Джон Кинг

Человеческий панк (Human Punk)

Посвящается Аманде и Сэму.
— Зародыши будущей Англии надо искать в зонах лёгкой промышленности и вдоль магистралей. В Слау, Дагенгеме, Барнете, Летчворте, Хайесе — везде, естественно, на окраинах крупных городов — старая модель постепенно перерождается в нечто новое. В этих огромных неопустынях стекла и кирпича больше не существует резких различий, как в городах старого типа, с трущобами и особняками, или в деревне, с хозяйскими поместьями и грязными лачугами. Доходы по-прежнему сильно различаются, но образ жизни у всех одинаков: в кооперативных квартирах, муниципальных домах, вдоль бетонных дорог и при голом демократизме плавательных бассейнов. «Англия, Ваша Англия», Джордж Оруэлл.
— Я карабкался по горам и холмам полистиролового снега, Потом упал в бассейн, наполненный Волшебным Порошком, И смотрел, как мир превращается во вспышку цвета, Ты в курсе, мир превратился во вспышку цвета? «День, когда мир превратился в сияние неба», Х-Ray Spex.
СПУТНИК

СЛАУ, АНГЛИЯ ЛЕТО 1977 ГОДА

БУТСЫ И ПОДТЯЖКИ

Нельзя сказать, что моя душа пела при виде паренька, бегущего через футбольное поле. Ему из баллончика выкрасили голову в золото, превратили его в робота, и вот он бежит домой, чтобы содрать краску до того, как мозги сварятся и взорвется череп. Вот он подбегает к забору и перелезает на ту сторону, уносится в сторону центра. Не прикольно, совсем не прикольно, Делани трясёт баллончик, пока остальные прижимают паренька к земле, — и вот его лицо и шея покрываются краской, большие капли на волосах. Может, он потом будет смеяться, когда ототрётся, и будет попивать чай, целый и невредимый. Жизнь хороша, когда ты с правильной стороны струи, и вот мы сидим на солнце, в своём закутке, в последний день семестра, Джонни Роттен шарашит из кассетника, впереди шесть недель летних каникул. И кирпичи уютно держат мою голову, а взгляд упирается в небо, чистый голубой купол, ни следа облаков, и только тонкий реактивный след тянется из Хитроу, где горячий воздух врезается в холодный и оставляет длинную линию вспененных кристаллов льда. «Пистолеты» рубают «God Save the Queen», а льдинки потихоньку тают, и я возвращаюсь на землю, когда полицейские сирены воют в альбомной версии клэшевского «White Riot».

Сегодня я в новых мартенах — вот я кладу правый бот на бок, и в нём отражается солнце, тёплый лоскут белого цвета — у них десять дырок под шнурки, на две больше, чем у большинства наших ребят. То, что я их достал, а Дэйв нет, рвёт ему башню. Что касается одежды, он любит быть на шаг впереди всех, но ради этих ботов я работал, как вол, таскал лотки, лепил ценники на печёные бобы и горох, пока остальные сидели дома и смотрели телек, слушали радио в надежде, что Джон Пил поставит что-нибудь вменяемое, дрочили на Дебби Харри и Гэй Эдверт. Когда я принёс новые мартены домой, я сел и натёр их кирпичом, положил большие куски красного воска, потом полировал кожу, пока не заболела рука. Теперь я получаю кайф от потраченных денег, особенно от этого законченного придурка Дэйва Берроуза, который продолжает рассказ, изо всех сил стараясь не замечать новые ботинки.

И вот Али стоит, а Уэллс прижимает ему к животу нож, и рядом торчит этот мелкий дрочила, не слезая с велосипеда. Их четверо, они только с поезда, вернулись с гонок, думаю, они увидели Али и решили, почему бы не развлечься, не загасить паки. Али в ступоре: то ли делать ноги, то ли подождать, может, так отпустят. Нож навевает мысли о серьёзном махаче, и у него уже выступили слёзы на глазах, но он пока держится, чтобы не заплакать. И он отдаёт два фунта, которые были у него в кармане, когда из-за угла вываливает Альфонсо.

Крис смеётся, Дэйв делает паузу и не выдерживает. Он бьёт по моему правому боту, но я успеваю убрать лапу и говорю, мол, иди и попробуй, если думаешь, что ты крут. Он прочищает горло, набирает полный рот слюны и плюёт на тот же бот. Снова я успеваю, и огромный зелёный харчок шлёпается на бетон. Мне тошно даже смотреть на него, я меняю место и забираю с собой жареную картошку.

— Надо было брать со стальными носками. Лично я коплю на них. Настоящий рабочий вариант, прямо со стройплощадки.

Я пожимаю плечами, мол, хочешь, валяй, иди, покупай со стальными носками. Мне плевать. Сроду не понимал, зачем париться из-за шмота, к тому же копперы скоро отберут у него шнурки, когда он пойдёт на футбол. Наступательное оружие.

— Будешь есть картошку? — спрашивает Крис. — Жрать охота, вообще пиздец.

Говорю, пока не знаю. Я думаю об этом.

— Ну, что там дальше было? — спрашивает Смайлз. — Али получил по ушам, или как?

Дэйв продолжает, изо всех сил пытаясь не обращать внимания на десятидырочные «Доктор Мартене», что уставились ему в лицо, ярко сияя, как на параде.

— Альфонсо ни черта не сказал, просто подошёл и вломил Уэллсу промеж глаз. Уэллс упал, остальные замерли. Настала их очередь потеть, когда нож упал на землю. Альфонсо нагнулся, поднял его, заценил лезвие и сунул в штаны. Потом он между делом дал уроду на велике в голову, пока Уэллс мешком валялся на тротуаре. Альфонсо взял два фунта и сунул в карман. Потом предложил Али тоже стукнуть, если хочет, но Али сказал, нет, спасибо, спасибо большое, а Альфонсо сказал, тогда пошли домой. Али решил, что два фунта нормальная цена, чтобы увидеть, как загасили Уэллса, но самому бить совершенно незачем, особенно когда другие смотрят. Потом можно нарваться на серьёзные проблемы.

— Разумно, — говорит Крис. — Хотя удержаться нелегко. Я бы двинул чуваку по башке, а боялся бы уже потом.

Али решил правильно. Незачем создавать себе лишние проблемы. Все промолчали, даже Смайлз не стал выступать.

— Я думал, Альфонсо и Гари Уэллс — кореша. — Крис кивает, а Дэйв ухмыляется.

— Это было давно и неправда.

Я размышляю об Али, загнанном в угол, — выхода нет, и его обувает Уэллс и его шестёрки, все в бейсбольных бутсах и полосатых майках, ушлёпки нашли безобидную жертву. Издевательство такое же, как раскрасить парню голову золотой краской. Уэллсу девятнадцать, на четыре года старше Али, в нашем возрасте это огромная разница, к тому же их четверо на одного. По крайней мере, Али ушёл целым.

— Чего зря картошке пропадать, — с улыбкой говорит Крис. Этот парень все время жрёт, набивает щёки криспами[1] и шоколадом, холодным пирогом со свининой и яйцами по-шотландски, которые тырит в магазинах — он ворует всю еду, до которой может дотянуться. В школе он всегда берёт себе два обеда и три пудинга. Ему плевать, что в меню. Жаркое или печень. Постоянно клянчит у нас картошку. Он просто обязан быть толстым, но нет, он худой и костлявый. Может, у него солитёр.

— Али с братом убегали от Альфонсо и Уэллса, когда они в прошлом году ходили гасить паки, — говорит Смайлз. — Интересно, что случилось.

Хуй знает, но вокруг отличный день, и нам целых шесть недель не надо ходить в эту жопу. Я предлагаю ребятам посмотреть на небо, какое оно — словно вечность. Время теряет смысл. Как прекрасно быть живым.

Все смотрят на меня. Дэйв смеётся.

— Ну, ты бля ваще.

Но и он не удержался, смотрит вверх, хотя и тайком. Такой вот он. Всегда надеется всех обмануть.

— Ненавижу это место, — говорит Крис в припадке злости. — Я так скоро с ума сойду. Ещё год…

Пятый класс выпускается сегодня, счастливчики сразу пойдут работать.

Их ждёт индустриальная зона, фабрики и магазины, цеха и офисы, полный рабочий день и соответствующая зарплата. Ждём не дождёмся следующего лета, когда настанет наша очередь, может, устроимся на обучение, получим профессию. Когда мы начнём работать, некогда будет тусоваться, надо будет сидеть на работе от звонка до звонка, делать то, что прикажет бестолковый старый хрыч с папочкой, но это мелочи. Мы хотим зарабатывать нормальные деньги, чтобы можно было покупать любые записи и ходить в такие места, о которых мы только читаем в «NME» и «Sounds», в Лондонские клубы, например, «Вортекс» и «Рокси», приглашать девушек в кино и пабы, а не лазить в «Одеон» по водосточной трубе.

— У меня на сегодняшний вечер заготовлен сюрприз, — говорит Крис, зажигая сигарету. Он пускает колечко, потом выдыхает дым из носа, как растаман, раскуривающийся ганджей. Ему не хватает только дредов.

— Какой? — спрашивает Дэйв.

— Какой же это сюрприз, если о нём рассказать?

— Да ладно тебе, дурик, давай колись.

— Отъебись, мудаГ, — смеётся Крис, с упором на Г.

Мы так прикалываемся, выполняем требования учителей, артикулируем, не глотаем окончания, что бесит этих самых учителей, которые зовут нас лентяями, хулиганами и тупицами. И мы произносим громко и отчётливо, но только одно слово.

— Подожди до вечера, всё узнаешь.

Смайлз тянется и берет у меня одну картошку. Она уже остыла и подсохла, жир застыл слоем, но он суёт её в рот и начинает жевать. Крис, который умял свою порцию за полминуты и сидел с тоской смотря на нас, сейчас тихо фигеет. Он сидел, ждал, смотрел на картошку, представлял её вкус, и вот Смайлз между делом начинает её пожирать. Меня веселит, как Крис тушит сигарету о бетон, суёт обратно в пачку, наклоняется, загребает полную горсть и суёт её в пасть. Он чавкает, хихикает, щёки набиты картошкой, и вдруг его передергивает, и картошка едва не летит на бетон. Дело в соли. Он забыл, что я посыпал её солью. Такая шутка.

Дэйв ждёт, пока Крис прокашляется, и делает ещё одну попытку.

— Давай, колись, что за сюрприз? Крис качает головой.

— Может, он пригласил Трейси Мерсер, — говорит Смайлз. Нам нравится Трейси.

— Мерзкая корова, — говорит Дэйв, его взгляд скользит по полю, и вдруг выражение отвращения на лице сменяется удивлением.

Мы следуем за его взглядом, там ещё один парень бежит с золотой головой, совсем как в фильме «Голдфингер» про Джеймса Бонда, где агента 007 вырубают, а когда он приходит в себя, обнаруживает, что девка, которую он трахал, мертва — ее выкрасили с головы до ног, и она задохнулась. Перевели на говно отличную пиздятинку. Но наш парень жив, только голова сверкает на солнце. Делани и ребята подошли к вопросу серьёзно.

— Как думаешь, кто это? — спрашивает Крис. Парень трусит по дорожке, мимо скамейки запасных, выбегает с футбольного поля, движения отточенные, как у профессионала. За ним по зеленой траве тянется желтая, словно выжженная полоса, из-под его ног взметаются облачка пыли. Вот он добегает до забора и перепрыгивает его, любимчик учителей несётся всё дальше, его лёгкие чисты, скорость не убита привычкой курить.

— Дженнингс.

Марк Дженнингс, лучший спринтер школы, прыгун в длину и капитан футбольной команды. Да ещё и умён. Лучший в классе по своим предметам. Что хуже всего — он задирает нос. Считает себя лучше других, и в чём-то, пожалуй, он прав. Прикол в том, что он демонстрирует своё превосходство, и поэтому вечно кто-нибудь пытается начистить ему репу.

— Он так задохнётся, — говорит Дэйв. — Утонет в собственном поту.

— Только если закрасить всё тело, — говорит Крис, эксперт в таких вопросах. — Они обработали одну голову.

Пять минут, как Дженнингс убежал, и бригада старших ребят шествует по стадиону, Делани в передних рядах. Мы встаём и идём за ними. Я вырубаю кассетник и хватаю под мышку. Папахен купил его у какого-то чувака на работе мне на день рождения, там есть микрофон, его включаешь, кладёшь перед колонками проигрывателя там, или радио, и записываешь. Так можно получить песни, которые не выходит пойти и купить. Мы скидываемся на кассеты. Меняемся. Радио по большей части играет фуфло, и заранее не знаешь, поставят ли что-нибудь вменяемое, так что записи — наш выбор.

— Накатим, — говорит Крис, доставая из кармана куртки пузырёк виски.

Вот что он принёс, и мне становится стыдно, что я не поделился с ним картошкой. Он передаёт бутылку по кругу, и я делаю глоток. Виски обжигает горло, и я хочу выплюнуть, но глотаю с каменным лицом.

— Глотни. Давай, тупой дрочила. — Я передал бутылку Дэйву.

— Хорошо пошла. Просто отлично.

Тащить кассетник на остановку не хотелось, но похоже, у меня не было выбора. Другие ребята наших лет начинают собираться, и, наверно, мы похожи на тени, когда тащимся хвостом за старшими. Вот перед нами решётка, нас уже человек двадцать. Делани и остальные ждут, руки в карманах, плюются на землю, зыркают на нас, смотрят на лица, никто не улыбается. Вышла неплохая толпа, и все поворачиваются, и на ворота обрушивается град ударов, мартены чётко находят цель, и дерево разлетается длинными розовыми щепками, целая секция разнесена в говно едва ли за минуту. Мы любим эту форму махача, без боли и без мести, когда шарашишь бутсами со всей дури — но никого не убиваешь.

— Интересно, что они приготовили, — говорит Смайлз, когда мы маршируем к центральной улице.

Я не знаю, у меня в голове только кассетник, точнее, разобьют его сегодня или нет. В штанах три кассеты, в боковых карманах, посередине между коленями и поясом, я проверяю, чтобы кнопки были закрыты и не выпали. Когда-нибудь я куплю нормальную хай-фай систему, с хорошими колонками, но это когда ещё будет.

— Слышь, как думаешь, что приготовил Крис? Может, он включил обаяние, о котором всё время треплется, и снял проститутку, уломал её придти домой к Смайлзу, в честь выпускного. Может, она отсосёт всем по очереди. Грех отказывать такой компании.

— Интересно, она глотает или сплёвывает, — спрашивает Дэйв, повышая голос в попытке осознать, сказал ли я правду; его мозг вскипает, и на всякий случай он ломится поближе к Крису.

Я забиваю за собой первый заход, и остальные на минуту задумываются.

— Я после тебя не буду, — говорит Дэйв. — Ни хуя. Блядский араб.

Идём дальше. Мы с Крисом сцепляем руки и хрустим пальцами. Дэйв принимается смеяться над нами, включается и заглушает нас мощным хрустом, как будто у него двойные суставы, как у Яна Хатчинсона с его кручёными бросками. У меня есть мартена, а у Дэйва отличные кисти. Он постоянно ноет, это его основная проблема. После школы он мог бы стать профессиональным подающим.

— Заебца, мудаГ, — смеётся он.

И нам хорошо, впереди лето, вокруг ребята, и мы в струе.

Старшие ребята держатся спереди, когда мы идём по лестнице в подземный переход, искусственный свет магазинов остаётся позади, эхо чьих-то подков разносится по длинному тёмному туннелю с мазком света далеко в конце, за миллионы миль, фиг доберёшься, разговор сходит на нет, потому что слова отскакивают от грязнющих стен, которые достойны лучших вокзальных толчков, вонища выдержанного пота и мочи уверенно побеждает дезинфецирующие средства торговых рядов. И поскольку нас ведёт братва, которая сегодня закончила школу, мы знаем, что шобла соберётся больше, чем обычно, что они хотят прошвырнуться серьёзной бандой, что в этот день они подписывают договор с миром взрослых, и дальше будут жить по другим правилам, сопливые подростки переключают передачу, и детство остаётся позади. После школы открываются разные пути и атмосфера этой тусовки льётся по центральным улицам, через Квинсмер и вниз, в подземный переход, где Чарли Мэй пытается удержать домашнюю овчарку на толстой серебряной цепи, мы подобрали собаку по дороге, мама Чарли следила из окна, как мы тусуемся у ворот, заплёвываем тротуар и пинаем проломанную стену мартенами. И Чарли борется с псом, который хочет драки, щёлкает зубами и исходит пеной, и на обмотанной поводком руке растягивается новая татуировка, покрытая коричневой коркой, толстый струп скрывает цвета флага Королевства и военного кортика. И мы входим в эхо-камеру внизу, где растрескавшийся кафель скрыт мерзкой туалетной грязью, и поскольку у звука нет выхода, наши голоса искажаются, фузят, как какой-нибудь вонючий хиппарь, который потерял мир, зарывшись в наркоту и фидбэк, в кафтане и марлевой рубашке; и не раздаются панковские аккорды, потеряна грань, запах и цвет убиты напрочь, всё мертво и забыто. И ощущение такое, будто мы застряли в канализации, плывём по течению вместе с говном и рваными гондонами, и дальнобойные грузовики рычат над нашими головами, тяжеловозы, за рулём которых сидят усталые мужики; они даже не знают, что мы там, внизу, им вообще до транды, им хочется домой к семье, искупаться и пожрать, поиграть с детьми, повтыкать в телек, как моему отцу. И мне кажется, в нас нет ничего особенного, совсем ничего, просто классические ребята в бутсах, которые ищут жертву и размышляют, встретится ли сегодня братва из Лэнгли, простая молодёжь, которая треплет языком, как будто ничего с нами не может случиться, плывущая по воздуху, специальные подошвы «Доктор Мартене», и хотя мы никогда не говорим об этом, мы знаем, что наши спины прикрыты, и наша крутость — длинный язык и не слишком развитые мускулы. И почти на автомате мы поворачиваемся налево и идём по пандусу в сторону автобусной станции, а через пару секунд прилетает кирпич и разбивается о стену на три осколка, следом за ним — молочная бутылка, которая разлетается в мелкие серебряные самоцветы, чуть-чуть промазав по башке Хану; и мы видим их авангард, они сгибаются над забором, делают руками неприличные жесты, и вот второй кирпич прилетает Батлеру прямо в лицо, кровь течёт по одежде и капает на землю, но мы не отвлекаемся на них, мы идём за вожаками, пускай решают, что лучше; овчарка вылаивает лёгкие и сверкает бритвенно-остры-ми зубами, губы подняты, обнажая клыки, так же делают мужики, когда срутся, и пёс сходит с ума, его лай несётся по пандусу и забирается под кожу китайских стен, украшенных надписями «БРАТВА В БУТСАХ ИЗ СЛАУ ТАУНА»[2] и «ОСТАНОВКА СЕВЕРНЫЙ ЧЕЛСИ», вливается в тоннель — кто-то не поленился дотащить банку гудрона через весь Слау в четыре утра, чтобы написать «ИРЛАНДСКИЕ УБЛЮДКИ» и «ТЕДДИ»[3] «МОЧАТ ПАНКОВ» — огромными прописными буквами. И мы не собираемся стоять и смотреть, как нас закидывают кирпичами, особенно теперь, когда Батлер опустился на колени, и держится за лицо, и пытается остановить кровь и мы волной вливаемся в дыру, где оказываемся в толпе ребят из Лэнгли, и они адекватно оценивают псину Мэев, и потихоньку отходят, не спуская глаз с клыков, пёс тянет Чарли вперёд, ему не терпится броситься в свалку; и при таком раскладе мы налетаем на них, а они отползают назад по улице, к кафе.

Их мелочь перепрыгивает забор в надежде смыться, уворачиваются от автобуса, водитель жмет на тормоза, запах горелой резины вливается в струи дизельного дыма, и большие ребята принимаются за работу. Делани рядом с Чарли Мэем, их прикрывают Мик Тодд и Томми Шэннон, и этой бригаде всё по хую, руки-ноги машут, и тут Тодд достаёт молоток, с которым не расстаётся, и шарашит по толстяку, которому в жопу впилась овчарка, разрывая штаны, прокусив мышцу до кости, так что парень вопит, как танцор диско. И собака решает дело. Остатки ребят из Лэнгли лезут на заборы, которые огораживают автобусные остановки, народ из магазинов разбегается, придерживая сумки, и мужик в грязной спецовке говорит, чтобы мы уёбывали, что мы толпа кровавых молокососов. Выхлопные газы и рёв моторов сносят башню, дым поднимается, ему некуда лететь дальше, он собирается под крышей, первые облака, которые я вижу за день. Толстяк падает на мостовую и сжимается в комок, когда бьёт ботинок, немного попинать, и Тодд сотоварищи идёт вперёд — работа сделана, все, кроме Хана, долбающего парня по голове военными бутсами на укрепленной подошве, которые носят те немногие, кто не в мартенах, толстое дерево с треском встречается с черепом. И меня тошнит от этого удара, я смотрю на Смайлза и понимаю, что он чувствует то же самое, и Хан ухмыляется и собирается снова ударить парня, и тут Тодд поворачивается и орёт ему завязывать, хватит уже, оставь его, деревянная ручка молотка увенчана толстым стальным навершием, заострённый зад, плоский перед. И Хан собирается ответить, останавливается, решает, что с Миком Тоддом лучше не связываться, он знает, что напрягать Тодда — значит напрягать его трёх старших братьев; они известные психи, старший служит в Королевской Морской Пехоте в Германии, отсидел шесть месяцев за избиение солдата, так что Хан пожимает плечами, и этот из Лэнгли открывает спортивную сумку и начинает кидать бутылки, наверно, привёз их с собой на поезде; и тут парень набегает на меня и пытается вырвать кассетник, и я бью его в лицо изо всех сил, и он больше и старше, но отлетает назад; Томми Шэннон пинает его по жопе, Микки Тодд бьёт молотком, Делани — кулаком, он спотыкается и почти падает, пытается убежать, всё-таки падает, встаёт и, шатаясь, улепётывает по дорожке, а я крепче стискиваю магнитофон. Мой взгляд падает на толстяка, который лежит на земле, в глухой отключке, но мы не успеваем подойти посмотреть, как там у него дела — все замирают, коповозка летит по дороге, сирена завывает и махач забыт, восемнадцать пацанов разбегаются в разных направлениях, никто не хочет попасть на карандаш копам; и коповозка исчезает, нет, вот она вылетает к остановке в стиле Суини; Рейган или Картер приехали бы в «Ягуаре», но это копы, и это фургон, типа Айронсайд, и хотя сейчас лето, все фары включены на полную, глаза-прожекторы. Мы со Смайлзом, Дэйвом и Крисом бежим вместе, этот пылесос остаётся далеко позади, солнце нещадно палит, мы хватаем свежий воздух и щуримся, привыкаем к яростному свету и бежим дальше, к станции; ребята из Лэнгли впереди, влетают в кассовый зал, вон парень, которого я ударил в спину, если они обернутся, у нас будут проблемы, они решат, что мы гонимся за ними, но они продолжают убегать, исчезают; и вот мы добегаем до станции, поворачиваем налево к мосту через пути, а на той стороне Делани, Тодд и еще пара человек бродит, как будто знать ничего не знает, и когда мы подбегаем ближе, я вижу, они разглядывают нас, как ребятишек, которых можно взять для счёта, но полагаться на них не стоит. Мусоровоз выруливает из-за поворота, и они начинают насвистывать мелодию из «Автомашины Зед», и, в конце концов, водитель вдавливает педаль, огни начинают мигать, и они уносятся назад, туда, откуда мы прибежали, а мы бежим к мосту, через пути, тормозим около «Printer’s Devil», и поезд на Паддингтон подползает к станции. Мы останавливаемся и смотрим через забор, как ребята из Лэнгли лезут внутрь, и когда поезд трогается, лампочки начинают вылетать из окон, они взрываются на платформе, как будто это экстренный поезд для футбольных фанатов. Они едут домой, Лэнгли — через одну остановку, традиционный махач в честь конца учебного года забыт, вагоны уменьшаются и исчезают под мостом газового завода. И мы уходим, медленно и гордо, яйца потеют в штанах, лето выдалось жарким, как и в прошлом году, мы убиваем время, тусуемся, хрустим кистями и щёлкаем пальцами, марево поднимается над шоссе, как выхлоп над грузовиком. Мы поворачиваем на улицу Смайлза с граффити КОКНИ РЕДЗ, перечёркнутым и закрашенным логотипом ШЕД, который украшает чуть ли не каждый стол в школе, и в два раза крупнее на двери гаража: ИДИ НА ХУЙ. И мы смеёмся, впереди весёлый вечер, с него и начинается лето, вытираю мокрое лицо, киваю Майору Тому, который шествует по середине дороги, словно Великий Старый Герцог Йоркский собственной персоной, местный дурак вышел в дозор, пациент дурдома, который тащит тебя в участок за то, что ты плюнул на тротуар; и я смотрю на Дэйва, которого всегда тянет надавать этому чёрту по шеям, он закусил губу, хочет засмеяться, но понимает: начнётся драка, которая может затянуться на пару часов. Майору бы сидеть дома, наслаждаться погодой. Мне его жалко, как жалко было парня, которого Хан отоварил по голове, и Смайлза, конечно, все жалеют Смайлза, и дела идут говённо, потому что когда кто-то начинает ржать над Майором, остальные тоже не могут удержаться. Как будто своих голов на плечах нет. И мы проходим мимо Майора и идём домой к Смайлзу. Он проводит нас в гостиную, шишка на черепе отзывается, когда Крис захлопывает дверь, и я начинаю размышлять, почему Делани сотоварищи видят в нас толпу дрочил, и всем ясно, что эти «иди за старшими» и «подчиняйся главарю», «держись в струе» — полная хуйня, что надо думать собственной головой, а не играть в «Саймон Сказал» до конца жизни.

Я выглядываю в окно и думаю о Дебби, интересно, что она делает, о чём думает. Дэйв возвращается из комнаты Смайлза с «Pure Mania» the Vibrators, «Damned Damned Damned», «Malpractice» Dr Feelgood и «The Ramones Leave Home». Майор стоит в конце улицы, чистое пугало на поле, одетый в лучший воскресный костюм — куртка с благотворительной распродажи и серые штаны; он смотрит на нечто, очень похожее на кучу собачьего говна, его вгоняет в краску это ужасное преступление против общества, он краснеет весь, как будто его поймали и покрасили из баллончика.

Майор, конечно, съехал с катушек, но он безобидный. Ему тридцать, около того, но у него никогда не было нормальной работы. Отец говорит, это не потому, что он не хочет работать, он-то хочет, он любит «от звонка до звонка» больше всего на свете, он хочет гордо поднимать голову как честный работник, но ни одна компания не готова его взять. И вместо того, чтобы сидеть во дворе и пить денатурат с бомжами, или бродить по центру занятости и умолять тамошних гестаповцев пригласить его на собеседование, он патрулирует улицы на общественных началах. Ему не платят зарплату, не дают оплачиваемый отпуск, не дают больничный, если он простыл, но он рад хоть чем-то себя занять. Если он замечает что-нибудь странное, что-нибудь не совсем правильное, он начинает расследование. Малолетние курильщики и великовозрастные алкаши рискуют получить нагоняй от Майора Тома, а воришки и вандалы сразу отправляются в участок. Прикол в том, что его легко уговорить дать тебе «ещё один последний шанс», даже если он уже давал тебе двадцать ещё одних последних шансов.

Время от времени он выпускает официальный бюллетень, и, глядя на его серьёзную рожу, очень трудно удержаться от смеха. Он живёт по правилам страны, но не даёт работе вторгаться в личную жизнь. В пять часов ровно он идёт домой пить чай. Даже, если он только что поймал парня за вскрытием таксофона, он уйдёт посреди нравоучения, если настало время. Майор может быть дежурным бобби, но его мама не любит, когда сын опаздывает. Иногда он уходит в ночной патруль, но отец говорит — это зависит от погоды. И тогда Майор берёт дубинку, выходит из дома, когда закрываются пабы, и хлопает по плечу тех, кто пытается отлить на улице, а как-то он попытался забрать отца Томми Шэннона за богохульство, за то, что тот сказал «Господи Иисусе!», когда Майор подкрался и испугал его. Мистер Шэннон накидал ему по ушам. И разбил очки.

Майор не слишком переживает по этому поводу, держит чувства при себе, может, считает это частью работы, но глубоко внутри он напрягается, затаил злость. Его мысли запрятаны глубоко, на лице маска безразличия. Не может же он планировать очередной арест в Милки Баре или рейд в Карли Варли двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, каждый месяц в году. Не знаю. Никто не знает. В этом и прикол, наверно, — суметь оказаться в голове другого, увидеть вещи с его точки зрения. Это прикол музыки, особенно новых групп, потому что они облекают в слова то, что мы думаем. Как в альбоме «The Clash». Песни с него — вся наша жизнь. Этот пласт жил в нас и ждал, пока его кто-нибудь запишет.

Чарли Мэй и его овчарка переходят через дорогу, за ними — Делани, Тодд, Хан и еще пара человек. Серебряные кольца на пальцах Делани и браслет с айдишником на его запястье пускают солнечных зайчиков. Звоночек звонит в голове Майора Тома, когда он видит пса. Я слышу его, сидя у окна, через песню Ли Брилло «Going Back Home». Пёс останавливается, задирает ногу и пускает фонтан жёлтого сиропа на фонарь. Струя толстая и тёмная, из-за солнца и возбуждения. Ему надо попить, он машет хвостом и идёт дальше. Моча течёт по бетонным плитам, теряя цвет, что-то мокрое на сухой улице, ребята, пёс и моча — единственное движение между одуревшими домами. Майор поправляет очки и делает два шага вперёд. Обдумывает происходящее. Понимает, что с этими лучше не связываться. Они хулиганы, в самом соку, в том самом возрасте. И он решает вести себя хорошо. Поворачивается и продолжает наблюдение, достаёт блокнот, начинает писать, листает страницы. Может, он показывает эти записи маме, когда возвращается домой, и она изучает его рапорт, пока он ест рыбные палочки и жареную картошку.

— Бля, пиздец, — говорит Смайлз, он сидит на диване, руки залеплены пластырем, поднос с «Харпом» стоит на ковре, четыре стакана с оранжевой жидкостью на картинке жёлтой пинты лагера, собачья моча без базара.

— Я уж решил, с нами всё, когда эта тачка вылетела из-за угла. Отец убил бы меня, если бы к нам домой припёрлась полиция. Знаете, какой он бывает.

Мать Смайлза покончила жизнь самоубийством, когда ему было восемь, и его старик с тех пор уже не был прежним. Так говорят, и Смайлз тоже носится с этой идеей. Рядом с его отцом директор школы похож на викария или, как минимум, на священника, который раз в неделю навещает ирландских детишек. Директор, Гитлер, не страдает хуйнёй, когда речь идёт о дисциплине. Он любит свою палку. У него в кабинете на стене висят три таких, и он всегда бьёт с оттягом, особенно после того, как Чарли Мэй залез к нему и насрал на кресло, дорогущий символ с подлокотниками и обитым сидением. Гитлер так и не узнал, кто это сделал, так что досталось всем. Он наверняка выгнал бы виноватого, и по возможности упёк в колонию.

Гитлер любит мстить подонкам, испоганившим ему жизнь, и когда он нашёл дерьмо, дела пошли ещё хуже. Как в фильмах про войну. Один человек в деревне сделает что-нибудь, а немцы берут и расстреливают из пулемётов целую толпу. Он стоял на собрании и вещал, что драки и вандализм — это мерзко, что мы — толпа беспризорников, хуже, чем самые гадкие звери, но вот кто-то упал ещё ниже на эволюционной лестнице. Мы смотрели в пол и изо всех сил пытались не заржать, шептали «только беспризорники знают правду» из «Garageland» The Clash, чётко выговаривая буквы, как это делает Джо Страммер, — ещё одна игра, в которую мы играли — подбирать слова из песен к тому, что происходит с нами. Вся школа знала, что в кабинете Гитлера нагадил Чарли Мэй, что он пошёл и сожрал тарелку жареных бобов в кафе перед школой, чтобы дело шло быстрее. Ему надо было зайти и выйти быстро, в стиле коммандос, но Гитлер не посвящает нас в грязные подробности.

Он слетел с катушек на пару недель и даже избил палкой Смайлза за курение в сортире, что вообще западло, учитывая, что за парень Смайлз и как сложилась его жизнь. Баулер, педик, который преподаёт физкультуру, даже пошёл жаловаться. Надо было Гитлеру позвать Майора и поручить ему расследование. Интересно, он из криминальной полиции или простой постовой, он вообще воспринимает, что происходит вокруг него, помнит лица, воссоздаёт картину с течением времени; и записки, которые он пишет в блокноте — они для видимости или часть серьёзного плана, сколько дел он довёл до логического завершения? Не знаю. Он ещё стоит там, потеет на жаре, жуёт карандаш, щепки в зубах, а стержень на языке. Может, это он от графита таким стал. Я слышал, он повреждает мозг.

— Если я попаду в участок, мне пиздец, — говорит Смайлз, включая голубую вспышку. У него трясётся голова.

Старик Смайлза не лучше Гитлера, так что мы зовём его Сталин, потому что, хотя мы мало знаем о Сталине, на пятничной дискотеке к нам примотались два мужика с рассказами, что Сталин был хуже Гитлера, убил больше народу, что коммунисты пытаются уничтожить нашу культуру, что они хотят отобрать наше право зарабатывать на жизнь, что профсоюзами заправляют радикалы, которые поставили на колени британскую промышленность бесконечными забастовками, это из-за них вырубают свет и дефицит еды; они пытаются уничтожить страну, так что мы даже не можем нормально собирать мусор, а если мы говорим о Партии Лейбористов — это университетские мальчики-бухальчики, которые отдают налоги честных работников педерастам и хапугам хиппи из богатеньких семей, продали страну чернозадым и узкоглазым, предатели из среднего класса продали простых людей красным. Говорят, социалисты хотят развратить британских детей и превратить страну в колонию России. Они дали нам листовку Национального Фронта, и мы отвалили, пошли искать уголок, где можно спокойно послушать музыку. В тот вечер играли две группы, и куча самого странного народа выныривала словно из ниоткуда.

Едва мы отошли, подвалил длинноволосый чувак и сказал, не надо было говорить с этой парочкой, что это с нами, мы что, идиоты, не знаем, что это НФ и они хотят строить концлагеря и убивать женщин и детей. Этот хипарь сказал, что люди, которые любили свою страну, жили в прошлом, нам должно быть стыдно за империю и нашу роль в мировой политике, что все равны и нужны новые законы, чтобы помочь иммигрантам, что только с помощью хороших белых людей цветные могут взобраться по социальной лестнице. У англичан нет культуры, а то, что есть — полный отстой; и он долдонил и долдонил на правильном английском, и в конце уже появилось ощущение, что НФ ближе, они хотя бы говорят с тем же акцентом; и он сказал, мы отвечаем за голод в Африке, дефицит картофеля в Ирландии, и ничего удивительного, что ИРА закладывает бомбы и убивает британских солдат. Он улыбался, как наши учителя, гордо указывал сверху вниз своим шнобелем, выдал нам листовку Партии Социалистических Рабочих, сказал, что нужны законы, чтобы гомосексуалисты могли получить хорошую работу. Мы, конечно, не гении, но и не совсем идиоты, знаем, что гомосексуалист — то же самое, что пидорас, и на последней фразе мы свалили в толпу, пошли искать себе уголок.

Так что мы окрестили старика Смайлза Сталиным, для комплекта с Гитлером.

— На что там пялится Майор? — спросил Дэйв, глядя в окно.

Я сказал, что он нашёл кучу собачьего говна. Чарли Мэй только что прошёл мимо со своей овчаркой, и теперь Майор складывает два и два. Я спросил Дэйва, слышал ли он, как треснул череп того парня, когда Хан зарядил ему бутсом?

— Думал, сблюю, — сказал Смайлз.

Я кивнул, и Дэйв покрутил пальцем у виска.

— Во бригада дрочил, — засмеялся Крис. Тощий мудак.

— И что Майор намеревается делать, собрать кучу и оттащить домой в качестве вещдока? — спросил Дэйв, открыв окно и высунув голову, он решил, что пора развлечься.

— Не надо, Дэйв, — беспокойно сказал Смайлз, — он расскажет моему старику, и тот узнает, что вы тут тусовались.

Бояться собственного отца неправильно. Дэйв закрыл окно. Дошло. Мы не используем имя Сталин при Смайлзе, учитывая, что после смерти матери отец — это вся его семья, ведь Тони, брат, во-первых, старше, а во-вторых, вечно или на работе, или в пабе. Опять же, если сравнивать со старшим братом Хана, Сталин — воплощённое миролюбие и всепрощение, так что, похоже, каждого козла кто-нибудь да перекозлит. Несложно разобраться, почему Хан отмороженный, его отец — хозяин магазина, сноб-бизнесмен, которому от сына нужны только хорошие оценки за семестр. Этим Хан старика ни разу не порадовал, так что тот каждый разхватается за ремень, а пряжка у ремня внушительная. Говорят, в душе после футбола на нём видели ожоги от сигарет, но он на год старше, так что сам я ничего не видел. Баулер вроде был там, проверял, чтобы ребята вымыли подмышки, и спросил насчёт ожогов, но Хан чем-то отговорился, и Баулер решил не развивать тему. Остальные учителя тоже должны были что-нибудь заметить, но физруки — бригада мудаков, я бы даже сказал, мудозвонов.

Но вообще-то мерзко, когда тебя жгут сигаретами, а ты остаёшься наедине со своими проблемами.

— Во сколько твой отец придёт домой? — спрашивает Дэйв.

— В полвосьмого. У него сегодня сверхурочные.

— Ништяк, значит, тема сегодня есть, — Дэйв со смехом достаёт из кармана бутылочку рома.

Сталин часто работает сверхурочно, так что у Смайлза и Тони достаточно свободы, правда, приходится самим себе готовить и стирать, делать то, чем обычно занимается мать. Если они выходят за рамки, Сталин пинками загоняет их обратно, но, надо признать, ремнём не пользуется. Если к его приходу тарелки не вымыты и не поставлены на место, он пускает в ход кулаки, или если в гостиной что-то не на месте, им опять же достаётся, он однажды отметелил Тони, когда его стошнило и он заляпал весь туалет.

Франко Маннара

Тони уже вырос и может дать сдачи, и Сталин знает это, так что они держатся подальше друг от друга. И от того, что Тони так редко бывает дома, Смайлзу достаётся больше законной половины побоев. Он лёгкая жертва, а как только ты впервые пойдешь погонять с пацанами в футбол или просто потусить на спортплощадке, ты узнаешь, что люди первым делом набрасываются на лёгкие жертвы. Не надо быть особо умным, чтобы это понять. Я так себе думаю, Сталин — ещё один мудозвон, типа старика Хана. Тут мы с Дэйвом и Крисом сходимся. Иногда я мечтаю, как раздобуду обрез и снесу ему башню, но понимаю, что я так никогда не сделаю. С одной стороны, очко сыграет, с другой — Смайлз остался бы сиротой.

Меня зовут Бёрди

— Блин, на вкус — моча, — вопит Крис, выплёвывая ром на ковёр.

Анжеле, Электре и Вито
— Ну, бля, — говорит Смайлз. — Ты чего учудил? Останется охрененное пятно.

Franco Mannara

Он идёт на кухню и возвращается с тряпками, опускается на колени и начинает оттирать ром. Крис тоже берёт тряпку и включается в процесс.

JE M’APPELLE BIRDY

— Так ты чего это?

Copyright © Calmann-Lévy, 2017

— Штука омерзительная. Не ожидал, честное слово.

Published by arrangement with Lester Literary Agency

— Пипец. Отец сразу заметит, как придёт. Они трут ещё активнее.



— А откуда ты знаешь вкус мочи? — спрашивает Дэйв, он сидит сзади, задрав ноги вверх, и ржёт.

© Хотинская Н., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Крис и Смайлз минут десять пидорасят ковёр, мы с Дэйвом даём им советы, передавая бутылку друг другу. Похоже, жидкость не очень-то собирается кончаться. Крис был прав. Вкус ужасный. Я касаюсь губами бутылки и притворяюсь, что глотнул, и возвращаю бутылку Дэйву. Это его понтовка, что он спёр бутылку у отца, но главный вор у нас Крис, он тащит всё, от сникерсов и попкорна до «Моррисов Миноров» и «Фордов Капри»[4].

Он мнит себя бандитом, ему нравится такая репутация.

Предисловие

— Я надыбал кой-чего получше, — хвастается Крис, когда ковёр очищен. — Гораздо, гораздо лучше.

Я впервые встретил Франко Маннару в темном погребке, где (еще) можно было курить: я пришел туда послушать шальное слэм-трио (термин слэм[1] едва вошел в обиход), из которого вскоре вырастет, с Франко Маннарой в качестве гитариста и композитора, будущий и устрашающий «Spoke Orkestra», группа слэм-рока со столь выразительными названиями, как Kiffe la merde City и Caillera Park[2]. Короче, круто.

Он лезет в трусы, и Дэйв спрашивает, мол, достанешь свой перец? Крис щерится и достаёт пакетик. Кладёт его на стол и открывает. Внутри порошок, и сначала я думаю, что это кокаин, я о нём читал, но я понимаю, что вряд ли это он. Кокс — дурь богатых, он не вписывается в наш имидж панк-рокеров в бутсах. Может, героин, но это наркота хиппи, наркота неудачников, тоже не к нам. Стоит сходить к доктору на анализ крови и посмотреть на его иглу — и уже становится плохо. Мы ненавидим высокомерных дрочил и вонючих студентов-хиппи, так что в остатке — спид, дешёвая и весёлая дурь, быстрая и яростная, и Крис говорит, да, это оно, когда мы придвигаемся поближе. Никто из нас раньше не пробовал сульфат, но мы в курсе, что это наркотик панков.

Обычно музыканты мало читают – наверное, слишком много нот им приходится держать в голове. Но не таков Франко Маннара, он, в чем я очень скоро убедился, знал наизусть всех в детективном жанре, и не только. Он из тех торопыг и жизнелюбов, что пожирают культуру, как если бы от этого зависела жизнь, – и думаю, он прав. Так мы встречались в барах, на концертах и вечеринках несколько лет, и вот однажды абсолютно на трезвую голову (и он, и я, но это было утром, так что нас можно понять) Франко сказал мне, что хочет писать и что у него уже есть задумки. «За чем дело стало?» – был мой ответ, с парой-тройкой советов в придачу, что хлеба не просит. Он вернулся через полгода с сотней неплохих страниц, серьезно, совсем неплохих…

— Где ты его нарыл? — спрашивает Смайлз.

Не подумайте, что я зазвездился, но много рукописей проходит через «наши» руки – и зачастую из них выпадают. Будь это плохо или даже посредственно, я посоветовал бы ему продолжать заниматься музыкой, пением и выпуском альбомов, но в этом было зерно истинного писателя: желание, любопытство, язык, фантазия, напряженность действия, Франко прочувствовал все это глубоко – если ты рокер, то уж до нутра.

Крис качает головой, он хранит свои секреты, а мы стоим и ловим воздух ртом, эдакие золотые рыбки.

Ему не хватало только профессионала, настоящего, чтобы помочь расцвести задаткам и продолжить это приключение…

— Давай попробуем, — наконец выдавливает из себя Дэйв и тут же наклоняется. Крис отталкивает его.

И вот перед вами роман – насыщенный, провокационный, музыкальный, забавный и трешевый, с двинутыми зачастую героями, которых Франко хорошо знает, ибо встречал их лично… Держитесь крепче, на этом пути не мешкают!

— Погоди. Тут и так мало. Закинемся, когда пойдём гулять вечером.

Карил Фери[3]

Он убирает сульфат в штаны, поближе к яйцам, и я рад, что он завёрнут, особенно учитывая жару и как потеет моя мошонка. Сажусь обратно на диван и смотрю в окно, вижу, как Майор покидает место преступления. Он не обвёл мелом собачье говно, что странно. В голову лезет, как Смайлз нашёл тело матери в ванне, вены разрезаны, кровь течёт. Он сидел с её обнажённым телом и долго-долго говорил. Он никогда не рассказывал, о чём, а я никогда не спрашивал. Он не любит говорить о матери. Старый бедный Смайлз.

Дорогой читатель!

Мы еще незнакомы. Вы стоите на пороге мира, зачастую мрачного, радикального и обладающего порой пугающим сходством с действительностью.

Старый бедный Тони. Даже Сталину пришлось плохо. Это я тоже помню. Разговор о непрухе. И мы идём на задний двор, в сад, где я подпираю стену под окном кухни, дразню Дэйва мартенами, думаю о вечере, и вот я включаю кассетник, и Гэй Эдверт несётся через «Опе Chord Wonders» — , толстый слой чёрной туши и старая кожаная косуха, и если бы я был дома, я бы вздрочнул второй раз за день.

Поэтому я хочу уточнить, что закончил работу над «Меня зовут Берди» 27 марта 2015-го. Когда вымысел предвосхищает действительность… Я первый потрясен.

Приятного чтения!

Мы панк-рокеры, пинатели камней и «любители» рукотраха — пятнадцатилетние ребята в бутсах, с минимальными шансами на секс, хотя мы знаем, что выглядим как надо — выбритые волосы, прямые штаны, балахоны, в ушах колечки, вот мы стоим на грани дискотечной темноты, потягиваем лагер из мятых банок, притворяемся, что любим ужасный вкус алкоголя, растягиваем остатки на подольше, глаза мечутся от одних прыгающих сисек к другим, напряжённо разглядывая всё, что больше 32В, a Slade раскачивает колонки своей «Cum On Feel The Noize», а мы под песню стоим вдоль стены паба, пялимся на девчонок на дальней стороне танцпола, смачные тёлки в мини-юбках и чулках, чёрный материал плотно обтягивает худые попки и ножки, приходится переступать мелко, топики испачканы ромом со смородиной и полусладким сидром, и ещё длинные шпильки; приходится медленно двигаться нога к ноге, осторожно, чтобы не подвернуть ногу, тусоваться у стойки, смотреть, как мажорный хлыщ крутит диски, вот уж дрочила с элви-совскими баками и в натянутом свитере под Старски; и мы смотрим издали, потому что эти девки предпочитают двенадцатидюймовые импортные пласты диско семидюймовому панк-року домашнего разлива; они ни хуя не врубаются в правильную музыку, но прикол в том, что у нас нет особого выбора, тут мало мест, где можно посидеть послушать музон, а эти девушки привлекают парней, так что музыка будет для них; ди-джей тоже думает хуём, как и всё местное мужское население, он хочет, чтобы девочкам нравилось, и они знакомятся со старшими парнями, а нам остаётся только облизывать губы на чулки и шпильки, от задирающихся юбок не отвести взгляд, в мозгах одни картинки из порножурналов; мы исследуем рынок, подвязки стягивают тонкие полосы бледной кожи, ультрафиолет высвечивает открывшиеся лифчики и перхоть, тонкие лямки и толстые бусы. Трейси Мерсер прижимается к Барри Фишеру, он приехал в отпуск из Белфаста, рад, что жив, надеется подцепить слабую на передок девку, такой уж он. Трейси хорошо смотрится рядом с простой одеждой и ёжиком Солдата Барри, армейская зарплата жжёт карман в джинсах новой модели; он кладёт руку Трейси на задницу, проводит пальцами там, где должна быть щель, только ткань мешает, сильно натянута, и она прижимается ещё сильнее, как будто хочет исчезнуть в его глотке; и я думаю, старая бедная Трейси, девушка, которую все зовут Стальное Горло, она известная соска; и Крис говорит, что знает парня, который знает одного кекса, о котором я никогда не слышал, друга его друга, а тот кекс говорит, она это дело любит, фанатка из брюк в рот, ёбаная блядь, но когда я смотрю на неё, мне кажется, это нечестно, что за её спиной распускают такие слухи, милая, дружелюбная девушка; я видел её в кафе на станции и в столовке BHS[5] c чашкой чая и пачкой печенья, она насвистывала, как свистят девушки, соберутся вчетвером-впятером, хихикают и жалуются на жизнь, смотрят на парней, а она всегда улыбается, здоровается, если узнаёт тебя в лицо, дружелюбная девушка; она заслуживает лучшего, похоже, вредных уважают, холодных и зажатых, может, в этом-то и дело; Трейси улыбается на людях, и за это на неё ополчились, но никто из нас с ней не гулял, так что кто его знает; единственное, что ясно, Фишер думает, он охуенно крутой, потому что в армии, запудривает девушке мозги историями. Все помнят взрывы бомб ИРА в Бирмингеме, каждый вечер в новостях очередной взрыв или убийство; и хотя голова течёт от спида, которым я закинулся, я думаю о том дрочиле кадровом офицере, который предлагал мне пойти в армию, не мне одному, предлагал всем подписаться, и «Career Opportunities» «The Clash» проносится в голове, строчки о ненависти к армии и ВВС Великобритании, что не хочется сражаться на тропической жаре, перемешиваются с «Pretty Vacant» из колонок; похоже, Фишер знает ди-джея, иначе он вряд ли затусовался бы в пачке подростков, но мне кажется, что тут есть люди и старше; если остановиться и приглядеться, Фишер сам подросток, он видел большой мир, он уехал из Слау, от местной повседневности; но я ни за что не поеду в Ольстер, где снайперы будут стрелять в меня с высоток.

Франко Маннара

Интро

Вид с балкона изумительный. Слева Трокадеро, напротив Эйфелева башня. С двух последних этажей дома 1 на площади Коста-Рика, объединенных недавно в одну квартиру, открывается великолепная панорама XVI округа и, дальше, всей столицы. Тимоте и Вильям допивают спритц, глядя на мельтешение фар и стоп-сигналов на площади внизу. Они предпочли выйти, в квартире что-то стало нечем дышать. После того как Поль раздал всем кислоту, хоть плачь, надо было продолжать по коксу. И еще эта девчонка, Эмили. Расхныкалась, как только пошел приход. До всех быстро дошло, что никто никогда раньше так не улетал, а Эмили уже успела каждого достать.

Профессиональный консультант, ещё один сержант-рекрутер, который может смело идти на хуй, чего он понимает, я сам разберусь со своей жизнью, найду нормальную работу и буду жить лучше, чем мать с отцом, буду получать удовольствие от самого себя. Дэйв прислонил голову рядом с моей, и я слышу, что он говорит, оплакивает 10 фунтов, которые мы отдали ЯМ на улице, два метра Ямайского Ма-хача, с классической телегой «одолжите нам 10 фунтов», это случается каждую пятницу, как часы, так что я не понимаю, чего убивается Дэйв, так бывает, когда ты подросток, люди хамят, старшие ребята постоянно просят 10 фунтов за проход, такая жизнь, крыша едет, пытается yi наться за Sex Pistols, кожу покалывает, так устроен мир, говорю Дэйву забей, слушай музыку, говорю, зацени тусовку Стального Горла, одна из них прямо королева красоты, химическая блондинка, в десять раз лучше, чем твои тоскливые потуги на Мисс Мира, кудряшки завивки, сияющие зубы, эта выделяется из других девчонок, и как по заказу Ramones играют вместо Pistols, «Sheena Is A Punk Rocker» вихрем проносится по головам, громкость нарастает, интересно, в какую школу ходит эта девчонка и где она живёт, есть ли у неё парень, берёт ли она в рот, сплёвывает или глотает, наш классический набор фраз наполняет голову, но мне кажется, отличаются только волосы, Дэйв долбит пяткой по стене в ритм музыке, Крис кивает нам и смотрит на девчонку с волосами, я чувствую удары ботинка Дэйва, отбивающие штукатурку; Смайлз стоит справа от Дэйва, ржёт, как обычно, наверно, Смайлз мой лучший друг в этой тусовке, его широкая ухмылка и цепочка с бритвенным лезвием, он рад тусоваться с друзьями, беззаботная натура, без гнильцы; и что есть в бандах панков — так это чувство юмора, стёб над миром, некоторые для этого пишут песни, херня по сравнению с «Ramones» или «Vibrators», а некоторые ищут другие пути, а настоящее имя Смайлза — Гари Доддс, его кличку взяли из книг «Солнечные Улыбки», которые нам давали в детстве; фотографии детей-сирот, мы их продавали ради благотворительности; и Смайлз всегда просил лишнюю книжечку-другую, тратил время, загонял грустные фотки смеющихся детей. Мне всегда было грустно видеть их счастливые лица, они знают, что никто их не ждёт, но Смайлз добивался успеха, смотришь на него — он взрослеет и делает что-то осмысленное, он из таких ребят; мать звала его «сокровищем», мой лучший друг Санни Смайлз[6] привалился к стене, ловит каждую секунду пятничного вечера, счастлив, что жив; спид и энергия музыки подавляют плохие мысли, и вот в колонках Дебби Харри, охуенно хороша, но надо отлить; и я отдаю Смайлзу пустую банку посторожить, потому что надо будет что-то вертеть в руках, а денег нет, но не будешь же, как дрочила, стоять с пустыми руками; и я тащусь по краю танцпола в сортир, вхожу, встаю прямо и пускаю струю, почти уже закончил, и тут Дэйв врывается ко мне и толкает вперёд, точно и жёстко, и я ссу на себя; штаны спереди мокрые, расползается тёмное пятно, и ещё хуже пятна — ощущение в трусах, жидкость на перце и яйцах, моча течёт по ногам, и я разворачиваюсь и пытаюсь обрызгать его, но он уворачивается и влетает в кабинку, захлопывает дверь и запирает замок, оставляя меня доссывать; и я начинаю лупить ногой в дверь, петли трясутся от ударов мартенов, но дерево прочное, я не смогу его разбить; слышно, как внутри смеётся Дэйв, и я начинаю напрягаться, что от меня воняет, и хотя я вряд ли подцепил бы сегодня девочку, приятно думать, что у вдруг у тебя всё получится; эта мысль греет, но кто пойдёт знакомиться, воняя, как бомж, спящий в туннеле, как денатуратовый алкаш, по которому плачет дурка, особенно вечером в пятницу, в последний день семестра, и вряд ли какой девчонке понравится парень, который воняет, как толкан, и я забиваю на Дэйва и иду к коробке с бумажными полотенцами, отрываю большой шмат бумаги, сую в штаны спереди, пытаюсь промокнуть ссаки, на хрена он сделал такое западло. Он кричит: «это тебе за то, что ты сделал на прошлой неделе».

Тревога расползается, бэд трип как вирус. Достаточно зрительного контакта, будто можно просканировать соседа, потрогать его страхи. Личные призраки каждого нашли идеальный канал для миграции от одной радужки к другой и хлещут с размаху щитовидные железы, распространяя в них ужас. Твою мать! Нет уж, лучше побыть на балконе. Полицейские сирены завывают в ночи.

Из комнаты слышатся крики, кто-то выключил музыку. Эмили совсем развезло, ее мир раскалывается, крышу сносит. Ее вытаращенные глаза, кажется, никого больше не узнают. Подружка Сабрина пытается ее урезонить, мало-мальски вернуть на землю, но паника так и сочится из всех пор ее кожи. Сообщающиеся сосуды. Споры, предложения, крик, смех, плач, все ускоряется, уже у всех сорвало резьбу, это надо разрулить по-быстрому, и Тимоте приходит в голову здравая мысль.

– Отведем ее в ванную, пусть посидит спокойно, придет в себя.

Я понимаю по напряжению голоса, что он пытается понять, где я есть и почему больше не бью по двери; распахивается входная дверь и влетают Крис и Смайлз, за ними следом — голос Боба Марли, «Рипку Reggae Party», громкость опять убрали, и дверь захлопывается. Крис спрашивает, куда делся Дэйв, мудак он конечно законченный, и я тыкаю пальцем в кабинку, где он заперся; он наверняка слышит наши голоса и понял, что я у раковины, Дэйв выходит с лыбой во всю рожу, надо было бы разобраться, что там было на прошлой неделе, но он уже кинул заподляну, и она к нему вернётся, может, и надо бы оставить всё как есть, как Али не стал бить Уэллса по голове, но я достану Дэйва, когда он не будет этого ждать, а пока посмеёмся; и Крис кривит рожу, когда видит мои штаны и понимает, что тут было, морщит нос, Дэйв смеётся так сильно, что я решаю, сейчас он составит мне компанию и обос-сытся; Крис грустно качает головой, расстёгивает ширинку и стоит у писсуара, бурча себе под нос, а Дэйв достаёт из кармана баллончик краски, трясёт его и начинает раскрашивать стены, пока я вытираюсь, и когда я тоже хочу пройтись по стенам краской, туалет уже покрыт граффити, от «ЭЛВИС ДРОЧИЛА» до «ТНЕ LOFT RUN FROM MOTHERCARE» и «VAMBO MARBLE EYE». Я беру баллончик, он почти пустой, и ребята резко сваливают, и я остаюсь с уликой в руках, толпа дрочил, и я трясу баллончик и вывожу большими грязными буквами «ДЭЙВ БЕРРОУЗ ПЕДРИЛА И СОСЁТ У СОЛДАТ», бросаю пустой баллон в толчок и покидаю место, голова опущена, быстрее смешаться с толпой ребят и девчонок, которые тусят на танцполе; весь зал сходит с ума под «God Save The Queen», лучшей в Праздничную Неделю, и я иду в бар, назад к братве, вижу, что Солдат Барри уже один, разгруженный Трейси Мерсер и кайфующий от песни. Крис собирает деньги и идёт за вторыми банками, последними на сегодня, у каждого есть порция лайма, который стоит целый фунт, но стоит того, чтобы сбить привкус лагера во рту, никто не признается, что он нам не нравится, все говорят, просто для контраста. Крис приносит пиво и тычет в другую подружку Трейси, зырьте — охуительные сиськи, и мы следим за пальцем и видим девушку, которая расчищает секцию танцпола, глаза Дэйва лезут на лоб, и мы видим девушку в действии, мягкое колыхание сисек и линию чулков, и тут начинается, все расходятся, как при махаче стенка на стенку, музыка переключается на «Life On Mars» Боуи; и я жду любимую строчку про троглодита на дискотеке, вспыхивает стробоскоп, может, ди-джей не такой уж дрочила, потому что я понимаю, панк — это значит забить на ту музыку, которую слушал в прошлом, но Боуи — колдун звука, и никто не верит байкам, что Боуи педик, ну музыканты часто говорят, что они голубые, это модно, и это больше в газетах пишут, но Джеффер-соны начинают дурить, и вышибалы прибегают и тащат трёх братьев наружу, и когда они вылетают за дверь, музыка останавливается и чувак из кассы начинает гонево, говорит, какие-то бляди изрисовали туалет, и когда он узнает, кто это сделал, вышибалы отрежут им яйца, вообще-то рисовать нормально, а вот ножом резать не стоит, но народу по большей части до транды; все смотрят на махач у входа, и тут ди-джей просит Дэйва Берроуза выйти вперёд и принять наказание, как мужчина, и пара человек смотрят на Дэйва, но слишком мало, чтобы сдать его, и он въезжает, начинает оглядываться, и это сбивает с толку тех, кто якобы его узнал, он нервничает, а я надеюсь, что шутка не зайдёт слишком далеко, учитывая, что вышибалы заняты; они вытаскивают Джефферсонов за вторую дверь и бьют ногами, братья отвечают, и неплохо для своего возраста; их старик не раз разносил пабы и избивал копов, старший из братьев влетает в самого большого вышибалу, тот теряет равновесие и валится назад сквозь большое зеркальное окно; девчонки принимаются орать, а ди-джей забивает на попытку выяснить, кто раскрасил туалет, ему надо успокаивать публику, лучше всего поставить тупую любовную песенку, и братва — друзья вышибал — лезут в драку, и я вижу сквозь разбитое стекло, что Джефферсоны сваливают, пересекая стоянку, против них слишком большая толпа; они исчезают в темноте, вышибалы тоже, и мы со Смайлзом смотрим на часы, теперь музыка будет говенная, медленные танцы для сладких мальчиков, время клеить девочек; и Дэйв спрашивает, откуда ди-джей узнал его имя, но я улыбаюсь и пожимаю плечами, я тут ни при чём, прислоняюсь к стене, смотрю на девушек издали, тупые бляди танцуют рядом со спонсорами, свежий воздух идёт из разбитого окна, люди смеются и шутят; жарко, все потеют, чтобы угодить всем, ставят «School’s Out» Элиса Купера, мы потягиваем из банок, стоим у стены, становится скуНикто не возражает, не возмущается, все «за», единогласно. Надо изолировать недуг, эту ментальную чуму. Лучшая подруга ведет Эмили в санузел и успокаивает, прежде чем оставить одну.

чно, хочется уже заняться чем-нибудь другим, и да, сульфат очень даже ничего, вполне себе.

– Отдохни здесь, все будет хорошо. Освежись и посиди на ванне. Я скоро зайду.

Мы идём к грузовику хот-догов, народ перед нами загораживает прилавок, такие жирдяи подобрались, но я слышу шкворчание бекона, чую жареный лук сквозь пыль дорожных работ и запах пива. Продавец в фургоне ещё толще покупателей, на нём забавный полосатый фартук, подвязанный поясом с рюшечками, крошечная поварская шапка растёт из головы. Он прямо напрашивается, но мы его не дразним, не зовём Сиськоголовым, Дондиком или ещё как, чтобы подоставать его. Все ведут себя паиньками, мы видели, как месяц назад алкаш обозвал его жирной турецкой блядью, когда у того кончились криспы, а через десять секунд мужик собирал передние зубы с земли. Мы сидели на стене, посасывали чай, занимались своими делами, а оказались на лучших местах, когда Шеф давал урок хороших манер, лучше, чем «Ужас в Маниле»[7] или «Буря в Джунглях»[8].

Когда она возвращается в гостиную, все взгляды вопрошают ее, молча, с тревогой, страх еще не отпустил, улыбки вымучены. Нет, они не жестоки, они просто делают то, что надо.

– Музыку! – кричит кто-то на другом конце гостиной.

Прикол в том, что Шеф — грек, вряд ли ему нравится, когда его зовут турком, а что такое блядь, он может и не в курсе. Его английский — не фонтан, но он быстро учится, и, по-любому, слово «турок» он знает. Он вышел из фургона, размахивая тяпкой, быстрее, чем идиот успел бы сказать «Мохаммед Али». И вот повсюду кровь, а мы выяснили, что турки и греки друг друга ненавидят, что Шеф воевал с турками в войне на Кипре. Нам всё это рассказал один из покупателей. Шеф расстроился, сказал, надо было подождать, пока дети допьют чай и расползутся по домам, очень извинялся. Мы не сразу врубились, что это он про нас говорит, а он пошёл в фургон и выскочил с батончиком «Марса» для каждого из нас. Мы не слишком обрадовались, что нас называют детьми, но предпочли молча сжевать батончики.

– Да, музыку! Идем, девочки, танцуем, все утрясется, не депрессуйте.

С тех пор, как он урыл того парня, у Шефа больше не было проблем. По кирпичной стене, где все сидят, едят свои хот-доги и бутерброды с беконом, пьют какао и чай, жуют криспы и шоколад, поползли истории, как Шеф убил троих турков во время кипрской войны, порезал на части мечом, отрезал руки-ноги, отрубил яйца и засунул мертвецам в рот. Убийство и так невесёлая штука, а расчленёнка вообще выбивает людей из колеи. Не знаю, что тут правда, а что нет, но с тех пор никто не пытался дерзить Шефу. Даже те мужики спереди, явно из отдела продаж, которым обычно по фиг, кого они там напрягают, ведут себя вежливо и мило, в нужных местах говорят «спасибо» и «пожалуйста», отпускают шуточки и бородатые подначки, с этим громадным греком в фартуке и поясе с рюшечками, киприотом-мясником.

Музыка не заставляет себя ждать. Звучит Happy Фаррелла Уильямса, и все устремляются на танцпол, силясь отмахнуться от тягостного момента. Убеждая себя, что они все сделали правильно, ничего страшного, все обойдется, они же собрались, чтобы повеселиться. И потом, она вообще зануда, Эмили. Да, все утрясется, завтра они об этом и думать забудут. И готово дело, каждый изо всех сил старается показать другим, как ему хорошо, как в кайф, как все пучком. Взметнулся лес рук. «Because I’m happyyyyy…»



Люди сдвинулись к одной стороне прилавка, и мы видим Шефа, он артистично собирает заказы — сразу видно, что он гордится своей работой, толстые пальцы движутся осторожно и аккуратно, как у Оливера Харди. Бекон правильно сложен и засунут в булочки, сверху — толстые ломти лука, кетчуп и соус по желанию покупателей. А те получают заказы и отходят к стене, садятся, и мы со Смай-злом, Дэйвом и Крисом проходим вперёд и заказываем четыре чашки чая. Неплохо бы пожрать, но мы, как обычно, без копья, берём пластиковые чашки и садимся на кирпичи, поговорив с Шефом про школу, что мы учим и кем хотим стать, когда вырастем. Это такая медленная пытка, как эсэсовцы делали в кино, спид почти выветрился и этот психованный грек напоминает нам наше место в жизни.

Эмили застыла перед зеркалом. Ее кожа бледнеет с каждой секундой. Она не может сдержать поток эмоций, страхов, образов, внутренний хаос, захлестнувший ее. Такое чувство, будто она крошится, рассыпается в пыль, нет больше ничего прочного, ничего надежного. Ее мозг залеплен грязью. Зеркальный лабиринт, виток за витком, без остановки, по нарастающей, этому нет конца. Мысли расшибаются друг о друга. Вихрь. Она царапает себе руки, чтобы почувствовать тело, вернуться к действительности. Стены пугают ее, она не смеет смотреть в окно, ей страшно, вдруг захочется выпрыгнуть, чтобы это кончилось. Она стучится в дверь, но музыка слишком громкая. Выйти она не решается. Ей надо успокоиться, взять себя в руки. Успокоиться, да, успокоиться, все будет хорошо, все будет хорошо.

Допив чай, мы решаем, что лучше идти назад, чем тусить и ждать, вдруг что-нибудь случится. Всегда есть вероятность, что полная тачка прекрасных девушек с поставленными хайрами и в виниловых мини-юбках, в английских булавках и поясах с подвязками, в поисках секса подберёт нас и довезёт до дома, но похоже, так никогда не выйдет. Смайлзу по-любому надо быть дома в двенадцать.

На ее щеках блестят слезы. Скорей бы, ей уже невмоготу. Она чувствует, как между ног течет теплая струйка. Паника. Не хватало еще обмочиться. Она спускает штаны, трусики и усаживается на унитаз. Голова плывет, кружится. Она рушится изнутри. Обваливается кусок за куском. Надо сделать что-то нормальное. Успокоиться. Она шарит в кармане джинсов и достает сигареты. Открывая пачку, видит маленький голубой кругляш, который продал ей тот тип в начале вечеринки. Немного спидов не повредит, решает она, может быть, это смягчит действие ЛСД.

— Или он, блядь, превратится в тыкву, — говорит Дэйв.

Эмили берет флакон Chanel с круглого столика рядом и, посмотрев на бирюзовый шарик в своей ладони, толчет его на столике дном флакона. Отрывает клапан от пачки «Мальборо Голд», сворачивает трубочкой и вдыхает через него кучку голубых крошек. Ее голова откидывается назад, звонко стукнувшись о бачок унитаза. Глаза широко раскрываются… Ох, вот это да… Твою мать… Она отдувается, медленно вдыхает, психоделические сдвиги как рукой сняло. Подбородок упирается в шею, будто она готовится отразить атаку. Ее мозг начинает вибрировать, все быстрее, в голове гудит, оглушительный гул, химический транс. Потом ее мускулы разом обмякают, и она падает вперед, ударившись головой о дверь. Ее тело лежит на полу, изогнувшись буквой Z, а мочевой пузырь продолжает опорожняться.

Мы бродим туда-сюда, прикалываемся, как обычно, проходим мимо девчонок, которые вышли прогуляться, как бы мы хотели заправить каждой из них, разве что кроме свиноматок, или хотя бы подрочить им, или забраться в лифчики и облапать сиськи, если нет вариантов, то хотя бы через ткань, или просто пообжиматься, или, если даже этого нельзя, быстрый поцелуй в щёчку. Честно говоря, мы на всё согласны. И улыбка сгодится, будет о чём помечтать на неделе, пока в четверг не признаешься себе, что завтра продолжения не будет. Даже просто посмотреть на танцующих девчонок — и можно браться за дело, а если в животе плещется пара банок лагера, можно поверить, что ночью будешь тискать не только свой конец.



— Пока, ребята. Я иду домой медленно и со вкусом вздрочнуть, — кричит Дэйв, когда они с Крисом сворачивают вбок. — Трейси Мерсер ещё не знает, что у неё сегодня будет во рту. Ебучая корова.

На фотографиях в руках инспектора Ибанеза, девушка и вправду выглядит не лучшим образом. Смерть всегда неприглядна и приходит в неподходящее время, но тут Костлявая поистине превзошла себя. Будь у девушки выбор, она наверняка предпочла бы иной конец.

Мы со Смайлзом идём дальше, поворачиваем направо, и вот мы почти дома, когда видим тёмный силуэт замершего человека, спрятавшегося в темноте. Сперва я даже подпрыгиваю, но потом узнаю Майора. Он выходит на свет и отдаёт честь, делает шаг вперёд и предъявляет бумажник со значком Joe 90[9].

Он в четвертый раз переписал первую фразу рапорта, чтобы картина не выглядела еще омерзительнее, чем она есть.

Спрашивает, всё ли у нас в порядке, я отвечаю, что лучше не бывает. Он хочет знать, не видели ли мы ничего подозрительного. Я говорю: «нет». Майор кивает и говорит, что бдительность — превыше всего, надо следить за подрывными элементами, а ещё за убийцами, насильниками и ворами, которые отравляют любое демократическое общество. Снова кивает и пятится во тьму.

«Эмили Масе, 23 года, найдена в субботу, 6 мая 2017 года, в туалете по адресу: площадь Коста-Рика, 1, 6-й этаж, дверь направо. Смерть наступила от передозировки».

— Во псих, — говорит Смайлз, когда мы отходим.

Он перечитал фразу, заменил на экране «туалет» на «ванную», вставил в свой айфон клемму наушников и включил композицию Лолы и Мануэля, после чего пошел налить себе еще кофе.

Я говорю, какая разница, ну бродит он по ночам, он же никого не трогает. Просто слишком примитивный.

— Похоже на то. Ладно, до встречи.

1

Когда я вхожу в дверь, мать и отец ещё не спят, сидят в гостиной и смотрят телек. Неплохо бы пожрать, иду на кухню. Осталось две рыбные палочки, и я кладу каждую на ломоть хлеба, добавляю соус эйчпи, ставлю чайник. Иду в гостиную — мать уже заснула, её голова смешно лежит на спинке дивана, пустая коробка из-под конфет лежит на полу, кучка оберток — рядом. Отец втыкает, как Дракула запускает клыки в блондинку в вечернем платье, он слышит, как я жую, и поворачивается ко мне. Глаза Кристофера Ли безумны и налиты кровью, я знаю, что где-то спрятался Питер Кашинг, с крестом и деревянным колом, скрывается в тени, готов уничтожить зло, угрожающее местным крестьянам, которые надираются в местном пабе.

Что-то липнет к его лицу. Сухое и почему-то пахнет дерьмом, но он надеется, что это не оно. Ему холодно. Плитка пола под ним ледяная.

Надо бы прикрыться, пока оклемается, он ведь голый. Он шарит вокруг, нащупывает кончиками пальцев полотенце, набрасывает его на себя, оно насквозь мокрое.

— Дай укусить, — говорит отец. Он улыбается, когда видит, как коричневый соус просачивается сквозь белизну хлеба.

– Черт! Не может… – шипит он, рывком поднимаясь, но врезается в раковину прямо над головой и снова падает на пол в глубоком нокауте.

Я протягиваю ему один из сэндвичей, и он сразу пихает целую половину в рот, так что капли падают на ковёр.



— От бля.

Он подбирает их и отправляет в рот.

Через пятнадцать минут Паоло наконец на ногах. Он констатировал ущерб от бурной ночи, осмотрел треснувшую раковину и поковырял засохшую блевотину на своем лице и свернувшуюся кровь на лбу. Не так страшно, как больно. Он умылся и прижег розовую шишку.

— Всё чисто. Как, нормально погуляли?

Картины ночи начали всплывать в его памяти в беспорядке. Начало вечера в бистро на улице Стивенсона, потом ночной бар в Бельвиле, но никакого понятия, как он добрался из пункта А в пункт Б. Он только надеется, что его мотоцикл стоит внизу у подъезда, что он не бросил его где-нибудь на перекрестке или в лесу.

Говорю, мол, нормально, что была нормальная музыка, правда, и дерьма порядочно.

Вспоминаются лица, порой безымянные. Шала и Тони изображают из себя барменов в незнакомой гостиной. Дорожки, прочерченные на низком стеклянном столике, как разметка стометровой дистанции. Бурая дорожка, белая, бурая, белая, желтоватая и опять белая. Потом чья-то щель в туалете ночного клуба, и он под ней, обшаривает ее ртом, стоя на коленях на плиточном полу, щель без головы.

— Обошлось без проблем? Я киваю головой.

Он роется в кармане куртки в поисках сигарет и достает трусики. Голубые трусики. Вешает их на гриф прислоненной к стене гитары.

— Отлично.

– Твою мать… – цедит он сквозь зубы, глядя на клочок ткани.

Отец переключается обратно на фильм, я ем дальше, плюхнувшись в кресло. А прикольно, впереди шесть недель отдыха. Обычно выходных — два дня, а по субботам я работаю или иду играть в футбол, так что остаются только воскресенья, тихое время, когда магазины закрыты, а дороги пусты. Фильм затягивает: Дракула прочно засел в замке, он живёт вечно, и пьёт кровь, чтобы жить, за ним охотятся убийцы вампиров, они такие правильные и скучные, что начинаешь болеть за Дракулу. Ещё одна девственная блондинка начинает кричать, когда видит Графа, и мать открывает глаза, не сразу понимает, где она, и улыбается, когда видит меня. Целует отца и идёт спать, а он растягивается на софе, сбрасывает тапочки.

Снова порывшись в кармане, находит сигареты и ключ от мотоцикла.

Эти утренние калейдоскопы в голове пугают его все сильнее. Он чувствует себя словно на краю бездны, не в состоянии отличить твердую почву от пустоты, действительность от всего остального, но все равно не может устоять, вечер за вечером, перед желанием раствориться в ночи, в городе. Плыть по течению в асфальтовом потоке этих вен, орошающих незримое, неведомо где расположенное сердце, к которому каждая улица несет свой груз тайн, поцелуев, ярости и смерти. Вирусная непрерывность, питающая матрицу, человек – колесико в ночном механизме, каждый играет роль, выпавшую ему в сердце города. Лужайки парков, усеянные жирными упаковками из KFC, которые уносит ветер и мутные воды сточных канав, Париж-угоришь, город поет свой гимн, одеваясь в цвета его полуночной фауны, начинающих вампиров. Столица-волчица с миллионами сосцов, манящих к себе Ромула, Рема и еще многих и многих, бесчисленных пащенков Бельвиля и других мест, жаждущих схлестнуться с этим асфальтом, с парижской ночью.

— Слушай, сделай старому больному отцу чашку чая. Вспоминаю, что поставил чайник, и иду на кухню, делаю по чашке на брата, приношу в гостиную, отцову ставлю на ковёр, около его ноги.

Он озирается, с его двухкомнатной квартирой они похожи, как близнецы. В ней царит застывший хаос – бумаги и чашки с кофе, одежда на разных стадиях чистоты, книги, оставленные страницами вниз, к которым он больше не прикасался. За пять лет жизни здесь он так и не начал ремонт, который поклялся себе сделать, когда въехал.

— Чем это пахнет? — говорит отец, передёрнувшись.

На барном столике Паоло наполнил итальянский кофейник, поглядывая в окно. Уже, должно быть, полдень.

Я пожимаю плечами и говорю, что не знаю, может, его носки, учитывая, что он только что снял тапки.

– Поносное небо в пятнадцати метрах от земли… На город опустили потолок… – говорит он бесстрастным голосом радиоведущего, читающего сводку погоды. – И это называется весна!

Он смотрит на небо с чувством, будто разглядывает изнутри свой череп, полный серого ядовитого тумана. Лабиринт с зыбкими стенами и без малейшей видимости. Закурив сигарету, думает, что был бы не прочь передохнуть, хоть недолго, от этого тумана, который заполоняет его, давит тоннами веса, точно твердый, и непрестанно прижимает к земле.

— Не хамей, мудила. Я их только утром надел.

Он достал виниловый диск Тома Уэйтса, свой любимый, Rain Dogs, то что надо для утра в кусках. Гитара Марка Рибо и голос старины Тома колышутся так, что убаюкивают. Болотное танго. Паоло садится за стол и, отодвинув пепельницы и счета, ставит чашку. Кофе без сахара, обжигающе горячий. Где-то под бумагами завибрировал мобильник.

У меня как-то вылетело из головы, что я обоссал штаны. Беру чай, быстро допиваю, чтобы уйти в комнату. Я уже почти у выхода, он не заметил мокрое пятно, которое уже почти высохло. Он нюхает чашку чая, оглядывается, надевает тапки. Вроде пронесло, но скоро он опять начнёт принюхиваться, так что я зеваю и говорю, мол, пошёл спать. Отец кивает, он сосредоточился на толпе деревенских, которые идут строем в сторону замка Дракулы, горящие факела разгоняют тьму, скоро свершится месть.

– Да?

— Мать с сестрой не разбуди, — говорит он.

– Паоло, это Ахмед. Ты где? Уже полчаса тебя ждем.

– Ахмед… Мне жаль… Извини… Я только продрал глаза, я…

Иду в туалет и отливаю в темноте, пытаясь не промазать по толкану и не попасть на воду. Снимаю штаны и стираю на скорую руку, крадусь по лестнице и ложусь в кровать. Жарко, я усну черти когда, крыша ещё не встала на место. Вспоминаю день, интересно, Майор ещё в дозоре? Думаю о парне, которому так зарядили по голове, что я слышал треск, может, повредили мозги, Али и наставленный на него нож. Лучше всего я помню отличные песни, грохот музыки, представляю, как я стою на сцене, терзаю гитару, молочу по барабанной установке, пишу собственные тексты и нахожу ребят, чтобы спеть их плотной толпе. Фиг его знает. Может, ребята стали бы прикалываться, но всё-таки хорошо быть живым. По фиг, кто там что будет говорить.

– Ну нет, так не пойдет, парень! Я поручился, что ты будешь. Ты же знаешь братьев, им это не понравится.

Паоло смотрит на часы.

Проходит время, я хочу заснуть, но не могу. Внизу гаснет свет, Дракулу уконтрапупили в гробу. Слышу, как отец идёт по лестнице, слышу, как его моча стекает в толчок следом за моей, мать очень чутко спит, так что мы не смываем, если, конечно, не посрём, и пол скрипит, когда он идёт в спальню, щелчок двери, бормотание голосов и «тс-с-с» мамы. Стены тонкие, можно слышать почти всё, что происходит в доме. Накрываю голову подушкой, потом снимаю, трудно дышать. Шума нет. Встаю и раздвигаю шторы, открываю окно и облокачиваюсь на подоконник, смотрю на дома и сады, на фонари и тени. Снаружи тоже тихо, только изредка — шум машины.

– Я могу приехать через… тридцать минут… Но предупреждаю сразу, бабок у меня нет.

Проходит время, я лежу на кровати, смотрю в потолок, потею в простыни, прокручиваю в голове лица сегодняшних девчонок, думаю о Дебби, интересно, я её ещё увижу? Та подружка Трейси Мерсер с волосами была ничего, лучшая девчонка там. Прикол в том, что у нас тут нет девчонок, одетых в стиле панк. Во-первых, на это не хватает денег, во-вторых, это не Кингз-Роуд, просто новый город, где много домов и людей и мало магазинов и клубов. Забиваю на местных, сосредотачиваюсь на лице Дебби Харри, приколотом к стене, высокие скулы, белые волосы, освещенные уличным фонарём, представляю её между моих ног, помада размазывается по кончику моего перца, трудно представить невозможное, возвращаюсь к воспоминаниям о порножурналах, немецкие и шведские модели, которые уехали в Голливуд, но выбрали не тот путь и оказались на задворках Слау.

– Не вздумай, Паоло. Они и так уже бесятся, что ты тянешь резину. Ты должен дать им хоть что-то, и не потом, а прямо сейчас. Иначе тебе начистят мордашку, и на гитаре своей еще долго бренчать не сможешь…

Занять бабок у братьев Мусауи была его последняя по счету плохая идея. Все равно что подцепить гангрену и пытаться вылечить ее снотворным. Такая ситуация подтачивает твою жизнь с каждым днем, медленно, но верно, так же верно, как проценты за просрочку, которые они не преминут с тебя стребовать. Серость темнеет, переходя в черноту.

Два месяца назад исчез фургон его группы со всем содержимым; в тот вечер была очередь Паоло отогнать его в бокс на Порт-де-ла-Шапель после концерта. Фургон был под его ответственностью. Но певец предпочел задержаться и выпить в квартире напротив зала, где они выступали, где-то в Эсоне. Он долго наблюдал в окно за стареньким белым «Ситроеном», припаркованным на огромной стоянке по другую сторону улицы, где молодые ребята устроили гонки на левых машинах. За кольцевой дорогой это стало спортом. Они играли в Fast & Furious на «Гольфах», у которых Джи Ти Ай был лишь стикером, приклеенным к заднему стеклу. Глушили дерьмовое виски и сворачивали косяк за косяком. Была суббота.

После долгой беседы с маленькой брюнеткой в очках, кудрявой, как барашек, которая так и ела его глазами, Паоло прикорнул на диване и проспал несколько часов. Ранним утром фургон со всем, что в нем было, исчез. Исчезли ударная установка, усилители, гитары – все. Ничего не осталось.

АВТОДРОМ

Он огреб по первое число от всех участников группы, после чего взялся за телефон и позвонил братьям Мусауи. Близились концерты, без оборудования группе кранты. И он получил 5000 евро наличными в халяльной мясной лавке на улице Лаба. С того дня он не переставал повторять себе, что надо было, наверное, основательнее продумать этот вопрос, потому что братья Мусауи – последние, у кого хотелось бы оказаться в долгу.

Мама раздёргивает шторы, говорит, который час — и я быстро одеваюсь, хватаю подгорелый тост и пулей вылетаю из дома. Прибавляю газу, завидев дребезжащий автобус, но водила, гнусно ухмыляясь, делает то же самое. Прыгаю-таки в автобус, когда тот тормозит, поворачивая — водиле уже не до смеха — поднимаюсь наверх и сажусь в самом углу, разглядываю проплывающие мимо дома — спальни, ванные, спальни, ванные… Кондуктор ковыляет наверх и пристраивает свою задницу на соседнем сиденье. Пока я отсчитываю монетки, он тестирует суставы и прочие подвижные сочленения своего скелета, изрядно поизносившиеся на автодроме жизни, в надежде, что послужат ещё. Сунув мне билет, он ищет взглядом других безбилетников, хмурится, не находит, приглаживает седые набриолиненные волосы, скребёт алюминиевую щетину и спускается вниз.

В хорошие дни он представляет себя Робертом Джонсоном, заключившим сделку с дьяволом[4], в другие – просто парнем, который бежит, бежит, бежит, лишь бы его не догнали. Сегодня утром, глядя пустыми глазами в серость, он не в силах больше бежать, асфальт плавится под его подошвами и скоро обожжет ему ноги.

Как только он уходит, я доедаю припрятанный тост. Эти ребята считают себя не фуфлом каким-нибудь, а государственными служащими, и страшно бесятся, увидев жующего пассажира. Особенно, если это ребёнок. Чёрт, на подкладке куртки — пятно от маргарина! Почистить нечем, поэтому снимаю куртку и начинаю высасывать жир, сплёвывая на пол. Решив, что я блюю, на меня оглядывается старая кляча с переднего сиденья, и вид у неё — того и гляди сблюёт сама — варёным яйцом и прочей стариковской фигнёй. И чего её сюда понесло? Старики обычно сидят внизу. Не хочу её расстраивать и сижу молча, хотя рот полон ворса.

Он пьет уже четвертую чашку кофе, а в своих размышлениях не продвинулся ни на пядь. Во второй раз он пересчитывает количество красных корешков в своей коллекции виниловых дисков.

– 56, 57…

Прижимаюсь лбом к холодному стеклу и гляжу внутрь домов: пустые зеркала, незаправленные кровати, мебель, постеры футбольных команд, грязная посуда и пустые шприцы, блондинка в красных чулках на коленях пред голым мужиком, четыре движения её головы — и они исчезли. Я встаю и гляжу назад, но та комната уже далеко. Картинка застревает в мозгу. То, что мне нужно — распростёртая цыпочка, соскучившаяся по стоящему члену. Хочу выбросить из головы круглый зад и торчащие сиськи блондинки, стараюсь вспомнить что-нибудь скучное, но не выходит. День сегодня такой солнечный, что оштукатуренные стены выглядят приятно гладкими, а шиферные крыши отливают серебром. Автобус останавливается у газового завода — кучи ржавых канистр и блестящих труб, где-то дальше угадывается Гранд-Юнион Канал. Через мост движется поток грузовиков в облаке дыма. Грязные клочья расползаются в воздухе, запутываясь в зарослях крапивы и ежевики, оседая в густой зелёной воде канала. Вода покрыта пеной, отбросами, размокшим картоном, жестянками и миллиардом маленьких зелёных листочков, борющихся за солнечный свет, растущих в забвении. Большие тёмно-зелёные и бурые листья вдоль канала стали домом для пучеглазых лягушек.

Этот шкаф он сделал спецом для своих пластинок на 33 оборота, во всю стену, от пола до потолка. Он встает и наобум достает диск, группа «White Noise» – An Electric Storm. Черный корешок. Он улыбается.

Маленький шедевр немецкого краут-рока начала семидесятых годов, случайно найденный в коробке с уцененным товаром и купленный ради чуднóй обложки, стал одним из его настольных дисков. Краткий курс психоделии и альбом без возраста, провидец и предтеча тридцати лет грядущей музыки. Диск такой же скользкий и неуловимый, как его жизнь в последние месяцы. Принцип в падении тот, говорит он себе, что в какой-то момент обязательно коснешься дна.

Зажёгся зелёный, и мы трогаемся, поворачиваем налево к Аксбриджу, набираем скорость, проносимся мимо гладкостенного Манежа, мимо арендованных участков, мимо зелёных полей, их сменяют сосны Чёрного парка, чёрт побери эту блондинку… Отличная поездка, поля и деревья успокаивают, я снова буду собирать вишни, как прошлым летом — в сто раз лучше, чем сколачивать полки за 48 пенсов в час для этого идиота Виллиса. Ненавижу его — аккуратный костюм, королевские манеры, непререкаемый тон и куча любимчиков. Когда-нибудь я с ним рассчитаюсь. Взрослый и сильный, я грохну кулаком в дверь, потом проволоку его по всем коридорам, за всех сборщиков полок и девочек-кассирш. Постараюсь, чтобы он вонял — крысиным говном и пролитой горчицей, гнилой капустой и шариками яда, чтобы он на своей шкуре узнал, какое дерьмо эта его работа, а потом я вышвырну его на кучу картонных ящиков, и чтобы какой-нибудь ублюдок долго ржал над ним. Я просто оторву ему голову. Когда-нибудь.

Он закурил очередную сигарету и снова принялся шевелить мозгами. После долгого раздумья разблокировал мобильник и прокрутил имена до Джузеппе Дзафферана. Высветился номер его дяди.

И чего я о нём думаю, я уволился, а он — мелкая сошка в магазинчике, вообразившая себя Адольфом Гитлером. Уволившись, я набил целую сумку лосьоном после бритья на продажу и шоколадом — сожрать самому. Спрятал за мусорными контейнерами и забрал в следующее воскресенье — мой приз за год тяжёлой работы, хотя почти всё раздал. На друзьях не экономят. А фруктовый сад — это вам не магазин. Во-первых, на свежем воздухе, во-вторых, платят за то, что нарвал. Чаще вишни, но я и яблоки собирал, хочу теперь клубнику попробовать. Вишня — самое классное дерево. Яблони — тоже ничего, но на них полно всяких червей и личинок. Тянешься за огромным сочным яблоком, рискуя свернуть шею, качаешься на тонких ветках — обезьяны обзавидуются, а сорвёшь — червивое. Вишни лучше пахнут, вкуснее — обычно я даже толстею к концу сезона. Карман, конечно, толстеет меньше, но я не переживаю.

«Пипо», как зовут его в семье, младший брат его отца и управляющий компанией по ремонту квартир. Невысокий, сухопарый молчун с грубыми чертами лица и тонкими усиками из другой эпохи. Ему он звонит, когда случается оказаться на мели и все другие двери перед ним закрыты. «Lo Zio Pipo»[5] содержит целую сеть малых и средних предприятий, которым оказывает всякого рода услуги, необязательно связанные с его основной деятельностью. У дяди талант добывать для Паоло подработки, все как на подбор дерьмовые, но выкрутиться помогают. Он мыл туалеты в отеле, разгружал рефрижераторы с мясом и даже чистил отстойники. Не работа, а мечта.

Фермер сам из Уэмбли, грубые ботинки, копна волос, ружьё за сиденьем трактора, классический образчик. Две мили до Лондона — но он считает себя сельским землевладельцем. Платит за собранное, поэтому никого не гоняет, можешь принести ящик, можешь расслабиться — никаких конфликтов. Прошлым летом я получал деньги каждый вечер — фунт или два всегда были. Когда меня одолевало благоразумие, а гордость покидала, когда мне было плевать, что меня держат за говно, и нужна была работа до следующего урожая — я шёл делать полки. Я мог бы поработать на фабрике, наврать про возраст там всякий, получить постоянную работу уборщика или курьера, неплохо заработать. Но пятнадцать лет — всё-таки маловато. В саду — сам себе хозяин, никаких вопросов, никаких городов и толп народа. Только ты и работа.

Дни на ней, кажется, тянутся по сорок часов, и каждая секунда бесконечна. Стрелки еле ползут по циферблату стенных часов. Временные улитки. Время порой замедляется до того, что он будто тонет в кровожадном небытии, где каждая минута становится потоком непроходимой грязи. С каждым оборотом стрелки другой берег удаляется еще немного.

Я звоню и схожу вниз, стою на подножке, постукиваю по поручню, он дрожит в руке. Тёплый ветер дует в лицо. Автобус едет всё медленнее, за нами тащится грузовик, из него несётся матерщина и требования пропустить. Спрыгиваю на ходу, аккуратно перехожу дорогу, стою на разделительной полосе, пропуская мчащиеся машины. Здесь очень легко загреметь в морг. Иду по дорожке к фруктовому саду, между футбольными площадками и симпатичными домиками с окнами в свинцовых переплётах, с аккуратно подстриженными растениями. Поёт птица, белка сидит, почёсывается, моргает и что-то жуёт. Иду дальше, дорога остаётся позади, и мне кажется, что жить здесь всё-таки одиноко. Когда рядом соседи, доносятся голоса, смех или ссоры, чувствуешь себя в безопасности. Ночью я могу услышать чьё-то дыхание, сопение, кто-то вертится, кто-то встаёт в туалет, кто-то кидает в меня подушкой, если папа и мама на работе. Мы вместе. И тебя не убьёт псих, прокравшийся в дом. А здесь никто ведь и не узнает. Летним солнечным днём, в огромном саду просто здорово, но вот зимней ночью наверняка чувствуешь себя единственным человеком на Земле. Одиночество прекрасно, когда рядом живут люди, и ты можешь вернуться к ним, когда захочешь.

Как правило, нанявшись на очередную работу, через час-два – столько времени ему нужно, чтобы ознакомиться с тем, чем будут заняты его дни, – он чувствует, как завязывается узел в животе. Сначала маленький, точечный, чуть ниже солнечного сплетения. Острая запятая. Длиннющая игла, она вонзается, протыкает насквозь, медленно-медленно. Это ощущение он узнает сразу. Потом оно спускается в желудок, сползает змеей, разливается ядом по кишкам, по всему нутру, нависает хищной тенью, сводит каждый мускул, это памятка, чтобы он не забывал о дерьмовой стороне своей жизни.

Я сворачиваю налево к ферме, подхватываю пару ящиков в сарайчике, собранном из листов рифлёного железа, и растворяюсь среди вишнёвых деревьев. На заборе висят трупики трёх воробьев — лапки стянуты проволокой, глазки открыты. В прошлом году шлялся здесь один урод, охотился на птиц. Одного воробья он подстрелил на дереве, где я рвал вишни. Он подобрал с земли маленькую аккуратную птичку, размозжил ей голову об ствол дерева, глянул равнодушно на трупик и отбросил прочь, как мусор. Я завопил, что он мог бы попасть в меня, он поискал меня взглядом среди ветвей, сказал, что успеется, в другой раз, и ушёл, ухмыляясь. Я слез с дерева, осмотрел изувеченную птицу, и весь остаток лета мечтал достать ружьё, выследить гада и отстрелить ему обе ноги. Я никогда бы так не сделал, но иногда помечтаешь вот так — становится гораздо легче. Вот как про Виллиса.

Этих работенок он перепробовал множество, пока не нашел единственную, на которой смог продержаться больше недели. Поначалу его даже забавляло выбивать долги для мелких лавочек, ставших жертвами забывчивых клиентов. Париж не Чикаго, и неплательщики были обычно не представляющими опасности лузерами, неохотно расстававшимися с деньгами, когда приходили счета. Иной раз какой-нибудь мелкий мошенник пытался провернуть бездарную аферу, но появления Паоло и его напарника, широкоплечего регбиста с острова Реюньон, которого все звали Черномазый Дени, было достаточно, чтобы утихомирить страсти, и, как по волшебству, появлялась чековая книжка.

Трава, деревья, запах зелени — сразу вспоминается прошлое лето: Дэвид Боуи и его «Diamond Dogs», «Ziggy Stardust», «Hunky Dory» и «Aladdin Sane». Отличный способ забыть обо всём и в кайф поработать — ящики сами не наполняются. Платят всем одинаково, не глядя, взрослый ты там, ребёнок, если поднапрячься — можно неплохо заработать. Я пока не перетрудился, но вообще-то вдарить по работе — неплохая тема. Беру лестницу, тащу её в сад и у забора нахожу обсыпную вишню. Ставлю лестницу, пристраиваю ящик и чувствую, что всё идёт правильно. Я опять не столько собираю, сколько ем вишни, снова знаю, какая ветка меня выдержит, а какая — нет, и снова доверяю своей удаче и тянусь ещё на дюйм-другой. Быстро набираю первый ящик, начинаю второй, и вдруг чуть не падаю, услышав снизу голос:

Они являлись рано утром, чтобы застать их за кофе, и, пока Паоло играл роль добренького, объясняя ситуацию, верзила, ни слова не говоря, отключал все компьютеры и мобильные телефоны в комнате и начинал складывать их в большую черную сумку, которую они всегда носили с собой. Обычно этого хватало. Паоло умел сохранять хладнокровие и не боялся драки, что делало его идеальным исполнителем для таких поручений. Их дуэт добивался успеха в восьмидесяти процентах случаев, ни разу не подняв ни на кого руку. Работенка, конечно, не подарок, но все было в рамках закона, деньги чистые и легкие.

— Сколачиваешь капиталец?

И вот, как раз перед очередным заданием, Пипо сообщил ему, что Черномазый Дени уезжает в Кастр, где войдет в подающую надежды команду регби. Его заменит Здравко, серб, работавший у него на стройках.

Дядя проинструктировал их насчет завтрашнего задания, надо было выбить чек в копировальной лавочке в районе площади Гамбетта – хозяин тянет с оплатой за оборудование уже несколько месяцев. Паоло посмотрел на руки серба, они были в три раза больше его собственных. Выглядел он исключительно спокойным, что было важно для работы.

Вижу одни ноги, ползу вперёд и вижу, что это Рой, с прошлого года. Огромный цыган, под сорок, в ботинках на толстой подошве. Он бродит по югу Англии, останавливается около денгемской окружной или у брата, когда работает здесь. Работяга, мастер на все руки, большой спец по дружескому трёпу. Вот уж не думал, что он меня запомнит, но для него все — люди. Холостяк, одиночка, сам себе хозяин, делает что хочет и когда хочет — как же хочется тоже быть свободным. Вырос он в доме, никогда не кочевал, у него даже машины нет, а живёт не как все. Спускаюсь по лестнице с ящиком, стараясь не поскользнуться на сырых ступеньках. Пока я ползу вниз, Рой приминает траву, усаживается и начинает сворачивать самокрутку. Каждый занят своим делом: мне бы не рассыпать вишни, Рою — табак.

Наконец-то и я сажусь на траву с пригоршней вишен, и Рой спрашивает:

Но на месте все пошло наперекосяк. У неплательщика была луженая глотка, и Паоло сразу понял, что с этим типом они нахлебаются. Платить он явно не собирался и грозил позвать полицию. Пока Паоло пытался его урезонить, Здравко у него на глазах размозжил бедолаге голову взятым с полки вай-фай-роутером и схватил за горло секретаршу, которая истошно завопила. Она уже задыхалась, когда здоровяк влепил ей мощную оплеуху тыльной стороной ладони в тяжелых перстнях, разом ее вырубив. Он начал опрокидывать копировальные аппараты, потом, ухватив хозяина за галстук, поволок его по полу к подсобке. Недолго думая, Паоло поднял стоявший на столе компьютер и ударил Здравко по затылку, отчего громила пошатнулся и выпустил жертву. Лавка начинала походить на поле боя. Оклемавшаяся женщина успела нажать тревожную кнопку, а серб, вконец озверев, принялся крушить мебель. Когда послышались первые сирены, великан задал стрекача, оставив Паоло одного среди полного разора. У женщины заплыл глаз, разбитая надбровная дуга хозяина обильно кровоточила. Витрину уже облепили зеваки, отрезав Паоло путь к отступлению. Он кинулся в дальний угол, где маленькая дверь выходила на задний двор, снял куртку, сунул ее под мышку и вышел на улицу. Первая машина с мигалкой уже затормозила у входа, и полицейские бежали внутрь. Он ускорил шаг.

— Что с твоей причёской? Не узнал тебя сразу. Спрашивал у дам на клубничном поле, что за новый парень, а оказалось — это ты.

Сам того не сознавая, он снова вляпался в дерьмо, от которого всю жизнь бежал, и проклинал себя за то, что согласился на эту работу. Он знал все это мальчишкой – оплеухи чуть что, побои, которые запугивают и порабощают, кулачные расправы, в которых начинаешь в конце концов находить удовольствие. Стадный инстинкт, толкавший на все большие свинства: засветить в глаз парню просто потому, что он носит белые штаны или футболку ненавистной тебе группы; потому что у него есть телефон, который ты хочешь, или кроссовки, о которых ты мечтаешь. Все это он знал. Все это он делал. Он отнюдь этим не гордился и ненавидел себя всякий раз, когда ему вспоминалось заплаканное лицо того мальчонки в одних носках. Он делал это и поклялся себе, что больше никогда не будет, никогда больше не воспользуется силой, чтобы унижать и помыкать. Ту пару кроссовок он выбросил, заливаясь слезами, в мусорный бак возле дома. Понял, что не сможет их носить. Никогда.

Рассказываю, что предыдущая причёска была фигово сделана. Одному парню сделали настоящую чуму, прямо под «Заводной Апельсин»: волосы такие красные, что лицо кажется выкрашенным белилами… У него крыша съехала на Боуи, натуральный псих. Однажды в очереди за обедом схватил вилку и воткнул соседу прямо в пах. Его, конечно, исключили, но тот-то всё равно остался без одного яйца.

На следующий же день он решил избегать своих уличных дружков и начал вырабатывать собственный моральный кодекс.

Рассказываю, что теперь круто слушать панк-рок, другая музыка сосёт. Он кивнул, поскрёб в голове.

Уважать себя и уважать других.

— Ну что ж, похоже, ты в порядке — голова, как новенький сортирный ёршик, ботинки вот новые… Булавки-то куда дел?

Поступать по справедливости.

Ну, волосы чуть короче да штаны поуже — а так прикид тот же. Может, кто ещё и носит булавки, но это уже на любителя. Музыка — вот что изменилось: круче, жёстче и прямо про нас. Меня всегда бесит, когда в газетах пишут, что музыка панков — тупой бессмысленный рёв ни о чём. В песнях лучших групп пропасть смысла, ну, не про любовь, что да, то да. Музыку волосатых хипанов я ненавижу, как и тупое диско. Никогда не верил хиппи. Рефлектирующая под Genesis и Yes куча болванов в психоделических шмотках. Мир, в котором появились панки, изменился навсегда. Вот, примерно, как Битлз, когда они вздрючили эти занюханные шестидесятые. Спрашиваю Роя, чем занимался последний год.

Бить, только если тебя к этому вынуждают.

— Туда-сюда, крутился, зарабатывал на жизнь, как обычно. Шесть месяцев прожил в Ирландии. У меня там друзья, до Рождества жил у них. Работал барменом у их приятеля, тихого такого алкаша. Вот где городом и не пахнет, не то, что у вас в Англии. Дикие земли, как в Шотландии. И жить там трудно. Мне полгода хватило — вернулся сюда.

Быть честным, не ловчить и не скрывать свои мысли.

Предлагаю Рою вишни, он кидает их в рот одну за другой, аккуратно отрывая черешки. В моей душе — мир и покой. Самый крошечный островок зелени лечит душу.

Жить так, чтобы без стыда смотреть себе в глаза каждое утро и каждый вечер.

— Оно и здесь не легче, — продолжает Рой, — людям жизнь не в жизнь, если без мучений. Там — священники, тут — политики. Всегда найдётся умник — и жить научит, и закон напишет.

Если бы мы умели смотреть на мир глазами других — о чём разговор.

И он свято этого держался. Он залпом проглотил «Хагакурэ»[6], а до этого на всю ночь прилип к экрану перед Ghost Dog[7], фильмом Джима Джармуша. Форест Уитакер в роли начинающего самурая из Нью-Джерси стал для него образцом. С годами его кодекс прирос еще многими статьями, которые он знал наизусть и регулярно повторял про себя, как мантру преображения. Однако, удаляясь от копировальной лавки, Паоло невольно думал, что пережитые события, пусть даже это не его вина, отбросили его на десять лет назад. Он не хотел смириться, нет, не хотел сказать себе, что это в порядке вещей, что это его жизнь. Он знал, что его способность сохранять хоть какое-то подобие душевного равновесия в таком окружении более чем ограничена, и это подтачивало его изнутри. Если однажды он отступится, если предаст свою интуицию, свой кодекс, то долго не продержится, разорвется на лету или упадет с крыши.

— Правда в том, что нельзя нам такое уметь. Представь только, все друг друга понимают — одинаковые, как с конвейера. Еда, музыка, привычки — ну всё одинаковое. Разнообразие делает жизнь жизнью, но всегда находятся те, кто не любит его. Церковь, политики, власти, денежные мешки — всем хочется видеть стройные ряды вместо разношёрстной толпы. Против течения плыть трудней, но ты становишься крепче. А ты говоришь об уважении, и это правильно, вот только одно другому не мешает. Можно уважать людей, оставаясь самим собой.

В ту ночь он два с лишним часа добирался от площади Гамбетта до квартала Гут д’Ор пешком, силясь заглушить свою совесть кальвадосом и кокаином. Шел, согнувшись. Ночь была короткая и бурная. Его демоны заполонили улицы, распространяя страх в сердце города, как вестники, посланные в небытие. Назавтра он позвонил Пипо и сказал, чтобы тот на него больше не рассчитывал.

Вишни отличные. Спелые, вкусные. Рой докуривает и уходит к яблоневому саду. Рой, он такой — свободный, неторопливый. Я возвращаюсь к лестнице и остаток дня собираю вишни, радуясь, что я здесь. Каждый раз, оттаскивая ящик в сарай, я смотрю на клубничные грядки. Там работает не меньше человек тридцати, в основном, дети и женщины. Считается, там трудней, целый день под палящим солнцем, но я когда-нибудь всё равно попробую. Сейчас мне нравятся вишни, нравится, что я один — делаю что хочу и когда хочу. Я не из тех, кто помрёт без болтовни, регулярных тусовок и гулянок. И меня здорово заводит первый день свободы от Виллиса, полок, жестянок и назойливого света. Умей я концентрировать энергию, я бы всё это взорвал на фиг. Точно говорю.



Время идёт незаметно, если ты занят и тебе не скучно. Наполняю шесть ящиков и зарабатываю три фунта. Приходит хозяин и расплачивается. Женщина, считающая ящики, отдаёт ему тетрадь. Высматриваю Роя, но его не видно. Хозяин, хмыкнув, отдает мне деньги, кивает и уходит.

Он смотрит на телефонный номер. Узел уже здесь, чуть ниже солнечного сплетения. Телефон звонит, это Шала.

– Паоло, как ты?

На дороге я появляюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как мой автобус проезжает мимо. На остановке пусто, и он не замедляет хода. Вижу водителя — тот же самый, что был утром, двадцать с чем-то лет, квадратная голова и красные щёки. Я устал и хочу домой, поэтому машу рукой, может, он меня подберёт. Этот урод дыбится, как победитель викторины, и пролетает мимо остановки, исчезая за поворотом. Здесь, на окраинах Лондона, мы на фиг никому не нужны, поэтому, поголосовав без особой надежды, сажусь на обочину у автобусной остановки и настраиваюсь сидеть до упора.

– Чувствую себя, будто меня сшиб тридцатишеститонный грузовик и переехал паровой каток, а так вполне в форме, а ты?

– Как ты добрался домой? Я немного беспокоился, честно говоря.