Кингсли Эмис

Счастливчик Джим

Счастливчик Джим, как я ему завидую, счастливчик Джим, как я ему завидую! (Старинная песенка)


Глава I

– Они безбожно все напугали, – сказал профессор истории, и Диксон, пристально наблюдавший за ним, заметил, как при этом воспоминании улыбка профессора словно растеклась по лицу и ушла куда-то вглубь.

– После перерыва мы сыграли небольшую вещицу Дауленда,[1] – продолжал профессор, – для флажолета и клавесина. Я, конечно, играл на флажолете, а наш юный Джонс… – Профессор внезапно умолк и двинулся дальше, выпрямившись, расправив плечи. На мгновение Диксону показалось, что рядом с ним шагает какой-то другой человек, какой-то самозванец, который занял место профессора и молчит – боится, что голос его выдаст. Но тут профессор заговорил снова: – Наш юный Джонс играл на рояле. Разносторонний малый. Ведь, в сущности, его инструмент – гобой. Ну, словом, репортер все напутал – верно, он просто не слушал. Во всяком случае, в «Пост» стоит черным по белому: Дауленда – это они написали правильно – исполняли господа Уэлч и Джонс – это тоже правильно. А вот, как вы думаете, что дальше?

Диксон покачал головой.

– Не знаю, профессор, – честно признался он. «Есть ли еще другой профессор в Англии, – подумалось ему, – который бы так обожал, чтобы его величали профессором».

– На флейте и рояле.

– О!

– Да, на флейте и рояле, а не на флажолете и рояле.

– Уэлч отрывисто рассмеялся. – Ну, а флажолет – это ведь не флейта, как вам известно, хотя, конечно, это ее непосредственный предшественник, но прежде всего вы играете на нем – я имею в виду флажолет, – вы играете на нем, что называется, «a bec», иначе говоря – дуете в мундштук, вроде как при игре на гобое или кларнете. А на современной флейте играют, что называется, «traverso», то есть, иными словами, вы дуете в отверстие сбоку вместо…

По мере того как Уэлч успокаивался и даже замедлял шаг, напряжение Диксона тоже понемногу ослабевало. Он столкнулся сегодня с профессором в университетской библиотеке, когда тот стоял, как это ни странно, перед стендом «Последние поступления», а теперь они вместе пересекали наискосок небольшой газон перед главным зданием. С первого взгляда, да и не только с первого взгляда, они были похожи на пару эстрадных эксцентриков: Уэлч – высокий, тощий, с прямыми, начинающими редеть волосами; Диксон – невысокий, белокурый, круглолицый, на редкость широкоплечий, что отнюдь не сопровождалось особой физической силой или спортивной выправкой. Но Диксон понимал: невзирая на столь комический контраст, проходящим мимо студентам кажется, вероятно, что они с профессором ведут неторопливую научную беседу на какую-нибудь историческую тему – одну из тех бесед, какие можно обычно услышать в квадратных дворах Оксфорда и Кембриджа, – и Диксон готов был сейчас пожалеть, что это не так. Мысли его потекли было в этом направлении, но тут его собеседник вновь внезапно воодушевился. Голос профессора поднялся почти до крика, прерывавшегося временами коротким смешком неразделенного веселья.

– А уж что они там наврали в последней вещи, которая исполнялась перед перерывом, просто уму непостижимо! Молодой человек, игравший на альте, перевернул, на беду, вместо одной сразу две страницы, и что тут началось… Даю вам слово…

«Слишком уж ты щедр на слова», – подумал Диксон, усиленно стараясь вместе с тем показать с помощью одной лишь мимики, что он не остался нечувствителен к рассказу. Мысленно же он проделывал со своим лицом упражнения несколько иного сорта и давал себе слово осуществить все это на деле, как только останется один. Ему представлялось, как он втягивает нижнюю губу под верхние зубы и изо всех сил выпячивает подбородок, одновременно тараща глаза и яростно раздувая ноздри, в результате чего страшный багровый румянец заливает его лицо.

А Уэлч снова бубнил что-то о своем концерте. Как это он ухитрился стать профессором истории, хотя бы в таком провинциальном университете? Опубликовал какую-то работу? Нет. Проявил какой-то необычайный педагогический талант? Нет, нет с прописной и курсивом! Что же в таком случае ему помогло? Диксон, как всегда, постарался отогнать эти мысли подальше. Сейчас имеет значение другое, сказал он себе. Этот человек может оказать решающее влияние на его будущее – во всяком случае, в ближайшие полтора месяца. Значит, нужно понравиться Уэлчу. До тех пор, пока он зависит от Уэлча, он должен делать все, чтобы Уэлч симпатизировал ему, а один из способов достигнуть этого заключается, по-видимому, в том, чтобы оказаться под рукой и не заснуть, когда Уэлч начнет разглагольствовать о своих концертах. Но замечает ли Уэлч чье-либо присутствие, когда он говорит о своих концертах? А если замечает, остается ли это потом у него в памяти? А если остается, то может ли это хоть в какой-то мерс повлиять на те представления, которые у него уже сложились? И тут внезапно, без всякого перехода, другой, все время мучивший Диксона вопрос снова всплыл в его сознании. С трудом подавляя нервный зевок, он спросил с характерным для него северным акцентом:

– А как поживает Маргарет?

В расплывчатых чертах профессорского лица, которое словно было вылеплено из мягкой глины, произошла неуловимая перемена: казалось, внимание Уэлча, точно эскадра старинных броненосцев, медленно обращается в сторону неожиданно возникшего перед ним нового явления, и лишь по прошествии двух-трех минут он обрел возможность спросить:

– Маргарет?

– Да. Я не видел ее уже недели две. – «Или три», – с тревогой добавил Диксон мысленно.

– О, Маргарет… Она, я бы сказал, поправляется довольно быстро, если принять во внимание… Ей пришлось пережить тяжелое потрясение из-за этого Кэчпоула… И потом, вся эта несчастная история… На мой взгляд… Видите ли, теперь она уже страдает душевно, а не телесно. Я бы сказал, что физически она сейчас вполне здорова. И, в сущности, чем скорее она вернется к работе, тем лучше, хотя, конечно, читать лекции в этом семестре она уже не сможет, теперь уже поздно начинать. Ей, конечно, снова хочется взяться за дело, и, должен сказать, я это одобряю. Дело поможет ей отвлечься от…

Диксон сам все это знал, и куда лучше Уэлча, но вынужден был сказать:

– Да, понимаю. Мне кажется, профессор, ей в эти тягостные дни, должно быть, очень помогло то, что она живет с вами и миссис Уэлч.

– Пожалуй, вы правы. Такая обстановка, как у нас, может в какой-то мере оказать целебное воздействие на нее. Как-то на святках лет пять назад у нас гостил друг Питера Уордлока. Так он говорил примерно то же самое. Да, помнится, и я прошлым летом, когда возвращался с предэкзаменационного совещания в Дарэ-ме… Жара была, как в пекле, а в поезде, доложу я вам…

Неприметная колдобина на пути – и тяжелая колымага профессорских мыслей перевалила в свою излюбленную колею. Диксон сдался. Они уже подходили к главному зданию, и, поднимаясь по ступенькам, он судорожно напружил мышцы ног, рисуя себе в мыслях такую картину: вот он обхватывает Уэлча руками, стискивает мохнатую серо-голубую жилетку так, что у профессора спирает дыхание, вскидывает его на плечо, взбегает со своей увесистой нощей вверх по лестнице, пробегает по коридору прямо в преподавательскую уборную, засовывает в унитаз тщедушные маленькие ноги в тупоносых ботинках, набивает ему рот туалетной бумагой и дергает за цепочку: раз, второй, третий…

Вообразив себе это, Диксон только мечтательно улыбнулся, когда Уэлч, в рассеянности остановившись посреди вестибюля, вдруг заявил, что ему надо подняться наверх за своим саквояжем. Комната профессора находилась на втором этаже. Дожидаясь, Диксон думал о том, что он ведь приглашен профессором к чаю в его загородный дом, и спрашивал себя – есть ли возможность напомнить ему об этом так, чтобы на профессорском челе не залегла на долгий срок недоуменная морщина. Они условились с Уэлчем отправиться в его автомобиле в четыре часа, а теперь было уже десять минут пятого. При одной мысли о предстоящей встрече с Маргарет у Диксона начинало сосать под ложечкой. Сегодня вечером, впервые после ее болезни, ему предстояло повести ее куда-нибудь. Он старался думать о другом – о том, например, как плохо Уэлч водит машину, – и, старательно разжигая в себе злость, чтобы заглушить тоскливые предчувствия, громко насвистывал и постукивал по полу ногой, обутой в узкий коричневый ботинок. Это помогало секунд пять, а может, и того меньше.

Как будет она себя держать, когда они снова останутся вдвоем? Будет весела, притворится, что даже и не заметила его продолжительного отсутствия или не придала ему значения, а сама тем временем понемногу наберет высоту, прежде чем пойти на таран? Или будет молчаливо, подчеркнуто апатично думать о чем-то своем и вынудит его мало-помалу перейти от пустой, ни к чему не обязывающей болтовни сначала к участливым расспросам, а потом и к малодушным извинениям и обещаниям? Все равно, как бы это ни началось, в конечном счете все сведется к одному и тому же: пойдут вопросы, на которые невозможно найти ответа и от которых нельзя уклониться, а потом – пугающие признания и неожиданные саморазоблачения, рассчитанные, вероятно, на то, чтобы «произвести впечатление», и, несомненно, достигающие своей цели. Он окажется втянутым в дела Маргарет вследствие различных своих добродетелей, о существовании которых он прежде и не подозревал: вежливости, чувства товарищества, обыкновенного человеческого участия, добросердечной готовности прийти на помощь в беде, жажды искренней, бескорыстной дружбы. Казалось бы, что может быть проще и естественнее, если женщина-преподаватель приглашает к себе своего младшего по положению, но старшего по летам коллегу на чашку кофе и тот из простой учтивости принимает это предложение? Однако затем, непонятно как, он вдруг оказывается тем самым молодым человеком, которого «всюду видят с Маргарет», и невольно делается соперником Кэчпоула – некоей неопределенной фигуры, которая маячит все время где-то на заднем плане. Месяца два назад Диксону казалось, что этот Кэчпоул подвернулся как раз вовремя, что появление этого лица снимет с него кое-какие тягостные обязательства и ему отныне будет оставлена более или менее сносная роль консультанта по щекотливым вопросам. Ему даже нравилось, что в чьих-то глазах он знает толк в том, как ведутся такого рода кампании. А затем, совершенно неожиданно, Кэчпоул бросил Маргарет и посадил ее, можно сказать, ему на шею. Мог ли он, оказавшись в таком положении, избежать уготованной ему горькой участи – стать самым подходящим и даже единственным объектом всех этих душещипательных признаний и вопросов?

Ох, уж эти вопросы! Диксон закурил сигарету, хотя знал, что не может позволить себе такую роскошь, ибо еще не было пяти, и, значит, время для очередной сигареты не настало. Все эти вопросы, обрушившиеся на него с полгода назад, всплывали сейчас один за другим в его памяти. Да, кажется, это началось в первые дни сентября, месяца через полтора после того, как он стал преподавать в университете.

«Вам приятно навещать меня?» – вот как будто бы первый вопрос, который он мог припомнить. И в ту пору дать на него утвердительный ответ, и притом вполне искренне, было совсем нетрудно.

За этим последовало нечто вроде:

«Как вам кажется – нам легко друг с другом?»

И затем:

«Вы здесь ни с одной девушкой не дружите, кроме меня?»

И, наконец, однажды, когда он в третий раз кряду пригласил ее провести с ним вечер:

«Мы с вами всегда теперь будем так часто встречаться?»

Тогда, кажется, он впервые почувствовал некоторый испуг. До этой минуты, да отчасти и после, он расценивал все это несколько по-иному. Какая честность, какая прямота, думал он, как она упрощает это мучительно сложное дело – водить знакомство с женщиной! Совершенно так же относился он на первых порах и к различным признаниям Маргарет.

«Мне удивительно приятно с вами». «Обычно я не очень хорошо лажу с мужчинами». «Пожалуйста, не смейтесь надо мной, но я считаю, что члены нашего совета даже сами не знают, как правильно они поступили, пригласив вас в университет». Ему тогда это вовсе не показалось смешным, так же, впрочем, как и сейчас. Интересно, как она будет одета сегодня вечером. Он чувствовал, что найдет в себе силы похвалить любой ее костюм за исключением зеленого с разводами платья в сочетании с туфлями из поддельной замши и без каблуков.

Куда же, однако, девался Уэлч? Старикан, как известно, умеет ускользать самым непостижимым образом. Диксон бросился вверх по лестнице мимо мраморных досок, промчался по пустынным коридорам и заглянул в хорошо знакомую комнату с низким потолком, но там никого не было. Тогда он с грохотом скатился вниз по боковой лестнице – он не раз пользовался этим путем к отступлению – и отворил дверь в преподавательскую уборную. Уэлч был там. Он торопливо мыл руки, низко склонившись над раковиной в углу.

– Чуть было не упустил вас, – весело и непринужденно сказал Диксон. – Уж думал, что вы уехали без меня… – и, спохватившись, добавил в последнюю секунду: – профессор.

Уэлч поднял голову. На длинном лице его отразилось беспредельное изумление.

– Уехал? А вы…

– Мы едем к вам пить чай, – разъяснил ему Диксон.

– Мы с вами условились в понедельник, когда встретились за кофе в профессорской гостиной. – Краем глаза он поймал свое отражение в зеркале и был немало поражен открытым, чистосердечным выражением собственного лица.

Уэлч стряхивал воду с пальцев, но при заявлении Диксона руки его застыли в воздухе. Он был похож на африканского дикаря, которому показывают какой-то незамысловатый фокус.

– За кофе?

– Да, в понедельник, – сказал Диксон, засовывая руки в карманы и сжимая кулаки.

– О! – сказал Уэлч и взглянул наконец на Диксона.

– О! Разве мы условились на сегодня? – Он повернулся к несвежему полотенцу на ролике и начал неторопливо вытирать руки, не спуская с Диксона настороженного взгляда.

– Совершенно верно, профессор. Надеюсь, это удобно? Вы не передумали?

– О, вполне удобно, – сказал Уэлч неестественно тусклым голосом.

– Отлично! Я так этого ждал, – сказал Диксон и снял с вешалки свой грязный, старый плащ.

Вид у профессора все еще был несколько ошарашенный, но он оживал на глазах и довольно скоро нашел в себе силы взять свой саквояж и нахлобучить на голову соломенную светло-коричневую шляпу.

– Поедем на моей машине, – предложил он.

– Чудесно.

Выйдя из университета, они свернули на усыпанную гравием подъездную аллею и направились к площадке, где стояло несколько автомобилей. Пока Уэлч шарил по всем карманам, ища автомобильные ключи, Диксон поглядывал по сторонам. Они стояли на краю небрежно подстриженного газона, обнесенного невысокой оградой, за которой тянулось Университетское шоссе, а за ним городское кладбище – сочетание, послужившее пищей для многих ходивших по городу шуток. Преподаватели любили напоминать студентам в своих лекциях об этом месте, где «воздаются последние почести по заслугам», в то время как некоторое сходство между обязанностями могильщиков и жрецов науки было подмечено далеко не одними только студентами.

Диксон смотрел, как автобус, ходивший до небольшого поселка, где жил Уэлч, медленно взбирается на холм, залитый лучами теплого майского солнца. Он готов был поклясться, что автобус достигнет цели куда быстрее их. Внезапно над самой головой Диксона раздалось пение, чрезвычайно похожее на рев. Такие звуки умел извлекать из своей глотки, кажется, один только Баркли, профессор музыки, и, вероятно, это он и был.

Минуту спустя Диксон сидел в автомобиле и прислушивался к другим звукам, похожим на звон надтреснутого дверного колокольчика: это Уэлч пытался завести машину стартером. Звон колокольчика перешел, замирая, в тонкое дискантовое жужжание, которое, казалось, немедленно получило резонанс во всех решительно частях машины. Уэлч снова нажал на стартер. На этот раз Диксону показалось, что кто-то изо всей мочи колотит палкой по пивным бутылкам. В ту же секунду Диксона с силой прижало к спинке сиденья, а горящую сигарету выбило у него из руки, и она провалилась в какую-то щель. Колеса отчаянно заскрежетали по гравию, и машина рванулась вперед, прямо к газону. Уэлч срезал край газона и лишь после этого свернул на подъездную аллею. На первой скорости они подкатили к шоссе. Оглушительное урчание мотора привлекло к себе внимание группы студентов, замешкавшихся на маленькой крытой площадке возле при-вратницкой, где вывешивались объявления спортивных команд. Почти все студенты были в желто-зеленых университетских шарфах и все как один уставились на проезжавший автомобиль.

Машина лезла вверх, упрямо держась середины шоссе. Позади них неистово, но тщетно подавал сигналы какой-то грузовик. Диксон украдкой глянул на Уэлча и с затаенной яростью убедился, что лицо профессора хранит выражение спокойной уверенности в себе – ни дать ни взять лицо старого морского волка в хороший десятибалльный шторм. Диксон снова закрыл глаза. Он почему-то надеялся, что разговор, который начнется, как только. Уэлч ухватится за один из этих нелепых торчащих перед ним рычагов и включит вторую скорость, минует академические темы. Не век же Уэлч будет говорить на академические темы! Диксону казалось, что он уже снова готов слушать его разглагольствования о музыке или о деятельности его сыновей – женоподобного Мишеля, который что-то писал, и бородатого пацифиста Бертрана, который что-то малевал. Он слышал о них от Маргарет. Но по какому бы руслу ни потекла беседа, Диксон знал, что от мучительных усилий, которые ему приходится прилагать, чтобы улыбаться и выказывать интерес, осторожно произнося немногие дозволенные слова и не обнаруживая ни усталости, ни злобы, лицо у него к концу этого путешествия обмякнет и обвиснет, как старый мешок.

– О… э… Диксон…

Диксон открыл глаза и, чтобы заранее отвести душу, состроил гримасу той половиной лица, которая не была видна профессору.

– Да, профессор?

– Я думал об этой вашей статье.

– Ах так. Я не…

– Партингтон уже ответил вам что-нибудь?

– Да, как же, я ведь прежде всего послал статью ему, если вы помните, и он ответил, что они завалены материалом…

– Что? Что?

Чтобы заглушить шум мотора, приходилось почти кричать, но Диксон невольно понизил голос в инстинктивном стремлении скрыть от профессора его собственную забывчивость и тем оградить себя от неприятностей. Однако вопрос профессора вынуждал его теперь заорать во все горло:

– Как я вам уже говорил, он сказал, что не может опубликовать ее: у них нет места!

– Ах вот как! Значит, он не может? Да, конечно, они получают целую кучу самых… самой чудовищной белиберды, как вы понимаете. Все же, мне кажется, если им попадается на глаза что-либо стоящее, они… они… Вы посылали вашу статью еще куда-нибудь?

– Да, послал Кэтону, который поместил объявление месяца два назад в «Литературном приложении» к «Таймсу». Он собирается издавать новый исторический журнал с широким международным охватом или что-то в этом роде. Я подумал, что там она должна пройти. В конце концов, в новом журнале не может быть все так заполнено наперед, как в тех, куда я…

– Да, конечно, в новый журнал стоит попытаться… Не так давно мне попалось на глаза объявление в «Литературном приложении» к «Таймсу». Издатель – какой-то Пэтон или что-то в этом роде. Может, вам стоит обратиться теперь к нему, поскольку, по-видимому, все уже существующие периодические издания не могут уделить место вашему… труду. Ну-ка, позвольте… напомните мне еще раз, как именно озаглавлена ваша статья?

Диксон глянул в окно на убегающие назад и в стороны луга – ярко-зеленые после апрельских дождей. Он не был ошеломлен тем, что ему довелось услышать из уст профессора за последнюю минуту, – все, кому приходилось беседовать с профессором Уэлчем, привыкли к неожиданностям такого рода. Диксона мучило другое – необходимость произнести вслух название статьи, которую он написал. Это было превосходное название. В нем, как в зеркале, отразилась пустота и бессодержательность самой статьи, вся эта похоронная процессия смертельно скучных фактов, однообразно нанизанных друг на друга, и тот псевдонаучный свет, который они проливали на псевдонаучные проблемы. Диксону приходилось читать и перелистывать десятки подобных статей, но его собственная казалась ему хуже всех – столько в ней было педантичного самодовольства.

«Подходя к рассмотрению этого столь незаслуженно оставляемого в пренебрежении вопроса…» – так начиналась статья. Какого это оставляемого в пренебрежении вопроса? О каком незаслуженном пренебрежении идет речь? Что находится в незаслуженном пренебрежении? Так он думал, но, однако, не уничтожил своей рукописи, не разорвал, не сжег ее и от этого еще острее чувствовал себя дураком и лицемером.

– Ну-ка, позвольте, – как эхо, повторил он слова Уэлча, делая вид, что роется в памяти. – Ах, да: «Воздействие экономических факторов на развитие судостроительного мастерства в период с 1450 по 1485 год». В конце концов, это именно то, что…

Не зная, как закончить фразу, он снова бросил взгляд в окно – и прямо перед собой на расстоянии нескольких дюймов увидел лицо какого-то человека, смотревшего на него с выражением стремительно нараставшей тревоги. Это был шофер грузовика, который Уэлч в эту минуту решил обогнать – как раз на крутом изгибе шоссе, обнесенного с двух сторон каменными парапетами. Впереди из-за поворота показался большой автобус. Уэлч слегка сбавил скорость, словно для того, чтобы уже наверняка оказаться затертым между грузовиком и автобусом, и сказал решительно:

– Ну что же, прекрасно, прекрасно. Это, пожалуй, как раз то, что надо.

Прежде чем Диксон успел сжаться в комочек или хотя бы стащить с носа очки, грузовик резко затормозил и исчез из поля зрения. Шофер автобуса – рот у него весьма энергично открывался и закрывался – ухитрился каким-то чудом притиснуть свою огромную машину к парапету, и автомобиль Уэлча с оглушительным грохотом промчался мимо. Диксон, хотя и обрадовался, что остался жив, подумал все же, что смерть Уэлча была бы неплохим завершением их беседы. Когда же Уэлч заговорил снова, эта мысль начала ему импонировать все больше и больше.

– На вашем месте, Диксон, я бы постарался в ближайшее же время напечатать эту статью. То есть, я хочу сказать… Я ведь не являюсь специалистом в этой области и не могу судить. – Он говорил все более торопливо. – Я не могу судить, не правда ли, о ее достоинствах? Ведь если кто-нибудь придет ко мне и спросит: «Какого вы мнения о статье молодого Диксона?» – это будет пока что довольно бесцельным вопросом, поскольку я не могу дать компетентного заключения о научной ценности вашей статьи. А вот если бы она была напечатана в научном журнале, это могло бы… Ведь вы же… Вы же сами не можете судить о ее достоинствах, не так ли?

«Как бы не так!» – подумал Диксон. Он отлично знал цену своей статье, и притом с самых различных точек зрения. С одной стороны, статья его не заслуживала ничего, кроме нескольких крепких и нецензурных словечек; с другой – она была вполне достойным результатом того тупого и чудовищно скучного подбора малозначащих фактов, который ее породил. И, наконец, она целиком отвечала стоявшей перед ним задаче: сгладить «дурное впечатление», которое он успел произвести в университете вообще и на своем факультете в частности. Тем не менее он сказал:

– Нет, конечно, нет, профессор.

– А вы же сами знаете, Фолкнер, какое это будет иметь значение для вас, если окажется, что ваша статья чего-то стоит. Вы меня понимаете, надеюсь?

Невзирая на то, что профессор ухитрился назвать его чужим именем (Фолкнером звали его предшественника), Диксон отлично понял, что именно имеет профессор в виду, и поспешил это подтвердить.

Как же все-таки получилось, что он произвел дурное впечатление? Вероятно, все началось с того, что он нанес небольшое увечье профессору английского языка в первые же дни своего пребывания на факультете. Этот профессор, еще довольно молодой питомец Кембриджа, стоял на ступеньках у входа в университет, когда Диксон вышел из библиотеки и, огибая угол здания, наподдал ногой маленький круглый камешек, валявшийся на тротуаре. Камешек описал дугу ярдов в пятнадцать длиной и, еще находясь в полете, встретил на своем пути колено профессора. Диксон с ужасом и изумлением наблюдал краем глаза за этой сценой. Спасаться бегством было бесполезно – все равно он не успел бы никуда спрятаться. В то мгновение, когда камень пришел в соприкосновение с профессорским коленом, Диксон повернулся к профессору спиной и не спеша зашагал прочь, отчетливо сознавая, однако, что представляет собой единственную видимую простым глазом субстанцию, которая могла привести в движение спокойно лежавший на тротуаре камешек. Оглянувшись через плечо, он увидел, что профессор английского языка, скорчившись, подпрыгивает на одной ноге и смотрит ему вслед. Он понимал, что надо подойти и попросить извинения, но, как всегда бывало в подобных случаях, у него не хватило духу. А дня два спустя на первом же заседании факультета он проходил позади стула архивариуса, споткнулся и опрокинул стул как раз в ту минуту, когда ученый муж намеревался на него сесть. Катастрофу предотвратил секретарь, который успел вовремя крикнуть что-то, но Диксон и по сей день не мог забыть выражения лица архивариуса и его фигуры, застывшей в форме вопросительного знака. А затем появилась работа одного из студентов Уэлча, содержащая, вернее сказать, состоящая из довольно крепкой брани по адресу исследования на тему огораживания общинных земель, автором которого, как выяснилось, был один из бывших учеников того же Уэлча. «Я спросил его, кто это мог засорить ему мозги подобным вздором, и он сказал, видите ли, что почерпнул все это из ваших лекций, Диксон. Ну, тогда я как нельзя более тактично объяснил ему…»

Уже много позже Диксон узнал, что исследование, о котором шла речь, было написано с благословения Уэлча и отчасти даже по его совету. Со всеми этими фактами любой мог ознакомиться в послесловии, где автор выражал благодарность профессору, но так как Диксон, беря в руки книгу, старался прежде всего нисколько не обременять себя чтением и никогда не давал себе труда просматривать приложения, то все эти сведения он получил от Маргарет. Кажется, если память ему не изменяет, она сообщила ему это утром в тот день, когда пыталась покончить с собой, приняв большую дозу снотворного.

Уэлч сказал, вернее прокричал, словно откуда-то издалека:

– Да, кстати, Диксон… – И Диксон с непритворным оживлением повернулся к нему.

– Да, профессор? – Куда приятней ждать, что еще преподнесет ему профессор, чем думать о том, что может преподнести ему Маргарет. К тому же ему так или иначе скоро предстоит это узнать.

– Вот что: может, вы приедете погостить у нас следующую субботу и воскресенье, чтобы… э… погостить у нас. Мне кажется, вам не придется скучать. Приедет кое-кто из Лондона – кое-кто из наших друзей и приятелей нашего сына Бертрана. Бертран, конечно, тоже собирается навестить нас, но еще не уверен, удастся ли ему вырваться. Мы, я думаю, устроим небольшой домашний спектакль или музыкальный вечер. Может быть, попросим вас помочь нам кое в чем.

Машина жужжа мчалась по пустынному шоссе.

– Большое спасибо, буду очень рад, – сказал Диксон и подумал: придется попросить Маргарет разнюхать, что значит это «кое в чем», для которого может потребоваться его помощь.

Уэлч был явно обрадован такой готовностью.

– Вот и отлично, – сказал он с облегчением. – Теперь я хочу еще немножко потолковать с вами о наших учебных делах. Декан говорил со мной об «Открытой неделе» в конце семестра. Он хочет, чтобы наш исторический факультет тоже внес свою лепту в это мероприятие, и я, понимаете ли, подумал о вас.

– О, в самом деле? – Будто уж нельзя было найти кого-нибудь поопытнее на роль «лепты»!

– Да, я подумал, что, быть может, вы захотите взять на себя труд прочесть вечернюю лекцию на нашем факультете, если найдете это возможным.

– Я, пожалуй, предпочел бы отважиться на публичную лекцию, если вы считаете, что я могу за это взяться, – набравшись мужества, отвечал Диксон.

– Мне думается, вам неплохо бы взять такую тему: «Старая добрая Англия» или что-нибудь в этом духе. Чтобы было не слишком академично и не слишком, не слишком… Могли бы вы, как вам кажется, подготовить что-нибудь в этом плане?

Глава II

– А потом я почувствовала, что теряю сознание, и мне вдруг стало все равно. Помню только, что я все сжимала в руке пустой пузырек, словно эта склянка каким-то образом еще привязывала меня к жизни. Но, в общем, мысль, что я умираю, совсем не трогала меня, я чувствовала только бесконечную усталость. И все же если бы кто-нибудь взял меня за плечи, тряхнул как следует и сказал: «Ну же, перестань, ты не умираешь, ты сейчас вернешься к жизни!» – мне кажется, я бы постаралась сделать над собой усилие, постаралась бы остаться в живых. Но никого не было возле меня, и я думала: «Ну вот, все кончено, и не так-то уж это важно в конце концов». Очень странное ощущение. – Маргарет Пил, худая, маленькая, в очках и с ярко накрашенным ртом, едва заметно усмехнулась и поглядела на Диксона. Вокруг них стоял ровный гул голосов.

– То, что вы можете так спокойно говорить об этом, хороший признак, – сказал он. Она ничего не ответила, и он продолжал: – А что произошло потом, вы помните? Но, конечно, если вам не хочется, не рассказывайте, не нужно.

– Нет, почему же, я ничего не имею против, если вам не скучно. – Она снова усмехнулась, и на этот раз это было больше похоже на улыбку. – Но разве Уилсон не рассказывал вам, как он прибежал ко мне?

– Уилсон? Ваш сосед, который живет ниже этажом? Да, он сказал, что ваше радио гремело на весь дом, и он поднялся наверх, чтобы положить этому конец. А почему вы не выключили радио? – Те чувства, которые на первых порах пробудил в нем рассказ Маргарет, уже почти притупились, и он мог теперь рассуждать более трезво.

Маргарет отвернулась и обвела глазами полупустой бар.

– Правду сказать, я сама толком не знаю, Джеймс, – отвечала она. – Должно быть, мне хотелось, чтобы было какое-то движение, какой-то шум, звуки, когда я буду… Когда мое сознание померкнет. В комнате была такая страшная тишина. – Она чуть-чуть вздрогнула и добавила поспешно: – А здесь прохладно, вам не кажется?

– Если хотите, уйдем отсюда.

– Нет, нет, ничего. Просто потянуло сквозняком, когда открылась дверь… Да, так что было потом? Мне кажется, я очень скоро стала сознавать, где я нахожусь и что со мной делают, и подумала: «О Господи, час за часом терпеть эту муку! Смогу ли я все это вынести?» Но, конечно, порой я снова теряла сознание, а потом опять приходила в себя, и так все время. И это, пожалуй, было даже хорошо – такое облегчение! А когда я, как бы это сказать… compos mentis,[2] самое худшее было уже позади. Я хочу сказать – физически я уже не так мучилась. Только слабость чудовищная, конечно. Ну да вы помните… Но все кругом были так необыкновенно добры ко мне. А я думала о том, что у них и без того так много хлопот – с теми, кто болен не по своей вине… Я помню, что ужасно боялась, как бы обо мне не сообщили полиции, боялась, что меня отправят в полицейский госпиталь, или как это там называется, но все были просто настоящие ангелы. Невозможно быть добрее. А потом вы пришли проведать меня, и весь этот ужас отодвинулся куда-то, стал нереальным. Но какой же у вас был перепуганный вид!.. – Она рассмеялась и слегка откинулась назад на высоком табурете, обхватив руками колено. Туфля из поддельной замши, соскользнув с пятки, болталась на пальцах. – У вас был такой вид, словно вы присутствуете при какой-то тяжелой опасной операции… Бледный, как полотно, глаза ввалились… – Она покачала головой, продолжая тихонько посмеиваться, и поправила плечико зеленого с разводами платья.

– Неужели? – сказал Диксон. Он почувствовал облегчение при этом известии. Оказывается, он выглядел достаточно скверно в то утро, когда ему и в самом деле было так скверно. Затем ему снова стало не по себе – он собирался с духом, готовясь задать последний, неизбежный вопрос. С минуту он слушал краем уха, как Маргарет рассказывает о необыкновенной доброте миссис Уэлч, которая взяла ее из больницы и увезла к себе домой на поправку. Да, она, без сомнения, была очень добра к Маргарет. И вместе с тем супруга профессора Уэлча была единственным человеком, которому временами удавалось пробудить в душе Диксона сочувствие к профессору, как, например, в тех случаях, когда она затевала с ним спор на людях. Рассказ о ее ангельской доброте вызывал в Диксоне раздражение. Теперь придется разбираться, пытаться уяснить, почему она пробуждает в нем такую неприязнь. Наконец, отхлебнув предварительно два-три раза из стакана, Диксон сказал, слегка понизив голос:

– Вы можете ничего не говорить мне, если вам неприятно… но я хотел спросить вас… С этим теперь покончено раз и навсегда? Я хочу сказать… Вы не станете больше делать таких попыток?…

Маргарет быстро взглянула на него. Казалось, она ждала этого вопроса, но обрадовал он ее или огорчил, Диксон не смог уловить. Она отвернулась, и он заметил, как ввалились у нее щеки.

– Нет, я не буду больше делать никаких попыток, – сказала она. – Я не думаю о нем больше. У меня нет теперь к нему никаких чувств – ни хороших, ни дурных. И мой поступок представляется мне просто глупым.

При этих словах Диксон подумал, что напрасно он так боялся встречи с Маргарет. Его опасения были нелепы, ни на чем не основаны.

– Отлично, – сказал он с искренним облегчением. – А он делал какие-нибудь попытки увидеть вас, поговорить?

– Абсолютно ничего, даже по телефону не позвонил. Сгинул бесследно. Словно его никогда и не было. Вероятно, ему сейчас просто недосуг, вероятно, он все свободное время проводит с той красоткой, как сам говорил.

– Вот как? Он сам это говорил?

– О, да. Мистер Кэчпоул не из тех, кто станет вилять и ходить вокруг да около. Как это он сказал? «Мы с ней отправляемся сейчас в Северный Уэльс недельки на Две, и я подумал, что следует сказать тебе об этом». О, да, Джеймс, он был очаровательно откровенен и прям, совершенно очаровательно.

Она снова отвернулась, и на этот раз ему бросились в глаза острые ключицы и исхудалая жилистая шея. Мучительное чувство тревоги охватило его. Оно еще усилилось, когда он обнаружил, что ему решительно нечего ей сказать. Он вглядывался в ее лицо, словно стараясь почерпнуть в нем тему для разговора: разглядывал пушистые каштановые завитки волос, прикрывающие дужки очков, вертикальную морщинку на обращенной к нему щеке (морщинка, казалось, удлинилась почти до самой глазной впадины – а быть может, он ошибается, быть может, это ему только кажется?) и чуть-чуть опущенный уголок рта – в профиль это было особенно заметно. Нет, это не давало никакой пищи для беседы. Он потянулся за сигаретами, чтобы предложить Маргарет закурить и тем самым заставить изменить позу, но она опередила его, обернувшись к нему с полуулыбкой, в которой, как отметил он с глухим чувством неприязни к себе, сквозила напускная бравада.

С веселым видом Маргарет осушила свой стакан.

– Мне хочется пива, – сказала она, – угостите меня пивом. Вечер только начинается.

Подзывая официантку и заказывая ей пиво, Диксон думал о том, сколько еще голубых талончиков предстоит ему оплатить и почему Маргарет так редко приходит в голову угостить его, хотя она получает полную преподавательскую ставку, которая сохранялась за ней и во время болезни. И наконец – эти мысли тоже были не из приятных – ему вспомнилось то утро, когда он видел Маргарет в последний раз перед ее попыткой отравиться снотворными пилюлями. Он был свободен, его двухчасовой семинар начинался после полудня, а у Маргарет была только одна консультация в десять утра. После чашки кофе за семь пенсов в только что открывшемся, но уже процветающем ресторане они зашли в аптеку, где Маргарет нужно было кое-что купить. Именно тогда она, между прочим, и купила снотворные пилюли. Ему врезалось в память ее лицо, когда, спрятав бутылочку в запечатанной белой коробке в сумку, она сказала, подняв на него глаза:

– Если у вас не предвидится ничего более интересного сегодня вечером, может, заглянете на часок? Я освобожусь в десять.

Он пообещал, да и в самом деле собирался заглянуть к ней, но вышло иначе. Он не успел подготовиться к лекции, которую ему предстояло читать на другой день, и к тому же, когда время подошло к десяти, почувствовал вдруг, что перспектива еще одного собеседования на тему о Кэчпоуле мало его прельщает. В этот вечер Кэчпоул заехал к Маргарет, чтобы сообщить ей, что между ними все кончено, и к десяти часам она успела проглотить уже все снотворные пилюли, которые были в бутылочке. Если бы он зашел к ней тогда, в тысячный раз говорил себе Диксон, то, вероятно, сумел бы удержать ее от этого шага или, если бы уже было поздно, отправил бы ее в больницу по меньшей мере часа на полтора раньше, чем этот Уилсон. Он со страхом гнал от себя мысль о том, что могло случиться, поленись Уилсон подняться к Маргарет. Но и то, что произошло в действительности, было куда хуже всего, чего он страшился, когда раздумывал в то утро над предстоящей ему вечером встречей. Он увидел Маргарет только через неделю – в больнице.

Пряча в карман восемнадцать пенсов – сдачу с двух флоринов, – Диксон пододвинул к Маргарет бокал на тонкой ножке. Они сидели за стойкой бара «Дубовый зал» в придорожном отеле, неподалеку от дома Уэлчей. Диксон видел, что здесь он может отчасти вознаградить себя за стоимость напитков, отыгравшись на картофеле соломкой, корнишонах и разноцветных луковках – бесплатном приложении к напиткам, изобретенном честолюбивым администратором отеля. Он принялся поедать самый большой из уцелевших корнишонов, думая о том, как ему повезло: так много душещипательных тем, неизбежных в этот вечер, было исчерпано почти без его участия, так что он хоть и присутствовал, но оставался как бы в стороне. Маргарет ни словом не обмолвилась о том, что последнее время он совсем перестал бывать у Уэлчей, не задавала никаких коварных вопросов и не делала ошеломляющих признаний.

– Кстати, Джеймс, – промолвила Маргарет, держа бокал за тонкую ножку, – мне хочется, чтобы вы знали, как бесконечно я вам благодарна за проявленный вами такт. Я имею в виду эти последние две недели. Удивительно трогательно и мило с вашей стороны.

Диксон насторожился и призвал на помощь все свои умственные способности. Эти безобидные и даже приятные на первый взгляд головоломки, которые она так часто ему задавала, были всегда верным признаком предстоящего нападения – таинственный всадник с пистолетом в руке, скачущий к почтовой карете.

– А я и не подозревал, что проявил какой-то такой необыкновенный такт, – произнес он бесцветным голосом.

– О, все это время вы так деликатно держались в тени. Только вы, вы один дали себе труд сообразить, что мне будет куда приятнее, если меня оставят в покое и не станут приставать с вопросами, как делали все эти сердобольные души: «Ах, моя дорогая, как вы теперь себя чувствуете после этого ужасного случая?» Ну и все прочее в таком же духе. Мамаша Уэлч говорит, что жители поселка, которые никогда не слыхали даже о моем существовании, забегали к ней осведомиться, как я себя чувствую. Это просто невероятно! Вы знаете, Джеймс, они все необычайно добры ко мне, и тем не менее я буду счастлива, когда смогу уехать отсюда.

Это звучало вполне искренне. Уже не в первый раз ухитрялась Маргарет преподносить в таком неожиданном освещении проявленную им небрежность или даже самое оскорбительное невнимание, и вместе с тем еще чаще она обнаруживала оскорбительное невнимание, к себе именно тогда, когда он пытался проявить участие. Пожалуй, теперь ему уже следовало сделать попытку направить их беседу в другое русло.

– Недди Уэлч сказал мне, что вы как будто бы готовы уже снова приняться за работу, – промолвил он. – Но, в сущности, до экзаменов рукой подать. Вы хотите вернуться к занятиям еще до начала сессии?

– Да, я думаю провести по одному занятию с каждой из моих групп, чтобы ответить на вопросы, которые могут у них возникнуть. Конечно, если это усилие не будет слишком обременительно для их бедных мозгов. Но уж больше в этом году я ничем заниматься не буду. Проверю их работы – и все. Не считайте меня неблагодарной свиньей, но, только покинув гостеприимный кров нашего профессора, я смогу окончательно прийти в себя. – Резким нервным движением она закинула ногу за ногу.

– Как долго думаете вы еще пробыть здесь?

– Ну, не больше двух недель, надеюсь. Во всяком случае, я хочу уехать до летних каникул. Словом, как только подыщу себе где-нибудь комнату.

– Очень хорошо, – сказал Диксон, обрадовавшись случаю поговорить с ней без обычного притворства. – Значит, в конце недели вы еще будете здесь?

– Вы хотите сказать – во время музыкально-вокально-художественного представления? Ну, конечно. А в чем дело? Уж не собираетесь ли вы на нем присутствовать?

– Вот именно. Предложение поступило, когда мы с Недди ехали сюда в машине. А почему это вас так смешит?

Маргарет хохотала. Это был тот смех, который Диксон условно окрестил «перезвоном серебряных бубенчиков». Ему не раз казалось, что этот театральный смех – ключ ко всему ее поведению. Но прежде чем раздражение против нее и против себя самого успело заговорить в нем с достаточной силой, Маргарет сказала:

– Вы знаете, что вас ожидает?

– Изысканно утонченные разговоры на высокие темы, так я полагаю. Надеюсь, я как-нибудь справлюсь с этим. А что же еще может мне угрожать?

Она принялась пересчитывать по пальцам:

– Вокальные дуэты и трио. Чтение драматических отрывков. Танцевальные номера – танец с мечом или что-нибудь в этом роде. Художественная декламация. Камерный концерт. Ну, и еще что-то: я уже забыла что. Минутку, сейчас постараюсь вспомнить. – Она снова расхохоталась.

– Пожалуйста, не трудитесь, с меня вполне довольно и этого. Боже милостивый, это же в самом деле что-то страшное. Недди, как видно, все-таки свихнулся. Это нечто фантастическое. Ведь никто не придет.

– Нет, вы ошибаетесь. Обещал прибыть какой-то малый с телевидения – диктор третьей программы. Затем группа фоторепортеров из «Пикчер пост». Затем еще несколько местных музыкальных знаменитостей, в том числе и ваш приятель Джонс со своим…

Диксон издал сдавленный смешок.

– Все это неправда, – сказал он, одним духом осушив стакан, и поперхнулся. – Уймите вашу буйную фантазию, прошу вас. Они не смогут разместить такую банду в своем доме. Или сами лягут спать на газоне? А что они…

– Большинство гостей приедет только на один день, в воскресенье, так я поняла со слов госпожи профессорши. Но кое-кто приедет и с ночевкой, как и вы. Джонс, например, должен прибыть в пятницу вечером, вероятно, на одной машине с вами…

– Да я удавлю этого недоноска, прежде чем сяду с ним…

– Разумеется, разумеется, не кричите так. Один из сыночков тоже приедет со своей девушкой. Она, кажется, постигает искусство балета, так что это может быть даже интересно.

– Искусство балета? Неужели им можно заниматься всерьез?

– Как видите. Ее зовут Соня Лусмор.

– Вот как? Откуда вы все это знаете?

– Всю неделю в доме Уэлчей ни о чем другом не говорят.

– Воображаю! – Диксон начал искать глазами официантку. – Так, может быть, вы скажете мне, зачем я им понадобился?

– Они ничего не говорили на этот счет. По-видимому, просто хотят, чтобы вы тоже приняли участие. Для вас найдется немало дела. Можете не сомневаться.

– Послушайте, Маргарет, вы же знаете не хуже меня, что я не умею петь, не умею играть на сцене, очень плохо читаю вслух и, благодарение небу, совершенно не умею читать ноты. Нет, я понимаю, в чем тут дело. Доброе предзнаменование отчасти. Недди хочет меня испытать, проверить, насколько я поддаюсь культурному воздействию, так сказать, и выяснить таким образом, гожусь ли я для преподавания в университете. Ведь если человек не в состоянии отличить флейту от флажолета, значит, он недостоин посвящать студентов в тайны стоимости коров во времена Эдуарда Третьего.

Диксон сунул в рот семь-восемь небольших луковичек и принялся ожесточенно их жевать.

– Но разве он не пробовал раньше подвергать вас воздействию культуры? – Не в таких гигантских масштабах, как, по-видимому, предполагается теперь. Что, прах его побери, он задумал? На черта ему все это нужно? Ведь не ради же только моей пользы он все это затевает, надо полагать?

– Он носится с идеей статьи для радио, посвященной деятельности этакого провинциального культурно-просветительного кружка. Вы помните, как он вернулся на пасху из Манчестера, весь набитый такими бреднями?

– Не может же он думать, что кто-нибудь поддержит его затею?

– Да разве можно знать, что он на самом деле думает? Впрочем, возможно, это только предлог. Просто он обожает возиться с такой чепухой.

– Да уж это я знаю не хуже других, – сказал Диксон, снова стараясь привлечь к себе внимание официантки. – А теперь вы постарайтесь выведать у него, что, собственно, ему от меня надо, чтобы я мог заранее подыскать отговорки.

Маргарет легонько коснулась его руки.

– Можете положиться на меня, – голос ее звучал нежно.

Диксон сказал поспешно:

– Каким образом удалось ему раздобыть этого субъекта из Би-би-си и ребят из «Пикчер пост»? Видимо, он сумел все же кого-то заинтересовать.

– Мне кажется, все они приятели Бертрана или его подружки. Ну, хватит о них. Давайте лучше поговорим о себе. Нам ведь так много нужно поведать друг другу, верно?

– Да, разумеется, – сказал Диксон тоном, как ему казалось, старого испытанного друга. Он достал из кармана пачку сигарет и, пока они оба закуривали, а официантка откупоривала новую бутылку, раздумывал над необыкновенной способностью Маргарет совершенно неожиданно, без всякого перехода говорить такие вещи. Ему захотелось вдруг выкрикнуть что-то нечленораздельное, кинуться опрометью к двери и бежать, бежать без оглядки, пока нога его не ступит на подножку городского автобуса.

Появление официантки заставило Маргарет умолкнуть – с чувством облегчения отметил он про себя, – но она все же старалась поддерживать атмосферу интимной близости, выразительно заглядывая ему в глаза и даже касаясь коленом его ноги. Боясь встретиться с ней взглядом, он посмотрел на часы высоко над стойкой. Тоненькая красная секундная стрелка плавно плыла по циферблату, и при взгляде на нее казалось, что время течет неудержимо быстро и ощутимо. Две другие стрелки показывали пять минут десятого.

Получая сдачу, Диксон разглядывал официантку – крупную, темноволосую, очень смуглую девушку с короткой верхней губой и довольно близко посаженными глазами – и думал о том, насколько она милей ему, чем Маргарет, и насколько между ними больше общего, и что он, верно, тоже понравился бы ей, и она тоже чувствовала бы себя с ним приятно и легко, если бы узнала его поближе. Он спрятал сдачу в карман, стараясь проделывать это как можно медленнее. Потом поднял и потряс папиросную коробку, которую кто-то оставил на прилавке. Коробка была совершенно пуста. Он услышал у своего плеча вздох Маргарет, что неизбежно предвещало начало самых неожиданных признаний. Дождавшись, когда он не мог уже больше отводить глаза в сторону, она сказала:

– Как сегодняшний вечер сблизил нас, Джеймс. Какой-то толстяк, сидевший возле стойки рядом с Маргарет, повернулся и уставился на нее.

– Словно вдруг рухнули все преграды, верно? – продолжала Маргарет.

Еще один вопрос, на который нет ответа. Диксон медленно покачал головой, не сводя с Маргарет глаз, и ему вдруг показалось, что вот сейчас за его спиной раздастся взрыв аплодисментов. О, если бы великая очистительная волна гнева и презрения поднялась в нем, захлестнула его и понесла! Чего бы он только не дал, чтобы освободиться от этого чувства ответственности!

Наконец Маргарет опустила глаза и принялась что-то изучать в своем бокале.

– Это так чудесно, я никогда не думала, что может так быть.

Помолчав еще немного, она прибавила более непринужденным тоном:

– Нельзя ли нам посидеть где-нибудь в другом месте… Не так у всех на виду?

Диксон сказал, что это неплохая мысль, и они прошли через весь зал, в котором уже становилось людно, к свободному столику в углу. Но здесь, усадив Маргарет, Диксон извинился и отправился в туалетную комнату.

Затворяя за собой дверь, он думал: до чего бы это было хорошо, если бы он мог освободиться от двусмысленной роли утешителя и уйти прямо отсюда куда глаза глядят. Пяти минут было бы вполне достаточно, чтобы с этим покончить – послать Уэлча к черту по телефону, в двух-трех словах выложить Маргарет все начистоту, а потом пойти домой, сунуть в чемодан смену белья и с поездом десять сорок укатить в Лондон. Когда он стоял в туалетной, тускло освещенной маленькой лампочкой под самым потолком, перед его мысленным взором снова властно возникло видение, которое преследовало его с того самого дня, как он был зачислен преподавателем в университет. Ему казалось, что он стоит в темной комнате и смотрит в окно, где в конце узкого пустынного переулка на бледном вечернем небе, словно вырезанные из жести, четко вырисовываются черные силуэты труб. Небольшое двухцветное облачко медленно плыло справа налево. Видение это не было чисто зрительным, Диксону казалось, что он слышит какой-то легкий, едва различимый шум и чувствует – отчетливо, но необъяснимо, как бывает только во сне, – чувствует, что кто-то должен сейчас войти в комнату. Кто-то, кого он никогда в жизни не видел, но чей облик ему знаком. Он знал, что город за окном – это Лондон, и в то же время знал, что это та часть Лондона, в которой он никогда не был. За всю свою жизнь он провел в Лондоне не больше десяти – двенадцати вечеров. Так почему же, думал он, его такое, казалось бы, заурядное желание – перебраться из провинции в Лондон – всякий раз облекается в форму столь смутной, непонятной картины?

В глубокой задумчивости он покинул туалетную комнату, не дав себе труда притворить за собой дверь, которая была снабжена специальным механизмом – цилиндром со сжатым воздухом – и должна была мягко захлопнуться. Но какой-то пьяный шутник отломал Цилиндр, и под действием пружины дверь с грохотом захлопнулась за Диксоном, едва не ударив его по пяткам. В коротком и узком коридоре стук захлопнувшейся Двери прозвучал, как орудийный выстрел, и Диксону почудилось, что из бара донесся чей-то хриплый испуганный крик. Был самый подходящий момент, чтобы выбежать на улицу и больше не возвращаться в бар. Но экономической необходимости да еще в сочетании с жалостью трудно противостоять. А когда на все это к тому же нагроможден страх – борьба становится безнадежной. И Диксон отворил дубовую дверь, ведущую в бар.

Глава III

– Простите, мистер Диксон, не можете ли вы уделить мне минутку?

Придав своему лицу рассеянно-недоумевающее выражение, Диксон остановился и поглядел через плечо. На сегодня с лекциями было покончено, и он спешил.

– Я вас слушаю, мистер Мичи.

Мичи был усатый студент, бывший фронтовик, который командовал танковым подразделением под Ан-цио, когда Диксон в чине капрала служил в военно-воздушных частях на западе Шотландии. Он поймал Диксона уже почти у самых ворот. Как всегда, Диксону показалось, что у Мичи что-то свое на уме, но что именно, Диксон, тоже как всегда, не мог разгадать.

Помолчав секунду, Мичи спросил:

– Вы уже составили эти тезисы, сэр?

Диксон никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из студентов, кроме Мичи, называл преподавателя «сэр», да и Мичи, по-видимому, приберегал этот титул только для него одного.

– Ах, да, тезисы, – сказал Диксон, стараясь выиграть время: он еще не принимался за них.

Мичи сделал вид, будто его слова требуют пояснения.

– Я имею в виду, сэр, список вопросов, которые вы собираетесь затронуть в ваших специальных лекциях в будущем году. Вы обещали, если помните, раздать копии тезисов нашим будущим бакалаврам.[3]

– Да, я это помню, как ни удивительно, – сказал Диксон и тут же постарался овладеть собой. Не следует восстанавливать против себя Мичи. – Они готовы, но я не успел еще передать их машинистке. Постараюсь, чтобы в начале будущей недели вы смогли их получить. Это вас устраивает?

– О, вполне, сэр, – сказал Мичи с преувеличенным восторгом. Он улыбался, и усы его шевелились. Он сделал несколько шагов к воротам, не спуская с Диксона глаз и намереваясь, по-видимому, навязаться ему в спутники. Руку его оттягивал портфель, туго набитый припасенными на воскресенье книгами.

– Может быть, вы разрешите мне зайти к вам за этими тезисами?

Диксон перестал упорствовать и дал Мичи увлечь себя к воротам.

– Как вам будет угодно, – сказал он. Злоба вспыхнула в нем, воспламенив мозг, как забытый на углях сухарик. Эти тезисы были, конечно, выдумкой Уэлча. По таким тезисам студенты исторического факультета, намеревающиеся заниматься на соискание степени, получат возможность судить, «интересует ли их» эта новая специальная тема и отдадут ли они ей предпочтение перед прежними темами, разработанными другими преподавателями факультета.

Совершенно очевидно, что чем больше студентов (не перебарщивая, конечно) сумеет Диксон «заинтересовать» своей темой, тем лучше для него. Однако столь же очевидно, что слишком большое количество «заинтересованных» неизбежно приведет к такому сокращению числа студентов, изучающих специальную тему профессора Уэлча, которое может прийтись профессору не по вкусу.

Студентов-»бакалавров» было девятнадцать, остальных – шесть, и, казалось бы, можно было без риска попытаться «заинтересовать» хотя бы троих. Пока что пес усилия Диксона подготовить специальную тему ограничивались размышлениями о том, как ему все тошно, да еще о том, как бы заполучить себе трех самых хорошеньких студенток курса, отделавшись в то же время от Мичи – поклонника одной из них. Диксону и вообще-то противно было думать об этих лекциях, а тут еще этот Мичи, которого надо во что бы то ни стало Держать на расстоянии. Есть отчего впасть в уныние!

– Не разрешите ли поинтересоваться, сэр, в каком аспекте собираетесь вы развивать вашу тему? – спросил Мичи, когда они свернули на Университетское шоссе и стали спускаться с холма.

Диксон с удовольствием не разрешил бы, однако ответил только:

– Видите ли, я рассматриваю прежде всего общественную сторону вопроса, – Диксон старался прогнать назойливо вертевшуюся мысль об официальном названии темы: «Средневековая жизнь и культура». – Может быть, я начну с вопроса об образовании, с его социальной роли, например. – «По крайней мере это ровным счетом ничего не значит», – подумал он себе в утешение.

– Значит, если я вас правильно понял, вы не собираетесь давать анализ схоластической философии как таковой?

Вопрос лишний раз подтверждал, насколько Диксон оказался прав, стараясь отделаться от Мичи. Усатый студент был напичкан всевозможными познаниями или делал вид, что напичкан, от чего было не легче. И среди прочих своих познаний он постиг – или делал вид, что постиг – сущность схоластической философии. Диксон читал, слышал и употреблял слово «схоластика» десятки раз на дню, не понимая как следует, что оно значит, но делая вид, что понимает. Однако ему было совершенно ясно, что он не сможет притворяться и дальше, будто понимает значение этого слова и еще сотни других, если Мичи станет приставать к нему с вопросами, станет что-то доказывать и о чем-то рассуждать. Мичи ровным счетом ничего не стоило в любую минуту поставить его в дурацкое положение – по крайней мере у него был такой вид. Конечно, Диксону тоже ничего не стоило отделаться от Мичи, придравшись к какому-нибудь пустяку – к непредставленной вовремя работе, например, – однако ему не хотелось к этому прибегать, так как его мучил суеверный страх, что Мичи способен нарочно, назло ему, заняться изучением средневековой жизни и культуры. Значит, от Мичи необходимо отделаться, но только с помощью учтивых улыбок и сожалений, а не пинком в зад, которого он заслуживает. Поэтому Диксон сказал:

– Нет, нет, боюсь, что вы не найдете у меня особенно богатого материала по этому вопросу. Боюсь, что труды Дунса Скота или Фомы Аквинского – не совсем моя специальность. – «А может, следовало сказать – блаженного Августина?»

– Мне думается, было бы очень увлекательно выяснить, какое влияние оказывали на жизнь людей различные широко распространенные извращения и вульгаризация схоластической доктрины.

– Бесспорно, бесспорно, – сказал Диксон, чувствуя, что у него начинают дрожать губы. – Но не кажется ли вам, что это скорее тема докторской диссертации, а не элементарного курса лекций?

Мичи некоторое время распространялся о том, какие, с его точки зрения, могут быть тут «за» и «против», но, по счастью, вопросов больше не задавал. Наконец Диксон выразил сожаление, что столь интересная и „содержательная беседа должна прерваться, и они распростились у подножия холма в конце Университетского шоссе. Мичи направился в общежитие, Диксон – в свой пансион.

Торопливо шагая боковыми улочками, совсем пустынными в этот час, когда рабочий день еще не закончился, Диксон думал об Уэлче.

Стал бы Уэлч поручать ему разработать специальную тему, если он не предполагал оставить его преподавателем в университете? Будь на месте Уэлча любой другой человек, на этот вопрос можно было бы с уверенностью ответить – нет. Но, имея дело с Уэлчем, ни за что нельзя поручиться.

Совсем на днях, не далее как на прошлой неделе, то есть уже через месяц после выбора специальной темы, Диксон слышал, как Уэлч толковал профессору педагогики, «какого именно преподавателя» хочет он подыскать для факультета. Минут пять Диксон чувствовал себя очень скверно, а затем Уэлч подошел к нему и как ни в чем не бывало, самым бесхитростным и дружелюбным тоном начал объяснять, каким образом должен Диксон построить работу с выпускниками в будущем году. При воспоминании об этом Диксон скосил глаза, втянул щеки, придав себе вид не то чахоточного, не то дистрофика, громко застонал, пересек залитую солнцем мостовую и вошел в подъезд.

В прихожей на черном полированном столике возле вешалки лежало несколько журналов и писем, полученных с последней почтой. Один конверт с отпечатанным на машинке адресом предназначался для Элфрида Биз-ли – преподавателя филологического факультета. Толстый коричневый конверт с билетами футбольного тотализатора был адресован Аткинсону – страховому агенту, несколькими годами старше Диксона. На третьем конверте с лондонской почтовой маркой было напечатано: Дж. Дикенсону. После некоторого колебания Диксон распечатал конверт. В нем лежал небрежно вырванный из блокнота листок, на котором зелеными чернилами было нацарапано несколько строк. Кратко, без всяких церемоний и любезностей автор этого послания сообщал Диксону, что его статья о судостроении кажется ему интересной и может «со временем» быть напечатана. «В ближайшие дни» он напишет подробнее. Далее стояла подпись: «Л. С. Кэтон».

Диксон снял с вешалки фетровую шляпу Аткинсона, надел ее и проделал в тесной прихожей несколько веселых антраша. Теперь Уэлчу будет не так-то просто уволить его. Но и помимо этого, новость была замечательная, обнадеживающая во всех отношениях. Быть может, его статья все-таки чего-нибудь стоит. Нет, это уж он хватил через край. Но, во всяком случае, она кому-то нужна, а если человек сумел написать что-то нужное, то почему бы ему не лаписать и еще что-нибудь в том же роде. Приятно будет сообщить об этом Маргарет. Диксон повесил шляпу на место, скользнув взглядом по журналам, адресованным Ивену Джонсу, служащему университетской канцелярии, музыканту-любителю, играющему на гобое.

На первой странице одного из журналов была помещена большая, отлично выполненная фотография какого-то современного композитора, перед которым Джонс, вероятно, преклонялся. Диксона осенила неожиданная мысль, и он радостно за нее ухватился. Его приподнятое настроение немало тому способствовало. Он замер и прислушался, затем неслышно прократся в столовую, где уже был накрыт стол для чая. Действуя быстро, но осторожно, он с помощью мягкого черного карандаша принялся обрабатывать лицо композитора. Нижнюю губу он превратил в ряд гнилых выщербленных зубов, а под ними пририсовал новую губу, толстую и отвисшую. Затем на обеих щеках обозначились глубокие шрамы, как у записного дуэлянта, из раздувшихся ноздрей глянули в разные стороны толстые, как зубочистка, волосы, округлившиеся глаза скосились к носу и вылезли из орбит. Искривив линию скул и украсив лоб пышной, похожей на бахрому челкой, Диксон пририсовал портрету еще щегольские усики и пиратские серьги и едва успел положить журнал на прежнее место, как услышал, что кто-то отворяет входную дверь. Одним прыжком он скрылся в столовую и снова замер, прислушиваясь. Через секунду лицо его расплылось в улыбке, когда раздался голос, призывавший мисс Кэтлер. Он узнал знакомый северный акцент, похожий на его собственный. Впрочем, акцент скорее был северо-восточный, в то время как у него самого – северо-западный. Он вышел из столовой в прихожую.

– Привет, Элфрид.

– А, Джим, привет! – Бизли торопливо распечатывал свое письмо.

За спиной Диксона отворилась кухонная дверь, и в нее просунулась голова мисс Кэтлер, хозяйки пансиона, решившей посмотреть, много ли жильцов уже собралось и кто именно. Удовлетворив свое любопытство, мисс Кэтлер скрылась. Диксон обернулся к Бизли, который, хмурясь, читал письмо.

– Пришли подкрепиться?

Бизли кивнул и протянул Диксону отпечатанный на шапирографе листок.

– Приятные новости привезу я домой в воскресенье!

Диксон прочел, что Бизли благодарят за его предложение, но в должности уже утвержден мистер П. Олдхэм.

– Да, не повезло вам, Элфрид. Ну да свет не клином сошелся, будут другие места.

– В октябре-то? Сомневаюсь. Время не ждет.

Они уселись за стол.

– Вам очень хотелось устроиться туда? – спросил Диксон.

– Только потому, что это дало бы мне возможность избавиться от Фреда Карно. – Так Бизли обычно именовал своего профессора.

– Ну, в таком случае вам до смерти хотелось, верно.

– Да, конечно. А как обстоят дела у вас с Недди? Рассчитываете удержаться?

– Пока ничего определенного. Но я только что получил приятное известие. Этот Кэтон берет мою статью, ту – о судостроении.

– Вот удача! И когда она должна появиться?

– Этого он мне не сообщил.

– Вот как? А письмо у вас при себе? – Диксон протянул ему письмо. – Н-да! Нацарапал кое-как, на чем попало… Так, так… Ну что ж, вам придется, вероятно, потребовать от него более определенного ответа.

Диксон привычно сморщил нос, водворяя очки на место.

– Вы так думаете?

– О Господи, а как же иначе? Столь неопределенное обещание ничего, в сущности, не стоит. \'Он может напечатать ее и через два года, если вообще напечатает. Нет, вы заставьте его указать точный срок, тогда вам будет что предъявить Недди. Послушайтесь моего совета.

Диксон молчал, соображая, разумен ли такой совет, или Бизли сказал это со зла, потому что ему самому не повезло, но тут в комнату вступила мисс Кэтлер с чайным подносом в руках. Ее плотную фигуру облегало старое черное платье, лоснившееся на всех выпуклых местах; таких платьев у нее имелось немало, но это было чуть ли не самое древнее.

Мисс Кэтлер ступала так подчеркнуто спокойно, такими уверенными, быстрыми движениями своих больших, красных, умелых рук расставляла на столе один предмет за другим, скромно опустив глаза, чуть-чуть выпятив губы и слегка отдуваясь, что вести беседу в ее присутствии с кем-нибудь, кроме нее самой, было совершенно невозможно. Прошло уже много лет с тех пор, как она из прислуги стала владелицей меблированных комнат, но, хотя некоторые черты, присущие хозяйке пансиона, порой очень ярко проявлялись в ней, ее манеры, когда она подавала на стол, могли бы удовлетворить самую требовательную экономку. Диксон и Бизли поздоровались с ней и, как обычно, получили в ответ молчаливый кивок. И лишь после того, как на подносе не осталось ни единого предмета, завязалась беседа, которая почти тут же была прервана появлением страхового агента, майора в отставке Билла Аткинсона.

Билл был высок, темноволос, смугл. Он тяжело опустился на свой стул в конце стола, а мисс Кэтлер, которую он терроризировал, требуя, чтобы все было, как в лучших домах, тут же исчезла.

– Вы сегодня рано, Билл, – заметил Диксон, и тот воззрился на него так, словно это замечание подвергало сомнению его физическую выносливость или стойкость. Затем, как видно успокоившись, кивнул без остановки раз тридцать. Его черные, разделенные прямым пробором волосы и прямоугольные усы придавали ему старомодно-свирепый вид.

Диксон и Бизли продолжали пить чай, и вскоре Аткинсон тоже взял чашку, оставаясь, впрочем, безучастным к разговору, который в течение нескольких минут вертелся вокруг статьи Диксона и предполагаемого срока ее публикации.

– Это хорошая статья? – спросил под конец Бизли. Диксон удивленно поднял на него глаза.

– Хорошая ли? Что значит хорошая? В каком смысле?

– Ну, есть в ней что-нибудь действительно стоящее или это просто очередной аккуратный перечень фактов? Имеет она какую-нибудь ценность сама по себе или просто должна помочь вам удержаться на вашей должности?

– О Господи, нет, конечно! Неужели вы думаете, что? я занимаюсь этим вздором всерьез? – Диксон заметил, что Аткинсон устремил на него пристальный взор из-под густых ресниц.

– Вот и мне так казалось, – сказал Бизли и достал из кармана изогнутую трубку с ободочком из никеля, к которой он подгонял свою индивидуальность, подобно тому, как вьющееся растение приспосабливается к форме решетки, которую оно обвивает.

– Но послушайте, Элфрид, не считаете же вы, что я должен относиться к этому серьезно? Я вас не понимаю.

– Меня просто заинтересовало, что заставило вас избрать данный вид деятельности?

Диксон ответил не сразу.

– Но я ведь уже объяснял вам месяца два назад, что в школе от меня не было бы большого прока.

– Я не о том. Меня интересует, почему вы избрали своей специальностью средние века? – Бизли чиркнул спичкой. Его маленькое личико, в котором было что-то напоминавшее землеройку, хмурилось. – Вы не возражаете, Билл? – Не получив ответа, он сказал между двумя затяжками: – Мне кажется, тема не так уж вас увлекает.

Диксон принужденно рассмеялся.

– Не увлекает? Пожалуй. Я, если хотите знать, специализировался на средних веках, потому что это было самое легкое. А потом, устраиваясь сюда, я, естественно, всячески подчеркивал, что специально занимался этой эпохой: следовало, как мне казалось, проявить интерес к какой-нибудь узкой теме. Поэтому место и досталось мне, а не тому умнику из Оксфорда, который испортил себе все дело, пустившись в разглагольствования о новейших исторических теориях. Но мог ли я думать, что меня просто замуруют в средневековье. – Диксон с трудом подавил в себе желание закурить – пятичасовая сигарета была уже выкурена в пятнадцать минут четвертого.

– Понимаю, – фыркнул Бизли. – Я ничего не знал.

– А разве вы не замечали, как мы все специализируемся в том, что нам меньше всего по душе? – спросил Диксон, но Бизли, попыхивая трубкой, уже поднялся со стула, и Диксону пришлось оставить до следующего раза изложение своих взглядов на средние века.

– Ну, ладно, я пошел, – сказал Бизли. – Желаю вам хорошенько повеселиться с художественными натурами, Джим. И не вздумайте повторить Недди то, что вы сейчас говорили мне. Привет, Билл! – добавил он, повернувшись к Аткинсону, и, не получив ответа, вышел, неплотно притворив за собой дверь.

Диксон сказал ему вдогонку «до свидания» и, помолчав, обратился к Аткинсону:

– Послушайте, Билл, не можете ли вы оказать мне услугу?

На этот раз ответ последовал неожиданно быстро.

– В зависимости от того – какую, – небрежно процедил Аткинсон.

– Не можете ли вы в воскресенье утром, часов в одиннадцать, позвонить мне по этому вот телефону? Я постараюсь быть поблизости, и мы с вами немножко поболтаем о погоде. Но если меня почему-либо не найдут… – Диксон умолк: ему почудился за дверью какой-то едва уловимый шорох. Однако ничего больше не было слышно, и он продолжал: – Словом, если вам не удастся поговорить со мной, скажите тому, кто подойдет к телефону, что ко мне нежданно-негаданно приехали родители и не соблаговолю ли я как можно скорее вернуться домой. Вот, здесь я все написал.

Аткинсон поднял густые брови и с минуту изучал протянутый ему конверт с таким видом, словно узрел там неправильное решение какой-то шахматной задачи. Затем оглушительно расхохотался и уставился на Диксона.

– Боитесь, что не выдержите?

– Мой профессор пригласил меня на один из своих музыкально-художественных вечеров. Придется, конечно, поехать, но проторчать там все воскресенье – уже выше моих сил.

Наступило довольно продолжительное молчание. Скептический взгляд Аткинсона привычно блуждал по комнате. Диксон восхищался этим полнейшим презрением ко всему, презрением, которое не притуплялось привычкой.

Наконец Аткинсон сказал:

– Понимаю. Позвоню с большим удовольствием.

Не успел он это произнести, как в столовой появилось еще одно лицо – Джонс с журналами в руке. При виде его Диксон ощутил легкую тревогу. Джонс умел подкрадываться неслышно, любил подслушивать у дверей и был в приятельских отношениях с семейством Уэлчей, особенно же – с миссис Уэлч.

Спрашивая себя, что мог слышать Джонс и понял ли он, какое поручение дано Аткинсону, Диксон озабоченно кивнул ему, но одутловатое лицо Джонса осталось непроницаемым. Оно не изменило своей каменной неподвижности и когда Аткинсон произнес:

– Привет, юноша!

Чтобы избавиться от общества Джонса, Диксон решил поехать к Уэлчам автобусом. Он встал, раздумывая, как бы ему предостеречь Аткинсона, но, так ничего и не придумав, вышел из комнаты. Притворяя дверь, он слышал, как Аткинсон сказал Джонсу:

– Сядьте-ка и расскажите мне про ваш гобой.

Минут пять спустя Диксон с небольшим чемоданчиком в руке шагал по улице, спеша к автобусной остановке. На повороте шоссе он поглядел вниз с холма – туда, где кончались последние, расположенные друг над другом террасами жилые дома и маленькие продовольственные лавки и начинались торговые кварталы – фешенебельные магазины готового платья и ателье портных, а за ними – библиотека, телефонная станция и новое кино. Еще дальше высились здания центральной части города, и над всем этим господствовал остроконечный шпиль кафедрального собора. Троллейбусы и автобусы с мягким жужжанием катились вниз или с ревом ползли вверх. Вереница легковых автомобилей, то растягиваясь в узкую ленту, то сбиваясь в кучу, двигалась по шоссе, следуя его причудливым изгибам. На тротуарах царило оживление. Пересекая шоссе, Диксон чувствовал, как эта уличная толчея вливает в него бодрость, поднимает его дух и необъяснимое радостное волнение растет и ширится в его груди. Не было решительно никаких оснований предполагать, что предстоящий вечер в доме профессора принесет ему что-нибудь интересное. Будет скучища, обычная скучища в соединении с чем-нибудь непредвиденным, но не менее скучным. И все же в эту минуту он был не в состоянии этому поверить. Ведь вот приняли же наконец его статью, и, быть может, это положит начало удаче – той удаче, которая ему так позарез нужна. Быть может, он познакомится у профессора с интересными людьми. А если нет – они с Маргарет позабавятся, перебирая по косточкам всех присутствующих. Нужно постараться, чтобы она не скучала, а присутствие посторонних значительно облегчит эту задачу. В чемодане у него лежала маленькая книжечка стихов одного современного поэта, которую он считал в душе весьма мерзкой. Он купил эту книжечку сегодня утром, чтобы сделать Маргарет небольшой сюрприз. Этим подарком он проявит внимание и заботу, а выбор стихов должен польстить изысканности ее вкуса. Внезапно он почувствовал знакомую сосущую тоску под ложечкой, вспомнив, что написал на форзаце, но радостно приподнятое настроение помогло подавить тревогу.

Глава IV

– Конечно, здесь дело не в аккомпанементе, как вы сами понимаете, – сказал Уэлч, раздавая нотные листки. – Тут главное – пенис. Каждая партия безупречна. Безупречна, – с яростью повторил он. – Без преувеличения можно сказать, что полифония достигла величайших высот, достигла, можно сказать, вершины в этот период, а потом начался упадок. Достаточно взять хотя бы такое, к примеру, произведение, как… ну, скажем, как этот гимн: «Вперед, христовы воины!» Ведь это же типичное… типичное…

– Мы ждем тебя, Нед, – сказала миссис Уэлч из-за рояля. Она заиграла медленное арпеджио, усердно помогая себе педалью. – Ну как? Все готовы?