Рей Брэдбери
Странница
Отец заглянул в комнату Сеси, когда начинало светать. Она лежала на кровати. Отец с непонимающим видом помотал головой и вытянул руку:
— Так-так, если кто мне втолкует, чего ради она тут валяется, я сжую креп с моего ящика из красного дерева. Проспит ночь, отзавтракает — и целый день проводит на застеленной постели.
— О, но она такая помощница, — вставила мать, увлекая отца в коридор от двери, за которой маячила сонная неясная фигура Сеси. — У нас в семье только она мастерица на все руки. Что толку от твоих братьев? Почти все знай себе спят с утра до вечера, и хоть бы кто пальцем о палец ударил. Сеси, по крайней мере, не остается без дела.
Перешептываясь на ходу, они спустились вниз, где пахло нагаром от черных свечей, по лестнице с перилами, обитыми черным крепом, который не снимали с того дня, когда праздновалось всеобщее Возвращение. Отец обессиленно распустил галстук.
— Зато мы ночами работаем, — сказал он. — Ничего не попишешь, раз уж мы — по твоему выражению — старомодны.
— Конечно, никуда не денешься. Не могут же все члены Семейства быть современными.
Мать распахнула дверь подвала, и оба рука об руку двинулись в темноту. Мать с улыбкой оглядела круглое бледное лицо отца:
— Огромная удача, что мне совсем не нужно спать. Если бы ты женился на ночной сплюшке — вообрази, какой бы это был брачный союз! Каждый из нас сам по себе. Все разные. Кто во что горазд. Уж такое у нас Семейство. Иногда появится кто-то вроде Сеси — головастый, а потом кто-то наподобие дядюшки Эйнара — крылатый, а там, глядишь, снова копия Тимоти — ровный, спокойный, обыкновенный. Или вот ты — спишь днем. А я зато глаз за всю жизнь не сомкнула. Понять Сеси — не такая уж сложная для тебя задача. Она, что ни день, помогает мне миллионом разных способов. Мыслями уносится к зеленщику — разузнать, что у него на прилавке. Влезет в мясника — и мне незачем тащиться к черту на рога, если он пока еще не нарубил хороших кусочков. Предупреждает, когда ко мне собираются нагрянуть сплетницы — полдня чесать языками. Да масса всякого другого прочего!..
В подвале они задержались у просторного пустого ящика из красного дерева. Отец поместился в нем, все еще борясь с сомнениями.
— Хорошо, если бы она вносила вклад посущественней, — заметил он. — Боюсь, придется попросить ее подыскать себе какую-нибудь работенку.
— Вечер утра мудренее, — проговорила мать, опуская над ним крышку. — Обмозгуй как следует. Может, к закату у тебя появятся другие мысли.
— Ладно, — задумчиво отозвался отец.
Крышка захлопнулась.
— Спокойного утра, дорогой.
— Спокойного утра, — донесся из ящика приглушенный голос.
Солнце поднялось над горизонтом. Мать поспешила наверх готовить завтрак.
Сеси Элиот была из числа тех, кто странствует. Выглядела она обыкновенной восемнадцатилетней девушкой. Но ведь ни у кого из Семейства внешний вид не совпадал с внутренней сутью. С клыкастыми, ползучими тварями или с ведьмами на помеле они не имели ничего общего. Жили по маленьким городкам и фермам, разбросанным по всему свету, просто и незатейливо выстраивая и приспосабливая свои таланты к требованиям и установкам переменчивого мира.
Сеси Элиот проснулась и плавно прошлась по дому, мурлыкая себе под нос песенку.
— Доброе утро, мама!
Она спустилась в подвал — проверить все просторные ящики из красного дерева, смахнуть с них пыль и убедиться, что каждый плотно закрыт.
— Отец, — проговорила она, полируя один ящик. — Кузина Эстер, — заметила она, осматривая другой, — приехала погостить. А это, — постучала она по третьему, — дедушка Элиот. — Внутри зашуршало, точно встряхнули папирусный свиток. — Странная у нас семейка, разношерстная, — размышляла она, поднимаясь по лестнице на обратном пути в кухню. — Кому ночь слаще конфетки, кому хуже горькой редьки; одни бодрствуют, как мама, по двадцать пять часов в сутки, другие, вроде меня, дрыхнут пятьдесят девять минут из шестидесяти. Сони разного сорта.
Сеси приступила к завтраку. Взявшись за абрикосовый компот, она заметила пристальный взгляд матери. Отложила ложку.
— Отец передумает, — сказала она. — Я покажу ему, как хорошо, когда я под рукой. Я ведь семейная страховка, должен же он это понимать. Погоди только немного.
— Ты была во мне совсем недавно, когда я спорила с отцом? — спросила мать.
— Ну да.
— Вот мне и показалось, будто ты смотришь моими глазами, — кивнула мать.
Сеси кончила завтракать и поднялась в спальню. Сложила одеяла и чистые прохладные простыни, потом улеглась поверх покрывала, закрыла глаза, пристроила тонкие белые пальцы на небольшой груди, откинула на подушку изящную, изысканно выточенную головку с пышной копной каштановых волос.
И отправилась в Странствие.
Ее сознание выскользнуло из комнаты, пронеслось над двором с цветочными клумбами через поля, через зеленые холмы, через старинные сонные улочки Меллин-Тауна и, оставив позади влажную низину, влилось в порыв ветра. Весь день она будет летать куда вздумается. Вскочит в собаку, посидит там и ощутит касания песьей щетины, погрызет сахарную косточку, внюхается в резкий запах мочи у стволов деревьев. Слух у нее станет собачьим. Начисто забудет о строении человеческого тела. Примет очертания собаки. Это нечто большее, чем простая телепатия: выскочить из одной трубы и нырнуть в другую. Это полное перемещение из одной среды вокруг какого-то тела в другую вокруг иного. Переселение в собак, обнюхивающих деревья, в мужчин и старых дев, в птиц, в детей, играющих в классы, в любовников на утренней постели, в потных рабочих, занятых копкой, в розовые дремлющие мозги младенцев в материнской утробе.
Куда ж ей направиться сегодня? Сеси приняла решение — и устремилась вперед!
Когда минуту спустя мать на цыпочках подкралась к двери спальни, то увидела Сеси недвижно лежащей на постели: грудь у нее не вздымалась, лицо было спокойно. Сеси уже здесь нет. Мать с улыбкой кивнула.
Утро прошло. Леонард, Бион и Сэм отправились на работу, вслед за ними Лора и сестра-маникюрша; Тимоти снарядили в школу. Дом затих. В полдень слышались только возгласы игравших на заднем дворе трех младших кузин Сеси Элиот: «Миндаль и коринка — гроб и корзинка». В доме всегда болтались то кузины, то дядюшки, то внучатые племянники и племянницы: они возникали и пропадали — как струя воды из крана исчезает в сливном отверстии раковины.
Кузины прекратили игру, когда высокий громогласный человек грохнул кулаком во входную дверь и, едва мать успела ее открыть, ворвался в дом.
— Это же дядюшка Джон! — задохнувшись, вскричала младшая из девочек.
— Тот, кого мы ненавидим? — переспросила вторая.
— Что ему нужно? — воскликнула третья. — Он зол как черт!
— Нет, это мы на него злимся, вот что, — гордо пояснила вторая. — За то, что он сотворил с нашим Семейством шестьдесят лет тому назад и семьдесят лет тому назад, а еще двадцать лет тому назад.
— Слышите? — Все трое прислушались. — Он взбежал наверх!
— Кажется, плачет.
— А взрослые разве плачут?
— Еще как, глупышка!
— Он в комнате у Сеси! Кричит. Хохочет. Молится. Плачет. То воет, то ноет, то жалуется — все сразу!
Младшая сама расплакалась. Она бросилась к двери подвала:
— Проснитесь! Вы, там внизу, — проснитесь! Вы — в ящиках! Дядюшка Джон здесь, и у него с собой кедровый кол! Я не хочу, чтобы мне пробили грудь кедровым колом! Проснитесь!
— Ш-ш-ш, — прошипела старшая. — Нет у него с собой кола! И тех, кто в ящиках, все равно не разбудишь. Слушайте, вы!
Девочки задрали головы вверх и, сверкая глазами, замерли в ожидании.
— Прочь от кровати! — приказала мать, стоя на пороге комнаты.
Дядюшка Джон склонился над сонным телом Сеси. Губы у него кривились. В зеленых глазах мелькали отчаяние, затравленность, исступление.
— Я что, опоздал? — сквозь рыдания хрипло выкрикнул он. — Ее уже нет?
— Давненько! — отрезала мать. — Ослеп, что ли? Она может днями отсутствовать. Порой случается, что и неделю вот так пролежит. Кормить ее не нужно — пищу для тела она получает от тех, в кого или во что вселяется. Давай убирайся отсюда!
Дядюшка Джон сдержал всхлипывания, уперся коленом в пружины кровати.
— Почему же она не дождалась? — настойчиво добивался он, окидывая Сеси безумным взглядом и снова и снова пытаясь нащупать ее замерший пульс.
— Ты что, не слышал? — Мать решительно шагнула к нему. — Ее нельзя трогать. Пусть лежит как есть. Тогда по возвращении она войдет в тело в точности так, как полагается.
Дядюшка Джон отдернул руку. Его длинное, грубое, красное лицо, изрытое оспинами, ничего не выражало, вокруг усталых глаз залегли глубокие черные борозды.
— Куда бы она могла отправиться? Мне позарез нужно ее разыскать.
Отрывистые фразы матери звучали резко, будто пощечины:
— Не знаю. Любимых уголков у нее много. Может, она внутри ребенка, который бежит к оврагу вниз по тропинке. Может, раскачивается на виноградной лозе. Может, притаилась внутри рака, смотрящего на тебя из-под камушка в ручье. А может, сидит внутри старика, что играет в шахматы на площади перед зданием суда. Тебе самому не хуже меня известно, что она может оказаться где угодно. — Мать насмешливо скривила рот. — Может, сейчас она стоит внутри меня во весь рост и с хохотом тобой любуется, а ты и не подозреваешь. Может, это она с тобой сейчас говорит и забавляется. А тебе и невдомек.
— Как-как… — Он грузно повернулся, будто громадный валун на шарнирах. Растопырил ручищи, ища, во что бы вцепиться. — Если бы я только подумал…
Мать продолжала говорить — до странности невозмутимо:
— Нет, конечно же, она не внутри меня, не здесь. А даже если бы и была, угадать никак нельзя. — В глазах у нее блеснуло неуловимое злорадство. Высокая, стройная, она мерила его бесстрашным взглядом. — А ты не растолкуешь, зачем она тебе понадобилась?
Дядюшка Джон, казалось, прислушивался к звону отдаленного колокола. Потом сердито встряхнул головой, словно желая избавиться от наваждения.
— Что-то там, внутри меня… — прорычал он и, оборвав фразу, склонился к холодному спящему телу: — Сеси! Вернись — слышишь? Ты ведь можешь вернуться, если захочешь!
За омытыми солнцем окнами через высокие ивы пронесся легкий ветерок. Дядюшка Джон подвинулся, и кровать заскрипела под его тяжестью. Вновь зазвонил колокол, и он стал к нему прислушиваться, но мать ничего не слышала. Только ему слышались эти далекие дремотные отзвуки летнего дня. Рот у него слегка приоткрылся.
— Сеси должна для меня кое-что сделать. Последний месяц у меня с головой не все ладно. Мысли какие-то чудные бродят. Чуть не поехал поездом в большой город посоветоваться с психиатром, да только не поможет он мне. Знаю, что Сеси по силам забраться мне в голову и прогнать оттуда все мои страхи. Ей нетрудно их высосать, как пылесосом, если она захочет. Она — единственная, кто может выскрести прочь всю грязь и смахнуть паутину, чтобы я стал как новенький. Вот зачем она мне нужна, неужто не понятно? — закончил он напряженным от ожидания голосом и облизнул губы. — Она должна мне помочь!
— После всего того, что ты причинил Семейству? — спросила мать.
— Ничего я такого Семейству не причинял!
— Говорят, — продолжила мать, — что в трудные времена, когда ты нуждался в деньгах, тебе платили по сотне долларов за каждого члена Семейства, которых ты выдавал властям для того, чтобы им колом проткнули сердце насквозь.
— Это не так! — Дядюшка Джон скорчился, точно его ударили в живот. — Доказательств нет. Ты лжешь!
— Тем не менее я не думаю, что Сеси захочется тебе помочь. И Семейство не пожелает.
— Семейство, Семейство! — Дядюшка Джон затопал ногами, как огромный распоясавшийся ребенок. — К черту Семейство! Я не желаю из-за вас с катушек слететь! Мне нужна помощь, черт побери, и я ее добуду!
Мать, сложив руки на груди, бесстрастно на него взирала.
Дядюшка Джон, понизив голос и стараясь избежать ее взгляда, со сдержанной угрозой проговорил:
— Послушайте меня, миссис Элиот, и ты, Сеси, тоже. — Он мотнул головой в сторону спящей. — Если ты здесь, на месте. Выслушайте вот что. — Он посмотрел на часы, тикавшие на дальней, залитой солнцем стене. — Если Сеси не явится домой сегодня вечером к шести часам, готовая прочистить мне мозги и вернуть разум, я… я обращусь в полицию. — Он выпрямился. — У меня есть список всех Элиотов, которые проживают на близлежащих фермах и в самом Меллин-Тауне. За час полиция сумеет наточить кедровых кольев для целой дюжины элиотовских сердец.
Он умолк, утер пот с разгоряченного лица. Постоял, вслушиваясь.
Снова ударили в далекий колокол.
Этот колокол дядюшка Джон слышал уже не первый день. Никакого колокола и не было, но он явственно различал звон. Колокол звонил и сейчас — то вблизи, то далеко, то совсем рядом, то неведомо где. Никто ничего не слышал — только он один.
Дядюшка Джон затряс головой и во всю мочь, чтобы перекрыть гудение колоколов, заорал на миссис Элиот:
— Ты меня поняла? — Он поддернул брюки, рывком за пряжку потуже затянул ремень и двинулся мимо матери к двери.
— Да, — произнесла мать — Я поняла. Но даже мне не удается позвать Сеси домой, если она не хочет возвращаться. Со временем она объявится. Наберись терпения. И не спеши в полицию…
— Я не могу ждать, — оборвал ее дядюшка Джон. — Со мной черт знает что творится — в голове шумит уже целых два месяца! Больше мне этого не вынести! — Он злобно глянул на часы. — Ну, я пошел. Попробую найти Сеси в городе. Если не наткнусь на нее до шести — ладно, что такое кедровый кол, вам известно…
Тяжелые башмаки с грохотом протопали по холлу, постепенно удаляясь, затихли на ступеньках лестницы и покинули дом. Когда восстановилась тишина, мать повернулась к Сеси и пристально, с тревогой всмотрелась в спящую.
— Сеси! — окликнула она негромко, но настойчиво. — Сеси, возвращайся домой!
Сонное тело молчало. Сколько мать ни ждала, Сеси лежала недвижно.
Дядюшка Джон прошагал через открытое пространство зазеленевших полей и вступил на улицы Меллин-Тауна, выискивая Сеси в каждом ребенке, который лизал палочку мороженого, и в каждой белой собачонке, трусившей мимо по следу в страстно желаемое никуда.
Город раскинулся по сторонам, подобно фантастическому кладбищу. В сущности, не что иное, как горстка памятников, воздвигнутых в честь забытых ремесел и увеселений. Всего лишь обширный луг, где растут вязы, лиственницы и гималайские кедры, между которыми проложены дощатые тротуары, которые на ночь можно втащить к себе в сарай, если гулкие шаги прохожих будут очень уж раздражать. Высились старинные дома первых поселенцев — убогие, тесные и умудренно потускневшие, с очками цветных стекол под прореженными золотыми космами давших побеги столетних птичьих гнезд. В аптеке у стойки с газированной водой грудились затейливые, обвитые проволокой стулья с сиденьями из клееной фанеры, а в воздухе витал незабываемый острый и стойкий запах, бывавший только в аптеках и давно исчезнувший. Перед парикмахерским заведением торчал украшенный алой лентой столбик со стеклянной куколкой. Бакалейная лавка полнилась смутным ароматом фруктов, мешавшимся с запахом пыльных ящиков и запахом старухи армянки, похожим на запах позеленевшего пенни. Город, никуда не спеша, тонул в тени гималайских кедров и сочных лиственных деревьев, и где-то тут была Сеси — та самая, умевшая странствовать.
Дядюшка Джон остановился, купил бутылку апельсинового сока с мякотью, осушил ее и утер лицо носовым платком; глаза у него прыгали вверх-вниз, как малыши прыгают через скакалку. Мне страшно, думал он. Мне страшно.
Он посмотрел на зашифрованную точками-тире строку из птиц, нанизанных высоко над головой на телефонный провод. Не там ли Сеси — смеется над ним, поглядывая вниз бусинками зорких птичьих глаз, охорашивая перышки и напевая для него песенку? Он с подозрением покосился на индейца, выставленного в сигарной лавке. Но холодная, вырезанная из дерева, табачного цвета фигура признаков жизни не подавала.
Вдалеке, словно дремотным воскресным утром, послышался перезвон колоколов — из долины его собственной головы. Зрение померкло. Вокруг сгустилась чернота. В его обращенном внутрь взгляде проплывали бледные, искаженные лица.
— Сеси! — закричал дядюшка Джон на все четыре стороны, всем и вся. — Я знаю, ты можешь мне помочь! А ну-ка, встряхни меня, будто я дерево! Сеси!
Слепота прошла. Он с ног до головы облился холодным потом, который не переставал литься и тек ручьями, как сироп.
— Я знаю, ты можешь помочь. Видел, как когда-то ты помогла кузине Марианне. Десять лет тому назад, верно? — попытался он собраться с мыслями.
Марианна была девчушкой — неприметней крота; волосы на ее круглой, будто шар, головенке скручивались пучком корешков. Она болталась в юбке язычком колокола, только при ходьбе он не звонил: она просто переваливалась с каблука на каблук. Она не отрывала взгляда от травы или мостовой под ногами; если глядела на вас — то не поднимала глаз выше вашего подбородка, если вообще вас видела, а уж встретиться взглядами вообще никогда не отваживалась. Мать Марианны отчаялась увидеть дочь замужней и хоть сколько-то преуспевшей в жизни.
Значит, все зависело от Сеси. Она вошла в Марианну, как рука в перчатку.
Марианна запрыгала, забегала, заверещала, ее желтые глазенки заблестели. Марианна принялась раскачивать юбку, распустила волосы — и они рассыпались игривой волной по полуобнаженным плечикам. Марианна хихикала и звенела, словно веселый язычок в непрерывно качавшемся колоколе юбки. Лицо у нее меняло множество выражений — робость, оживление, понятливость, материнское счастье, любовь.
От парней Марианне проходу не стало. Марианна вышла замуж.
Сеси ее покинула.
Марианна закатила истерику: пропал стержень, на котором держалась вся ее жизнь!
Целый день она пролежала колодой. Но привычка в нее уже въелась — и взяла свое. Частичка Сеси сохранилась внутри ее подобно отпечатку ископаемого на мягком сланцевом камне, и Марианна взялась исследовать прежние свои повадки, размышлять над ними и припоминать, что означало пребывание Сеси в ее теле, и очень скоро уже носилась повсюду, кричала и хохотала сама по себе: корсет, оживленный, если можно так выразиться, силой памяти!
С тех пор Марианна горя не знала.
Остановившись у сигарной лавки, чтобы поговорить с индейцем, дядюшка Джон яростно затряс головой. В его глазных яблоках всплывали сотни ярких пузырьков, каждый из которых вперялся в его мозг микроскопически крохотными косыми глазками.
Что, если он так и не отыщет Сеси? Что, если равнинные ветры унесли ее до самого Элгина? Разве не там она обожала проводить время — в приюте для умалишенных, ощупывая их сознание, хватая и разбрасывая их мысли, будто пригоршню конфетти?
В полуденной дали, шумно вздохнув, разнесся по сторонам пронзительный металлический свисток и заклубился пар над паровозом, который мчался по долинам через эстакады, над прохладными реками, сквозь поля спелой кукурузы, ныряя в тоннели, будто палец в наперсток, под арками волнующихся ореховых деревьев. Джон замер от страха. А если Сеси, прямо сейчас, в кабине машиниста — и забралась к нему в голову? Она любила гонять чудовищные машины по всей округе, пока хватало контакта. И дергать за веревку свистка, чтобы с оглушительным ревом проноситься через спящую ночную местность или через погруженные в дневную дремоту поля.
Дядюшка Джон шел по тенистой улочке. Боковым зрением он приметил старуху — сморщенную, как высушенная винная ягода, и голую, как семечко чертополоха: она парила между ветвями боярышника, а из груди у нее торчал кедровый кол.
Раздался громкий визг!
В голове у дядюшки Джона забухало. Черный дрозд, взвившись в небо, унес с собой прядь его волос!
Дядюшка Джон погрозил птице кулаком, поднял с земли камень.
— А ну-ка, сунься, попробуй! — провопил он.
Тяжело дыша, он ощутил затылком, что птица кружит над ним с намерением опуститься на сук и ухватить еще один клок его волос.
Он притворно отвернулся.
Шум крыльев.
Он подскочил, цапнул птицу:
— Сеси!
Вот он, дрозд, у него в руках! Дрозд бился, с криком вырывался.
— Сеси! — кричал дядюшка Джон, разглядывая разъяренную черную тварь в клетке своих пальцев.
Дрозд расклевал ему руку до крови.
— Сеси, я тебя раздавлю, если ты мне не поможешь!
Дрозд заверещал и клюнул его снова.
Дядюшка Джон стиснул пальцы — крепко, крепко, еще крепче.
Ни разу не обернувшись, он поплелся подальше от того места, где в конце концов бросил мертвую птицу на землю.
Дядюшка Джон спустился в овраг, пролегавший через самый центр Меллин-Тауна. Что же теперь там творится, гадал он. Мать Сеси, поди, всех уже обзвонила? Перепугались ли Элиоты? Он шатался как пьяный, под мышками у него разливались целые озера пота. Так-так, пускай-ка капельку перетрухнут. Сам он устал бояться. Еще немного поищет Сеси — и прямиком в полицию!
На берегу ручья он расхохотался при мысли о том, как суетятся потерявшие голову Элиоты, придумывая, как бы обвести его вокруг пальца. Ну уж нетушки, сэр, черта с два вам удастся спровадить старого доброго дядюшку Джона в могилу рехнувшимся.
Из глубины, со дна на него пялились остекленелые, налитые кровью глаза.
Знойным летним полднем Сеси частенько забиралась в прикрытую мягким панцирем серость внутри голов речных раков с их нижними челюстями-жвалами. Частенько выглядывала из черных яйцеподобных глаз на тонких волокнистых стебельках и наслаждалась тем, как вода неспешно обтекает ее плавными струями прохлады и плененных солнечных лучей. Выдыхая и снова втягивая в себя плавно кружившие вокруг мелкие частички взвеси, она вытягивала перед собой ороговевшие и обомшелые клешни, напоминавшие некие приспособления для раскладывания салата по тарелкам — раздутые, острые будто ножницы. Следила за гигантскими шагами мальчишеских ног, приближавшихся к ней по дну ручья, вслушивалась в смутные, приглушенные толщей воды возгласы малолетних охотников за раками: они шарили вокруг бледными пальцами, переворачивали камни, хватали обезумевших склизких тварей и швыряли их в открытые жестянки, где копошились дюжины уже пойманных раков, так что жестянки делались похожими на ожившую мусорную корзину.
Сеси наблюдала за белесыми стеблями мальчишеских ног, которые балансировали над ее камнем, за тенями голых мальчишеских чресел на илистом песчаном дне, видела нависшую в напряженном ожидании руку, слышала выразительный шепоток мальчишки, углядевшего под камнем свой трофей. Затем, когда вслед за рывком руки камень переворачивался, Сеси, вильнув заимствованным веером населенного ею тела и взметнув за собой фонтанчик взрытого песка, исчезала вниз по течению.
Сеси перемещалась к другому камню и отдыхала там, развеивая вокруг песок, горделиво выставляя клешни, и ее крохотные, похожие на стеклянные лампочки, глазки отливали антрацитом, пока вода наполняла рот пузырьками — прохладными, прохладными, прохладными…
Осознание того, что Сеси может находиться от него так близко, в каком угодно живом существе — стоит только руку протянуть, приводило дядюшку Джона в крайнее неистовство. Сеси ничего не стоит обретаться в любой белке или бурундуке, в болезнетворном микробе — да хоть на его собственном, мучительно ноющем теле. Ей и в амебу забраться — раз плюнуть…
Порой душный летний полдень Сеси проводила внутри амебы — то проворно шныряя по сторонам, то нерешительно зависая в глубинах старого изнуренного кухонного колодца, наполненного философически темной водой. В те дни, когда мир высоко над ней, над недвижным водным слоем, являл собой сонное кошмарное пекло, оттиснутое на всех земных предметах, Сеси дремала вдалеке от него — в горловине колодца, будто сомнамбула, чуть колыхаемая прохладой. Там, наверху, деревья стояли изваяниями, объятыми зеленым пламенем. Всякая птица походила на бронзовый штемпель, оттиснутый на твоем мозгу. Дома дымились испарениями, точно навозные хлева. Хлопки дверей походили на ружейные выстрелы. Отраду в кипевшем на медленном огне дневном мареве приносил один-единственный звук: астматическое посапывание колодезной воды, накачиваемой в фарфоровую чашку, чтобы оттуда втянуться через фарфоровые зубы внутрь высохшей, как скелет, старухи. Сверху до Сеси доносился слабый перестук старухиных башмаков, ноющий голос старухи, пропеченной августовским солнцем. Хладнокровно затаившись в самом низу, глядя наверх через неясный, отдающийся гулким эхом створ колодца, Сеси слышала железный свист ручки насоса, которую старуха энергично нажимала, обливаясь потом, и Сеси, вместе с водой, амебами и всем прочим влекомая к жерлу колодца, внезапно извергалась прохладой в чашку, над краями которой выжидали запекшиеся на солнце губы. Тогда — и только тогда, — когда губы вытягивались, готовясь к хлебку, чашка поднималась и фарфор прижимался к фарфору, Сеси ускользала…
Джон споткнулся и плашмя хлопнулся в воду!
Подниматься не стал, а тупо сидел, глядя на стекавшую с него воду.
Потом с криком принялся крушить камни, хватая и упуская раков, не переставая сыпать проклятиями. Колокола у него в ушах гремели что было мочи. И вот теперь вереницей поплыли мимо него над водой тела, которые вообще не могли существовать, но тем не менее казались взаправдашними. Тела, белесые как черви, упавшие навзничь, тянулись и тянулись безвольными марионетками. Течение подбрасывало головы, лица поворачивались к нему — и в каждом проступали фамильные черты семейства Элиотов.
Дядюшка Джон заплакал, продолжая сидеть в воде. Он так нуждался в помощи Сеси, а на что ему рассчитывать теперь — чем ее заслужить, если он свалял дурака: изругал Сеси, возненавидел ее, угрожал ей и всему Семейству?
Он встал на ноги, отряхнулся. Выбрался из ручья и двинулся в гору. Теперь оставалось только одно. Обратиться к каждому из членов Семейства по отдельности. Умолять за него вступиться. Пусть попросят Сеси вернуться домой, сию же минуту.
В похоронном бюро на Корт-стрит распахнулась дверь. Владелец — невысокий, усатый, с круглой лысиной и тонкими чувствительными руками — поднял глаза. Лицо у него вытянулось.
— А, это вы, дядюшка Джон?
— Племяш Бион, — проговорил Джон, еще не обсохший. — Мне нужна твоя помощь. Ты не видел Сеси?
— Сеси? — переспросил Бион Элиот. Он облокотился на мраморный стол, на котором обрабатывал тело, и рассмеялся. — Господи, нашел о чем спрашивать! — фыркнул он. — Приглядись-ка ко мне получше. Ты меня знаешь?
Джон ощетинился:
— Как не знать? Ты — конечно же, Бион Элиот, братец Сеси!
— Мимо! — Гробовщик покачал головой. — Я — кузен Ральф, мясник! Да-да, мясник. — Он постучал себя по голове. — Тут, внутри, где главное содержится, я Ральф. Еще минуту тому назад я занимался холодильником у себя в магазине, как вдруг в меня внедрилась Сеси. Одолжила у меня сознание, будто чашку сахара. Только что перенесла меня сюда и всунула в тело Биона. Бедняга Бион! Ничего себе шуточка!
— Так ты… так ты — не Бион?
— Хо-хо, никак нет, дорогой дядюшка Джон. Сеси, надо думать, вставила Биона в мое тело! Улавливаешь, в чем тут соль? Мясника поменяли на мясника! Один мастер по разделке туш вместо другого, точно такого же! — Он зашелся от хохота. — Вот так Сеси, ну и проказница! — Он утер с лица довольные слезы. — Я тут простоял целых пять минут, недоумевая, за что взяться. И знаешь что? Похоронное дело не ахти какое мудреное. Ничуть не сложнее, чем нарубить куски для жаркого. Ух ты, как Бион взбесится. Лелеет профессиональную гордость. Сеси, наверное, попозже вернет нас на свои места. Бион страх как не любит, когда над ним подшучивают.
Джон выглядел растерянным.
— Даже и ты не можешь держать Сеси под контролем?
— Ни боже мой. Она делает все, что ей вздумается. Мы беспомощны.
Джон неверными шагами направился к двери.
— Так или иначе, нужно ее разыскать, — пробормотал он. — Если она способна вытворять такие штуки с тобой, подумать только, как бы она мне помогла, стоит ей только захотеть…
Колокола у него в ушах загудели еще громче. Уголком глаза он подметил какое-то движение. Он круто развернулся на месте, и челюсть у него отвалилась.
Из лежавшего на столе тела торчал кедровый кол.
— Пока! — бросил гробовщик вслед хлопнувшей двери.
Вдали затихал топот бегущих ног Джона.
Человек, ввалившийся в полицейский участок в пять часов пополудни, едва стоял на ногах. Говорил он еле слышно и боролся с тошнотой, словно проглотил яд. От дядюшки Джона осталась одна тень. Колокола гудели не утихая, непрерывно, а за спиной ему мерещились люди с торчавшими из груди кедровыми кольями, однако стоило ему обернуться, они пропадали бесследно.
Шериф оторвался от журнала, поднял голову, тыльной стороной ладони, похожей на клешню, вытер усы, спустил ноги с шаткого стола и выжидательно уставился на дядюшку Джона.
— Я хочу заявить об одной семье, она живет здесь, — прошептал дядюшка Джон, с трудом разлепив веки. — Семья нечестивцев — они совсем не те, кем прикидываются.
Шериф прочистил горло:
— Назовите фамилию.
Дядюшка Джон запнулся:
— Что?
— Какая у этой семьи фамилия? — повторил шериф.
— Ваш голос, — уронил Джон.
— Что с моим голосом? — поинтересовался шериф.
— Знакомый какой-то. Похож на…
— На чей?
— На голос матери Сеси! Точь-в-точь!
— Да неужто?
— Ага, вот кто в вас сидит! Сеси подменила вас точно так же, как подменила Ральфа и Биона! Выходит, заявить вам на Семейство у меня не получится? Пустой номер!
— Полагаю, именно так! — сурово подтвердил шериф.
— Семейство загнало меня в тупик! — взвыл дядюшка Джон.
— Похоже на то, — отозвался шериф, увлажнив языком карандаш, чтобы приступить к очередному кроссворду. — Ну, бывайте здоровы, Джон Элиот.
— Э-э?
— Говорю — бывайте здоровы.
— Бывайте здоровы. — Джон замер возле стола, прислушиваясь. — Вы слышите — слышите что-нибудь?
Шериф прислушался:
— Сверчки?
— Нет.
— Лягушки?
— Нет, — разозлился дядюшка Джон. — Колокола. Колокола — и ничего больше. Колокола святой церкви. Такому человеку, как я, слышать их невыносимо. Колокола святой церкви.
Шериф вслушался:
— Нет, точно — ничего не слышу. Эй, осторожнее с дверью — она хлопает.
Дверь в комнату Сеси распахнулась от пинка. Спустя мгновение внутрь ворвался дядюшка Джон, протопал по полу к кровати. Безмолвное тело Сеси лежало на ней недвижно. Едва Джон схватил Сеси за руку, за спиной у него выросла фигура матери.
Мать подскочила к нему и принялась колотить его по голове и по плечам, пока он не отступился от Сеси. Мир потонул в колокольном звоне. В глазах у Джона помутилось. Нашаривая мать растопыренными руками, он то кусал губы, то хватал воздух разинутым ртом, из глаз у него потоками лились слезы.
— Пожалуйста, ну пожалуйста, упроси ее вернуться, — молил он. — Простите меня. Я никому больше не желаю ничего плохого.
Выкрик матери перекрыл гудение колоколов:
— Отправляйся вниз и дожидайся ее там!
— Я тебя не слышу, — заорал дядюшка Джон изо всей мочи. — О, моя голова! — Он прижал ладони к ушам. — Какой гул! Какой гул — мне его не вынести. — Он покачнулся. — Если бы только знать, где Сеси сейчас…
Ни с того ни с сего он вытащил складной карманный нож, раскрыл его.
— Я больше не могу… — проговорил он, и не успела мать пошевелиться, как он рухнул на пол с ножом в сердце; с искусанных губ стекала кровь, башмаки бессмысленно торчали один поверх другого, один глаз закрылся, в другом — широко раскрытом — виднелся белок.
Мать наклонилась над дядюшкой Джоном.
— Мертв, — прошептала она, помолчав. — Итак, — пробормотала она, не веря сама себе, выпрямилась и отступила от лужицы крови на поду, — Итак, наконец-то он мертв. — Она боязливо огляделась и громко крикнула: — Сеси, Сеси, возвращайся домой, деточка, ты мне нужна!
Тишина: солнце постепенно покинуло комнату.
— Сеси, детка, возвращайся домой!
Губы мертвеца шевельнулись. С них слетел звонкий чистый голос:
— Я здесь! Я здесь уже не первый день! Я и есть тот самый страх, который в него вселился, а ему и невдомек было. Расскажи отцу о том, что я сделала. Может, теперь он поймет, что я на что-то гожусь…
Губы мертвеца застыли. Минутой позже тело Сеси на кровати туго напряглось, словно чулок, когда в него внезапно всовывают ногу; оно вновь стало обитаемым.
— Ужинать, мамочка? — проговорила Сеси, слезая с постели.