Тони Парсонс
Stories, или Истории, которые мы можем рассказать
I
1977 — Ты, может, и не ангел
1
Его остановили на пункте таможенного досмотра в аэропорту. Еще бы! Один только внешний вид Терри наводил на подозрения.
Бледный цвет лица после многих бессонных ночей и бог знает чего еще, купленный в магазине «Оксфам» пиджак
[1], футболка с логотипом американского клуба «СиБиДжиБи», джинсы «Ливайс» — Терри не стирал их с того самого дня, как купил и залез в них в ванну (его мать тогда кричала, что он сляжет, а отец — что он чертов псих), и ботинки «Доктор Мартенс». А венцом всего были его короткие, иглами торчащие волосы. Терри выкрасил их в черный цвет — и плохо, надо признать, — какой-то краской под названием «Глубокая ночь», которую обнаружил на нижней полке стеллажа в женском отделе магазина «Бутс».
— Задержитесь, сэр. «Сэр» прозвучало как укол, как язвительная шутка. Разве такого, как Терри, можно было назвать «сэром» на полном серьезе? Двое таможенников. Одному на вид около тридцати. Бачки и интересная стрижка — длинные волосы сзади и заметно короче спереди и по бокам — придавали ему сходство с каким-нибудь футболистом с Кингз-роуд, который изо всех сил старается угнаться за модой. Второй — вообще древний — может быть, даже старше отца Терри, но без свойственного последнему огонька в глазах.
— Далеко ездили, сэр? — поинтересовался старикашка, встав по стойке «смирно».
За плечами — долгие годы в униформе.
— В Берлин.
Тот, что помоложе, — обросший, как какой-нибудь персонаж из романа Диккенса, — уже вовсю рылся в дорожной сумке Терри. Он извлек из ее недр футболку с надписью «Боже, храни королеву», серебристый диктофон, запасную упаковку батареек, микрофон и пару трусов.
Как часто говорила мама Терри: никогда не знаешь, когда прижмут.
— В Берлин? Там должно быть просто чудесно в это время года, — воскликнули бачки, а старый солдат захихикал.
Очень остроумно. Бивис и Батхед из Третьего терминала.
Солдафон раскрыл толстый синий паспорт Терри на странице с фотографией и как следует вгляделся. Бледный черноволосый юноша, стоящий перед ним, имел мало общего с физиономией на снимке. Это был снимок из прошлого Терри — прошлого, в котором он был счастливым обладателем волос мышиного цвета и мешковатой одежды, жил дома с мамой и папой, работал на заводе по производству джина и видел сны наяву. Тогда он только и мечтал о другой жизни.
Именно на этом снимке была запечатлена его неудавшаяся стрижка перьями. Терри стремился выглядеть как Род Стюарт, а в итоге стал больше похож на Дэйва Хилла — гитариста из группы «Слэйд». Он даже был слегка загорелым. В тот период Терри еще только собирался начать жить. Когда солдафон захлопнул паспорт, у юноши горели щеки.
Бачки пробирались в самую глубь его сумки, и Терри невольно передернуло. Там лежали вещи, которые для него очень много значили. Вот экземпляр «Газеты» двухнедельной давности. На ее обложке красовался Джо Страммер, напоминающий блистательного и обреченного Лоренса Харви из кинофильма «Путь в высшее общество». Таможенник развернул «Газету» и с полным безразличием пробежал глазами по разделу новостей и заголовкам, которые явно ни о чем ему не говорили.
«Костелло этого года». «Инциденты с „Талкинг хид“». «Распад Бахмана и Тернера». «Мадди Уотерс — снова тверд». «Фэнни разогреет „Ридинг“?»
[2]
Таможенник быстро пролистал «Газету», даже не взглянув на заглавную статью на развороте, автором которой был сам Скип Джонс — величайший музыкальный критик на всем земном шаре, но задержав внимание — будто в этом была фишка! — на разделе объявлений. — «Шедевры от Грязного Дика — собери коллекцию». — вслух прочитал человек с бакенбардами, искривив лицо в гримасе. — Ну и гадость, иначе не скажешь.
Он отшвырнул «Газету» в сторону и снова полез в сумку. На этот раз он извлек из нее весьма потрепанный экземпляр книги Тома Вулфа «Конфетнораскрашенная, апельсиннолепестковая, обтекаемая малютка», в которой были подчеркнуты целые абзацы. За книгой последовали незаменимые кассеты с записью недавнего интервью с легендарным Дэгом Вудом — единственным человеком, которого со свистом прогнали со сцены в Вудстоке.
С бесценными кассетами обращались так, словно это были какие-нибудь безделушки, которые в рекламных целях раздают при покупке бензина. И Терри захотелось посоветовать этим выродкам заняться чем-нибудь действительно полезным. Например, пойти поймать Карлоса Шакала.
Но если я так скажу, мне наверняка придется пройти полную процедуру личного досмотра, подумал Терри, вовремя прикусил язык и напрягся. Интересно, сколько еще будет ждать моя девушка?
— Какова была цель вашей поездки, сэр? — спросил старый солдафон.
— Я журналист.
Девять месяцев работы — а ему все еще доставляло невыразимое удовольствие произносить эти слова. Терри все еще испытывал эйфорию всякий раз, когда видел свое имя в начале статьи, особенно если рядом с именем красовалась фотография размером с почтовую марку. Казалось бы, мелочи, но они служили неоспоримым доказательством: Терри становился тем, кем хотел быть всегда. И теперь его уже не остановишь.
— Журналист? — переспросил таможенник с тенью подозрительности в голосе. Будто настоящий журналист обязан ходить в костюме и галстуке, носить с собой дипломат, быть в преклонном возрасте или что-нибудь вроде того!
— Ну и о чем же вы пишете?
Терри улыбнулся.
Заканчивался еще один летний день 1977 года, и что-то особенное чувствовалось повсюду. Это что-то витало в воздухе, обитало в клубах, доносилось из каждого радиоприемника. Все вдруг снова стало хорошо, как и десять лет назад, в шестидесятые, когда Терри был еще ребенком, а его родители считали «Битлов» милыми ребятками.
О чем он писал? Он писал о том, как все меняется. Все, начиная с причесок и заканчивая штанами, а также то, что в этом промежутке.
О чем он писал?
Да, это хороший вопрос!
Терри вспомнил фразу, которую недавно услышал от Рэя Дэвиса. Музыкант признался, что готов зарыдать всякий раз, когда знакомится с чьей-нибудь коллекцией записей. Это ведь так трогательно — видеть разложенные перед тобой пластинки, такие беззащитные, распростертые и с годами вытесняемые другими. А все потому, что среди поцарапанного винила и помятых конвертов заключены все надежды и мечтания чьей-то личной вселенной — все то, чего хочет, в чем нуждается и по чему тоскует молодое сердце.
— Я пишу о музыке.
Мисти ждала его на выходе.
Он увидел ее прежде, чем она его. Ему нравилось, когда получалось именно так. Это были одни из самых приятных мгновений в жизни Терри — увидеть ее прежде, чем она увидит его.
Мисти. Милая Мисти с ее золотисто-медовыми волосами и кошачьим личиком. Высокая стройная девушка в простом белом платьице и тяжелых байкерских ботинках.
Девушки стали все чаще сочетать в своем наряде что-то неоспоримо женственное: мини-юбки, колготки в сеточку, высокие каблуки или белые платьица с чем-то откровенно мужским: шипованными ошейниками, грубыми браслетами на запястье или ботинками, — совсем как Мисти. Они словно подчеркивают свою половую принадлежность, подумал Терри, требуя, чтобы вы признались, на что смотрите, и молча спрашивая, что вы собираетесь делать дальше. Это было нечто новенькое.
У Мисти на плече висела сумка с камерой. А на одном из ремешков болталась — нет, не пластмассовая фигурка какого-нибудь божка, участника группы «Фонз» или Хан Соло, как можно было бы ожидать, — а пара наручников, розовых игрушечных наручников из меха норки. Сразу и не скажешь, где они куплены — в магазине игрушек или в секс-шопе.
Мисти с розовыми наручниками из норки. При виде нее Терри вздохнул.
Она была похожа на девушку из романа. О, извините, женщину! Еще одно нововведение — теперь нельзя было говорить «девушка», нужно было всех называть женщинами, даже если они все еще — с формальной точки зрения — являлись девушками. Мисти однажды попыталась объяснить ему почему — это было как-то связано с тем, что она называла «удушающей тиранией мужчин».
Смешно, подумал Терри.
Да, она напоминала пташку — женщину — из романа Томаса Гарди, который читали в школе, как раз в том году, когда Терри отчислили и он пошел работать на завод. «Вдали от безумной толпы». Мисти была похожа на героиню романа — внешне женственная и нежная, но с твердым характером, о чем с виду и не подумаешь. Батшеба
[3] Эвердин. Да, такой была Мисти. Батшеба с парой розовых игрушечных наручников.
Она пока еще не замечала Терри, и при виде пары серьезных глаз, внимательно всматривающихся в толпу, его сердце сжалось. А когда наконец их взгляды встретились, Мисти стала подпрыгивать от радости. Она была рада видеть его после такой долгой разлуки.
Больше недели друг без друга!
Мисти нырнула под табличку с надписью «ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН» и подбежала к Терри. Ее вообще мало заботили подобные ограничения — она шла по миру как человек, имеющий полное право быть где угодно и когда угодно. Женщина из романа, девушка из песни.
— Смотри, Тел!
В руках она держала последний выпуск «Газеты» — почта недельной давности. Краска отчего-то была еще сырой, кончики ее пальцев — черными, а на первой странице красовался худощавый и мрачный платиновый блондин в тренче. Он позировал у высокой стены, на которой было написано: «Achtung! Sie verlassen jetzt West Berlin»
[4].
Его статья о Дэге Вуде. Терри написал ее в берлинской гостинице на мешке для грязного белья и продиктовал по телефону.
— И какой он? — спросила Мисти, и Терри рассмеялся. Обычно этот вопрос приводил его в бешенство.
Вы пишете о ком-то статью в три тысячи слов, а затем все начинают приставать к вам с вопросами: «Ну и какой же он?» Какой он, вы поймете из статьи, а если не поймете — значит, статья не удалась. Когда Том Вулф писал о Мухаммеде Али, Филе Спекторе или Хью Хефнере, разве его спрашивали: «Да, Том, но какие они на самом деле?» Возможно. Но сейчас это не имело значения. Потому как сейчас этот вопрос задала она — Мисти.
— Он — великий! Я вас познакомлю сегодня, идет?
А потом в глазах у Мисти появился особенный взгляд, слегка сонный и отстраненный; девушка слегка наклонила голову, и Терри губами прижался к ее губам. Целуя Мисти, он ощущал, как по его крашеным волосам пробегают ее пальчики, а ее камеры через ткань сумки и пиджака прижимаются прямо к сердцу.
Поцелуи с привкусом «Мальборо» и «Джуси фрут». Они целовались на выходе, не замечая ничего — ни смешков, ни взглядов, ни язвительных комментариев вроде «Посмотри, как эта парочка одета, папа», — и не сомневались, что вкус их поцелуев останется таким навсегда.
Леон Пек сортировал синглы.
Он сидел в маленькой, продолговатой, как коридор, каморке со стереосистемой. В эту комнатенку они приходили слушать новые музыкальные записи. Повсюду валялись новинки недели — сотня или более семидюймовых пластинок на 45 оборотов. Некоторые из них были сделаны из новомодного винила и упакованы в красочные конверты.
В соответствии с установленными правилами Леон должен был выбрать «Сингл недели» и написать о нем восторженный отзыв, а потом отобрать и охарактеризовать в одном лаконичном абзаце еще двадцать-тридцать пластинок, которые не заслуживали ничего, кроме насмешек.
Комментарии «Газеты» всегда отличались какой-то злорадной бесцеремонностью. В предисловии к каждому выпуску читателям обещались «горячие, зажигательные новинки и золотые хиты, а также масса грязной скандальной полемики». Именно этого от Леона и ждали: массы грязной скандальной полемики.
Но сейчас его лучше было не тревожить.
Что-то произошло с Леоном за эти выходные, и теперь ему казалось, что вся эта словесная шелуха — «давайте-ка посмотрим, что у нас здесь такое? — „Плыви“ от „Флоатерз’’
[5], или „Полегче“ от „Коммодорз“, или „Серебряная леди“ от Дэвида „Старски“, Соула — или все-таки это был „Хатч“»? — ниже его достоинства.
Что-то случилось на выходных, что изменило его взгляд на мир. Поэтому Леон вытащил «Серебряную леди» с тупо улыбающимся Старски или Хатчем на конверте — и швырнул ее подальше от себя. Ударившись о стену, семидюймовый кусок винила раскололся на части с убедительным и на удивление громким треском. Леону понравилось.
Так понравилось, что он сделал то же самое с «Плыви». А затем с «Полегче». А затем с «Ты мне нравишься» от группы «Шоуэддиуэдди». И наконец, с особенной злобой Леон метнул в стенку «Фанфары для простого человека» — новую пластинку от трио Эмерсона, Лэйка и Палмера. Вскоре вся комната была усыпана осколками треснувшего винила.
Леон отодвинул кипу пластинок в сторону и со вздохом взял в руки самое последнее издание «Газеты». Как все это никчемно, бездушно и мелочно! Разве этим людям неизвестно, что творится в мире?
С первой страницы на него смотрел Дэг Вуд в его излюбленной позе героя-наркомана на фоне Берлинской стены. Леон был рад за Терри — он мог представить, как того распирает от гордости при виде собственной статьи на первой странице, — но да ладно уже! Будто никто до него этого не делал! Делал, и даже лучше! Можно подумать, что Дэг Вуд знает, в чем разница между Карлом Марксом и Гручо!
Терри просто боготворит этих рокеров, подумал Леон. Здесь все такие.
Он зевнул и перелистнул страницу, устало вздохнув при виде музыкальных рейтингов. На вершине чарта красовался бестолковый хит в стиле диско — «Я чувствую любовь» от Донны Саммер, на протяжении всей песни имитирующей оргазм. Лучшим из альбомов был признан «Сборник хитов Джонни Матиса» — музыка в помощь домохозяйкам, переживающим менопаузу.
Леон насмешливо фыркнул и продолжил листать «Газету». Его пальцы, как и его настроение, с каждой секундой становились все чернее.
Запись первого альбома «Итера» во время школьных каникул… новые хиты от «Пайлот», «Джентл джайант» и «Рой Вуд бэнд»… новые альбомы от Рая Кудера, «Бони Эм» и «Модерн лаверз»…
И — наконец-то! — в самом низу одиннадцатой страницы, задвинутые в угол громадной рекламой концерта «Аэросмит» в клубе «Ридинг» и эксклюзивным материалом о распаде «Стили спэн», были напечатаны несколько коротеньких абзацев, которые привлекли внимание Леона и заставили его сердце биться чаще. В строке с фамилией автора стояло его имя.
«В предстоящие выходные Национальный фронт намеревается пройти строем через район чернокожих, скрывая свои расистские взгляды за кампанией против уличных грабежей и бесчисленными британскими флагами. Национальный фронт собирается выступить из Клифтон-Райз, Нью-Кросс. Маршрут и время марша остаются неизвестными.
Участники мирной демонстрации в знак протеста против Национального фронта, которую запланировали участники движения „Левишэмская кампания по борьбе с расизмом и фашизмом“, соберутсяв Лэдиуэлл-Филдз, близ железнодорожной станции Лэдиуэлл, в 11 часов утра.
Прими участие или останься обывателем!»
Издание появилось во всех газетных киосках страны в прошлый четверг, а в Лондоне уже в среду. Леону казалось, что с тех пор прошла целая вечность. А все потому, что в субботу участники марша и демонстранты столкнулись и устроили в городе настоящие беспорядки — такого в Лондоне не случалось со времен войны. И Леон Пек там был.
Я там был, подумал он, прикоснувшись к ссадине на щеке — куда пришелся удар коленом одного из офицеров конной полиции. Я видел, как все было. Пока многие его ровесники мечтали попасть на концерт группы «Аэросмит» в «Ридинге», Леон находился в эпицентре столкновения в районе Левишэм. Полицейские на лошадях теснили протестующих, и ему казалось, что наступил конец света.
Развевались флаги, летели кирпичи, лошади давили толпу, ряды демонстрантов отступали и прибывали — крики, истинный хаос повсюду. Гранаты с оранжевым дымом на Главной улице Левишэма, камни, бутылки, баки для мусора; вопли и крики людей. Звук разбивающихся вдребезги витринных стекол.
Но ярче всего Леон помнил свои физические ощущения. Он прочувствовал происходящее до глубины души, до мозга костей. Он помнил, как его ноги стали ватными от ужаса, когда в воздухе засвистели пули и полиция направила лошадей в толпу; как билось его сердце при виде искаженных ненавистью лиц расистов. Леон помнил, какую ярость испытывал по отношению к этим фанатикам, которые афишировали свои расистские убеждения в районе, почти каждый житель которого был чернокожим.
Он никогда раньше не испытывал такого страха. И тем не менее был безумно рад оказаться там.
В этом был смысл — больше смысла, чем во всем остальном. В субботу Леон Пек, дитя мира и процветания, делал то же самое, что и его отец на войне в Италии, на Сицилии, Монте Кассино и во время похода на Рим. Он боролся с нацистами.
Леон не обманывал себя. Эта суббота действительно стала особенным событием в его жизни. Все это, конечно, не шло ни в какое сравнение с тем, что делал его старик во время Второй мировой войны. Но ни с чем подобным ему еще не приходилось сталкиваться.
Когда Леон был помладше — в школе и в университете, — он принимал активное участие в политических выступлениях студентов. Но это было нечто иное. В Левишэме Леон видел, как владельцу небольшого магазинчика в конце улицы — пакистанцу — какой-то расист изуродовал лицо ножиком «Стэнли». Нацисты возвращались. Это действительно происходило. И вы либо боролись с этим, либо шли на концерт «Аэросмит».
Позже в тот же солнечный субботний день, как раз когда происходящее начинало казаться Леону галлюцинацией наподобие тех, которые он видел после очередной дозы ЛСД в аудиториях Лондонской школы экономики, он остановился перед витриной магазина электроники на Оксфорд-стрит. По всем телевизорам одновременно показывали новости. Бунт был главной и единственной темой дня. В Левишэм стеклась четверть всех сил городской полиции Лондона, но и им было не под силу остановить демонстрантов.
Леон задумался. Интересно, пошел ли хоть кто-то из читателей «Газеты» в Левишэм, прочитав пару жалких абзацев, которые он написал? Принесли ли они хоть какую-то пользу? Интересно, будут ли говорить о — здесь Леону пришлось обратиться к собственной статье — «Левишэмской кампании по борьбе с расизмом и фашизмом»? Но, перевернув страницу и увидев колонки рекламных объявлений, он спустился с небес на землю. Вот чем интересуются читатели!
«ХОТИТЕ ВЫГЛЯДЕТЬ КАК ЖИТЕЛЬ СКАНДИНАВИИ? Скандинавские башмаки — £5.50… Рубашки из сетчатой ткани за £2.70 плюс 20 р. за почтовую пересылку и упаковку… Хлопковые брюки клеш. Облегающие расклешенные тренировочные брюки из хлопка отличного качества. Всего за £2.60».
Мысли Леона неохотно обратились к теме моды. Интересно, подумал он, кто носит этот хлам? Сам Леон походил на коротковолосого панка — американский прообраз на британский манер. Всем своим видом юноша словно заявлял: «Я стараюсь, но не особенно».
Лицо и фигура Леона не слишком сочетались с агрессивным стилем его одежды. В свои двадцать он все еще обладал хрупким мальчишеским телосложением и выглядел так, словно ему приходилось бриться всего лишь раз в неделю.
К отвороту его байкерской куртки был приколот пластмассовый значок, на котором был изображен профиль Владимира Ильича Ленина а-ля Джимми Хилл. Другими предметами одежды Леона являлись брюки-дудочки от «Ливайс», потертая футболка с символи- кой группы «Син лиззи» и белые адидасовские кроссовки с тремя синими полосками сбоку. Летом 1977 года это была стандартная экипировка просвещенного городского жителя мужского пола. В данном случае картину дополняла фетровая шляпа, купленная в благотворительном магазине. Забавно, что на рекламных страницах «Газеты» такая одежда до сих пор не фигурировала — только какие-то пережитки шестидесятых.
«Ювелирные украшения в форме листьев конопли. Массивный кулон из чистого серебра на серебряной цепочке (46) — £7».
Леон отложил «Газету» и покачал головой. Затем поправил шляпу. Будто ничего не изменилось! Словно и нет никакой войны!
Леону казалось, что все, кого он знал, увязли где-то в шестидесятых. Люди, с которыми он работал в «Газете», читатели, его отец — да, особенно его отец! Прежде этот человек на протяжении нескольких лет являлся участником Движения за ядерное разоружение, а теперь стал членом клуба любителей гольфа.
Что с ними творится? Разве они не понимают, что пора занять твердую позицию? Почему, по их мнению, Национальный фронт устроил демонстрацию в Южном Лондоне? Леон снова потрогал ссадину на щеке. Хорошо бы она осталась на всю жизнь!
И это не имело никакого отношения к стилю — выбору между длинными и короткими волосами, расклешенными штанами и прямыми, Элвисом и Джонни Роттеном. Это касалось гораздо более принципиального выбора — не между Национальным фронтом и Социалистической рабочей партией, этими экстремистскими группировками, которые разрисовывали весь город противоборствующими лозунгами, — но выбора между злом, ненавистью, расизмом, ксенофобией, фанатизмом и всем тем, что этому противостояло.
Леон до сих пор дрожал от страха, вспоминая Левишэм. Камни, летящие в демонстрантов. Лица, искаженные ненавистью. Полицейские, наносящие удары дубинками, ботинками или коленями. Рукопашная схватка, завязывающаяся всякий раз, когда какой-нибудь демонстрант прорывался через ряды полицейских, — мелькающие в воздухе кулаки и подошвы. И лошади, гадящие от страха, когда их направляли в ряды демонстрантов. Леон знал, что чувствовали те лошади. События в Левишэме стали для него первым актом насилия, участником которого он был, со времен драки на школьной спортплощадке. Тогда он потерпел поражение.
Все-таки, подумал Леон, для своих девяти лет она была очень большой девочкой.
Юноша продолжал перебирать пластинки, пока не нашел нечто действительно стоящее. «Совсем не занят» от «Секс пистолз». Он поставил пластинку на проигрыватель, опустил иглу и отвел ручку для повторного воспроизведения. Когда из динамиков донеслись прерывистые звуки гитарного соло, Леон решил уничтожить все оставшиеся пластинки. Джексоны, Донна Саммер, «Хот чоклит», Карл и Саймон и «Бразерхуд ов мэн» — все они полетели навстречу своей смерти, к противоположной стене комнаты. Все эффектно погибли в красочном взрыве винила.
Леон уже было собирался поставить «Бони Эм», когда дверь в комнату открылась. На пороге появился пожилой негр-уборщик с пылесосом в руках. Открыв рот, он уставился на осколки винила, разбросанные по всему ковру.
— Господи! Что ты тут творишь, парень?
— Сортирую пластинки, — ответил Леон, залившись краской от смущения. — Я как раз собирался все убрать.
Под пристальным взглядом уборщика Леон опустился на четвереньки и стал подбирать с пола осколки разбитых пластинок. Его губы застыли в улыбке, в которой, как он надеялся, читалась солидарность и некое подобие просьбы о прощении.
— Я надеюсь, ты любишь карри, — сказала мама Терри.
— Я просто обожаю карри, — воскликнула Мисти. — Вообще-то мой папа родом из Индии!
Терри бросил взгляд в ее сторону. Он не знал, что отец его девушки родом из Индии. Похоже, ему вообще мало что было известно о Мисти, хотя они встречались с прошлого Рождества.
Мисти, Терри и его родители теснились в крошечной прихожей. Мисти произносила какую-то восторженную тираду о достоинствах английского владычества и цитировала Киплинга, который описывал, как надо готовить курицу в соусе тикка масала. Она все лепетала, а родители Терри только вежливо улыбались. Отец забрал у Мисти из рук сумку с камерой. Терри успел заметить, как девушка отстегнула наручники и запихнула их в сумку. Это было ее первое появление в его доме, и все очень старались. Мисти включила все свое очарование, отец Терри надел рубашку, а его мама ради такого случая подготовила особое меню. Терри в свою очередь не принес домой свое белье для стирки.
Компания расположилась в гостиной. По телевизору шел какой-то старый фильм. Несколько мгновений все внимание собравшихся было приковано к экрану. Тони Кертис и Сидни Пуатье — белый расист и гордый негр сбежали с каторги и все еще были прикованы друг к другу наручниками.
— Это «Скованные одной цепью», — нарушила молчание мама Терри. — Какой же он был красивый, этот Тони Кертис.
— Я выключу, — сказал отец. Явный знак того, что в гостях королевские особы. Обычно родители Герри не выключали телевизор до тех пор, пока он сам не отсылал их спать.
— Что говорил Труффо о жизни до изобретения телевизора? — произнесла Мисти, и ее милое личико вдруг стало сосредоточенно-хмурым.
— Что-то не помню, дорогая. — Мама Терри отреагировала так, словно ее попросили вспомнить название последней пластинки Дес О’Коннор, которое она знала назубок.
— Он говорил, что до того, как было изобретено телевидение, люди смотрели на огонь. Мисти выглядела крайне серьезной. Она всегда становилась серьезной, когда цитировала высказывания одного из своих кумиров. — Он говорил, что человек всегда испытывал потребность в двигающихся картинках.
Какое-то время они все над этим поразмышляли.
— Коктейльные сосисочки? — Мама Терри протянула тарелку, на которой лежали наколотые на деревянные шпажки сморщенные свиные сардельки. — Возьми две, дорогая. Они совсем крохотные!
Терри подумал, как странно видеть Мисти на коричневом диване в гостиной этого оштукатуренного дома, в котором он вырос. Когда Терри был совсем еще ребенком, его отец работал на трех работах, чтобы вытащить семью из съемной квартирки над мясной лавкой и купить собственное жилье. Но дом, который был просто мечтой для его родителей, должно быть, казался весьма скромным такой девушке, как Мисти.
Тисненые обои, пианино в углу и оранжевый ковер от стены до стены, который выглядел так, словно пережил кошмарную автокатастрофу. Пуфики под цвет ковра — на них родители клали ноги, когда читали «Ревелле» (мама) и «Ридерз дайджест» (папа). Мисти примостилась посередине того, что они называли «канапе», в том месте, которое они называли «гостиной». И собиралась угощаться тем, что они называли «большим чаем».
Как все странно! Гостиная, канале, большой чай — казалось, что его родители говорили с Мисти на каком-то другом языке.
Отец Терри отупело уставился на выключенный телевизор, начисто забыв о сардельке, которую держат в руке. Он совсем недавно проснулся, и сегодня ему снова предстояло работать в ночную смену на мясном рынке в Смитфилде. В любом случае, в светских беседах он был не силен. Исключение составлял определенный круг людей, с которыми он общался многие годы, — например, рабочие рынка. Но мама Терри была способна заболтать всю Англию. Она суетилась на кухне, общаясь с Мисти через окошко в перегородке, словно моряк, выглядывающий в иллюминатор.
— Мне так нравится твое платье, — заметила она, окинув взглядом белое платье Мисти и ее байкерские ботинки. — Чудесное платье! — Ботинки она никак не прокомментировала. — Ты будешь курицу или говяжье карри, дорогая?
Мисти чуть не завизжала от восторга.
— Не могу поверить! Вы так постарались!
Но Терри-то знал, что его маме не составляло никакого труда приготовить карри. Достаточно было высыпать содержимое одного пакетика карри «Бердз ай» в кипящую воду и пятнадцать минут поварить. Он знал, что это совсем не тот карри, который ожидала попробовать Мисти. Его девушка привыкла к настоящей индийской еде, приготовленной в ресторане.
Пока его мама накрывала на стол, Терри испытывал точно такое же чувство стыда, которое он однажды пережил после урока физкультуры в начальной школе. Тогда Хэйри Нортон спрятал его штаны за писсуаром в туалете (спасибо, Хэйри!). Терри так и не смог найти свои пропавшие серые шорты и в преддверии унижения проделал очень долгий путь до классной комнаты. Перед тридцатью своими сверстниками он предстал полностью одетым, но без штанов.
— Простите, мисс…
Остальное заглушил издевательский хохот восьмилетних детей. Именно такое чувство Терри испытывал сейчас, ожидая, когда его мама подаст карри. Как будто Хэйри Нортон снова спрятал его штаны в туалете.
А самое смешное было то, что его мать очень хорошо готовила.
Когда Терри еще жил дома, большой чай (Мисти назвала бы это обедом) и воскресный обед (Мисти назвала бы это ланчем) всегда состояли из мяса с овощным гарниром и отличного жаркого по воскресеньям.
Шесть дней в неделю, кроме воскресенья, вся семья устраивалась на своих любимых креслах и поглощала еду перед экраном телевизора. Они ели запеченный в тесте бифштекс, «пастушью запеканку» или свиные отбивные с тушеными овощами и смотрели «Вас обслужили?», «Мир во время войны», «Фолти тауэрз» или «Игру поколений».
Но все изменилось, когда Терри ушел из дома. Теперь его родители ели полуфабрикаты: курицу с рисом «Веста», индийскую пищу от «Бердз ай», какое-то пюре для космонавтов — порошок или кубики коричневого цвета, которые достаточно было просто залить кипящей водой или немного поварить.
Когда Терри был маленьким мальчиком, его мама пекла хлеб, и этот хлеб был вкуснее всего на свете. От одного запаха свежеиспеченного каравая или булочек Терри впадал в экстаз. А теперь у его матери больше не было на это времени. Отец во всем винил эмансипацию и «Бердз ай».
Но сегодня она потрудилась на славу, и Терри любил ее за это. Хотя в последнее время аппетита у него не было почти никакого. Все сели за стол, который родители обычно накрывали по воскресеньям и на Рождество. Лучшие тарелки, рядом с ними — бумажные салфетки, сложенные в аккуратные треугольнички, креветочные коктейли. И заранее откупоренная бутылка «Ламбруско».
— Значит, вы работаете по ночам, — обратилась Мисти к отцу Терри. — Прямо как мы!
Отец Терри неуклюже поерзал на своем месте, уставившись на креветку, которая тонула в розовом соусе на конце его чайной ложки.
— Хммм, — наконец сказал он. — Ночная работа. Работаю ночью. Да.
— Ты хочешь сказать, что ты терпеть не можешь работать в ночную смену? — подсказала мама Терри. — Он ненавидит работать в ночную смену, — поведала она Мисти драматическим шепотом.
— А в чем дело? — Терри поковырял ложкой свой креветочный коктейль. Насколько он помнил, его отец всегда работал в ночную смену. Ему даже не приходило в голову, что тот предпочел бы работать днем. — Почему ты не любишь работать по ночам, папа?
Старик фыркнул. Если уж удалось его растормошить, ждите откровений.
— Потому что ты работаешь, когда все спят. И спишь, когда все бодрствуют. А потом ты просыпаешься, когда день уже закончился. И тебе не дают кукурузных хлопьев или поджаренную колбасу на завтрак, тебе дают креветки!
С набитым креветками ртом он улыбнулся жене, чтобы не обидеть ее своими словами и показать, как он благодарен ей за старания. Мисти улыбнулась и закивала так, словно все было просто замечательно.
— Кому салат? — спросила хозяйка.
— Только не мне, — отозвался Терри.
— Мне немного, — попросил отец.
— Он любит этот салат, — заметила мать.
Терри знал, что это не было салатом в полном смысле слова. То, что его родители называли салатом, состояло исключительно из помидоров, огурцов и латука. По особым случаям — таким, как сегодня, — горку украшала пара редисок. Терри знал, что Мисти ожидает увидеть настоящий салат с заправкой — с приправой из уксуса или с оливковым маслом. За первые месяцы работы в «Газете» Терри успел пройти интенсивный курс обучения в области ресторанной еды. Все ответственные за связь с прессой сотрудники всех студий звукозаписи в районе Сохо
[6] вначале спешили угостить новичка ланчем за счет фирмы. Пока не поняли, что он в любом случае опустит их ниже плинтуса.
Но сегодня Терри узнал о Мисти нечто новое. Заправка для салата не значила для нее ничего по сравнению с желанием показать его маме, что она по достоинству оценила ее старания. И это тронуло сердце юноши. Когда его девушка провозгласила говяжье карри из пакетика просто восхитительным, Терри влюбился в нее еще сильнее. Если такое вообще было возможно. — Ну и как тебе понравился Берлин, Тел? — спросила его мама, вонзая нож для хлеба в кекс от «Блэк форест». Если она и заметила, что сын из вежливости заставлял себя есть, то не подала виду.
— Было здорово.
— Как чудесно путешествовать по всему миру и получать за это деньги! Ты ведь был в Германии?
Она обратилась к мужу, взмахнув рукой, в которой держала нож. Терри заметил, что многие из рассуждений матери заканчивались вопросом к отцу, словно она боялась, что природную молчаливость мужа могут по ошибке принять за признак того, что его игнорируют.
— В те дни там было по-другому, — отозвался он.
— Почему, мистер Уорбойз? — спросила Мисти. Отец печально усмехнулся.
— Потому что в меня все время стреляли какие-нибудь гады!
Мисти восхищенно покачала головой.
— У вас была такая интересная жизнь. — Девушка прикоснулась к руке матери Терри, руке, на которой та носила кольцо невесты, обручальное кольцо и кольцо с камнями, которое получила в подарок на свой прошлый день рождения. — У вас обоих. Депрессия… война… вы были свидетелями того, как вершилась история. — Она взглянула на Терри. — А что наше поколение видело? Что сделало?
Родители Терри в недоумении уставились на Мисти. Мировая война, глобальный экономический кризис — для них все это было в порядке вещей.
— Кусочек кекса? — предложила мама Терри.
Родители переместились на диван вместе с кексом, а Мисти присела на вращающийся табурет у пианино и подняла крышку инструмента.
— Я десять лет брала уроки игры на пианино, — сказала она. — С пяти до пятнадцати. Моя мама очень хотела, чтобы я научилась играть.
Терри с гордостью улыбнулся. Он даже не подозревал, что Мисти умеет играть на пианино. Улыбка исчезла с его лица, когда стало ясно, что ока не умеет. Мисти заиграла самую ужасную версию «собачьего вальса», которую он слышал в своей жизни.
— Десять лет?! — фыркнул отец с неподдельным изумлением, — Держу пари, ты хочешь, чтобы тебе вернули деньги, милочка!
— Я давно не практиковалась, — улыбнулась Мисти.
— Не слушай его, дорогая. — Мама Терри уселась рядом с девушкой. — Подвинься немного. Дай-ка я сяду.
Пианино принадлежало бабушке Терри — маминой маме. В те дни телевизоров еще не было, и у каждой семьи в Ист-Энде имелось собственное пианино в углу и курица на заднем дворе. Приходилось самим себя развлекать и обеспечивать яйцами. В этой маленькой гостиной на самом деле совсем не было места для пианино, но мама Терри не хотела от него избавляться. Особенно теперь, когда бабушки уже не было.
Она с хрустом размяла суставы пальцев, застенчиво улыбнулась и заиграла какую-то старую песню о том, что, несмотря на все недостатки любимых, ты все равно остаешься с ними. Мама Терри играла с непринужденным изяществом, свойственным самоучке, а когда начала петь, все притихли. Ее голос был мягким и завораживающим. Отец Терри заулыбался.
Ты, может, и не ангел
Ангелов так мало…
Внезапно перестав петь, она продолжала играть. Отец захохотал от восторга.
— Она забыла слова, — сказал старик, смутившись. Он страшно гордился своей женой и ее талантом. Но она не забыла слова.
До тех пор, пока он не придет…
На этом месте она бросила удрученный взгляд на мужа.
Я делю свою жизнь с тобой.
Мисти смотрела на маму Терри с таким серьезным выражением лица, словно была в церкви или в обществе мудрого Труффо.
Однажды в разговоре девушка сказала Терри, что первый раз попробовала растворимый кофе, когда ушла из дома. А он знал, что напоследок его мама подаст кофе из банки «Нескафе». Она, вероятно, добавит сахар и молоко, даже не спросив Мисти о ее предпочтениях. И кому-то придется вымыть ложечки после креветочного коктейля, чтобы мешать ими кофе.
Но, наблюдая за Мисти, которая не отрывая глаз смотрела на его маму, когда та пела свою старинную песню, Терри впервые почувствовал, что все это было не важно.
От тряски поезда Рэй Кили проснулся.
Откинув с глаз прядь длинных светлых волос, Рэй посмотрел в окно. Плодородные поля, несколько дачных домиков, пара облезлых лошадей. До Лондона еще час, подумал он.
Рэю были очень хорошо знакомы эти поля. Он мог читать по ним время, как по часам. Даже лошади показались ему знакомыми. Три года подряд, с пятнадцати лет, Рэй ездил по этому направлению. Какая-нибудь музыкальная группа отправлялась в турне, и он сопровождал ее на север — в Ньюкасл и Лестер, Манчестер и Ливерпуль, Лидс и Глазго, — а затем возвращался в Лондон и писал о ней.
Внезапно Рэй понял, что именно его разбудило. В вагоне послышались громкие голоса — хриплые и мерзкие. Голоса группы футбольных фанатов, которые направлялись в вагон-ресторан. По крайней мере, эти парни были очень похожи на футбольных фанатов. Их длинные неухоженные волосы были выстрижены перьями, рубашки с короткими рукавами плотно обтягивали их тела, а из-под коротких расклешенных брюк видны были тяжеловесные ботинки. Рэй ощутил знакомую дрожь во всем теле и сполз ниже на жестком сиденье, надеясь спрятаться от мира за длинной челкой.
Он знал, что это за люди. Рэй знал, что они с ним сделают, когда заметят его длинные волосы, хлопчатобумажную куртку, белые джинсы и ковбойские сапоги. Но для них явно было важнее раздобыть пиво, чем помучить одинокого мальчугана-хиппи. С грубым хохотом они прошли в дальний конец вагона.
Рэй закрыл глаза. Ему было нехорошо. Прошлой ночью, насколько он помнил, ему так и не удалось заснуть. Хотя на какой-то момент Рэй, должно быть, все-таки заснул, — в это время женщина, видимо, и покинула его гостиничный номер.
Эта женщина была сотрудницей звукозаписывающей компании, ответственной за связь с прессой. Она должна была проследить за тем, чтобы за время гастролей группы по разным городам Рэй попал на все выступления и взял интервью у вокалиста. Она очень нравилась юноше — в ней было что-то от девушки из «Букета колючей проволоки», к тому же она разбиралась в музыке. Но Рэй знал, что при следующей встрече эта женщина сделает вид, что ничего особенного не произошло. Так и должно быть. К таким вещам полагалось относиться несерьезно.
На обратном пути Рэй всегда был в слегка подавленном настроении. Усталость и похмелье давали о себе знать. А после двух концертов и двух репетиций за двое суток в ушах звенело. Ко всему прочему, девушки, которые успевали ему понравиться, никогда не проводили этот вечер с ним. Ну и, конечно, приходилось возвращаться домой.
Парни снова проходили по вагону, только теперь уже в обратном направлении и с банками пива «Карлсберг» в руках. Некоторые из них бросали на Рэя насмешливо-воинственные взгляды. Он смотрел в окно и пытался сохранять ровное дыхание, чувствуя, как гулко бьется сердце под хлопчатобумажной курткой. Таких типов в последнее время можно было встретить где угодно. Но они просто ничтожества по сравнению с моим отцом, подумал Рэй. Отец бы их просто убил.
Затем Рэй, должно быть, снова погрузился в сон. А когда проснулся, солнце уже садилось, и спросонья он не сразу осознал, что место полей за окном заняли разрисованные граффити стены города. Поезд подходил к станции, и пассажиры собирали сумки.
Наступал вечер 16 августа 1977 года.
2
Мисти вела отцовский «форд капри» по западному шоссе, к городу. Терри мягко положил ладонь на ее бедро, ощущая сквозь белую ткань платья тепло ее тела. Интересно, размышлял он, на кого будут больше похожи их дети? Стоило ему только посмотреть на Мисти, как по клеточкам всего его существа разливалось непреодолимое и томительное желание.
Мисти было девятнадцать — на три года меньше, чем Терри. И хотя их семьи жили всего лишь в нескольких километрах друг от друга, он чувствовал огромную разницу между ними. Словно они родились на разных планетах, а не в разных частях Лондона. Семья Мисти каталась на лошадях, а его семья делала на них ставки.
Его детство прошло в съемной комнатке над мясной лавкой, а ее — среди книг, клубных пони и частных школ. Ее отец был успешным адвокатом — вот откуда в семье брались деньги. Мисти говорила обо всем этом как-то расплывчато, неопределенно, но ведь теперь люди стеснялись в таком признаваться. На календаре был 1977 год, и привилегированное положение уже не являлось поводом для хвастовства.
Но ей и не нужно было рассказывать всю подноготную. Терри и так прекрасно понимал, насколько они разные. Она уверенно шла по жизни, глядя в будущее, а он боялся вернуться в прошлое. Разумеется, по сравнению с его первым днем в «Газете» все изменилось к лучшему. Впрочем, хуже было просто некуда.
При воспоминании о пережитом унижении его лицо начинало гореть от стыда. Даже сейчас — когда у него была такая девушка, как Мисти, такой друг, как Дэг Вуд, когда его очерк попал на обложку, — при воспоминании о том, первом дне к его горлу подкатывала тошнота.
Терри тогда был просто олухом — он попытался вернуть пластинку, на которую писал отзыв! Один из бывалых сотрудников «Газеты» дал ему никому не нужный альбом месячной давности, отвел в комнату с проигрывателем и оставил в одиночестве. Закончив работу над своим отзывом на «Би-боп делюкс» в триста слов, Терри вернулся к бывалым и попытался вернуть им пластинку. Как же они смеялись! И как у него тогда горели щеки!
Терри знал, что одной из причин, по которой его приняли на работу, был его внешний вид. Он одевался в стиле фильма 1954 года — «В порту», стиля, который вновь входил в моду. Музыка вновь становилась жестче. Так он и стоял в то утро, с пластинкой «Би-боп делюкс» в руках, ярко-алым лицом и жгучим чувством стыда. Он бы и внимания не обратил на их смешки, если бы эти люди для него ничего не значили. Но среди них были те, перед чьим талантом Терри преклонялся. И они над ним смеялись. Он казался им смешным!
Терри мечтал об этой работе, и он ее получил. Руководство «Газеты», отчаянно искавшее молодых журналистов, откликнулось на его четко сформулированные и аккуратно напечатанные соображения о новом альбоме Брюса Спрингстина и рецензию на сингл от «Рэт скэбиз» (удачное сочетание старой и новой музыкальных школ). Терри пригласили в офис, где он познакомился с Кевином Уайтом — ультрамодным редактором, который практически собственными руками вылепил «Газету». Уайт был явно впечатлен тем фактом, что Терри успел побывать на концертах многих групп нового времени. Кроме того, ему понравилось то, как выглядел Терри, — тот пришел на собеседование в дешевой кожаной куртке и с легким налетом модной усталости. Еще бы — ведь он пришел туда сразу же после ночной смены на заводе!
Терри взяли стажером на должность журналиста. Он должен был писать рецензии на новые синглы, которые только начинали появляться в записи, — на новую музыку, которую ни один из штатных журналистов не любил и не понимал. Но, как оказалось, все самое сложное еще впереди.
Одна из бывших девушек порвала с ним прямо у входа в закусочную «Уимпи», поэтому Терри считал, что знает женщин. Однажды он выкурил косяк гигантских размеров, поэтому считал, что знает толк в наркотиках. И когда-то бросил школу, получив место на заводе по производству джина — чисто временно, пока не станет известным во всем мире журналистом, — поэтому считат, что знает жизнь. Но вскоре Терри обнаружил, что на самом деле ничего не знает.
Тот кошмарный первый день. Когда он не знал, что сказать. Он — юноша который всегда любил читать и умел выражать свои мысли, — он будто лишился дара речи. Терри не умел говорить так, как бывалые сотрудники «Газеты», — с неистребимым цинизмом, издевательской иронией, которая возвышала их над всем миром. Он чувствовал, что может писать не хуже любого из них — за исключением разве что Скипа Джонса, — но он не был знаком с их правилами. Откуда ему было знать, что пластинки оставляют себе? До тех пор ему всегда приходилось подолгу копить деньги, чтобы купить себе какую-нибудь пластинку.
Все говорили на языке, которого он не понимал. Ему предстояло многому научиться. Может, даже слишком многому. Терри не знал, удастся ли ему когда-нибудь стать таким же, как они. А потом впервые увидел Мисти. И потерял почву под ногами — в прямом и переносном смыслах.
Один из старших журналистов проводил Терри на его рабочее место, по соседству с Леоном Пеком и Рэем Кили, другими новыми сотрудниками «Газеты». Ни того ни другого в тот день на месте не было: Рэй уехал на пресс-конференцию группы «Флитвуд мэк» куда-то в Уэст-Энд, а Леон — в гастрольный тур с Нильсом Лонгфреном. В ожидании того, пока ему скажут, что делать, Терри изучал печатную машинку и заглядывал в пустые ящики письменного стола. А затем вдруг услышал деловой и уверенный женский голос, объясняющий что-то графическому редактору, и забрался с ногами на стол, чтобы посмотреть на обладательницу этого голоса.
Офис был поделен с помощью серых двухметровых перегородок на индивидуальные отсеки, что придавало ему сходство с запутанным лабиринтом. Но если залезть на стол, можно было смотреть поверх перегородок. Через несколько перегородок от своего отсека Терри увидел ее. Она была просто ослепительна, хотя он и не мог понять почему. Вероятно, это имело какое-то отношение к ее манере держать себя. Тогда он впервые почувствовал безумное желание.
— Я стремлюсь передать ощущение абсолютной пустоты и тишины, — говорила она редактору. — Как на снимках Жерара Маланга.
Она снимала «Бони Эм».
Мисти с редактором склонились над ее обзорными листами. Терри никогда прежде не видел обзорных листов — это были листы глянцевой черной бумаги с сеткой крошечных кадров. Они обводили понравившиеся кадры красным маркером, пока не выбрали один-единственный, поставив рядом с ним крестик. Как поцелуй, подумал Терри, уже успев отчаяться и потерять всякую надежду. Эта девушка играла в другой лиге…
— Я знаю, что они абсурдны, — продолжала Мисти. — Но помните, как Уорхол говорил: «Все пластмассовые — а мне нравится пластмасса».
Затем она вдруг подняла голову и перехватила его взгляд. Терри попытался выдавить из себя улыбку, но в результате его лицо только искривилось в дебильной ухмылке. Мисти нахмурилась, отчего стала еще симпатичнее и этим только добила его окончательно. А потом за ним пришли.
Они заглянули в его отсек, длинноволосые, одетые в вылинявший деним, — их словно не коснулись изменения, происходящие там, что Терри и остальные журналисты называли «улицей».
— Куришь, приятель? — спросил один из них.
Терри тут же спрыгнул со стола, принял стойку «смирно» и протянул им пачку сигарет. Парни с улыбкой переглянулись.
Пять минут спустя Терри чуть не помер. Сжимая в руке гигантский косяк, он бился в ознобе, а по спине у него струился пот, отчего футболка прилипала к телу. Ему хотелось лечь. Ему хотелось, чтобы его вырвало. Ему хотелось, чтобы все это закончилось.
Наконец парни перестали надрываться от хохота и начали проявлять некоторую обеспокоенность. Их лица плавали у Терри перед глазами. Один из них силой вырвал косяк из его скрючившихся пальцев.
— Ты как, приятель?
— Он, похоже, в отрубе.
Они стояли в тени внушительного серого небоскреба, в котором находились офисы «Газеты». Все строение было битком забито офисами журналов — обо всем на свете, от коллекционирования марок, охоты на лис, автомобилей, футбола и вязания до музыки, — на каждом этаже по три редакции. Здание возвышалось над куском пустыря и парковкой и выходило окнами на серебристые воды Темзы, где дремали буксиры.
— Мне как-то плохо, — крякнул Терри. — Я посижу. Пока не полегчает.
Они ушли, бросив его на произвол судьбы. Это было… как же это называется? Какое слово сотрудники «Газеты» твердили весь день напролет, когда происходило что-то не совсем обычное? Как, например, визит той дамы, которая принесла сэндвичи, потому что у нее закончились булки с сыром и помидорами? Ах, да, — Терри вспомнил это слово. «Нереально». Его мозг словно в трясину засосало. А желудок, казалось, поднимался вверх по горлу. Простонав, Терри прижался липким от пота лицом к стене здания и почувствовал, как она ускользает от него. Нереально? Ха! Да он конкретно траванулся!
А затем перед ним появился Рэй Кили.
Даже сквозь плотный туман, застилавший глаза, Терри узнал Рэя. На нем была шляпа «стетсон», как у Денниса Хоппера в фильме «Беспечный ездок», отчего он казался какой-то галлюцинацией, нагрянувшей на берега Темзы с Дикого Запада.
Рэю Кили было всего лишь семнадцать, но Терри давно уже читал его очерки в «Газете». На своей фотографии, которую обычно размещали рядом с фамилией автора, Рэй походил на Джексона Брауни — эдакий кумир всех женщин. Его глаза смотрели на мир из-под прядей пшеничных волос — предмет подражания для подростков-хиппи. При виде этой фотографии на Терри накатывали волны зависти.
Рэй был восходящей звездой «Газеты» периода семидесятых, миловидным и не по годам развитым студентом колледжа. Он пел оды Джони Митчелл, Джексону Брауни и всей Калифорнии, которая казалась теперь такой далекой. В особенности Рэй любил «Битлов», несмотря на то что они были делом давно минувших лет, несмотря на то что они распались шесть лет назад и Джон скрывался в Дакоте, Пол гастролировал с женой, Ринго записывал новую музыку, а Джордж обратился к Харе Кришне.
Читая Рэя Кили, вы забывали о трехдневке и забастовках шахтеров и об улицах, загаженных мусором, до которого никому не было дела. Серость будничных забот отходила на второй план, когда вы читали очерки Рэя Кили о концерте Боба Дилана на стадионе «Уэмбли», о новом альбоме Джони Митчелл или положительных моментах музыки «Уингз». Вы читали Рэя, и вновь наступал вчерашний день, возвращалось лето шестидесятых — чего не застало поколение тех, кому меньше двадцати пяти. Вы забывали про Теда Хита и мечтали заняться любовью с Джони в песчаных дюнах пляжа в Монтерее.
Но Рэй маловато писал в последнее время.
— Ты в порядке? — обратился он к Терри с видом человека, которому заранее известен ответ.
Терри покачал головой и не издал ни звука. Его словно парализовало, мысли путались, а язык распух и стал размером с прихватку.
Затем Рэй сделал нечто совершенно неожиданное. Он приобнял Терри за плечи.
— Полегче с этой дрянью, — сказал он, — Парни к ней привыкли, а ты — нет. Ладно, пошли в офис. Пока в кутузку не загремели.
— Откуда ты знаешь? — пробормотал Терри. — Что я из «Газеты»?
Рэй улыбнулся.
— Ну ведь не из журнала про вязание?
— Не-е!
Рэй приволок Терри в офис и усадил за стол, а потом отпаивал апельсиновым соком и черным кофе, пока озноб и дурнота не начали стихать. Рэй пришел ему на помощь в трудную минуту, и это было простым проявлением внутреннего благородства. Такое не забывают. Терри пытался поблагодарить Рэя, но у него не ворочался язык. — Спокойно, приятель, — сказал Рэй, — Расслабься.
На протяжении всего дня Терри просили «успокоиться» и «расслабиться». Изменилась музыка, изменились прически, люди меняли расклешенные брюки на прямые, но лексика оставалась такой же, как и в шестидесятые.
Несмотря на все перемены в их жизни, новый жаргон еще только предстояло изобрести. Весь этот треп о том, как надо «отдохнуть», «расслабиться» и «любить друг друга» давно уже стал банальным и приевшимся. «Расслабься». «Забей».
Все утро эти тривиальные слова казались Терри Уорбойзу абсолютно бессодержательными. Но сейчас он улыбался Рэю одурелой улыбкой.
Потому что в устах Рэя эти слова действительно обрели смысл.
Не успел Рэй зайти на порог, как его оглушило хрипение телевизора и запахи домашнего пива.
«Мисс Конго — девятнадцатилетняя красотка, которая мечтает путешествовать, положить конец всем войнам и познакомиться с Сашей Дистель».
— Вернулся? — гаркнул отец, даже не приподнявшись с кресла. — Это что, по-твоему, гостиница?
Истинная правда. Рэй относился к родительскому дому как к гостинице — приходил и уходил без предупреждения, никогда не задерживался надолго. И что самое смешное — в гостинице он чувствовал себя как дома. Последние две ночи Рэй провел в «Холидэй инн» в Бирмингеме и «Трэвел лодж» в Лестере и оба раза заправил кровать с утра. Словно там был его дом, а не здесь. Взлетев по лестнице, он вошел в свою комнату, едва замечая младшего брата, который растянулся на своей кровати с футбольным журналом в руках.
Рэй зашвырнул свою сумку в угол и опустился на колени перед проигрывателем, словно молящийся перед образами. А затем осторожно провел кончиками пальцев по корешкам пластинок, словно любовник — нежный и неторопливый, который знает все изгибы желанного тела наизусть и может повторить их даже с закрытыми глазами.
Пластинки были расставлены в алфавитном порядке. Тех, которые стояли в разделе «А», было мало, и они не проигрывались годами — Элис Купер, «Аджент», «Абба», «Атомик рустер». А под буквой «Б» стояли «White Album», «Revolver», «Let it Be», «Hard Day’s Night»… «Б» посвящалась «Битлз».
Рэй достал «Abbey Road», на обложке которого красовались парни, марширующие по наземному переходу, и список из двадцати мелодий. Рэй знал ту улицу в Сейнт-Джонз Вуд лучше, чем улицу, на которой вырос.
Белый «фольксваген» припарковался на тротуаре, любопытный прохожий спешил в отдалении, безбрежное летнее небо потрясало своей голубизной. А в центре — четверка парней, каждый из которых играл свою роль. Джордж в дениме — роль могильщика. Пол с босыми ногами — роль трупа. Ринго в длинном черном одеянии — сотрудника похоронного бюро. А Джон в белом — ангела.
Рэй вернул «Abbey Road» на место. Слегка небрежно его указательный палец пробежал по пластинкам на букву «Д» — Дилан, «Дорз», Донован, Диддли и… «Рокси мьюзик». «Рокси мьюзик»? Рэй скривился в недоумении. Что «Рокси мьюзик» делала среди пластинок на букву «Д»?
Он в гневе повернулся к Робби.
Его двенадцатилетний брат развалился на кровати с журналом, просматривая обзоры матчей. На переносице у Робби было чернильное пятно — как боевая раскраска на лице индейца.
— Ты опять трогал мои пластинки?
— Ни в коем случае, Хосе, — откликнулся Робби, внимательно изучая статью про Чарли Джорджа.
Рэй разъяренно поставил «Рокси мьюзик» рядом с «Роллинг стоунз», где им и было место. Затем снова повернулся к брату:
— Не трогай мои пластинки, ладно? А если ты все же это сделаешь — не делай, но если сделаешь — ставь туда, откуда взял, понял? Нельзя ставить «Рокси мьюзик» рядом с Диланом и «Дорз»!
Робби изобразил зевок.
— У меня свои пластинки есть.
— О да, «Дисней» и «Золотые хиты Элвина Стардаста», — рассмеялся Рэй.
Робби выглядел глубоко уязвленным. Горькая правда. У Робби было всего лишь две пластинки.
— Мне купят еще одну на Рождество. — Робби недавно видел выступление «Джем» по телику и влюбился в эту группу с первого взгляда. — Мне мама обещала.
Рэй проигнорировал его слова. Пререкаться с ребенком ему не хотелось. Это было ниже его достоинства. Он вытащил из ряда пластинку «Стили дэн» с изображением продавца кренделей на фоне застывшей улицы американского городка. Эта улица была знакома Рэю так же хорошо, как их с братом комната. Будто его музыкальная коллекция была реальным миром, а родительский дом — всего лишь иллюзией!
Ему нравилось, как пластинки завладевают вниманием. Берешь их в руки, и они заполняют все поле зрения. Все, что ты видишь, — это их красота. На мгновение он задумался о девушке, с которой провел прошлую ночь, пресс-атташе.
На конверте пластинки была изображена девушка с длинными волосами, в брюках клеш. Она чем-то напоминала Али Макгро из фильма «История любви». Интересно, какую жизнь она вела, кого любила… и был ли у него шанс с ней познакомиться? Рэй Кили мечтал о своей собственной девушке. Когда он держал в руках этот конверт, он словно обнимал девушку с картинки.
— Рэй! Робби! Чай готов! — с нижнего этажа донесся голос матери. Рэй вздохнул и поставил пластинку на место.
Его отец сидел в своем любимом кресле, словно какой-нибудь провинциальный султан, а мать переносила в гостиную тарелки с хлебом и джемом. Родителей Рэя трудно было назвать парой — мать была хрупкой, нервозной и мнительной женщиной, а отец — широкоплечим высоким мужчиной, «быком» в домашних тапочках. И в последнее время он заводился с полоборота.
На полке над камином — в котором вместо настоящего огня зажигали газовое пламя, а угли были искусственными — стояли фотографии в серебряных рамках.
Родители Рэя в день их бракосочетания. Рэй с братьями Джоном и Робби в гавани Гонконга — маленький Робби, средний Рэй и большой Джон, дети в лучах субтропического солнца. Их отец с горделивой улыбкой, в светлой защитной форме полиции Гонконга, похожий на мальчишку-переростка в шерстяных носках и шортах с торчащими из-под них костлявыми коленками.