Рей Брэдбери

Когда семейство улыбается

Наиболее примечательной особенностью этого дома было ощущение тишины. Когда мистер Греппин проходил через парадную дверь, смазная тишина распахнувшихся и захлопнувшихся створок напомнила о том, как распахивается и захлопывается сон; это было нечто на резиновых лапах, обильно смазанное, неспешное и нематериальное. Двойной ковер в холле, им самим недавно уложенный, гасил стук шагов. Когда по ночам на дом обрушивался ветер, не слышно было ни стука карнизов, ни дребезжания ставень. Мистер Греппин сам проверял наружные вставные переплеты. Двери-ширмы запирались на новехонькие прочные крюки, печь не постукивала, лишь неслышно выдыхала в горлышки отопительной системы теплый воздух; эти тихие выдохи шевелили манжеты его брюк, пока он отогревал замерзшие на улице руки и ноги.

Измеряя тишину таким поразительным инструментом, как высота и сбалансированность тонов в своих некрупных ушах, он удовлетворенно кивнул: тишина была законченной и единообразной. Ведь прежде бывало, что по ночам в стенах гуляли крысы; пришлось прибегнуть к ловушкам и отравленной приманке, и только тогда стены замолчали. Даже большие стоячие часы были остановлены, застывший медный маятник поблескивал в своем длинном кедровом гробу со стеклянной крышкой.

Они ожидали мистера Греппина в столовой.

Он прислушался. Они не давали о себе знать. Хорошо. Собственно, блестяще. Выходит, они научились-таки вести себя тихо. Людей приходится учить, но старания не пропадают даром: из столовой не долетал даже стук ножей и вилок. Мистер Греппин стянул с себя толстые серые перчатки, пристроил на вешалку холодное, как металлические доспехи, пальто и застыл в напряженном, нерешительном раздумье… что же делать.

С привычной уверенностью, экономными движениями мистер Греппин направился в столовую, где за накрытым столом сидели четверо, не двигаясь и не говоря ни слова. Тишину нарушали разве что его подошвы, тишайше ступавшие по толстому ковру.

Его взгляд, как обычно, невольно остановился на даме, сидевшей во главе стола. Мимоходом мистер Греппин махнул пальцем возле самой ее щеки. Она даже не мигнула.

Тетя Роуз плотно восседала во главе стола, и, когда с потолочных высот вниз планировала невесомая пылинка, разве прослеживали ее путь глаза тетушки? Поворачивались ли они с холодной четкостью в своих орбитах? А случись пылинке сесть на глазное яблоко, разве глаз закрывался? Дергалось веко, опускались ресницы?

Нет.

Рука тети Роуз лежала на столе, похожая на столовые приборы: изысканная, красивая и старая, потускневшая. Груди были укрыты за всевозможными рюшечками и оборочками. Уже годы их не извлекали наружу — ни для любви, ни для вскармливания младенца. Они были как мумии в погребальных одеждах, убранные прочь на вечные времена. Под столом ножки-палочки в ботинках на пуговицах торчали из бесформенного, похожего на трубу, платья. Можно было подумать, за подолом и выше скрыт не человек, а манекен из универсального магазина. Воск и более ничего. Можно было подумать, ее муж в свое время обращался с ней примерно так же, как обращаются с витринными манекенами, она же в ответ проявляла не больше темперамента и гибкости членов, чем манекен, что действовало на супруга вернее ругани или побоев, заставляя его отвернуться и накрыться одеялом. Он пролежал, дрожа от неутоленной страсти, немало ночей и в конце концов повадился прогуливаться вечерами по городу, на той стороне оврага, и заглядывать в местечки, где за розовыми занавесками в окнах горели более яркие огни и на звук его колокольчика отзывались юные девушки.

Итак, тетя Роуз глядела прямо на мистера Греппина, и… он невольно усмехнулся и насмешливо хлопнул в ладоши: на ее верхней губе подобием усиков скопилась пыль!

— Добрый вечер, тетя Роуз, — произнес он с поклоном. — Добрый вечер, дядя Даймити, — любезно поздоровался он. — Нет, ни слова. — Он выставил ладонь. — Ни слова, молчите все. — Он снова поклонился. — А, добрый вечер, кузина Лила, и тебе тоже, кузен Лестер.

Лила сидела на своем обычном месте, слева, ее волосы свешивались, похожие на золотистые латунные стружки. Волосы Лестера, сидевшего напротив, торчали во все стороны. Оба были подростки: ему четырнадцать, ей шестнадцать. Дядя Даймити, их отец (гадкое слово — «отец»), сидел рядом с Лилой; он с давних пор был задвинут в этот угол: тетя Роуз сказала, что должна сидеть во главе стола, иначе ей продует шею сквозняком. Ох, эта тетя Роуз!

Мистер Греппин подтянул стул под свой плотно обтянутый задик и непринужденно опер локти о стол.

— Мне нужно вам что-то сказать, — начал он. — Что-то очень важное. Это продолжается уже не одну неделю. Больше я не могу. Я влюбился. О, но я давно уже вам рассказывал. В тот день, когда заставил вас всех улыбаться? Помните?

Глаза четырех сидящих не моргнули, ладони не дрогнули.

Греппин задумался. День, когда он заставил их улыбаться. Это было две недели назад. Он пришел домой, явился в столовую, оглядел их и сказал:

— Скоро я женюсь!

Все сделали большие глаза, словно кто-то только что разбил окно.

— Что-что ты скоро? — выкрикнула тетя Роуз.

— На Элис Джейн Беллерд! — Греппин несколько напрягся.

— Поздравляю, — проговорил дядя Даймити. — Понятно, — добавил он, взглянув на жену. Он откашлялся. — Но похоже, сынок, ты немного поторопился? — Дядя Даймити снова кинул взгляд на жену. — Да. Да, думаю, все же поторопился. Я бы тебе не советовал — пока.

— Дом в ужасном состоянии, — подхватила тетя Роуз. — Мы сможем привести его в порядок не раньше чем через год.

— То же самое ты говорила и в прошлом году, и в позапрошлом. Так или иначе, это мой дом, — добавил он без экивоков.

Тетя Роуз стиснула зубы.

— После всех этих лет выбросить нас за порог, у меня…

— Никто вас не выбрасывает, не строй из себя идиотку! — взвился Греппин.

— Вот что, Роуз, — начал дядя Даймити слабым голосом.

Тетя Роуз уронила руки.

— После всего, что я сделала…

В то же мгновение Греппин понял, что им придется убраться, всем до одного. Прежде всего он заставит их замолчать, потом — улыбаться, а позднее выставит вон вместе с пожитками. Не может же он привести Элис Джейн в дом, полный мрачных физиономий, где на каждом шагу тебя преследует тетя Роуз, даже если она тебя не преследует, где дети по взгляду родительницы всячески стараются его унизить, а их отец, как еще один ребенок, в очередной раз, изменив выражения, повторяет тебе совет остаться холостяком. Греппин уставил на них взгляд. Это их вина, что у него не заладилась любовь и вообще жизнь. Вот если с ними что-нибудь сделать, тогда жаркие мечты о нежных телах, поблескивающих испариной любви, сделаются достижимыми. Тогда он останется в доме один… с Элис Джейн. Да, с Элис Джейн.

Тете, дяде, двоюродным брату и сестре придется убраться. И побыстрее. Если он велит им выселиться, что делал уже не один раз, пройдет два десятка лет, прежде чем тетя Роуз соберет свои фонографы Эдисона и выцветшие саше. Элис Джейн, не дождавшись, задолго до этого сама скроется из виду.

Глядя на них, Греппин взял нож для разделки мяса.



Голова Греппина трещала от усталости. Он резко поднял веки. А? Да он задремал за мыслями.

Все это случилось две недели назад. Две недели назад, ровно в тот вечер, когда зашел разговор о женитьбе, переезде, Элис Джейн. Это было две недели назад. Две недели назад он заставил их улыбаться.

Теперь, очнувшись, он с улыбкой обвел взглядом неподвижные фигуры. Они отвечали удивительно приятными улыбками.

— Ненавижу тебя. Ты, старая стерва, — обратился он к тете Роуз — Две недели назад у меня бы не повернулся язык это сказать. А теперь, что ж… — Он оглянулся и понизил голос. — Дядя Даймити, старина, позволь теперь я дам тебе небольшой совет…

Продолжая светскую беседу, Греппин взял ложку и сделал вид, что ест с пустой тарелки персики. Он уже пообедал в ресторане в нижней части города: свинина, картофель, пирог, кофе. Но теперь он изображал, что ест десерт: ему нравилось это маленькое представление. Он жевал пустым ртом.

— Итак, сегодня вы наконец, раз и навсегда, отсюда выезжаете. Я ждал две недели и все обдумал. Собственно, я держал вас здесь до сих пор, чтобы вы были под присмотром. Когда вас не будет, у меня не будет уверенности… — В его глазах засветился страх. — Что, если вы начнете бродить поблизости, шуметь по ночам? Я этого не вытерплю. Не хочу, чтобы в доме было шумно, даже когда здесь поселится Элис…

Толстый двойной ковер под ногами гасил все звуки, и это ободряло.

— Элис хочет въехать послезавтра. Мы поженимся.

Тетя Роуз злобно, с сомнением моргнула.

— А! — Греппин вскочил на ноги. Всмотрелся и упал обратно на стул. Рот его конвульсивно кривился. Освобождаясь от напряжения, он рассмеялся. — О, понятно. Это была муха.

Он проследил, как муха с неспешной четкостью проползла по белой, как слоновая кость, щеке тети Роуз и стремительно взлетела. Почему она выбрала именно это мгновение, чтобы создать видимость, будто тетя Роуз недоверчиво мигнула?

— Сомневаешься, тетя Роуз, что я вступлю в брак? Думаешь, я неспособен жениться, любить, выполнять связанные с этим обязанности? Думаешь, я не созрел, чтобы иметь дело с женщинами и их уловками? Думаешь, я ребенок, размечтавшийся ребенок? Так погоди же! — Тряся головой, он заставил себя успокоиться. — Слушай, — сказал он себе, — это была муха, только и всего. Муха сомневается в любви или сомневаешься ты, а оттого и муха, и миганье? Тьфу, черт! — Он указал на четверку за столом. — Я собираюсь подбавить огоньку в печи. Через час я выселяю вас из дома раз и навсегда. Поняли? Отлично. Вижу: поняли.

За окном пошел дождь, холодный назойливый ливень, промочивший дом. Греппин нахмурился. С другими звуками можно справиться, но с шумом дождя — никак. Тут не помогут ни новые петли, ни смазка, ни крюки. Не затянуть ли крышу тканью, чтобы не стучало? Нет, это уж слишком. Нет. С дождем ничего не поделаешь.

Как никогда в жизни, он жаждал тишины. В каждом звуке заключался страх. А потому со звуками следовало всячески бороться.

Дробь дождя напоминала стук нетерпеливого гостя. Греппин снова погрузился в воспоминания.

Он представил себе остальное. Тот день две недели назад и тот час, когда он заставил их улыбаться…



Он взял мясной нож, приготовленный, чтобы разрезать за столом птицу. Семейство собралось по обыкновению в полном составе, со значительными, постными минами. Когда дети пробовали улыбнуться, тетя Роуз растаптывала их улыбки, как противных жучков.

Тете Роуз не понравилось, под каким углом Греппин держит нож, разрезая птицу. И еще она дала понять, что нож недостаточно острый. Ах да, острота ножа. Дойдя в своих воспоминаниях до этого места, он закатил глаза и рассмеялся. Послушно заточив нож на бруске, он повторно взялся за птицу. Разрезав ее почти до конца, он обвел медленным взглядом их постные неодобрительные лица, похожие на пудинг с агатовыми глазками, и почувствовал себя так, словно его застали не с ощипанной куропаткой, а с голой женщиной. Греппин воздел нож и хриплым голосом крикнул:

— Боже мой, да почему никто из вас никогда не улыбнется? Ну так сейчас вы у меня заулыбаетесь как миленькие!

И он несколько раз взмахнул ножом, как волшебной палочкой.

И в скором времени — смотри-ка! Заулыбались все до одного!



Он оборвал воспоминания на середине, скомкал их, смял в шарик и отбросил. Быстро встал, вышел в холл, оттуда в кухню, спустился по темной лестнице в подвал, открыл дверцу печи и уверенно, умело развел жаркое пламя.

Вернувшись наверх, он осмотрелся. Нужно будет нанять уборщиков, чтобы вычистили пустой дом, и декораторов — пусть снимут старые тусклые шторы и повесят новые, блестящие. Купить толстые восточные ковры, с ними в доме будет тихо: к тишине он стремится и будет нуждаться в ней целый ближайший месяц, а то и весь год.

Он зажал ладонями уши. Что, если Элис Джейн затеет шуметь, расхаживая по дому? Как-то где-то поведет себя шумно?

Греппин усмехнулся. Смех да и только. Проблема уже решена. Бояться нечего, Элис не станет шуметь. Все проще простого. Он получит от Элис Джейн все удовольствия без малейшей головной боли.

Требовалось внести еще одно дополнение в качество тишины. Двери, засасываемые ветром, часто хлопали, и он решил поставить на них сверху пневматические тормоза; такие устанавливают в библиотеках — когда поворачивается рычаг, слышно лишь тихое шипение.

Греппин пересек столовую. Картина не поменялась. Сидящие не изменили положения рук; на Греппина они не обращали внимания, но винить их в невежливости не приходилось.

Он поднялся по лестнице в прихожей, чтобы переодеться и приготовиться к выдворению семейства. Вынимая запонку из тонкой манжеты, он склонил голову набок и прислушался.

Музыка.

Вначале он не обеспокоился. Но потом задрал голову, и с его щек начал медленно сползать румянец.

В самой верхней точке дома нота за нотой, тон за тоном звучала музыка, и Греппин испугался.

Казалось, кто-то дергает беспрерывно одну и ту же струну арфы. В полной тишине тихий звук нарастал, пока, ошалев от беззвучия, простиравшегося вокруг, не перерос сам себя.

С шумом, подобным взрыву, руки Греппина распахнули дверь, ноги сами припустили по лестнице на третий этаж, пальцы, то вцепляясь, то ослабляя хватку, скользили вдоль длинной полированной змеи перил. Ступени убегали вниз, за ними вставали другие, выше и темнее. У подножия лестницы он медлил и спотыкался. Теперь — несся во весь дух, и если бы на его пути внезапно воздвиглась стена, он бы стал ломиться сквозь нее, до крови обдирая себе ногти.

Греппин ощущал себя бегущей мышью, накрытой огромным колоколом. В вышине его гудела нота арфы. Она притягивала Греппина пуповиной звука, порождая, питая, пестуя страх. Мать и дитя, а между ними — страх. Греппин попробовал вручную оборвать связующую нить, но не смог. Упал, словно кто-то выдернул у него из рук веревку, за которую он цеплялся.

Еще один четкий тон. И еще.

— Нет, стоп! — крикнул Греппин. — В моем доме шума не бывает. Две недели как. Я сказал: его больше не будет. И его не может быть… не может, и все тут! Стоп!

Он ринулся на чердак.

От облегчения ему захотелось истерически зарыдать.

Через прохудившуюся крышу проникал дождь, капли падали в высокую шведскую вазу из граненого стекла, возникал резонанс.

Свирепо лягнув вазу ногой, Греппин разбил ее вдребезги.



Облачившись у себя в комнате в поношенные рубашку и штаны, Греппин удовлетворенно хихикнул. Музыка смолкла, дыру в крыше он законопатил, ваза разлетелась на тысячу осколков, тишине ничто не угрожало.

Тишина бывает разная. У каждой тишины есть свои особенности. Тишина летней ночи — это вовсе не тишина, а множественные слои звуков: хоры насекомых, жужжание электрических лампочек — крутясь на маленьких одиноких орбитах над одинокими сельскими дорогами, они кидают вниз неяркие кольца света, питающие ночь. Чтобы быть тишиной, тишине летней ночи требуется особый слушатель — беспечный, невнимательный и равнодушный. Какая же это тишина! Существует и зимняя тишина, она спрятана под крышкой гроба, но готова вырваться на свободу при первом признаке весны; все сущее представляется сжатым, недолговечным; тишина заставляет звуки раскрываться; в стылом алмазном воздухе всякий вздох, всякое сказанное в полуночный час слово отдается или взрывом, или колокольным перезвоном. Нет, тишиной в полном смысле это не назовешь. Существует и другая тишина. К примеру, молчание любовников, когда им не нужны слова. Щеки Греппина зарумянились, он закрыл глаза. Эта тишина очень даже приятная, но только неполная, женщина непременно подпортит ее: то, мол, ты ее прижал, то не прижал. Он улыбнулся. Но с Элис Джейн даже этого можно было не опасаться. Греппин позаботился обо всем. Все было отлично.

Шепот.

Он надеялся, что соседи не услышали его дурацкий вскрик.

Тихий-тихий шепот.

Так вот, о тишине… Самая лучшая тишина — та, которую устраиваешь сам, устраиваешь во всех деталях, и можно уже не бояться, что лопнут хрустальные оковы, загудят насекомые или задребезжит лампочка. Человеческий ум измыслит средства против любого звука, любой случайности и сотворит такую тишину, что услышишь, как трутся друг о друга клетки твоей собственной ладони.

Шепот.

Он потряс головой. Шепота не было. В его доме шепота быть не могло. Греппина прошиб пот, челюсть отвисла, глаза завращались в орбитах.

Шепот. Тихий разговор.

— Говорю вам, я женюсь, — произнес он голосом слабым и невнятным.

— Врешь, — прозвучало в ответ.

Греппин, как повешенный, уронил голову на грудь.

— Ее зовут Элис Джейн… — Размякшие, мокрые губы выдавливали бесформенные слова. Одно веко задергалось, словно посылая сигналы невидимому гостю. — Вы не помешаете мне любить ее. Я люблю ее…

Шепот.

Греппин слепо шагнул вперед.

Когда он ступил на вентиляционную решетку в полу, отвороты его брюк захлопали под струей теплого воздуха. Шепот.

Печь.



Когда он спускался по лестнице, в парадную дверь постучали.

Греппин приник к двери.

— Кто там?

— Мистер Греппин?

Греппин затаил дыхание.

— Да?

— Впустите нас, будьте добры.

— Кто это?

— Полиция, — отозвались с улицы.

— Что вам нужно? Я как раз сел ужинать.

— Хотим с вами поговорить. Нам позвонили соседи. Сказали, ваши тетя и дядя уже две недели не показывались. Они слышали какой-то шум…

— Поверьте, у нас все нормально. — Греппин выдавил из себя смешок.

— Что ж, давайте обсудим это по-дружески, только откройте дверь, — продолжали снаружи.

— Простите, — не сдавался Греппин, — я устал и проголодался, приходите завтра. Тогда и поговорим, если хотите.

— Вынужден настаивать, чтобы вы открыли, мистер Греппин.

Послышались удары в дверь.

Повернувшись как автомат, Греппин на негнущихся ногах зашагал через холл, мимо равнодушных часов, молча вошел в столовую. Уселся, ни на ком не останавливая взгляда, и заговорил — вначале медленно, потом все быстрее.

— Кто-то ломится в дверь. Не поговоришь ли с ними, тетя Роуз? Скажи, пусть убираются, мы ужинаем. Все заняты ужином, выглядят отлично; если полиция войдет, ей придется убраться ни с чем. Ты поговоришь с ними, тетя Роуз, ладно? А пока все это происходит, мне нужно вам кое-что сказать. — Ни с того ни с сего по его щекам скатилось несколько горячих слезинок. Он проследил, как они исчезли, впитавшись в белую скатерть. — Я не знаю девушки по имени Элис Джейн Беллерд. Я никогда не знал никого по имени Элис Джейн Беллерд! Это все было… не знаю. Я говорил, будто люблю ее и хочу на ней жениться, потому что хотел, чтобы вы улыбнулись. Да, я сказал так, только чтобы заставить вас улыбнуться. У меня никогда не будет женщины, я это понял уже несколько лет назад. Будь добра, тетя Роуз, не передашь ли мне картошку?

Парадная дверь треснула и упала. Прихожая наполнилась приглушенным топотом. В столовую ввалились несколько мужчин.

Замешательство.

Полицейский инспектор поспешно стащил с себя шляпу.

— Прошу прощения, — извинился он. — Я не собирался прерывать ваш ужин, я…

Полицейские остановились так резко, что комната сотряслась и тела тети Роуз и дяди Даймити выбросило на ковер. На горле у каждого, от уха до уха, зиял разрез-полумесяц — жуткое подобие улыбки ниже подбородка, такое же, как у детей за столом; и, глядя на эти рваные улыбки, поздние гости поняли все…

Реклама:



Создание сайта - невероятно увлекательное и занимательное занятие, так как всё, что вы реализуете, увидят десятки тысяч людей, прибывающих;Салон предлагает эксклюзивные торты на заказ.