Майкл Ондатже

В шкуре льва

Эта книга посвящается памяти Мишель Ламбет, Шарон Стивенсон, а также Билла и Мишаль Эйкрз И еще Линде, Саре Шиэрд и Дэвиду Янгу
Я хотел бы выразить благодарность Фонду Джона Саймона Гуггенхейма, предоставившему мне стипендию на время написания этой книги. А также Совету искусств провинции Онтарио, ресторану «Эль Баша», Обществу истории культур провинции Онтарио и Глендон-колледжу Йоркского университета. Я хотел бы также поблагодарить Марго Тиздейл, Джорджа и Рут Грант, Доню Петрофф, Рика Холденби и Лилиан Петрофф. И еще Айана Радфорта за его работу о финских лесорубах. Особая благодарность Эллен Селигман. * * * В этом художественном произведении автор иногда допускает некоторые вольности относительно времени и места действия.
Веселым людям скорбный обряд поручил я, А сам после друга рубище надел я, Львиной шкурой облачился, бегу в пустыню! Эпос о Гильгамеше[1]
Больше никогда единичная история не будет рассказана так, как если бы она была единственной. Джон Бергер


Эта история рассказана в машине ранним утром. Молодая девушка слушает и задает вопросы, пока автомобиль мчится сквозь тьму. За окном идиллический сельский пейзаж. Если бы мужчина, сидящий за рулем, сказал: «Вон там стоит замок», она бы ему поверила.

Мужчина воскрешает в памяти и собирает вместе разрозненные фрагменты истории, пытаясь удержать их в своих руках. К тому же он устал — порой он выражается довольно туманно, не слишком следит за сюжетом и дорогой, порой бывает излишне возбужден. «Ты меня понимаешь?» — поворачивается он к ней в тусклом свете спидометра.

Они едут четыре часа до Марморы под шестью звездами и луной.

И все это время она не спит, чтобы составить ему компанию.

Книга первая

Крошечные зерна

~~~

Когда мальчик просыпается рано, он видит мужчин, идущих мимо дома по дороге к Первому озеру. Он встает у окна и наблюдает: видит два-три фонаря между серебристым кленом и каштаном. Слышит стук сапог по гравию. Тридцать лесорубов в темной одежде, с топорами и маленькими свертками с едой, висящими на поясе. Мальчик спускается вниз, подходит к окну на кухне, из которого просматривается дорога. Люди движутся справа налево. И уже кажутся усталыми, еще до восхода солнца.

Ему известно, что время от времени толпа чужаков встречается со стадом коров, которых гонят на дойку с пастбища, и тогда разыгрывается молчаливая сцена вежливости: люди выстраиваются на обочине, подняв фонари, — шаг назад, и они окажутся по колено в снегу, — чтобы коровы могли лениво пройти мимо них по узкой дороге. Иногда мужчины кладут руки на теплые бока животных, чтобы погреться. Кладут руки в тонких перчатках на черно-белых коров, едва различимых в остатках ночной темноты. Им приходится делать это осторожно, без малейшего намека на агрессию, у них нет на это права. В отличие от хозяина коров, эта земля принадлежит не им.

Коровы голштинской породы проходят сквозь молчаливый строй людей. Идущий за ними фермер кивает. В зимние месяцы он встречает эту странную компанию почти каждый день, и в пять утра, когда еще темно, их доброжелательность служит ему молчаливым утешением — чтобы пригнать коров сюда на дойку, ему приходится собирать их больше часа.

Мальчик, который следит за этой процессией и даже мечтает ее увидеть, уже встречал этих мужчин, работавших в миле отсюда, среди серых деревьев. Он слышал их кашель, металлический стук их топоров по холодному дереву, видел костер у ручья, где подо льдом пузырится серая вода.

По их крепким телам под легкой одеждой струится пот. Некоторые из них умирают от пневмонии или от серы в легких, попавшей туда на фабриках, где они работают в другое время года. Они спят в бараках за гостиницей «Беллрок» и почти никак не связаны с городом.

Ни мальчик, ни его отец никогда не бывали в этих темных помещениях, где воздух пропитан запахом человеческих тел. Грубый стол, четыре койки, низкое окно. Бараки строили каждый год в декабре и разбирали следующей весной. Никто в Беллроке не знал, откуда эти люди. Об этом мальчику гораздо позже расскажет одна женщина. Связь между лесорубами и городом установилась лишь тогда, когда они появились на реке на самодельных коньках с лезвиями из старых ножей.

Для мальчика конец зимы означает голубую реку, означает исчезновение этих людей.

* * *

Он тоскует по летним вечерам, по тем мгновениям, когда выключает свет, даже маленькую матовую лампочку в коридоре рядом с комнатой, где спит отец. Тогда весь дом, кроме кухни, где горит яркий свет, погружается во тьму. Мальчик садится за длинный стол и рассматривает учебник по географии с картами разных стран, беззвучно шепча экзотические названия: Каспий, Непал, Дуранго. Закрыв книгу, он проводит ладонью по шероховатой обложке с разноцветной картой Канады.

Затем он идет через темную гостиную, вытянув перед собой руку, и ставит книгу назад на полку. Потом стоит в темноте, растирая предплечья, чтобы немного взбодриться. Он борется со сном, хочет потянуть время. Жара еще не спала, и он обнажен выше пояса. Он возвращается на освещенную кухню и переходит от окна к окну в поисках ночных бабочек, прижавшихся крылышками к сетке, льнущих к яркому свету. Из своих дальних полей они увидели эту сверкающую комнату и прилетели сюда. Исследование летней ночи.

Жуки, листоблошки, кузнечики, листовертки. Патрик вглядывается в существ, которые, пролетев в теплом воздухе над землей, с глухим стуком врезаются в сетку. Он слышал их, пока читал, его органы чувств ловят эти шумы. Много лет спустя в ривердейлской библиотеке он узнает, что блестящие хрущики уничтожают кустарник, что бронзовки питаются соком гниющих деревьев или молодой кукурузы. И эти ночи внезапно обретут форму и порядок. Вместо вымышленных имен появятся официальные титулы, как если бы он перечитывал список приглашенных на бал. Конек лесной северный! Епископ Кентерберийский!

Их настоящие имена тоже звучат красиво. Дозорщик-император. Пластинохвост точечный. Все лето он ведет учет их визитам и делает наброски тех, кто явился повторно. Это одно и то же существо, что прилетало в прошлый раз, или нет? Он зарисовывает у себя в тетради оранжевые крылья пяденицы, сатурнии луны, нежно-коричневые, словно кроличий мех, крылья непарного шелкопряда. Он не станет открывать окно и брать в руки покрытые пыльцой тельца. Он сделал это как-то раз, и отвратительный след, оставленный мотыльком — буро-розовым созданием, измазавшим цветной пыльцой его пальцы, — испугал их обоих.

При ближайшем рассмотрении они кажутся ему доисторическими существами. Их челюсти непрерывно движутся. Едят ли они каких-нибудь мельчайших насекомых, или это непроизвольные движения — так его отец жует язык, когда работает. Свет из кухни пронизывает их пористые крылья, даже зеленая персиковая тля будто присыпана пудрой.

Патрик вынимает из кармана свистульку. Если выйти во двор, можно не опасаться разбудить отца, звук просто уплывет к ветвям серебристых кленов. Возможно, ему удастся выследить эти создания. Возможно, они вовсе не безгласны, просто он их не слышит. (В девять лет отец увидел, как он лежит на земле и прижимает ухо к сухой коровьей лепешке — внутри с шуршанием возились жуки.) Ему знакомы звучные призывы, исходящие из крошечного тельца цикад, но он жаждет беседы, жаждет услышать язык стрекоз, которым нужно преобразовать во что-то свое дыхание — так он использует свистульку, чтобы обрести голос, — каким-то образом преодолеть стену здешнего мира.

Быть может, они возвращаются каждую ночь, чтобы что-то ему объяснить? Или это он их преследует? Он выходит из темного дома и на пороге ярко освещенной кухни говорит пустынным полям: Я здесь. Придите сюда ко мне.



Он родился в регионе, который появился на картах только в 1910 году, хотя его семья трудилась гам уже двадцать лет, а земля обрабатывалась с 1816 года.

В школьном атласе это место, закрашенное бледно-зеленой краской, не имеет названия. Река, вытекающая из безымянного озера, представляет собой простую синюю линию, и лишь двадцатью пятью милями южнее превращается в реку Напани и только из-за лесозаготовок в конце концов получает имя Депо-Крик.

Его отец работает на двух-трех фермах: рубит лес, заготавливает сено, пасет скот. Коровы переходят реку дважды в день — утром они идут на пастбище к югу от ручья, а к полудню возвращаются на дойку. На зиму скотину перегоняют в хлев, но как-то раз одна корова, стосковавшись по летнему пастбищу, направилась к реке.

Они ищут ее часа два, пока наконец отец не догадывается, где она. Он бросается к реке, крикнув Патрику, чтобы тот следовал за ним с лошадьми. Патрик едет по глубокому снегу верхом на неоседланной лошади, ведя другую лошадь на веревке и понукая их двигаться быстрее. Сквозь голые ветви деревьев он видит отца, бегущего по склону к заводи.

На середине реки стоит по грудь во льду корова их соседа. Пейзаж лишен красок. Сухие стебли репейника, серые деревья и топь, теперь белая и чистая. Отец с веревкой на плечах ползет по льду к бело-черной фигуре. Корова дергается, разбивая лед, и холодная вода выплескивается на поверхность. Хейзн Льюис замирает на месте, успокаивая животное, и ползет дальше. Он должен дважды обвязать веревкой брюхо коровы. Патрик медленно движется вперед, пока не оказывается на другой стороне полыньи. Отец обхватывает левой рукой шею коровы и как можно глубже погружает правую в ледяную воду. На другой стороне полыньи Патрик опускает руку в воду и водит ею из стороны в сторону, пытаясь поймать конец веревки. Ничего не получается. Тогда он ложится на лед и опускает руку по плечо в воду, кисть тут же начинает неметь, и ему приходит в голову, что вскоре он уже не сможет нащупать веревку, даже если та коснется его руки.

Корова переступает ногами, куртка мальчика намокает, и холод обжигает грудь. Отец отползает назад, и они стоят на коленях по обе стороны от коровы, размахивая мокрыми руками и колотя себя по груди. Они молчат. Нельзя терять ни минуты. Отец кладет ладонь корове на ухо, чтобы хоть немного согреться. Снова ложится на снег и опускает руку вниз, его лицо в нескольких дюймах от кромки льда. Патрик, словно его зеркальное отражение, шарит рукой под водой, но снова не может поймать конец веревки.

«Сейчас я нырну. Не зевай», — говорит отец, и Патрик видит, как дергается его тело и голова уходит под воду.

Поймав свободную руку отца, лежащую на спине коровы, Патрик крепко в нее вцепляется.

Потом он окунает голову в воду и тянется вперед. Нащупывает руку отца под брюхом у коровы. Он заставляет себя оставаться под водой, пока не поймает толстую витую веревку. Он тянет за нее, но она не поддается. Он понимает, что отец каким-то образом придавил ее, что он лежит на ней. Патрик остается под водой, хотя ему нечем дышать. Отец, ловя ртом воздух, выныривает на поверхность, валится на спину — дышать трудно, в глазах резь, — внезапно понимает, что лежит на веревке, и откатывается в сторону. Патрик тянет за веревку и, упершись в лед ногами, одним рывком выбирается из воды и скользит в сторону от коровы.

Он садится, видит отца и поднимает руки вверх в победном жесте. Отец отчаянно пытается вытереть глаза и уши, прежде чем вода замерзнет, Патрик делает то же самое, втянув кисть в сухой рукав и промакивая уши тканью. Он чувствует, как подбородок и шея покрываются льдом, но это его не волнует. Отец бежит к берегу и возвращается со второй веревкой. Он привязывает ее к первой, и Патрик тянет ее к себе под коровой. Теперь туловище животного обхвачено двумя веревками.

Патрик поднимает глаза к серому утесу на берегу, где над грязной, торчащей из снега сухой травой высится дуб. На голубом небе ни облачка. Мальчику кажется, что он не видел всего этого годами. До сих пор для него существовали лишь отец, черно-белое туловище коровы и страшная черная вода, обжегшая ему глаза, когда он открыл их там, внизу.

Отец привязывает веревки к лошадям. Морда коровы, стоящей по грудь в воде, ее огромный полуприкрытый глаз ничего не выражают. Кажется, она вот-вот начнет жевать от скуки. Патрик поднимает ей губу и в поисках тепла прижимает замерзшие пальцы к ее деснам. Потом выползает на берег.

Держа лошадей за поводья, они с отцом понукают их криками. Лошади, ни секунды не медля, тянут корову из реки, ломая лед. С берега Патрик видит, как она высовывает язык, и ее невозмутимость впервые уступает место озабоченности. Шагах в десяти от берега лед становится толще, веревки натягиваются и лошади встают. Они с отцом стегают их кнутом, и лошади переходят на рысь. И вот вся корова, как по мановению волшебной палочки, появляется изо льда, она лежит на боку, четыре прямые ноги торчат в стороны, ее неумолимо волокут на берег по бурым стеблям репейника.

Они отпускают лошадей. Пытаются развязать веревки на корове, но безуспешно. Тогда отец вынимает нож и режет веревки. Животное лежит на боку, с шумом выдыхая пар в морозный воздух, потом, качнувшись, встает и глядит на них. Патрик изумленно смотрит на отца. Тот одержим бережливостью. Он не раз втолковывал мальчику один и тот же урок. Всегда развязывай веревку! Никогда не режь! Вынуть нож и разрезать веревку на куски — возмутительное расточительство.

Они бегут домой, оглядываясь, идет ли за ними корова.


— Если она опять провалится под лед, я пальцем не пошевелю.
— Я тоже, — со смехом отвечает отец.


Когда они наконец оказываются на кухне, на улице уже почти стемнело и им ужасно хочется есть.

Хейзн Льюис зажигает керосиновую лампу и разводит огонь. За ужином мальчика бьет дрожь, и отец предлагает ему спать вместе. Позже, оказавшись в постели, они не замечают друг друга, если не считать тепла под одеялом. Отец лежит так тихо, что Патрик не знает, спит он или бодрствует. Мальчик смотрит, как на кухне догорает огонь.

Патрик представляет себе, как проходят зимние месяцы, и вот в разгаре лета он бледной тенью следует за своим отцом. Тот обрызгивает бензином гнезда гусениц и поджигает их. Пых! Серые клочья паутины исчезают в огне. Гусеницы падают в траву, у мальчика во рту кислый горелый запах. Они с отцом выискивают гнезда в вечернем свете. Патрик указывает отцу на паутину, которую тот пропустил, и они шагают дальше по пастбищу.

Он почти уснул. Еще один уголек вспыхивает и гаснет в темноте.

* * *

В сарае Хейзн Льюис обводит на дощатой стене тело мальчика зеленым мелом. Потом натягивает провода внутри контура, словно по-своему располагает вены в теле сына. Мышцы из кордита, вместо позвоночника запал из черного пороха. Таким Патрик помнит отца: тот изучает контур его тела, от которого он только что отделился, шагнув вперед, а в это время тлеющий запал взрывает участок дощатой стены, где была его голова.

Хейзн Льюис был застенчивым, замкнутым человеком, равнодушным к благам цивилизации, если те не попадали в сферу его интересов. Он мог сесть верхом на лошадь и чувствовать себя так, словно едет в поезде, словно плоти и крови вовсе нет.

В зимние месяцы Патрик носил еду на участок к северу от ручья, где отец, затерявшись среди белых холмов, с утра до вечера рубил в одиночку лес. А когда Патрику исполнилось пятнадцать, отец вдруг круто изменил свою жизнь. В какой-то момент, рубя сосну и слыша только стук топора да отзвуки эха, он, должно быть, вообразил, что все вокруг него разом взлетело в воздух: деревья, вечная мерзлота и печи, в которых томится кленовый сироп, — со всех ветвей в лесу слетел снег. Он прекратил работу, отправился домой, расшнуровал огромные ботинки и навсегда убрал подальше топор. Он выписал книги и съездил в Кингстон за расходными материалами. Увидев взрыв в лесу, он выдернул топор из соснового ствола и решил изменить свою жизнь. Купил динамит, воспламенители, запалы, исчертил диаграммами стены сарая, а затем унес взрывчатку в лес. Он установил заряды на обледеневшей скале, поросшей лесом. Капсюль-детонатор выплюнул пламя в гильзу, и у него на глазах воздух содрогнулся и снег обвалился с ветвей. То, что сдвинулось с места, послужило диаграммой, изображавшей радиус взрыва.

Перед весенним ледоходом Хейзн Льюис отправился в Ратбан и явился в правление лесозаготовительной компании. Там он продемонстрировал свои способности, переместив бревно точно в намеченное место и взорвав полтонны глинистого сланца, и был принят на работу вместе со сплавщиками. Он обеспечил себе место на лесозаготовках, которые велись на озерах Депо и реке Напани. Когда через несколько лет компания закрылась, он переехал в другое место и работал подрывником на месторождениях полевого шпата близ Вероны и Годфри в компании «Ричардсон Майнз». Самую длинную речь в своей жизни он произнес в Ратбане, когда рассказывал сотрудникам компании, что он умеет делать. Тогда он высказался насчет того, что, на его взгляд, на заготовке леса есть только два подходящих занятия — работать взрывником или поваром.



К цепочке из пяти озер, от Первого Депо до Пятого, зимой прибывали лесорубы и исчезали в барачных поселках, пройдя пешком двадцать миль по земле, которой они не знали. Весь февраль и март в центре озер росли пирамиды из бревен, которые доставляли сюда на санях. Работа начиналась еще до рассвета — в сильнейшую пургу, в жестокий мороз — и заканчивалась в шесть. Сосны валили двуручными пилами. Вальщики, согнувшись пополам, пилили ствол низко над землей. Эта работа считалась самой тяжелой. Некоторые пользовались шведскими пилами, резавшими древесину в два раза быстрее, а переходя в следующий лагерь, скатывали узкое полотно в рулон и приделывали к нему новые рукоятки в том лесу, где оказывались.

В апреле, когда на озере таял лед, начинался сплав леса, самая легкая и самая опасная работа. От Беллрока до Напани в местах сужения реки были расставлены люди. Около мостов или больших камней на случай затора дежурило по два-три человека. Если застрявшее бревно не убирали вовремя, позади него нагромождались другие бревна и вся река вставала. Здесь сплавщики были бессильны, и тогда посыльного верхом на лошади отправляли за подрывником. Двадцатифутовое бревно могло внезапно выскочить из воды и проломить человеку грудь.



Хейзн Льюис с сыном подъехали к расщелине в скале. Старший обошел вокруг затора. Он высверлил отверстие, вложил туда гильзу с динамитом и поджег фитиль. По его команде мальчик криком предупредил об опасности, и бревна взлетели в воздух и рухнули на берег. Река была свободна.

В сложных случаях Патрик снимал одежду и намазывался машинным маслом от паровой лебедки. Он нырял в ребристую воду и плыл вдоль бревен. Каждые полминуты он вскидывал руку вверх, чтобы успокоить отца. В конце концов мальчик находил бревно, на которое указывал отец. Он ловил брошенный ему заряд, обжимал воспламенитель вокруг шнура зубами и поджигал порох.

Вынырнув из воды, он шел к лошадям и вытирался полотенцами из рюкзака, ни разу не оглянувшись, как его отец. За спиной у него взрывалась река, и ворон сдувало с деревьев, как листья.



Сплав леса продолжался месяц, и Патрик наблюдал, как люди с длинными шестами в руках проплывают мимо на бревнах по направлению к Яркеру и дальше к Напани, откуда сложенные бревна отправляли на лесопилку. Он всегда был рядом с отцом. Патрик нежился в лучах солнца у моста, они ждали.

В полдень по дороге к Первому озеру приходил пешком повар с двумя ведрами. В одном был чай, в другом — толстые сандвичи со свининой. Крик ворон, учуявших еду, был сигналом, извещавшим о его появлении, и люди выходили ему навстречу из-за излучин реки. После обеда повар забирал оба пустых ведра, вспрыгивал на одно из проплывавших у берега бревен и возвращался по течению назад в лагерь. Он стоял, выпрямившись, посреди реки, двигаясь с той скоростью, с какой его несла вода. Он проплывал под мостом, не меняя позы, хотя до перекрытий оставалось не больше дюйма, кивая лесорубам на берегу, досадуя на вечное присутствие ворон. И соскакивал с бревна в лагере на Гусином острове, не замочив ботинок.

Хейзн читал свои брошюры и сушил рассыпанный на камне кордит. Он был мрачен даже в компании сына. Все его силы уходили на мысли о запальном шнуре, огонь по которому за две минуты пройдет под дощатым настилом до двора, обогнет стволы деревьев и окажется в чьем-то кармане. Он хранил этот образ в голове. Сумеет ли он это сделать? Прикрепить шнур к штанине брюк. Возможно, кто-то будет спать у костра, а тлеющий шнур, засунутый в карман его рубашки, взорвет его сердце. В его размышлениях шнур всегда шел по земле зигзагами, как нос гончей, поджигая лесную подстилку, пока она не вспыхивала красным лишайником.

Хейзн Льюис ничему не учил своего сына — никаких объяснений, никаких теоретических основ. Мальчик наблюдал за тем, как отец готовит заряды или аккуратно убирает снаряжение в деревянный ящик. Тот никогда не носил на себе ничего металлического — ни часов, ни ремня с пряжкой. Он, со своими нехитрыми устройствами, стал независимым и настолько незаметным, насколько это было возможно. Взрывы выбрасывали бревна из воды, не повреждая их. По всей системе озер Депо и дальше по реке Мойра, куда его иногда приглашали, он оставил в граните множество полудюймовых отверстий. Предельно скромных и незаметных. Работа дятла. Хейзн Льюис никогда не носил шляпы. Он был высоким — шесть футов шесть дюймов — и грузным. Плохо управлял лошадьми, а впоследствии грузовиками. Мог заложить динамит с закрытыми глазами. Каждый вечер тщательнейшим образом стирал свою одежду на случай, если в ней остались крошечные зерна взрывчатки. Эта одержимость вызывала у Патрика презрение. Однажды вечером отец снял рубашку и швырнул в костер. Раздался шипящий звук, и на колени лесорубам посыпались искры. Были и другие неожиданные уроки.

Позже Патрик с удивлением обнаружил, что научился многим важным вещам, — так дети, наблюдая, учатся тому, как взрослые надевают шляпу набекрень или приближаются к чужой собаке. Он знал, какой разрушительной силой обладает кусок динамита размером с лягушку-быка. Но он усваивал эти знания на расстоянии. Его отец обретал дар речи лишь тогда, когда во время лесосплава распоряжался танцами в гостиницах Яркера и Тамуэрта. Его неизменно приглашали, и он невозмутимо поднимался на сцену, как будто выполнял свой долг, и разражался куплетами, расхаживая между скрипок и гитар, успевая проговорить последнюю фразу с такой скоростью, чтобы попасть точно в такт. Немногословный во всем остальном, его отец был столь же немногословен в роли распорядителя танцев. Его слова равнодушно слетали на танцевальный пол, а мальчик стоял у стены, беззвучно повторяя куплеты про себя. Ни один мускул не напрягался на крупном теле отца, когда он выкрикивал: «Красная тележка не шибко мчит, колеса заедает, и ось скрипит».

Бесстрастная речь. Патрик видел себя на сцене: он расхаживает взад и вперед, дерзко размахивая согнутыми руками. «Птичка, улетай — ворон, прилетай — ворон, шаг вперед — птичка, сделай поворот», — бормочет он себе под нос позже, при свете дня.

~~~

Однажды зимней ночью одиннадцатилетний Патрик вышел во двор из длинной кухни. На сетке освещенного окна бился голубой мотылек, но очень скоро исчез в темноте. Вряд ли он улетел далеко. Взяв керосиновую лампу, Патрик вышел из дому. Редкостный зимний мотылек. Он порхал над снегом, точно раненый, и Патрик без труда мог следовать за ним. На заднем дворе он его потерял, бирюзовый мотылек взмыл в небо, исчез из круга света керосиновой лампы. Что делал здесь мотылек зимой? Они не попадались ему на глаза уже несколько месяцев. Возможно, он появился на свет в курятнике. Поставив лампу на камень, Патрик посмотрел вдаль. Там он увидел то, что сначала принял за светлячков. Светлячков среди деревьев у реки. Но ведь сейчас зима! Он двинулся вперед, взяв лампу.

Путь оказался длиннее, чем он думал. Ноги в расшнурованных ботинках по щиколотку проваливались в снег. Одна рука в кармане, другая держит лампу. К тому же луна, потерявшаяся в плотных облаках, не освещала путь. Он шел на янтарное мерцание, уже понимая, что эти огоньки не могут быть светлячками. Последний из них умер где-то в складках его носового платка. (Через много лет Клара, занимаясь с ним любовью в машине, собрала его семя в носовой платок и выкинула в придорожные кусты. «Эй, светлячок!» — произнес он со смехом, ничего не объяснив.)

Он пробирался сквозь сугробы, обходил гранитные глыбы и оказался в лесу, где снег был не таким глубоким. Впереди по-прежнему мерцали огоньки. Слышался смех. Теперь Патрик знал, что это. Он осторожно крался по знакомому лесу, словно по комнатам дома, где обитают привидения. Он догадался, кто там, но не знал, что именно увидит. Потом он вышел к реке. Оставил лампу под дубом и в темноте начал двигаться к берегу.

Лед сверкал огнями. На миг ему показалось, что он попал на шабаш ведьм или на один из странных друидских ритуалов, которые он видел в любимом учебнике по истории. Но даже мальчика одиннадцати лет, в лесу, после полуночи, эта сцена ничуть не испугала. В ней было что-то радостное. Вроде подарка. Около десяти мужчин, катаясь на коньках, играли в какую-то игру. Один гонялся за всеми остальными, и как только он до кого-то дотрагивался, тот становился преследователем. В руках у каждого были стебли камыша с горящими верхушками. Это они освещали лед и мерцали за деревьями.

Незнакомцы мчались по льду, разъезжались в стороны, падали, меняли направление, чтобы убежать от погони, но ни на миг не прекращали игры. Когда они сталкивались, на лед и их темную одежду летели искры. Это и вызывало взрывы смеха — один из них остановился и попытался вытрясти кусок обгорелого стебля из рукава, крича другим, чтобы они остановились.

Патрик стоял как зачарованный. Кататься по реке ночью, ловко двигаясь в темноте, озаряя волшебным светом берег и серые кусты, его берег, его кусты. Один из них, согнувшись, проехал под длинной ветвью, вмерзшей в лед, — пучок сухого камыша у него за спиной казался пылающим петушиным хвостом.

Мальчик знал, что это лесорубы из лагеря. Ему хотелось взяться с ними за руки и помчаться на коньках до города, сбавляя скорость в узких местах и под мостами, зная, что они вернутся к темным баракам у лесопилки.

Дело было не только в удовольствии от катания. Они катались и днем. Но ночью все было по-другому. Толстый лед был крепок, и можно было, не боясь, высоко подпрыгнуть и с грохотом опуститься на его поверхность. Пучки камыша вместо фонарей не сдерживали стремительного бега. Скорость! Романтика! Один из конькобежцев вальсировал с факелом в руке…

Для одиннадцатилетнего мальчика, прожившего всю жизнь на ферме, где день был посвящен труду, а ночь отдыху, это было необыкновенное зрелище. Но он пока не научился доверять себе и этим чужакам, говорившим на другом языке, и потому не вышел из своего укрытия и не присоединился к ним. Он побрел назад через лес и поле с лампой в руке. Он чувствовал, как медленно и неуклюже шагает, ломая наст.

Так, на этом этапе жизни, разум Патрика опережал его тело.

Мост

В пять утра грузовик везет огонь по центру Торонто, направляясь по Дандас-стрит на север, к Парламент-стрит. На грузовой платформе стоят трое мужчин и смотрят в проплывающую мимо темноту — в эти полчаса, оставшиеся до работы, их мышцы так расслаблены, что они не чувствуют ни ног, ни рук, прижатых к телам и заднему борту «форда».

На зеленой двери грузовика желтыми буквами написано «ДОМИНИОН БРИДЖ КОМПАНИ». Но сейчас на грузовой платформе видно только пламя, горящее на металлической подставке размером три на три фута, там варится в котле гудрон, оставляя в воздухе едкий запах для любого, кто выйдет на улицу ранним утром.

Грузовик с грохотом несется под склоненными деревьями, иногда останавливается на перекрестках, на платформу вспрыгивают другие рабочие, и вскоре их уже восемь, огонь потрескивает, горячий гудрон то и дело брызжет сзади на шею или ухо. Вскоре их уже двенадцать, они стоят вплотную друг к другу и молчат.

Над землей начинает брезжить рассвет. Они начинают различать собственные руки, текстуру ткани на куртках, деревья, которых они прежде не видели, но знали, что они здесь. В конце Парламент-стрит грузовик сворачивает на восток, минует Роуздейлфилл и направляется к строящемуся виадуку.

Люди спрыгивают с грузовика. Из-за того что вся дорога в выбоинах, фары грузовика и пламя на платформе раскачиваются, шипит расплавленный гудрон. Грузовик движется так медленно, что люди в холодном утреннем воздухе — хотя сейчас лето — идут быстрее.

Позже они сбросят куртки и свитера, затем, к одиннадцати часам, — рубашки и склонятся над черными реками гудрона только в брюках, башмаках и кепках. Но сейчас повсюду, на машинах и тросах, лежит тонкий слой инея, а лужи, по которым они ступают, покрыты ломким льдом. Тьма быстро испаряется. Когда становится светлее, они видят свое дыхание, выдыхая прозрачный воздух. У виадука грузовик наконец останавливается и гасит фары.



Мост растет, как во сне. Он свяжет восточный конец Торонто с центром города. По нему через долину реки Дон пойдут автомобили, вода и электричество. Пойдут поезда метро, которых еще никто не придумал.

Днем и ночью. Осенью и в снег. Они всегда работают — лошади, вагонетки и люди, приехавшие на Данфорт-сайд в дальнем конце долины.

Сохранилось более четырех тысяч фотографий моста, снятых с разных позиций на разных этапах его строительства. Его опоры уходят в грунт на глубину пятьдесят футов, сквозь глину, сланец и плывун, при этом на поверхность извлекается сорок пять тысяч кубических метров земли. Вскоре каркас моста одевается сетью строительных лесов.

В неровном свете дня люди карабкаются по лабиринту конструкций из светлого дерева. Человек — продолжение молота, сверла, пламени. В его волосах дым от сверла. Шапка улетает в долину, перчатки похоронены в каменной пыли.

Потом приходят новые люди, электрики, они опутывают сетью проводов пять арок моста, устанавливают невиданные трехламповые светильники, и 18 октября 1918 года строительство моста завершено. Он красуется в воздушном пространстве.

Мост. Мост. Нареченный в честь принца Эдуарда. Виадук на Блор-стрит.



Во время торжественной церемонии некий велосипедист прорывается сквозь полицейский кордон. Первый человек из публики. Не автомобиль с официальными лицами, а этот аноним, несущийся на велосипеде к восточной оконечности города. На фотографиях он кажется расплывчатым пятном, воплощающим стремление к цели. Его влечет нетронутость моста, роскошь неизведанного пространства. Он дважды делает круг — связка лука, висящая у него на плече, взлетает под косым углом — и продолжает путь.

Но он не был первым. Прошлой ночью на мост пришли рабочие и, оттеснив охранников, поставленных туда накануне официальных торжеств, двинулись вперед с мерцающими огнями — свечами в память о погибших, — как волна цивилизации, как рой летних насекомых над долиной.

Велосипедист в стремительном полете заявил свои нрава на мост расплывчатым пятном на фотографии, в одиночку и беззаконно. И был встречен на другом конце бурными аплодисментами.



К западу от моста лежит Блор-стрит, к востоку — Данфорт-авеню. Раньше там были проселочные грунтовые дороги, в 1910 году их сделали лежневыми, а теперь их покрывают гудроном. В землю вгоняют кирпичи, между ними тонкой струйкой сыплют песок. А сверху кладут гудрон. Гудронщики — bitumiers, bitumatori, — встав на колени, налегают всем телом на деревянные планки, которыми затирают гудрон. Его запах пропитывает пористую ткань одежды. Под ногтями неизменная черная кромка. Под коленями кирпичи. Гудронщики, пятясь, ползут к мосту, их тела распластаны над вязкой черной рекой, в головах туман от испарений.

Эй, Караваджо!

Молодой человек встает с колен и оглядывается на солнце. Он направляется к бригадиру, две деревянные планки, висящие на кожаных ремешках у него на поясе, раскачиваются у колен при каждом шаге. Все носят свои инструменты с собой. Годом позже Караваджо бросит работу, перережет ремешки охотничьим ножом и выбросит планки в полузастывший гудрон. Но теперь он, кипя от гнева, возвращается назад и снова встает на колени. Еще одна стычка с бригадиром.

Весь день они ползают по гудрону, по черной реке шириной двадцать ярдов, которую разлили сегодня утром. На солнце она сверкает и делается более податливой. Школьники отщипывают кусочки вара и жуют, сначала остужают в руке, а после отправляют в рот. Вар помогает набрать побольше слюны для соревнований по плевкам. Мужчины швыряют в черную массу консервные банки с бобами, чтобы разогреть их к ланчу.

Зимой снег поглощает запах гудрона, запах осмоленного дерева. Под недостроенным мостом течет река Дон, в недавно возведенные опоры бьется лед. Зимой рабочие расходятся утром по местам, страшась белизны. Где кончается земля? На краю моста есть участки, где зимними ночами — самая плохая смена — приходится вколачивать гвозди сквозь слой снега. Строители моста балансируют на стойках, орудуя молотками по звуку, не видя гвоздя.

* * *

Пока мост возводился, начальник строительства Роуленд Харрис, перед тем как отправиться домой, всегда просил отвезти его к виадуку, чтобы немного там побыть. В полночь недостроенный мост через долину казался безлюдным — его силуэт освещали только фонари. Но там всегда работала ночная смена из тридцати-сорока человек. Харрис вышел из машины, закурил сигару и направился к мосту. Он любил этот виадук. Это было его первое детище как начальника строительства, многое было задумано им еще до того, как он вступил в эту должность, и он сумел отстоять свои идеи. Это Харрис предложил, чтобы по нижней эстакаде моста шли не только машины, но и поезда, а также подавалась вода в центр города с водоочистной станции на востоке. Вода была великой страстью Харриса. Он хотел, чтобы гигантская водопроводная магистраль пересекла долину по виадуку.

Пробравшись за ограждение, он подошел к рабочим. Почти никто из них не говорил по-английски, но они знали, кто он такой. Иногда его сопровождал Помфри, чудаковатый архитектор из Англии, который впоследствии спроектирует для начальника строительства Харриса одно из самых грандиозных зданий в городе — водоочистную станцию на его восточной окраине.

Ночь давала простор мыслям Харриса. Ночь убирала подробности, мешавшие сосредоточиться на форме. Нередко Харрис приводил с собой Помфри. Проникнув за ограждение, они оказывались на первом уровне моста, который через шестьдесят футов кончался в воздухе. Ветер дул им навстречу с первобытной силой. Все, кто находился на мосту, должны были работать со страховкой. Харрис, пробиваясь к сознанию Помфри, рассказывал пятифутовому англичанину о своих планах. Прежде чем увидеть реальный город, его нужно вообразить — в этом случае слухи и вымыслы служат чем-то вроде географических карт.

Однажды они приехали на мост в одиннадцать часов вечера, прошли за ограждение и в очередной раз пристегнулись к страховочным канатам. Так они могли, стоя на самом краю моста, оценить работу по возведению опор и стальных пролетов. На мосту горел костер, у которого собрались рабочие ночной смены. Они подбрасывали в него обломки досок и другой строительный мусор, чтобы согреться перед тем, как в темноте вернуться на самый край моста.

Они работали на деревянной облицовке следующей опоры, куда потом должны были залить бетон. Пока они пилили и стучали молотками, свет факелов, прикрепленных к концевой опоре моста, колебался от ветра. У них над головой, на деревянном настиле, строители тащили огромный воздушный компрессор «Ингерсолл-Ранд» и кабель.

Апрельская ночь 1917 года. Харрис и Помфри на мосту, под темным ветром. Помфри, повернувшись на запад, внезапно замер. Он протянул руку и дотронулся до плеча Харриса — жест, которого он раньше себе не позволял.


— Смотрите!


По мосту шли пять монахинь.



За сталелитейными мастерскими на прохожего сразу же набрасывался порывистый ветер. Монахини миновали первую группу рабочих, сидевших у костра. Автобус, подумал Харрис, вероятно, высадил их у Касл-Франк, и монахини, растерявшись в столь поздний час, побрели в темноте не тем путем.

Они прошли мимо черной машины под деревьями и, весело переговариваясь, пробрались за ограждение и оказались на территории, о существовании которой не подозревали, — на временной платформе, возведенной над опорами моста, среди рабочих ночной смены. Они видели костер и людей. Кто-то из рабочих замахал руками, чтобы они вернулись. К вагонетке был привязан мул. Из-за шума и вибрации машин настил у них под ногами раскачивался. Пахло креозотом. Какой-то человек умывался над ведром с водой.

Когда монахини подошли к тридцатиярдовой отметке на мосту, их разметал ветер. Он бросал их на бетономешалки и паровые экскаваторы, швырял из стороны в сторону, грозя перекинуть через ограждение.

Несколько мужчин, подхватив монахинь, натянули им на плечи кожаные ремни, но две из них остались непривязанными. На другом конце моста Харрис с Помфри беспомощно наблюдали, как порыв ветра поднял одну монахиню в воздух и отбросил к компрессору. Она, пошатываясь, встала, но другой порыв, налетевший сбоку, протащил ее по бетону и перебросил через ограду моста. Она исчезла в темноте у третьей опоры, в воздушной бездне, в которой не могло удержаться ничего, только иногда пролетали оброненные кем-нибудь заклепка или молоток.

И на мосту исчез страх. Самое плохое, невероятное, случилось. Монахиня упала с виадука принца Эдуарда еще до того, как он был достроен. Мужчины в стружках или в гранитной пыли прижимали к себе женщин. На дальнем конце моста начальник строительства Харрис смотрел на обезумевший путепровод. Его первенец оказался убийцей.



Мужчина, висевший под центральной аркой, увидев приближавшийся силуэт, мгновенно понял, что его канат не выдержит двоих. Он вытянул руку, пытаясь поймать падающую фигуру, другой же, чтобы ослабить резкий толчок, ухватился за металлическую трубу над головой. Под тяжестью дополнительного веса плечевая кость выскочила из сустава, и мужчина вскрикнул. Те, кто был наверху, могли принять этот крик за крик сорвавшейся с лесов женщины. Страховочный пояс сдавил грудь с такой силой, что сердце подпрыгнуло к горлу. Правую руку пронзила невыносимая боль, но вошедшая в привычку координация движений осталась безупречной, и в следующий миг он уже бережно прижимал к себе темную фигуру.

Молодая женщина в черном, с побелевшим лицом. Он разглядел это в неровном свете факела, горевшего пятнадцатью ярдами выше. Они висели на страховке, вращаясь над долиной, его вывихнутая рука бессильно повисла вдоль тела, другой он крепко прижимал к себе женщину. Она была в шоке, ее широко открытые глаза смотрели на Николаса Темелкова.

«Кричите, леди, пожалуйста», — шепнул он, превозмогая боль. Он попросил обнять его за плечи, чтобы снять вес со здоровой руки. Они раскачивались на ветру. Женщина не издала ни звука, хотя ее блестящие глаза смотрели прямо на него. «Кричите, пожалуйста». Но она не могла.

Этой ночью длинные желоба, по которым спускали жидкий бетон, еще не использовались, и их пустые горловины болтались в нескольких футах от нижнего перекрытия. Их верхняя часть находилась футах в десяти от Николаса. Он знал это не глядя, знал, хотя туда не доходил свет факела. Если попытаться соскользнуть по этим желобам вниз, то под их весом они примут вертикальное положение, а это опасно. Значит, они должны добраться до нижнего настила моста, где уже возведены леса для будущего водопровода.

«Нам нужно раскачаться». Теперь она держала его за плечи, а ветер швырял их из стороны в сторону. Два чужих человека, крепко обнявшись, принялись раскачиваться все сильнее, еще и еще, мимо соблазнявшего их желоба, пока не приблизились к нижнему уровню стропил. Его единственная здоровая рука была свободна. Теперь женщине придется спасать себя самой.



Когда они оказались у нижнего настила, женщина по-прежнему была в шоке, ее глаза лихорадочно блестели. Одежда в беспорядке, покрывало монахини сбилось набок, стриженые волосы взъерошил пронизывающий ветер долины. Николас чуть не сорвался с лесов, но она его спасла. У него иссякли силы. Она обняла его и пошла вместе с ним, как возлюбленная, вдоль неосвещенного нижнего парапета к западному концу моста.

Вверху над ними стояли люди у костра и возбужденно переговаривались. Женщины, все еще привязанные к мужчинам, не смотрели на каменную кромку моста, откуда она упала в темноту. Эта, с маленьким шрамом у носа… она вечно падает — то из окон, то споткнувшись о стулья. Ей всегда не везет.

Шофер начальника строительства спал в машине, когда мимо него прошли Темелков с монахиней, вернувшиеся с моста на твердую землю. Прежде чем выйти на Парламент-стрит, они свернули на юг, пройдя напрямик через кладбище. Он чуть не потерял сознание, и она поддерживала его, пока он стоял, прислонившись к могильной плите. Она заставила его выпрямить руку и сжать ее в кулак. Потом подложила под нее ладони, устроив нечто вроде стремени, и дернула вверх с такой силой, что он снова вскрикнул. Она толкала его руку вверх всем телом, со стоном, словно пытаясь приподнять Николаса, а затем, обхватив его руками, крепко сжала. Его лицо покрылось испариной. «Дайте мне… дайте мне что-нибудь выпить». Сняв покрывало, она примотала его руку к туловищу. «Угол Парламент и Дандас… через несколько кварталов». Она пошла к Парламент-стрит вместе с ним. Она не знала, куда они идут. На Истерн-авеню она постучала в дверь, на которую он указал. Все его требования были краткими: кричите, раскачивайте, стучите, дайте выпить. Через некоторое время дверь открыл мужчина и впустил их в ресторан «Охридское озеро». «Спасибо, Коста. Иди спать. Я запру». И незнакомый мужчина, его друг, пошел назад по лестнице.

Она стояла в темноте посреди ресторана. Столы и стулья были сдвинуты к одной стене. Темелков вынул из-под стойки бутылку бренди и взял одной рукой две маленькие рюмки. Подвел ее к столику, потом вернулся назад и, зайдя за цинковую стойку, включил свет около ее столика. На стене были нарисованы гребни волн.

Она и сейчас не сказала ни слова. Он вспомнил, что она не кричала даже тогда, когда сорвалась с моста. Кричал он.

* * *

Все, кто работает на мосту, знают Николаса Темелкова. Он безрассудно смел. Ему поручают самую сложную работу, и он за нее берется. Он не боится высоты. Он одиночка. Он закрепляет веревки, стряхивает пыль со снаряжения и прыгает с моста, как ныряльщик с корабля. Веревка с шумом разматывается, он гасит скорость руками в защитных перчатках. Вот он твердо стоит на ногах и вдруг падает вниз с бешеной скоростью и грацией, используя ветер, чтобы приземлиться на любом участке моста и проверить на прочность заклепки и клапаны, степень высыхания бетона под несущими плитами и опорными камнями. Он повисает в воздухе, защелкнув карабин на верхней веревке, а затем перестегивает его на нижнюю. Его трудно найти даже на фотографиях из архива. Вновь и вновь на передержанной фотографии вы видите только перспективу, и взгляду приходится искать на фоне неба крошечную точку, это он и есть, восклицательный знак где-то между мостом и рекой. Он пролетает рядом со стальными арками в форме полумесяца. Они связывают мост воедино. Момент кубизма.

В сложных делах ему нет равных: переправить с опор моста на эстакаду инструменты или доски, которые он толкает в воздухе перед собой, будто плывет по реке. Он, как паук, соединяет всех. Он видит людей прилипшими к разным предметам — ветер прижимает их к металлу, который они клепают, или к деревянной опалубке, в которую они вколачивают гвозди, — но он лишен их страха. Он всегда носит с собой собственное снаряжение и волочит за собой свои канаты и блестящие крюки. В обеденный перерыв он ест на мосту, сидя на бухте троса. Если он кончает рано, то едет на велосипеде на Парламент-стрит к ресторану «Охридское озеро» и сидит там в темноте, словно устал от света. Устал от пространства.

Его работа так необычна и так сберегает время, что ему платят по доллару в час, тогда как другие рабочие получают по сорок центов. Но ему не завидуют. Никто не стремится делать и половину тех вещей, что делает он. В ночную смену он получает доллар двадцать пять центов в час, то взлетая на стропила эстакады с факелом в руке, то устремляясь вниз, как падающая звезда. Ему не нужно видеть конкретные предметы, у него в голове карта этого пространства, ему известно расположение опор моста, ширина пролетов в секундах движения — центральный пролет моста двести восемьдесят один фут и шесть дюймов, два боковых пролета по двести сорок футов и два крайних пролета по сто пятьдесят восемь. Он проскальзывает в отверстия на нижнем настиле моста и поднимается по канату вверх. Он точно знает, на какой высоте над рекой сейчас находится, знает длину канатов, знает, сколько секунд он может находиться в свободном падении. Ему не важно, день сейчас или ночь, он мог бы работать с завязанными глазами. Черное пространство — это время. Раскачавшись, он через три секунды вытягивает ноги, чтобы приземлиться на краю другой бетонной опоры. Он точно знает, где находится, как будто он капля ртути, катящаяся по карте.

* * *

Попугай из города Саут-Ривер, сидевший в клетке у входа в ресторан «Охридское озеро», был слишком заинтригован событиями той ночи, чтобы позволить накрыть себя куском ткани. Посреди ресторана, в темноте, неподвижно стояла женщина. Мужчина за стойкой включил свет. Николас Темелков, сделав глоток спиртного, приблизился к птице. «Ну, Элисия, дорогая, как дела?» И, не дождавшись ответа, отошел. В пальцах левой руки он осторожно держал две рюмки, а локтем прижимал к себе бутылку.

Он что-то бормотал себе под нос в пустом зале, словно продолжая разговор с попугаем. С полудня до двух здесь ели и пили толпы посетителей. Хозяин Коста и его официант устраивали для публики шумные представления — босс гонялся за официантом по залу, выкрикивая оскорбления. Николас помнил, как пришел сюда в первый раз. Мужчины в темных пальто, разговоры о Европе.

Он налил в рюмку бренди и пододвинул женщине.


— Можешь не пить, если тебе не хочется, но если ты не против, выпей. Расценивай это как проявление вежливости. — Он быстро опрокинул свою рюмку и налил другую. — Спасибо, — произнес он, с любопытством ощупывая руку, словно она была чужой.


Женщина покачала головой, чтобы показать, что с рукой не все в порядке, что ею следует заняться.


— Хорошо, но не сейчас. Сейчас я хочу немного посидеть. — Воцарилось молчание. — Просто выпить и спокойно поговорить… Здесь всегда ночь. Люди приходят сюда с яркого света, и в темноте им приходится двигаться медленно.


Он выпил еще.


— Просто чтобы успокоить боль, — пояснил он.


Она улыбнулась.


— А теперь музыка.


Он легко встал из-за стола, зашел за стойку и включил радио. Приглушил звук, поймал эстрадную музыку, вернулся за столик и сел напротив ее.


— Ужасно болит. Но мне хорошо. — Он откинулся на спинку стула и поднял рюмку. — Мы живы.


Она подняла свою рюмку и выпила.


— Откуда это у тебя? — Он указал на шрам у носа.


Она отодвинулась.


— Не стесняйся… говори. Тебе нужно говорить.


Ему хотелось, чтобы она раскрылась, пусть даже она рассердится. Хотя он не хотел, чтобы она сердилась. Здесь, в ресторане «Охридское озеро», он чувствовал поразительную легкость, чувствовал спиной решетку стула, чувствовал покрывало монахини, туго охватывающее его руку. Он всего лишь хотел быть рядом с ней этой ночью, чтобы заботиться о ней, осторожно вывести ее из шока.


— У меня, наверное, шрамов двадцать по всему телу, — произнес он. — Один здесь, возле уха. — Он повернулся и наклонил голову, чтобы свет со стены упал на него сбоку. — Видишь? И еще один под подбородком, я сломал челюсть. Всему виной размотавшийся кабель. Он едва не убил меня, разбил мне челюсть. У меня еще много шрамов. На коленях… — Он продолжал перечислять. — Ожоги от вара на руках. Гвозди в икрах.


Они выпили, он налил ей еще, по радио пел женский голос. Монолог Темелкова звучал на фоне песни, он говорил и напевал вполголоса и смотрел в лихорадочно блестевшие глаза монахини.



Она впервые в македонском баре, вообще в каком-нибудь баре, с мужчиной, пьющим бренди. Полированные столы слабо поблескивают, дневные скатерти в красную клетку сняты и уложены в стопку. Над раздаточной нишей натянут тент. Она вдруг понимает, что темнота изображает ночь в Македонии, где посетители сидят за столиками на улице. Светится только бар, звезды и часы, украшенные оранжевыми и красными электрическими лампочками. Когда бы посетители сюда ни зашли, они оказываются в старом внутреннем дворике на Балканах. Скрипка. Оливковые деревья. Неизменный вечер. Теперь она понимает, почему здесь обои похожи на стены увитой виноградом беседки. И попугай обретает язык.



Николас продолжал говорить, сбиваясь на строчки из песен, звучавших по радио, — по ним он учил английские слова и произношение. Он говорил о себе, усталый, не замечая, что в его речи смешиваются два языка, женщина слушала все и старалась все запомнить. Ее живые глаза внимательно оглядывали ресторан. Он заметил, что она тихонько барабанит пальцами в такт музыке.

Он прислонился головой к стене, голубые глаза неотрывно смотрели на него. Он сделал еще глоток и выдохнул в рюмку, чтобы жжение в глазах не позволило ему уснуть. Потом он снова посмотрел на нее. Сколько ей лет? Ее каштановые волосы так коротки, так непривычны к воздуху. Ему захотелось провести по ним рукой.


— Мне нравятся твои волосы, — сказал он. — Спасибо… за помощь. За то, что согласилась со мной выпить.


Она с серьезным видом наклонилась вперед и стала напряженно вглядываться в его лицо. Слова готовы были вырваться наружу. Ей хотелось узнать его имя, которое он забыл сказать. «Мне нравятся твои волосы». Он прислонился плечом к стене и попытался поднять веки. Но они закрылись. Он погрузился в крепкий сон, возможно на несколько часов. Она могла бы вертеть его, как куклу, и он бы не проснулся.



Она чувствовала себя так, словно она единственный живой человек в этом здании. В этой искусственной темноте. От одного-единственного глотка спиртного на языке остался отвратительный вкус, поэтому она зашла за цинковую стойку и открыла кран, чтобы сполоснуть рот. Потом немного покрутила ручку приемника, но вернула ее на место. Она искала песню, которую он напевал под звуки радио, голос певца был сильным и в то же время сонным. Она увидела себя в зеркале. Женщина, выставившая напоказ свои волосы, пойманная с поличным. Она сделала то, что хотел сделать он: легко провела рукой по волосам. И отвернулась от своего отражения.

Нагнувшись вперед, она прижалась лицом к холодной цинковой стойке. Даже сейчас, после полуночи, ее лихорадило. Прохлада на ее щеке, на веке. Она повернула голову, чтобы охладить лоб. Цинк был границей другой страны. Она приложила ухо к серому океану, который помнил дневные стаканы, помнил пролитую жидкость и сухую ткань. Исповедальня. Табула раса.

Вернувшись к столику, она устроила мужчину поудобнее, чтобы он не упал на больную руку. «Как тебя зовут?» — прошептала она. Потом наклонилась, поцеловала его и принялась расхаживать по залу. По этому саду. Незнакомцы целуются нежно, как мотыльки, подумала она.

* * *

Когда на долину спускается туман, люди стараются держаться ближе друг к другу. Придя на мост, они ступают на дорогу, исчезающую в молочной белизне. Что там, на другой стороне? Они движутся группами по три-четыре человека. Многие погибли на строительстве моста. Но в такое утро, как это, доисторический страх особенно силен, гигантская птица, поднимающая кого-то в воздух…

Николас снял шляпу, надел снаряжение и, спрыгнув с моста, пролетел тридцать футов в тумане. Он висит под основанием моста, не видя ничего, кроме своих рук и ярда страховочной веревки. В шесть утра он уже потерян для общности людей на мосту, тоже творящих эту волшебную сказку.

Он движется параллельно решетчатой конструкции моста. Проникает в стальные и деревянные отсеки, как ныряльщик внутрь затонувшего судна, которое в любой момент может, накренившись, погрузиться в расщелину на дне. Николас Темелков работает вместе с деррик-краном, который поднимает и опускает стальные конструкции, монтируя их все ближе к следующей опоре. Николас направляет их в тумане. Он фрагмент на конце стального каркаса, который кран несет на конце своей шестидесятифутовой стрелы. Тот поднимает Николаса вместе со стальными конструкциями на временную площадку, а оттуда их переносят передвижные краны. На западном конце виадука передвижные краны используются для установки стопятидесятифутового пролета. Здесь работают два деррик-крана с решетчатыми стрелами, способные перенести двенадцать тонн груза куда угодно — как морковку с переднего края только что возведенной секции моста.

Николас не крепит свое снаряжение к подъемным кранам, только к устойчивым стальным конструкциям недавно завершенной секции моста. Передвижные краны уже дважды, не выдержав нагрузки, падали в долину. Он не пристегивается к ненадежным конструкциям. Но ему приходится висеть рядом с ними в густом белом тумане, пока он не подведет новые стальные ребра к концу моста. Николас закрепляет их болтами, при последних поворотах гигантского гаечного ключа он всем телом налегает на двухфутовую рукоятку, опускаясь вместе с ней, и, ощутив толчок, закручивает болт до упора. Затем он снова поднимается вверх по канату и повторяет все сначала. Через десять минут такой работы все кости ноют, воздух вокруг густеет, как цемент, разламывается спина.

Вместе с передвижными кранами Николас Темелков поднимается с нижнего уровня, выкрикивая в тумане крановщику под грохот строительных лесов и лязг стальных конструкций, заглушающий его, «раз-два-три-четыре» — единственный язык, который он использует. Так было и той ночью, когда обрушился передвижной кран — весь целиком. Темелков нырнул в темноту, как на качелях, все равно куда, лишь бы подальше от пятнадцати тонн строительных лесов, которые сначала обвалились на нижний уровень моста, а затем с треском и грохотом устремились в долину, подобно вагонетке, груженной металлом. Он знал, что спасся от рухнувших досок, но оставались еще стальные кабели в руку толщиной, которые, размотавшись, со свистом хлестали по воздуху. Когда взмах маятника, на конце которого находился Темелков, достиг высшей точки, он полетел назад, сжавшись в комок, чтобы избежать столкновения с кабелями, рассекавшими воздух. В аналогичной ситуации его предшественник погиб, был рассечен пополам, верхнюю половину его туловища нашли через час, она так и висела на лямках страховки.

К восьми часам утра туман под жаркими лучами солнца рассеивается, люди на мосту работают уже два часа. Когда начинают разравнивать гудрон, его запах долетает до Николаса. Он висит в воздухе, ожидая свиста, извещающего о следующем передвижении крана. Под ним река Дон, железнодорожная магистраль Гранд-Транк и Валли-роуд. Отсюда видны дома и бараки, красивая деревянная обшивка концевой опоры моста, напоминающая шатер. Ветер осушает его пот. Николас разговаривает по-английски сам с собой.

* * *

Женщина выходит из ресторана «Охридское озеро» в голубой коридор, узкую голубую полоску света, ведущую на улицу. В эту минуту, прежде чем она выйдет отсюда, прежде чем окажется в шесть утра на улице, она становится той, кем станет. Попугай Элисия наблюдает за ее уходом, а затем переключает внимание на спящего на стуле мужчину, одна его рука лежит на столе ладонью вверх, словно он просит подаяния, голова прислонена к стене рядом с гребнем волны. Он сидит в темноте, разжав мозолистую жесткую ладонь. Пять лет назад или десять лет спустя женщина уловила бы идущий от его волос запах муки, он спал рядом с тестом, свернувшись вокруг него, согревая его своим теплом, чтобы лучше подошло. Но теперь его руки огрубели. Когда он касался пальцами стола, — это останется у нее в памяти, — раздавался звук, напоминавший звон стекла.

* * *

Начальник строительства Харрис никогда не беседует с Николасом Темелковым, но часто наблюдает за тем, как тот поднимает глаза и направляется к кромке виадука, выслушивая указания инженера Тейлора. Николас кажется рассеянным, но Харрис знает, что он слушает внимательно. Николас никогда не смотрит в глаза, словно должен выслушивать распоряжения, довольствуясь одними словами.

Его глаза огибают предметы. Строительные леса, ограждения, канатные зажимы. Он ест сандвичи и в это время наблюдает за рабочим, который прикрепляет шкив к перилам, или рассматривает дорогую кожу на ботинках архитектора. Он пьет воду из зеленой бутылки с пробкой, а его взгляд направлен куда-то в сторону. Он никогда не замечает, что другие часто смотрят на него. Не осознает, что его действия экстремальны. Не видит себя со стороны. Поэтому он кажется Харрису и другим людям мальчишкой, помешавшимся, к примеру, на игрушечных машинках, — этот период развития они уже давно прошли.

Николас идет по парапету, глядя в сторону, на веревочные петли, и вдруг без всякой подготовки шагает в открытый воздух. Теперь Харрису не на что смотреть, разве только на быстро скользящую веревку. Николас останавливается двадцатью футами ниже, с глухим стуком у сердца, в точке крепления страховки. Иногда рабочие на площадке слышат, как он медленно, по слогам поет песни, повторяя то одну, то другую фразу, словно придирчиво рассматривает их, как разложенный на полу инструмент, проверяя на прочность, выбирая то, что ему приглянулось, а затем меняя на другое. Из-за того что Николас не только ни на кого не смотрит, но и почти не слушает того, что говорят вокруг, он полагает, что и его никто не слышит.

Говорить на новом языке Николасу гораздо труднее, чем передвигаться в пространстве. Ему нравится новый язык, его ужасные барьеры. «Does she love те? — Absolutely! Do I love her? — Positively!» — поет Николас сорокафутовой трубе, которую сопровождает к передвижному крану. Он знает Харриса. Он знает Харриса по времени, за которое тот проходит шестьдесят четыре фута семь дюймов от одной стороны моста до другой, а также по дорогому твидовому пальто, стоящему больше недельной зарплаты пяти рабочих.



Событием, высветившим путь к эмиграции в Северную Америку, стало появление звукового кино. Немые фильмы не несли в себе ничего, кроме развлечения: торт, угодивший в лицо, щеголь, которого выволок из магазина медведь, — все эти эпизоды управлялись судьбой и выбором момента, а не языком и аргументами. Бродяге никогда не изменить своего мнения о полицейском. Дубинка поднимается, бродяга, пытаясь скрыться, влезает в окно на углу и нарушает процедуру омовения толстой дамы. Эти комедии сродни кошмарным снам. Публика исторгает испуганный смех, когда Чаплин с повязкой на глазах проносится на роликах по краю балкона. Никто не пытается его остановить. Он не может ни говорить, ни слушать. Северная Америка еще не обрела язык, единственной валютой служат жесты, работа или родословная.

Но Николаса привела сюда чарующая сила языка. Он очутился в Канаде в 1914 году, без паспорта, проделав долгий путь в молчании. Вися на тросах под мостом, он описывает это приключение самому себе, его описание похоже на волшебные сказки о Верхней Америке, рассказанные теми, кто вернулся в македонские деревни, — подобно козлам, ведущим стадо овец, эти люди вели легковерных на запад.

Даниел Стоянов соблазнил их всех. Северная Америка полна богатства и опасностей. Ты уезжаешь туда на время и возвращаешься богачом — на компенсацию за потерю руки на скотобойне Даниел купил ферму. Он потешался над случившимся! Бил кулаком оставшейся руки по столу и давился от смеха, называя их всех придурками, баранами! Как будто его рука была яловой коровой, которую он всучил канадцам.

Простота сделки потрясла Николаса. Он видел, как Стоянов стоит на бойне, по щиколотку в коровьей крови, ревя не хуже этих самых коров, — он потерял руку, он выбит из равновесия. Стоянов вернулся в родную деревню Ошчиму с пустым рукавом, висевшим как шарф, и деньгами на землю. Он приглядел себе жену с двумя руками и остепенился.

За десять лет Даниел Стоянов надоел своими россказнями всем в деревне, сам же он не мог дождаться момента, когда дети вырастут и поумнеют, чтобы поразить их своими рассказами о Верхней Америке. Даниел уже успел им сообщить, что на самом деле он потерял сразу обе руки, а не одну, но он снимал комнату вместе с портным, который тогда остался без работы и, к счастью, оказался в тот день на скотобойне. Портной Дедора вытащил кишки из пробегавшей мимо кошки, пришил на место правую руку Даниела и собирался пришить вторую, но в это время бездомная собака, одна из тех, что вечно караулят у дверей, схватила ее и умчалась прочь. Когда ты рубишь и нарезаешь туши, они всегда тут как тут, когда ты, закончив работу, идешь в набухших кровью ботинках и комбинезоне, они бегут за тобой, жуют твои обшлага и слизывают кровь.

Эту историю Стоянов рассказывал всем детям в округе, достигшим определенного возраста, и вскоре стал для них героем. «Глядите, — говорил он, снимая рубашку на главной улице Ошчимы, в очередной раз раздражая посетителей бара „Петров“, — глядите, каким замечательным портным был Дедора, — никаких следов шва». Он проводил воображаемую линию вокруг здорового плеча, и дети смотрели на него во все глаза, потом переводили взгляд на другое плечо — нелепую культю.



Когда на Балканах началась война, Николасу было двадцать пять. Когда его деревню сожгли, он и трое его друзей сели на лошадей и, захватив с собой еду и мешок с одеждой, покинули родные края. Они скакали весь день и всю ночь, а потом еще весь день, пока не оказались в Трикале. Там они вскочили на поезд до Афин. У Николаса был жар, он бредил, ему не хватало воздуха в прокуренном вагоне, и он рвался вылезти на крышу. В Греции они дали капитану корабля по наполеондору, чтобы он перевез их в Триест. К тому времени жар был у всех. Они спали в подвале заброшенной фабрики, ничего не делая, только пытаясь согреться. На швейцарской границе у них не должно быть ни малейших признаков болезни. Они провели в подвале шесть или семь дней, потеряв счет времени. Один из них едва не умер. Они спали обнявшись, чтобы согреться. И говорили об Америке Даниела Стоянова.

В поезде доктор осмотрел им глаза и позволил четверым друзьям пересечь границу. Они оказались во Франции. В Гавре они договорились с капитаном старого судна, перевозившего скот. Оно направлялось в Нью-Брансуик.

Двое из друзей Николаса умерли в пути. Один итальянец показал им, как нить кровь животных, чтобы сохранить силы. Это было на французском судне «Ла Сицилиана». Он до сих пор помнит его название, помнит, как они высадились на берег в Сент-Джоне и все подумали, до чего же просто он выглядит. До чего же проста Канада. Им надо было пройти полмили пешком до станции, где их должны были осмотреть. Они забрали то, что могло им понадобиться, из мешков тех двоих, что умерли, и направились в Канаду.

На корабле была такая грязь, что на них кишели вши. Пассажиры четвертого класса поставили свои вещи у уличных кранов возле уборных. Они разделись догола и встали один против другого, как будто смотрелись в зеркало. И начали стряхивать вшей и смывать грязь с тела тряпкой и холодной водой. Стоял конец ноября. Потом они оделись и вошли в здание таможни.

Паспорта у Николаса не было, и он не знал ни слова по-английски. Он показал свои десять наполеондоров, дабы объяснить, что не станет жить за чужой счет. Его пропустили. Он был в Верхней Америке.



Николас сел на поезд до Торонто, где жили многие его односельчане. Он не окажется среди чужих. Но там не было работы. Поэтому он сел на поезд, идущий на север, в Коппер-Клиф, недалеко от Садбери, и стал работать в македонской пекарне. Ему платили семь долларов в месяц с харчами и жильем. Полгода спустя он отправился в Су-Сент-Мари. Он почти не говорил по-английски и решил пойти в школу, работая ночами в другой македонской пекарне. Без языка он пропадет.

Школа была бесплатной. В его классе учились десятилетние детишки, ему же было двадцать шесть. Обычно он вставал в два ночи, замешивал тесто и до половины девятого пек хлеб. В девять он отправлялся в школу. Все учительницы были молодыми и очень добрыми. Пока он жил в Су, он видел переводческие сны — из-за свой одержимости английским. Деревья в этих снах меняли не только свои названия, но и облик и характер. Мужчины говорили фальцетом. Собаки, пробегая мимо, бесцеремонно обращались к нему на улицах.

Когда Николас вернулся в Торонто, ему не хватало одного: обрести голос в этом языке. Большинство эмигрантов учило английский по песням на пластинках или, пока не появилось звуковое кино, повторяя слова за актерами на сцене. Вошло в обычай выбирать одного актера, следить за ним на протяжении всей его карьеры, огорчаясь, если он получал небольшую роль, и как можно чаще посещать его спектакли — порой до десяти раз в сезон. Обычно к концу сезона в театрах «Попугай» и «Фокс» репликам актеров вторило громкое эхо — это греки, македонцы и финны с полусекундным опозданием повторяли их слова, совершенствуя свое произношение.

Это выводило актеров из себя, особенно если слова «Кто поставил в гостиную плиту, Кристин?», после которых зал взрывался аплодисментами, теперь повторяло не меньше семидесяти человек, отчего они теряли свою спонтанность. Когда любимец публики Уэйн Бернетт во время спектакля упал замертво, его роль исполнил мясник-сицилиец, досконально изучивший все реплики и мизансцены, и деньги за билеты не пришлось возвращать.

Некоторые актеры приобрели популярность, потому что говорили медленно. Огромным спросом пользовались унылые баллады и блюзы, в которых первая строчка повторялась по три раза. Приезжие избавлялись от своего акцента и приобретали местный американский выговор. К несчастью, в качестве примера для подражания Николас избрал Фатса Уоллера и начат выделять те звуки, которые обычно глотают, и те слова, которые обычно произносят вскользь, из-за этого он казался слишком нервным, или слишком угрюмым, или безнадежно влюбленным.

Когда он работал на мосту, его считали замкнутым. Он начинал говорить на новом языке, запинался и отходил. Он стал хранилищем тайн и воспоминаний. Он нес единственную ношу — уединение. Никто из тех, кто работал вместе с ним, его не знал. Этот человек, неловкий на людях, уходил, оставляя о себе очень странное впечатление, — вроде собачьих следов на заснеженной крыше дома.

* * *

«О-ох!» Вот что его разбудило — доктор, осматривающий его руку. «Ох!» Он проспал шесть часов. Коста был рядом. Николас заметил, что доктор разрезал покрывало монахини и его рубаху. Ему сказали, что каким-то образом он ухитрился вправить себе руку.

Он схватил покрывало и стал внимательно его разглядывать.

Женщина оставалась с ним до раннего утра, пока не спустился Коста, которому она сказала про руку, сказала, что надо вызвать доктора и что ей надо идти. Она говорила? Ну конечно. Какой у нее голос? Что еще о ней известно? Коста вспомнил черную юбку. Перед тем как уйти, Николас заглянул за стойку и нашел обрезки черной рясы, из которой она сделала себе юбку.



Когда он выходит из ресторана «Охридское озеро» на улицу, пейзаж после катастрофы на мосту кажется ему другим, уже не таким знакомым. Теперь Николас Темелков видит Парламент-стрит глазами женщины, которая, порывшись в его сумке с инструментами, пока он спал, нашла его большие ножницы для проволоки и укоротила черный подол своей рясы. Когда он выходит из ресторана «Охридское озеро» тем утром, он чувствует ее настроение. Он знает, что найдет ее.

Ухаживание в отсутствие предмета любви длится очень долго. В данном случае оно началось с его замечания о ее волосах или с ее почти беззвучного вопроса, когда он проваливался в сон с башни или моста. Грань сна и яви всегда страшила Николаса, поэтому он напивался перед сном, чтобы притупить ощущение панического страха, длившееся несколько секунд, когда его не слушались руки. Он лежал, понимая, что перед тем, как уснуть, испытает мгновенное падение, которого боялся больше всех своих полетов на мосту или любого задания, которое он выполнял для «Доминион бридж компани».

Пока падал, вспомнит он позже, он почувствовал протянутую к нему руку женщины, которая хочет узнать его имя.

Теперь он все время ощущает ее присутствие, они как близнецы. Их связывает не то, что он спас ей жизнь, а то, что последовало за этим. Полузабытая песенка по радио. Его бесцеремонность и беззастенчивые комплименты монахине относительно ее красоты. Потом он откинул голову назад, закрыл глаза и проспал слишком долго.



Через неделю он снова взбирается на грузовик, везущий огонь и гудрон, вспрыгивая туда вместе с другими людьми, и снова работает на мосту. Его рука зажила, и он перелетает с опоры D на опору С, не слушая историй об исчезнувшей монахине. Он висит на своих веревках, разглядывая стойки моста, медленно вращаясь в воздухе. Он знает панораму долины лучше любого инженера. Как птица. Лучше Эдмунда Берка, архитектора моста, или Харриса, лучше геодезистов, которые в 1912 году работали вслепую в зарослях кустарника. Панорама вращается вместе с ним, он парит в долгом безмолвном ухаживании, а отсутствие этой женщины заставляет всюду искать ее глазами.

Через год он откроет на скопленные деньги пекарню. Ослабит стопор карабина и спустится с моста свободным.

Искатель

~~~

Оказавшись в Торонто, Патрик Льюис почувствовал себя как моряк после долгого плавания. Его детство прошло в глуши, в маленьком городке Беллрок, стоявшем на реке, по которой сплавляли лес. Лесорубы глушили виски, хрипло перекрикивались, а весной оставляли местных жителей в непривычной тишине. Теперь, в двадцать один год, Патрик, как камень из пращи, вылетел из своей деревни и приземлился под высокими арками вокзала Юнион, чтобы начать жизнь сначала. У него не было ничего, если не считать небольшой суммы денег. В кармане у него лежал кусок полевого шпата, на который то и дело натыкались его пальцы, пока он ехал в поезде. В этом городе он был эмигрантом.

От детства у Патрика остались воспоминания о письмах, смерзшихся в почтовом ящике после метелей. Он помнил свою любовь к цветным предметам, ненависть к белизне, теплый бурый хлев, клубящийся в воздухе пар от дыхания скота, а кислый запах мочи и навоза он мог воскресить в памяти даже здесь, в сердце Торонто. Это запах витал в воздухе во время его грехопадения в стоге сена; рассерженная девушка дала ему затрещину, когда они, насытившись друг другом, испытали угрызения совести. Он помнил задубевшие на морозе выстиранные комбинезоны, которые он нес на кухню и сажал на стул, надеясь, что отец успеет их увидеть до того, как они, оттаяв, упадут на стол.

Потом лето. Мухи и комары. Он ныряет не в стог сена, а в глубокие темные воды реки и возвращается домой нагишом, лакомясь молодым ревенем, неся одежду под мышкой. Надкусываешь блестящую кожицу ревеня, переламываешь стебель и высасываешь сок. Кладешь крохотную ягоду малины на язык и осторожно давишь зубами. И замираешь в поле в жаркий день, потрясенный этим вкусом.

Теперь же в городе он казался незнакомцем даже самому себе, путь назад, к прошлому, был отрезан. Он увидел свое отражение в стекле телефонной будки. Провел руками по гладкому розовому мрамору колонн и вошел в ротонду. Этот вокзал был настоящим дворцом, а ниши и залы — целым городом внутри него. Здесь можно было побриться, поесть или почистить обувь.

Хорошо одетый мужчина с тремя чемоданами что-то кричал на чужом языке. Его глаза жгли всякого, кто поначалу принимал его крики на свой счет. Но слова предназначались или ангелам, чтобы те ему помогли, или демонам, чтобы те его оставили. Спустя два дня Патрик вернулся на вокзал забрать вещи из камеры хранения. Он снова увидел того же мужчину, но в другом костюме, так и не сумевшего выбраться из безопасной зоны, словно в шаге отсюда начинались зыбучие пески нового мира.

Патрик присел на скамью и, наблюдая за приливом и отливом толпы, ощутил клокотание жизни. Он громко произнес свое имя, и оно, отозвавшись глухим эхом, растаяло под высокими сводами вокзала Юнион. Никто не обернулся. Он был во чреве кита.

~~~

Когда в 1919 году миллионер Эмброуз Смолл исчез, то оказалось, что в полиции имеется его антропометрическая карта, составленная по методу Бертильона. Между 1889 и 1923 годами система идентификации Бертильона использовалась для розыска преступников и пропавших без вести. Его метод состоял в измерении определенных частей тела: длины и ширины головы, длины правого уха, длины левой ступни и среднего пальца левой руки, длины предплечья. По всей Северной Америке в домах, тюрьмах и моргах людям измеряли конечности и отсылали результаты в полицию Торонто. В ходе поисков более пяти тысяч человек выдавали себя за Эмброуза Смолла. Они утверждали, что потеряли память, что их похитили в упаковочном мешке, изуродовали, спрятали в расщелинах скал Скарборо, подвергли пыткам, раскормили, удалили все волосы, лишили памяти с помощью различных снадобий, изменили цвет кожи, превратили в женщину, изменили длину правого уха, что они оказались без гроша в кармане и в данный момент голодают — поэтому пришлите пятьсот долларов в Нельсон, Британская Колумбия, или в Уичите, Канзас, или в Корнербрук, Ньюфаундленд. Одна женщина из Гамильтона видела Эмброуза с перерезанной глоткой. Однажды утром она проснулась от ощущения крови на подушке, подняла глаза и увидела, что кто-то отпиливает ей голову. Тогда она сказала: «Я Эмброуз Смолл» — и снова проснулась. Другой привиделось, что она открыла сейф в здании Гранд-опера и обнаружила внутри, на документах, скорчившийся скелет.

Пресса хваталась за любую возможность.


ТАИНСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК С СЕВЕРА НАПОМИНАЕТ СМОЛЛА
«Стар», 27 мая 1921 года
В случае обнаружения дополнительных улик останки могут быть эксгумированы.



В ПОЛЕ БЛИЗ УИТБИ ОБНАРУЖЕН СКЕЛЕТ
«Телеграмм», 2 июня 1921 года
«Когда мы извлекли его из земли, мне пришло в голову, что это, вероятно, Эмброуз Смолл», — размышлял вечером того же дня временно исполняющий обязанности начальника полиции Джон Томас.



ДЕТЕКТИВ ИЗ АЙОВЫ УВЕРЕН, ЧТО НАШЕЛ ЭМБРОУЗА СМОЛЛА
«Мейл», 16 августа 1921 года
Джон Брофи, глава детективного агентства Брофи, Айова, уволенный с должности заместителя начальника полиции, заявляет, что у него под охраной содержится мужчина, которого он опознал как Э. Дж. Смолла. По словам Брофи, он может предоставить Смолла канадским властям, когда они будут готовы заплатить обещанное вознаграждение.
— Это Смолл, — заверил он.
Мужчина приходит в себя после огнестрельного ранения в шею, сотрясения мозга и легких повреждений. Обе ноги у него ампутированы выше колена.
— Вот что Смолл сказал мне после того, как опознал свою фотографию: «Помню только удар, а потом темноту и ужасную боль. Что было до того, как меня сюда доставили, я не помню. По-моему, я был в Омахе, это все».




Между 1910 и 1919 годами Эмброуз Смолл был шакалом делового мира Торонто. Проведя ряд махинаций с собственностью, он с нуля пробился в мир театрального менеджмента. В двадцать восемь лет он купил Гранд-опера в Торонто и затем начал скупать театры по всей провинции: в Сент-Катаринсе, Кингстоне, Арконе, Петролии, Питерборо и Парисе, Онтарио, — пока не прибрал к рукам всю театральную сеть. Он построил «Гранд» в Лондоне, Онтарио, — самый большой театр в Северной Америке, не считая «Ипподрома» Ши. Ему принадлежало девяносто шесть театров. Он стал играть на собачьих бегах и помешался на борзых.

Женившись на Терезе Корманн, он отдалился от своих сестер. Жена была ярой поборницей трезвости, и Смолл раз в неделю отдавал театр в ее распоряжение. Там она устраивала антиалкогольные шоу, на которые никто не ходил. «Бегите прочь от открытых дверей, — пел хор в почти пустом зале, — не заходите в мерзкий салун». В остальные дни ставили «Бен-Гура», «Шалунью Луизу», и зал был набит до отказа. В доме на Глен-роуд Смолл устраивал мерзкие вечеринки. Под утро девушки из кордебалета и живые павлины, пошатываясь, выходили за калитку и разбредались по улицам Роуздейла — шоферы богачей тактично, немного поотстав, следовали за ними на машинах.

В Парисе, Онтарио, он познакомился с актрисой по имени Клара Диккенс, и она стала его любовницей. Кларе был двадцать один год, Смоллу тридцать пять, и он очаровал ее своей разносторонностью. Он был лжецом. Безжалостным капиталистом. Кружащим над провинцией ястребом, который камнем падал на добычу, выхватывал лакомые куски и поедал прибыль в воздухе. Шакалом. Так называли его журналисты, а он, смеясь над ними, оплетал своих критиков паутиной и покупал их на корню. Он или подчинял себе людей, или они становились его врагами. Никаких соотечественников. Никаких пленных. В десятом веке, любил он повторять, борзая или сокол стоили не меньше человека.

Каждое утро он вставал и шел в свою контору в «Гранд-тиетр» на Аделейд-стрит. Он приходил туда по меньшей мере за час до того, как появлялся первый его служащий, и в одиночестве планировал свой день. Это время он любил больше всего. Он выстраивал сложные схемы, рассматривал предложения и встречные предложения, процентные ставки и предел возможностей своих соперников. Он брал авокадо, нарезал его на тонкие зеленые полумесяцы, садился за письменный стол, ел и размышлял. К тому времени как приходили его служащие, он, сидя за пустым столом, уже представлял себе все возможные сценарии. Спускался в парикмахерскую, садился в кресло, брился и делал маникюр. Его рабочий день был закончен. Механизм, запущенный Эмброузом Смоллом, начинал тикать по всему городу.

Со своей любовницей Кларой Диккенс он был любезен, щедр, очарователен. Она знала его с лучшей стороны, встречаясь с ним один-два раза в неделю. Увозила его с памятных всем вечеринок с павлинами. Они ездили на прогулки. Он покупал под разными именами гостиницы и дома по всей провинции Онтарио. «Я вор, — говорил он. — А все воры должны планировать бегство заранее». Названия городов и вымышленные имена хранились только в его памяти и больше нигде. Кларе казалось, что он покупал или потреблял все, что ему попадалось на глаза.

16 декабря 1919 года Эмброуз Смолл не пришел на деловую встречу. С его банковского счета исчез миллион долларов. Эмброуза либо убили, либо он без вести пропал. Его так и не нашли, ни живым ни мертвым.



В начале двадцатого века большинство криминальных расследований велось неспешно, с чувством собственного достоинства. Между тем преступники не теряли времени, они садились на поезда и пароходы. Арест доктора Криппена на борту океанского лайнера (где он читал «Просто четверо мужчин») стал возможным благодаря радиосвязи и был расценен публикой как проявление дурного вкуса. Но в деле Эмброуза Смолла было нечто сродни открытию сезона: возможность высказать недовольство состоянием мира. Дикий капитализм Смолла обнажил непримиримые противоречия между богатыми и страдающими от голода.

В первый год после исчезновения Смолла публика наблюдала за тем, как полицейские стараются его найти. Но когда у тех ничего не получилось и семья пообещала восемьдесят тысяч долларов тому, кто укажет местонахождение Смолла, публика взялась за дело сама.

Теперь его искали все, кому не лень. К 1921 году за четыре доллара в неделю можно было наняться в одну из многочисленных компаний «искателем» и, рыская по Торонто и небольшим городкам, доставлять подозрительные личности в полицию, где с них снимали мерки по методу Бертильона. Орды искателей напоминали отряды вербовщиков прежних лет, в стране одновременно действовало множество конкурирующих организаций, инвестирующих деньги в свой проект так же, как в добычу нефти или золота.



В 1924 году, перепробовав несколько занятий в Торонто, Патрик Льюис сделался искателем. Ни одно из найденных тел не соответствовало таблицам Бертильона, и на поиски миллионера были брошены толпы безработных. В те суровые времена любое упоминание о «нефтяном фонтане» или «забастовке» требовало незамедлительных действий. Поиски превратили тело миллионера в редкую монету, в пачку ценных бумаг.

Наибольший интерес вызвали у Патрика письма, переданные его семье полицией. Со временем ему удалось познакомиться с двумя сестрами Смолла, которых удивляло, что до сих нор никто не отнесся к этим письмам всерьез. Маньяки, медиумы, вымогатели, похитители — полиция и жена Смолла с презрением отвергли всех. Патрик был дружески принят сестрами Смолла в их доме на Изабелла-стрит. Лучше всех его знает Клара Диккенс, сказали они. Она была изумительной любовницей. Поговорите с Бриффой, он также думает, что она была идеальной женщиной для Эмброуза — не Тереза, его жена, та святая.

~~~

Патрик сел на поезд до Париса, Онтарио, и встретился с радиоактрисой Кларой Диккенс. Она стояла в прихожей рядом с матерью и заявила, что не будет говорить об Эмброузе Смолле. Утверждала, что с момента исчезновения его не видела. Он стоял и смотрел на нее. Она попросила его уйти.

В книгах он читал, как спасают женщин, которых понесли лошади, или тех, кто провалился под лед на замерзшем пруду. Клара Диккенс стояла на краю мира богатых. Говоря с ним, она слегка изогнулась перед зеркалом в холле, надевая сережку, не обращая на него внимания, он встретился глазами с ее отражением. Он был покорен — ее длинными белыми руками, нежными волосками сзади на шее, — как будто она, не оборачиваясь, выстрелила в него через плечо, смертельно ранив. «Изумительная любовница», «идеальная женщина».

А кем она еще была, кроме как любовницей Эмброуза Смолла? Она была одета на выход, в закрытое газовое платье с блестками, и напомнила ему стрекозу. Но в том, как она стояла к нему спиной, отказываясь поговорить по-человечески, что-то было.

Он вернулся на следующий день, и она открыла ему дверь в платье с закатанными рукавами. Руки были по локоть в муке.


— Я думал, ты богатая, — сказал он.
— С чего ты взял? Хочешь, чтобы я наняла тебя для поисков моего любимого?


Весь вечер и все утро Патрик пытался соблазнить Клару Диккенс, а на следующий день, когда он уже отчаялся, она соблазнила его. Когда он просматривал в местной библиотеке старые газетные вырезки об Эмброузе, вошла Клара. Он задремал над папками 1919 года, его щека неловко склонилась на плечо, как будто кто-то подкрался в тишине читального зала и сломал ему шею. Клара медленно вошла в библиотеку в белом платье и встала перед книжными полками.


— Я отвезу тебя в гостиницу.


Ее голос разбудил его. Она повернула стул к себе, села на него верхом, расставив ноги, наклонилась вперед и положила локти на спинку. Ее белое платье вобрало в себя весь солнечный свет в библиотеке. Ее смеющееся лицо вдруг напряглось. Протянув вперед длинную руку, она взяла одну из вырезок.


— Думаешь, что выйдешь на него через меня? Думаешь, он оставил на мне свою тень?