Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Рэй Брэдбери

Слава в вышних Дориану[1]

— Добрый вечер. Приветствую. Вижу, вижу, пригласительный билет у вас с собой. Отважились? Вот и славно. Сюда, прошу вас. Держите.

Рослый, эффектного вида незнакомец с божественно красивыми глазами и ослепительно золотистыми волосами протянул мне бокал.

— Для обострения вкусовых ощущений, — добавил он.

Я принял у него бокал, в левой руке он держал бутылку, на этикетке которой читалось: «Бордо». И ниже: «Сент-Эмильон».

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Это не отравлено. Я, с вашего позволения, присяду. Итак, отведайте?

— Благодарю. — Я пригубил напиток и улыбнулся, зажмурившись от удовольствия. — Вы настоящий ценитель. Уж не помню, когда я пробовал вино такого отменного качества. Но по какому поводу торжество и зачем я сюда приглашен? Кому понадобилось мое присутствие в гриль-ресторане «Анатомия Грея»?[2]

Хозяин, не поднимаясь с места, наполнил свой бокал.

— Это я решил себя порадовать. Сегодня для нас с вами — великая ночь. Не менее значимая, чем Рождество или Хэллоуин. — Острый, как у ящерицы, кончик языка нырнул в вино и, ублаготворенный, шмыгнул назад. — Мы устраиваем торжества по поводу того, что я наконец-то удостоен чести…

Он набрал полную грудь воздуха и закончил на едином дыхании:

— …приобщиться к Дориану. Войти в круг Друзей Дориана. Выбор пал на меня!

— Вот оно что! — Меня рассмешил такой ответ. — Теперь понятно, откуда взялось название заведения. Дориан — владелец «Анатомии Грея?»

— Скажу больше. Он вдохновитель и вождь. Причем по праву.

— Послушать вас — в мире нет выше счастья, нежели стать другом Дориана.

— Да что там в мире — в жизни. В целой жизни! — Он раскачивался в кресле, захмелев не от вина, а от тайного ликования. — Вот угадайте!

— Что именно?

— Сколько, по-вашему, мне лет?

— На вид — от силы двадцать девять.

— Двадцать девять. Приятно слышать. Не тридцать, не сорок, не пятьдесят, а всего лишь…

— Надеюсь, вы не будете спрашивать, под каким знаком я родился, — сказал я. — После такого вопроса я обычно разворачиваюсь и иду к дверям. А родился я на стыке двух знаков, в августе тысяча девятьсот двадцатого года.

Я сделал вид, будто собираюсь уходить, но собеседник мягко взял меня за лацкан.

— Нет-нет, голубчик, вы меня превратно поняли. Посмотрите-ка сюда. И вот сюда. — Он провел пальцами вокруг глаз, потом дотронулся до шеи. — Видите морщины?

— У вас нет морщин, — сказал я.

— Вы наблюдательны. У меня действительно нет морщин. Именно поэтому я и стал сегодня новообращенным, неотразимо привлекательным Другом Дориана.

— Не вижу связи.

— Взгляните на мои руки. — Он поддернул манжеты. — Ни одного пигментного пятна. Меня не тронула старческая ржавчина. Итак, повторяю вопрос: сколько мне лет?

Взболтнув в бокале вино, я внимательно рассмотрел дрожащее на поверхности отражение своего собеседника.

— Шестьдесят? — наугад предположил я. — Семьдесят?

— Невероятно! — Пораженный, он откинулся на спинку кресла. — Что вас навело на эту мысль?

— Буквальная ассоциация. Вы все время твердите о Дориане. Я читал Оскара Уайльда и прекрасно знаю сюжет «Дориана Грея». Сам собою напрашивается вывод, что у вас, сэр, на чердаке спрятан портрет, стареющий вместо вас, тогда как вы, попивая старое вино, сохраняете молодость.

— Нет, не так. — Белокурый красавец придвинулся к столу. — Я не сохранил, а вернул себе молодость. Ведь меня уже настигла старость, глубокая старость; но время повернуло вспять, и я, после года неустанных занятий, достиг своей цели.

— Вашей целью было выглядеть на двадцать девять лет?

— Как вы догадливы!

— И когда вам стукнуло двадцать девять, вас избрали полноправным…

— Другом Дориана! Точно! Но никакого портрета нет и в помине, нет даже чердака, нет сохраненной молодости. Есть молодость обретенная — вот в чем суть.

— Все равно не понимаю!

— Милый мой. Другом Дориана можете стать и вы. Пойдемте. Прежде чем открыть вам великую тайну, мне бы хотелось провести вас в дальний конец этого зала и открыть несколько дверей. — С этими словами он схватил меня за руку. — Бокал возьмите с собой. Вино вам пригодится!

Лавируя между столами, он торопливо вел меня через зал, который на глазах заполняли посетители: среди них преобладали пожилые джентльмены, но попадались и молодые; было даже несколько дам, которые — все без исключения — постоянно курили. Я еле поспевал за своим провожатым, беспрестанно оглядываясь на табличку «Выход», как на спасательный круг.

Мы остановились у какой-то золоченой двери.

— Что за ней скрывается? — спросил я.

— А что скрывается за любой золоченой дверью? — ответил вопросом на вопрос виновник торжества. — Прикоснитесь.

Протянув руку, я оставил на двери отпечаток большого пальца.

— Какие ощущения? — поинтересовался хозяин.

— Молодость, свежесть, красота. — Я еще раз коснулся позолоченной створки. — Все весны, прошлые и будущие.

— Да вы, оказывается, поэт. Толкайте сильнее.

Мы вместе налегли на дверь, и она, не скрипнув, распахнулась настежь.

— Здесь обитает Дориан?

— Нет-нет, здесь его ученики, последователи, но еще не Друзья. Полюбуйтесь.

Вдоль невероятно длинной стойки бара выстроилась шеренга — вернее, бесконечная череда — молодых людей, словно отраженных в несметном количестве зеркальных лабиринтов, где зеркала на противоположных стенах множат до бесконечности одно и то же изображение, которое, становясь все меньше и меньше, в конце концов делается и вовсе неразличимым. Все эти юноши как по команде повернулись в нашу сторону, а потом устремили пристальные взгляды друг на друга. До слуха почти явственно доносились их одобрительные возгласы. И с каждым возгласом лица становились все моложе, красивее, благороднее…

Я неотрывно смотрел на эту причудливую мозаику, на златокудрую фалангу, словно сошедшую с холмов и полей элизиума. Древний миф распахнул свои врата, и взору явились Аполлон и его спутники — один прекраснее другого.

Судя по всему, я невольно ахнул от восхищения. Мой провожатый втянул ртом воздух, будто решив допить все, что осталось у меня в бокале.

— Полностью с вами согласен! — поддержал он, а потом перешел на шепот. — Видите, вам бросили вызов. Не мешкайте, иначе попадете в передрягу. За мной!

Чуть покачиваясь, он заскользил по полу в своих бесшумных дорогих туфлях, увлекая меня за собой, легко придерживая за локоть и обдавая дыханием, в котором угадывался аромат цветов. Я услышал свой голос:

— Мне доводилось читать, что Герберт Уэллс завораживал женщин своим медовым дыханием. Но потом я узнал, что это симптом тяжелой болезни.

— Любопытно. Хотите сказать, от меня несет больницей и лекарствами?

— Нет, я не то имел в виду…

— Не отставайте. Вы — лакомый кусочек для голодных зверей. Раз-два, раз-два…

— Постойте. — У меня перехватило дух, но не от быстрой ходьбы, а от внезапного озарения. — Вот этот юноша, и тот, что за ним, и следующий…

— Ну-ну?

— Черт побори, — вырвалось у меня, — они же совсем одинаковые, как близнецы!

— Почти угадали! Не только эти трое, но и те, что дальше, и все-все, кого вы здесь увидите. У всех один возраст — двадцать девять лет, рост шесть футов, нежный загар, белозубая улыбка, ясный взгляд. Каждый самобытен, но все хороши собою, как я!

Бросив на него беглый взгляд, я осмыслил увиденное. Схожесть красоты. Ошеломляющее море юности.

— Не пора ли вам назвать свое имя?

— Дориан.

— Но вы сказали, что входите в круг его Друзей.

— Да, так и есть. И эти — тоже. Притом все мы носим его имя. Вот этот красавец. И тот, что рядом с ним. Разумеется, когда-то всех нас звали куда проще. Смит и Джонс. Фил и Гарри. Джейк и Джимми. Но потом мы вступили в круг Друзей.

— Не для того ли сюда пригласили меня? Чтобы я тоже вступил в этот круг?

— Как-то я увидел вас в баре и навел справки. С той поры миновал ровно год, на вид у вас вполне подходящий возраст…

— Подходящий?

— Что вас удивляет? Вам ведь под семьдесят?

— Допустим.

— Ужас! Кому охота разменивать восьмой десяток?!

— Я не против.

— Не против? Неужели вам не хочется испытать настоящее счастье, вспомнить безумства юности? Окунуться в них с головой?

— Это уже в прошлом.

— Ничего подобного. Вас пригласили — вы пришли, потому что вам интересно.

— Что тут интересного?

— Вот это. — Он оттянул воротник, чтобы обнажить шею, а потом несколько раз согнул и разогнул бледные запястья. — И все вот это! — Широким жестом он обвел безупречные лица тех, мимо кого мы проходили. — Сыны Дориана. Неужели вам не хочется быть таким же молодым, полным сил?

— Разве это в моей власти?

— Признайтесь, вы думали об этом ночи напролет в течение многих лет. Скоро вы вольетесь в их ряды!

Мы достигли конца этой длинной шеренги загорелых юношей с белоснежными зубами и медовым, как у Герберта Уэллса, дыханием…

— Неужели вас это не соблазняет? — продолжал мой спутник. — Неужели вы откажетесь от…

— Бессмертия?

— Нет! От того, чтобы прожить еще двадцать лет, умереть в девяносто и выглядеть на двадцать девять, лежа в гробу, будь он трижды проклят! Перед нами зеркало: кто в нем отражается?

— Старый козел среди сотни фавнов.

— Вот именно!

— Где тут записываются? — рассмеялся я.

— Значит, вы согласны?

— У меня еще остались вопросы.

— Ну, что с вами делать! Ладно, вот вторая дверь. Проходите.

Распахнув следующую золоченую дверь, еще ослепительнее первой, он подтолкнул меня вперед, вошел следом и захлопнул ее за собой. Я впился глазами в темноту.

— А здесь что? — спросил я шепотом.

— Тренировочный зал Дориана, что же еще? Кто занимается здесь час за часом, день за днем, тот возвращает себе молодость.

— Ну и ну! — Дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, я вглядывался в бескрайний полумрак, где сновали какие-то тени и шелестели голоса. — Насколько я знаю, спортивные упражнения помогают сохранить, а не вернуть молодость… А теперь хотелось бы узнать…

— Читаю ваши мысли. Имеется ли у каждого из помолодевших стариков, что выстроились у стойки бара, собственный портрет, спрятанный на чердаке?

— И что вы мне ответите?

— Отвечу «нет»! Есть лишь Дориан. Слава в вышних Дориану!

— Который стареет за всех вас?

— Точно! Полюбуйтесь, какой у него тренировочный зал!

Я присмотрелся к высокому гимнастическому помосту, похожему на зловещий берег, куда приливной волной набегали десятки теней, издавая протяжные стоны.

— Наверно, не стоит здесь задерживаться, — сказал я.

— Чепуха. Пойдемте. На вас никто не обратит внимания. Они все… заняты. А я поведу вас, как Моисей. — Меня обдало сладковатым дыханием. — Сим повелеваю, чтобы Красное море расступилось.

Мы двинулись вперед по проходу меж двумя набегающими темными волнами — одна кошмарнее другой — под судорожные вздохи, крики, толчки, глухой стук и навязчивый шепот: еще, еще, о боже, еще!

Я бросился наутек, но провожатый поймал меня за руку.

— Взгляните направо, теперь налево, теперь опять направо!

Можно было подумать, по сторонам барахтаются сотни две диких зверей, но нет, это были люди, которые боролись, прыгали, падали, катались по полу. В темноте вздымалось море плоти, на бесчисленных борцовских матах извивались конечности, поблескивала потная кожа, сверкали зубы; мужские тела лезли вверх по канатам, вращались на обтянутых кожей гимнастических конях, подтягивались на перекладинах, срывались в гущу стенаний и сдавленных воплей.

— Господи! — вскричал я. — Что все это значит?

— Посмотрите вот туда.

Над диким кишением плоти в дальней стене виднелось огромное окно, футов сорок в ширину и десять в высоту, за холодным стеклом маячило Нечто, в упоении следящее неотрывным, всеохватным взглядом за теми, кто внизу.

Между тем над их головами проносились невообразимой силы вдохи: какая-то прожорливая, невидимая мощь раз за разом поглощала воздух гимнастического зала. Тени извивались и падали: под этим могучим вдохом они кренились в одну сторону, а меня стала одолевать духота. Можно было подумать, в потемках кто-то время от времени включал гигантский пылесос, который забирал влажный воздух и не отдавал его назад. В долгих промежутках извивались и падали тени, а потом недоступная взору жадная глотка с неутолимым сладострастием опять втягивала в себя спертый воздух. Вдох, вдох и еще раз вдох, утоляющий желания.

А тени все клонились вбок, и вскоре неведомая сила увлекла меня самого в ту же сторону, к всеохватному стеклянному глазу — к гигантскому окну, за которым бесформенное Нечто пожирало воздух спортивного зала.

— Дориан? — спросил я наугад.

— Ступайте поклонитесь ему.

— Да как же… — Передо мной судорожно метались тени. — А эти-то здесь зачем?

— Вот у него и спросите. Страшно? Кто смел, тот и сумел. Вперед!

Он распахнул третью дверь, но я даже не заметил этого движения и уж тем более не разобрал, была ли она обжигающе золотой, потому что меня обдало удушливым жаром, словно из парника. Дверь тут же захлопнулась, и мой златокудрый доброжелатель запер ее на щеколду.

— Готовы?

— Мне нужно домой!

— Нет, сперва подойдите, — указал пальцем мой провожатый, — к нему.

Вначале я ничего не увидел. Тусклый свет, как и в гимнастическом зале, не мог осветить громадных чертогов. Мне в нос ударил запах тропической зелени. Чувственное дуновение ветерка ласкало щеки. Откуда-то повеяло плодами манго и дынного дерева, аромат увядающих орхидей примешивался к соленому запаху невидимого морского прибоя. Эти запахи несло с собой все то же могучее дыхание, которое то замирало, то оживало снова.

— Здесь никого не видно, — возразил я.

— Подождите, пусть глаза привыкнут к темноте.

Я ждал, глядя перед собой.

Поблизости не оказалось ни одного кресла — в них просто не было нужды.

Он не сидел, не полулежал, а громоздился на исполинском ложе, размеры которого поражали воображение: футов этак пятнадцать на двадцать. Мне вспомнилась квартира знакомого писателя, где пол одной из комнат был устлан тюфяками, чтобы женщины, приходившие к нему в гости, спотыкались у самого порога и сразу принимали горизонтальное положение.

Нечто подобное я увидел у Дориана, только здесь под стать лежбищу был и его обитатель: в центре колыхалось необозримое стекловидное месиво, обтянутое пленкой кожи.

Принадлежность Дориана к мужскому или женскому полу оставалась загадкой. Передо мной был необъятный пудинг, медуза-великан, чудовищный вал похотливого студня, который шевелил толстыми губами и время от времени с характерным булькающим звуком выпускал зловонные газы. К этим беззастенчивым выхлопам добавлялось натужное урчание работающего насоса — все те же редкие, но нескончаемые вдохи. Оцепенев от ужаса и дурных предчувствий, я по неведомой причине испытал какое-то благоговение к этому созданию, будто вылепленному из мутного прибрежного ила. Это был желеобразный калека-монстр, выброшенный на берег осьминог с оторванными щупальцами, у которого не осталось сил ни уползти, ни перекатиться назад, в сточную трубу океана, откуда его исторгли чудовищные волны, судорожные порывы собственного дыхания и пулеметные очереди газов; поэтому он и остался лежать бесформенной кучей, даже не шевеля едва различимыми конечностями и скрюченными пальцами. Мне пришлось долго вглядываться в эту гору плоти, чтобы на дальнем краю различить выгнутое, как глубокая тарелка, лицо и смутное подобие черепа, открытую щель глаза, хищную ноздрю и красную резаную рану, в которой с трудом угадывался рот.

После долгого молчания это существо, оказавшееся Дорианом, заговорило.

А может, зашептало. Или зашелестело.

И с каждым шорохом, с каждым шипением меня обдавало удушливым дыханием, запахом тлена, словно из дирижабля, надутого испарениями гнилого болота и упавшего в смердящую лужу. С рыхлых губ слетел один-единственный протяжный слог: «Да-а-а».

Что «да»?

А потом:

«Та-а-ак».

— Когда же… в какое время… это сюда… — запинаясь, пробормотал я, — …он сюда попал?

— Кто знает? Когда правил Король-Королевич? Когда Бут уложил пистолет в чемоданчик из-под грима?[3] Когда Наполеон окропил желтой струей московские снега? А скорее всего, когда вообще ничего не было. Что вас еще интересует?

Я прочистил горло.

— А он и вправду?…

— Дориан? Дориан, который тайком захаживал на чердак? Проверить свой портрет? И в какой-то миг решил, что портрета ему мало? Нет, холст, масло — одна видимость. Миру требовалось нечто большее: то, что будет утолять жажду ночными ливнями, а голод — утратами и низменными пороками, вбирая их в себя, чтобы раздавить, переварить, исторгнуть из вселенского чрева. Этакий пищевод для греха. Реторта для болезнетворных бактерий. Вот что такое Дориан.

Этот утес, обтянутый кожей-пленкой, вдруг продул невидимые трубы и клапаны, издав при этом некое подобие смеха, который, булькнув, затонул в водянистой гуще.

Из какого-то отверстия вырвались газы, а вслед за тем опять послышалось одно-единственное слово: «Да-а-а».

— Он вам рад! — заулыбался мой провожатый.

— Да уж, вижу. — Я начал выходить из себя. — Но с какой стати? Ведь я здесь не по своей воле. Мне дурно. Я хочу немедленно уйти.

— Это невозможно, — рассмеялся он, — потому что вы — избранный!

— Избранный?

— Мы давно к вам присматривались.

— Проще говоря, следили, шпионили, ходили по пятам? По какому праву?!

— Спокойно, не горячитесь. Далеко не все становятся избранными.

— Кто сказал, что я к этому стремился?

— Если бы вы могли посмотреть на себя нашими глазами, ответ был бы очевиден.

Я оглянулся и заметил, что студенистую гору прорезали слабо блеснувшие озерца: исполин приподнял веки, чтобы разглядеть происходящее. Но почти сразу все отверстия закрылись наглухо — и рваная рана губ, и щели ноздрей, и холодные глаза. Лицо затянулось резиновой пленкой кожи. Теперь о нем напоминали только свистящие вдохи.

«Да-а-а», — послышался шепот.

«Да-а-ан-н-ные», — донеслось бормотание.

— Данные здесь! — Мой спутник достал карманный компьютер и вывел на дисплей мою фамилию, адрес и номер телефона.

Поглядывая то на меня, то на экранные строки, он принялся выдавать такие сведения, от которых мне стало не по себе.

— Холост, — сказал он.

— Был женат, но развелся.

— В настоящее время холост! Как у вас с женщинами?

— Бестактный вопрос.

Он постучал ногтем по дисплею:

— Завсегдатай злачных мест.

— Я бы не сказал.

— Творческое начало отсутствует. Спать ложится поздно. Встает поздно. Трижды в неделю по вечерам напивается.

— Неправда, дважды в неделю!

— Посещает тренажерный зал. Заметьте, ежедневно. Физические нагрузки чрезмерны. Злоупотребляет пребыванием в сауне и длительными сеансами массажа. В последнее время стал увлекаться спортом. Каждый вечер играет в баскетбол, футбол или теннис. Да вы, я вижу, себя не щадите!

— Это мое личное дело!

— И наше тоже! Кто балансирует на краю пропасти, у того может закружиться голова. Опустите все эти факты в щель «однорукого бандита», что засел у вас в голове. Рывок — и увидите, как завертятся перед глазами лимоны и вишенки! Рывок!

Боже праведный. Все так и есть. Бары. Пьянство. Ночные бдения. Тренажеры. Сауны. Массажистки. Баскетбол. Теннис. Футбол. Рывок. Рукоять вниз. Завертелось!..

— Не иначе как джекпот? — Довольный, он изучал мое лицо. — Три вишенки в ряд?

Меня передернуло:

— Косвенные улики. Никакой суд не признает меня виновным.

— Наш суд признал вас избранным. Мы изучаем линию жизни не по руке, а по жаждущим чреслам. Верно я говорю?

Желе затрепыхалось и выпустило обойму газов. «Да-а-а».

Говорят, мужчина, одержимый влечением, может не заметить, что бросается в темный омут: удовлетворив свою похоть, он теряет рассудок. Придавленный чувством вины, начинает презирать себя за животную необузданность, хотя его предостерегали против этой опасности родители, соседи, церковь, весь прошлый опыт. Нахлынувшее вожделение заманивает его в силки греховного соблазна. Он возлагает вину на нечестивую искусительницу и лишает ее жизни. А женщина, наоборот, в приступе гнева и раскаяния скорее сама примет яд. Ева, покончив с собой, упокоится в райских кущах. Тогда и Адам соорудит себе виселицу, скрутив удавку из Змея.

Но что могло навести на мысль об убийстве на почве страсти, о женщинах, об искушении? Впереди было лишь необъятное средоточие пыхтящей плоти, а рядом — белокурый красавец. И были слова, летящие в меня потоком стрел. Мое тело ощетинилось иголками, как дикобраз, и отчаянно сопротивлялось: «Нет, нет, нет». Это слово повторялось во мне эхом, пока не прозвучало в полный голос:

— Нет!

«Да-а-а», — прошептали испарения живого холма, скелета, погруженного в прогорклое заливное. «Да-а-а».

У меня вырвался изумленный возглас, потому что перед глазами выстроились все мои спортивные игры, сауны, ночные бары, короткие сны — слагаемые одержимости.

Плутая темными коридорами, я столкнулся с незнакомцем, чье изъеденное оспинами, изборожденное морщинами лицо лоснилось от похоти; оно было усеяно пигментными пятнами и отмечено столь явной печатью излишеств, что я попытался отвести взгляд. Это чучело, разинув рот, потянулось к моей руке. По глупости я собрался было ответить на его рукопожатие и… уперся пальцами в стекло! В зеркало. Я слишком глубоко заглянул в собственную жизнь. Мне и прежде случалось на ходу ловить свое отражение в сверкающих витринах — они множили меня до бесконечности, превращая в мутный людской поток, словно хлынувший из подземной реки. По утрам, бреясь перед зеркалом, я видел отраженное здоровье. Но это!.. Настоящий троглодит, прошедший сквозь века, словно муха в янтаре. Мой фотопортрет после сотни постельных кульбитов! Кто же подсунул мне такое зеркало? Мой прощелыга-хозяин в сговоре с этим прогнившим скопищем газов.

— Выбор пал на тебя, — шептали они.

— Я отказываюсь! — прогремел мой ответ.

Не знаю, действительно ли я выкрикнул это что есть мочи или только подумал, но передо мной разверзлось горнило. Исполинская куча зарокотала газами. Белокурый красавец отшатнулся, сраженный тем, что их попытка приоткрыть мою суть, докопаться до нутра, не вызвала ничего, кроме отвращения. Прежде, когда Дориан призывал: «Друг», к нему бросались толпы новообращенных атлетов, чтобы превознести до небес этого безрукого, безногого, безликого колосса из осклизлой тины. Они задыхались в его миазмах, снова и снова поднимались на ноги, сходились в яростной схватке и катались по полу темного зала, а потом, обретя юность, устремлялись в иное бытие.

А что же я? Что я натворил, если этот слизень с присвистом выпустил зловонные ветры?

— Идиот! — зарычал мой провожатый, стиснув кулаки. — Прочь отсюда! Убирайся!

— Убираюсь! — подхватил я и стремительно развернулся.

Сейчас мне трудно вспомнить, как именно я упал. Не могу даже сказать, что стало тому причиной: возможно, слишком поспешное бегство от злобного извержения слюны и желчи, брызнувшего из гнилостной кучи. В меня полетели не смертоносные молнии, а обжигающие волны мести. «За что?» — мелькнуло в голове. Что Дориану до тебя, что тебе до него, почему гидра, таившаяся за твоей видимостью, вырвалась на свободу, почему у тебя задрожали колени, руки, даже ногти, спрашивал я себя, когда Дориан в последний раз опалил мне волосы и накрыл потоком зловонной лавы.

Агония длилась не более секунды.

Меня толкнула какая-то неведомая сила. Неужели это взбунтовалась моя тайная сущность? Что-то рывком дернуло меня вперед и бросило прямо на Дориана.

Он издал два леденящих душу вопля: первый — предупредительный, второй — отчаянный.

В падении я как-то умудрился не погрузить руки в глубь ядовитого месива, в растекающуюся студенистую глыбу. Клянусь, я едва-едва коснулся этой плоти, царапнул, а точнее, провел по ней ногтем правого мизинца.

Одним ногтем!

Так и получилось, что Дориан получил пробоину и пошел ко дну. Так и получилось, что этот пузырь с воплями испустил дух. Так и получилось, что омерзительный дирижабль на глазах потерял упругость, а его бескостная оболочка сморщилась и стала опадать в ночи, складка за складкой, извергая вонючую магму, тучи присвистывающих нутряных газов и жалобный вой.

— Дьявольщина! Что ты наделал? Убийца! Будь ты проклят! — заорал белокурый красавец, не в силах спокойно наблюдать за кончиной Дориана.

Он замахнулся, чтобы обрушить на меня удар, но передумал и бросился к выходу, успев прокричать:

— Сюда! Запирайся! Не отворяй, заклинаю! Быстрее! — И выскочил из зала, хлопнув дверью.

Я ринулся следом, задвинул щеколду и только тогда обернулся.

Дориан беззвучно опадал.

Он опускался все ниже и ниже, постепенно исчезая из виду. Подобно огромному шатру, лишенному распорок, он опустился на пол и стал просачиваться в трубы и люки, окружавшие необъятное ложе. Видимо, эти отверстия были проделаны как раз на тот случай, если этот кожистый куль по какой-то причине растает и выпустит из себя жидкую заразу вперемешку с удушливой гнилью. У меня на глазах последний сгусток мерзкой слизи засосало в трубу, и я остался стоять в пустом зале, куда только что стекались непотребные выбросы и нерожденные эмбрионы, образуя смердящие залежи, которые впускали в себя грехи, изломанные кости и души, а выпускали монстров, прикрывшихся красотой. Их порочный властелин, безумный правитель исчез, растворился. Напоследок в трубе что-то булькнуло и вздохнуло.

Боже мой, подумал я, это еще не конец, еще висят в воздухе тлетворные миазмы, еще течет к морю эта жижа, которую подхватят приливы, чтобы отнести на чистые пляжи, куда на рассвете потянутся люди…

Даже сейчас…

Я не двигался с места и, закрыв глаза, ждал.

Чего? Какого-то продолжения — оно с неизбежностью должно было наступить. И наступило.

Мне почудилась какая-то дрожь, вибрация, а потом явственно ощутимая тряска: стена ходила ходуном, а вместе с ней золотая дверь.

Я повернулся на этот звук, чтобы видеть происходящее своими глазами.

С другой стороны кто-то таранил стену и молотил кулаками. Толчки и удары обрушивались один за другим. Слышались голоса, переходившие в крик.

Под титаническим напором дверь едва не слетела с петель.

Оцепенев от страха, я думал, что она не выдержит, и тогда в пустой проем хлынет неудержимая волна изголодавшихся, разъяренных чудовищ, свора полумертвых тварей. Их вопли, метания, мольбы о помощи были так ужасны, что я заткнул уши.

Дориан растворился, но они остались. Опять крики. Вопли. Вопли. Крики. Бесчисленные сплетения рук и ног сотрясали дверь, тела падали, голоса взывали о помощи.

Во что они теперь превратились? — спросил я себя. Нарциссы. Красавцы.

Скоро приедет полиция, твердил я. Ждать осталось недолго. Но…

Что бы ни случилось…

Нельзя отпирать эту дверь.