Гей, на Запад!

В Уэствуде Бурый Пес узнал облако, которое видел несколько лет назад и на три с лишним тысячи километров восточнее, около Файетта — на заливе Биг-Бэй-де-Нок. Облако было то же самое, без вопросов. Вопрос — каким путем оно добралось до Калифорнии, а именно до Уэствуда? В том, что он узнал облако, ничего замечательного не было. За свою жизнь в лесу он три раза видел, как птицы (ворон, ямайский канюк и дрозд) упали мертвыми со своих веток, и один раз, когда незаконно раздевал затонувшее судно в озере Верхнем на глубине тридцати метров, или около того, проплывавшая мимо очень большая озерная форель у него на глазах медленно опустилась мертвой на дно. Было минутное искушение подобрать ее и сунуть в сумку с медной фурнитурой с затонувшего судна, но потом он подумал, что рыба сподобилась мирного конца и было бы не очень правильно поджарить ее, полить жгучим соусом и в итоге превратить в дерьмо. В детстве, когда Б. П. мрачнел или дулся, дед обыкновенно говорил ему: «Не вешай нос, малый. Все мы когда-нибудь станем говном червей».

Облако проплыло, сменилось синевой. Б. П. вытянулся в своем гнезде под громадными листьями куста таро (Colocasia esculentf) в ботаническом саду Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе — куста, который, на взгляд Б. П., был одним из самых любопытных божьих творений, настолько не похожим на флору его родного Верхнего полуострова в Мичигане, что казался растением с другой планеты. Но как ни прекрасен был купол огромных зеленых листьев, он не помог Бурому Псу сориентироваться по пробуждении, как обычно. Это позволяло разрушить чары яркой жизни сновидений — они рассеивались с легкостью, стоило только сказать: я в хижине, и сейчас тут пять градусов. Ветер северо-западный, тридцать узлов. Первое ноября, и если бы я вчера не перебрал виски, то ночью встал бы, подкинул в печку, и сейчас на рассвете было бы десять, а не пять, от которых съеживается писька. Так примерно. Как можно начать день, не зная, где находишься?

Или — что, наверное, важнее — зачем? Ответ на последний вопрос будет длинным, неточным, расплывчатым из-за желания думать, что находишься там, где надо, после короткого и звероватого путешествия. Семь дней назад он был на Верхнем полуострове, а теперь под кустом таро в Уэствуде, в том, что иносказательно зовется Большим Лос-Анджелесом (поскольку Малый распирает от желания вырваться на волю, и при первом же удобном случае он так и делает).

По правде говоря, Бурый Пес был в бегах, спасался от мичиганской каталажки с Лоном Мартеном, бывалым, но глубоко жуликоватым индейским активистом, после ряда мелких и сравнительно безобидных правонарушений. Его первым преступлением было мародерство на судах, затонувших в озере Верхнем, и даже подъем тела коренного американца с одного из них — в итоге он решил, что это могло быть тело его покойного отца, хотя вывод был основан на косвенных признаках. Как пресловутое падающее домино, за первым преступлением посыпались другие, хотя в собственных глазах он был альтруистом, ибо трения с законом возникли из-за того, что он старался защитить тайное индейское кладбище, существование которого выдал в любовном трансе хорошенькому молодому антропологу женского пола. Эти правовые проблемы осложнялись еще и тем, что два дня назад Лон Мартен покинул его в Кукамонге. Б. П. пошел в туалет по малому делу, а когда вернулся, Лона Мартена уже не было, и когда осведомился у смотрителя о местонахождении Лона Мартена, поскольку драгоценная медвежья шкура, принадлежащая Б. П., была в багажнике, смотритель сказал: «Вали отсюда, пока полицию не вызвал» — не очень дружелюбный ответ. Он продолжал настаивать и спросил дорогу в Уэствуд, после чего тот просто показал на запад. Б. П. был несколько зачарован серьгами смотрителя в виде больших колец и счел, что они нежелательны, если ты собираешься затеять драку. Противнику достаточно схватиться за кольца, и тебе каюк — так он, по крайней мере, думал, направившись на запад, хоть и с тяжестью на сердце, но по дороге с утешительным названием «шоссе Стрела».

Пешком от Кукамонги до Уэствуда около семидесяти пяти километров — совсем недалеко для человека, которого в родных местах прозвали «ходячим дураком». У Бурого Пса дорога заняла неспешных тридцать шесть часов, включая короткие дешевые трапезы и сон, — как истинный лесовик, он был способен вздремнуть с открытыми глазами. В здешних краях закрыть глаза было, кажется, небезопасно. Когда он спросил Лона Мартена, сколько народу живет в Лос-Анджелесе, и Лон Мартен сказал: «Миллионы и миллионы», количество это ум отказался усвоить.

Со времен студенческих беспорядков в Чикаго, где Бурый Пес был весьма нерадивым студентом Института Библии имени Муди, он не видел таких толп, движущихся туда и сюда. Ясно было: что-то тут происходит, но он не совсем понимал что. Еще одним большим скоплением людей был Съезд горнистов и пожарных в Ишиеминге несколько лет назад, но там цель была вполне понятная. Бурый Пес стоял перед гаражом, дожидаясь, когда сменят прокладку на головке цилиндров в его фургоне, и наблюдал, как несколько сотен горнистов, сменяя друг друга, демонстрируют свое мастерство. Горновой музыки хватило бы на целую жизнь с лихвой.

Семидесятипятикилометровый переход предоставляет много времени для обдумывания всего, но успокаивает ходьба, а не размышления. В отличие от некоторых образованных людей, Бурый Пес не испытывал грызущей меланхолии при первой встрече с Лос-Анджелесом. Его умонастроение было гораздо более функциональным ввиду конкретности цели — вернуть медвежью шкуру и убраться обратно в малолюдные места, все равно какие, хотя воображению его рисовалась Канада — в качестве убежища, где его не достанет рука закона, а не красивого стрип-клуба в канадском Су-Сент-Мари, где девушки раздеваются до голого состояния, — скорее какое-нибудь место на реке Нипигон на северном берегу озера Верхнего. Говорят, там в изобилии водится порядочная ручьевая форель, а кроме того, он всегда может вернуться к противной работе лесоруба.

Последний такой продолжительный поход был у него несколько лет назад, когда две девушки из Гранд-Маре, которых он отвез в Мьюнисинг, бросили его там после того, как он немного перепил в баре «Корктаун» и спустился по травянистому склону возле пристани, чтобы вздремнуть. Он думал, что сильно любит одну из них, с невинным именем Мэри, родом из Детройта, и это она, с ее темным прошлым, угнала его фургон, чтобы провести выходные в Айрон-Маунтине. Так глубоко огорчило и рассердило его это предательство, что он шел обратно в Гранд-Маре пешком два дня, не торопясь, семьдесят с лишним километров — столько же, грустно думал он сейчас, сколько от Кукамонги до Уэствуда. Но в тот раз двигался он большей частью по пересеченной местности и, не считая магазинчика в Мелстренде, где он взял несколько банок свинины с фасолью, не видел ни одного человеческого существа. Была середина мая, тепловатая, с большой луной, и еще до первого костра он преодолел свое чувство к Мэри. Фрэнк, настоящий друг и владелец местной таверны, предупреждал его, что Мэри «гуляет», что и подтвердилось утром, когда Б. П. залез в ванну Фрэнка, куда было добавлено сильное антилобковое средство. В их северном краю блох не водилось, и Бурый Пес был озадачен зудом во всем теле, даже в бровях. Фрэнк в свое время поработал на стройке во Флориде и на основании опыта точно оценил ситуацию.

В нескольких часах от Кукамонги он вспомнил, что слышал это название раньше. Воскресными вечерами его дед ловил на батарейном «Зените» программу Джека Бенни, а Джек Бенни часто проезжал через Кукамонгу по дороге в Голливуд. Приятель Джека Бенни Рочестер, бывало, ни с того ни с сего выкрикивал: «Кукамонга!» — и однажды летним вечером очень маленький медведь, рывшийся в их мусорной яме в дальнем конце сада, вдруг поднял голову, заслышав голос Рочестера. Б. П. и его друг Дэвид Четыре Ноги — он умер в джексонской тюрьме — очень завидовали голосу Рочестера, но воспроизвести его не могли, а когда пробовали, дед кричал: «Задрайте глотку!»

Воспоминание о Джеке Бенни немного воодушевило его и расширило зримый мир, до этой минуты состоявший из подножного цемента и узкого туннеля впереди, куда были устремлены все его помыслы. До Джека Бенни он пытался вспомнить содержание библейской истории о Руфи среди чужих колосьев. Во время короткого пребывания Б. П. в Институте Библии имени Муди в Чикаго пастор их прихода, чтобы развеять его возможную тоску по дому, прислал ему письмо о Руфи среди чужих колосьев. К несчастью, церковь по ошибке перевела деньги на оплату всего обучения не в институт, а самому Б. П., и он истратил их на черную официантку. Выражение «влюблен по уши» всегда его смущало, потому что хотя любовь и требует иногда физических усилий, такая акробатика представлялась несколько чрезмерной.

Когда его горизонт расширился, взыграло природное любопытство — безусловно, самое ценное, что есть у человека, — и он стал внимательнее наблюдать эту незнакомую страну Лос-Анджелес, и кое-что прояснилось. Говорят, например, что каждый год продаются миллионы новых автомобилей, но на Верхнем полуострове их видишь редко, разве что на трассах 2 и 28 в туристский сезон, где они собираются по вечерам перед мотелями подороже. Здесь, в Лос-Анджелесе, были бесчисленные тысячи новых автомобилей, и это показывало, что местные гребут деньги почем зря. Но, стоя на эстакаде над шоссе Река Сан-Габриэль и глядя сверху на забитые машинами, бампер в бампер, шесть полос в одну сторону и шесть в обратную, он удивлялся, почему водители не поменяются работой, чтобы прекратить кутерьму. Кроме того, он дважды прочел указатель, но реки Сан-Габриэль все равно не нашел, а спросить, где она, было не у кого — не было, кроме него, других пешеходов.

Несколькими часами раньше он остановился в маленьком парке и порядком удивился флоре, совершенно ему незнакомой, хотя на Верхнем полуострове знал названия сотен кустов и деревьев. Птицы тоже были загадкой, и он спросил себя, зачем было Богу создавать путаницу, изобретая столько видов, но потом решил, что эта путаница и придает природе красоту.

Чтобы не подмывало все время оглядываться через плечо, хотя место преступления находилось за три тысячи километров отсюда, он постарался перевести свою ссору с законом в более мирные участки сознания. Дабы защитить свое индейское кладбище, он сжег палатку двух вредных молодых антропологов, а кроме того, желая прогнать осквернителей, вместе с Лоном Мартеном метал на охраняемое место раскопок шутихи «Вишневая бомба» и М-80. Само по себе это едва ли было тяжким преступлением, но согласно условному приговору он не имел права появляться в округе Алджер, хотя в ходе атаки, спланированной Лоном Мартеном, выдвинулся из округа Льюс в округ Алджер всего на несколько сотен метров. Бурый Пес мыслил так, что, если бы закон подражал великолепной расхлябанности природы, судья мог бы сказать: «Что было, быльем поросло». Или что-нибудь вроде. И тогда он вернулся бы домой, при условии, конечно, что заберет медвежью шкуру. Делмор сказал, что медвежью шкуру нельзя выносить из района, где зверя убили, поскольку в шкуре все еще содержится его дух. Правда, Б. П. подозревал, что Делмор, когда ему надо, сам придумывает индейские поверья.

Самой большой проблемой в долгом переходе оказалась вода. В этих краях ее так просто не давали. В быстром кафе с него запросили пятьдесят центов за большой пенопластовый стакан воды, и он не смог ее пить, потому что она, похоже, содержала какие-то жуткие химикалии. Девушку за прилавком тронул его ошеломленный вид, когда он попробовал воду, и она показала на холодильный шкаф с 0,8-литровыми бутылками этой жидкости по доллару с лишним штука. День стоял теплый, и выбора не было. К такому обороту он был не совсем готов, однако вспомнил спор в таверне Фрэнка о бутылочной воде, недавно появившейся на Верхнем полуострове. В это время он силился расслышать своих любимиц Патси Клайн и Дженис Джоплин на музыкальном автомате, а Эд Микула, глава местных финнов, орал, что бесценную Божью воду продают в бутылках на унции, дороже пива и бензина. Кто стоит за этим преступлением — вот вопрос. Б. П., когда спросили его мнения, сказал, что вода, бензин и пиво одинаково важны, но не взаимозаменимы, и он готов пойти к любому известному ему ключу и взять первоклассной воды хоть среди зимы, — сказал-то правильно, но в Лос-Анджелесе вряд ли есть ключи, поэтому он заплатил полную цену за бутылку воды, про которую на наклейке было написано, что привезли ее аж из Франции — с ума сойти. Он вообразил какой-то огромный бурлящий секретный источник в далекой Франции и хотел спросить продавщицу, но она была занята. Он тут же подумал, что, если вернется домой, можно набрать из какого-нибудь ключа всего двадцать бутылок — и денег на жизнь хватит. Однажды он опустил в ключ пятиметровый шест, и напором его выбросило в воздух. С похмелья можно было просто лечь там на мягкий зеленый мох и долго пить холодную воду, а если полежать тихо, там снова начинала ходить ручьевая форель.

После первых двадцати четырех часов хода карта, которую он купил еще за один доллар на заправке, размокла от потных рук. Он миновал непонятное место, где авеню Сезара Чавеса переходила в бульвар Сансет, и в магазине подержанных вещей купил черные судки и зеленую форму швейцара — судки, чтобы нести воду и остатки еды. Осталось сорок девять долларов, но сорок девять было ему и лет, так что совпадение почему-то казалось удачным — по крайней мере, пока оно есть. Неприятность заключалась в том, что он стал пахнуть, и надо было найти где помыться, прежде чем переодеваться в чистое. На кармане рубашки швейцара напечатано было имя Тед. Но с другой стороны, решил он, едва ли удалось бы найти рубашку со своим именем. Он дошел до водозаборного бассейна Силвер-Лейк, перелез через ограду и немного поплавал. Ходоки и гуляющие с собаками кричали ему, что купание в городском водохранилище запрещено, но он не обращал на них внимания. Недовольные отступили по той же причине, по какой отступили в Монтерери-парке два недружелюбных мексиканца, когда Б. П. спросил у них дорогу. Во-первых, он выглядел туповатым, а во-вторых, благодаря постоянной работе в лесу выглядел, если воспользоваться современным термином, накачанным. У него не было больших грудей, как у культуристов, которых он видел на улицах в обтягивающих майках, но он мог в одиночку сгрузить с пикапа двухсоткилограммовую чугунную печь, а мужчины обычно замечают тех, кто способен на такие подвиги. Но что гораздо важнее, в характере его не было ни грана враждебности. Даже в юные годы, будучи чемпионом среди кулачных бойцов на западе Верхнего полуострова, он никогда не испытывал гнева, если только противник не бил его в глаз. И даже гнев из-за предстоящего осквернения кладбища индейцев (анишинабе) обращен был больше против него самого за то, что выдал место. Вдобавок он обладал, что называется, обезоруживающей улыбкой, хотя с приближением к Тихому океану и более зажиточным районам впечатление от нее должно было слабеть, поскольку явно недоставало двух зубов.

Под листьями пои или таро в ботаническом саду было много приятного. У него хватило здравого смысла не выбросить мешок для мусора, аккуратно сложенный в заднем кармане. «Как только подумаешь, что он тебе не понадобится, тут же и понадобился», — говаривал старик Клод. В глуши, когда начинался дождь или холодный ветер, Клод залезал в свой мешок для мусора, садился на корточки, затягивал шнурок и, свернувшись клубком, мирно кемарил. Клод утверждал, что мешок для мусора — одно из великих изобретений современного человека, наряду с туалетной бумагой и оцинкованным ведром. Бурый Пес склонен был согласиться, но чаще, когда имел в них нужду. Уэствудская ночь была приемлемо теплой для северянина, однако мешок служил отличной подстилкой от сырости. Удовольствие нисколько не уменьшалось оттого, что в Уэствуде по части леса было небогато, и, как он заметил уже перед вечером, в прудике, питавшемся от ручейка, бродил всего десяток летаргических оранжевых карпов. Неплохо было бы поджарить такого на углях, но дым, конечно, привлечет внимание, а ботанический парк на ночь официально закрывался.

Приятно под лиственным одеялом было еще и потому, что дед научил: куда бы тебя ни занесло, ищи в этом хорошее, а не плохое, — и на протяжении всего перехода от Кукамонги его приятно пугало разноцветье людей, прибывших, наверное, из многих стран. В школе его не особенно привлекала идея Америки как плавильного котла — дед шпарил в котле свиней перед тем, как соскабливать щетину. Несмотря на все осечки, он получал удовольствие от того, что видел, особенно на людном Сансет-Стрипе, по которому продолжал шагать на запад в конце дня. Тут были буквально сотни красивых женщин, пусть и худоватых по его понятиям. Делмор любил повторять: «Сторонись женщин, которые не радуются еде, у них определенно что-то неладно», но даже у старика Делмора закружилась бы голова от такого изобилия. Правда, ни одна из них на Б. П. не взглянула, но он объяснял это зеленым швейцарским костюмом и черными судками, которые обладали тем преимуществом, что, кажется, делали его невидимым для многочисленной полиции.

Больше того, он стал невидимым для всех, кроме редких рабочих, кивавших ему при встрече. Когда он дошел до фешенебельного района Беверли-Хиллз, ему пришлось прямо-таки махать рукой перед носом у девушки, продававшей звездные карты, которые — ему это сразу стало понятно — не имели никакого отношения к небу. Он три раза спросил дорогу на Уэствуд, прежде чем она соизволила его заметить. Глядя куда-то мимо его шеи, она сказала, что через несколько километров надо повернуть налево, на Хилгард. Что-то в ней было очень знакомое, и он вспомнил, что прошлой зимой, когда он валил дерево и оно сыграло, повредив ему ногу, так что потом пришлось выздоравливать, Делмор дал ему напрокат видео под названием «Попки наголо», — и девушка эта, точно, была похожа на одну из «попок» в фильме. Он не удержался, спросил, а она ответила: «Может, да, а может, нет», но щеки у нее чуть-чуть зарумянились. Он хотел продолжить беседу, но тут подъехала машина с пожилыми туристами, желавшими узнать, где живет Фред Макмарри, и Б. П. пошел дальше. «Попки наголо» не назовешь, конечно, первоклассным фильмом, а все-таки удивительно: только что пришел в город и сразу встретил знакомую артистку. Дело в том, что он видел не очень много фильмов. Ближайший кинотеатр с одной стороны был в Ньюберри, за восемьдесят километров, а другой — кинотеатр Маркетта — в ста шестидесяти километрах к западу. Делмор смотрел на видео старые вестерны: прокат их стоил дешево, и он их ненавидел, что придавало очень нужную яркость эмоциональной жизни. Еще одним препятствием для Б. П., существовавшего на прожиточном минимуме, было то, что билет стоил столько же, сколько пять стаканов пива в таверне Фрэнка. Однажды, лет в двенадцать, они с Дэвидом Четыре Ноги угнали «плимут» и поехали в открытый кинотеатр смотреть «дерзкий сексуальный фильм», как говорилось в рекламе. Частью это была мультипликация: колонна сперматозоидов шагала в чрево, и Дэвид крикнул из окна кабины: «Вон я там первый!» — в ответ на что раздались смех и гудки. В конце фильма тощая женщина рожала крупным планом — довольно страшно и похоже на то, как рожали животные на ферме. Они с Дэвидом решили, что за те же пятьдесят центов с носа могли бы посмотреть гениталии Дебби Шварц — она брала как раз столько, доллар за посмотреть.

Подыскав себе лиственное гнездо в ботаническом саду, Бурый Пес прошелся среди зелени. Легкий вечерний бриз с запада очищал воздух, весь день имевший оттенок желтой сопли и температуру, близкую к температуре тела, что делало его еще более похожим на экссудат. Б. П. набрел на маленькие заросли бамбука и, осветив их спичкой, с удовольствием отметил, что бамбук похож на сильно увеличенные тростниковые удилища, с которыми он ловил рыбу во внутренних озерах. Бамбук был с ногу толщиной, и Б. П. прикинул, что таким можно вытащить рыбу размером с упряжную лошадь. А ветер наверняка дул с Тихого океана, и тело его буквально наэлектризовалось от перспективы увидеть этот знаменитый водоем. Он много времени провел над картами, его любимой школьной книгой был атлас мира в библиотеке, и он явственно помнил, как выглядит этот океан на бумаге. Пока он раскладывал на земле мешок для мусора, мысли о Тихом океане перетекли в образ девушки, вылезавшей из открытого «мерседеса» на Сан-Стрипе, и так случилось, что она одарила его видом верхней части своих ног, вплоть до голубых трусиков и чуть заметных меховых частей. Она прошла по тротуару в магазин, и он изумлялся грации ее движений, мягкой смазке в этом теле, придававшей такую красоту ее походке. Он зашептал старую песню: «На тихоходном судне я мечтаю увезти тебя в Китай» — что-то в этом роде, а потом уснул, в обыкновенности своей не думая, что попал в переплет и что некоторые в этой местности, прилегающей к большому университету, не говоря уже о кинобизнесе, примут его обыкновенность за что-то исключительное.



Кто часто спит под небом, тот знает, что такой сон никогда не приобретает коматозного характера зимней спячки, которой столь многие ждут от ночи. Ты просыпаешься, может быть, сто раз на одну-две секунды, чтобы твой слух, обоняние и зрение при тусклом свете проверили, что вокруг. Это происходит настолько бессознательно, что не нарушает отдыха. Бурого Пса посетила одна любопытная кошка, а также звезды, появившиеся наконец, когда притушил свои огни город. Несколько раз пробуждались и мыслительные процессы, фиксируясь на простых вещах — например, что он больше не может тратить по семь долларов в день на воду. Воздух в саду был свежим, чудесно отличаясь от грибных ароматов в номерах отелей, где они ночевали с Лоном Мартеном, вооруженным десятком липовых кредитных карточек. Бурый Пес заметил, что пара простеньких спальных мешков обойдется дешевле ночевки в мотеле, но Лон Мартен обозвал его глупцом и «одеяльной жопой» — уничижительной кличкой традиционных индейцев. Лон Мартен настаивал, что ему нужен ночью письменный стол, чтобы поработать над «коллоквиумом», с которым он выступит в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Лон Мартен обзывал его глупцом так часто, что в Ларами Б: П. вынужден был схватить его за пояс и прижать к стене и, пока тот висел, попросил больше не говорить «глупец», ибо по библейским понятиям называть брата «глупцом» — ужасно. Находясь в неудобном положении, Лон Мартен, конечно, согласился, но про себя подумал, что, не будь он братом Дэвида Четыре Ноги, ему туго пришлось бы с этим недалеким глупцом, который ничего не умеет сделать для своей выгоды.

Примерно за час до рассвета на Хилгард-авеню завыла сирена, и сквозь листву Б. П. разглядел мигание желтых огней «скорой помощи». Этот вой был самым жутким из звуков, производимых человеком, и едва он затих, как над головой затрепыхался эвакуационный вертолет и сел на крышу медицинского центра, соседнего с садом. Б. П. не раздражился, а, наоборот, подумал, что у местных людей есть сколько надо денег для помощи своим больным и раненым. Несколько зим назад его приятель-лесоруб, придавленный упавшим деревом, напрочь отморозил часть зада, пока восемь часов дожидался помощи. Конечно, напомнил себе Б. П., за эти полтора дня встречались во множестве и такие бедняки, которым можно только посоветовать встать перед автомобилем, чтобы поменять судьбу. Прямо над ним незнакомым голосом крикнула сова, а вскоре зашевелились рассветные птицы, которые приносят спящему под небом час самого крепкого сна — может быть, генетический остаток тех времен, когда хищный враг всегда был ночным и заря означала сладкий сон безопасности.



Сообразив наконец, где он находится, Бурый Пес стоял на коленях и аккуратно отряхивал и складывал мешок для мусора. В это время к нему подошли двое служащих сада, молодые мужчина и женщина, и сказали, что ему не разрешается здесь спать. «А я уже поспал», — ответил он и добавил, что место прекрасное. Они были ботаники, аспиранты, и толстенькая девушка хотела дать ему доллар, но он отказался, объяснив, что у него уже есть сорок девять. Он задал несколько вопросов о флоре, которую она охарактеризовала как «тихоокеанскую кайму» — термин новый для него, хотя он мысленно увидел черный контур берега в атласе. Еще он спросил, нет ли в окрестностях приличного леса, где можно устроить стоянку, и они сказали, что, кажется, нет, правда, молодой человек добавил, что можно попробовать в парке имени Уилла Роджерса, дальше по бульвару Сансет. По слухам, там живет пума, прямо посередке Лос-Анджелеса, и много койотов, не говоря уже о гремучих змеях и птицах. Эти сведения убедили Б. П., что место здесь все же не такое плохое. Он спросил о местонахождении «индейской конторы» в университете, рассчитывая, что оттуда можно будет выйти на след Лона Мартена. Они сказали, что такая, наверное, должна быть, но где она, им неизвестно. Потом они попрощались и ушли со своими садовыми ножницами, и толстенькая девушка показалась ему отсюда довольно приятной. Он подумал, что можно было бы сидеть с ней голышом в прудике с рыбками возле бамбука — это было бы как в каком-нибудь старом фильме про тропический остров. По пути из сада он посмотрел на верхушку очень высокой пальмы, и ему вспомнился один из любимых фильмов Делмора, «Пески Иводзимы», — самому Б. П. он не нравился из-за бесконечного кровопролития. Коварные японцы сидели на верхушках кокосовых пальм — потому, объяснил Делмор, что у них головы похожи на кокосовые орехи. У самого Делмора голова была похожа на шар для боулинга, девятый размер, на тощем маленьком теле.

Когда Б. П. вышел из сада, сердце у него застучало и шаг ускорился. Какая удача! Прямо напротив, на той стороне Хилгард, незаконно припарковавшись, стоял пятилетний грязный коричневый «таурус-универсал» Лона Мартена, и помятый толстый мужчина пытался его открыть. Уворачиваясь от машин, Б. П. пересек улицу, и, когда снова взглянул в ту сторону, позади «тауруса» с визгом затормозила патрульная машина, а толстый мужчина в отчаянии привалился к двери. Б. П. едва успел выпрыгнуть из-под колес желтого «феррари» и, пробежав несколько шагов по инерции, очутился прямо между мужчиной и полицейским. Впоследствии он дивился такому скрещению судеб. Не придумав ничего лучшего, он открыл судок, допил последнюю воду и только тут заметил, что коричневый «таурус» — не Лона Мартена. Черт, подумал он, вяло улыбаясь толстяку и полицейскому. В эту самую минуту полдюжины студенток посыпали по тротуару с веселой песней, все одинаково загорелые, с подтянутыми задками. Пока полицейский смотрел на девушек, толстяк, исступленно подмигивая Бурому Псу, выхватил из кармана пачку денег. Полицейский раздраженно повернулся к нему, потом к Б. П.

— По-моему, ты собирался сесть за руль. Я могу тебя забрать, — сказал полицейский.

— Я ждал моего шофера Теда и доставал из машины рукопись. Ты не можешь арестовать меня по подозрению в намерении. Кроме того, меня повсюду возит Тед.

— Садись в машину и заводи, — сказал полицейский, и Б. П., взяв ключи у толстяка, сел в машину, явно не Лона Мартена, хотя кавардак здесь был еще хуже. Но в ней не пахло главным топливом Лона Мартена, индийской коноплей.

Зазвонил автомобильный телефон, первый в его жизни, и толстяк со словами: «Это с побережья» — вскочил на пассажирское место.

— Мы сами на побережье, мудозвон, — сказал полицейский, после чего потребовал у Б. П. водительское удостоверение: — Ты водитель. Где твои права?

— Да, сэр, — сказал Б. П., зная, что с полицией первым делом нужна вежливость.

Он немного гордился тем, что всегда обновляет права, хотя анкета для обновления была его единственной почтовой корреспонденцией, поскольку ни в каких организациях он не состоял и даже не имел карточки социального страхования.

Полицейский двинулся было к своей машине, чтобы проверить права, но передумал и сказал, что сам он родом из Ливонии, района в Детройте, и охотился на оленей под Кертисом, не так уж далеко от Гранд-Маре. Еще он ловил окуней в Ле-Шено и щук на Рапид-ривер — обе породы Б. П. не уважал, но умолчал об этом. Б. П. спросил его, зачем он переехал в Лос-Анджелес, и полицейский сказал, что всю жизнь хотел стать актером. Они пожали друг другу руки, после чего полицейский наклонился к окну толстяка, говорившего в телефон: «Если ты думаешь, что я стану переписывать его барахло за сто штук, можешь пососать у республиканца».

— Боб, заткнись и слушай меня. Даже во сне не вздумай снова водить машину в этом городе. Ты лишен навсегда, Боб. Получишь минимум год, какого бы адвоката ни нанял. Только прикоснись к рулю, и триста шестьдесят пять дней будешь есть и срать с мексиканцами и черными.

— Не смей так говорить со мной, обмундированный петух. Я был морским пехотинцем, — сказал Боб, положив трубку.

— Не был ты морским пехотинцем, Боб. Мы знаем твою биографию. Ты просто писатель.

Он ушел с видом победителя, а Б. П. повернулся к Бобу, удивляясь, как он осмелился назвать полицейского «обмундированным петухом», и спросил его об этом.

— Конституция Соединенных Штатов. Кроме того, он хочет получить роль. Он пробовал меня отмазать после последнего ВНВ, но нижние чины ничего не решают. На Сан-Винсенте я въехал через бордюр на разделительную полосу — было жарко, и я хотел припарковаться под деревом.

— Что вы нарушили? — спросил Б. П..

На Верхнем полуострове, особенно в районе Маркетта и Эсканобы, за вождение в нетрезвом виде полагался большой штраф.

— Пункт двадцать третий — немного тяжелый. — Он подал знак трогаться, и они поехали по Хилгард к бульвару Сансет. — Я Боб Дулат. Куда ты хочешь?

Бурый Пес сказал: «К океану», но вопрос его озадачил — он думал, что у Боба дела или назначена встреча. А еще немного нервировало то, каким необычным образом он получил работу, и возникал вопрос, должна ли жизнь меняться так круто. Он объяснил Бобу свою теорию, почему нельзя ездить быстрее семидесяти девяти километров в час, а Боб сказал, что, если будешь так ползти на автостраде, тебе загонят глушитель в жопу. Речь Боба представлялась Бурому Псу странной смесью грубого языка лесорубов и причудливого возвышенного трепа «лесных яппи»,[1] как их называли, — богатых людей, строившихся в глухих местах на севере, чтобы жить ближе к природе. Среди них часто встречались приятные люди, но выражались они мудрено. Б. П. заготавливал дрова для четы тридцатилетних, которые выписали из Миннесоты классную бригаду и построили себе замысловатый бревенчатый дом. Они переплачивали ему за дрова, и он в обмен пытался дать им оленину (добытую незаконно, не в сезон), но они были истыми вегетарианцами. Бурому Псу это представлялось очень странным: мечтой его жизни было ежедневно съедать по большому бифштексу в течение целой недели, если когда-нибудь найдутся деньги. Они даже позвали его с собой в сауну, и женщина была совершенно догола раздетая и притом обалденная. Он боялся, что возникнет эрекция, но был с похмелья, и жару они нагнали до невыносимости, «чтобы очиститься от шлаков». Угостили его вегетарианским питанием из овощей и зерен, но с приправой как бы для мяса, довольно вкусной, хотя позже вечером он все равно съел у Фрэнка фирменный полуфунтовый бургер. Между ними возникло охлаждение, когда он встретил ее перед продовольственным магазином и она сказала: «Хорошо к себе отношусь». Б. П. просто спросил: «Почему?» — а она совершенно расслоилась, стала визжать, что он «неблагодарная свинья», прямо на улице, и местные даже подумали, что у них отношения. Увы, это было не так. Однажды, когда он привез дрова, они занимались йогой в солярии, и женщина, в одном бикини, заложив пятки за голову, помахала ему рукой. Он выгрузил и сложил дрова, целых семь кубометров бука, а они в это время упражнялись в солярии, сильно удивляя его своими вывертами.

Боб уснул в машине, наговорив разных слов, таких как «психастеник», «говноед», «этиолированная» и «поебень». Б. П. свернул с Сансета в парк Уилла Роджерса, просто осмотреться, поскольку чувствовал, что работа эта может оказаться недолгой и может понадобиться место для ночевки. При виде природы у него буквально потекли слюнки: народу мало, и холмы без конца. А при мысли о том, что здесь где-то рыщет пума, все эти многомиллионные виллы вдалеке показались крохотными, игрушечными. У пары йогов в их «убежище», как они его называли, никогда не останавливались гости, и местные удивлялись, зачем им два туалета.

До того как Боб уснул, Б. П. услышал кое-что из его прошлого, немного путаного и отдававшего выдумками. Боб сказал, что вначале собирался стать специалистом по настоящей старой литературе из Англии, преподавал в Ашленде на севере Висконсина, потом в Висконсинском университете у себя на родине в Мадисоне. Его жена, сын и дочь, студент и студентка, смертельно больны. От этого у Б. П. в горле встал ком, но через минуту Боб сказал, что сын — гимнаст в Большой десятке,[2] что дочь — бегунья, заняла высокое место в Чикагском марафоне, а жена занимается декоративным садоводством, у нее своя фирма. Б. П. пытался вообразить, как они надрываются из последних сил, пораженные смертельным недугом. И хотя они преуспевают, Боб считал своей обязанностью зарабатывать деньги, чтобы обеспечить им комфорт в их беспросветном будущем. За три лета Боб написал три детективных романа, очень удачно — о профессоре со Среднего Запада, который один среди всех людей ощущает истинное и всепроникающее зло мира. Последние несколько лет Боб наездами жил в Голливуде, зарабатывая колоссальные деньги для лечения своего гимнаста, бегуньи и деловой жены. Он предложил Б. П. спросить сколько, Б. П. спросил: «Сколько?» — и Боб сказал: «Больше тысячи в день» — непостижимая для Б. П. сумма. Однако именно в ней и в нынешней должности Боба — писатель — Б. П. почуял неладное. В школе у них был учитель, только что из Мичиганского университета, а не из учительских колледжей штата, как остальные, которые сильно его не любили за то, что чересчур умный. Этот молодой учитель знал, как устроено все на свете, и, главное, мог объяснить ученикам. Он снял на катушку фильм, проявил его, вставил в заводной аппарат и показал, как получается движущаяся картинка. Б. П. много лет был под впечатлением от этого показа, а учитель ни слова не сказал о том, что кто-то пишет фильм. И хотя Боб Дулат утверждал, что только придумывает истории для фильмов, пахло это подозрительно. К сожалению, любимого учителя застигли за баловством с Дебби Шварц во время лесного похода — с той самой, которая показывала за деньги. Ей тогда было пятнадцать лет, но во многих отношениях она была взрослее учителя. Ученики протестовали против его увольнения, но школьный совет был непреклонен. Бурый Пес и Дэвид Четыре Ноги приняли участие в бунте, набросав в калорифер в котельной собачьего дерьма и лимбургского сыра, после чего школу эвакуировали. Несколько лет спустя Б. П. услышал, что Дебби и любимый учитель поженились, живут в особняке под Сан-Франциско, и учитель придумал новые функции для компьютеров.

Пока они ехали к Малибу, Боб Дулат продолжал спать и даже храпел, выдувая неприятные пузыри. Б. П. подумал, что он, наверное, много работает: под глазами у него были мешки, и он дергался во сне, как дедушка после двух смен подряд — шестнадцати часов на лесопилке.

Б. П. был не совсем готов к одному из выдающихся переживаний своей жизни. Он следовал за медленно двигавшимся зеленым «крайслером», который вела дама с голубыми волосами, как вдруг после подъема перед ним открылся Тихий океан. Он съехал на узкую обочину, вылез и прислонился к капоту, сперва закрыв ладонями лицо и глядя между растопыренных пальцев, — впитать такую картину открытыми глазами было не под силу. Ему стало душно, как будто под грудиной застрял кусок угля, и по всему телу возникло легкое колотье, наподобие того, что бывает за несколько минут до близости с женщиной. Если бы он знал бетховенскую «Оду к радости», то услышал бы ее — бескрайний мятый голубовато-зеленый простор манил так, что душа говорила только на языке воды, забыв все остальное. Ему не терпелось потрогать воду руками, поэтому он запрыгнул в «таурус» и рванул с места, так что Боб Дулат приоткрыл глаз с равнодушным недоумением. Кто везет меня и какая разница? Я всю ночь не спал, надрывая то, что осталось у меня от сердца, — из-за актрисы притом. Коричневую машину ведет какой-то Бурый Пес.

В Малибу Б. П. поставил машину на почти пустой площадке перед рестораном и спустился на берег. Он стал на колени и пощупал воду — холоднее, чем думал, как майская в озере Верхнем. Волна окатила его туфли, восхитительное чувство, — ноги, не привыкшие к бетону, до сих пор горели после перехода из Кукамонги. Мимо прошла большая яхта, поручнями почти задевая воду. Б. П. помахал ей, и двое в желтых дождевиках помахали в ответ, что очень расположило его к человечеству. Он час просидел на берегу, совершенно позабыв о новой работе и наблюдая за морскими птицами, похожими на редких певчих ржанок, только покрупнее — наверняка родственники. В сознании его воцарилась мирная пустота, если не считать мысли о том, что вот он вернет себе медвежью шкуру и до того, как отправится в Мичиган на место преступления и, возможно, наказания, а лучше к северному берегу Онтарио, родственнику Верхнего полуострова, проведет пару ночей здесь, на берегу, завернувшись в медвежью шкуру, и еще пару ночей на горах, которые увидел в парке Уилла Роджерса. Конечно, там много табличек «Устраивать стоянки воспрещается», но в мире вообще развелось много табличек «воспрещается то да се», и, чтобы не задохнуться, стараешься не обращать на них внимания. На Верхнем полуострове они обычно продырявлены пулями — либо от возмущения, либо как удобные стрелковые мишени. В разгар сезона мошкары — в конце мая и в июне, когда комары и черные мухи, случается, надоедают, — Б. П. в ветреные ночи любил поспать на двадцатипятикилометровой пустынной береговой полосе озера Верхнего — каждый раз в другом месте, хотя порядок действий почти не менялся. Сначала он покупал буханку домашней выпечки у старой дамы, для которой заготавливал дрова, вылавливал несколько рыб, покупал шестерку пива, разводил костер из плавника, жарил рыбу со свиным салом в старой чугунной сковородке, ел ее с хлебом, солью и табаско[3] — бутылку его, обмотанную изолентой, чтобы не звякала о карманный нож, он всегда носил в армейской куртке. Приканчивал пиво в сумерках: здесь, на севере, в период около летнего солнцестояния они наступали поздно, часов в одиннадцать; отскребал сковороду песком, потом раздевался и отскребал себя в холодных волнах. Может забрести дама (хотя такого не случалось), а нехорошо, если ты грязный.

Когда он вернулся к машине и отпер ее, Боб Дулат еще спал и обильно потел, потому что машина уже раскалилась на утреннем солнце. Б. П. тронулся, но кондиционер издавал жуткие звуки и не работал, пришлось открыть все окна. Бобу снился плохой сон, он подвывал, махал руками, хватался за лицо. Сперва Б. П. растерялся и просто хотел бежать, но вместо этого решил включить погромче приемник. К счастью, он был настроен на мексиканскую станцию, и женский голос, полный страсти, лирические рыдания, сменявшиеся прекрасными высокими нотами, гармонировали с бессловесным, молчаливым простором океана, хотя Б. П. не думал на таком языке.

— Я никогда не был таким человеком, каким был раньше, — сказал Боб, открыв глаза. Он вытер лицо платком и поглядел на воду. — Когда умру, я исчезну в море. В горячем море.

— На лодке? — спросил Б. П., с легкой грустью вспоминая толчею волн на беспокойном озере Верхнем.

— Я не вправе уточнять. Выпьем пива. Эта блядская машина просто парилка. В гараже в Энсенаде какая-то сволочь украла какие-то детали кондиционера.

— Открываются только в одиннадцать, — сказал Б. П., успевший проверить дверь кафе после грез о пиве на берегу.

Он прошел за Бобом к служебному входу, где Боб забарабанил в дверь и дал малому в грязном белом поварском костюме двадцать долларов за два «текате». Б. П. с удовольствием выпил первое в жизни заграничное пиво, глядя на океан.



— Женская амброзия. Душок водорослей. Привкус сосков. И отчасти шины, — сказал Боб, пригубив вино.

— Ах ты Боб, толстый черт! — взвизгнула официантка, постукав его по котелку шариковой ручкой.

Первое пиво дало хороший разгон. Когда Боб заказал пять полных обедов с бутылками красного и белого вина, Б. П. решил, что он ждет гостей. Сам Б. П. держался мексиканского пива — отношения с вином у него оборвались в молодости, когда они с Дэвидом Четыре Ноги украли ящик «могендовида» и — не пропадать же зря — выпили целиком, отчего им стало плохо. Очень долгий обед потребовал семикратного пива — Б. П. всегда считал это идеальным числом. Боб тоже любил число семь и заметил, что заказал пять обедов, а не четыре, потому что нечетное число лучше четного. В нищенской молодости он поклялся, по его словам, никогда не есть плохого обеда, который портит настроение на весь день. Заказывая пять, ты сильно увеличиваешь шансы на то, что подадут что-нибудь приличное. Б. П. поднял вопрос о дороговизне этого обычая, и Боб ответил, что агент выторговал для него тысячу долларов в день — гроши по сравнению с тем, что получают некоторые актеры и актрисы.

— Вечером заглянем на студию. Сегодня ночные съемки. У этой актрисули тридцатиметровый трейлер с джакузи. Мажет устрицы икрой, хотя их надо есть отдельно. Гамбургер надо смолоть при ней из лучшей вырезки, иначе есть не будет. Тунца ей подавай свежевыловленного. Трусики меняет десять раз в день — все за счет студии. Я слышал, что лучший парикмахер в Беверли-Хиллз берет с нее пять сотен за бритье пипки — потому что голубой и эта работа ему не по вкусу. На меня не ссылайся — может, это и не так.

Сведения были не того рода, чтобы Б. П. стал их распространять, хотя Фрэнку они могут понравиться. Мысли его как-то застряли на том, что этот ненормальный получает тысячу в день на прожитие и, прежде чем заказать еду, сверяется со своим «пищевым дневником», — он объяснил Бурому Псу, что избегает есть одинаковые блюда в течение года, добавив, что с Нового года начинает с чистой страницы.

— А как же яйца? — спросил Б. П.

— Есть тысяча способов приготовить яйца, — ответил Боб и выдал сумасшедшую серию яичных рецептов, многие на французском, который Б. П. знал, потому что встречал канадских французов в Су-Сент-Мари. Ему нравилось, как они говорят, потому же, почему нравилось слушать старую традиционную речь оджибуэев (анишинабе), например когда Делмор говорил по телефону с другом. Делмор объяснил ему, что весь этот язык состоит из условных звуков. А теперь он слушал, как этот стебанутый писатель говорит о том, что не может два раза за год съесть одно и то же. Он лениво подумал, что сказала бы об этом его возлюбленная — антрополог Шелли. Она регулярно посещала своего мозгового доктора для настройки, и когда Б. П. окинул взглядом массив еды перед ними, в нем тоже было что-то безумное, хотя аппетита это не отбило. Они ели дандженесских крабов, моллюсков, устриц и рыбу трех сортов, включая ушастого окуня и желтоперого тунца.

— Можешь представить мне рекомендацию? — спросил Боб, отложив на долю секунды вилку и сделав чудовищный глоток из стакана с вином.

— Нет. Я здесь по секретному делу. Не взял никаких бумаг. — Б. П. был доволен своей выдумкой. Кто будет таскать при себе все бумаги? Хотя из бумаг он имел только упомянутые водительские права да двадцатидевятилетней давности карточку воинского учета.

— Вынужден предположить, что ты в бегах и хочешь затеряться в большом городе, — сказал Боб. — Не забывай, что я пишу детективные романы и пользуюсь уважением в кругах профессиональных криминалистов.

— Расскажи это тем, кому не насрать, — ответил Б. П., изучая изысканный панцирь дандженесского краба. Он думал, что это создание носит свой дом с собой примерно так, как старый Клод носил мешок для мусора и его учил носить. — Подумываю поехать в Орегон валить лес, а может, в Шапло, в Онтарио. Если хочешь меня колоть, сам води свою машину и с кулаком любовь крути в тюряге.

— Успокойся. Мне только сесть за компьютер, и мигом получил бы на тебя материал.

— Если б знал мое имя.

Б. П. вынул из кармана ключи от машины Боба и двинул их по столу мимо большой чашки с tongole,[4] сильно приправленных чесноком. Две женщины за столиком неподалеку обедали в темных очках, что показалось ему неудобным.

— Охолони, — сказал Боб. Он толкнул ключи обратно и, намотав на вилку спагетти, украсил их сверху моллюском из чашки. — Мое происхождение тоже неизвестно, даже мне самому.

— И мое, — сказал Б. П., зачерпывая ложкой из чашки масло с чесноком.

Мало кто из туристов понимал, что еда с большим количеством чеснока полезна как репеллент, хотя сейчас он вдруг затосковал по родным комариным местам, по озерам и болотам, по бесконечным холодным дождям, снежным карманам в болотах, не тающим до конца мая, по шельфовому льду, погребенному под песком и камнями на берегу Верхнего озера и часто доживающему до июня. Покопал — и ставь туда пиво, будет стоять холодненькое.

— Я часто притворяюсь неизвестным принцем-сиротой, но, по правде, моя мать была неразборчива в связях. Тяжело примириться с тем, что твоя мама не блюла свое тело. — Боб на секунду опечалился, потом слопал несколько устриц.

— Я слышал, моя тоже, но решил, что у нее были причины. Дедушка говорил, что у нас сильные тела и мы всегда можем заработать на харч и койку, а женщинам иногда приходится распустить подпруги, чтобы прожить. Растил-то меня он и, может, щадил мои чувства — мало ли что мне придется услышать. Ну, всякие там местные сплетни.

Сейчас устрицы занимали Б. П. больше, чем прошлое.

— Папу и старшего брата, на меня не похожего, мы оставили на ферме недалеко от Кокрейна, севернее Ла-Кросса, — сказал Боб. — Жили в О-Клэре, Фон-дю-Лаке, Ошкоше и, когда я учился уже в средней школе, остановились в Райс-Лейке — там, кстати, лучшая в мире пицца: ресторан «У Драга». С тех пор я не большой ее любитель. Трудно снижать требования. Это все равно что вернуться к официанткам после того, как спал с красивыми актрисами и манекенщицами.

— А я всегда любил официанток. — Б. П. заметил, что кости и мясо у морских рыб плотнее, — видно, им надо тяжелей трудиться в жизни, чем пресноводным. — Конечно, я мало что знаю о манекенщицах, а тем более — об актрисах. Хотя познакомился вчера с одной — она играла в фильме «Попки наголо».

— Видел его. Занимательно, но по части сюжета слабо. Почти вся наша порнуха пронизана нашим коллективным сисечным фетишизмом. Все эти деньги, что тратятся у нас на переоборудование сисек, — отдать бы их пяти миллионам американских детей, которые каждый вечер ложатся спать голодными. Я рос как беспризорник, перебивался с хлеба на воду, мотался по трущобным висконсинским городишкам, но был способным пареньком и благодаря усердию добился успеха.

— Что стало с твоей матерью?

Б. П. внимательно следил за тем, как Боб немного затрудняется с ответом, и вспомнил другую программу, которую дедушка слушал после Джека Бенни. Она называлась «Выдумщик Макги и Молли». Выдумщик много выдумывал.

— Я щедро содержу ее в шикарном доме престарелых в Милуоки. Мой старший брат и отец писали мне записки, что им не нравятся мои детективные романы. Это глубоко меня ранило.

Боб, кажется, был доволен этой деталью, полагая, что она должна повысить доверие к нему.

Б. П., сыт и пьян, отвалился от стола, удивляясь, почему Боб ни разу не взглянул на океан прямо у них за окном.

— Музыка твоя кажется мне малость заумной, мистер Боб. Может, и привыкли к ней в таких местах, которые на остальную нашу страну не похожи.

В этот напряженный момент снова возникла официантка и спросила, не надо ли им еще чего. Боб изобразил искреннее вожделение:

— Только ты, дорогая, можешь удовлетворить потребность более глубокую и более фундаментальную, чем пища. Вся эта пища, которую мы съели, — мертвая. Ты — живая пища.

— Конечно, Боб. Лижи меня, и не будешь толстым и пьяным и по часу в день проводить на толчке.

Она шлепнула на стол счет и унеслась.



После ресторана они часок соснули в машине, но с открытыми окнами, и морской ветерок отгонял большинство мух от их храпящих ртов. Проснулись разом, немного обалделые и недовольные. Боб открыл бардачок и настоял на том, чтобы оба приняли по мегавитамину — капсулу величиной с лошадиную таблетку, а потом велел Б. П. ехать на юг, в Санта-Монику, где у него встреча за обедом.

— Ты опять собрался есть? — От мысли о еще одном глотке Б. П. замутило.

— Еда в своей высшей форме не имеет никакого отношения к аппетиту. — Боб вынул маленький диктофон и сказал: «Не вызови мне такси, а подгони мне такси» — с видом человека, решившего важную задачу. Затем он впервые бросил взгляд на океан и сказал: — Клубись, клубись, лазурный океан!

В Санта-Монике они остановились на обслуживаемой стоянке «Прибрежного плюща». Боб показал на пирс по другую сторону Оушн-авеню, велел Б. П. быть через час и взглянул на несуществующие часы, как бы озадачившись.

Б. П. был рад оказаться вне пределов досягаемости для Боба и порастрясти обед, который можно оправдать только восьмичасовой пешей прогулкой. В уме, против обыкновения, он ощущал какую-то шаткость, какое-то трепыхание, мешавшее обрести настоящие ориентиры, которые, подобно ныне популярной «ситуационной этике»,[5] отнюдь не высечены на камне. Странник уязвим, и пусть он двадцать лет не заходил в церковь иначе как для того, чтобы вычерпать затопленный подвал, назревало какое-то почти религиозное чувство, толчок которому дала могучая карусельная музыка, доносившаяся из большого павильона перед пирсом. Тут стояли элегантные авто и в тени сидели кучкой опрятные шоферы. Происходил какой-то праздник у богатых мальчиков и девочек и их красивых мам. Б. П. стоял, зачарованный музыкой как раз такого рода, какую он больше всего любил, и вспоминал все многочисленные свои поездки на ярмарки Верхнего полуострова в Эсканобе, хотя сквозь фигурные окна павильона видно было, что это самая роскошная карусель во вселенной. И он опять заметил, что из-за зеленой швейцарской формы он просто не существует для публики, довольно плотно разместившейся на пирсе. Поблизости курили три привлекательные няни и смотрели прямо сквозь невидимого Б. П. Он был доволен, что обзавелся абсолютной маскировкой, — но если надеешься встретить чье-либо расположение в этом городе, то надо обзавестись и другими шмотками.

От карусельной музыки разбухал в груди комок ностальгии — примитивного, но безусловно религиозного чувства, в соответствии с которым родные места священны, так что, очутившись на чужих берегах, ты вспоминаешь холмы, ручьи, лощины и даже отдельные деревья, ставшие строками песни твоего существования. Чтобы побороть ностальгию, Б. П. глядел вдоль берега на север, в сторону Малибу, на зеленые холмы, сбегавшие к воде, на почти непростительную красоту морского вида. Этот край не слишком напоминал узилище, ожидавшее его дома, или тюрьму округа Алджер, где не умели приготовить яичницу, хоть ты их застрели, а шериф жульничал за картами. Неподалеку — чистая удача — проворная девушка сбросила юбку, правда, под ней оказался купальник. Он немного затянулся в щель между ягодицами, и девушка большими пальцами ловко одернула голубые тесемочные краешки. Сердце у Б. П. подпрыгнуло, когда она погладила себя по ляжкам, а сев позади нее на скамью, он увидел между ее ляжками голубой океан. Она игриво потянулась за пролетевшей совсем близко чайкой.

Созерцать это было выше его сил, и Б. П. прошел дальше по пирсу, где удили рыбу старики, но несколько раз оглядывался на девушку, уменьшавшуюся вдали, — не зная о предостережении Ницше, что, если долго смотришь в бездну, она посмотрит на тебя, но ощущая его физически по пасмурному замиранию в яичках. Недоступность выводит желание на арену тупой озадаченности, и можно почувствовать себя неопрятным до такой степени, когда хочется сесть, зарыдать и съесть свои туфли.

Несмотря на все это, он еще был способен сострадать и другим, и себе. Он резко дал задний ход, вернулся на скамью позади девушки, подобрал брошенную газету и проделал в ней дырочку посередине. Теперь можно было держать ее перед собой, как бы читая, и незаметно подглядывать в дырочку. Об этом методе контрразведки он прочел в журнале «Аргоси» из кипы, хранившейся в дровяном сарае у Делмора.

Девушка разговаривала с подругой, той же породы, но более коренастой, и обе тянули через соломинки прохладительное из пластиковых стаканов с таким звуком, который напомнил Б. П. очень грубую шутку об одной местной у них дома: говорилось, что она может засосать мяч для гольфа через садовый шланг. Он отверг эту шутку как недостойную зрелища, видимого сквозь дырку в газете, — оно уже произвело перемену в душевном состоянии, заставив его забыть о земных проблемах. Большой художник смог бы запечатлеть вид океана между ее загорелых ног, с головой далекого пловца, ныряющей в волнах. Сосредоточенность Б. П. была абсолютной, хотя не препятствовала некой мысли об отмщении Лону Мартену. Это был только второй его день здесь, и, хотя сейчас ему везло и настроение было смутно религиозное, он помнил, что единственная предыдущая встреча с большим городом, а именно с Чикаго, много лет назад отнюдь не была сплошным праздником. Села муха, и девушка дернула ягодицей, как лошадь. Рядом на скамейку опустился голубой, но швейцарская форма отбила у него интерес. Б. П. пришлось заново сфокусировать взгляд на девушке, которая повернулась боком, положив ладонь на игривую ягодицу. Во время их долгого побега из Мичигана в Лос-Анджелес они остановились вздремнуть у реки Уинд к северу от Термополиса в Вайоминге. Б. П., растянувшись на медвежьей шкуре, завороженно глядел на реку, на гладь водоворота с ямочками там, где всплывала форель. Теперь девушка стояла лицом к нему, и сквозь дырку в газете была хорошо видна легкая припухлость венерина холмика. Внезапно на него свалились два стаканчика, полные ледышек, и голубой насмешливо сказал: «Попался, друг?»

Б. П. бросил газету и попытался улыбнуться. Девушки засмеялись и показали ему средний палец. Спасибо, хоть чувство юмора есть. Он встал, отвесил глубокий поклон, ушел к концу пирса и там, на нижнем рыболовном настиле, искупил вину. У особо морщинистого старика крючок зацепился за что-то на дне, и он громко скулил, что это у него последняя леска. Б. П. живо разделся до трусов, спустился по железной лесенке и прыгнул, перед тем сказав старику, чтобы стерег его штаны и бумажник. Он с легкостью ушел вниз метров на десять вдоль натянутой лески и достиг дна. Видимость была плохая, а вода на удивление холодна, но он быстро отцепил леску старика от арматурины, торчавшей из сваи. Когда он победно вынырнул после благотворительного очищения, кучка зрителей приветствовала его аплодисментами, но среди них был и немного рассерженный Боб Дулат.

— Б. П., кретин чертов, я тебя час жду. Ты утонуть мог.

— Простите, сэр, хотел помочь несчастному старику. — Он взглянул на несуществующие часы, как перед этим Боб. — Я опытный водитель.

— Пошел ты на х… начальничек, — сказал старик Бобу.



Когда они ехали на восток по Сан-Винсенте, улице, которую Б. П. нашел исключительно красивой, Боб попросил его остановиться, чтобы показать место рокового нарушения. В самом этом месте не было ничего исключительного, если не считать своеобразной ксенофобии, окрашивающей ситуацию, когда один человек показывает какое-то место другому. По положению в жизни они едва ли могли отстоять друг от друга дальше, но Боб прибыл из Северного Висконсина, а Б. П. — с Верхнего полуострова, и в каком-то иррациональном смысле оба были как бы заброшены на дикие берега Борнео.

— Так расскажи мне об этом, сынок, — сказал Боб с видом серьезной заинтересованности, может быть и не напускной.

— О чем тебе рассказать? — В Буром Псе что-то дрогнуло от властного «сынок», хотя Боб был от силы на десять лет старше.

— Расскажи, от чего ты бежишь. Уверен, что смогу помочь. Люблю иногда облегчить страдания, снять с себя шоры корысти и оказать добрую услугу.

Тут разговор пошел начистоту. Они вылезли из машины, пересекли газон широкой разделительной полосы и под тем самым деревом, где Боб был грубо закован в наручники и арестован, поговорили. В манере безжалостных следователей из своих романов Боб методично выпытал у Б. П. историю всех трех его отсидок: первая — когда он нырял к затонувшим судам и извлек покойного индейца при всех регалиях, пятьдесят лет пролежавшего на глубине пятнадцати метров и отлично сохранившегося в ледяной воде Верхнего озера, а затем угнал рефрижератор, чтобы отвезти тело в Чикаго с целью извлечения дохода; вторая — за поджог палатки и лагерного имущества антропологов ради того, чтобы спасти от раскопок тайное индейское кладбище, единственное захоронение хопуэлловской доисторической курганной культуры на севере Среднего Запада. Так называемая подруга Б. П., антрополог Шелли, обернулась форменной Евой в Саду — выведала у него местоположение кладбища, соблазнив своим телом и телом своей подруги Тары, несколько более худым, — деталь, которую Боб тоже вытянул из Б. П. для полноты картины, наряду с цветом трусиков Тары. Третьим преступлением была недавняя атака на место раскопок, где археолога и антропологи из Мичиганского университета вели подготовительные работы. Б. П. и Лон Мартен по большей части метали шутихи с безопасного расстояния, а более грубая часть операции выпала на долю Розы и группы воинов анишинабе. Тут неприятность заключалась в том, что Бурому Псу было запрещено в течение года появляться в округе Алджер, дабы университетские люди могли работать без помех.

Б. П. хотел рассказать затем о бегстве на Запад, о том, как обменяли угнанный «линкольн» на «таурус» за границей в Канаде — все по плану, родившемуся в искушенном криминальном уме Лона Мартена. Но Боб поднял ладонь и бросился к машине, чтобы позвонить. После этого, томимые жаждой, они зашли в щегольской китайский ресторан в Брентвуде, где Боба хорошо знали. Боб быстро управился с бутылкой «пулиньи-монтрате» за сто долларов, а Б. П. выпил три бутылки пива «кирин». Сколько же иностранных пив в этих местах! Он заметил Бобу, что по части баров здесь не так интересно, как в Чикаго, где на каждой, наверное, улице своя таверна, или в Висконсине, где, кажется, любой может превратить свой дом в бар. Однажды под Алвином, когда рыбачил на реке Брул, он пил пиво в таком доме и присматривал за оравой детей, пока барменша, их бабушка, жарила котлеты на всю компанию, и, больше того, четыре штуки съел бесплатно за помощь по хозяйству — в частности, за то, что отнес домой городского пьяницу, взвалив на плечо, как двухсотфунтовый мешок овса.

Боб не слушал. Он был сама деловитость, хотя, по наблюдению Б. П., мог разобраться с бутылкой вина так же быстро, как обыкновенный смертный с бутылкой пива. Боб побежал за своим ноутбуком «IBM»; Б. П. посмотрел на заметки, которые тот писал по ходу дела, но, похоже, написаны они были секретным шифром. Официантка-китаянка принесла ему еще пива и поклонилась. Он встал и поклонился в ответ, что показалось ей забавным.

— Добро пожаловать в нашу страну, — сказал Б. П. с обольстительной, как ему думалось, улыбкой. Девушка была конфетка, экзотичная, как растительность в ботаническом саду.

— Мои родные живут здесь с семидесятых годов девятнадцатого века. Мы приехали строить вам железные дороги и работать в ваших шахтах, — сказала она с лукавым блеском в глазах. На юбке у нее был разрез до половины бедра. Его швейцарская форма, кажется, не произвела на нее плохого впечатления, но это потому, наверное, что Боб — богатый клиент. При таких заработках он, поди, их столько перевидел, сколько сиденье в туалете, хотя не похоже, что это пошло ему на пользу.

— Вуаля! — гаркнул Боб, вбежав с ноутбуком, и застучал по клавишам.

На экране появилось досье, составленное детективом мичиганской полиции Шульцем на Мартена Смита, он же Лон Мартен, в прошлом — член Движения американских индейцев (исключен за растрату), специалист по добыванию денег у Национального фонда искусств для диссидентских фильмов, так никогда и не снятых; разыскивается за мошенничество с кредитными карточками, незаконное присвоение имущества; недоказанное обвинение в изготовлении кристаллического метамфетамина; собирал средства для несуществующей радикальной индейской организации под названием У индиго, являясь ее единственным обнаруженным членом; его главный подручный, местный дурак с сомнительным именем Бурый Пес, по имеющимся сведениям, не вооружен, но опасен, поскольку в молодости был известен как кулачный боец.

При слове «дурак» на глазах чуть не выступили слезы. Б. П. указал, что детектив Шульц был отстранен за противозаконную слежку в политических целях, которая запрещена полиции штата. Боб возразил на это, что немалую роль сыграли сексуальные фото Шульца с Розой, бывшей подругой Б. П. Инсценировка организована Лоном Мартеном.

Б. П. был поражен и возмущен тем, что для получения этой информации Бобу буквально достаточно было шевельнуть пальцем. Еще два года назад, до встречи с Шелли, он вел в полном смысле частную жизнь — главным образом потому, как теперь стало ясно, что никого не интересовал. Он затосковал по какой-нибудь далекой охотничьей хижине, чтобы сторожить ее между сезонами в обмен на бесплатное проживание. Он менял кровлю на многих таких хижинах, любил запах толя и дранки, любил смотреть на мир с птичьей высоты их крыш. И горькие слезы в самом деле навернулись, и Б. П. по-настоящему занервничал в этом городе, где конкретное чувство неопределимо.

— Крепись, малыш, — сказал Боб, знаком попросив у официантки еще бутылку вина. — Мы пригвоздим к стене этого подонка.

— Я просто хочу назад шкуру.

— Конечно хочешь. Ты не считал Лона Мартена опасным, потому что он брат друга твоих детских лет Дэвида Четыре Ноги. Не многие из нас способны признаться себе, что наши друзья оказались негодяями или, может быть даже, что все наши друзья — негодяи, включая родителей, как, например, моя возлюбленная, но беспутная мать, и все наши пращуры мужского и женского пола вплоть до первой страницы истории человечества. Ты же знаешь Библию? Я читал гидеоновскую Библию[6] в тысяче гостиничных номеров, потому что телевидение мне противно, за исключением, скажем, мексиканского и французского, поскольку ни хрена не понимаю, что они говорят. Тогда это терпимо. Ты винишь свою бывшую антропологическую любовницу Шелли за то, что сбила тебя с праведного пути, но это не она сбила, а твоя пипка. Пипки и вагины — это сердцевина великой тайны жизни. Они наша слава и наша погибель. Некоторые видные теологи утверждали, что у Адама и Евы не было гениталий, когда они пришли в первый Сад, но мы должны отбросить это как идеологию бессильных старых пердунов, вроде тех, что сидят у нас в конгрессе. По моему убеждению, жизнь в целом может быть гораздо меньше, чем сумма ее частей, и самое достоверное ее содержимое — зло. Где мы сидим сейчас и пьем напитки, это место можно считать сердцем Империи зла. Отсюда мы напрягаем мечты людей, и остаются им от этого только растяжки. Конечно, мы, просто зарабатываем на жизнь, как все остальные, — только больше.

Неудивительно, что внимание Б. П. рассеялось, хотя он изображал сосредоточенность. Миловидная китаянка накрывала столы в дальнем конце пустого ресторана. Вопрос отчасти состоял в том, почему люди из разных чужих стран, включая Америку, так не похожи. Фрэнк говорил, что из-за климата, ссылаясь на жаркое солнце Африки, но Б. П. сомневался в этом объяснении. Никто из восточных людей, которых он встретил в свое время в Чикаго, не выглядел Желтым, и эта девушка тоже. И из многих сотен знакомых коренных американцев ни один не выглядел краснокожим. Ветеринар из Шарлевоя сказал ему в таверне Фрэнка, что если бы всем собакам на свете предоставили возможность свободно сожительствовать, то со временем все они стали бы средней величины и бурыми.

Боб Дулат помахал ладонями перед лицом замечтавшегося Б. П. и нагнулся к компьютеру, чтобы разглядеть получше текст. Приятель в Лос-Анджелесском управлении полиции навел справки о Лоне Мартене, и его местное досье касалось в основном оптовой торговли украшениями навахо, изготовленными на Формозе и выдаваемыми за подлинные. Это разозлило настоящих навахо. Кроме того, как радикальный диссидент, Лон Мартен находился под «мягким наблюдением» в Лос-Анджелесе, где это тоже было противозаконно. Впрочем, разве эти люди не захватили пустую тюрьму Алькатрас?[7] Сообщались телефоны и адреса, где он останавливался в районе Уэствуда, обычно у других индейских диссидентов, связанных с баскетбольной Меккой — Калифорнийским университетом в Лос-Анджелесе. Боб сказал, что у него есть хороший знакомый итальянец Винни, который может отобрать медвежью шкуру, но Б. П. сказал: нет. Он сам возьмет. Все это на его вкус как-то слишком резво развивалось. Лон Мартен отдаст ему шкуру, если еще не продал.

Теперь официантка принесла тарелку с ребрышками на закуску. Боб набросился на них, а Б. П. смог одолеть всего штуки три, хотя и восхитительные. За обедом в Малибу Боб утверждал, что это он ввел практику множественных закусок — несомненно, потому, что был родом со Среднего Запада, где обжорство нередко считается героизмом. Официантка вернулась и застенчиво спросила Боба, знаменитость ли Б. П. Ее звали Уилла, и Боб ответил на ее вопрос, что точно не знаменитость. Когда их представили друг другу, Б. П. опустился на одно колено и поцеловал ей руку — как показывали в фильме.



Они нашли Бурому Псу не такую уж дешевую комнату между Уэствудом и Калвер-Сити, в «Сиаме», мотеле с умеренно ориентальным декором, который навел Б. П. на разные мысли о том, как бы пригласить в гости Уиллу. Когда выходили из ресторана, она таинственно отказалась назвать ему свое китайское имя и тем более дать телефончик. Боб объяснил: потому что он не знаменитость. Они заехали в продовольственный магазин и купили Бурому Псу два ящика французской воды «эвиан» — «для твоего водяного фетиша», как сказал Боб. Когда он отвез Боба в «Уэствуд-маркиз», Боб велел ему купить шмоток и дал пятьсот долларов аванса в счет зарплаты. Сумма, хотя и громадная, не умерила беспокойства Б. П.

Прежде чем вернуться в «Сиам», он еще раз прошелся по ботаническому саду. Боб сказал, что один из главных секретов его успеха — ежедневный послеобеденный сон продолжительностью не менее четырех часов. Под сенью бамбуковой рощи Б. П. задумался, есть ли в его жизни какие-нибудь секреты или она — открытая зачитанная книжка. Сомнение в себе быстро прошло, когда он заметил, что оранжевые карпы неизменно ходят против часовой стрелки в своем затененном прудке. За карпами наблюдать было гораздо интереснее, чем за причудами конспекта собственной жизни. Как и все мы, Б. П. не знал, что есть вообще наша жизнь, а теперь передовой карп сделал изящный поворот на сто восемьдесят градусов и медленно повел свою стайку по часовой стрелке. Это, видимо, было одним из ответов на миллионы вопросов, которых жизнь на самом деле не задает.

До того как вернуться в мотель, он купил в магазине подержанных вещей два красивых костюма — цветастые гавайские рубашки и коричневые бумажные брюки, а в дополнение к ним симпатичную, но пыльную мягкую шляпу вроде той, что надевал дедушка на ярмарки и похороны. Боб научил его пользоваться автомобильным телефоном, и он позвонил домой Делмору, но сразу пожалел об этом. Старуха Дорис лежала в больнице в Эсканобе с сердечным приступом, а Роза сидела в тюрьме за то, что откусила полицейскому палец во время заварухи, затеянной Бурым Псом и «негодяем» Лоном Мартеном на археологических раскопках кладбища. Делмор опекал двух детей Розы — Реда и Ягоду; последняя, очаровательная на взгляд Б. П., была непослушной и умственно отсталой жертвой дородового алкогольного синдрома. Делмор нанял детям постоянную няньку, в его описании «красотку» — белую девушку, которая хотела посвятить жизнь помощи индейцам. Она даже попыталась приучить Делмора к йогурту. Итогом всего изложенного было то, что Б. П. должен немедленно вернуться и стать отцом для детей Розы. Розе предстоит отсидеть года два за откушенный палец, хотя она утверждала, что полицейский до синяков намял ей грудь. «Но как я могу вернуться?» — спросил Б. П. с неприятной дрожью где-то под ложечкой. Делмор взял адвоката, и тот выясняет, действительно ли Б. П. перешел из округа Льюс в округ Алджер, когда метал шутихи. С недавним введением лазерной топографической съемки многие разделительные линии между округами оказались под вопросом — особенно в этой местности, где до ближайшего человеческого поселения километров двадцать. Б. П. твердил, что в тюрьме умрет от разрыва сердца, как те заключенные апачи, про которых рассказывал Делмор. Делмор сказал, что он может, но крайней мере, подъехать к границе Висконсина и оттуда попросить указаний. Беседа отличалась всеми недостатками телефонного разговора, когда ты еще не успел переварить информацию, как тут же обрушивается новая.

Дежурный в мотеле, миниатюрный лаосец, извинился за то, что в номере у Б. П. не работает телевизор, и когда Б. П. сказал ему: ну и слава богу, он терпеть не может телевизор, — тот долго истерически смеялся. Очень поднимает дух, когда скажешь удачную шутку, даже если сам не понимаешь, в чем она.

В номере он выпил бутылку воды, чтобы притушить докучливые остатки исполинского обеда. Это был для него во многих отношениях самый мрачный час, и утешали только двадцать три бутылки воды. Он решил испытать секрет Боба и как следует вздремнуть, но прежде требовалось принять душ. Когда он собирался пустить воду, его внимание привлек легкий шум. Он проверил дверь и посмотрел из окна на залитую солнцем автостоянку. За стеной возле его кровати слышалось легкое царапанье и голос тихо напевавшей женщины. Похоже было на французских стриптизерш в канадском Су — все они приезжали из Монреаля. Как красиво, подумал он и вернулся в душ. Через пять минут по соседству хлопнула дверь, и он снова выглянул в окно: стройная девушка во всем кремовом садилась в «мерседес» с откидным верхом.

Это не способствовало сну. Терпеть далее отсутствие теплых чувств уже не было сил. Может быть, выручит новая одежда, не говоря уж о франтовской шляпе. Швейцарская форма была аккуратно сложена на комодике на случай, если понадобится снова исчезнуть, когда будет подстерегать Лона Мартена. Все дело в том, что он чувствовал себя не на своем месте — повальная современная болезнь. Единственной знакомой частью окружения были его руки, когда он поднял их с кровати, посмотрел на них и сказал: «Руки». Душевный упадок принял форму ощутимой тяжести на груди и лбу. Дедушка говаривал, что жизнь — не тарелка с вишнями, и Б. П. это устраивало: вишню он не любил. Боб легкомысленно спросил его, не страдает ли он «dementia pugilistica», и объяснил термин: не ушиблена ли у него голова от прежних кулачных занятий. «Нет», — ответил Б. П. Ему редко попадали по лицу, вот почему он всегда побеждал. Хороший удар в лицо обезоруживает любого, кроме самых опытных. Теперь он произвел беглый обзор своего имущества. Деньги. Четыреста семьдесят долларов спрятаны для надежности в несколько карманов и один носок, — он вряд ли когда был богаче. Он надеялся купить когда-нибудь подержанный желтый пикап — сойдет простой «Форд-1500». Хотелось бы завести приятную подругу, но этого, наверное, всем хочется. А в общем, все сводилось к медвежьей шкуре, его единственной ценной собственности. Делмор еще в молодые годы отказался от медвежьего талисмана в пользу черепаховых и церемониально передал шкуру Бурому Псу.

Он ерзал и ворочался на кровати и порвал ветхую простыню. Семь шкур сдерут, пожалуй, за эту простыню. Сейчас не время было, но очень хотелось вынуть из бумажника фото голой Шелли для поддержания сил. Лос-Анджелес требовал совсем других сил, а не твердого члена, наставленного на рычащего леопарда — лампу в изголовье. Да и какие силы призвать на помощь одинокому страннику перед лицом этого громадного измученного города, с его тысячеслойными покровами искушенности и богатства, с его продажностью и ненавистью и миллионом красивых женщин, чей язык ему непонятен? Но что он понимал, хотя никогда не собирался с мыслями на этот счет, вопреки наставлениям Шелли, — он понимал, что плохо приспособлен к жизни вне своего медвежьего угла. Он давно сообразил, что леса готовят тебя только к другим лесам. Охота и рыболовство для прокорма учат только есть рыбу, оленину, куропаток и вальдшнепов. А конец этого дела — сытый желудок и воспоминания о чудесном дне.

В каком-то смысле не ты входишь в лес, а лес — в тебя, и присутствие его не делает тебя более толковым в других делах. До последних лет к нему наведывались биологи, чтобы узнать, где находятся волчьи логова и медвежьи берлоги, в обмен на полдюжины или, в случае волков, целый ящик пива. Он отказался от этих отношений, когда Фрэнк предупредил, что биологи хотят надеть на зверей телеметрические ошейники, чтобы без труда следить за ними — вроде звериной полиции. Другими словами, хотя Фрэнк их не произнес, Б. П. по неведению предавал животных. Конечно, от шести банок или ящика отказаться было трудно, но раскаяние в нем было так сильно, что в дальнейшем всех биологов он встречал словами: «Пошли отсюда на х…» — и захлопывал у них перед носом дверь. И в смысле человеческой слабости он завершил курс наук, продав свое знание об индейском кладбище за секс. Пора было наконец вести себя благородно, но особого навыка в этом не имелось, и не факт, что благородство поможет вернуть медвежью шкуру.

Господи Иисусе, думал он, прислушиваясь к реву и гудкам на шоссе в час пик. Как они могут жить в этом блядском грохоте? Он слез с кровати, попробовал включить радио, встроенное в испорченный телевизор, и, к его радости, оно ожило. Он нашел какую-то мексиканскую музыку и прибавил громкость, чтобы заглушить шум транспорта. У пары йогов, с которой он разошелся после вопроса о том, почему женщина хорошо к себе относится, были сотни записей, их проигрывали день и ночь, заглушая голоса птиц и койотов, а то и волка. На его вкус она была чуть худовата, но, снова улегшись на кровать, он вспомнил, как приятно она выглядела, когда по их просьбе он повел их на целый день в лес. Они немного заблудились среди невысоких кряжей за болотом, откуда берет начало река Ту-Хартед, и муж, с утра раздраженный тем, что его сотовый телефон, пристегнутый к поясу, отказывается работать в этой местности, потерял всякое самообладание. Б. П. утверждал, что они не заблудились, а просто не могут найти свою машину, и сказал, что с удовольствием побродил бы еще пару дней, раз такое дело. Он хорошо ориентировался здесь в мае, до того как распустится листва, и в октябре, когда она большей частью облетает; но сейчас густая зелень и пасмурное небо, не позволившие понять истинное положение солнца, мешали определить маршрут.

На кровати, сперва отодвинув образ ее красивого зада в светло-зеленых штанах, Б. П. сообразил, почему ему пришла на ум та история. Потому что боялся рассыпаться в Лос-Анджелесе, как ее муж в лесу — среди прочего, тот нарочно отстал, чтобы сожрать последние сандвичи, предназначавшиеся всем троим, и выдул остатки воды, так что найти ручей или ключ стало важнее, чем найти машину. Пятисотдолларовые туристские ботинки превратили его ноги в малиновое желе, а к концу дня он впал в паранойю и со слезами объявил, что Б. П. и его жена сговорились убить его, чтобы стать любовниками и завладеть деньгами. И все это из-за простой десятичасовой прогулки, озадаченно подумал тогда Б. П., а еще его изумило, что жена продолжала интересоваться флорой и фауной и с середины утра делала вид, что мужа не существует. Они были в двух часах хода от машины, когда Б. П. определил их местонахождение, но не сказал этого, чтобы проучить мужика за его плохое поведение. Уже перед самым выходом из леса муж зашвырнул свой сотовый в прудик, заросший водорослями, белыми и желтыми кувшинками. «Это безобразие, милый, бросать телефон в такой красивый пруд», — сказала жена. В какой-нибудь сотне шагов от опушки мужик схватился за голову и закричал: «Я слышу рев!» — а был это всего-навсего трейлер с бревнами на дороге. После он не смущался, а вел себя самодовольно, обвиняя во всем органическое слабительное, которое принял накануне, чтобы выгнать шлаки. Его жена и Б. П. с изумлением наблюдали, как он выхлебал всю оставшуюся в машине воду и слопал два энергетических батончика, не поделившись с ними. Б. П. получил поразительный урок того, как тебе не хочется вести себя в короткий свой срок на этой земле. Она высадила Б. П. у его крытой толем хижины и сунула ему в руку потную пятидесятидолларовую бумажку. Муж тем временем постанывал во сне на заднем сиденье. «Спасибо за волшебный день», — сказала она, глядя прямо перед собой, словно дворник на ветровом стекле был самой интересной вещью на свете. Б. П. съел на ужин трехфунтовую банку свинины и в сумерках протопал восемь километров до города. Карбюратор его фургончика барахлил, и он немного устал, но как устоять перед соблазном таверны Фрэнка, если у тебя полсотни долларов чистыми?

Мораль воспоминания была с библейским оттенком, типа «препоясать чресла», то есть кончай дергаться и веди себя так, как будто знаешь, что делаешь. Любой может превратиться в жидкое говно, даже если ты обучен делать йогу и имеешь избу за сто тысяч с двумя туалетами. Семь дней он гопничает, две трети страны покрыл, пора бы определиться на местности. Он, конечно, не понимал, что когда по-настоящему засаднило сердце от неприкаянности, это уже глубинный зуд заживления. Пятнисто-розовый потолок над ним затуманился и отплыл, и он отправился в обычно игнорируемую местность сновидений, где простой пруд с карпами в ботаническом саду Калифорнийского университета постепенно превратился в могучую реку, по которой он плыл на бревне. Негодяи в фуражках преследовали его на лодке и стреляли в него, подгоняя к колоссальному водопаду. В последний миг перед тем, как низвергнуться с грохочущей водяной стены, его тело взмыло в воздух, и он, с вытянутой вперед шеей, услышал тяжелое хлопанье и скрип своих крыльев. Он ощущал себя очень тяжелым, но удерживал высоту и летел по течению, высоко над яростным потоком. Крылья устали, отяжелели, и он стремительно пошел вниз, но как-то ухватился за белую сосну на берегу. Озадаченный неожиданным спасением, он посмотрел на свое тело и увидел, что он наполовину медведь, наполовину птица.

Зазвонил телефон на тумбочке, и трубку неуклюже сняла лапа.

— Алло, — хрипло прорычал Б. П.

— Что у тебя, на хуй, с голосом? Это Боб напоминает тебе, что ты заезжаешь за мной в восемь, значит, примерно через час. Ты понял?

— Конечно. Только что кончил йогу и сейчас занимаюсь прической, — сказал Б. П., откашляв голос от всех медвежьих остатков.

— Ты меня разыгрываешь. Йогой занимаешься?

— Йогу делай, йогурт пей — позабудешь про врачей, — сказал Б. П., думая о том, как Шелли и ее подруга Тара вели здоровый образ жизни, хотя имели слабость к кокаину и шампанскому.

— Кончай эту хуйню. Чтобы был на месте. Надо ехать на площадку. Сегодня у нас ночная съемка.

— На какую площадку? — спросил Б. П., глядя на свою эрекцию и спрашивая себя, есть ли в ней медвежья сила. Медведи знамениты своей выносливостью.

— Приезжай за мной, и все, дурак чертов. — Боб был немного возбужден.

— Еще раз скажешь «дурак», и подарю твой «таурус» бедному афроамериканцу.

— Извини. Прости. В общем, выяснили, где твой Мартен завтра вечером произносит речь. Надеюсь, выяснят, где он остановился. Лучше, чтобы разборка прошла без публики.

— Спасибо, Боб. Я, пожалуй, надену смокинг.

— Ради бога, не надо смокинга.

— Ладно.

Б. П. положил трубку, все еще под впечатлением от силы и беззаботности своего сна. Кто попрет против тебя, если ты наполовину медведь, наполовину птица?

В вестибюле «Уэствуд-маркиза» постояльцы и служащие кивали и улыбались ему, бездумно предполагая, что он может быть важным рок-музыкантом — их много останавливалось в этом отеле. Б. П. же не сомневался, что причиной тому — сочетание тропической рубашки с элегантной шляпой. Боба он нашел в гостиной, Боб пил мартини из пивной кружки и, поглядев на шляпу, сказал: «Нарядно». У шляпы было еще и то преимущество, что она скрывала жесткие непослушные волосы. В детстве, когда он стригся у парикмахера за двадцать пять центов, тот ныл, что у него на четверть доллара одного бриолина уйдет, чтобы пригладить ему волосы.

Самое трудное для сельского пришельца в огромном городе — понять соотношение между тем, как человек зарабатывает на жизнь, и тем, где он живет. У себя ты проезжаешь по улице и против каждого дома можешь сказать: мясник, булочник, свечник. В Лос-Анджелесе, конечно, ты сразу отдаешься во власть ворчливого недоумения, так же как в Нью-Йорке, с его вытянутыми слоистыми луковицами жизни, громоздкими склеенными ломтями отдельных реальностей, объединенными водопроводом, канализацией и хрупкими скорлупками камня. В Нью-Йорке ты можешь, по крайней мере, вообразить, что залез в свой детский домик на дереве, а те, кто далеко внизу, — не лесные муравьи, а вызывающие астму тараканы. Но вдруг проходит хорошенькая женщина с девятью дурацкими собачками на поводках, и мелькает мысль: эти люди знают, что делают. В Лос-Анджелесе для новичка ни о каком понимании не может быть и речи, и лишь после нескольких визитов какие-то дома, улицы и рестораны становятся успокоительными ориентирами. То же относится и к местным, которые совсем перестают замечать свое окружение, как, к примеру, жители Каспера в Вайоминге. Искушенный знаток городов скоро догадывается, что Большой Лос-Анджелес напоминает историю американской политики или саму структуру американского общества. Связь между Брентвудом и Бойл-Хайтсом[8] так же тонка, как между Конгрессом и гражданами, хотя эмоциональный склад обоих по страстности и напряженности подобен шоу Джерри Спрингера.[9]

Вот почему по дороге из «Уэствуд-маркиза» к студии Сони в Калвер-Сити, проезжая мимо мотеля «Сиам», Бурый Пес радостно гаркнул уткнувшемуся в яркий экран компьютера Бобу:

— Здесь я живу.

— А, да, чудесный «Сиам». Берегись обитающей там псевдофранцуженки. Это значит, она не настоящая француженка. Она из Редондо-Бич. Настоящим француженкам невозможно получить зеленую карту — понимаешь, разрешение на работу. Я дня три был по уши влюблен в Сандрину. Познакомил ее с парой друзей из Парижа, и они были изумлены. Сочли, что Сандрина — больше француженка, чем сами француженки, и вдобавок с безупречным оверньским выговором. Когда киношникам нужна француженка на эпизод, вызывают Сандрину. Ее маневр — жалобно попросить джентльмена о помощи с получением зеленой карты. Я, конечно, попытался. Адвокат взял с меня тысячу, чтобы за десять минут выяснить детали. В иммиграционном ведомстве ему сказали, что я тридцать седьмой ходатай за Сандрину. Если познакомишься с ней, береги бумажник.

— Зачем, если деньги в носке? — отшутился Б. П.

— Носок — самое очевидное хранилище для денег. Спроси любую девку в Вегасе.

— Я про носок, который на тебе. Немного прихрамываешь, чтобы не натереть деньги.

— А если хочешь купить сосиску или банку пива?

Боб закрыл ноутбук. Ум его питался пустяками.

— Держишь немного в передних карманах. Это близко к ширинке, никто не подберется. Очень чувствительная область. Моя подруга Шелли говорила, что у меня это вроде религии, но она сильно ошибалась. Мою религию я держу в секрете.

— Неплохая мысль. Я имею в виду секретность в этом городе. С актрисами рекомендую религию в качестве сексуальной наживки. Просто спрашивай их, какую конкретно цель преследовал Бог, создавая кинобизнес, — только не цинично. Будь серьезен и старайся немного возвыситься над сексом. Прощупай их сокровенные надежды и страхи и постарайся увязать с высшей целью, какова бы она ни была.

— А моя соседка Сандрина религиозная? — вернул его к делу Б. П.

— Утверждает, что она гугенотка. Это откуда взялись аркадийцы, или каджуны.[10] Но что существеннее, она не позволяет войти, почему я сперва заподозрил в ней трансвеститку. При ближайшем рассмотрении оказалось, что нет. Очень любит шестьдесят девять, но, по-видимому, пользуется тонким пластиковым вкладышем для рта. Однажды, когда она была в ванной, я увидел целый пакетик в ее сумочке.

— Не может быть. — Б. П. напугала эта информация. Она отдавала «Сумеречной зоной», которую Делмор иногда смотрел за ужином. — Ты что же, залез к ней в сумочку?

— Проверил, нет ли пистолета или выкидного ножа. Мне затруднительно осуществлять половой акт, когда я чувствую угрозу. Мы растем под впечатлением от рассказов о легкодоступном сексе, которые не подтверждаются. В О-Клэре слышишь, что в Ошкоше девушки дают как раз плюнуть, ты едешь на своем старом «плимуте» в Ошкош, а там говорят — это в Милуоки, а в Милуоки говорят, что студентки в Мадисоне накидываются на тебя, только свистни, но в Мадисоне тебя уверяют, что О-Клэр полон глупеньких секретарш, которые заездят тебя до беспамятства за обед из трех блюд в «Макдоналдсе».

— Ты просто ездил по кругу, — сказал Б. П., большой любитель дорожных карт. Хозяин хижины подарил ему старый атлас «Рэнд Макнэлли», и Б. П. провел над ним не один вечер.

— О чем и речь. Теперь я предлагаю девушкам скромные стипендии, что повышает уровень отношений. Да, кстати: не признавайся, что ты мой шофер. Это связано с трудовыми отношениями. Профсоюзники могут порезать мне шины.

— Кем же мне называться? — Б. П. подъехал к проходной студии «Сони», которая защищала «Трай стар» и «Колумбию» от Большого Лос-Анджелеса.

— El don Bob, — сказал мексиканец-охранник, засунув голову в окно.

— Qué pasa,[11] друг? — Боб помахал рукой. — Дай моему адъютанту значок для площадки.

Б. П. пришпилил значок VIP, не очень точно помня, что это значит. Но «адъютант» казалось ступенькой выше по сравнению с «шофером», должностью, в которой он состоял при Лоне Мартене на полузаимствованном «линкольне-таункаре», позже обменянном без барыша на коричневый «таурус»[12] с целью замести следы.

На площадке перед поддельным маленьким отелем Боба встретили режиссер с продюсером, и он вручил им листок с новой репликой. Б. П. стоял достаточно близко и услышал, как режиссер подозвал главного актера, сильно загорелого, но немного смахивавшего на раздутый земляной орех. Теперь, вместо того чтобы сказать швейцару: «Вызови мне такси», актер должен был произнести: «Подгони мне такси». Реплика изменена, объяснял Боб, потому что актер — импульсивный и обезумевший влюбленный и сейчас ему не до вежливости. Это уточнение не показалось Б. П. особенно интересным, но режиссеру и продюсеру идея пришлась по душе, и Боб просиял. Актер был не вполне убежден и сперва нахмурил брови, но потом эмоционально подготовился к новому дублю.

Б. П. изумило, что на съемке трудится сотня людей — рабочие, осветители, гримеры, секретарши, ассистенты, костюмерши и несколько важных студийных администраторов, по дороге домой заглянувших на площадку. Все здоровались с Бобом как с важной шишкой, а Бурому Псу, двигавшемуся к буфету, улыбались так, словно значок VIP что-то значил. Непрерывно улыбавшийся Боб хлопнул его по плечу.

— Всему свой срок, — сказал он, схватив Б. П. за руку, протянувшуюся за сосиской в булочке и стаканом воды, — побереги аппетит до ужина. К тому же у нас еще дела.

Еще один пищевой психопат, черт бы их взял, подумал Б. П., когда Боб потащил его ко входу в фальшивый отель. Шелли вела себя так же: заставила съесть большую миску тибетского вареного зерна, которое надо было долго, по-коровьи пережевывать. Не ешь хот-догов, малыш, они сгноят тебе желудок.

Следующий эпизод будет сниматься в декорации гостиничного номера, объяснил Боб, перешагивая через путаницу проводов и кабелей, опасную на взгляд Б. П., который нервничал даже в таких простых случаях, когда надо было включить в штепсель настольную лампу. Виной тому было всегдашнее ворчание деда по поводу разрушительной силы электричества и автомобилей. Зато приятно было услышать, как бригадир осветителей сказал: «Замечательная шляпа», а гример крикнул: «Я в восторге от вашей шляпы, дорогой!» Правда, Б. П. был немного разочарован, когда выяснилось, что актриса, занятая в предстоящей сцене, не та, которая требует, чтобы мясо для гамбургера мололи у нее на глазах и обстоятельно брили интимные части. Эту звали Туфлик, немного странно, — правда, когда-то в Негони он встречался с барменшей по фамилии Нога, и она была первый класс, хотя и великовата.

Артистка сидела на смятой постели в лифчике и нижней юбке, а на тумбочке у нее стояла бутылка виски и стакан драгоценного темно-желтого напитка. Она разговаривала с режиссером, а гримерша тем временем еще сильнее растрепывала ей светлые локоны. Она встала, чмокнула Боба в щеку, кивнула Б. П. и сказала: «У вас волшебная шляпа». Он густо покраснел и поклонился, а потом отступил к двери, за громадную камеру стоимостью миллион долларов — такую, по крайней мере, цену назвал Боб. Боб, режиссер и Туфлик обсуждали предстоящую сцену, а потом начали ее разыгрывать. Убитая горем Туфлик стояла у окна, глядя, как ее возлюбленный уезжает на такси. Потом вернулась к тумбочке, хлопнула стакан виски, крикнула: «Черт бы взял тебя, Ричард!» — и, рыдая, повалилась на кровать. Б. П. немедленно отметил про себя, что кино делается из огорчительно мелких кусочков, а кроме того, каким же тупым говнюком надо быть, чтобы уйти от такой женщины? Он сильно встревожился при виде того, как она уже на репетиции хлопнула полный стакан виски, но помощник оператора шепнул ему, что это чай. Она так красиво упала ничком на кровать и так убедительно зарыдала, что хотелось броситься к ней и утешить. Юбка задралась у нее на ногах, почти открыв зад, и у Б. П. встал комочек в горле от сознания, что красота эта не про таких, как он.

После пяти дублей (из девяти) Б. П. выбрался наружу, потому что от жара прожекторов по спине, по ногам, из-под волшебной шляпы потек пот. Снаружи по-прежнему сновали сто работников, и, когда он вышел из отеля, несколько человек спросили его, как идет сцена. Глядя на них с полуметровой высоты гостиничной лестницы, не цементной, но очень на цементную похожей, он сказал: «Отлично». О сыны и дщери человеческие под бездонным звездным небом, хотя звезд не видно, чем вы заняты здесь, когда ваши истории рассеиваются позади вас, как автомобильный выхлоп? — думал он, правда не совсем в таких словах. Какое жалованье они получают, чтобы терпеть такую изнуриловку, — хотя вид у них был не хуже, чем у большинства работяг. По крайней мере, они живут с чувством, что конечный продукт окружен романтическим ореолом, а о нем вряд ли мечтает тот, кто в морозный снежный день валит третью поросль, которую смелют на фабрике и пустят, скорее всего, на газету. Может быть, эти чувствуют себя так, как рабочие на главном конвейере автозавода — от конечного продукта они далеко, но твердо знают, что получится у них «кадиллак». А если поглядеть на них в более выгодном свете, решил Б. П., то их работа в чем-то схожа с его незаконной водолазной деятельностью, когда он таскал со дна антикварное добро. Некоторые люди готовы были заплатить большой доллар за нактоуз со старой грузовой шхуны, мирно пролежавшей в пучине сотню лет.

Б. П. долго смотрел на эту суету с непонимающей внимательностью ребенка. В соответствии со здешними нравами такая неподвижность представлялась противозаконной, и многие уставились на него в свою очередь. Этот олух в самом деле важная персона? — удивлялись они. Они знали по слухам, что у сценариста Боба Дулата не все дома, что у него большие тараканы в голове; тем не менее у них хватало ума понять, что он — источник их существования. На этом производстве к сценаристам относились как к печальной необходимости, и администраторы воспринимали их как поставщиков сырья.

В конце концов к Б. П. подошел очень большой черный охранник и спросил, не нужно ли чего. «Пива, сэр», — шепнул Б. П. В стороне, но совсем неподалеку, две костюмерши упражнялись со скакалкой и, не прерывая сложных атлетических занятий, улыбались Б. П. Они должны быть доступнее, чем знаменитая артистка, подумал он, вспоминая пугающую красоту женщины, которая хлебала виски-чай, а после дубля вильнула задом перед Бобом и режиссером.

Охранник вернулся с бутылкой пива в огромной лапе. Б. П. посмотрел на наклейку. «Сент-Паули гёрл», из страны Германии. Разве нельзя было привезти «геббеля» или «штроха» из Детройта? — подумал он. Наверное, можно. Он поблагодарил охранника, а тот проследил за его взглядом, устремленным на костюмерш со скакалкой.

— С этими дамами поосторожней. Они не сестры, но здесь известны как Страшные сестрички. Нет на свете змей, опасней этой парочки, даже копьеголовая гадюка моей родины против них — ничто.

Из последующего разговора выяснилось, что охранник Гарольд — уроженец Белиза, и красочностью речи он обязан тому, что не был жертвой нашей системы образования. Гарольд дал Б. П. свою визитную карточку на случай, если понадобится дополнительная «охрана» в нерабочие часы. Тут подошел Боб, промокая платком лицо, и охранник с легким поклоном удалился. Когда они пожимали руки, Б. П. пришло в голову, что Гарольд такой же большой, как федеральный полицейский, приехавший в Гранд-Маре, чтобы арестовать троих браконьеров, переправлявших выдровые шкурки за границу штата. Полицейский, тоже черный, «вылезал и вылезал» из машины, как сказал один старый финн, — в нем было два метра росту и килограммов сто сорок. У него была ковбойская шляпа и в набедренной кобуре никелированный длинноствольный пистолет калибра одиннадцать миллиметров. Трапперы не оказали сопротивления.

Боб помахал рукой перед лицом Б. П., чтобы привлечь его внимание, и в это же время к ним подошли костюмерши, Страшные сестрички, с вопросом, не нуждаются ли они в женском обществе после работы. Боб сказал, что он и Б. П. (который получил еще одну визитную карточку) ангажированы до конца жизни. Девицы показали ему средний палец и отошли.

— Ух ты, симпатичные, Боб.

Вдобавок к тому, что он был голоден, сестрички возбудили его просто своим приближением. На одной были мягкие хлопчатые брюки, врезавшиеся в ее природную деталь.

— Немая скорбь нам сердце разрывает, — сказал Боб. — Во мне, наверное, много изъянов, но я не мазохист и от пальчиков ног не торчу.



По дороге к клубу на бульваре Санта-Моника речь Боба приобрела маниакальный характер, и Б. П. отключился. Голодные позывы сделались так сильны, что он стал перебирать в уме все прошлые случаи голода в своей жизни, как, например, ту охоту на оленя, когда, проплутав в лесу весь пасмурный день от рассвета до темноты, он наконец добрался до своего помятого старого фургончика, где в ящике с инструментами лежала аварийная банка ветчины. Открывая ее застывшими дрожащими руками, он порезал палец и выронил содержимое на землю. Потом торопливо и безуспешно соскребал с мяса сосновые иголки, кусочки листьев и собственную кровь, прежде чем запихнуть его в рот. Хватило на три укуса, и запить было нечем, кроме остатков бананового шнапса из пыльной бутылки, подаренной ему потому, что самого покупателя воротило от напитка. Последовавшее несварение привело его к мысли, что изобретателю бананового шнапса надо всыпать горячих. Сама же ветчина была надежным и главным продуктом питания для белой швали северных лесов, как именовала этот усталый народ Шелли.

— Ты замечал, как часто наши часы показывают одиннадцать одиннадцать? — громко спросил Боб, чтобы привлечь его внимание.

По правде, Б. П. никогда этого не замечал, но быстро сообразил, что такое бывает два раза в день, о чем и сказал Бобу.

— Важна не реальность, а наше восприятие реальности, — пояснил Боб, приканчивая шестидесятиграммовую бутылочку самолетного виски. — Когда летишь первым классом за лишнюю тысячу долларов, эти даются бесплатно. Может быть, дело в том, что в одиннадцать одиннадцать я встаю и в одиннадцать одиннадцать ужинаю.

Сейчас было как раз одиннадцать, и Б. П. удивлялся, почему на улице такое движение. В большинстве мест ночь и день не сильно разнятся по эмоциональному содержанию и ход вещей установлен довольно твердо. Перед клубами и кинотеатром, показывавшим что-то вроде «Трухлявые толстяки должны умереть», стояли очереди довольно молодых людей. Б. П. не знал, что сегодня вечер пятницы, — дни недели не играли никакой роли в его жизни. Мысли его вернулись к голодным ситуациям и дедушкиному изречению, что голодному и соленый крекер лакомство. Не так уж много лет ему потребовалось, чтобы понять, что дед часто несет околесицу, поедая у печки вонючий сыр лидеркранц и копченую колбасу со своими солеными крекерами и разглагольствуя о том, сколько конопли они выкуривали в лагерях Гражданского корпуса охраны природных ресурсов во время Великой депрессии, чтобы приберечь свою жалкую зарплату до пивных выходных. Теперь с этой коноплей ты загремел бы надолго, думал Б. П.

Остановив машину перед клубом, Б. П. спросил Боба, нельзя ли прислать ему сюда сандвич — к примеру, с ливерной колбасой, острым чеддером и толстым ломтем сырого лука, а если можно, и «будвайзер» в придачу.

— Я либеральный демократ с популистскими корнями. Ты идешь в клуб. Твое меню я уже продумал. Надеюсь, ты любишь шпинат?

— С мясными продуктами употребить могу, — пошутил Б. П., передавая ключи от грязной машины недовольному парковщику, который, однако, улыбнулся, получив от Боба двадцатку.

В клубе висел густой табачный дым — он был главной причиной существования клуба. По дороге к столу Боб быстро, хотя и громко, объяснил, что, поскольку политкорректные фашисты Калифорнии запретили курить даже в барах, некоторые мыслящие радикалы объединились и организовали клубы во имя защиты свободы. Б. П. подумал, что этот пижонский клуб мало чем напоминает вспышку радикализма в Чикаго, — впрочем, в таких вопросах он не склонен был мыслить критически. Курил он только выпив, но потому лишь, что сигареты стали слишком дороги. За всеми столиками пускали дым с большим понтом. Такой франтоватой компании, как это мятежное курящее товарищество, Б. П. еще не приходилось видеть.

Когда они подошли к своему отсеку, кровь бросилась ему в лицо. Девушка Шарон, о которой Боб упомянул днем, оказалась восьмиклассницей — по крайней мере, так он решил. Шарон раскинулась на красном кожаном диванчике в коротком розовом платьице, белых носочках и черных лакированных туфельках с перепонкой — ей можно было дать самое большее тринадцать лет. Она читала роман Шермана Алекси[13] и, когда Боб подсел к ней и взял ее за зад, хлопнула его книгой. Голова у Б. П. пошла кругом: странно, Калифорния запрещает курение и позволяет такие дела. Он смущенно занял место на сцене еще одного преступления и, приглядевшись, решил, что ей, может быть, все восемнадцать, а одевается как девочка по каким-то личным причинам. Боб посмеялся над его растерянностью и сказан, что Шарон недавно окончила Рэдклифф, колледж на Атлантическом побережье, и Б. П. вообразил здание на скале над штормовой Атлантикой.

— Вам посчастливилось переехать от одного океана к другому, — сказал Б. П., с легким трепетом пожимая ее мягкую ручку.

— Мне это как-то не приходило в голову. — Шарон не могла понять, в самом деле он такой балбес или разыгрывает ее. — Боб рассказал мне о вас по телефону. Я очень сочувствую вам и невзгодам вашего народа.

— Путь и длинен и короток. В моем сердце живет надежда.

Б. П. немного смущала женщина, сидевшая за спиной у Боба и Шарон: ее чудовищные сиськи буквально вываливались из блузки. Она одарила его ослепительной улыбкой.

— Славно сказано, — подтвердил Боб. — Борьба и сегодня и далеко впереди. — Он схватил за руку проходившего мимо официанта. — Почему вы, засранцы, не несете нам выпить?

— Многие ли индейцы носят такие чудесные шляпы?

Шарон не отреагировала на гневное нетерпение Боба, поскольку не была алкоголичкой, хотя слегка подсела на золофт.[14]

— Кое-кто из братьев носит, — ответил Б. П., удивляясь, зачем он порет эту чушь. Шарон, как Шелли, будто сама на это напрашивалась.

Если бы у него была ручка или карандаш, он мог бы воспользоваться старым приемом — уронил бы на пол, чтобы посмотреть оттуда вдоль ног; впрочем, хоть и хорошенькая, она была тощевата. Боб, который отошел, чтобы проследить за напитками, наверное, пытается вернуть молодость или что-то такое, а может, и в самом деле хочет поддержать Шарон.

— Боб милый человек, — сказала она, посмотрев в сторону бара, где Боб добивался обслуживания. — Только боюсь, он доконает себя алкоголем, как мой папа. Конечно, он хороший писатель, но из тысячи писателей девятьсот девяносто девять забываются через месяц после последней книги.

— А кому надо, чтобы его помнили? — спросил Б. П. — Все мы — харч для червей.

Он почувствовал себя уютнее при виде Боба, сопровождаемого официантом, который держал на одной руке поднос с двумя бутылками вина и одним мартини, а в другой — ведерко со льдом и тремя «будвайзерами».

Вечер получился не очень удачный, кроме как для Б. П. Шарон только поковыряла в своем блюде из двух устриц, двух креветок и двух молоденьких моллюсков на листьях цикория, между тем как Боб заказал себе две порции телячьих отбивных с макаронами. К счастью для Б. П., обещанный шпинат оказался шуткой — гарниром к почти килограммовой вырезке. Б. П. заметил ее в меню, но она стоила тридцать восемь долларов, поэтому он остановился на спагетти с фрикадельками ценой всего восемнадцать, тоже поразительной. В Айрон-Маунтине был ресторан, где это же блюдо стоило четыре доллара, а тефтель был размером с голову младенца и дополнительные полцыпленка обходились всего в два доллара. Но вмешался Боб и настоял на бифштексе, сказав, что в Лос-Анджелесе человеку нужна энергетическая пища. Жалкое блюдо Шарон раздражило Боба до такой степени, что он стал давиться. Б. П. согласился с идеей энергетической пищи и описал ощущение благополучия, овладевшее им после того, как он съел пять оленьих сердец. Шарон невежливо заметила, что головы у них обоих набиты дерьмом.

— Только отчасти. Но и ты от него не свободна, дорогая. От рождения до смерти прямая кишка примата не бывает пуста.

Реплика Боба прозвучала громко, и две пары за столом напротив отнеслись к ней неодобрительно.

Шарон хихикнула, игриво подняла ногу и потыкала Боба в пузо лакированной туфелькой. Б. П., который методически трудился над вырезкой, начав с восхитительного жирка, отметил про себя, что Шарон сообразительная девушка. У нее с Бобом завязался умный спор о том, что средства массовой информации — главное оружие массового уничтожения, поскольку непоправимо уродуют мозги народа. По мнению Шарон, телевидение, кино, газеты и почти все книги — это нервно-паралитический газ, отупляющий весь мир. Боб возражал:

— Зачем же тогда ты стремишься в кинобизнес?

Она, естественно, отвечала:

— Чтобы его улучшить.

— Вы, слабосильная нью-йоркская шушера со своим экспериментальным кинорукоделием, вы, надутые ксенофобы, думаете, что Нью-Йорк — это весь мир. Холод, копоть, все в кожаных куртках дрожат на рассвете. Видишь мост, дома, голубей. Потом опять мосты, дома, голуби. Ну добавь еще пару собак, китайский ресторан, бездомного, ковыряющего в носу. — Боб разгорячился, но не настолько, чтобы забыть про еду.

— А вы, либеральные романисты, съезжаетесь сюда и думаете сотворить что-то качественное, и что получается? — Шарон говорила так тихо, что нельзя было жевать, иначе твои коренные заглушили бы ее голос. — Вы думаете, что свои вялые чувства можно приложить к чему угодно. И что в результате? Стрельба. Все во всех стреляют. Вы думаете, что основной закон жизни — преступление. Как за спасительную соломинку хватаетесь за свой квелый пенис, и он приобретает форму пистолета. Бах! Кончил. Бах! Кончил. — Шарон чопорно вытерла чистые губы салфеткой и, надувшись, посмотрела на Б. П., который расправился с вырезкой и теперь обожал шпинат, плававший в прованском масле с чесноком. — А вы что думаете, Благородный Дикарь?

— Я думал, что это лучший бифштекс в моей жизни и что хочу получить назад медвежью шкуру. — Он посмотрел на ее несъеденных моллюсков, и она подвинула к нему тарелку. Это был еще один новый опыт в новом мире — он никогда не ел сырых ракушек. — Я знаю, что многого лишен у себя дома, но телевизора у меня нет, кинотеатры далеко, а газет не люблю, потому что картинки в них черно-белые, а мир — цветной. — Он чувствовал себя слабым перед ее натиском.

— Но, дорогой мой, вы получаете нервно-паралитический газ от разговора с любым знакомым. — Она просунула крохотную ножку под стол и легонько пихнула его в причинное место.

В это время зазвонил сотовый Боба, и он величественно вынул его из кобуры на поясе. «Да. Нет. Да. Нет. Отлично», — сказал он и, записав адрес в книжку, выключил телефон. Потом посмотрел на Б. П. и голосом Джо Фрайдея[15] произнес:

— Установлен адрес Лона Мартена. Едем туда.

Боб был явно навеселе и ухмылялся, радуясь обретенной цели. Он взял телячью кость и стал обгрызать упрямый хрящик.

— Лучше поехать на рассвете, — сказал Б. П., решив, что предпочтительнее осторожная тактика.

— Завтра суббота, поэтому рассвет будет в полдень, по крайней мере в Лос-Анджелесе. Будильник у Боба всегда поставлен на одиннадцать одиннадцать.

Шарон повернулась к Бобу, который смотрел мутным взглядом на бар и в это время помахал какой-то паре.

— Это Сандрина со своим шишкой из Эн-би-си. Он полирует ей сапоги языком. Представляю, как это сказывается на вкусовых бугорках. Поверьте мне, вкус — это важная часть вашего будущего. Если он отказал, остальной твой сенсорный аппарат высыхает, как коровья лепешка под полуденным солнцем, где столоваться могут только червяки и личинки.

— Боб, замолчи, ради Христа. — Шарон так сильно толкнула его локтем, что только безупречное чувство равновесия в подобных ситуациях позволило ему спасти свой стакан с вином.

Пара подошла к ним.

— Сандрина де ла Редондо, это твой сосед по «Сиаму» Бурый Пес, — сказал Боб, игнорируя телевизионного начальника, с его сшитым на заказ английским костюмом, тонированными желтыми очками и очень чистыми ушами.

— Êtes-vous célibataire? — спросила Сандрина, развязно положив руку на затылок Б. П.

Он глубоким взглядом уставился в ее голый пупок, наслаждаясь ароматом майской утренней сирени.

— Это значит: «Знаменитость ли ты?» — перевел Боб.

— Это значит: «Ты холостой?» — уточнила Шарон.

— Pouvez-vous venir prendre un verre chez moi ce soir? — спросила Сандрина, проведя мизинцем у него за ухом, отчего он вздрогнул.

— Она спрашивает, не хотите ли вы с ней попозже выпить. — Шарон зевнула.

— Да. Я не против.

Б. П. подумал, что если эта женщина так сразу им заинтересовалась, с ней, наверное, что-то неладно. Интригующий вопрос — что именно? Если она хочет зеленую карту, он ей на рассвете пообещает. Он вяло помахал Сандрине, удалявшейся со своим вялым другом.

— Она хочет роль. Все хотят какую-нибудь роль. Включая меня. Я отвезу его домой. По дороге мы заедем на важную вечеринку — он познакомит меня с людьми, которые могут дать работу.

Сильными ногами, развитыми благодаря теннису или еще чему, Шарон вытолкнула Боба из их отсека. Боб только подписал счет и кинул сотенную на размякшее масло, в котором увязла одинокая муха.



Ничто пока не может быть иначе, чем есть, думал Б. П. в два часа ночи, растянувшись на своей кровати в «Сиаме». Живот, набитый как барабан, играл. Может, на ночь не стоило есть килограммовый бифштекс? По дороге домой — гулять так гулять — он купил полдюжины «гролша» за десять долларов и осаживал ужин под звуки мексиканской музыки. Ролей и рабочих мест в кино, по-видимому, меньше, чем желающих, а желающих много; впрочем, он вспомнил, что, когда посылочная служба Ю-пи-эс открывала отделение в Эсканобе, наняться хотели больше двухсот человек. Все говорили, там много льгот. Если ищешь физическую работу, этой дурацкой давки нет. Понадобились деньги — приходи с пилой, канистрой бензина, парой литров масла и пили на здоровье. Нужно жилье — на Верхнем полуострове сотни охотничьих домиков, пустят жить за ремонт. Благодаря другу Фрэнку из таверны на него всегда был спрос. Он ставил ловушки на дикобразов и рыжих белок, вредивших хижине, и выпускал их возле другой — например, возле этой парочки йогов, посмотреть, нравится ли зверькам дорогое жилье. В настоящем достаточно своих трудностей, так что с идеей будущего не очень-то и управишься. Он заметил, что оно само помаленьку приходит изо дня в день. Более важная проблема в жизни — борьба между пивом и водой. Слишком много пива, понял он по многолетнему опыту, тяжело сказывается на организме. Чета йогов объяснила ему, что Элвис Пресли мог бы и не умереть, если бы потреблял больше воды. Все его боли и наркотики — результат запоров из-за неправильного питания (чизбургеры и поджаренные сандвичи с арахисовым маслом и бананом), а главное, из-за того, что мало пил воды. Б. П. забеспокоился из-за своей любви к чизбургерам Фрэнка, и йоги прописали ему по шесть стаканов воды на чизбургер. Приходилось часто вставать и писать в холодной хижине, но, к счастью, рядом с его койкой было окно. В общем, он не презирал этих лесных яппи — сейчас, например, они бы лучше его сумели приспособиться к Лос-Анджелесу. Ему трудно было избавиться от нетерпения, хотя он провел здесь всего два дня. Но третий день обещал принести плоды, как говорят библейские люди.

Сандрина постучалась к нему в три часа ночи, сопроводив это тихим французским приветствием. У Б. П. наготове было требование, чтобы она говорила по-американски. Кроме того, он рассредоточил свои четыреста семьдесят долларов по полудюжине мест, включая оба носка с полусотенными. Кто-то сказал, что надо давать понемногу и брать понемногу — одна из смутных заповедей, на которых строится жизнь. Комната у Сандрины была очень приятная, обклеена французскими постерами, на одном — величественное ущелье с рекой на юге, где могла водиться радужная форель. Мне бы сейчас рыбу удить дома, подумал он, потому что в Мичигане было шесть утра, и он вообразил, как стелется утренний туман над его любимым бобровым прудом, где он однажды вытащил полуторакилограммовую форель с мягким желтым брюхом на искусственную муху номер шестнадцать, Адамс.

Основываясь на нелепом наряде и на том, что Боб не стал бы якшаться с незначительным человеком, Сандрина решила, что Б. П. по крайней мере рок-музыкант, не из самых известных, не с обложки «Роллинг стоуна». Когда они выкурили косяк в качестве замены спиртного, Б. П. почувствовал, что будут осложнения — такой забористой травы он еще не пробовал. Он обиделся, когда Сандрина включила телевизор, но она сказала: «У стен есть уши», объяснив, что иммиграционное ведомство сидит у нее на хвосте. Во Франции она жила в шато, но в «Amerique» вынуждена скрываться от неофашистского правительства в мотеле. Совсем отказаться от своей легенды она не могла, но главным ее мотивом было получение не зеленой карты, а тысячи долларов, которые задолжал ей Боб за сексуальные услуги. Не будет ли Б. П. настолько джентльменом, чтобы покрыть долг друга бедной девушке? «Я должен подумать», — сказал он в кулак как в микрофон. Конопляный дым уже клубился в его мозгу, и совет молодых йогов «слушай свое тело» представлялся сейчас не слишком привлекательным. У него на глазах Сандрина переоделась в более удобный наряд — мягкое полотняное платьице, доходившее до середины бедер. Говядина в животе у Б. П. забеспокоилась и стала мычать. Сандрина сняла с него шляпу и, отскочив, словно ее ткнули стрекалом, объявила, что более уродливой шевелюры на свете не найти. На его счастье, она опытный косметолог. Она отвела его в ванную, велела нагнуться над унитазом и коротко, до щетины, остригла ножницами. Ему это было безразлично, но при виде слоя волос на воде он вспомнил библейского Самсона, остриженного Далилой. Когда она спустила воду, покрытый волосами водоворот оказался похож на коровью задницу. Операция закончилась голубым ополаскивателем, и тут Б. П. вспомнил вещий сон Делмора о том, что он вернется с жуткой прической! Господи, загадочная штука жизнь. Они обнялись перед большим зеркалом в ванной, и Сандрина выпустила из заточения его конец. Он казался чужим и далеким, тычась в ее теплое полотняное платье в поисках мишени. «Non, non, поп», — шептала она, направляясь к кровати. Они улеглись по-старинному, валетом, в позиции, которую она предпочитала, по словам Боба. В наркотическом тумане ему все годилось, а эта восхитительная дева, несомненно, знала свое дело. Без глухого воздействия пива, мяса и марихуаны все кончилось бы вмиг. Мир казался темным, поэтому он открыл глаза и между двумя округлостями ягодиц увидел в телевизоре Винсента Прайса. Это был очень старый фильм ужасов с парашютами, которые не раскрывались, — подходящая метафора для его жизни. Делмор жаловался, что в современных авиалайнерах не обеспечивают парашютами. Она стукалась о его подбородок, и он чувствовал, как ее руки движутся по его икрам, щиколоткам к единственному, что на нем надето, — к носкам. Пальцы добрались до ступней, как раз когда аэроплан Винсента колыхался в облаках между ее полушариями, и она пробулькала: «Подарок для Сандрины, мерси». В момент разрядки, стащив носки и отшелушив две полусотенные, она закричала: «Ах ты дармоед!» Она вскочила со слезами на глазах и затрясла жалкими купюрами, которых он ей, в сущности, не дарил. Пока он быстро одевался, она угрожала призвать мафию — он что-то смутно слышал о мафии, но сейчас, в постнаркотической паранойе, возможным представлялся любой ущерб. До сих пор, а ему уже было сильно за сорок, он не представлял себе, что половой акт может подействовать угнетающе. Когда Б. П. натягивал брюки, она полезла за бумажником, который он предусмотрительно оставил в своей комнате, и оба снова повалились на кровать. Лежа ничком, она лягалась и притворно рыдала, а он встал и решил, что это самый прелестный зад в его жизни, и настроение у него ощутимо улучшилось. Когда он подошел к двери, взялся за ручку и кинул на Сандрину последний взгляд, она умоляюще протянула руку за добавкой наличных — ничуть не менее привлекательная, чем давешняя божественная артистка на студии. У себя в комнате он выпил полтора литра из своей ценной водяной заначки и без единой мысли уснул.



Телефон зазвонил в одиннадцать двенадцать утра. Б. П. уже лежал с открытыми глазами и думал о мудрой присказке Фрэнка: «Куда ты пришел, там ты и есть». Можно ли оспорить проницательность этого наблюдения?

— У нас рандеву с судьбой. Настроение великолепное. А у тебя? — Боб говорил так громко, что у Б. П. зазвенело в ухе. После изречения Фрэнка он стал обдумывать слова молодых йогов насчет того, что глаза и руки есть повсюду на теле и во всем теле, — это значило, что у тебя большие резервы, только захоти их использовать. У этой пары изречения были в большой чести — приклеены и прикноплены по всему дому.

— Б. П., ты тут? — Боб слышал его дыхание, но и только.

— Да. Я задумался.

— Ты встретился с красивой Сандриной?

— Можно сказать, да. Ты веришь в эволюцию?

— Все верят, кто видел «Планету обезьян», но что это тебя разобрало?

— Я подумал, не может ли быть так, что происходишь от медведя, а не от обезьяны?

— Не думаю, но наука не мой конек. Дело не отменяется?

— Нет. Если согласен, давай двинем на рассвете. Шарон сказала, что это в получасе езды.

— Поднимись ко мне в номер и выработаем стратегию. Я закажу завтрак.

Смыв сон с лица, Б. П. был озадачен своей стрижкой и синеватым тоном головы. Тем больше причин надеть шляпу. Сандрина та еще штучка. В носках сильно чувствовалась пустота, оставшаяся от полусотенных, и он по-новому разместил свои триста семьдесят долларов. При такой таксе минет станет недоступен простому человеку, и одна только инфляция обеспечит супружескую верность — конечно, если ты женат.

Перед тем как сесть в машину, он придумал подразнить Сандрину и сунул ей под дверь свеженький доллар, чаевые, которых ей хватит на треть чашки кофе, чтобы встретить новый день, уже подававший признаки терминального смога. В глазах и носу у него засвербело, как возле горящей свалки с автомобильными шинами; впрочем, возможно, это подходящая погода для его предприятия. Желтоватое небо глядело угрожающе, и он провел пальцем по растрескавшимся губам, вспоминая причину повреждения. Фрэнк рассказывал ему, что индейские воины перед тем, как вступить в битву, говорили: «Сегодня подходящий день, чтобы умереть», но в нынешней ситуации это было, пожалуй, чересчур. Скромное ранение вполне уместно, но замахиваться, как говорится, на большее он не хотел. Не хотел он и еще одного сеанса с красоткой брюнеткой Сандриной, по крайней мере за такую цену. С сотней долларов можно протянуть целый зимний месяц, если вести себя аккуратно. Двое ветеранов Второй мировой войны рассказали ему в таверне, что в разоренных Европе и Японии переспать можно было за шоколадный батончик, однако ему не показался справедливым такой обмен. Самое малое, надо было бы поджарить бедной девушке курицу, сделать пюре, испечь яблочный пудинг с коричневым сахаром и не пожалеть масла.

Номер Боба поразил его своим устройством: гостиная и две спальни, одна полна книг и служит кабинетом. Он не представлял себе, что такое возможно в отеле. В гостиной рядом с накрытым столом стоял телескоп на треноге, нацеленный на бассейн. Возникал вопрос: если хочешь посмотреть на дам, почему не спуститься и не посмотреть на месте, но Боб сказал: «Так безопаснее». Б. П. немного утомился от женщин и направил телескоп на цветущее дерево со стайкой зеленых попугайчиков. К его разочарованию, Боб не знал, как оно называется, и к тому же сказал, что отель хочет избавиться от этих красивых птичек, потому что они срут на головы постояльцев у бассейна.

— А как еще им быть? У птиц нет уборных. — Б. П. взяла досада. Эти птицы были красивые, как иволги.

— Управляющий считает, что они нарочно.

— Хорошо, если так.

Б. П. сел за богатый стол. От бифштекса осталось уже одно воспоминание.

— Я заказал тебе ветчину по-деревенски, яичницу по-деревенски и жареный картофель по-деревенски. В меню не сказано, по-деревенски ли тосты, — может быть, по-пригородному.

— Не отказался бы от соуса, но не жалуюсь. Сойдет и кетчуп.

Б. П. вынул из кармана бутылочку табаско, но сразу выяснилось, что соус жжет потрескавшиеся губы.

Он загарпунил кусок копченой лососины Боба и нашел, что рыба недурна. В качестве шутки Боб заказал для Б. П. стакан морковного сока, который он вылил в унитаз, когда Боб ушел в спальню переодеваться. В водовороте морковный сок выглядел ничуть не привлекательнее, чем накануне его волосы. Боб благородно воздержался от насмешек над его синей прической. Сказал только: «С волками жить — по-волчьи выть». Из спальни он вышел в стильной камуфляжной майке и итальянском спортивном пиджаке — в честь предстоящей операции.

— Шарон сказала, что мы пытаемся окрасить мир в наши цвета, хотя у него уже есть свои, — сказал Б. П.

Он еще раз посмотрел в телескоп, заметив под попугайным деревом не птичье движение. Это была женщина в белом узеньком бикини, и, подрегулировав фокус, он увидел несколько коротеньких волосков над соском одной из грандиознейших грудей на свете. Боб заглянул и сказал, что это Нина Колдбрэд, итальянский телемагнат, решила обзавестись румяной корочкой. Когда он предложил ей виллу за ее общество, она только зевнула и рыгнула — так, по крайней мере, сказал Боб. Боб приник к телескопу надолго, а Б. П. почувствовал, что уже перебрал красоты, что на просторах Севера можно всю жизнь прожить, не увидев подобной женщины, а если выпадет такое, то станет драгоценным воспоминанием. Может быть, человеку лучше бы жилось, если бы его опыт был более ограниченным и даже не включал в себя шелкового тарана, из-за которого с прошлой ночи у него саднит лицо. Может быть, этот опыт вбил ему в голову сколько-нибудь разума, а может быть, нет.