Рэй Брэдбери

Подлинная египетская мумия работы полковника Стоунстила

Стояла та самая осень, когда на дальнем берегу Гагачьего озера нашли подлинную египетскую мумию.

Как она туда попала и сколько ждала своего часа, никто не знал. А она и не пряталась — лежала себе в просмоленной ветоши, лишь слегка тронутая временем.

Накануне был день как день: багряные кроны деревьев роняли отгоревшую листву, в воздухе плыл острый перечный запах, а двенадцатилетний Чарли Флэгстафф, выйдя на середину безлюдного переулка, мечтал, чтобы с ним произошла какая-нибудь значительная, увлекательная, невероятная история.

— Эй, — воззвал он к небу и горизонту, ко всему белому свету. — Я жду. Ну!

И все равно ничего не произошло. Тогда Чарли, взрывая башмаками вороха сухих листьев, побрел на другой конец города и остановился на самой большой улице, перед самым большим домом, куда приходили все жители Грин-Тауна, если у них что-то не ладилось. Чарли хмурился и переминался с ноги на ногу. У него явно что-то не ладилось, только он не знал, что именно и до какой степени. Поэтому он просто зажмурился и прокричал в сторону окон:

— Полковник Стоунстил!

Парадная дверь мгновенно распахнулась, будто старик уже давно стоял на пороге и, как Чарли, ожидал чего-то необыкновенного.

— Чарли, — сказал полковник, — в твоем возрасте положено стучаться. Интересная у ребят манера — непременно кричать с улицы. Давай-ка еще разок.

Дверь захлопнулась.

Мальчик вздохнул, поднялся на крыльцо, робко постучал.

— Чарли Флэгстафф, ты ли это? — Дверь отворилась. Полковник высунул голову и прищурился, глядя сверху вниз. — Я, кажется, ясно сказал: непременно кричать с улицы!

— Ничего не понимаю, — окончательно расстроился Чарли.

— Погодка-то какая. Красотища! — Полковник шагнул в осеннюю прохладу, держа по ветру внушительный нос-колун. — Ты что, не любишь это время года, дружище? Прекрасный, прекрасный день! Верно?

Обернувшись, он вгляделся в бледное мальчишеское лицо.

— Можно подумать, сынок, у тебя все друзья разбежались и собака сдохла. Что случилось? На следующей неделе в школу?

— Ага.

— Да и Хеллоуин еще не скоро?

— Через полтора месяца. Ждать и ждать. А как вы думаете, полковник… — вздохнул мальчик совсем горестно, уставясь вдаль на осенний город, — почему у нас в городе ничего не происходит?

— Так уж и ничего — завтра, к примеру, День труда:[1] праздничное шествие, семь автомобилей, мэр, возможно, фейерверк… э-э-э… — Полковник осекся: этот унылый, как счет от бакалейщика, перечень его ничуть не вдохновил. — Тебе сколько лет, Чарли?

— Тринадцать. Скоро будет.

— Да, в тринадцать жизнь идет наперекосяк. — Полковник закатил глаза, перебирая зыбкие воспоминания внутри черепной коробки. — В четырнадцать — и вовсе заходит в тупик. В шестнадцать — хоть ложись да помирай. В семнадцать — конец света. А там терпи лет до двадцати, чтобы дела пошли на лад. Скажи-ка, Чарли, как человеку накануне праздника дотянуть хотя бы до полудня?

— Это вам лучше знать, полковник.

— Чарли, — произнес старик, избегая пристального мальчишеского взгляда, — я могу переставлять политиков, больших, что твои боровы, могу двигать скелетами в музее городской ратуши, могу заставить локомотивы подниматься в гору задним ходом. Но как быть с мальчишками, у которых перед осенними праздниками плавятся мозги от последней стадии Пустой Безнадеги? Впрочем…

Полковник Стоунстил, воздев глаза к облакам, просчитал будущее.

— Чарли, — произнес он наконец, — мне не безразлично твое настроение, мне не все равно, если ты лежишь на заброшенных рельсах и ждешь поезда. Вот что… Держу пари, в ближайшие сутки город Грин-Таун в штате Иллинойс, с населением в пять тысяч шестьдесят два человека и тысячу собак, изменится до неузнаваемости — ей-богу, чудесным образом изменится к лучшему. Если я проспорю — с меня полдюжины шоколадок, а если проспоришь ты — подстрижешь мою лужайку. По рукам? Спорим?

— Вот это да! — Чарли, сраженный наповал, затряс руку старика. — Спорим! Полковник Стоунстил, я знал, что вы все можете!

— Ничего еще не сделано, сынок. Лучше посмотри туда. Город — Красное море. Я повелеваю ему: расступись! Мы идем![2]



Старик, чеканя шаг, направился в дом; Чарли побежал следом.

— Итак, Чарльз: либо на свалку, либо на погост. Куда?

Полковник повел носом сперва в сторону той двери, за которой скрывалась земляная сырость погреба, затем в сторону той, что вела на сухой деревянный чердак.

— Даже не знаю…

Чердак, словно умирая во сне, мучительно вздрогнул от налетевшего сквозняка. Полковник рванул на себя дверь, и осенние шепоты сразу вырвались на волю, а ветер, угодивший в ловушку, заметался под кровлей.

— Слышишь, Чарли? Разбираешь слова?

— Ну…

Подгоняемый сквозняком, как пучок соломы, полковник устремился вверх по темной лестнице.

— Слова все больше такие: время, и старость, и память — много чего. Прах и боль — кажется, так. Да ты послушай, о чем скрипят балки! Погожей осенью только дай ветрам потревожить этот деревянный скелет, и он уж точно заговорит тебя надолго. Расскажет про пламя и пепел, про бомбейское зелье, про кладбищенские цветы-привидения…

— Ничего себе, — выдохнул Чарли, карабкаясь вслед за стариком. — Вам бы для журналов рассказы сочинять!

— Раз попробовал! Забраковали. Ну вот, теперь мы у цели!

И впрямь, они оказались у цели — где не было ни календаря, ни месяцев, ни дней, ни лет, только длинные паучьи тени да блики сломанных канделябров, огромными слезами застывших в пыли.

— Вот это да! — воскликнул Чарли от радостного ужаса.

— Спокойно! — осадил полковник. — Ты готов к тому, чтобы прямо здесь для тебя родилось на свет настоящее сногсшибательное полумертвое чудо?

— Готов!

Смахнув со стола чертежи, карты, агатовые шарики, стеклянные глаза-обереги, паутину и клочья пыли, старик закатал рукава.

— Вот что радует: когда принимаешь новорожденное чудо, не нужно кипятить воду и мыть руки. Подай-ка мне вон тот свиток папируса, мальчик мой; за ним поищи штопальную иглу; достань с полки старый диплом; подними с пола упаковку ваты. Шевелись!

— Я мигом. — Чарли бежал и приносил, приносил и снова бежал.

Во все стороны летели засохшие веточки, пучки вербы и рогоза. Шестнадцать рук полковника сновали в воздухе и ловко орудовали шестнадцатью блестящими иголками, обрезками кожи, шорохом луговой травы, дрожью совиных перьев, искрами рыжих лисьих глаз. Сам он пыхтел и невнятно фыркал, а все восемь пар волшебных конечностей кружили и пикировали, танцевали и укладывали стежки.

— Ну вот! — показал он кончиком носа. — На половину готово. Обретает форму. Приглядись-ка, дружок. Что здесь начинает вырисовываться?

Обогнув стол, Чарли так вытаращил глаза, что рот открылся сам собой.

— Да ведь… да ведь… — забормотал он.

— Ну?

— Это же…

— Ну? Ну?

— Мумия! Не может быть!

— Может! Дьявол меня раздери, парень! Может!

Полковник навис над столом. Погрузив пальцы глубоко внутрь своего творения, он прислушивался к его шепоту, возникшему из тростника, чертополоха и сухих цветов.

— Резонно будет, если ты спросишь, зачем создавать мумию? Ты, ты вдохновил меня на это, Чарли. Ты меня к этому побудил. Иди-ка, посмотри в окно.

Мальчик поплевал на стекло и оттер от пыли и грязи небольшой кружок.

— Ну-с, — заговорил полковник. — Что ты видишь, парень? Как там дела в городе? Не замышляется ли убийство?

— Скажете тоже…

— Не бросается ли кто-нибудь вниз головой с колокольни? Не истекает ли кровью под взбесившейся газонокосилкой?

— Не-а.

— Не бороздят ли озеро железные «Мониторы» и «Мерримаки»,[3] не падают ли дирижабли на масонский храм, не погребают ли под руинами шесть тысяч масонов единым махом?

— Скажете тоже, полковник, — у нас в Грин-Тауне всего-то пять тысяч жителей!

— Гляди в оба, парень. Ищи. Высматривай. Докладывай!

Чарли пристально смотрел на плоский, как блин, городок.

— Дирижаблей не обнаружено. Масонских руин не обнаружено.

— Молодец! — Подскочив к окну, старик остановился рядом с Чарли и тоже начал производить осмотр местности. Он указывал в разные стороны то рукой, то носом. — В этом городе за всю твою жизнь не было ни убийства, ни пожара в сиротском приюте, ни жестокого маньяка, вырезающего свое имя на женских ногах! Согласись, парень: Грин-Таун, что на севере штата Иллинойс, — самый неинтересный, безрадостный, захудалый, тоскливый городишко за всю историю Римской, Германской, Русской, Английской и Американской империй! Если бы здесь родился Наполеон, к девяти годам он бы сделал себе харакири. От скуки. Если бы здесь рос Юлий Цезарь, в десять лет он бы пробрался на римский Форум и заколол себя собственным кинжалом…

— От скуки, — подхватил Чарли.

— Пра-а-ально! Следи за городом, сынок, а я еще поработаю. — Полковник Стоунстил вернулся к скрипучему столу и продолжил мять, ворочать и поколачивать странную, растущую под его руками фигуру. — Скуки здесь — навалом: отвешивай хоть фунты, хоть тонны. Скуки здесь — без конца и края: отмеряй хоть загробные ярды, хоть замогильные мили. Лужайки, дома, собачья шерсть, людские волосы, костюмы, что пылятся на витринах, — все одинаково унылое…

— От скуки, — договорил за полковника Чарли.

— А как развеять скуку, сынок?

— Не знаю… разбить окно в заброшенном доме с привидениями?

— Вот незадача, парень: в Грин-Тауне нет таких домов!

— Был один. Да и тот снесли.

— Вот и я говорю. Ладно… что еще приходит на ум?

— Устроить резню?..

— Резни тут отродясь не бывало. Подумать только, у нас даже шеф полиции — честный человек! Даже мэр — неподкупный! С ума сойти. Весь город погряз в болоте зеленой тоски! Последняя попытка, Чарли: что еще можно придумать?

— Сотворить мумию? — повеселел Чарли.

— Верно, палки-моталки! Учись, пока я жив!

Старик, не умолкая, пускал в дело ветхое чучело совы, крючковатый хвост ящерицы, пропахшие никотином бинты, завалявшиеся с 1895 года, когда он в один день сломал и лодыжку, и приятную интрижку, только-только приехав на горнолыжный курорт; резиновые заплатки для автокамеры машины «Киссел Кар» 1922 года; отгоревшие бенгальские огни последнего мирного лета 1913-го, — и все это переплеталось, сливалось воедино под ловкими костлявыми пальцами.

— Вуаля! Гляди, Чарли! Готово!

— Вот это да! — У мальчишки отвисла челюсть. — Полковник, а можно я еще сделаю корону?

— Сделай корону, парень. Сделай.



Когда солнце уже стало клониться к закату, полковник и Чарли, а с ними их египетский друг, спустились по скудно освещенной черной лестнице; шаги первых двух были тяжелы, как железные молоты, а третий то и дело подпрыгивал кверху, словно воздушная кукуруза над сковородой.

— Ну, хорошо, мы обзавелись мумией, а что с ней делать, полковник? — недоумевал Чарли. — Ни поговорить, ни побегать…

— Этого нам с тобой и не требуется, парень. А вот горожане и заговорят, и забегают. Выгляни-ка на улицу!

Они отворили скрипучую дверь и увидели все тот же город, придушенный покоем, пораженный бездействием.

— Даже если ты, парень, сумел оправиться от Пустой Безнадеги, этого еще недостаточно. Город сжался, как часовая пружина, только вот циферблат оказался без стрелок, а из-за этого утром страшно просыпаться: вдруг настало вечное воскресенье! Как по-твоему, парень, кто избавит нас от этой напасти?

— Амон Бубастис Рамзес Ра Третий, прибывший спецрейсом в шестнадцать ноль-ноль?

— Да, парень, истинно так. У нас теперь есть исполинское семечко. Чтобы от него был толк, нужно его… что?

— Наверно… — поразмыслил Чарли, зажмурив один глаз, — посадить?

— Посадить! Затем понаблюдать, как оно дает всходы! А потом? Собрать урожай. Урожай! Вперед, сынок. Э-э-э… веди своего приятеля.

Полковник, крадучись, вышел в ранние сумерки.

За ним, поддерживаемая Чарли, вышла мумия.



В разгар Дня труда из Царства Мертвых явился Озирис Бубастис Рамзес Амон-Ра-Тот.

Земля дрожала, повсюду распахивались двери, но не от порывов осеннего ветра и не от грохота праздничного шествия во главе с мэром города (семь автомобилей плюс оркестр из дудок и барабанов), а от топота растущей толпы, которая хлынула на улицы, приливной волной затопив лужайку перед домом полковника Стоунстила. Чарли с полковником не один час сидели на веранде в ожидании этого взрыва безумия, этого штурма Бастилии. Теперь, когда обезумевшие собаки кусали мальчишек за пятки, а мальчишки приплясывали по краям толпы, полковник глядел сверху вниз на Творение (дело рук его и Чарли) и заговорщически улыбался:

— Итак, Чарли… Я выиграл пари?

— Еще бы, полковник!

— Тогда пошли.

По всему городу звонили телефоны, на кухнях пригорали обеды, а полковник выступил вперед, чтобы даровать собравшимся папское благословение.

В самой гуще толпы виднелась телега, запряженная лошадью. На козлах, ошалев от несказанной удачи, восседал Том Таппен, владелец еле живой пригородной фермы. Его бормотание заглушал восторженный рев толпы, потому что в повозке находился богатый урожай, созревший через четыре тысячи забытых лет.

— Да разольется великий Нил, да зарастет его устье, — выдохнул полковник, широко раскрыв глаза, — если это не настоящая мумия из Древнего Египта, завернутая в подлинный папирус и просмоленные лоскуты!

— Она самая! — крикнул Чарли.

— Она самая! — подхватили остальные.

— Вышел я утром пахать, — не унимался Том Таппен, — пашу себе и пашу. И вдруг — бац! Плуг вывернул из земли эту штуковину, прямо у меня перед носом! Мне чуть худо не стало! Подумать только! Не иначе как египтяне три тыщи лет назад прошли через Иллинойс — а мы-то не знали! Откровение, иначе не скажешь! Прочь с дороги, ребятня! Отвезу-ка я эту находку на почтамт. Пусть выставят для всеобщего обозрения! Но! Пошла!



Толпа отхлынула вместе с лошадью, телегой и мумией, оставив в покое старика полковника, который только что притворно ахал и таращил глаза.

— Чтоб мне сгореть, — прошептал он, — все идет как по маслу, Чарльз. Волнение, гомон, толки, безумные сплетни будут множиться до исхода тысячи дней или до Судного дня, смотря что наступит раньше!

— Так точно, полковник!

— Микеланджело нам в подметки не годится! Его «Давид» — может, и шедевр, только нынче он позабыт-позаброшен. То ли дело наша египетская диковинка… — Полковник прикусил язык, потому что мимо пробегал мэр.

— Полковник, Чарли, приветствую! Дозвонился до Чикаго. Завтра к утру нагрянут газетчики! А к полудню — музейная братия! Не рухнула бы наша торговая палата!

Мэр умчался догонять толпу.

Осенняя тучка опустилась на лицо полковника и зависла в складках у рта.

— Конец первого акта, Чарли. Теперь начинаем соображать быстро. На подходе второй акт. Мы ведь хотим, чтобы эта суматоха длилась вечно, согласен?

— Так точно…

— Пораскинь мозгами, парень. Что там выпало на кубике?

— На кубике выпало… а!.. два хода назад?

— Получи пять с плюсом, золотую звезду и сладкий пирожок! Господь дал, Господь и взял, так ведь?

Чарли взглянул в лицо старику и увидел, как того обуревает беспокойство.

— Так точно.

Полковнику было хорошо видно толпу, которая сгрудилась у почтамта в двух кварталах от его дома. Подоспевший оркестр из дудок и барабанов завел какой-то мотив, смутно напоминающий о Египте.

— На закате, Чарли, — прошептал полковник, закрыв глаза, — мы сделаем последний ход.

Какой был день! Спустя много лет люди повторяли: вот это был день! Мэр только успевал забежать домой, чтобы переодеться: он произнес три речи, возглавил две процессии (одну — вдоль по Мейн-стрит до конца трамвайного маршрута, другую — в обратном направлении), а в центре этих событий находился Озирис Бубастис Рамзес Амон-Ра-Тот, который улыбался то направо, когда сила притяжения одолевала его хилое туловище, то налево, когда процессия заворачивала за угол. Битый час оркестр из дудок и барабанов, теперь значительно усиленный медными духовыми инструментами, подкреплялся пивом и разучивал торжественный марш из «Аиды», который потом был исполнен столько раз подряд, что женщины стали уносить домой ревущих младенцев, а мужчины ретировались в бары, чтобы хоть как-то успокоить нервы. Поговаривали о третьем параде и о четвертой торжественной речи, но сумерки застали город врасплох, и все, включая Чарли, разбрелись по домам ужинать — точнее, обсуждать новости.

Около восьми вечера Чарли с полковником отправились прокатиться сквозь листопад и благодатную тьму на машине марки «Мун» выпуска 1924 года, которая начинала ворчать, как только это прекращал делать полковник.

— А куда мы едем?

— Надо подумать… — рассуждал полковник, управляя машиной легко и непринужденно, на философской скорости десять миль в час. — Сейчас все, включая твоих домашних, отправились на Гроссетскую пустошь, так? Слушают последние речи в честь Дня труда. Нашего мэра хлебом не корми — дай только поговорить с трибуны, пра-ально? Затем пожарные начнут палить из ракетниц. Отсюда следует, что почтамт — вкупе с мумией, вкупе с шефом полиции, который несет вахту, — окажется без прикрытия. Вот тогда должно произойти чудо. Непременно должно произойти, Чарли. Спроси почему.

— Почему?

— Рад, что тебя это волнует. Видишь ли, парень, завтра проныры из Чикаго начнут спрыгивать с подножки поезда, как блинчики со сковороды: в городе запахнет жареным, в каждом углу будет чей-то длинный нос, чей-то глаз с лупой и микроскопом. Эти музейные ищейки вместе с прохиндеями из «Ассошиэйтед пресс» докопаются до сути и ославят нас на весь свет. А поэтому, Чарльз, мы с тобой должны…

— Всех оставить в дураках.

— Грубовато сказано, парень, но суть ты ухватил верно. Давай так рассуждать: жизнь — это иллюзион, вернее, могла бы стать волшебным представлением, если бы люди не отгораживались друг от друга. Людям надо подбрасывать хоть маленькую тайну, сынок. Так вот: пока в городе не примелькался наш египетский друг, пока он не надоел хозяевам, как назойливый визитер, нужно посадить его на верблюда и отправить по расписанию в обратный путь. Приехали!

На почтамте было темно, лишь в вестибюле горела одинокая лампочка. За огромной витриной, рядом с выставленной для обозрения мумией, застыл шериф; оба молчали, покинутые зеваками, которые отправились ужинать и глазеть на фейерверки.

— Чарли, — полковник достал пакет из грубой бумаги, внутри которого что-то загадочно булькало, — дай мне тридцать пять минут, чтобы подпоить шерифа. Затем ты, навострив уши, пробираешься в помещение, выполняешь мои команды и творишь чудо. Ну, была не была!

И полковник исчез.

За городской чертой выступление мэра сменилось фейерверками.

Взобравшись на квадратную крышу автомобиля, Чарли с полчаса глядел на яркие вспышки. Прикинув, что время, отведенное на спаивание, истекло, он перебежал через дорогу, мышью проскользнул на почтамт и притаился в темном углу.

— Почему бы, — говорил полковник, вклинившись между египетским фараоном и шерифом, — вам не оприходовать эту бутылочку, сэр?

— Плевое дело. — Шериф не возражал.

Полковник, наклонясь, разглядывал в полутьме золотой амулет на груди мумии.

— Вы верите в старинные предания?

— Какие еще предания? — не понял шериф.

— Вот тут начертаны иероглифы: если прочесть их вслух, мумия оживет и начнет ходить.

— Хрен собачий, — выговорил шериф.

— Вы только посмотрите на эти любопытные египетские символы! — настаивал полковник.

— Кто-то у меня очки свистнул. Читайте сами, — сказал шериф. — Пусть-ка этот сухарь перед нами походит.

Чарли воспринял это как сигнал к действию и, не выходя на свет, подкрался вплотную к египетскому правителю.

— Начнем. — Сложив ладонь корабликом, полковник незаметно сунул очки шерифа к себе в боковой карман и наклонился еще ближе к фараонову амулету. — Первый символ — ястреб. Второй — шакал. Третий — сова. Четвертый — желтый лисий глаз…

— Ну а дальше-то что? — поторопил шериф.

Полковник был рад стараться, его голос то возвышался, то затихал, шериф согласно кивал головой, и вдруг все египетские картинки и слова пошли кругом; тут старик удивленно ахнул:

— Что делается, шериф, смотрите!

Шериф выпучил глаза.

— Мумия, — изрек полковник, — хочет выйти погулять!

— Быть такого не может! — закричал шериф. — Быть такого не может!

— Может, — прошелестело где-то рядом — похоже, из уст фараона.

Неведомая сила сдвинула мумию с места, подняла и увлекла к выходу.

— Эй! — завопил шериф со слезами на глазах. — Держи! Уйдет!

— Пойду-ка я следом, надо ее вернуть, — сказал полковник.

— Да побыстрей!

Мумия скрылась из виду. Полковник выбежал на улицу. Хлопнула дверь.

— Ну и дела. — Шериф потряс бутылку. — Пусто!



Перед домом Чарли полковник притормозил.

— Твои родители заглядывают на чердак, парень?

— Им там не разогнуться. Они меня отправляют, когда нужно что-нибудь найти.

— Отлично. Вытаскивай нашего египетского друга с заднего сиденья — он не страдает лишним весом, в нем и десяти кило не будет, ты с ним легко управился, Чарли. Это, доложу тебе, было зрелище! Ты выбегал из дверей, а казалось, будто мумия движется своим ходом. Видел бы ты физиономию шерифа!

— Надеюсь, ему за это не влетит.

— А, набьет себе шишку и сочинит душераздирающую историю. Не станет же он признаваться, что видел ходячую мумию, правда? Придумает отговорку, организует поиски, вот увидишь. Не мешкай, сынок, проводи наверх этого субъекта, хорошенько его спрячь и навещай каждую неделю. По ночам корми разговорами. А лет через тридцать-сорок поступишь так…

— Как? — не утерпел Чарли.

— В год, когда скука уже хлынет через край и закапает из ушей, когда город забудет про нынешнее пришествие и исход, ты проснешься утром и не захочешь подниматься с постели, не захочешь даже пошевелить ушами или поморгать, потому что все до смерти надоело… Вот в такое утро, Чарли, просто поднимись на захламленный чердак, вытащи оттуда мумию, подбрось ее на кукурузное поле и смотри, как будут неистовствовать совсем другие толпы. С того момента и с того дня для тебя, для города, для всех горожан настанет совсем другая жизнь. А теперь, парень, ступай — тащи, прячь!

— Жалко, что такой вечер кончился, — еле слышно сказал Чарли. — Может, покатаемся еще вокруг квартала, выпьем по паре стаканчиков лимонада у вас на веранде? И этого с собой захватим.

— Выпить лимонаду — это хорошо. — Полковник Стоунстил вдавил педаль в пол. Машина взревела и ожила. — За блудного фараонова сына!



Поздним вечером в День труда оба снова устроились на веранде в доме полковника; каждый, подставив лицо ветерку, прихлебывал лимонад, от которого во рту оставались крошки льда, и смаковал вкус невероятных событий.

— Ух, — сказал Чарли, — скорей бы увидеть заголовки в завтрашнем «Кларионе»: БЕСЦЕННАЯ МУМИЯ ПОХИЩЕНА, РАМЗЕС-ТОТ ИСЧЕЗ. УТРАЧЕНА ВЕЛИКАЯ НАХОДКА. ПРЕДЛАГАЕТСЯ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ. ШЕРИФ ТЕРЯЕТСЯ В ДОГАДКАХ. ВОЗМОЖЕН ШАНТАЖ.

— Продолжай, парень. Складно у тебя выходит.

— От вас научился, полковник. Теперь ваша очередь.

— Что ты хочешь от меня услышать, парень?

— Про мумию. Что это такое? Из чего сделано? Откуда взялось? И вообще, как это понимать?

— Но, мальчик мой, ты же стоял рядом, помогал, видел…

Чарльз пристально поглядел на старика.

— Нет. — Глубокий вздох. — Расскажите своими словами, полковник.

Старик встал со своего места и остановился в полумраке меж двух кресел-качалок. Протянув руку, погладил прислоненный к дверному косяку древний шедевр домашнего изготовления — ни дать, ни взять, отборный табак и высушенный нильский ил.

В небе умирал последний праздничный фейерверк. Его отсветы гасли в лазуритовых глазах мумии, которая, как и мальчик, выжидательно смотрела на полковника.

— Хочешь знать, кем раньше был наш знакомец?

Полковник наскреб у себя в легких пригоршню праха и мягко выдохнул ее в осенний воздух.

— Он был всем, никем и кем-то. — Мгновение тишины. — Был тобой. И мной.

— Дальше, — прошептал Чарли.

«Дальше», — говорили глаза мумии.

— Это всего-навсего, — негромко продолжал полковник, — пачка старых журналов, что копятся на чердаке, прежде чем полыхнуть языками забытых истин. Это — связка папируса, оставленная на осеннем поле задолго до Исхода, это картонное перекати-поле, отнятое ветром у времени и гонимое то вослед ушедшим сумеркам, то навстречу грядущему рассвету… Может, это обрывки никотиново-дурманных видений, что развеваются на флагштоке, суля каждому все на свете и еще кое-что впридачу… Это карта Сиама и верховьев Голубого Нила, это дьявольски пыльный жар пустыни, конфетти оброненных билетов, пожелтевшие и припорошенные песком дорожные атласы, дальняя поездка, которой не будет, и отчаянная вылазка, которая начинается во сне. А тело?.. М-м-м… оно… из увядших букетов многочисленных свадеб, из тягостных давних похорон, из телеграфных лент, что опоясали землю после отгремевшего марша, из старых расписаний ночных поездов для недремлющего фараона. Сгодились и письменные обязательства, обесцененные акции, мятые расписки. Даже цирковые афиши — видишь? Вот здесь, где грудная клетка. Плакаты, сорванные со стен в деревне Северный Шторм, что в штате Огайо, и переправленные на юг, поближе к Гармонии, штат Техас, или на Землю Обетованную, где царствует Калиф Орния! Протоколы о намерениях, объявления о помолвках и крещениях… все, что возникло из нужды и надежды, первая монетка в кармане, доллар в рамочке над стойкой бара. Обои, прожженные испепеляющими взорами, а на них надпись, вытравленная глазами мальчиков и девочек, старых неудачников и придавленных годами женщин: «Завтра! Да! Быть посему! Завтра!» Здесь все, что умирало много ночей подряд и снова возрождалось, здесь хвала человеческому духу, а кое-где редкие новые рассветы. Бессловесные и самые причудливые тени, какие только ты можешь вообразить, а я — мысленно нарисовать тушью в три часа ночи. Все перемолото до неузнаваемости, а потом слеплено нашими собственными руками у нас же на глазах. Вот это он и есть — старый правитель, фараон Седьмой Династии Священного Праха Собственной Персоной.

— Ничего себе! — вырвалось у Чарли.

Полковник опустился в кресло и опять стал раскачиваться, прикрыв глаза и улыбаясь.

— Полковник, — Чарли бросил взгляд в будущее, — а вдруг мне в старости вовсе и не потребуется никакая мумия?

— Это как?

— Ну, если у меня в жизни будет полно всякой всячины: некогда будет скучать, найдется интересное дело, которым я и займусь, каждый день будет прожит с толком, каждый вечер — с приключениями, по ночам буду крепко спать, по утрам — просыпаться с радостью, буду много смеяться и к старости приду на всех парусах, что тогда, полковник?

— Тогда, парень, ты будешь самым счастливым человеком на всем белом свете, клянусь Богом!

— Хотите знать, полковник, — Чарли смотрел на него круглыми немигающими глазами, — что я решил? Я стану великим писателем.

Полковник остановил качалку и вгляделся в чистый огонь, озаривший детское лицо.

— Боже правый, я это вижу. В самом деле. Так оно и будет! Ладно, Чарльз, тогда, дожив до старости, ты найдешь какого-нибудь парня, которому повезло меньше твоего, и передашь ему Озириса-Ра. Может, твоя жизнь и будет полной чашей, но другим, заплутавшим в дороге, очень кстати придется наш египетский друг. Договорились? Договорились.

Отцвели последние огни фейерверка; среди нежных звезд плыли прощальные воздушные шары. Машины и горожане потянулись на покой, отцы и матери несли на руках сомлевших ребятишек. Проходя мимо дома полковника Стоунстила, некоторые участники этого тихого шествия заглядывали на веранду, чтобы помахать старику, мальчику и долговязому слуге, который скромно стоял поодаль. Вечер завершился навсегда. Чарли попросил:

— Расскажите еще что-нибудь, полковник.

— Нет. У меня все. Теперь послушай нашего приятеля. Пусть предскажет твое будущее, Чарли. Пусть навеет сюжеты для первых рассказов. Готов?

Налетел ветер: он проник в сухой папирус, поиграл ветхими лоскутами, привел в движение удивительные руки и чуть подрагивающие губы старого, то есть нового знакомца, ночного гостя, которому стукнуло четыре тысячи лет.

— Что он тебе вещает, Чарльз?

Чарли зажмурился, выждал и прислушался, согласно кивая; лишь когда по щеке сбежала одинокая слезинка, он нарушил молчание:

— Все как есть. Ну просто все. Все как я хотел.