Стивен КИНГ (США)
Мы с Ричардом сидели у меня на веранде, выходящей к песчаным дюнам на берегу залива. Дымок от его сигары лениво струился в воздухе, отгоняя москитов на почтительное расстояние. Вода была спокойного зеленовато-голубого цвета, небо — по-настоящему темно-синее. Приятное сочетание.
— Значит, ты — дверь, — задумчиво повторил Ричард. — Ты уверен, что убил парнишку, тебе все это не приснилось?
— Нет, не приснилось. И не я убил его. Я же сказал. Это сделали они. Я дверь.
— Ты закопал его? — со вздохом спросил Ричард.
— Да.
— Запомнил где?
— Да. — Я полез в нагрудный карман и достал сигарету. Руки, перевязанные бинтами, с трудом повиновались. Они противно зудели. — Если хочешь посмотреть, придется пригнать багги. Это по песку не покатишь. — Я похлопал по своей каталке.
Свой багги с широкими, как подушки, шинами Ричард сделал из «фольксвагена» модели 1959 года. На нем он собирал прибитые к берегу деревья.
Попыхивая сигарой, он смотрел на залив,
— Не сейчас. Расскажи-ка мне еще раз.
Я вздохнул и попытался зажечь сигарету. Он забрал у меня спички и зажег сам. Я дважды глубоко затянулся. Пальцы нестерпимо зудели.
— Ладно, — сказал я. — Вчера вечером часов в семь я сидел здесь, смотрел на залив и курил, вот как сейчас, и…
— Начни с самого начала, — попросил он.
— С начала?
— Расскажи мне о полете, Я покачал головой.
— Ричард, мы уже об этом сотни раз говорили. Ничего нового…
— Постарайся вспомнить, — сказал он. — Может быть, вспомнишь сейчас.
— Ты думаешь?
— Вполне возможно. А как закончишь, поедем искать могилу.
— Могилу, — повторил я. В этом слове был какой-то коварный, страшный смысл, непонятный и мрачный; загадочнее даже, чем тьма того грозного океана, по которому мы с Кори плыли тогда, пять лет назад. Тьма, тьма, тьма.
Под бинтами мои новые глаза слепо таращились в окутывавшую их темноту…
…На орбиту нас вывела мощная ракета-носитель. Мы сделали виток вокруг Земли, проверяя работу всех систем корабля, и затем взяли курс на Венеру. Далеко остался сенат, все еще взбудораженно обсуждавший, целесообразно ли и дальше тратить такие средства на космические исследования, и руководство НАСА, неустанно молившееся, чтобы мы хоть что-нибудь нашли. Что угодно, но лишь бы нашли.
— Неважно что, — любил говаривать, слегка подвыпив, Дон Ловинджер, руководитель программы «Зевс». — У вас есть все, что надо: новейшее оборудование, плюс пять мощнейших телекамер и отличный телескоп с миллионом всяких линз и фильтров. Найдите золото или платину. А лучше всего каких-нибудь симпатичных глупеньких синих человечков, которых мы могли бы изучать, заставить на себя работать, и над которыми чувствовали бы свое превосходство. Найдите все, что угодно.
Кори и я горели желанием оправдать, если удастся, эти надежды. До сих пор исследования открытого космоса не принесли никаких ощутимых результатов. Начиная с Бормана, Андерса и Ловелла, слетавших в 68-м к Луне и обнаруживших пустынный малопривлекательный мир, похожий на грязный песчаный пляж, и кончая Маркеном и Джаксом, высадившимися десятилетия спустя на Марсе только затем, чтобы увидеть перед собой бесплодную пустыню, покрытую смерзшимся песком и цепляющимися за жизнь лишайниками, — все наши свершения были сплошной неудачей, стоившей миллиарды. Были и жертвы: Педерсон и Лидерер, оставшиеся навечно летать вокруг Солнца после того, как внезапно отказали сразу все системы корабля. Джон Дейвис, чья небольшая орбитальная станция по «счастливой» случайности — один шанс из тысячи — была пробита метеоритом. Да, исследования почти не продвинулись вперед. Похоже, полет к Венере мог стать нашей последней возможностью заявить о себе.
Прошло шестнадцать дней полета. Мы наблюдали, как Венера из звезды вырастает в круг размером с хрустальный шар для гадания; перекидывались шуточками с центром управления в Хантсвилле, слушали записи Вагнера и «Битлз», следили за ходом автоматизированных экспериментов, охватывавших практически все — от измерений солнечного ветра до проблем навигации в открытом космосе. Дважды проводили корректировку траектории полета, в обоих случаях минимальную. А на девятый день Кори пришлось выйти из корабля и долбить по выдвижной АДК, пока она не заработала. Ничего особенного больше не произошло, пока…
— АДК? — переспросил Ричард. — Это еще что?
— Антенна для дальнего космоса. Эксперимент, который так и не удался. Мы передавали в эфир высокочастотные импульсы в надежде на то, что кого-нибудь угораздит их принять, — я потер пальцы о брюки, но это не принесло облегчения — наоборот, зуд еще больше усилился, — Видишь ли, это что-то вроде радиотелескопа в Западной Виргинии, который принимает сигналы из космоса. Только мы не принимали, а передавали, в основном на дальние планеты: Юпитер, Сатурн, Уран. Но если там и есть разумные жители, как раз тогда они, видимо, все, как один, крепко спали.
— Из корабля выходил только Кори?
— Да. И если он принес с собой какую-нибудь межзвездную чуму, телеметрия ее не обнаружила.
— Тем не менее…
— Не в этом дело, — рассердился я, — Важно только то, что происходит здесь и теперь… Вчера вечером они убили парнишку, Ричард, Поверь, это было просто ужасно…
— Рассказывай дальше, — попросил он.
Я глухо рассмеялся:
— Что рассказывать?
Наконец мы вышли на эксцентрическую орбиту. Она была вытянутой и постепенно приближалась к поверхности планеты, Триста двадцать к двадцати шести милям — это на первом витке. На втором апогей был еще выше, а перигей ниже. Мы облетели Венеру, как и планировалось, четыре раза. Рассмотрели ее как следует. Отсняли больше шестисот слайдов и бог знает сколько кинопленки.
Облачный покров состоит в равных пропорциях из метана, аммиака, пыли. Сама планета напоминает Большой Каньон в аэродинамической трубе. Кори рассчитал, что скорость ветра у поверхности около 600 миль в час. При спуске наш зонд непрерывно пищал, а потом, взвизгнув, умолк. Мы не увидели ни растительности, ни каких-либо признаков жизни, Спектроскоп показал лишь незначительные залежи полезных ископаемых. Вот тебе и Венера. Нет ничего, и хоть ты лопни. Только страх. Словно летаешь вокруг дома с привидениями в открытом космосе. Знаю, это уже не из области науки, но поверь, у меня внутри все переворачивалось от страха до тех пор, пока мы оттуда не убрались. Она не похожа на Луну. И Луна пустынна, но она какая-то… ну, словом, дезинфицированная, что ли. Мир. открывшийся нам, совершенно не похож на все, к чему мы привыкли. Может, и к лучшему, что Венера скрыта от нас облаками. На вид она словно обглоданный череп, точнее, пожалуй, не скажешь.
На обратном пути мы узнали, что сенат решил вдвое сократить ассигнования на космические исследования. Кори еще тогда сказал что-то вроде: «Ну вот, Арти, похоже, опять будем заниматься метеорологией». А я так даже немного обрадовался. Может быть, нам и правда не стоит соваться куда не следует.
Двенадцать дней спустя Кори погиб, а я стал калекой на всю жизнь. Трагедия случилась при спуске: запутался парашют. Вот они, маленькие превратности судьбы! Мы пробыли в космосе больше месяца, летали так далеко, как никто до нас не летал, и все закончилось катастрофой только потому, что какой-то малый торопился выпить кофе и не расправил несколько строп.
Падение было тяжелым. Один вертолетчик рассказывал, что корабль был похож на падающего с неба огромного младенца, за которым тащилась пуповина. От удара я сразу потерял сознание.
Очнулся, когда меня несли по палубе «Портленда». Они не успели даже свернуть красную ковровую дорожку, по которой нам предстояло бы пройти. Я истекал кровью. Окровавленного, меня быстро несли в лазарет по этой самой дорожке, по сравнению со мной уже не казавшейся такой красной…
— Два года я провалялся в госпитале. Мне дали почетную медаль, кучу денег и эту каталку. Еще через год я перебрался сюда. Люблю смотреть, как взлетают ракеты.
— Знаю, — сказал Ричард и, помедлив, попросил: — Покажи мне руки.
— Нет. — Ответ получился поспешным и резким. — Нельзя позволять им смотреть. Я же тебе говорил.
— Но ведь прошло целых пять лет. Почему же именно теперь? Ты можешь мне объяснить?
— Не знаю я1 Не знаю! Что бы это ни было, но у этой дряни, видимо, просто длительный инкубационный период. И потом, кто может утверждать, что я подцепил ее там? Если нужно, я покажу тебе руки, — мне нелегко далось это обещание. — Но только в том случае, если это действительно будет нужно.
Ричард поднялся и взял трость. Казалось, он постарел и осунулся.
— Схожу за багги. Поедем искать мальчишку.
— Спасибо, Ричард.
Он пошел к изъезженной грунтовой дороге, ведущей к его хижине. Ее крыша виднелась из-за Больших дюн, протянувшихся почти вдоль всего острова. У мыса по ту сторону залива небо стало мрачного темно-фиолетового цвета, и до меня донеслись едва слышимые раскаты грома.
Я не знал, как звали мальчика, просто время от времени перед закатом я видел его бредущим вдоль берега с ситом под мышкой. Он был почти черным от загара и одет только в потертые обрезанные джинсы. На дальней стороне острова есть общественный пляж, и, терпеливо просеивая песок в поисках мелких монет, предприимчивый молодой человек в удачный день может набрать там долларов пять. Иногда я махал ему рукой, и он махал мне в ответ; оба мы разные, чужие друг другу люди, и в то же время — земляки, постоянные жители этих мест на фоне толпы не считающих деньги, разъезжающих в «кадиллаках» шумных туристов. Думаю, он жил в маленькой деревушке, теснившейся вокруг почты в полумиле от моего дома.
Когда он появился в тот вечер, я уже около часа неподвижно сидел на веранде, наблюдая за берегом. Перед этим я снял бинты. Зуд был нестерпимым, и всегда становилось легче, когда они могли смотреть сами.
Это ни с чем не сравнимое ощущение: будто я — слегка приоткрытая дверь, и через нее они заглядывают в мир, который ненавидят и которого боятся. Но хуже всего было то, что и я видел как они. Представьте, что ваше сознание перенесено в тело обычной мухи, и эта муха смотрит вам же в лицо тысячью своих глаз. И тогда вы, возможно, поймете, почему я бинтовал себе руки, даже когда рядом не было никого, кто бы мог их увидеть.
Все началось в Майами. Я ездил туда на встречу с Крессуэллом, контрразведчиком. Раз в год он устраивает мне проверку — как и всякий, кто как-то связан с космосом, я в свое время имел доступ к секретным материалам. Не знаю, что уж он выискивает; может, бегающие огоньки в глазах или алый знак у меня на лбу. Бог знает, к чему все это. У меня и так до неприличия большая пенсия.
Мы с Крессуэллом сидели у него в гостинице на террасе, что-то пили и обсуждали будущее нашей космонавтики. Было около трех часов дня. Вдруг мои пальцы стали зудеть. Это произошло мгновенно, как будто включили ток. Я пожаловался Крессуэллу.
— Ну что, все-таки подцепили какую-то дрянь на своем паршивеньком островке? — усмехнулся он. — Может быть, дотронулись до ядовитого плюща?
— Да у нас на Ки-Каролайн, кроме карликовой пальмы, ничего не растет, — ответил я. — А что, если причина в другом и ей уже не один год?
Позже вечером я, как обычно, подписал все тот же знакомый документ («Настоящим удостоверяю, что я не получал, не передавал и не разглашал информацию, которая могла бы…») и отправился назад на остров. У меня старенький «форд», оборудованный тормозами и акселератором с ручным управлением. Я люблю эту машину, потому что чувствую себя в ней самостоятельным.
Обратный путь предстоял довольно долгий. Когда я свернул с шоссе N 1 на дорогу, ведущую к острову, я едва не сходил с ума — руки нестерпимо чесались. Если вы знаете, как заживает глубокая рана или швы после операции, то поймете, какой страшный зуд я тогда испытывал. Такое ощущение, словно какие-то живые существа копошатся у тебя внутри и ковыряют твою кожу, чтобы выбраться наружу.
Солнце почти зашло, и я внимательно осмотрел руки в тусклом свете приборного щитка. Кончики пальцев теперь покраснели. Чуть-чуть повыше подушечек на пальцах, где обычно бывают мозоли, если играешь на гитаре, появились правильные красные кружочки. Раздражение оказалось и между суставами на двух других фалангах каждого пальца, Я прижал пальцы правой рукой к губам и тут же отдернул с внезапно появившимся отвращением. Безотчетный цепенящий ужас перехватил мне горло. Кожа в красных кружочках была горячей и воспаленной, она стала мягкой, как гнилое яблоко.
Оставшуюся часть пути я все пытался убедить себя, что и впрямь дотронулся до ядовитого плюща. Но вместе с тем меня преследовала и другая ужасная мысль. Когда-то давно, в детстве, у меня была тека, которая последние десять лет своей жизни провела взаперти в одной из комнат верхнего этажа. Еду ей носила моя мать, и нам было запрещено даже говорить о ней. Позднее я узнал: у нее была болезнь Хансена — проказа.
Добравшись домой, я позвонил доктору Фландерсу, но вместо него застал секретаршу. Доктор Фландерс уехал на рыбалку, но если у вас что-то срочное, доктор Балленджер…
— Когда вернется доктор Фландерс?
— Самое позднее завтра во второй половине дня. Это вас..,?
— Конечно, Я медленно нажал на рычаг, а потом набрал номер Ричарда. Подождав гудков десять, я положил трубку. Потом посидел еще немного, раздумывая, что делать дальше. Зуд усилился.
Я подкатил кресло к книжному шкафу и достал потрепанную медицинскую энциклопедию, которая хранилась у меня с незапамятных времен. Но то, что я прочитал, привело меня в бешенство: у меня могло быть все, что угодно, или ничего.
Я откинулся назад и закрыл глаза. Я слышал, как тикают старинные корабельные часы на полке у противоположной стены; высокий, пронзительный свист реактивного лайнера на пути к Майами; слышал свое ровное дыхание. Я по-прежнему смотрел в книгу.
Осознание происходящего пришло постепенно и затем обрушилось на меня с устрашающей стремительностью: мои глаза были закрыты, но я продолжал смотреть в энциклопедию. Передо мной было безобразное смазанное и перекошенное, но при этом вполне знакомое изображение книги. И смотрел на нее не я один.
Я быстро открыл глаза, чувствуя, как сжалось сердце. Ощущение постороннего присутствия немного отступило, но не совсем. Я смотрел в книгу и своими собственными глазами видел там, естественно, самые обычные буквы и таблицы, и в то же время я видел ее другими глазами и в ином ракурсе. И видел я даже не книгу, а какой-то чужеродный предмет, нечто отвратительное и зловещее.
Я медленно поднял руки к лицу, с ужасом заметив, что моя комната изменилась, словно в кошмарном сне.
Я вскрикнул.
Сквозь трещины на пальцах смотрели глаза, И я видел, как эти трещины расширяются и плоть послушно отступает, повинуясь упрямому стремлению глаз протиснуться на поверхность.
Однако не это заставило меня вскрикнуть. Я взглянул на себя и увидел чудовище.
Багги спустился с холма, и Ричард остановил его перед верандой. Мотор ревел и отрывисто тарахтел. Я спустил каталку с крыльца по специальной дорожке справа от ступенек, и Ричард помог мне забраться в машину.
— Ну что ж, Артур, — сказал он, — показывай дорогу. Куда поедем?
Я показал на берег, где у воды кончается гряда Больших дюн. Ричард кивнул. Задние колеса подняли тучу песка, и мы тронулись. Обычно я успевал еще подшутить над тем, как Ричард водит машину, но сегодня было не до того. Меня переполняли другие мысли и чувства: им не нравилась темнота, и я ощущал, как они напрягаются, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь бинты, чувствовал, как они хотят заставить меня снять повязки.
С ревом подпрыгивая, багги мчался по песку к воде, и казалось, мы просто перелетаем с одной дюны на другую. Слева, окруженное кровавым ореолом, садилось солнце. Впереди, со стороны залива, на нас двигались грозовые тучи. То и дело поверхность воды озарялась раздвоенными молниями.
— Направо, — сказал я. — Возле вон того навеса.
Подняв веером песок, Ричард остановил багги рядом с прогнившим навесом, обернулся и достал лопату. Увидев ее, я вздрогнул.
— Где? — спокойно спросил он,
— Вот здесь, — показал я ему, Он вылез и медленно зашагал по песку к указанному месту, на секунду задумался и воткнул лопату в песок. Мне показалось, копал он очень долго. Песок, который он перебрасывал через плечо, был тяжелым и влажным. Тучи еще больше потемнели и сгустились, отбросив тень на воду, которая, отражая зарево заката, горела яростным беспощадным огнем.
Задолго до того, как он перестал копать, я уже знал, что там ничего нет. Они успели перепрятать тело. Вчера я не забинтовывал руки. Значит, они могли видеть… и действовать. Если они сумели использовать меня для убийства, они могли и перепрятать тело с моей помощью, даже когда я спал.
— Мальчишки нет, Артур, — он бросил грязную лопату в багги и устало опустился на сиденье. Надвигавшаяся буря разбрасывала по песку бегущие серповидные тени. Ветер усилился и зашуршал песчинками о ржавый кузов нашего багги. Я чувствовал зуд в пальцах.
— Они использовали меня, чтобы убрать его отсюда, — мрачно сказал я. — Они побеждают, Ричард. Раз за разом дверь открывается все шире. Случается по сотне раз на день — словно очнувшись, вдруг понимаю, что стою перед каким-нибудь очень знакомым предметом: лопаткой для мази, фотографией или просто банкой с фасолью. Мои руки вытянуты, и я показываю им эти предметы и сам вижу их, как они — как непристойность, нечто искаженное и нелепое…
— Артур, — перебил он. — Артур, перестань. Перестань, — в померкшем свете я видел его печальное от сочувствия лицо. — Ты говоришь, что где-то там стоял. Ты говоришь, они заставили тебя убрать отсюда тело. Но, Артур, ты же не можешь двигаться. У тебя же ноги парализованы.
— И эта штуковина сама не двигается, — я коснулся приборной панели. — Но ты садиться за руль, и она едет. Ты мог бы заставить ее и убивать. А вот она, даже если бы хотела, не сможет тебя остановить, — мой голос едва не срывался до истерики. — Я для них дверь в нашу жизнь, неужели ты не понимаешь? Это они убили мальчишку! Это они перепрятали тело!
— Думаю, тебе следует посоветоваться с врачом, — спокойно ответил он. — Поедем домой, Я звонил Мод Харрингтон, когда брал багги. Второй такой сплетницы я не встречал во всем штате. Я спросил, не слыхала ли она, что у кого-нибудь мальчишка не вернулся вчера вечером домой, Она сказала, что нет.
— Но он должен быть из местных! Должен!
Он потянулся к зажиганию, но я остановил его. Он обернулся ко мне, и я начал разматывать бинты.
Со стороны залива послышались глухие раскаты грома.
Я не пошел к доктору и не стал перезванивать Ричарду. В течение следующих трех недель я не выходил из дома, не перебинтовав руки. Три недели я тщетно надеялся, что все это пройдет. Глупо, согласен. Будь я нормальным, здоровым человеком, которому для передвижения не нужна никакая каталка, будь у меня обычная профессия и нормальная работа, я бы, наверное, пошел к доктору Фландерсу или к Ричарду. Я, вероятно, пошел бы к ним, если бы меня не преследовали воспоминания о моей тетке, избегаемой всеми, Постепенно я стал понимать их. Их неведомый разум. Я, собственно, никогда не задумывался, как они выглядят и откуда взялись. Это оставалось загадкой. Я был для них дверью и окном в наш мир. Той информации, которую я получал взамен, было вполне достаточно, чтобы почувствовать их отвращение и страх, чтобы понять: их мир совсем не похож на наш. Вполне достаточно, чтобы ощутить их слепую ненависть. Но они по-прежнему наблюдали. Их плоть вросла в мою. Я стал понимать, что они используют меня, фактически управляют моими действиями, В тот момент, когда появился мальчик и, как обычно, мимоходом помахал мне рукой, я уже было совсем решился позвонить Крессуэллу. Ричард прав в одном… Теперь и я уверен — то, что со мной происходит, началось где-то далеко от Земли, возможно, во время того рокового полета к Венере.
Мои руки потянулись к мальчишке, и тут я вспомнил, что не забинтовал их. В сумеречном свете уходящего дня я видел, как большие, широко раскрытые глаза пристально рассматривали мальчика. Как-то раз я ткнул в один из них кончиком карандаша, и тут же нестерпимая боль пронзила мне руку. Глаз же, казалось, уставился на меня с бессильной ненавистью, что было еще мучительнее, нежели причиненные мне физические страдания. Больше я не проделывал таких опытов.
А теперь они смотрели на мальчика. Я почувствовал, что рассудок оставляет меня. И в следующее мгновение я уже не владел собой. Дверь была открыта. Судорожно переставляя ноги, словно на деревянных протезах, я заковылял к нему по песку. Казалось, глаза мои закрылись и я вижу лишь теми, чужими глазами — вижу безобразное гипсовое море, сдавленное сверху пунцовым порфиром неба; вижу навес с покосившейся дырявой крышей, похожий на скелет неведомого кровожадного чудовища; вижу какое-то гадкое, омерзительное существо, которое шагает, тяжело дыша, и несет странное приспособление из дерева и проволоки, соединенных под геометрически несовместимыми углами, Хотел бы я знать, о чем подумал этот несчастный безымянный паренек с ситом под мышкой и карманами, набитыми множеством мелких монет, вперемешку с песком, что подумал он, когда увидел, как я ковыляю к нему, простерши руки, словно слепой дирижер над воображаемым оркестром; что подумал он, когда последний луч заходящего солнца упал на мои красные руки, испещренные трещинами, из которых злобно сверкали глаза; что подумал он, когда эти руки внезапно занеслись над ним…
Я знаю только, о чем думал я сам.
Мне показалось, что я заглянул за край света, в неугасимое пламя ада.
Когда я разматывал бинты, ветер подхватывал их и играл ими, словно тонкими ленточками серпантина. Облака теперь совсем заслонили остававшийся багрянец заката, отбросив на дюны черные тени. Бурля и вздымаясь, над нами проносились тучи.
— Только обещай, Ричард, — крикнул я наперекор поднимавшемуся ветру. — Не медля, беги, если тебе покажется, что я могу… причинить тебе боль. Ты меня понял?
— Да.
Ветер безжалостно трепал расстегнутый воротник его рубашки. В сгущавшихся сумерках было видно, как его лицо застыло в ожидании, а глаза, казалось, готовы выскочить из орбит.
И вот последние бинты упали с рук.
Я взглянул на Ричарда, и то же самое сделали они. Я видел лицо человека, ставшего для меня дорогим за те пять лет, которые я его знал. Они видели перекошенный живой монолит.
— Вот они, — хрипло произнес я. — Вот они, смотри.
Он невольно шагнул назад. Его лицо исказилось от внезапного леденящего ужаса. Сверкнула молния. В облаках прокатился гром, и море потемнело как воды Стикса.
— Артур…
Как же он отвратителен! Как мог я терпеть его рядом с собой, говорить с ним? Ведь он не человек, он — воплощение чумы. Он…
— Беги, Ричард! Беги!
И он бросился прочь. Он побежал огромными быстрыми скачками. Он превратился в виселицу на фоне грозного неба. Мои руки взметнулись ввысь, над моей головой, отгородив часть небосвода, а пальцы потянулись к тому единственному, что было им знакомо в этом кошмарном мире — потянулись к тучам.
И тучи ответили.
Сверкнула гигантская голубоватая молния, и казалось, наступает конец света. Она ударила прямо в Ричарда, и пламя тут же поглотило его…
Когда я пришел в себя, оказалось, что я преспокойно сижу у себя на веранде и смотрю на Большие дюны. Буря прошла, и воздух был приятно свеж. На небе красовался тоненький серп луны. Песчаный берег абсолютно чист — и Ричард, и багги бесследно исчезли.
Я взглянул на руки. Глаза были открыты, но словно подернуты пеленой. Они утомились. Они отдыхали, Теперь я отчетливо понял, что мне нужно делать. Пока они не открыли дверь еще шире, ее надо закрыть. Навсегда, Я уже заметил первые признаки того, что и руки мои изменяются, Пальцы становились короче и деформировались.
В гостиной был небольшой камин, которым я обычно пользовался, спасаясь от промозглой сырости, нередкой во Флориде зимой. Я принялся торопливо разжигать его, сейчас, пока они спят и не знают, что я задумал.
Когда огонь разгорелся, я направился во двор к бочке с керосином и смочил им руки. От пронзительной боли они мгновенно проснулись. Я едва смог добраться до гостиной к огню.
И все же я добрался.
Все это случилось семь лет назад.
Я по-прежнему здесь и по-прежнему наблюдаю, как взлетают ракеты.
Кстати, я узнал, как звали мальчишку, хотя это уже не имеет значения. Как я и думал, он жил в соседней деревне. Но в тот самый вечер его мать решила, что он заночевал у приятеля, на континенте, так что его хватились только в следующий понедельник. Что касается Ричарда.,, Впрочем, все так и считали, что он с большим приветом. Подумали, может быть, вернулся назад в Мэриленд или подался за какой-нибудь юбкой.
Ну а я…
А у меня теперь вместо пальцев крючки. И, знаете, я ими неплохо управляюсь. Около года я страдал от мучительных болей, но в конце концов человек привыкает почти ко всему. Сейчас я сам бреюсь, даже завязываю шнурки. Печатаю, как видите, чисто и ровно. Так что, надеюсь вложить себе в рот ствол ружья и опустить курок. Дело в том, что три недели назад все это началось опять.
У меня на груди — правильный круг из двенадцати золотистых глаз.
Перевод с английского Андрея ЛЕВЕНКО и Владимира ФЕСИКА