РОСС ТОМАС

Щит Компорена

Шпион и ресторатор

Смерть в Сингапуре

Щит Компорена

ГЛАВА 1

Выбор у меня был небогатый. То ли открывать дверь, в которую только что постучали, то ли продолжать набирать карты червовой масти — занятие неблагодарное, присущее тем, кто верит в эльфов, политические платформы и гарантии уплаты по долговым обязательствам. Стук в дверь сулил хоть надежду на сюрприз, поэтому я бросил карты на стол и пошел открывать. Визитер, правда, разочаровал меня. На пороге возник Майрон Грин, адвокат, объявивший во всеуслышание, что ему необходимо поговорить со мной, и наедине.

В ту субботу мы играли в покер впятером. Сели в половине одиннадцатого утра с намерением не расходиться до позднего вечера. К моменту прихода Грина, во второй половине дня, я выигрывал около шестисот долларов. Жил я на девятом этаже отеля Аделфи, что в восточной части 46-й улицы. Наедине мы могли поговорить только в ванной, куда незамедлительно и направились. Я закрыл дверь и уселся на краешек ванны, предоставив Грину унитаз. Он закрыл крышку, опустился на нее толстым задом, положил ногу на ногу, снял очки, протер их шелковым галстуком и вновь водрузил на нос.

— Ты не отвечаешь на письма.

— Я их даже не читаю.

— Ты не берешь телефонную трубку.

— На коммутаторе все записывают. Раз в день я справляюсь у них, кто мне звонил.

— Вчера я звонил четырежды. С просьбой срочно связаться со мной.

— Вчера я забыл справиться, не звонили ли мне.

— Мне пришлось приехать из Дариэна, — в голосе слышался упрек.

— Неужели ты не мог подождать до понедельника? — удивился я. — С понедельника я намеревался отвечать на телефонные звонки.

— Нет, — покачал головой Грин. — Дело не терпит отлагательств. В понедельник ты должен быть в другом месте.

Я никак не могу заставить себя считать Майрона Грина МОИМ адвокатом, и совсем не потому, что он мне не нравится или выставляемые им счета чрезмерно велики. Просто Майрон Грин вовсе не такой, каким видится мне МОЙ адвокат. МОЕГО я представляю себе говорливым старичком с покрасневшими от непрерывного чтения бумаг глазами, в поношенном пиджаке на плечах, вязаным галстуком на шее и вороватыми повадками, с полуподвальным кабинетом неподалеку от суда, который он делит с поручителем, готовым внести залог за любого бандита. А из ушей непременно должны торчать жесткие седые волосы.

Майрон же Грин — пышущий здоровьем тридцатипятилетний мужчина, набравший, правда, избыточный вес. Одевается он в лучших магазинах Нью-Йорка, контора его — на Мэдисон-авеню, дом — в Дариэне, а у клиентов, я не в счет, состояния, оцениваемые шести- и семизначными цифрами. После разговоров с Майроном Грином я всегда испытываю легкое разочарование. Каждый раз надеюсь найти пятнышко от подливы на лацкане пиджака или от майонеза — на галстуке, но безрезультатно, и Майрон Грин остается для меня просто адвокатом.



— И где же я должен быть в понедельник? — поинтересовался я.

— В Вашингтоне.

— С какой стати?

— Щит, — объяснил Майрон Грин, — Он пропал.

— Откуда?

— Из музея. Музея Култера.

— Почему я?

— Они предложили тебя.

— Музей Култера?

— Нет, — покачал головой Грин. — Другая сторона. Воры.

— Сколько?

— Четверть миллиона долларов.

— Он что, из золота?

— Нет. Щит бронзовый.

— Обычные условия?

Грин кивнул.

— Десять процентов.

— Мне это нужно?

Майрон Грин поменял ноги, та, что была внизу, оказалась сверху, разгладил лацканы восьмипуговичного двубортного пиджака и улыбнулся ровными белоснежными зубами. Чувствовалось, что последние тридцать два года их показывали дантисту каждые три месяца.

— Твоя жена.

— Моя бывшая жена, — поправил я Грина.

— И что? Твой сын через месяц идет в школу. Мне позвонили с тем, чтобы напомнить, что теперь ежемесячно придется платить на двести долларов больше.

— Двести долларов за стакан молока и пару пирожков в одиннадцать часов дня! — возмутился я.

— Это особая школа, — попытался успокоить меня Грин.

— Должно, быть, частная, о которой она вечно талдычила.

— Совершенно верно.

— Что плохого в обычной школе?

Вновь Майрон Грин улыбнулся.

— У твоего сына Ай-Кью[1] 164, и твоей бывшей жене не нравятся обычные школы.

— Вторая причина куда важнее первой.

— Наверное, ты прав.

— Я слышал, она собирается замуж.

— Сейчас нет. Не раньше мая. Когда закончится учебный год.

— Если я должен платить на две сотни больше, получается тысяча в месяц, так?

— Так.

— Тогда мне нужны деньги.

Майрон Грин кивнул и провел рукой по каштановым волосам, чуть более длинным, чем должно носить преуспевающему адвокату.

— Расскажи мне о щите.

Майрон Грин сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил конверт.

— Я продиктовал это вчера, после того, как не смог дозвониться до тебя, — он положил конверт на раковину. — Я не знал, дома ли ты. Если б я тебя не застал, то подсунул бы конверт под дверь.

— Так почему бы тебе не рассказать о щите, раз уж я здесь?

Он взглянул на часы, золотой хронометр, показывающий время не только в Нью-Йорке, но, должно быть, и в Шанхае.

— Я вообще-то тороплюсь.

— Я тоже.

Майрон Грин пренебрежительно дернул щекой. Куда, по его мнению, мог торопиться человек, играющий в карты в середине дня.

— Коротко, — попросил я.

— Хорошо, — смирился он. — Коротко. Но тут все написано, — он взял конверт с раковины и протянул мне.

— Я прочту, когда закончится игра, — пообещал я.

— Если сможешь выкроить несколько свободных минут, — саркастические реплики Грину не удавались.

— Коротко, — повторил я.

— Ладно. Два дня назад, то есть в четверг, так?

— В четверг, — подтвердил я.

— В четверг в музее Култера в Вашингтоне открылась двухмесячная выставка произведений африканского искусства. Она чуть ли не год путешествовала по свету — Рим, Франкфурт, Париж, Лондон, Москва и наконец Вашингтон. В день открытия, точнее, ночью с четверга на пятницу, из музея украли самый ценный экспонат. Один-единственный. Бронзовый щит диаметром в ярд, сработанный семьсот или восемьсот лет назад. А может, еще более древний. Во всяком случае, щит этот бесценный, но воры готовы возвратить его за двести пятьдесят тысяч долларов при условии, что переговоры будешь вести ты. Руководство музея вышло на меня, поэтому, собственно, я и пытался найти тебя. С ценой музей согласен, — Майрон Грин встал и еще раз посмотрел на часы. — Я действительно опаздываю, — он указал на конверт, который я держал в руках. — Там все написано.

— Ладно. Я прочту после игры.

— Ты в выигрыше? — спросил он, и я знал, что он надеется услышать отрицательный ответ.

— Да.

— Много? — как и все адвокаты, Майрон Грин отличался дотошностью.

— Не знаю. Что-то около шести сотен.

— Так много?

— Да. Не хочешь ли составить нам компанию?

Майрон Грин двинулся к двери, к детям, жене, дому в Дариэне, дачному коттеджу в Кеннебанкпорте, койторе на Мэдисон-авеню.

— Пожалуй, что нет. Во всяком случае, не сегодня. Мне давно пора уходить. Вы играете постоянно?

— Более-менее. Нас человек пятнадцать, но одновременно могут собраться лишь пять-шесть. Так что состав постоянно меняется. Пойдем, я представлю тебя.

— Мне кажется…

— Пойдем, пойдем.

Ранее он встречался со всеми. С Генри Найтом, исполнявшим главную роль в пьесе, которая шла уже четырнадцать недель, несмотря на безразличие, если не сказать враждебность, критики. Сорокадвухлетний Найт, занятый еще и в дневном спектакле, соглашался с критиками и рассматривал еженедельный чек, как подарок судьбы. Деньги он тратил так же быстро, как и получал, покер аккурат принадлежал к таким способам расходования наличных, причем не сопровождался неприятными последствиями вроде похмелья. Найт проигрывал примерно две сотни долларов, когда Майрон Грин похвалил пьесу, в которой он играл главную роль.

— Чтобы создать этот удивительный шматок дерьма, потребовались усилия множества талантливых людей, — отреагировал Найт.

Встречался Майрон Грин и с Джонни Паризи, недавно условно освобожденным из Синг-Синга, где отбывал наказание за непреднамеренное убийство. Срок он получил небольшой, потому что основную работу выполнили братья Дуччи, а он, по собственным словам, был на подхвате. В молодости Паризи играл в баскетбол и даже выступал за сборную какого-то маленького колледжа в Пенсильвании. И в тридцать пять лет он сохранил стройную фигуру и, разумеется, рост шесть футов плюс пять дюймов[2]. Из его рта постоянно торчал длинный янтарный мундштук, даже когда он не курил, и говорил он, не разжимая зубов, столь невнятно, что мне приходилось часто его переспрашивать. Он проигрывал четыре сотни, добрая часть которых перекочевала к мужчине, сидевшему слева от него и имевшему полное право арестовать Паризи за нарушение положений условного освобождения. Я имею в виду лейтенанта Кеннета Огдена из полиции нравов, которого иногда называли Огден-картежник. Никто не задавался вопросом, откуда у Ощена деньги, чтобы играть по нашим ставкам, хотя некоторые утверждали, что зелененькие водятся у его жены. Если последнее соответствовало действительности, то Огден обходился этой даме в кругленькую сумму. Лет пятидесяти с небольшим, Огден выглядел старше, а одевался лучше, чем Найт или Паризи, считавшиеся щеголями в соответствующих кругах. Паризи пробормотал что-то непонятное, когда я представил Грина. Ощен буркнул: Привет, продолжая тасовать карты.

Последним я представил Майрону Грину человека в комбинезоне из легкой джинсовой ткани, футболке с надписью «Харчевня «Синяя птица Кеглерса» и белых грязных кроссовках. Звали его Парк Тайлер Уиздом Третий, и он не ударял пальцем о палец, чтобы заработать себе на кусок хлеба, потому что бабушка оставила ему семь миллионов долларов, процентами с которых он мог пользоваться по достижении двадцати двух лет. Инсща Уиздом принимал участие в том или ином марше протеста, а однажды его замели за, как он утверждал, сожжение призывной повестки. В суд, однако, дело не передали, так как прокуратуре напомнили, чта Уиздом награжден Серебряной звездой и Пурпурным сердцем[3] за деяния, совершенные им за два года, проведенные во Вьетнаме. Роста чуть ниже среднего, с явно избыточным весом, двадцатидевятилетний Уиздом являл собой жизнерадостного толстяка, умеющего ценить хорошую шутку. Вот и теперь он весело поздоровался с Майроном Грином, хотя большую часть шестисот долларов я выиграл у него.

Никто из нас не нуждался в услугах адвоката, раз тот не хотел садиться за стол, поэтому я проводил его к лифту. В холле он внезапно остановился и повернулся ко мне.

— Не тот ли это Паризи…

— Он самый, — подтвердил я.

В Майроне Грине проснулся слуга закона.

— Условно освобожденным запрещено играть в карты на деньги. Этот детектив…

— Лейтенант, — поправил я Грина. — Из полиции нравов. Учти, пожалуйста, что именно он выигрывает деньги Паризи.

Майрон Грин покачал головой и нажал кнопку вызова кабины.

— Понять не могу, где ты их нашел.

— Это мои друзья и знакомые. Если б их у меня не было, едва ли я мог бы приносить тебе хоть какую-то пользу, не так ли?

Он обдумал мой вопрос и решил, что ответа не требуется. К тому же он и сам хотел кой о чем спросить.

— Ты ознакомишься с содержанием конверта?

— После окончания игры.

— Тебя ждут в Вашингтоне в понедельник.

— Ты мне это уже говорил.

— Позвони мне завтра и скажи, что ты решил.

— Хорошо.

— Тебе нужны деньги.

— Я знаю.

Майрон Грин печально покачал головой, дожидаясь лифта.

— Убийца и коп[4].

— В таком уж мы живем мире, — ответствовал я.

— Ты — возможно, я — нет.

— Согласен.

Дверцы лифта разошлись, Грин вошел в кабину, повернулся ко мне.

— По крайней мере ты мог бы отвечать на телефонные звонки.

— Завтра, — пообещал я. — Завтра начну отвечать.

— Сегодня, — настаивал он. — Вдруг что-то случится.

Я выигрывал шесть сотен, поэтому мог проявить великодушие.

— Ладно. Пусть будет по-твоему.

Дверцы начали закрываться, и Майрон Грин коротко кивнул мне. Этим он хотел показать, что еще не все потеряно и я могу ступить на путь истинный, прекратив общение с сомнительными личностями и снимая телефонную трубку после первого звонка.

ГЛАВА 2

Разумеется, на планете можно найти несколько более жарких мест, чем августовский Вашингтон. К примеру, Молуккские острова или пустыня в Чаде в окрестностях Бокоро. И, может быть, долина Смерти. Вашингтон пост, которую я пролистал, сидя в такси без кондиционера по пути из национального аэропорта в отель Мэдисон, сообщала в маленькой заметке на первой странице, что вчерашний день был самым жарким за всю историю наблюдения, а сегодняшний обещал установить новый рекорд температуры.

Конгресс, признал себя побежденным в борьбе с жарой и разъехался на каникулы, не порадовав особыми достижениями, но и не обманув чаяния народа. Выборов в этот год не намечалось, да и независимо от всего дома, пусть даже в Скоттдейле, штат Аризона, было попрохладнее, чем в Вашингтоне. Два главных столичных события — Фестиваль цветущих вишен и ежегодный бунт черного населения — уже прошли, первый — в апреле, второй — в июле. Так что, учитывая каникулы Конгресса, отпуска лоббистов и боязнь солнечного удара, отбивающую у многих всякое желание побывать в Вашингтоне в августе, я не удивился, обнаружив полное безлюдье в вестибюле отеля. Лишь двое коридорных скучали в углу, и по выражению их лиц я понял, что они пытаются ответить на вопрос, а ту ли профессию они выбрали.

Девушка за стойкой бронирования номеров радостно улыбнулась мне, когда я спросил, заказан ли номер Филипу Сент-Иву. Должно быть, впервые за этот день ей представилась возможность использовать рабочее время по прямому назначению. На мой вопрос я получил утвердительный ответ, и один из коридорных сопроводил меня на шестой этаж отеля. От резкого изменения температуры я даже чихнул. А коридорный, показывая мне переключатели системы кондиционирования, на все лады ругал жару.

Когда же он ушел, обогатившись на доллар, я вытащил конверт, врученный мне в субботу Майроном Грином, еще раз глянул на имя, фамилию и номер и снял телефонную трубку.

После нескольких гудков мне ответили: Музей Култера.

Я попросил позвать миссис Фрэнсис Уинго. Соединили меня с секретарем, и лишь третий голос принадлежал человеку, которому я звонил.

— Это Фрэнсис Уинго, мистер Сент-Ив. Я жду вашего звонка.

Голос мне понравился, высокое контральто, уверенность в себе, чувствовалось, что едва ли кто ласково называл ее обладательницу Фрэнни.

— Майрон Грин упоминал о встрече, только не сказал, в какое время.

— В час дня. За ленчем, если вы не возражаете.

— Не возражаю. Где?

— Здесь, в музее. К нам присоединятся три члена исполнительного комитета. Любой водитель такси знает, где мы находимся.

— Тогда до часа дня.

— До часа, — и она положила трубку.

Потом я вновь перечитал три листочка, напечатанные для меня секретарем Майрона Грина под его диктовку, но не нашел ничего такого, что упустил при предыдущем прочтении. В оставшиеся сорок пять минут особых дел у меня не было, поэтому я достал бумажник и пересчитал деньги. Чуть больше четырехсот долларов. Игра наша закончилась в воскресенье, в три часа утра, и я встал из-за стола, разбогатев на пятьсот долларов. Обычно же я заканчивал игру с нулевым результатом, выигрывая, а чаще проигрывая десяток-другой долларов. Если я не сильно ошибался в подсчетах, за три года мой общий выигрыш составил тридцать пять долларов. То есть играть в покер я уже научился, а вот зарабатывать на этом деньги — нет.

По-прежнему ощущая избыток свободного времени, я прошествовал в ванную, почистил зубы, затем спустился в бар и заказал мартини, поскольку не знал, принято ли в музее Култера подавать перед ленчем спиртные напитки. В половине первого дня бар пустовал на три четверти. Только мучительная жажда могла выгнать людей под палящее солнце столицы.

Амос Вудроу Култер скоропостижно скончался в 1964 году от вирусного гепатита в возрасте 51 года. Неженатый и одинокий, он оставил состояние, оцениваемое в 500 миллионов долларов, нескольким фондам и федеральному правительству, отметив в завещании, что правительство все равно их отберет. Имелся в завещании и пункт, запрещающий правительству тратить причитающиеся ему деньги на что-либо, кроме строительства галереи или музея в Вашингтоне с последующим размещением в нем обширной коллекции произведений искусства Култера и приобретения новых работ, появляющихся на мировом рынке и обладающих несомненными художественными достоинствами.

Култер нажил свое состояние на электронике, и большинство приборов, которые патентовала и изготовляла его фирма, приобретались государством для установки на ракетах, как баллистических, нацеленных на русских, так и космических, для вывода исследовательских спутников на околоземную орбиту и полетов к Луне и другим планетам Солнечной системы. А пока инженеры под руководством Култера ковали деньги, его агенты разъезжали по всему миру, скупая произведения искусства оптом и в розницу. Великая депрессия тридцатых годов не позволила Култеру получить высшее образование: его учеба оборвалась на втором курсе Техасского христианского университета, но с той поры он сохранил любовь к искусству во всех его проявлениях. Злые языки называли причину холостяцкой жизни Амоса Култера: он, мол, не мог найти женщину, которая позволила бы повесить себя на стену. Короче, любовь к искусству так и осталась единственной его страстью. Первую картину, кисти Модильяни, он приобрел в 1946 году, вскоре после того, как заработал первый миллион. С того времени и до самой смерти Амос Култер покупал, покупал и покупал, причём столь удачно, что практически все его приобретения со временем поднимались в цене. Когда он умер, одна его коллекция, по самым скромным подсчетам, стоила двести миллионов долларов.

Култер сам спроектировал музей, который назвали его именем, и теперь этот музей расположился на авеню Независимости, на участке в несколько акров, на котором ранее стояли временные дома, спешно построенные в годы первой мировой войны: в некоторых из них люди жили и пятьдесят лет спустя. Землю эту выделили под музей специальным постановлением Конгресса в 1965 году, и за последующие годы музей Култера приобрел репутацию одного из лучших в Америке, а может, и во всем мире.

Даже в Вашингтоне, городе, славящемся величественными зданиями, музей Култера производил впечатление. Высотой в пять этажей, отделанный итальянским мрамором и цветным бетоном, он занимал целый квартал, но каким-то неведомым образом создавал атмосферу родного дома, а не муниципальной тюрьмы, приглашая всех желающих заглянуть за его двери. Я отдал музею должное, еще сидя в такси, а в холле охранник уведомил меня, что кабинет миссис Уинго на пятом этаже, и я могу воспользоваться одним из лифтов. На пятом этаже скромный указатель подсказал мне, как пройти к кабинету директора. В приемной миловидная негритянка оторвалась от пишущей машинки на звук открывающейся двери, улыбнулась и пожелала узнать, не я ли мистер Сент-Ив. Получив утвердительный ответ, она добавила, что миссис Уинго уже ждет меня.

Миссис Фрэнсис Уинго, директор музея Култера, не поднялась мне навстречу из-за стола, формой похожего на бумеранг. На нем стояли две страшноватые африканские статуэтки высотой в девять дюймов и телефонный модуль как минимум с тремя дюжинами кнопок. Из окна за ее спиной открывался вид на Капитолий, который выглядел не более реальным, чем в сотнях фильмов с вашингтонскими сценами, в которых Капитолий виден из каждого окна, даже если человек работает в подвале Пентагона в Виргинии. Размерами такой кабинет мог бы подойти заместителю министра или одному из лидеров палаты представителей. Не забыли даже про камин, около которого сгруппировались несколько кожаных кресел и диван. Среди картин, развешанных по стенам, я узнал принадлежащую кисти Клее[5] и искренне пожалел о том, что рядовые посетители музея лишены возможности увидеть ее.

— Я меняю картины каждую неделю, мистер Сент-Ив. — Фрэнсис Уинго, должно быть, читала мысли. — Наши посетители видят все, что у нас есть. Пожалуйста, присядьте.

Я опустился в удобное кожаное кресло. Пепельницы не на-шел, но Фрэнсис Уинго выдвинула ящик стола, достала и поставила передо мной синее керамическое блюдце. Я, однако, решил воздержаться от сигареты. Передо мной сидела женщина лет тридцати плюс-минус два или три года, высокого роста, если не подкладывала под себя подушки, в коричневом шерстяном платье, с чуть настороженным выражением лица, свойственным чиновникам женского пола, достигшим верхней ступени иерархической лестницы в относительно юном возрасте. После тридцати пяти лет их лица каменели в непреклонной решимости. Черные волосы она стригла коротко, даже чрезмерно коротко, и на мгновение я подумал, а не активная ли она лесбиянка, но ее глаза, большие ласковые карие глаза подсказали, что это не так. Носик чуть загибался кверху, и она не делала попыток скрыть веснушки, рассыпанные по переносице. Не портил картины и широкий рот. Фрэнсис Уинго, подвел я итог, далеко не красавица, но лицо у нее интересное, и на него приятно смотреть не только после коктейлей, но и за завтраком.

— У вас прекрасные рекомендации, — сообщила мне миссис Уинго.

— И кто же отрекомендовал меня?

— Ваш мистер Грин и те, кто украл щит.

— Как я понял, они лишь попросили обратиться ко мне.

— Не просто попросили. Настаивали.

— Даже не знаю, радоваться мне или огорчаться.

Она выдвинула другой ящик, достала неоточенный карандаш и начала постукивать ластиком по гладкой поверхности стола.

— Сенатор Кихоул из нашего исполнительного комитета также весьма лестно отозвался о вас.

— Потому что я писал о нем весьма лестные статьи, — пояснил я. — Давным-давно.

— Четыре года назад, — уточнила миссис Уинго, все еще постукивая карандашом по столу. — Перед тем, как закрылась ваша газета. Я удивлена, что вы забросили журналистику. Ваши материалы отличались своеобразием.

— Число газет ограничено. Особенно в Нью-Йорке.

— А за его пределами?

— За его пределами посчитали, что мои гонорары слишком высоки.

Она глянула на часы, которые носила на правом запястье.

— Остальные, должно быть, уже собрались в столовой. Все вопросы вы зададите после ленча. Идет?

— Как вам будет угодно.

Мы встали, и я отметил, что она действительно высокая, пять футов плюс восемь или девять дюймов[6]. Свободный покрой платья не скрывал достоинств ее фигуры. Я последовал за ней к двери, не преминув восхититься покачиванием ее бедер и плавностью походки. Да и затянутые в нейлон ноги могли бы выдержать конкуренцию на конкурсе красоты.

Фрэнсис Уинго остановилась у двери, повернулась ко мне и во взгляде ее мелькнула искорка интереса, словно она увидела неординарную акварель и подумала, а почему бы не приобрести ее.

— Позвольте задать вам один вопрос, мистер Сент-Ив.

— Если смогу, обязательно отвечу.

— Заполняя декларацию о полученных доходах для налогового управления, что вы пишете в графе профессия?

— Посредник.

— Это ваше основное занятие?

— Да. Именно этим я и занимаюсь.

Все началось совершенно случайно четыре года назад, как раз перед тем, как закрылась газета, в которой я работал. Причинами тому послужила длительная забастовка, неудачное изменение названия и некомпетентное руководство. Я вел колонку, появлявшуюся в газете пять раз в неделю, в которой писал о нью-йоркцах, богатых, среднего достатка и бедняках, чем-либо привлекших мое внимание. В силу каких-то особенностей моего характера людям нравилось говорить со мной, а умение выслушать и застенографировать их слова вкупе привели к тому, что моя колонка пользовалась немалым успехом. Благодаря ей мне удалось познакомиться со многими странными личностями, а одно время ходили разговоры, чтобы перепечатывать ее в провинциальных газетах. Дальше разговоров, правда, дело не пошло.

Моя карьера на новом поприще началась после того, как у одного клиента Майрона Грина украли драгоценностей на сумму 196 тысяч долларов (по оценке страховой компании, готовой удавиться за каждый липший цент). Вор, однако, дал знать, что мог бы вернуть украденное за сорок тысяч, при условии, что посредником буду я.

— Я читаю его колонку, — пояснил вор Майрону Грину по телефону. — Этому парню на все наплевать.

Майрон Грин и представитель страховой компании заглянули ко мне, и я согласился стать посредником при условии, что смогу обо всем написать в своей колонке после завершения переговоров. Страховой агент долго возражал, потому что его учреждение не нуждалось в подобной рекламе, но в конце концов согласился, ибо другого выхода у него не было, если не считать перспективы заплатить все 196 тысяч потерпевшему,

В день обмена денег на драгоценности я обошел девять телефонов-автоматов, в каждом получая новые инструкции от вора. В итоге мы встретились в три часа ночи в поезде подземки, следующем на Кони-Айленд. Вор получил деньги, я — драгоценности. Все события я изложил в двух номерах, а потом о моих статьях упомянул Ньюсуик. Я уже подумывал над тем, чтобы попросить прибавку к жалованью, когда на доске объявлений появилось сообщение о закрытии газеты.

Вора, его звали Альберт Фонтейн, поймали три недели спустя в Майами-Бич. Он тратил слишком много денег, да еще не в той компании. Я навестил его в тюрьме, потому что особых дел после закрытия газеты у меня не было. Он пожелал узнать, напишу ли я о нем в своей колонке.

— Газета обанкротилась, Эл.

— Какой позор, — воскликнул он и добавил, потому что хотел сказать мне что-нибудь приятное: — Знаешь, по-моему, ты писал отлично.

Потом ему дали шесть лет.

Вскоре после очередной ссоры с женой, — а любой компьютер наверняка подтвердил бы, что мы абсолютно не подходим друг другу, — я ушел из дому. Компенсация по безработице подходила к концу, и тут вновь позвонил Майрон Грин, адвокат. Он хотел, чтобы я опять стал посредником.

— Что-то не везет вашим клиентам, — отметил я.

— Видите ли, это не мой клиент, а моего друга, который помнит, как блистательно вы справились с прошлым заданием.

— Что на этот раз? Тоже драгоценности?

— Не совсем. Дело более серьезное.

— Насколько более?

— Ну, речь идет о похищении.

— Нет, благодарю.

Майрон Грин тяжело задышал в трубку.

— Да… конечно… возможен определенный риск.

— Поэтому я и отказываюсь.

— Клиент моего друга, разумеется, готов заплатить вам соответствующую компенсацию.

— И как же он оценивает этот определенный риск?

— Скажем, в десять тысяч долларов?

— Раз платятся такие деньги, значит, риск ой как велик.

— Ну, в некотором смысле…

— Подождите, — оборвал я его, ибо меня осенило. — Сколько вы берете за бракоразводный процесс?

— Мне еще не доводилось этим заниматься, — после длительной паузы ответил Майрон Грин.

— А если б вы взялись за такой процесс, сколько бы запросили?

— Я, право, не знаю, здесь…

— Я выполню вашу просьбу за десять тысяч и свидетельство о разводе.

— Хорошо, — если Майрон Грин и колебался, то не более секунды. — Вас не затруднит приехать ко мне в пять часов?

Несмотря на дорогостоящий и абсолютно логичный совет адвоката, приятеля Майрона Грина, семья похищенного наотрез отказалась обращаться в полицию Нью-Йорка или в ФБР. Вместо этого они решили точно следовать указаниям похитителей. Мне приказали бросить саквояж, набитый десяти- и двадцатидолларовыми купюрами на общую сумму в 100 тысяч долларов на повороте к одинокой ферме в штате Нью-Джерси в половине четвертого утра. Затем я ехал по узкой дороге ровно три минуты со скоростью двадцать миль в час, прежде чем увидел сидящего на асфальте двадцатилетнего юношу со связанными за спиной руками.

История эта так и не стала достоянием газет, но не прошла незамеченной. Ко мне начали наведываться детективы и агенты ФБР. Когда же начались намеки на то, что сокрытие преступления — уголовно наказуемое деяние, я позвонил Майрону Грину, тот — своему приятелю, а последний — богатому клиенту. Клиент же связался с мэром Нью-Йорка, сенатором или богом, но визиты представителей полиции и ФБР прекратились.

Третий раз Майрон Грин заглянул ко мне четыре месяца спустя, когда десять тысяч долларов подошли к концу, чему содействовала как моя расточительность, так и посетивший меня вежливый, но решительный сотрудник налогового управления. На этот раз Майрон Грин желал подписать договор, согласно которому он получал бы десять процентов моего вознаграждения.

— Другими словами, вы хотите (тогда мы еще не перешли на ты) десять процентов от моих десяти процентов.

— Для вас в этом соглашении немалая выгода, — пояснил Майрон Грин.

— А мне-то казалось, что за тысячу долларов вы не согласитесь даже перейти улицу.

Он помолчал.

— Знаете, я не рассматриваю эту тысячу долларов как гонорар за юридическую консультацию. Отнюдь. Меня завораживают все эти манипуляции. Наверное, мне следовало идти в криминальные адвокаты.

Я, однако, решил, что Майрон Грин, ежели он желает стать адвокатом посредника, должен оказывать мне и дополнительные услуги. В тот день мы все и обговорили. В конце концов он согласился заполнять мои ежеквартальные декларации о доходах, оплачивать счета, следить, чтобы я не забывал перечислять алименты и тому подобное. Разумеется, все эти труды легли на плечи сорокапятилетней секретарши Майрона Грина, ему же доставались десять процентов тех денег, что я зарабатывал, общаясь с разнокалиберными преступниками, главным образом, ворами.

За четыре последующие года я понял, что моя новая профессия не нуждается в рекламе. Адвокаты, воры, страховые компании, даже полиция добровольно, не беря за то платы, распространяли слово о том, что я всегда следую полученным инструкциям да к тому же веду честную игру. На дело я выходил четыре-пять-шесть раз в год и полученных денег вполне хватало на безбедную жизнь даже с учетом уплаты алиментов.

Большинство воров попадались-таки в сети полиции, но не все — в частности, тех первых похитителей так и не нашли. В тюрьмах они давали обо мне самые теплые отзывы тем, кто желал их слушать. Иногда я навещал их или посылал сигареты и журналы. Я полагал, что должен хоть как-то помогать тем, кто обеспечивал мое благосостояние.



— У вас, должно быть, интересная жизнь, мистер Сент-Ив, — мы с Фрэнсис Уинго шли по коридору к столовой директората музея. — Мне еще не доводилось встречать профессионального посредника.

— Редко кто встречается с ним, кроме как по необходимости.

— У вас много конкурентов?

— Нет. Большинство людей достаточно благоразумны, чтобы не браться за такое дело.

ГЛАВА 3

С двумя из трех мужчин, стоявших у маленького бара в дальнем конце столовой, мне уже доводилось встречаться. В частности, с Огастусом Кихоулом, сенатором от штата Огайо, высоким, сухопарым, с прядью седых волос, постоянно падающей на меланхолические глаза. Политические карикатуристы его обожали. На их рисунках он напоминал убитого горем волкодава. В двадцать четыре года, сразу после второй мировой войны, во время которой он мужественно сражался с японцами, Кихоул женился на наследнице крупного состояния, нажитого на техническом воске. В последующие годы он затратил немалую толику этих денег, чтобы добиться своего избрания в законодательное собрание штата, палату представителей и наконец в сенат. Пробиться дальше он не пытался и тем самым продемонстрировал, что человек он благоразумный и не позволяет разгуляться собственному честолюбию, хотя как-то он намекнул мне, что не прочь оказаться на посту вице-президента.

Рядом с ним, держа в холеной руке бокал с двойным мартини, стоял Лоуренс Игнейшус Тигью, президент профсоюза рабочих алюминиевой промышленности Америки, насчитывающего за миллион членов и входящего в АФТ/КПП[7], человек с румяным лицом и седыми волосами. Интересно, подумал я, пользуется ли он и теперь синькой[8]. Пять или шесть лет назад, в ходе очередной профсоюзной свары, один из его оппонентов провел меня в номер Тигью в Уолдорфе и, мрачно улыбаясь, показал мне на полочке в ванной флакончик с синькой. Он клялся, что президент регулярно ею пользуется, но не нашел убедительных доводов, чтобы уговорить меня написать об этом в газете. Собственно, я не видел ничего плохого в том, что человек желает ходить с седыми волосами.

— Вы знакомы с сенатором Кихоулом, — улыбнулась миссис Уинго.

— Добрый день, сенатор.

— Рад тебя видеть, Фил, — и мы обменялись рукопожатием.

— И с Лоуренсом Тигью.

— Привет, Ларри.

— Как хорошо, что ты приехал, Фил, — он поставил бокал и сжал мою правую обеими руками. — Просто прекрасно, — на самом деле он не испытывал такого восторга, но эта своеобразная манера пожимать руки, возможно, и помогла Тигью на протяжении более чем двадцати лет сохранять за собой пост президента с годовым окладом шестьдесят тысяч долларов и неограниченным расходным счетом. Насколько я знал, он получал эти деньги не зря.

Я, конечно, выразил свою радость по поводу встречи с ним и повернулся к третьему мужчине, державшемуся чуть от-страненно как от сенатора, так и от профсоюзного босса. Только его зеленые глаза шевельнулись, когда я посмотрел на него. Сначала они остановились на моем лице, затем двинулись вниз, вбирая галстук, пиджак, брюки и туфли, вновь поднялись и уставились в точку на дюйм выше моей левой брови. Я едва подавил импульс коснуться этой точки рукой и проверить, сильно ли прогнулась кость.

— Председатель нашего исполнительного комитета, — услышал я голос Фрэнсис Уинго. — Уинфилд Спенсер. Мистер Спенсер, мистер Сент-Ив.

Двигался Спенсер с явной неохотой, создавая впечатление, что перемещение в пространстве как всего тела, так и его частей дается ему очень нелегко. Он вытянул перед собой правую руку, и я пожал ее. Ответного пожатия я не ощутил. Ладонь и пальцы остались застывшими, ковда я то ли пожимал, то ли массировал, то ли гладил их. Во всяком случае я постарался как можно скорее убрать руку.

— Добрый день, мистер Спенсер.

— Добрый день, мистер Сент-Ив, — пробормотал он, опустив глаза, отвернулся и, оперевшись локтями о стойку бара, начал изучать этикетки стоявших под зеркалом бутылок.

Одно лишь упоминание такого сочетания имени и фамилии, как Уинфилд Спенсер, заставляет взглянуть на него дважды, если человек интересуется деньгами, и трижды, если объект интереса — власть. Даже в августе он носил серый костюм-тройку из толстой шерсти, сшитый то ли недавно, то ли в 1939 году. Исходя из материала и фасона дать точный ответ я бы не рискнул. Волосы его обильно тронула седина, подстригал он их, похоже, сам, но результата добился весьма и весьма посредственного. Баков не было, а на затылке волосы заканчивались волнистой линией, не доходящей на дюйм или около того до белого воротника. В промежутке тут и там виднелись отдельные островки волос, мимо которых проскользнула его бритва или маникюрные ножницы.

Долгие годы Спенсер старался создать себе репутацию человека скромного и в то же время нелюдимого. Последнему в немалой степени способствовала его некрасивая физиономия, причем некрасивая не от природы, а по желанию хозяина: вечно поджарте губы, нахмуренный лоб и выпяченный вперед подбородок.

И мне с трудом верилось, что во время войны он, летчик Королевских ВВС Канады, сбил девять мессершмиттов. И уж тем более не укладывалось у меня в голове, что. он входит в пятерку или шестерку самых богатых людей нации.

Состояние Спенсера зарождалось в середине девятнадцатого века. Поначалу это были угольные шахты Пенсильвании.

Потом к ним добавились золото и серебро Колорадо, медь Монтаны, железные дороги, нефть Техаса, Оклахомы и Калифорнии, а потом уран Юты. Теперь же гордость финансовой империи Спенсера составляли нефтеперерабатывающие заводы, флотилия танкеров и банк в Вашингтоне, депозиты которого, в том числе многомиллионные пенсионные фонды профсоюза рабочих алюминиевой промышленности, позволяли покупать акции самых прибыльных предприятий страны. И банк Спенсера следил, чтобы они и далее оставались прибыльными, вводя в состав директоратов своих представителей.

Окончив Принстон в 1939 году, в сентябре Спенсер поступил на службу в канадские ВВС. К концу лета 1942 года, когда его подстрелили над Проливом, он, как уже упоминалось выше, сбил девять немецких самолетов. Его отправили в Штаты: то ли из-за parf, полученных в последнем бою, то ли, как говорили некоторые, из-за психологического шока.

С той поры Главной заботой Спенсера стали собственная анонимность, семейное состояние и искусство. Именно искусство свело его с Амосом Култером. В начале пятидесятых годов на аукционе Сотбис выставили на продажу картину Матисса. Доверенные лица Спенсера получили указание приобрести ее. С тем же намерением прибыл в Лондон и Амос Култер. Но деньги Култера не могли идти ни в какое сравнение с состоянием Спенсера. Последний приобрел картину Матисса, но узнав, до какой ставки дошел Амос Култер, приказал уложить картину в ящик и отослал Култеру без всякой записки или хотя бы визитной карточки.

В результате мужчины стали друзьями, во всяком случае, близкими приятелями, ибо Спенсер утверждал, что друзей у него нет и быть не может. Култер входил в число трех десятков человек, удостоившихся чести лицезреть коллекцию Спенсера, размещенную в специально выстроенной и бдительно охраняемой галерее в его поместье близ Уэрринтона, что в штате Виргиния. По слухам, у Спенсера была прекрасная подборка постимпрессионистов. Но несмотря на достаточно теплые отношения с Амосом Култером потребовалось три телефонных звонка, в том числе и от Президента, чтобы Уинфилд Спенсер согласился возглавить исполнительный комитет музея Култера.

Все это я вспомнил, стоя между сенатором и профсоюзным деятелем и слушая вполуха их разговор о состоянии дел в профсоюзе. Фрэнсис Уинго тем временем что-то тихо втолковывала Спенсеру, который все еще разглядывал этикетки. Когда же бармен поставил передо мной полный бокал, я повернулся к сенатору Кихоулу.

— Как прошла сессия?

— Ужасно, — он печально покачал головой. — Но с учетом того, кто сидит у нас в Белом доме, даже лучше, чем я ожидал.

— Надо дать ему время, — вставил Тигью.

— Ради чего?

Тигью осторожно провел рукой по серебристым волосам, обдумывая ответ.

— Он собрал вокруг себя хороших людей.

— То же сделал и Цезарь.

— Как ты думаешь, есть у меня время выпить еще мартини? — он печально посмотрел на пустой бокал.

— Не знаю, — покачал головой сенатор. — Почему бы тебе не спросить у Бога?

И аккурат в ту же секунду Бог или Уинфилд Спенсер отвернулся от Фрэнсис Уинго.

— Думаю, мы можем начинать, — и он медленно двинулся к прекрасно сервированному столу и занял место во главе, не дожидаясь, пока сядет Фрэнсис Уинго.

Я заметил, что ходит Спенсер чуть прихрамывая. Лоуренс Тигью оказался большим джентльменом. Отодвинул стул для миссис Уинго, по левую руку от Спенсера, помог ей усесться. Я в итоге оказался рядом с ней, сенатор и Тигью — напротив.

Четверо из нас получили на ленч вполне съедобные блюда: жареную баранину, зеленый горошек, молодой вареный картофель и салат. Бармен, он же официант, обслужил нас и, кажется, подмигнул мне, выкладывая на тарелку Спенсера два яйца, сваренных вкрутую, и шесть крекеров. Рядом с его тарелкой появился стакан топленого молока.

За ленчем мы главным образом молчали. Спенсер ел не торопясь, мерно двигая челюстями, а доев, указательным пальцем стряхнул на скатерть несколько крекерных крошек, упавших ему на жилетку. Как я понял, этот жест означал переход к деловой части нашей программы.

— Мы начнем, когда подадут кофе, — взгляд его не отрывался от пустой тарелки.

Во мгновение ока тарелки исчезли со стола, нам подали кофе, а я закурил. Единственный из всей компании.

Спенсер поднял голову, и его зеленые глаза, казалось, уставились на воображаемого гостя, сидящего на другом торце стола. По тону Спенсера чувствовалось, что гость этот не блещет умом.

— В ночь на пятницу музей обокрали. Это ограбление и послужило причиной нашей встречи. Миссис Уинго подробно проинформирует нас о случившемся. Пожалуйста, не задавайте вопросов, пока она не закончит, — и взгляд его упал в ту точку, где совсем недавно стояла тарелка со сваренными вкрутую яйцами и крекерами. Так он и просидел, пока Фрэнсис Уинго вводила нас в курс дела. Сказала она немало, но лишних фраз я не заметил.

— Позвольте начать с самого начала. Как вы все знаете, за исключением, возможно, мистера Сент-Ива, нашему музею крупно повезло, ибо именно у нас выставлена панафриканская коллекция. Название, разумеется, не совсем точное, потому что все экспонаты созданы к югу от Сахары, но тем не менее эта коллекция — самое полное на сегодняшний день собрание произведений искусства черной Африки. Большинство экспонатов по праву считаются национальными реликвиями и никогда ранее не выставлялись за пределами своих стран. Не буду называть их стоимости, многие просто бесценны, но укажу, что ни один из экспонатов не может сравниться с щитом Компорена по красоте, исторической значимости и, к сожалению, политической важности. Именно щит Компорена и украли из музея в прошлую пятницу.

Она прервалась, чтобы глотнуть воды.

— Щит Компорена впервые упомянут неизвестным португальским мореплавателем, написавшим о нем в отчете о путешествии к западному побережью Африки в 1539 году. Он указывал, что щит висел за троном Одо, правителя Компорена, и местное население поклонялось ему как святыне. Компорен — прежнее название республики Жандола, британской колонии, получившей независимость в 1958 году. Вторично о щите Компорена упомянули лишь в 1870 году. Сэр Уильям Крэнвилл дал его подробное описание в известном Докладе Крэнвилла. Он ошибочно указал на португальское происхождение Щита, отметив при этом удивительную по красоте работу древних мастеров. Упомянул он и о мнении местных вождей, утверждавших, что на щите отражена их история с древнейших времен, но счел, что оно далеко от истины.

Вновь Фрэнсис Уинго выпила воды.

— В 1910 году Джонатан Твилл, археолог, опубликовал в Лондоне первую монографию по щиту Компорена. Щит, писал он, отлит по выплавляемой восковой модели методом, применявшимся на Ниле еще при фараонах. Твилл взвесил и измерил щит, указав, что его масса — 68 фунтов, а диаметр — 39 дюймов. Он также указал, что щит круглосуточно охраняется, и впервые отметил, какой смысл вкладывают в него местные жители. Как писал Твилл, компоренцы уверены, что только обладатель щита имеет право руководить страной, вследствие чего из-за щита шли непрерывные межплеменные войны.

В конце сороковых годов нашего столетия англичане создали специальную комиссию по изучению щита Компорена.

Хотя комиссии не удалось дать толкование значения многочисленных барельефных фигур, размещенных на щите по концентрическим кругам, она установила приблизительный возраст щита. Его отлили в девятом веке, то есть гораздо раньше бронзовых статуй Ифе и Бенина.

Щит Компорена — экспонат национального жандольского музея в Брефу, втором по величине городе республики. Правительство Жандолы с большой неохотой разрешило включить щит в коллекцию панафриканского искусства. Устроители выставок смогли добиться желаемого, лишь сыграв на национальных чувствах руководства страны. У вас, мол, есть возможность показать всему миру, какого высокого уровня достигла ваша цивилизация в то время, когда Европа пребывала во тьме средневековья.

Еще раз отпив из бокала, Фрэнсис посмотрела на Спенсера.

— Надеюсь, я отнимаю у вас не слишком много времени?

— Продолжайте, — поощрил ее Спенсер.

— Панафриканская выставка путешествует по миру почти год. За это время как вы, несомненно, знаете, в Жандоле произошла революция. Федеральное правительство Жандолы и отделившаяся провинция, взявшая себе древнее название страны — Компорен, заявляют свои права на щит. К сожалению, щит стал символом гражданской войны, и обе стороны придают ему огромное значение. У Соединенных Штатов нет дипломатических отношений с отделившимся Компореном. Жандола на текущий момент не возражает против того, чтобы щит оставался в Америке. Я лично проинформировала посольство Жандолы о краже щита. Должна добавить, что и посольство, и государственный департамент выразили свое крайнее неудовольствие.

О краже стало известно в ту же ночь, с четверга на пятницу, в ноль часов двадцать пять минут. Охранники незамедлительно известили об этом городскую полицию и меня. Я позвонила мистеру Спенсеру и в посольство Жандолы. Учитывая исключительную политическую важность щита, мы приняли решение не сообщать о краже в газеты. Полиция сразу заявила, что к краже причастен кто-то из сотрудников музея. Вы, разумеется, понимаете, что музей оснащен очень надежной электронной системой сигнализации. Некоторые ее компоненты сконструировал сам Амос Култер. Проникнуть в музей, взломав окна, стены или двери, просто невозможно. Версия полиции подтверждается тем, что на следующее утро один из охранников панафриканской выставки не явился на работу. Зовут его Джон Сэкетт, и полиция до сих пор не может найти его. В музее он работает уже восемь месяцев.

Фрэнсис Уинго снова выпила воды.

— В пятницу утром, в четверть двенадцатого, мне позвонил мужчина. Чувствовалось, что говорит он измененным голосом. Он уведомил меня, что готов вернуть щит за двести пятьдесят тысяч долларов. Особо он указал, что обмен должен осуществляться через мистера Сент-Ива. Других посредников ему, мол, не нужно. Он назвал мне имя и фамилию нью-йоркского адвоката мистера Сент-Ива, пообещал позвонить еще и повесил трубку. Первым делом я все рассказала полиции, потом — мистеру Спенсеру. Мистер Спенсер разрешил мне позвонить мистеру Майрону Грину, адвокату мистера Сент-Ива, и попросил организовать встречу членов исполнительного комитета с мистером Сент-Ивом. Человек, потребовавший 250 тысяч, более мне не звонил.