Никколо Амманити
Я заберу тебя с собой
Норе
И я вновь и вновь вспоминаю те дни, когда была я невинной, когда мои волосы отливали рыжим кораллом, когда я была гордой безмерно, смотрелась в луну как в свое отраженье и хотела, чтоб он повторял мне вечно: «Ты прекрасна!»
Лоредана Берте. Ты прекрасна
Почему прошло время мандолины? Почему не слышно больше гитары?
Родольфо Фальво. Гуаппария
Веселье — дело хорошее.
«Макарена»
Эта книга — плод фантазии. Названия, персонажи, места и события вымышлены и не имеют отношения к действительности. Любые совпадения с реальными людьми, живыми или ушедшими в мир иной, с имевшими место событиями и существующими на самом деле местами совершенно случайны.
18 июня 199*
1
Вот и всё.
Каникулы. Каникулы. Каникулы.
Три месяца. Почти вечность.
На пляж. Купаться. Кататься на велосипеде с Глорией. И стоя по колено в теплой солоноватой воде, текущей среди камышей, ловить мальков, головастиков, тритонов и личинки насекомых.
Пьетро Морони прислонил велосипед к стене и огляделся.
Ему исполнилось двенадцать, но выглядел он младше.
Худой, загорелый, на лбу шишка от комариного укуса. Черные волосы, коротко и неровно подстриженные матерью. Курносый нос и большие, орехового цвета глаза. Он был одет в белую футболку игрока итальянской сборной, потрепанные джинсы и резиновые сандалии, от каких между пальцами остаются черные следы.
«Где Глория?» — подумал он.
Он прошел между занятыми столиками бара «Сегафредо».
Все его товарищи сидели там.
Все ждали, ели мороженое, искали местечко в тени.
Стояла страшная жара.
Уже неделю ветра не было совсем, как будто он куда-то улетел и унес с собой все облака, оставив огромное раскаленное солнце, от которого мозг закипал в голове.
В одиннадцать утра на термометре было уже тридцать семь градусов.
Цикады стрекотали как ненормальные в пиниях за волейбольным полем. Совсем неподалеку, видимо, сдохло какое-то животное, потому что откуда-то доносился порой сладковатый запах падали.
Ворота школы были заперты.
Результаты еще не вывесили.
Легкий страх тихонько шевелился в животе, толкался в диафрагму и мешал дышать.
Он вошел в бар.
И хотя жара стояла убийственная, толпа ребят собралась вокруг одной видеоигры.
Он вышел.
Вот она!
Глория сидела на невысокой ограде по ту сторону дороги. Он подошел. Она похлопала его по плечу и спросила:
— Боишься?
— Немного.
— Я тоже.
— Прекрати, — возразил Пьетро. — Тебя перевели. Ты же знаешь.
— Что потом делаешь?
— Не знаю. А ты?
— Тоже не знаю. Придумаем что-нибудь?
— О\'кей.
Они сидели на ограде молча, и Пьетро думал, что его подружка сегодня особенно красива в махровой голубой маечке, но в то же время чувствовал, как у него все сильнее сосет под ложечкой.
В общем-то он понимал, что бояться нечего, ведь, в конце концов, все улажено.
Но его живот думал иначе.
Пьетро хотелось в туалет.
Перед баром поднялась суета.
Все оживились, кинулись через дорогу и столпились у запертых ворот.
Итало, школьный сторож, появился во дворе с ключами в руках и крикнул:
— Тихо! Тихо!..
— Пошли, — решительно произнесла Глория и направилась к воротам.
Пьетро почувствовал, что у него похолодело под мышками. Так, что не пошевелиться.
Все тем временем пихались, входя в школу.
«Тебя оставили на второй год!» — прошептал голосок внутри.
«Что?»
«Тебя оставили!»
Так и есть. Это не предчувствие. И не подозрение. Так и есть.
«Почему?»
«Потому».
Есть вещи, которые ты просто знаешь, и незачем спрашивать откуда.
И как он только мог поверить, что его переведут?
«Иди смотри, чего ждешь? Иди. Беги».
Наконец он вышел из ступора и присоединился к товарищам. Сердце выстукивало в груди бешеный марш.
Он стал пихаться локтями:
— Пропустите… Мне надо пройти, пожалуйста.
— Спокойно! Спятил, что ли?
— Не дергайся, придурок. Куда ты лезешь?
Он получил пару тычков. Хотел перелезть через ворота, но оказался слишком мал ростом, и большие стащили его оттуда. Тогда он встал на четвереньки и попытался проползти под оградой.
— Спокойно! Спокойно! Не толкайте… Тихо, дья…
Итало, стоявший рядом с воротами, при виде Пьетро потерял дар речи.
«Тебя оставили на второй год», — прочел он в глазах сторожа.
Пьетро пристально посмотрел на него и снова сломя голову бросился к школьному крыльцу.
Прыгая через три ступеньки, вбежал в вестибюль.
В дальнем конце, рядом с бронзовым бюстом Микеланджело, увидел доску с результатами.
Происходило что-то странное.
«Этот, кажется, из второго. Как его зовут-то, не помню… Он шел и меня увидел, и остановился, как будто это не я перед ним, а, не знаю, марсианин какой-то, и смотрит на меня, и локтем пихает другого, которого Джанпаоло Рана зовут, я помню, и ему говорит что-то, и Джанпаоло даже повернулся и на меня смотрит, хотя теперь он на картины смотрит, а потом опять на меня и еще одному что-то говорит, и тот на меня тоже смотрит, и еще один на меня смотрит, и все на меня смотрят и молчат…»
Стояла тишина.
Толпа расступилась, открывая проход к спискам. Ноги несли Пьетро вперед, между расступившимися товарищами. Он подошел и оказался в паре сантиметров от доски, сзади его подталкивали другие.
«Читай».
Он отыскал свой список.
«Б! Где Б?! Первый Б, второй Б. Вот!»
Крайний справа.
Абате. Альтьери. Барт…
Он пробежал список сверху вниз.
Одно имя написано красным.
Одного оставили.
Примерно посередине списка. Где-то в районе М, Н, О, П.
Оставили Пьерини.
Морони.
Он зажмурился, а когда открыл глаза, все перед ним поплыло и закачалось.
Он читает ещё раз.
МОРОНИ ПЬЕТРО НЕ ПЕРЕВЕДЕН
Ещё раз.
МОРОНИ ПЬЕТРО НЕ ПЕРЕВЕДЕН
«Ты что, читать не умеешь?»
Он прочитал снова.
М-О-Р-О-Н-И. МОРОНИ. Морони. Мор… М…
«Как тебя зовут?» — прогудел голос у него в голове.
«Эй, а в чем дело?»
«Зовут тебя как?»
«Кого? Меня? Меня зовут… Пьетро. Морони. Морони Пьетро».
И там написано: «Морони Пьетро». И рядом, печатными буквами, огромными: «Не переведен».
Значит, предчувствие оказалось верным.
И все-таки он надеялся, что…
«Остальные! Посмотри остальных!»
ПЬЕРИНИ ФЕДЕРИКО ПЕРЕВЕДЕН
БАЧЧИ АНДРЕА ПЕРЕВЕДЕН
РОНКА СТЕФАНО ПЕРЕВЕДЕН
Он искал красное в других списках, но все было синим.
«Не может быть, чтобы меня одного из всей школы оставили на второй год. Мне Палмьери сказала, что меня переведут. Что все разрешилось. Он мне обеща…»
Нет.
Сейчас не надо думать об этом.
Сейчас надо просто уйти.
«Почему Пьерини, Ронку и Баччи перевели, а меня нет?»
Вот они.
Вся компания.
Голосок в голове посоветовал: «Дорогой Пьетро, будет лучше, если ты уйдешь, причем побыстрее, ты ведь сейчас заревешь. Ты же не хочешь плакать при всех?»
— Пьетро! Пьетро! Ну что?
Он обернулся.
Физиономия его подружки появилась из-за стенда.
— Меня перевели?
Пьетро стал искать фамилию Челани.
Синим.
Как и все остальные.
Он хотел сказать ей, но не мог. У него появился странный привкус во рту. Медный. Кислый. Он отошел в сторону и судорожно проглотил слюну.
— Ну? Меня перевели?
Пьетро кивнул.
— А! Здорово! Перевели! Меня перевели! — завопила Глория и стала обнимать всех вокруг.
«Зачем она все это делает?»
— А тебя? Тебя?
«Ну же, скажи ей».
Ему стало худо. У него словно шмели зажужжали в ушах. Ноги подкосились, щеки запылали.
— Пьетро! Что случилось? Пьетро!
«Ничего. Просто меня оставили на второй год», — хотел сказать он. Прислонился к стене и медленно сполз на пол.
Глория раздвинула толпу и подошла к нему.
— Пьетро, что с тобой? Тебе плохо? — спросила она и заглянула в список. — Тебя оста…
— Да.
— А остальных?
— Пе…
И Пьетро Морони вдруг понял, что все стоят стеной и смотрят на него, что он среди них — шут, белая (красная) ворона, что Глория тоже по другую сторону, вместе с ними, и не важно, совсем не важно, что она смотрит на него глазами Бемби.
ШЕСТЬЮ МЕСЯЦАМИ РАНЕЕ…
9 декабря
2
9 декабря в шесть двадцать утра черный «Фиат Уно Турбо GTI» (осколок тех времен, когда на пару лир дороже, чем базовая модель, можно было купить этакий гроб на колесах, который ездил, как «порше», жрал бензин, как «кадиллак», и легко получал вмятины, как банка из-под кока-колы) свернул с Аврелиевой дороги в сторону Искьяно Скало и покатил среди голых мокрых полей. Миновав Спортивный центр и ангар Аграрного консорциума, машина въехала в городок.
По короткому проспекту Италии текли ручьи грязи. Рекламный плакат Центра красоты Иваны Дзампетти, сорванный ветром, валялся посреди дороги.
Вокруг не было ни души, только хромой пес, столь же породистый, сколь и беззубый, копался в мусоре у опрокинутого бачка.
Машина проехала мимо него, свернула у мясного магазина Маркони, миновала табачно-парфюмерную лавку и Аграрный центр и направилась к площади 25 апреля, центральной в городке.
Обрывки бумаги, пластиковые пакеты, газеты носило ветром по мостовой. Пожелтевшие листья старой пальмы в центре садика свесились на одну сторону. Дверь небольшого станционного здания, похожего на серый куб, была закрыта, но красная вывеска «Стейшн-бара» горела, а значит, бар работал.
Водитель, не выключая мотор, остановил машину у памятника павшим в войне жителям Искьяно Скало. Из выхлопной трубы валил густой черный дым. Сквозь тонированные стекла было не видно, кто внутри.
Потом, наконец, дверца водителя с металлическим скрежетом распахнулась.
Сначала из машины вырвалась песня «Volare» в обработке фламенко группы «Джипси Кингс», а следом вышел крупный плотный мужчина со светлой шевелюрой, в больших темных очках и коричневой кожаной куртке с вышитым на спине орлом.
Звали его Грациано Билья.
Он потянулся. Зевнул. Размял ноги. Вытащил пачку «Кэмела» и закурил.
Он вернулся домой.
Альбатрос и танцовщица
Чтобы понять, отчего Грациано Билья решил после двухлетнего отсутствия вернуться в родной городок Искьяно Скало именно 9 декабря, нам придется вернуться в недалекое прошлое.
Совсем недалекое. На семь месяцев назад. И перенестись в другую часть Италии, на восточное побережье. В то место, которое называют Романьольской ривьерой.
Начиналось лето.
Был вечер пятницы, мы с вами заглянули в заведение под названием «Морской гребешок» (именуемом также «Мерзкий запашок» по причине вони, которой тянуло из здешней кухни), недорогой пляжный ресторан неподалеку от Риччоне, специализирующийся на рыбных блюдах и инфекционном гастроэнтерите.
Стояла жара, но с моря дул легкий ветерок, делавший ее относительно терпимой.
В заведении было не протолкнуться. В основном здесь сидели иностранцы, парочки из Германии, Голландии, разные северяне.
Расположился тут и Грациано Билья. Опершись на стойку, он приканчивал третью «Маргариту».
Пабло Гутиеррес, смуглый парень с челкой и татуировкой в виде рыбы на спине, вошел и направился к нему.
— Начнем? — спросил испанец.
— Начнем. — Грациано выразительно взглянул на бармена, тот вытащил из-под стойки гитару и протянул ему.
Сегодня вечером, ему — давно такого не бывало — снова захотелось играть. Пришло вдохновение.
То ли от выпитых коктейлей, то ли от приятного ветерка, то ли от дружелюбной атмосферы заведения на берегу — кто ж его знает, отчего оно пришло?
Он сел на ступеньку небольшого подиума, освещенного горячими красными лучами. Открыл кожаный футляр и вынул гитару, как самурай вынимает меч.
Испанскую гитару, сделанную известным барселонским мастером Хавьером Мартинесом специально для Грациано. Он настроил ее и почувствовал, как между ним и инструментом возникла магическая связь, сделавшая их сообщниками, способными породить волшебные созвучия. Потом посмотрел на Пабло. Тот стоял за своими конгами.
В глазах обоих мужчин вспыхнул огонек взаимопонимания.
И не теряя времени они стали играть сначала кое-что из Пако де Люсии, потом перешли к Сантане, потом исполнили пару вещей Джона Маклафлина и, наконец, непревзойденных «Джипси Кингс».
Пальцы Грациано перебирали струны так, словно в него вселился дух великого Андреа Сеговии.
Публике понравилось. Раздались аплодисменты. Крики. Одобрительный свист.
Они все оказались в его власти. Прежде всего женская половина. Он слышал: они пищали как возбужденные крольчихи.
Отчасти — от испанской музыки. Но в основном — от его внешности.
Сложно было не влюбиться в такого парня, как Грациано.
Его белокурые волосы словно львиная грива спадали на плечи. У него была широкая грудь в светло-каштановых завитках, арабские глаза, как у Омара Шарифа. Он носил линялые, порванные на коленях джинсы. На выпуклом бицепсе красовалась черная татуировка. В общем, он обладал всем необходимым, чтобы разбивать сердца слушательниц.
Когда концерт подошел к концу после энного исполнения на бис «Samba pa ti» и после энного поцелуя с пьяной немкой, Грациано сделал знак Пабло и удалился в туалет, чтобы отлить и нюхнуть великолепного боливийского кокаина.
Он уже собирался выйти, как в туалет вошла крупная брюнетка, загорелая, как шоколадный бисквит, немного в возрасте, но с грудями, похожими на надутые аэростаты.
— Это мужской, — заметил Грациано, указывая на табличку.
Женщина придержала дверь:
— Я хотела сделать тебе минет, ты не против?
Сколько земля вертится, от минета никто никогда не отказывался.
— Располагайся, — сказал Грациано, указывая на кабинку.
— Но сначала я тебе кое-что покажу, — сказала брюнетка. — Видишь, вон там, в центре зала? Вон того парня в гавайской рубашке? Это мой муж. Мы из Милана…
Худой мужичок с густо намазанными бриллиантином волосами сидел за столом и уплетал мидии с перцем.
— Помаши ему.
Грациано махнул рукой. Тот поднял бокал с шампанским, а потом зааплодировал.
— Он тебя очень уважает. Говорит, что ты играешь как бог. Что у тебя талант.
Женщина втолкнула Грациано в кабинку. Закрыла дверцу. Села на унитаз. Расстегнула ему джинсы и сказала:
— А теперь мы наставим ему рога.
Грациано прислонился к стенке и закрыл глаза.
И время остановилось.
Такой была жизнь Грациано Бильи в то время.
Жизнь на всю катушку — правда, похоже на название фильма? Жизнь, полная встреч и нежданных радостей, энергии, позитивных потоков. Не жизнь, а малина.
Что может быть прекраснее горького наркотического вкуса, от которого немеет во рту, и тысяч мельчайших частиц, врывающихся в мозг как буря, которая бушует, не причиняя вреда? Прекраснее незнакомого языка, ласкающего твой член?
Что?
Брюнетка пригласила его поужинать с ними.
Шампанское. Жареные кальмары. Мидии.
Ее муж владел фабрикой по производству кормов для животных в Чинизелло Бальзамо и автомобилем «Феррари Тестаросса», ждавшим его на стоянке у ресторана.
«Интересно, они употребляют?» — подумал Грациано.
Если бы ему удалось втюхать им пару граммов и получить за это пару тысяч лир, вечер из неплохого превратился бы в сказочный.
— У тебя, наверное, сумасшедшая жизнь: сплошной секс, наркотики и рок-н-ролл, а? — спросила брюнетка, поедая клешню омара.
Грациано терпеть не мог, когда ему такое говорили.
Зачем люди открывают рот и плюются словами, ненужными palabras?
«Секс, наркотики, рок-н-ролл… Все та же фигня».
Но за ужином он все время думал об этом.
На самом деле в некотором смысле все так и было.
Его жизнь — это секс, наркотики и… нет, нельзя сказать, чтоб рок-н-ролл, скорее фламенко.
И что?..
«Конечно, многим моя жизнь пришлась бы не по вкусу. Своего угла нет. Цели нет. А мне подходит, и плевать я хотел, что другие подумают».
Однажды какой-то бельгиец, медитировавший на лестнице в Варанаси, сказал ему: «Я чувствую себя как альбатрос, которого несут потоки воздуха. Позитивные потоки, которые я контролирую легким движением крыла».
Грациано тоже чувствовал себя альбатросом.
Альбатросом, придерживавшимся важного жизненного принципа: не причинять зла ни другим, ни себе.
Некоторые считают, что сбывать наркоту — зло.
Грациано считал, что все зависит от того, как это делать.
Если занимаешься этим, чтобы выжить, а не чтобы обогатиться, это нормально. Если продаешь друзьям — это нормально. Если продаешь качественный товар, а не всякую дрянь — это нормально.
Если бы он мог жить только за счет музыки, он тут же с этим завязал бы.
Некоторые считают, что употреблять наркоту — зло. Грациано считал, что все зависит от того, как это делать. Если ты употребляешь не в меру, если зависишь от наркотиков — это скверно. То, что от порошка могут быть неприятные последствия, понятно и без всяких врачей и священников. А если каждый раз по одной дорожке — ничего страшного.
А секс?
«Секс? Ну да, я это дело люблю, но что поделать, если я нравлюсь женщинам и они мне нравятся? (Мужиков я не люблю, это сразу понятно.) Сексом занимаются вдвоем. Секс — самая классная вещь на свете, если им заниматься правильно и не в обдолбанном виде». Грациано никогда не задумывался о банальности этого утверждения.
Что еще нравилось Грациано?
Латиноамериканская музыка, игра на гитаре по разным заведениям (когда платят), отдых на пляже, болтовня с друзьями под огромным оранжевым солнцем, исчезающим в море, и…
«… и хватит.
Нечего верить тем, кто говорит, будто, чтобы оценить прелесть жизни, нужно надрываться. Неправда. Тебя хотят надуть. Удовольствие — это религия, а тело — храм ее».
Грациано был создан для этого.
Он жил в однокомнатной квартире в центре Риччоне с июня до конца августа, в сентябре перебирался на Ибицу, а в ноябре отправлялся зимовать на Ямайку.
В полные сорок четыре года Грациано Билья был, по его собственным словам, профессиональным бродягой, странником дхармы, душой, скитающейся в поисках своей кармы.
Так он утверждал до того вечера, того распроклятого июньского вечера, когда на его пути встретилась Эрика Треттель, танцовщица.
И вот наш профессиональный бродяга, два часа спустя после обжираловки в «Морском гребешке» приземлившись на балконе в «Хэнговере», мешком развалился за столом, словно ему сломали позвоночник. Глаза заплыли. Рот полуоткрыт. В руке — стакан «Куба либре», который уже нет сил пить.
— Мать моя, как же я нажрался, — твердил он.
Коктейль из кокаина, экстази, вина и жареной рыбы его добил.
Производитель звериной еды и его жена сидели рядом.
Народ на танцполе толпится, как у дегустационного стенда в супермаркете.
Его не отпускало ощущение, что он на палубе, потому что дискотека раскачивалась то вправо, то влево. Место, где они сидели, было отвратительно, хотя кое-кому и казалось, что это вип-зона. Огромная колонка, висевшая прямо над головой, терзала его нервную систему. Но он скорее дал бы отрезать себе ногу, чем встал и отправился искать другое место.
Производитель кормов что-то без конца шептал ему на ухо. Грациано не понимал ни слова.
Он смотрел вниз.
Танцевальная зона походила на безумный муравейник.
В голове у него остались только простые истины.
«Какой-то кошмар. Сегодня пятница. А пятница — это кошмар».
Он медленно, как швейцарская корова на пастбище, повернул голову.
И увидел ее.
Она танцевала.
Она танцевала голая на подиуме посреди муравейника.
Он знал всех танцовщиц в «Хэнговере». Но эту видел впервые.
Наверное, новенькая. Классная телка. А как танцует!
Колонки изрыгали drum\'n\'bass на ковер из тел, голов, пота и рук, а над ними царила она, одинокая и недосягаемая, как богиня Кали.
Мигающий свет выхватил череду ее пластичных и чувственных поз.
Он смотрел на нее неподвижным, типичным для нарков взглядом. Это была самая классная женщина, какую он когда-либо видел.
«А прикинь, если стать ее парнем… Спать вот с такой. Прикинь, как все обзавидуются. Но кто она?»
Он хотел спросить кого-нибудь. Лучше кого-нибудь за стойкой. Но встать не мог. Ноги не слушались. К тому же он никак не мог оторвать от нее взгляд.
Это было что-то невероятное, потому что, как правило, молоденькие телочки (он так их звал) его не интересовали.
Он не мог с ними общаться.
Добычей ему служили дамы, так сказать, постарше. Он предпочитал женщин зрелых, щедрых, умеющих оценить красоту заката, серенаду при лунном свете, не создающих кучи проблем, как двадцатилетние, женщин, готовых перепихнуться без всяких заморочек и лишних ожиданий.
Но в этом случае и речи идти не могло ни о каких различиях, ни о каком делении на категории.
При виде такой женщины и пидор мужиком стал бы.
«Прикинь, как клево с ней трахаться».
Бледный образ соития на белом песке пляжа на каком-нибудь атолле проплыл у него в мозгу. И как по волшебству у него встало.
«Да кто она? Кто? Откуда взялась?»
Господи, Будда, Кришна, Великое Первоначало, кем бы ты ни был, ты поместил ее на этот подиум, чтобы доказать мне, что ты есть.
Она совершенна.
Не то чтобы другие девушки в разных концах танцзала казались ему несовершенными. У них всех — упругие попки и офигительные ноги, круглые большие груди и плоские крепкие животы. Но никто не мог сравниться с ней, в ней было что-то особенное, что-то, для чего Грациано не находил слов, что-то животное — такое ему случалось замечать только у кубинских негритянок.
Тело этой девушки не отзывалось на музыку, оно и было музыкой. Физическим выражением музыки. Ее движения были медленными и точными, как у мастера тайцзи. Она умудрялась, стоя на одной ноге, покачивать бедрами и совершать волнообразные движения руками. Рядом с ней остальные выглядели как деревянные.
Потрясающе.
Что самое невероятное, в зале, похоже, никто этого не замечал. Эти троглодиты продолжали дергаться и трепаться, в то время как перед ними вершилось чудо.
И вдруг, словно Грациано послал ей телепатическое сообщение, девушка замерла и повернулась к нему. Грациано точно знал, что она на него смотрит. Стоит неподвижно там, на подиуме, и смотрит прямо на него, на него, сидящего среди этого бардака, на него — среди людского безумия, на него одного.
Наконец-то ему удалось увидеть ее лицо. Короткая стрижка, зеленые глаза (ему даже удалось разглядеть цвет!) и совершенный овал лица делали ее ужасно похожей на актрису… на актрису, чье имя вертелось у Грациано на языке…