Каин Л. Избранное. Расширяемое издание
Обновлено: 13.05.2013. Новую версию скачать можно здесь.
Балаган
IBM
«IBM», несомненно, великая компания. Модное словосочетание «нанотехнологии» не чуждо этому титану компьютерного мира, определённо. Как в прекрасном мультике «Футурама», где профессор тянет рычаг клонирующей машины, восклицая: «Вот оно время быть собачьим богом!», так и компания «IBM» полезла в глубины «собачьей нуги»; умные-бодрые инженеры решили блеснуть знанием терминов и сказали хитрое слово ДНК. Весь офис «IBM» переглянулся… «А что, — сказал гендиректор, — это интересно, да, интересно». «А давайте, — предложил пайщик Адольф, — припаяем к ДНК проводки и током ёбнем!» Все зашумели: «А давайте, давайте!»
Проза
Три девицы
Две девицы третьей подарили открытку. «С днём рождения!» — сказали. Та чуть не запрыгала от радости. Обняла обеих, расцеловала.
Две девицы ушли в дамскую комнату. Когда они скрылись, радость пропала с лица третьей. Она достала косметичку и принялась пудриться, бормоча проклятия.
Первое утро
За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Его я вижу у подъезда, у перекрестка, у метро. Я чувствую его в квартире, все время где-то за спиной; а может быть сквозняк всего лишь бумагой где-то шелестит. Но он следит, его я вижу так много раз куда б ни шел; вот он стоит на остановке, его прозрачные глаза меня чуть сонно изучают, и он всегда, всегда один. Садится рядом на скамейку, идет по парку в стороне. Всегда молчит, всегда ссутулен, непримечателен всегда.
Его я вижу краем глаза, а если прямо посмотрю — то нет его, но я-то знаю, что он вот только что стоял под фонарем, в соседней арке, смотрел из зеркала тайком, в киоске продавал газеты, и все молчал, молчал, молчал. О ком я говорю, о ком?
Я не могу найти конкретных и однозначных черт его. Он так бесформенно кошмарен, что я боюсь порой смотреть, и через силу, через ужас чуть стоит повернуть глаза — он исчезает, исчезает, и просто арка и фонарь, и в зеркале, в метро, в киоске — все точно так же, как всегда. Когда бы он сказал хоть что-то, хоть что-то мельком произнес, возможно, было бы мне проще принять его таким, как есть. Но он молчит. И полный ужас от этого всего сильней: похоже, он и не умеет, и не умеет говорить.
Второе утро
За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Я с ним столкнулся у маршрутки сегодня утром невзначай; остановился просто резко, а он так резко не сумел. Я обернулся — и увидел, что за спиною никого. Куда исчез он — я не понял, но чувствовал колючий взгляд его прищуренный, холодный и бесконечный, как залив. (Он смотрит, и спина потеет, и заплетается язык.)
Я утром встал. Я утром вышел. Маршрутка, лестница, метро. А он — за мною, он — за мною, молчит, не отстает, идет. На эскалаторе пытался его увидеть за собой. Не получилось. Он закрылся книжонкой с белым корешком.
А на платформе, на платформе вдруг сквозь него прошла толпа. И он, как призрак, был недвижен, и все смотрел, смотрел, смотрел.
Так я узнал, что он не только не может говорить со мной; но очевидно, что не видит его никто кроме меня. Неужто я его придумал. И что же думать мне теперь.
Людей размазывает время, быть может, я придумал всех.
Ни при каких обстоятельствах
Помой руки и марш за стол, сказала мама. Больше не пойдешь к Беке, заверила она. Никакого кокаина впредь. Никаких гонок и рок-концертов. Ты скатываешься по наклонной, заплакала. Ты такой талантливый и такой дурак! Ты сводишь себя и меня в могилу, почти шепотом, с мольбой…
Под пятницу случилась вещая бессонница. Снова в четыре ночи (или утра?) пришла мама и требовала остепениться. И как она каждый раз находит новые квартиры, вписки, комнаты, подвалы, вокзалы… Наверное, она следует по пятам.
Бессонница была вещей. Уже ближе к шести утра, когда мама ушла (моргнул — и нету…), вдруг явилась Бека с четырьмя глазами. Пара под парой. Нюхнешь со мной, спросила она. Да, ответил я. Рассыпал дорожки по столу.
Утром пошел к Беке. Привет, сказала Бека. Давно тебя не было. Мама твоя приезжала недавно, сообщила Бека. Приезжала и оставила тебе сухофруктов. Что с тобой? Ты опять обдолбанный?!
Извини, Бека… Бека, ты чего?
Мама приезжала. Приезжала не ко мне, а к моей склочной подруге. Почему она не навещает меня, если может?
Бека захлопнула дверь, оставив меня на площадке. С сухофруктами в руках. Парень, спускавшийся по лестнице, больно ударил в плечо и спросил:
— Огонька нет?
Огонька нет, заверил я его. Он прошел сквозь меня и скрылся внизу. Бека приоткрыла дверь. Чаю хочешь, поинтересовалась она. Хочу, ответил я. Прости, Бека, прости, я правда хочу завязать, и, в принципе, могу, просто как-то привык. Я завяжу, обещаю! Ты уже тучу раз обещал, вздохнула Бека, а я прошел в квартиру.
Я правда, правда хочу завязать, попытался я убедить ее. Знаешь, я бы давно это сделал. Но когда мозги прочищаются, реальность преподносит сюрпризы, нервно всхлипнул я. Представляешь, мама сегодня приходила.
Нет, не приходила, хмуро пробормотала Бека. В том-то и дело, воскликнул я. Она приходила в мой бред. И ругала меня. А мне — нечего было ответить…
Бека заплакала — точь-в-точь как мама. Она спрятала лицо в ладони и вздрагивала всем телом. Почему ты плачешь, спросил я. Потому, что ты умер, сказала она.
Пол и потолок схлопнулись, раздавив нас обоих в кашу. Я проснулся.
Пахло мочой и перегаром. Из разбитого окошка тускло сочился утренний полумрак. Заткнись, придурок, сказал человек, разбудивший меня пинком в бок. Заткнись, а то глотку перережу.
Я промолчал. Он отошел к стене и что-то начал карябать на кирпичах. Сыпалась белесая пыль, слышалось сопение и тихий скрежет металлического предмета. Не спи больше, потребовал человек. Его звали как-то, вроде. Но имя стерлось из головы. Не спи.
Не буду, сказал я. И заткнись, прорычал он сквозь зубы. Не болтай. Убью.
Я не говорил больше ни слова. Человек плюнул на стену и подошел ко мне, сел рядом на доски. Знаешь, где вы все у меня сидите, спросил он. Здесь, провел пальцем по горлу. Достали до дрожи. Что за дерьмо такое тебе снилось, что ты стонал, как шлюха, изображающая наслаждение, спросил он. Я не ответил. Он сам говорил молчать.
Молчишь, оскалил он поломанные гнилые зубы. Небось, порнографии захотел. Да это мы быстро организуем. Только утра дождись, красавчик, хмыкнул он. И воткнул острый металлический предмет в доску. Только кукарекни, сразу курочки сбегутся, цикнул он зубом. И сплюнул. Ты ни хрена не герой, продолжил он. Думаешь, больше всех боли испытал — и стал мифом, откровенно заржал он. Да тут таких — каждый второй, а то и первый. Даже я. Мы все тут такие, урод! Понял?! Мы все такие тут!!!
Он ударил меня в лицо, я опрокинулся навзничь и закрыл голову руками. Да что ты как баба, услышал я. Расслабься, милая, мы тебя еще не щупаем.
Он куда-то ушел. Я скрючился и потер быстро распухающую губу. Крепко приложил. Меня вырвало.
Снаружи послышался шум. Вставайте, уроды, закричал кто-то. Утренняя кормежка! Вставайте, животные! Я встал. Осмотрелся. Что-то знакомое было во всем окружающем, будто видел я это уже не впервые. Или, может, я ошибался?
На улице стояла очередь. Я примостился в ее хвосте. У тебя что, миски нет, спросил тот, кто стоял передо мной. Какой миски, не понял я. Вот такой, он потряс перед моим носом алюминиевым блюдцем. Нету, согласился я. Ну и что ты пришел тогда, удивился он. Хотя, дело твое, отвернулся он. Когда подошла моя очередь, человек у котла с поварешкой посмотрел на мои руки. Миска где, спросил он. Нету, ответил я. Ну, тогда подставляй ладони, раз уж такой идиот.
Я подставил, и он налил дымящегося варева. Я отошел в сторонку и начал хлебать. И сразу понял, что очень голоден. Еще можно, спросил я, подойдя к котлу. Можно, конечно. Давай руки.
Все готовы, спросил кто-то громко. Вперед, уроды.
Все куда-то пошли. И я тоже пошел. Цепь, сковавшая ноги, не давала делать широкие шаги.
Письма домой потом писать будете, скоты, вещал голос. Потом, а сейчас шкандыбайте. Мы шли.
А потом резко остановились. В руках обнаружилось кайло. Я начал разваливать породу. Удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар… Глухо и сыро, как будто молотком по ребрам.
Мама, писал я потом письмо. У меня все хорошо. Только тяжело приходится, но, наверное, это только поначалу, потом обвыкнусь. Зато хорошо кормят, и много работы. Полезной работы, стоит заметить. Я писал, а человек, отвечающий за доставку почты, брал исписанные листы и сжигал. Я смотрел на него и снова писал. Карандаш выскальзывал из мозолистых пальцев, пот заливал глаза, бумага рвалась, и ветер отчаянно мешал держать ее ровно.
Передавай привет Беке, мама, просил я. Скажи ей, что я все время думаю о ней. Что она и ты — самые дорогие для меня существа.
«Мама, знаешь, я никогда не думал, что жизнь так коротка. Здесь жгут письма, потому что доставить их куда бы то ни было — невозможно. Мама, ты знаешь, а ведь все идет так, как и представлялось когда-то. Есть жилье, неплохая работа, есть что есть и с кем поговорить… Рай, а не жизнь».
Человек, отвечающий за доставку, прочитал последние строки и сморщился. Я передал ему листок, и он его сжег. Ну, все, сказал он. Почта закрывается. Спасибо, ответил я.
Всем построиться, заорал чей-то голос. Мы построились и побрели обратно.
С каждым шагом тяжелые кольца впивались в мои щиколотки все сильнее. С каждым шагом, изо дня в день.
Помни, урод: мать никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в коем случае не должна хоронить ребенка, покончившего с собой. Никогда. Никогда. Никогда.
Шагай, тварь. Шагай!
Кинотеатр самого южного города
Райад, — говорил Артур, — чушь, потому и в одно слово.
Не может быть жизни после смерти, — говорил Артур, — это глупость и тупиковое заблуждение.
Смерть, — говорил Артур, — это конечная точка, после которой ничего нет.
Артур говорил, что если уж брать бессмертие души за аксиому, то бессмертная душа, после того, как покинет тело, помещается в кинотеатр. Там, в кинотеатре, отличное изображение, прекрасный звук и можно есть попкорн сколько влезет. И в экране вечно идет сериал — интересный, динамичный сюжет, никогда не скучный, уйма персонажей, сменяющих друг друга. Сценаристы не знают усталости и кризиса воображения, они всегда, вечно ухитряются придумывать что-то новое.
Но вот беда — зрителей много, а сериал — один.
Так вышло, — говорил Артур, — что попадешь ты в рай или в ад — не зависит от греховности твоей или праведности.
Вышло так, — говорил Артур, — что это зависит только от того, будет тебе нравиться этот сериал или…
Нет.
Это никак не связано с жизнью. Вкусы, предпочтения, условия существования — все меняется, когда попадаешь в кинотеатр, и видишь начальные титры. Не бывает так, чтобы сериал нравился первые десять серий, а потом надоедал. Так же как невозможно и обратное — сначала скучно, а потом как-то втянулся… Нравится он или нет — становится ясно сразу, с первых кадров, с титров, с музыки за черным еще экраном.
Дай мне тот стакан попкорна, — говорил Артур, — и выключи телефон.
Все равно звонить некому. Здесь… блокируется… сигнал.
Не оборачивайся
У меня был друг. Друг-художник по имени Януш. Друг-художник, который всю жизнь рисовал чудовищ. Чудовищ-не чудовищ, но одно чудовище по праву: деревянную куклу-волчок с двумя лицами. Деревянную куклу-волчок с двумя лицами рисовал мой друг-художник по имени Януш Ключевски. Всю жизнь рисовал ее Януш.
Он жил в пригороде Кракова, в трехэтажном доме советской постройки. Доме, единственном на всей улице имевшем одну дверь на саму улицу. У остальных домов подъезды выходили в другую сторону. И ничего в этом не было странного или неправильного. Улица никогда не видала асфальта. Грязь и слякоть — вот что заполняло эту улицу тогда, когда не заполнял снег.
Януш жил один в одной квартире. В его квартиру вела единственная дверь с улицы. Одна дверь на одну квартиру. Одна дверь на всю улицу. Он жил один, и я ходил к нему в гости.
(На днях я приехал туда, в надежде, что квартира еще свободна. И дверь не заперта, как бывало всегда ранее. Я приехал в надежде; и увидел огромные дома из стекла и бетона. И асфальт между ними. Нет уже дома, и двери, и Януша нет за ней.)
Я однажды спросил его. Я спросил — Януш, почему ты рисуешь куклу с двумя лицами? Почему, Януш? Он ответил, что когда-то прочитал книгу Кена Кизи. В книге Кена Кизи упоминалась автобиография Вуда. Автобиография Роберта Вуда, где тот рассказывал об опиумном видении. В конце видения Вуду явилась кукла цилиндрической формы и с двумя лицами. Кукла, внизу заканчивающаяся острым конусом. Потому — сказал Януш. Потому я и не могу рисовать ничего иного. Не могу. Не могу. Мне надо нарисовать ее так, как надо нарисовать ее.
Януш лукавил. Он мог рисовать другое. Я был у него в гостях и видел в уборной картину. Полотно было закапано водой из бачка, краска слегка оплыла, но картина осталась картиной. Я видел: берег, океан и корабль в океане, недалеко от берега. Людей на берегу, отвернувшихся от океана. Людей на корабле, отвернувшихся от берега. И пробоину в борту корабля (который тонул).
Я взял картину и принес Янушу. Почему — спросил я — они не спасаются? Почему не спасаются люди с корабля?
А куда им деться? Спросил Януш. Им некуда деться — сказал Януш.
Но ведь берег рядом — удивился я. Почему они не плывут на берег?
А берега нет — сказал Януш. Нет берега для них, они не видят берега — так сказал Януш.
Я вернул картину обратно. Люди так и не посмотрели друг на друга. Люди так и не узнали о существовании друг друга.
Януш исчез однажды утром. Оставил записку на подоконнике — тезка все-таки пришел. Куда пришел тезка — не написал. Ни Януш, ни тезка. Наверное, к Янушу пришел тезка. Что за тезка — я не знаю. Может, Янус. Исчез Януш, исчез и никогда не нашли его тела. Исчез, и его признали мертвым через полгода.
И не осталось от Януша статей в газетах. Не осталось страшных картин Януша. Не осталось куклы с двумя лицами. От него осталась только память — и та у меня, и та весьма расплывчатая.
Память и одно полотно, которое он подарил мне. Там ты — так сказал мне Януш. Но ты не нарисован, ты смотришь глазами картины — сказал Януш. Ты — зритель, который смотрит туда — объяснил Януш.
Там был коридор. Коридор, сходящийся где-то далеко в острый тупик. А близко-близко, на расстоянии вытянутой руки — кукла-волчок с двумя лицами. Слегка наклонившись на бок, она вращалась, и уже собиралась повернуть ко мне одно из своих лиц. Одно из идеальных лиц, полностью лишенных эмоций.
Януш мне не сказал, но я знаю. Он мне не сказал, но я знаю, что там, в картине, у меня за спиной стена.
Горящая хижина
Однажды Петя совершил предательство.
Поступок сам по себе плохой, да ещё к тому же матушка человеческая природа не обделила Петю совестью, и он начал отчаянно себя бичевать. Так как человеком он был не очень сильным, исправлять ошибки не получалось никогда. И Петя, как и полагается слабаку, по-черному пил. Японец на его месте уже много раз выпустил бы себе кишки.
Так вот, совершил Петя предательство. Две недели беспросыпного пьянства не помогли. Каждый день, немного приходя в себя от синьки, Петя всё вспоминал, и ему отчаянно хотелось пойти на чердак, взять дедово охотничье ружье и высадить мозги из пылающей болью головы. Но Петя не делал этого. Вместо чердака, он лез в погреб, где добывал очередную бутылку поганого пойла и глушил его из горла. Пол-литра — и мир снова пропадал, как будто и не было никакого мира.
Но две недели прошли без результата, самогон заканчивался, а Петя чувствовал себя всё более и более дрянным подонком. И вот однажды днем, проснувшись с очередного похмелья, он спустился за пойлом и обнаружил, что осталась одна бутылка. Хватило оной всего на пару часов. Петя, допив остатки жидкости, впал в ярость.
Выйдя из дома, он оживил свою «копейку» и рванул по колее в сторону шоссе. Машина отчаянно визжала, скрипела, как будто умоляла ехать поаккуратнее. Пете было наплевать. Добравшись до шоссе, он разогнался так, как в принципе получалось. Деревья у дороги проносились мимо, пролетел человек с ужасом на лице, промчался знак крутого поворота, который Петя не заметил. И не вписался.
Машина вылетела с полотна, как легкий атлет. Сделав небольшое сальто в полёте, она вписалась в какой-то неимоверно огромный каменный столб. Петя умер сразу.
А где-то далеко, в маленькой горящей хижине вздрогнула женщина и сразу проснулась. Согнав пламя с одеяла, она встала, поправила локоны на каменных висках и подошла к окну, тихонько напевая грустную колыбельную.
— Что такое, мама? — спросил из угла детский голос. Женщина посмотрела на ребенка, который сел на кровати в углу комнаты. Его огромные хрустальные глаза отражали огонь, которым была охвачена комната. Едва заметная асбестовая сыпь покрыла сонное каменное лицо.
— Все в порядке, дорогой, — ответила женщина и снова посмотрела в окно. Там покраснело небо, и медленно падало; от неба отваливались куски, и врезались в землю, уничтожая сразу целые города. — Ничего страшного, спи. Просто кто-то сломал ногу атланту.
Статьи
Спорить-не спорить
Поел гороха из стручков, и вспомнил, что когда мне было лет шесть-семь (ещё до школы), я делал из стручков свистульки. Тогда было правильно спорить, претендуя на знание «как» — даже не зная броду. Вот и я уверял дворовых пацанов в том, что знаю, как правильно делать эти самые свистульки. У меня была откуда-то взявшаяся идея, что от стручка надо отломить треть. Свистульки мои не свистели (как и изготовленные по другим «технологиям», впрочем), но я продолжал настаивать на своей правоте.
А потом я пошёл в школу, и перестал спорить. Не знаю, почему.
Классе во втором неожиданно на школу, в которой я учился, нахлынула волна идей «как делать харакири». Одни утверждали, что надо резать вниз и влево, буквой «Г» (или «L», если угодно), другие — что по прямой слева-направо (правой рукой, понятно). Были ещё третьи, четвёртые и восемьсот двенадцатые. У меня мнения не было, и я помалкивал. А споры на «животрепещущую» тему доводили до драк, и забавно было за ними наблюдать, такой бесплатный цирк.
В пятом классе, или около того, все подсели на жвачку со вкусом резины. Потом, классу к седьмому, она приобрела вкус и твердость пластмассы, но это позже. А в пятом, когда народ жевал резиновую резину на всех углах, казалось, что это невероятно круто. Все эти пузыри, вкладыши, наклейки с голыми бабами и машинами вызывали некий неопределённый трепет. И тут тоже был простор для споров: «как правильно надувать пузыри» (кстати, попробовал бы кто сейчас надуть пузырь из той жвачки); «сколько можно жевать одну жвачку»; «сколько разновидностей каких вкладышей существует» — и так далее. Народ спорил — я был в стороне, я не жевал жвачку.
В девятом классе у меня чётко проявился интерес к десктопному программированию, и я начал шпарить всякую хрень на турбо-паскале. Тогда этот язык был ещё в ходу (а, может, и нет — мне было без разницы, я штамповал, как станок). Народ продолжал спорить, а количество тематик увеличивалось и жёсткость суждений укреплялась. Вокруг происходили первые сексуальные отношения, пацаны научились в драке пинать лежачих по голове, а девчонки — курить и материться. Я штамповал.
К одиннадцатому классу я стал маленькой звездой, отстал по всем дисциплинам — и мне было всё равно. Я почти не бывал на уроках, потому что постоянно ездил по концертам, так что споры шли мимо меня. А люди спорили — на этот раз пытаясь казаться умными и рассудительными. Спорили в основном об учёбе, будущем — ну и по-прежнему умели пинать по головам да курить-материться. Конец школы был жёстче всего по темам и суждениям.
А потом… да, а потом — отрезало. Исчезло всё. Вокруг, в смысле. После окончания школы мир стал аморфным и бессмысленным, как воск оплавившейся свечи. Не было формы, не было скелета. И стало понятно, что пора начинать спорить, наконец.
Не вышло.
Нас съедят
Все мы — поэты, музыканты, писатели, художники, учёные, философы… Хотя, нет, философов — вычеркнуть. Так вот, все мы, деятели творческого и интеллектуального труда (кроме философов) вечно «поём» о том, что всё плохо. Понятное дело, говорю я не обо всех ста процентах, а об основной массе по России (ОМПР). Когда всё хорошо — мы поём, что всё плохо, когда всё плохо — мы поём, что всё плохо. Такая, надо сказать, стабильность.
А всё потому, что ОМПР воспринимает этот самый творческий и интеллектуальный труд, первым делом, как инструмент донесения правды. Не СМИ («Фу, коррумпированные все»), не листовки и выступления политиков («Эти всегда врут!»). Именно творчество — книги, песни, картины, фотография.
Вот была у нас тирания, и жилось нам плохо. В чём разница между нами и неграми из Гарлема, которым тоже жилось ужас как отвратно? А вот в чём. У негров, у самих негров, внутри их общин не поощрялись доносы, их было некуда отправить, и они все всё знали. Незачем было распространять правду, правда была скучна и разрешена. Да, рэп всё равно возник, но раньше возник спиричуэлс. Раньше возник блюз, джаз, соул.
Мы вечно в ауте, и мы сами себя в него помещаем. Мы пытаемся быть политкорректными, и при этом срём там, где живём. Такова наша русская, щедрая душа. Наши песни повествуют о том, что мы все в жопе и никогда из неё не вылезем. Наша популярная фантастика рассказывает о будущем, в котором невозможно дышать воздухом. Да какого хрена, чего мы вообще добьёмся, куда мы придём, если мы сами не верим в своё будущее?
Мы похожи на грибы. Честное слово, мы — грибы. Мы лежим в корзинке, и вот один гриб начинает говорить: «О, чуваки! Нас везут на дискотеку!» А другие ему отвечают: «Не зноби. Нас съедят». А потом их приносят в теплицу и высаживают. Потом — собирают, приносят в другую теплицу и высаживают. И так — каждый раз. «О, мы на дискотеку!» — «Нас съедят». А грибов всё больше и больше. И уже пора бы есть, а то все другие растения подыхают от наплыва грибов. А грибы всё упорно ноют: «Нас съедят. Нас съедят. Нас съедят. Нас съедят».
Возвращение. Фильм
Посмотрел на днях фильм Андрея Звягинцева «Возвращение». Несмотря на один большой косяк (по моему мнению), фильм очень и очень сильный.
Идея фильма на первый взгляд поверхностна и проста. Два брата живут без отца, с матерью и бабушкой. И вот однажды приезжает отец. Отец вытаскивает их на остров, по пути и на острове происходят какие-то события. Всё просто и прозрачно. Но только на первый взгляд.
Раньше я слыхал упоминания об этом фильме. Почему-то народ утверждал, что отец вернулся из тюрьмы. В принципе, на первый взгляд кажется, что эта позиция — обоснована. Его не было двенадцать лет, мать говорила, что он — лётчик (достаточно стереотипный образ отца, когда он погиб или в тюрьме), вернулся — седой и с жёсткими жизненными принципами, этакий герой песни русского шансонье. Плюс к тому чисто визуально — постоянно какие-то каземтаные стены везде, намёки на тюремный сленг и так далее. Но это всё — первый взгляд, не более.
Почти с самого начала появляются отсылки к концу фильма. Дети ведут дневник, и «главы» этого самого дневника действуют и в фильме («среда», «четверг» и т.п.). То есть сюжет фильма уже как бы записан, и действие разворачивается, опираясь на эти самые записи. Соответственно, дети уже как бы знают, что их ждёт, что случится в конце. Знают, и тем не менее принимают этот путь — младший из вредности, старший — просто покоряется судьбе. Дополнительное пояснение пути есть в конце, когда показывается серия «путевых» фотографий. На них присутствует мама (а она вообще не ездила с ними на остров), но отца нет ни на одном снимке. Так же связь начала и конца жёстко установлена эпизодами с вышками. В начале младший брат не отваживается прыгнуть с вышки, за что его друзья (и даже брат) отворачиваются от него и называют трусом и козлом (опять же — мелкая отсылка к тюремному жаргону, «козёл» — опущенный). А в конце — снова эпизод с вышкой, где младший брат в истерике и от страха лезет на вышку, и вопит, что спрыгнет.
Занимательно, что вместо него с вышки падает отец, как бы начиная, таким образом, возвращение туда, откуда пришёл (т.е. в царство мертвых, небытия и т.п.; его не было в их жизни, потом он появился — чтоб провести некоторую инициацию, а потом он вернулся обратно, и не оставил после себя ничего, даже образа на фото).
Получается, что отец — некий проводник, производящий акт мужской инициации. Сначала он ломает быт (фактически, похищая детей), ведёт их через лес, воду, доводит до заброшенного острова (мир мёртвых), там (и по пути туда) проводит жёсткий обряд, после чего покидает их, потому что миссия завершена. А детей, как и полагается в подобных обрядах, ждёт возвращение в мир живых, которое, естественно, гораздо сложнее ухода в мир нави. Начинается самостоятельная жизнь, реальные проблемы и реальные решения проблем.
Хороший фильм. Настоящий. Сильный. Отличная игра актеров, интересный, динамичный сюжет. Прекрасная работа оператора. Чудо, а не фильм.
Бесславные ублюдки и Ирландия
Внимание! В статье содержатся описания эпизодов фильма. Если вы не хотите портить впечатление от первого просмотра, лучше не читайте далее. Если же вы всё-таки продолжаете это читать, хочу также добавить, что фильм сам по себе — крайне нестандартен, сюжет, идеи и то, как это всё подано — совершенно неожиданно, и прочитав эту статью, вы можете лишиться части удовольствия от просмотра, причём значительной части. Продолжим? Продолжим.
Оказался случайно на премьерном показе этих самых «The Inglorious Bastards», то есть «Бесславных ублюдков». Знаете, Тарантино очень любит кровь и мясо. В этом фильме тоже немало жуткой пальбы, мяса и крови. Но оно всё пущено так, что не выглядит вопиющим (как, скажем, в «От заката до рассвета»). Полностью выносят мозг батальные сцены, длительность которых, скажем, одна секунда. То есть, персонажи сидят, разговаривают, потом — начинается стрельба, всё переполняется выстрелами, а секунду спустя уже все мертвы. Ключевое убийство «главного злодея» (Гитлера) — тоже сцена крайне короткая, несмотря на то, что с ним успели натворить кучу всего. Фактически, его за пять-восемь секунд успели убить три раза, причем все три раза настолько очевидно убивают, что и слов нет. Умиляет множество сатирических моментов, в том числе, например, жёсткие и издевательские, неожиданные намёки на американскую веру в то, что они выиграли Вторую Мировую.
Но это всё — мишура для отвода глаз. А хотелось бы зайти с другого конца, и развернуть фильм как одеяло. Стоит, пожалуй, оттолкнуться от названия. Кто такие ублюдки? Ублюдки — это специальное подразделение американских солдат, чья цель — диверсионные действия против германской армии на территории оккупированной Франции. Всё бы ничего, но ублюдки эти в названии почему-то фигурируют как «бесславные», хотя в фильме о них знает и их боится вообще почти вся армия Германии. Почему же тогда они — бесславные? Видимо, имеются в виду не те ублюдки, которые всё время упоминаются в фильме. Какие-то другие, те, что остались за кадром.
Поэтому мне кажется, Тарантино решил дать в названии фильма ключ к пониманию какого-то другого, скрытого уровня истины. Как известно, этот злой шутник вообще любит жёстко издеваться над Америкой, над американским мировоззрением, идеалами США и вообще всем американским. Когда в одном мелком эпизоде немецкий офицер вычисляет в собеседнике шпиона — он делает это по жесту, которым собеседник показывает на пальцах число три, не используя большой палец, то есть делая это не американским, а европейским жестом. Мелкий элемент треша, натянутости, а какой жесткий и прозрачный намёк.
И ведь не просто так. В фильме постоянно проводится куча параллелей между нацистским уничтожением евреев и американским уничтожением индейцев. Во-первых, терроризировать нацистов во Францию забрасывают группу евреев. Там так напрямую и сказано, причём несколько раз. Первично у этих людей именно то, что они — евреи, а не какие-то бравые американские морские пехотинцы или ещё чего. Они, эти евреи — внимание — снимают скальпы с убитых врагов. Во-вторых, в фильме у многих персонажей-нацистов четко чувствуется чисто американская «демократическая» манера себя преподносить — льстивость, политкорректность, стремление «попасть в экран». Есть ещё намеки и параллели, но самый убойный трюк хоронит все сомнения окончательно: эпизод, когда сам Гитлер спрашивает у телохранителя: «Жвачка есть?» И тот дает ему жвачку.
Но на этом жестокость Тарантино не исчерпывается. Он вставляет в фильм эпизод, в котором полный зал «фрицев» смотрит фильм. Точнее даже — премьеру фильма. В этом фильме убивают американцев. Постоянно проскакивают кадры, в которых персонаж фильма в фильме стреляет прямо в зрителя. А потом зрителя начинают реально расстреливать, поджигают кинотеатр и убивают всех до единого. Сдаётся мне, что эта сцена произвела невероятный эффект в американских кинотеатрах. То есть здесь опять игра на сравнении нацистов и американцев; «американцев» убивают на киноэкране в эпизоде фильма, а «нацистов» в это время расстреливают в кинозале. Волей-неволей поёжишься тут, сидя на третьем уровне реальности.
В конце хотелось бы сказать, что фильм меня очень впечатлил. Я бы порекомендовал его всем, будь на то моя воля. Я думаю, этот фильм силён уже на эстетическом уровне настолько, что не нуждается даже в переводе Гоблина.
Цифровая зависимость
Самая гениальная разводка последнего времени, как мне кажется, это — цифровые наркотики. Умные люди уже подняли невероятный капитал на этой теме, проведя не самую сложную и весьма топорную кампанию в несколько этапов.
Технически эти самые наркотики должны работать на основании бинауральных ритмов, возбуждаемых посредством воздействия звука разной частоты из двух наушников. Проблема только в том, что эти самые «воображаемые» звуки не дают нужного результата, и реально работать могут только на человека, который сам себя накрутит и скажет себе — «это сработает». Таким же образом работает укроп, когда его курят, как марихуану.
Но те, кто проводил эту кампанию, не стали заморачиваться и сообщили — оно работает. Нашли кучу отзывов, типа «да, оно работает», или «теперь я могу забить на герыч, оно реально способно его заменить» и провернули полномасштабную рекламу. Скачать треки этих самых наркотиков можно было со специальных сайтов, отправив смску, стоимостью N рублей, на какой-то номер и получив специальный пароль. Даже несмотря на то, что треки сразу оказались во всех возможных локальных сетях, в аудиозаписях «контакта» и т.п., люди слали и слали смски.
А потом пришёл второй этап разводки. Некие «доброжелатели» сняли видеоролик, который раскрывал тему «цифровые наркотики убивают». Они уже поработали более кропотливо, подняли неплохие архивные материалы. Лопухнулись, правда, в некоторых мелких вещах, но этого никто почти не заметил, да и лажа была не такая уж значительная. Суть в том, что раскрывая тему, они сказали: «Россию хотят уничтожить», и описали всё с такой точки зрения, с какой следовало, что нас «травят» этими самыми цифровыми наркотиками.
В ролике объяснялось, что это — очень вредно, что на нас готовят атаку через интернет и так далее. Но результат, конечно же, был не такой, какого «добивались». «Добивались» я написал в кавычках не просто так. Результатом этого ролика стало то, что ещё больше (и значительно больше) народу поверило, что оно действует. В принципе, тупейший рекламный трюк, но работает на все сто. А поскольку эти «доброжелатели» сказали «неожиданную» и весьма щекотливую «правду», да ещё и об угрозе нашей жизни и нации, эффект у ролика был вирусный. Народ начал повально выкладывать его к себе на странички, призывать всех распространять информацию и так далее.
Знаете, когда-то была (и есть, наверное) по телевизору такая реклама, в которой «стоматолог» из «Российской ассоциации стоматологов» рекламирует зубную пасту «Colgate». Не знаю, насколько это правда, но ходили байки, будто эта организация была зарегистрирована специально для съемок рекламного ролика. Почему бы нет? Реклама требует жертв. Это я к тому, что вложив некоторую сумму и создав фиктивный прецедент, можно сделать его истиной. Какой-то там философ придумал, что если сущность воспринимается, как реальная, то результат её действий — реален.
В конце хочется сказать, что кампания с цифровыми наркотиками должна занять достойное место среди рекламных шедевров. И если по ней будут учиться будущие рекламщики, они смогут сделать рекламу лучше, сильнее, объёмней, и заработать ещё больше денег на наивности и глупости народа. Надо заботиться о будущем поколении, да, пусть живёт мать Россия!
Почему менты козлы
Взглянув средь бела-солнечна-рабоча дня на офисное здание, можно прийти к выводу, что там никого нет. Если, конечно, прямо на глазах не зайдёт туда кто-нибудь, или не высунется в окно. Очевидно, что там никого нет. В прямом смысле очевидно — видно очами. Мы видим здание, и мы можем предполагать, что там кто-то есть, но доказать это, используя единственное средство (взгляд) мы не можем. Это — то, что лежит на поверхности, и то, что мы стали бы делать в подавляющем большинстве случаев.
Мы говорим о ментах, используя свои поверхностные и моментальные знания, из которых вытекает следующее: 1. они творят беспредел, 2. они стоят на станциях метро и не охраняют порядок, а «стригут капусту», 3. они опаздывают на вызовы, и прочее, и прочее. Да, исходя из этого «взгляда», из этих «средств доказательства» менты реально козлы. Но что будет, если копнуть поглубже?
А поглубже мы видим, что они — в безвыходном положении. Тот беспредел, который мы встречаем в их действиях, часто — тупо приказ или что-то подобное, а они, как и подобает человеку, давшему присягу — выполняют. «Стригут» они потому, что у них нет денег. Ну разве можно прожить на 6-8 тысяч в месяц? Нет, невозможно. По крайней мере пытаясь оплачивать коммунальные платежи, а то и того жёстче — снимать квартиру. Мы, бодрые весёлые ребята, максимально воруем у государства. Да-да, воруем. Всем этим фрилансингом, чёрными зарплатами — и откуда, спрашивается, в казне найдутся деньги на обеспечение элитного сословия полиции, как, скажем, в Великобритании? Да ниоткуда. Нас миллионы.
Ментам, можно сказать, повезло — они могут пользоваться «властью». Так же называли бы пожарных, врачей, водителей муниципального транспорта и т.п., если б у них была власть. Мы, общество, превратили эту самую власть в средство дохода, мы, общество, не даём денег тем, кто, по идее, должен спасать нас и наших близких от опасности поймать шальную пулю. Мы не даём деньги тем, кто в итоге мог бы уберечь наших детей от героина, торговли оружием, взрывов в метро.
И кто же козлы-то? У одних средство производства — знания. У других — опыт и имя. У третьих — усидчивость и понятливость. У четвёртых — ловкость рук и никакого мошенничества. У пятых — нелегальные операции с валютой. У шестых — бандитизм. У седьмых — власть.
Стихи
Тише
Тишина. Спокойно спит малыш, и
Вдалеке порой собака лает;
Каплет кран; дремоте нету края.
Спит малыш, тихонько ровно дышит.
Ты пришла. Ты села. Слишком звонко
Плащ скрипит крахмаленными швами.
Ты пришла. Ты села между нами.
Тише, смерть, не разбуди ребёнка.
Снайпер
Не просто так по городу кресты,
и кладбище бесформенное — город.
Он говорит, что скоро-скоро-скоро
исчезнешь ты; не будет слова «ты».
Сойдутся в точку миллионы троп,
и точка, как прицел, упрётся в стену:
в аптеки, перекрёстки и антенны;
и в мой уютный, тёплый, съёмный гроб.
Кубический корень
Один, два, — давай считать, —
Три, четыре, пять, шесть.
Куб. И пространство есть
В кубе. Большой простор.
Крупная пустота.
И человек. Раствор
Памяти в пустоте.
Может молчать и спать.
Может несуществовать.
Может даже постичь
Время. Как солнце — тень,
Как молодость — паралич.
В кубе число. Числу
Хочется слышать звук
Времени. Скрежет. Стук.
Всей тишиной оно
Сыто уже. Но слух
Слаб в битве с тишиной.
Я — человек. Число.
Времени пленник. В куб,
Словно на трон — слугу,
Комната возвела.
И отделяет стекло
Бесчисленность от числа.
Начнётся мир
Так скоро поезд, люди на перроне
Уже стоят и ждут его гудка.
Он приползёт, и всё пространство тронет
В прощальном жесте тонкая рука.
Прощай, тревожно затрещат ключицы,
Забьётся сердце в угол, и в окне
Начнётся ночь, в которую не спится,
Начнётся мир, где равнодушен к ней.
Итак
Итак. Тишина. Окно.
Одно. За окном — темно.
И в комнате темнота…
Не так.
Итак. Темнота. Стена.
Одна. За стеной — она.
Она зажигает свет.
Нас нет.
Жало
Есть мечта — повалиться под поезд в метро.
После долгой бессонницы, там, на перроне
Задремать, чтоб как будто легонько перрон
Подтолкнул. И летящий гудок не обгонит
Эту чёрную птицу, снося лепестки
С головы, с чёрных глаз, с лобового сигнала.
Так желанно в гудке опустеют виски.
Столь желанная ночь в мир ворвётся, как жало.
Я помню всё
Я помню всё. Из каждого колодца
Я чувствую: струится холод вверх.
Все эти дни в потоке звёздных вех,
В потоке, что и смертью не прервётся.
Всю радость и всё то, что дико жаль,
У памяти есть свойство искажать.
Я помню всё. История простая.
Искажена, возможно, но не суть;
Лекарство от неё уже несут,
И молча снегу вслед смотрю с моста я.
Я помню всё, но помню, как во сне.
Она смеялась и ловила снег.
10000
Я знал всегда, что любовь заразна,
Что больно спать — а дышать опасно,
Что чёрный город такой же красный,
Не отпускающий из клешней;
А ты болезни любой страшней.
Я знал всегда, как не врал мне гром бы:
Болезнь пройдёт, но оставив тромбы.
Внутри меня часовою бомбой
Тебя я звал; без сомнений, но
Тепло влепило тебя в окно.
Я знал всегда о тебе мгновенной,
И жизнь была необыкновенной.
Всегда прошло, ты осталась в венах.
Не так уж больно на первый взгляд
Из десяти тысяч в ряд.
Постовой
Он здесь — упрямо, словно на посту,
Сам неживой природно, но живыми
Излюбленный, скрипучий, старый стул,
За прошлый век изрытый ножевыми;
В его мечтах он был то мыс, то ял,
То с бурей бился, то лежал, как камень.
На нём сегодня долго ты стоял,
И нервно оттолкнул его ногами.
Когда
Я обошёл грозу бы,
Будучи не один;