Он ушел в гостевую комнату.

Морис сел на диван в ожидании сна, воображая голую норвежку, сбегающую с холма с криком:

– Мы храним целомудрие. Вы нас не получите.



Через полчаса его разбудил укол рапиры в грудь.

– Проснись, – сказала Шейла, красная, как кардинал, по ее обычному выражению.

– Где вы с Холли…

– К черту Холли. Мне хотелось бы знать, когда ты собираешься положить конец этому мелкому кризису. Если никогда, то, клянусь, я тебя заколю.

– Это просто картина.

– Дерьмо собачье.

Она ткнула рапирой в рубашку.

– Чересчур театрально. Я только…

– Что «только»? Закончишь картину? А потом?

– Закончу. А потом…

– А потом ничего. По – моему, ты меня не любишь. До чертиков мрачный, серьезный.

Она отдернула рапиру, бросила на пол. Села с ним рядом, кинулась в его объятия, но он чувствовал напряженность пластмассового оригами.[25]

– Ты должен кое-что сделать, – сказала она. – Не стану объяснять, что именно, сам поймешь.

Почувствовала страстное желание вонзить в грудь Мориса рапиру, но, как только позволила себе его почувствовать, оно пропало.

Жгучее солнце навевало сон. Шейла ежилась, дергалась в быстром сне, который разливался по членам и органам. Морис прижимал ее к себе, стараясь своими руками сдержать землетрясение.



Шейле снилось, что она – статистик. Расчеты показывали, что для Мориса имеется 23 543 565 почти идеальных любовниц, тогда как ее место находится где-то между двадцать четвертым и двадцать седьмым миллионами, в зависимости от разнообразных биологических переменных.

Ей снилось, что они с Морисом создали третье существо. Это самое третье существо оставалось для них невидимым. Действовало без их ведома, хотя в них нуждалось. В определенном смысле, это было их единственное дитя.



Морис снова проснулся в сумерках, неспособный, по обыкновению, долго спать с похмелья. Постарался думать, как гора, но окружающий мир съежился в один трепещущий атом. Вспомнил фейерверк, голую норвежку, докрасна сгоревшую на солнце Шейлу, то, что он кое-что должен сделать.

Шейла сидела на краю дивана.

– У меня для тебя подарок. Держи. – Она протянула «кровавую Мэри». – В данном случае не возражаю, выпей, но, надеюсь, мы не возвращаемся на тот путь, по которому шли в первые годы после женитьбы. Правда?

Он затряс головой.

– Где Альберт?

– Уже уехал. Сказал, хочет взяться за дело, и беспокоится насчет Инги. Я советовала не садиться за руль, но он выглядел вполне трезвым. Еще одно хочу сказать: спасибо, что ты всерьез принял мою идею. Что-то есть в фейерверках с того самого вечера, о котором я тебе рассказывала, когда мои родители во второй раз женились. Может быть, Мерси тоже сумеет начать все сначала. Может быть, даже мы сможем.

– Пойду в студию. Обещаю скоро закончить.

– Закончить или совсем закончить?



Он разглядывал портрет. Почти закончен, хотя что-то не позволяет согласиться с волосами.

– Ну, – сказал Иона, – вполне легко понять. Если закончишь, придется придумывать, что делать дальше. Или ты вечно хочешь ее убивать?

– Никого я не убиваю.

– Боже, как ты великодушен.

Приглядевшись поближе, Морис заметил, что написанное им родимое пятно исчезло. Рассмотрел на том месте легчайший отпечаток пальца, слишком маленького по сравнению с его собственным. Потом Увидел отложенный тюбик с краской.

– Она оставляет подсказки.

Когда они легли в постель, он не упомянул об этом, Оба заснули, каждый со своими расчетами.

Глава 7

Ядовитое солнце.

Зачем она, для начала, позволила Холли везти ее загорать?

Позвонила врачу. Придется соврать Морису. Ему требуется лишь очередной предлог для того, чтобы спрятаться.

– Еду к Холли, – предупредила она в дверь студии.

Морис знал, что Шейла врет: Холли до полудня никогда ничем не занимается.

После ее ухода сел за кухонный стол, потягивая кофе. Напротив него Иона прикрывал глаза рукой от солнца.

– Если нельзя ей верить, значит, никому нельзя верить. А что ты будешь делать, если с ней что-то случится? Думал об этом когда-нибудь?

– Каждый женатый думает.

– Нет, по-моему, ты протанцевал эту мысль. Шаркнул правой ногой туда-сюда, выкинул фортель и развернулся. Вот и все.

– Ты мне надоел.

– Ты должен приготовиться к смерти. Если существует список грехов, то твой будет потолще манхэттенских «Желтых страниц».[26]

– Дурных поступков тоже никогда не подсчитываю.

– Они в счет вообще не идут. Как говорится, просто учти – грех есть грех.

– Не бывает такого стандарта.

– Если стандарты вообще бывают.

– Заткнись.



– Все в порядке, – сказала Шейла Первая. – Просто организм выкидывает фокусы.

Шейла вела машину, зная, что на пассажирском сиденье никого нет, и все-таки для проверки поглядывая на него на каждом светофоре.

– Да, я здесь, – сказала Шейла Первая. – Всегда здесь. И буду с тобой в холодной палате, хоть не верю в западную медицину.

– Веришь во всякий шаманский бред. Хорошо помню. Возмутительно.

– Именно твое возмущение и отправило меня в изгнание. Стыдно.

– Это я во второй раз за два дня предстану на публике голой. Голой в флуоресцентном сиянии. Пошло в задницу это телесное электричество.



Кофеин перезарядил Мориса. Мысли прояснились.

– Больше ты по своей воле не заставишь меня исчезнуть, – сказал Иона, закидывая ноги на стол.

– Нет, заставлю. Сейчас же сбрось со стола проклятые ботинки.

Морис развернул газету и прочел, что на нынешний вечер назначено заседание городского совета. Тут газета от пинка Ионы свернулась в руках.

– Ку-ку, – сказал Иона. – Я тебя насквозь вижу.

Врач, как обычно, расспрашивал Шейлу, подозревая некий причиненный организму вред. Не дотронулась ли она до солнца рукой без перчатки? Не купалась ли в его свете без противорадиационного костюма?



В полдень позвонила Холли.

– Где Шейла?

– Я думал, у тебя, – ответил Морис. – В чем дело? Шейла никогда не лжет. Где она?

– Если б я знала, тебе не сказала бы, только не знаю. Может быть, ищет прежнюю Шейлу, ту, которую оставила позади, выйдя за тебя замуж. Морис, я действительно хочу помочь, но ты сейчас сам должен действовать. И лучше поскорей пошевеливайся.



По дороге домой Шейла Первая сказала:

– Этот врач ничего не знает.

– Знает. Что-то подозревает.

– Наверно, хочет на Багамы поехать. Пара-тройка анализов – дело в шляпе, звони турагенту.

– Что же, он никогда не вынырнет?

– Кто, Морис? – переспросила Шейла Первая. – Ну, никто точно не скажет. Пойми, он и есть тот самый великий человек, о котором сказано в твоей книге, но ни ты, ни он никогда его не увидите.

– Он может быть кем угодно, только ни один из них не великий.

– Он трюкач.

– Ох, Боже мой, только не надо юнговской[27] белиберды. Я никогда таких книг не читала.

– Да ведь это правда. И если когда-нибудь перестанет выкидывать фокусы, может случиться все, что угодно. Колдуя, он закрывает глаза, чтоб не видеть, как это проделывает. Ты тоже закрываешь глаза, чтоб ему угодить. Может, пора открыть глаза. Никогда не угадаешь, на что он способен, пока не перестанет вытаскивать из шляп кроликов.

– По-моему, он никогда не всплывет.

– Позволь тебя уведомить, – сказала Шейла Первая. – Киты – млекопитающие. Им нужен воздух.



Морис раздумывал над замазанным родимым пятном. Что это значит? Ей хочется изменить себя? Изменить их обоих? Вообще все изменить? И зачем солгала нынче утром?

– Может быть, для начала, перестанешь воображать желаемое? – сказал Иона.

– Может быть, ты меня оставишь в покое?

– Вот она, – сказал Иона. – Сам спроси.

Шейла появилась на кухне, бросила на стол ключи. Морис не слышал, как дверь открылась.

– Где ты была?

Шейла пожала плечами.

– Пусть вопрос канет на дно морское, – сказал Иона. – Как обычно.

Улегшись в ту ночь в постель, Морис обнаружил рядом не Шейлу.

– Пошел прочь, – сказал он Ионе. – Тебе не место в этой постели.

– В ней уже спало столько людей, вдвоем, втроем, в таких комбинациях, которых не насчитаешь и в покере.

Морис столкнул Иону с матраса, и Шейла улеглась рядом с ним, прильнула к его спине обгоревшей на солнце кожей. Засыпая, пробормотала:

– Яма хамма-гава.

– Знаю, – сказал Морис.

– Нет, не знаешь. – Она открыла глаза. – Что ты делаешь?

– Ничего. Просто лежу.

– М-м-м… Что я сейчас сказала?

– Что-то вроде хамма-гава.

– Есть что-то такое на свете?

– Видел в «Нэшнл джиографик».[28]

– Нет, не видел.

– Ну, мог видеть. Ты их во сне звала. По-моему, ты – пропавшая богиня племени. Нечаянно сюда забрела. Не помнишь, откуда ты, а во сне вспоминаешь.

– Ты когда-нибудь меня домой отведешь?

– Разумеется, нет. Я храню то, что нашел.

– Мне порой кажется, что ты – дьявол. А порой – что просто заблудившийся мальчик, который ищет маму.

Он увидел себя, вылетающего из больничного окна.

– Даже колонизаторы несут с собой дары, – сказала Шейла. – Хамма-гава требуют больше. Мы хитрые. Нам нужно золото, не одни обещания.



Шейла похвалила себя за притворное сонное бормотание. Он ответил почти так, как ответил бы другой Морис, поэтому она решила, что данный момент не хуже любого другого годится для очередного и последнего намека. Собиралась действовать тоньше, но не могла ждать вечно.

Пока он спал, пошла в студию, нашла тюбик золотой краски. На пальце левой руки на портрете нарисовала тоненькое кольцо, почти, но не совсем незаметное.

– Ясно? – шепнула она себе, а в действительности ему. – На левой руке первое кольцо, а на правой второе. Первый брак для практики. В счет идет второй. Это кольцо лишь намек и для левой руки не годится. Ты должен сообразить, где ему место. Всего я тебе сказать не могу. Но ты мне его наденешь на правую руку под фейерверком, если у тебя хоть половина мозгов осталась.

Огонь

Глава 8

Новость о грозящей Мерси опасности не стала сюрпризом для населения. Суеверные видели в ней исполнение проклятия ведьмы Мерси. Реалисты считали признаком экономической участи, предопределенной судьбой. Общая реакция сводилась к смирению.

Несмотря ни на что, переезжать никто не собирался. Здесь они родились, здесь и останутся. Если в грядущие дни придется сильней жаловаться, просто будут сильней жаловаться. Ржавый свет, падавший на фабрику, всем доставлял утешение. Как бы ни изменяло городу счастье, он всегда будет тут, жизнь будет продолжаться. Остаются конторы, где можно зарегистрировать брак, больницы, где можно рожать детей, места на кладбище, а между рождением и смертью – рестораны и бары, где можно посплетничать.

– Ведьма Мерси во всем виновата.

– Не должно такого случиться. Морис может что-нибудь сделать.

– Что он когда-нибудь делал, кроме того что транжирил отцовские деньги?

– Мелвин Мельник лишился рассудка.

– Я слышал, у него был рак мозга.

– Нет. Альцгеймер.

– Какая разница?

– Он сделал все, что мог.

– Не так много.

– А нам что делать?

– Молиться.

– Молиться? Чего это нам даст хорошего?

– Ладно, гений, какие у тебя планы?

– Не знаю, но все-таки лучше, чем фейерверк.



В то утро Заку снился город, которым он предположительно управлял. Снилось, что город движется к северу. Переберется ли Мерси когда-нибудь на Аляску, как утверждают геологи, или рухнет в море, не завершив долгий путь к северу?

Ведьма Мерси предупреждала. Камни крошились под ногами. Подчиненные Зака, вообще весь народ на дозорных башнях и вне башен, не обращали внимания на дрожавшую почву. Почти все верили, что история простит им самые темные моменты в погоне за прибылью. Но если Мерси права, город погибнет в страшном огне. Поэтому он движется к Канаде, по пути к холодной северной точке, стараясь избежать гибели.

Он проснулся на простынях, промокших от алкогольного пота. Опустил руку, нащупал бутылку и сделал глоток.

– Да отпустятся нам грехи наши. Слава в вышних Богу.

На городском совещании присутствовали Морис, Шейла, Зак, члены городского совета, капитан полиции и начальник пожарной охраны. Расселись демократично, как члены студенческого кружка.

– Если Мерси от чего-нибудь никогда не погибнет, – сказал начальник пожарной охраны, – так это от огня. Уверяю вас, старушка Мерси разочаруется.

– Никто больше ничего не хочет сказать? – спросил Зак. – Будем голосовать.

Вот так. После того как Зак стукнул молотком, начальник пожарной охраны оттянул Мориса в сторону и сказал:

– Слушай, у нас ведь опытная команда, правда? Делает все по инструкциям, да? Не будем разводить бюрократию. Нацелим фейерверк в океан, вот и все. В самом худшем случае пустим ко дну какой-нибудь корабль, полный ослиных задниц в капитанских фуражках.



Даже когда Шейла долго спала, она около полудня непременно звонила, а тут телефон молчит весь день. Может, какая-то неполадка в великолепном особняке Мельников. Тем временем Холли просидела дома почти целые сутки, приходя к заключению, что целомудрие – не такая великая мысль, особенно ночью.

Она пролистала свою телефонную книжку, но все фамилии в ней были вычеркнуты: слишком тихий, слишком разговорчивый, никогда не сквернословит, вечно сквернословит, слишком грубо действует, слишком медленно действует, чересчур мускулистый, чересчур костлявый.

– Господи Боже. Я в одиночестве смотрю телевизор. Вот до чего доводит целомудрие.

Она собралась плеснуть себе спиртного, но закупорила бутылку и поставила обратно в буфет. В голове и так уже туман, статическое электричество выводит из строя радиостанцию Холли. В нормальных обстоятельствах соблазн звучал двадцать четыре часа в сутки. Без этого никаких программ не осталось.

Она увидела себя в стеклянной дверце буфета. Послала воздушный поцелуй. Отражение улыбнулось смущенно и грустно.

– Привет, некто.

Посмотрела новости по широкоэкранному телевизору, купленному Гарри перед самой смертью. Какого черта они без конца крутят какие-то километры фейерверков?

Ее радовали проблемы, с которыми столкнулся город. По крайней мере, хоть что-то происходит. Когда-нибудь археологи раскопают руины. Она воображала себя одной из последних римлянок, раскинувшейся на краю бассейна. Она никогда не уедет из Мерси. Но, в отличие от Шейлы, останется одна.

– Шейла сильнее меня.

Шейла постоянно замужем. Не заставила одного мужа уйти, а другого умереть от сердечного приступа. Холли не из тех жен, которые говорят: «Не таскай сам этот телевизор, Гарри». Поэтому Гарри скончался, посмотрев свой широкоэкранный телевизор в первый и последний раз.

Холли снова вытащила каталог, решив продолжать Уроки фехтования. На следующий раз, пообещал инструктор, ученики будут биться друг с другом.

В тот день кто-то умрет.

Она выписала чек компании, поставляющей фехтовальное снаряжение, сунула в конверт. И определенно чувствовала, облизывая марку, что целует на прощание прежнюю Холли.

Положила руку на сердце. Больше никаких розничных торговцев, официантов, колледжских студентов, учителей средней школы, начальников пожарной охраны, капитанов полиции, консервативных авторов газетных колонок. Конец некой эпохи, хотя она останется в маскарадном костюме.



Зак, капитан и начальник пожарной охраны встретились в баре Мак-Налли. Все трое отдавали себе отчет, что их еженедельные встречи становятся ежедневными.

– Жена меня не любит, – признался начальник пожарной охраны.

– Моя жена чересчур меня любит, больше, чем я ее, – признался капитан полиции.

– Я женат на этом городе, – признался Зак. – А он меня бросает.

Признания отметили выпивкой по кругу.

– Что с нами происходит? – спросил Зак.

– Что происходит с городом? – спросил начальник пожарной охраны.

– Божья милость, – сказал капитан, – или ее нехватка.

– Морис должен что-нибудь сделать, – сказал начальник пожарной охраны.

– Пусть живет себе, – сказал Зак. – Это не входит в его обязанности. Город – бездонная дыра. Зачем швырять туда деньги?

– Деньги не его, – заметил капитан.

– А мы? – спросил Зак. – Мы хоть что-нибудь для Мерси сделали? Что сделал капитан полиции, кроме насильственного введения квитанций на парковку? Что сделал начальник пожарной охраны, кроме запрета топить печи и пускать фейерверки Четвертого июля? Что сделал мэр, кроме того что постоянно шел против собственной воли и пожимал знаменитостям руки? Мы ничего не сделали, и, возможно, поэтому ежедневно приходим на службу с похмелья. Вам никогда не кажется, что мы чересчур много пьем?

Начальник пожарной охраны поднял свой стакан и сказал:

– Я алкоголик, бессильный перед своей болезнью.

– Боже, – сказал капитан, – ниспошли мне истинное смирение с тем, чего я не могу изменить.

– Вы что, признаетесь, что оба уже признаете себя алкоголиками? – сказал мэр.

– Этого я изменить не могу, – сказал капитан.

Зак пошел в туалет.

– Что ты на самом деле думаешь о Заке? – спросил капитан.

– Он из тех людей, над которыми можно смеяться, – ответил начальник пожарной охраны, – но которых глубоко любишь.

– Правильно. Кто мы такие, чтоб смеяться?

– Я без выпивки уже давно не смеюсь.

– С выпивкой это уже не смех, – сказал капитан.



Альберт вел машину трезвый, как аболиционист. Но кружившаяся в голове песня напоминала об Инге, в результате чего он пьянел от раскаяния. Почему он не бросил пить после знакомства с ней? Как воспримут в Норвегии ее рассказы: «Тогда он… потом он… а что скажете, когда он…»

Выпивка заставила меня поверить в ее реальность. Потом она ушла. И теперь нереальна.

Он положил руку на изголовье пассажирского сиденья, словно рядом с ним сидела Инга.



Рей Пуласки шел по Голливудскому бульвару, раздумывая, что теперь ему делать, вернувшись в Лос-Анджелес. Неоновые вывески уже не заливают мозги жарким светом, но он еще не начал новую главу своей жизни.

Остановился над отпечатками ладоней звезд в бетоне. Пьяницы и неудачники отступили назад, распылились на атомы, остальные пока сидят прочно. Хотелось бы снять фильм об этих мирах, которых никто не видит, в которые никто не верит, но в данный момент можно только бросать в ладони забытых друзей завалявшуюся мелочь, надеясь, что они нашли свою счастливую звезду.

Он увидел объявление на телефонном столбе: «Срочно требуются охранники. Опыт работы не обязателен».

Позже позвонит по номеру, указанному в объявлении. Полученное наследство оплачивает один образ жизни дома, а в «городе ангелов»[29] совсем другой. Надо откуда-то начинать. Лос-Анджелес ему такой же родной, как умершая сумасшедшая мать; он вернулся, чтобы заявить права на него.

Медленно шел размеренным и твердым шагом, кривоногий посланник, старающийся не пропустить ни одного предупреждающего об опасности знака. В его жизни вполне хватало опасностей. Те времена кончились.



Каждую минуту, которая выпадала между записями и гастролями, Ларри Дж. Фиппс искал психиатра, который выписывал «прозак».[30] Врачу не полагалось знать, что Фиппс добавляет к нему кокаин. Если бы он это знал, то, возможно, не стал бы выписывать средство, которое в сочетании с кокаином заставляет мысли метаться, бибикая, как бегающая земляная кукушка – чересчур быстро, чтобы задуматься, сколько хитрых койотов кормятся с его заработков.

– Угу, – буркнул он, снюхивая рядок с обложки собственного лазерного диска, – остерегайся получать то, чего просишь. Куда бы ни ехать – пожалуйста. И последнее, по порядку, а не по значению: деньги – далеко не все.

Когда предложат очередной ангажемент, когда будет подписан очередной контракт на запись? В подобные моменты карьеры он любое предложение принимает. Выступает, ко всем чертям, на окружных ярмарках, просто самого себя убеждая, что еще не пора возвращаться домой столь же бедным, каким уходил. Тем не менее торчит тут один, нюхает кокаин и вспоминает маму.

Он заказал свою любимую проститутку. Она всегда на месте; нечего гадать, не зарится ли только на деньги, занимаясь сексом, – ему это точно известно. Одна Адриана, так называемая личная секретарша, спит в его постели даром, хоть еще не прошла экзаменационную комиссию Ларри Дж. Фиппса. Скоро он снова подвергнет ее испытанию.

Если кокаин превращает Фиппса в параноика, то паранойя делает ему большую услугу. Ни один койот, даже в пиковой взрывоопасной форме, не поймает бегающую земляную кукушку.



Семейная компания Николсон по запуску фейерверков состояла из двух сыновей и отца. Они жили в Бейкерсфилде, штат Калифорния; пристроенный к дому гараж был полон почти законными фейерверками. Дом полностью оплачен, отец получает пенсию, как бывший полицейский. Те годы хорошо научили его, в какую минуту надо уносить ноги после не совсем дозволенной законом огненной вспышки. Семья существовала ради и за счет подобных моментов.

– Осветим нынче ночку, – говорил отец сыновьям, – мать увидит нас с неба.

Ей, к сожалению, редко выпадала возможность их видеть; почти все работы в штате выполняли крупные фирмы. Но три-четыре раза в год отец все же творил колдовство в небе, и сыновья верили, будто мать посылает привет за миллионы миль.

В тот вечер, наконец, зазвонил телефон.

– Да, будь я проклят, – сказал отец. – Точно помню Альберта в одной компании в Сономе. Ты пьяный был, правда?



Со временем Холли себя почувствовала не такой одинокой. В конце концов, сама решила остаться одна. Можно позвонить любому, чьи имена раньше перечеркнула десятью крестами (карандашом, так что номер был все-таки виден), уверяя себя, что не вынесет одиночества.

Разве одиночество так плохо, что женщина может стерпеть такой брак, как у Шейлы? Есть ли в нем достоинства, о которых она никогда не узнает? Если есть, то, скорее всего, возникают лишь после второй годовщины, до которой оба ее замужества не дотянули.

Дети? У нее уже есть ребенок, которого надо растить и воспитывать. Дочку зовут Холли, и ей восемь лет.



Мэр, капитан и начальник пожарной охраны не один час рассуждали о том, каким был и каким должен быть город Мерси. Все согласились, что забава с фейерверком – пустая трата времени, но если кому-то удастся соскрести медяки с подошв Мориса, то каждый сэкономленный пенни обернется заработанным.

– Когда рядом топтались Советы, жилось гораздо лучше, – сказал капитан.

Они погрузились в молчание. Раскинулись в креслах, придерживая животы, глядя в новостях репортаж о городском собрании. Двоим предстоит возвращаться домой к недовольным женам, но каждый следующий мужчина был более одиноким, чем предыдущий, – круговой раунд павших духом. Под ногами официантки хрустела кожура арахиса, спортивные комментаторы отрывисто тараторили, сообщая счет матчей, реклама пива «Миллер» и настольные лампы погасли в баре, на часах стукнуло 1.55.

– Ну, ребята, – сказал Зак, – с меня хватит. Если скунса так напоить, он не дотащится до своей вонючей норы.



Раньше в тот вечер сотня христиан собралась на футбольном поле мерсийской средней школы. Мошки кружились в свете прожекторов, истинно верующие воздели руки и воскликнули:

– Господи, спаси наш маленький город! Вознеси нас! Вознеси, о Боже!



Войдя в дом, Альберт сразу прослушал сообщения на автоответчике. Потом позвонил в Норвегию.

Сняв трубку, Инга сказала:

– Завтра мне сменят номер. Извини, для меня ты слишком безответственный.

Но у него имеется ее адрес и номер телефона экстренной связи – видно, сама забыла, что продиктовала. Он ее выследит, даже если придется промчаться по снегу в собачьей упряжке.

– Переезжай куда-нибудь, – сказала Шейла, – куда угодно, кроме Калифорнии.

Уже стосковавшись до точки нарушения клятвы, Холли ехала к футбольному полю. И теперь стояла среди христиан. Приехала не молиться, а побыть с людьми, которым известно, во что они верят и почему. Глядя на свет, она представляла, как мошки на нее налетают, вытаскивают из тела всех маленьких Холли, выпускают на свободу, уносят домой на своих крылышках. А где тот самый дом?

– Вознеси ее, – как бы услыхала она голоса христиан.

И молча продолжила молитву:

– Да, вознесите ее, унесите домой, поведайте тайну о том, кем она должна была быть и кем станет, прежде чем все переменится.



Пенсионер пил бурбон на веранде, держа на коленях неразвернутую газету. Статьи и редакционные заметки обвиняли Зака, отцов города, отца Мориса, самого Мориса, русских, филиппинцев, пренебрежение ценностями, знаменитостей, погоду, прошлое и будущее.

– Ох, – сказал пенсионер сам себе, – сплошное дерьмо собачье.

Он хлебнул бурбона, закурил сигару, прочел еженедельную колонку Джека Спенсера. Приближение проклятого фейерверка проникало в сознание отставника не в виде декларативных сентенций, а в виде отрывочных обвинений. Мир колыхался, сворачивался на ветру вместе с газетой, где было написано: «Спланированный упадок и разрушение – вопль. Дочь своего времени, бесстыжая волчица, рыщет на пепелищe. Оргия? Дочери Июля – гм… – с дьявольской жаждой уничтоженья и мести. Судия не умер. Мы видим: денег нет. Пропащий город. Вольнодумцы распутники: небеса молчат. Гоморра».

– Я пьян, – сказал пенсионер. – Не могу читать. Не приведет ли нынешний сон к смерти? Известно, она скоро придет, он даже знает, как именно. На улице из-за углов будут выскакивать тинейджеры в своих машинах, а за стенами дома старик перестанет дышать.



По дороге домой с городского собрания Шейла вызвалась вести машину. И теперь свернула с прямого пути.

– Куда это мы? – спросил Морис.

– Хочу показать тебе место, где у меня возникла мысль о фейерверке.

Она доехала до того места в нескольких милях южнее, где останавливались Морис с Альбертом. Поставила машину на какой-то каменной россыпи, с которой вниз шла дорожка на берег.

– Если посмотришь отсюда, – указала она, – увидишь, где во второй раз женились мои родители.

– Угу, вижу следы на песке. Никогда не думал, что там женятся люди.

– Не женятся. Там обычно их дети занимаются сексом, но берег в тот вечер был наш. Нас было только трое, да еще какой-то где-то найденный капеллан. Было тихо, моросил легкий дождь. Все прошло быстро, пожалуй, минут за десять. Потом они поцеловались, не слишком крепко, чтоб меня не смущать. Все равно я никогда не видела их целующимися, даже в щеку. Знала, что они любят друг друга, но это был известный мне тип связи, как между студентами, снимающими одну комнату. После того поцелуя все переменилось. Хотя больше всего мне запомнилось то, что было потом. Я стояла там, глядя на фейерверк глазами девочки, как на старое кино, только вспышки взлетев, останавливались, словно их кто-то на месте придерживал. Потом мы вчетвером поджаривали на костре палочки, обмакнутые в кукурузный сироп.

– Наверно, Мерси тебе очень дорог.

– Нет, но это место останется после того, как Мерси давно исчезнет.

Становилось прохладно. Он потянулся к ключу зажигания, она остановила его:

– Пусть холодает. Мы сами охладели, не так ли? Вопрос в том, как до того дошли.



Телевизоры погасли. Лунный свет рябил на океанской воде. Рыбы плыли привычным путем, минуя береговую линию Мерси в поисках более благоприятного климата.

Глава 9

Шейла принимала душ даже дольше обычного. Стоя под струйками, представляла, как рыщет за Морисом, мелкая рыбка ловит крупную. Может быть, вскоре наступит день, который придет и никогда не уйдет. Тени застынут на месте. Но сначала надо доплыть до конца биологического Нила, где потаенные краски букв алфавита напишут на небе над головой Ф-Е-Й-Е-Р-В-Е-Р-К, и она снова вытащит Мориса в мир.

Протерла запотевшее зеркало. Изобразила притворную улыбку. И вспомнила.

– Он старается остановить мою улыбку во времени с помощью краски на полотне, в узлах своей конструкции.

Она вытиралась; кости ныли от холода. В последнее время тело как бы старается от нее оторваться, вернуться к Шейле Первой. Тогда она станет моложе. Будет упиваться солнцем, музыкой, книгами. Будет бросать монетки, гадая по «И цзин», узнавая, что будет дальше. События больше не будут стоять на месте. Все начнет меняться.

Если это последний шанс бросить Мориса, она знает, что им не воспользуется. Ему решать. Вернется ли он к супружеству, от которого отказался, присутствуя в нем лишь телесно? А что творится с ее телом?



Морис стукнул в дверь:

– Ты там уже двадцать минут. Куда собираешься?

– Я… – начала она, но душ заглушил слова.

У них никогда не имелось тайн друг от друга, их жизнь была чересчур предсказуемой. Оставались, конечно, душевные тайны, но внешняя жизнь была у обоих прозрачной, просвеченной рентгеновскими лучами. Зачем же ей врать, если ему известно, что она собралась где-то встретиться с Холли, пусть даже для того, чтоб пожаловаться на супружескую жизнь, что, по его догадкам, составляло основную тему их разговоров.

Шейла Первая сидела на заднем сиденье, подперев рукой подбородок, неотрывно глядя на дорогу.

– Бред собачий, – сказала она. – Давай прямо сейчас повернем назад.

– Если притвориться, будто ничего не происходит, происходящего это не отменяет, – сказала Шейла.

– Ошибаешься. Лучший путь – самый светлый.

– Я не могу вернуться к тебе. Выросла. Настоящая я где-то между мной и тобой.

– Стало быть, до свидания? Ариведерчи, амиго?

– Нет, – сказала Шейла. – Я хочу, чтоб ты меня оставила чуть попозже, помогла прожить еще несколько дней. Потом сможешь войти в меня.

– Кажется, ты говорила, что не можешь вернуться ко мне?

– Не могу. Но ты можешь остаться со мной. Я уже на полпути к дому.