Абонент недоступен.
— Видишь, не отвечает!
— Позвони ей на домашний.
Вот это уж точно была полная нелепость. Особенно в такой час, когда дома этот хренов шиномонтажник. И все же Данило должен сделать это, он должен услышать голос Терезы — единственное, от чего ему могло полегчать. Ну, давай же. Если ответит он, ты просто повесишь трубку.
— Верно...
И потом, в этот раз все иначе. Данило позвонит, чтобы сказать ей, что все исправит. Серьезно. Он дошел до точки и, если не возьмет себя в руки, протянет ноги. Она поймет. Тереза поймет, как он страдает, и вернется к нему. Утром он проснется и увидит ее рядышком, свернувшуюся калачиком, в маске для сна на глазах.
— Чего ты ждешь?
Указательный палец скользнул на кнопки и с поразительной для состояния Данило скоростью набрал номер.
120.
Сначала он принял его за пса, потом за кабана и, наконец, за гориллу.
Рино Дзена отступил на три шага и инстинктивно направил на темный силуэт пистолет, но, как только посветил фонариком, стало ясно, что перед ним человек.
Он стоял на четвереньках посреди леса, рядом валялся шлем. Мокрый до нитки. Черные волосы облепили череп... Из раны на плече сочится кровь. Руки утоплены в грязи.
— Четыресыра?! Что произошло?
Вначале Рино показалось, что тот его даже не слышит, но затем он медленно обернулся к свету.
Рино инстинктивно зажал рот рукой.
Глаза у Четыресыра были вытаращены — две дырки, просверленные в орбитах, а нижняя челюсть отвисла, как у слабоумного.
— Что они с тобою сделали?
Изможденное лицо превратилось в изрезанный тенями череп. Казалось, будто в мозгу Четыресыра что-то замкнуло, как иногда случается с больными в результате лоботомии. Он даже на себя не был похож.
— Где они? Где эти скоты? — Рино вытянул перед собой пистолет, уверенный, что они здесь, затаились где-то в темноте. — Выходите, сукины дети. Будете иметь дело со мной! — Держа пистолет наперевес, он наклонился к Четыресыра, взял его под руку и попытался поднять на ноги, но тот, казалось, врос в землю. — Давай! Вставай. Надо выбираться отсюда. — Наконец, ему нечеловеческими усилиями удалось поставить Четыресыра на ноги. — Я с тобой. Не бойся. — Он собирался вести его за собой, когда заметил, что у него торчит из ширинки член.
— Какого хре...
— Я не хотел. Не хотел. Я не нарочно, — промямлил Четыресыра и зарыдал. — Прости меня.
Рино как будто кто-то вспорол ножом живот и одновременно стал заталкивать в горло носок.
Он отпрянул, отпустив Четыресыра, и тот тряпкой осел на землю. Теперь Рино понял, что ошибался. Жестоко ошибался.
\"На \"скарабео\" же ездила эта девочка... Из школы Кристиано... Наклейка с рожицей\".
С леденящей ясностью он осознал, что Четыресыра в конце концов сошел с рельсов. И сделал что-то дурное.
Потому что Рино знал: разговоры о том, что Четыресыра в жизни мухи не обидит, — такая же собачья чушь, как и треп о снижении налогов.
Каждый день кто-нибудь непременно так или иначе доставал его — пародируя его походку, наливая меньше супа в столовой, заставляя его почувствовать себя идиотом, а он не заводился, растягивал губы в улыбке, вот все и твердили, что Четыресыра, мол, выше этого.
\"Хрена с два выше!\"
Эта полуулыбка, появлявшаяся на его губах после того, как кто-то подразнит его или обзовет дерганым, была не знаком святости Четыресыра, а свидетельством того, что оскорбление достигло цели, попало в чувствительную зону, боль растеклась и пошла на подпитку той части его мозга, где пульсировало что-то извращенное, что-то больное. И рано или поздно эта мерзость в нем пробудится.
Тысячу раз думал Рино об этом и тысячу раз говорил себе: дай бог, чтобы я ошибался.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы заговорить с Четыресыра. Как будто ему саданули по набитому желудку.
— Что ты наделал? Что, мать твою, ты наделал?
Рино развернулся на покрытой листвой тропинке, сделал несколько шагов, и свет надетого на голову фонарика скользнул по вытянувшемуся вдоль тропки телу Фабианы Понтичелли. Голова размозжена булыжником.
— Девочка... Ты убил девочку.
121.
Длинные гудки.
\"Я кладу трубку...
Нет. Подожду еще чуть-чуть..\"
— Алло?
Данило запыхтел и сделал глубокий вдох. Во рту пересохло, язык обмяк.
— Тереза, это я.
Мучительно долгое молчание.
— Данило, чего тебе нужно? — В голосе не слышалось гнева, слышалось нечто гораздо худшее, отчего Данило сразу же горько пожалел, что позвонил. В нем сквозила обреченность смирившегося человека. Как смиряется с напастью крестьянин, в курятник к которому время от времени забирается лисица и дерет кур.
— Послушай. Мне надо с тобой поговорить...
— Ты пьян.
Он попытался изобразить обиду, почти возмущение такой клеветой:
— С чего ты взяла?
— Слышно.
— Ты ошибаешься. Я не выпил ни капли. Почему ты всякий раз думаешь..
— Ты поклялся, что не будешь больше звонить.. Знаешь, который час?
— Поздно, я знаю, но это важно, я не идиот, не стал бы я тебе просто так трезвонить. Это очень важно. Послу...
Тереза его перебила:
— Нет, Данило, послушай ты меня. Я не могу отключить телефон, мать Пьеро в больнице в тяжелом состоянии, и ты это знаешь.
\"Черт, я совсем забыл\"
— Ты прекрасно это знаешь, Данило. От каждого телефонного звонка у нас обрывается сердце. Пьеро рядом со мной. И он уже понял, что это ты. Ты должен оставить меня в покое. Что мне сделать для...
Ему удалось прервать ее:
— Извини, Тереза. Извини. Ты права. Прости меня. Но у меня для нас с тобой есть невероятный сюрприз. Ты обязательно должна это услышать..
Теперь перебила она:
— О каких нас с тобой ты говоришь? Это ты должен меня выслушать. Так что прочисти уши. — Она перевела дух. — Я беременна, Данило. Мы с Пьеро ждем ребенка. Уже три месяца. Ты должен себе уяснить. Я не хочу возвращаться к тебе, я тебя не люблю. Я люблю Пьеро. Лаура мертва, Данило. Нам надо смириться с этим. Я хочу счастья, и я счастлива с Пьеро. Я хочу снова создать семью. А ты продолжаешь мучить меня, звонить по ночам! В конце концов мне придется пойти в полицию. И если этого недостаточно, я уеду, исчезну. Если ты правда любишь меня, как говоришь, оставь меня в покое. Я умоляю тебя, заклинаю: оставь нас в покое! Если не хочешь сделать это для меня, подумай хотя бы о себе. Забудь обо мне. Вернись к жизни. Прощай.
Гудки.
122.
\"Она мертва\"
Прошло не меньше пяти минут с тех пор, как Ида закрылась в уборной.
Она могла потерять сознание от вони.
Беппе Трекка в тревоге прислонился ухом к двери. Из-за стука дождя и воя сотрясающего кемпер ветра ничего не было слышно.
Он заготовил простые, ясные слова, чтобы объяснить ей, что их роман ошибка.
Беппе кашлянул.
— Ида?.. Ида, все в порядке?
Дверь распахнулась, и бледная как привидение Ида Ло Вино вышла из туалета.
Он сглотнул.
— Там немного воняет?
— Ида кивнула и прошептала: — Беппе, я тебя люблю. Люблю тебя больше жизни. — И засунула язык ему в рот.
123.
— Что ты, мать твою, натворил? Ах ты, грязный сукин сын, психопат, душегуб! — кричал Рино, схватив Четыресыра за локоть. — Ты убил девочку! У тебя ум за разум зашел, дебил помешанный... — Он влепил ему такую сильную пощечину, что хрустнуло в ладони.
Четыресыра рухнул на землю и жалобно заскулил.
— Не реви, засранец. Заткнись, не то я тебя убью. — Рино приподнял голову, как шакал, воющий на луну, заскрипел зубами, растирая ушибленную руку, и пнул Четыресыра по ребрам.
Тот, захрипев, откатился в грязь.
— Ты раскроил ей камнем голову. — Удар. — Ты это понял, ублюдок? — Еще удар.
— Я... не хо... тел. Кля... нусь, я не... хотел. Мне.. жаль, — подвывал Четыресыра, сокрушенно качая головой. — Я сам... не знаю... почему.
— Ах, ты не знаешь? И я тоже не знаю. Вонючий насильник, кусок дерьма... — Рино схватил его за волосы и приставил дуло пистолета к глазу. — Я убью тебя!
— Да, убей меня! Убей! Я заслужил... — бормотал Четыресыра.
Алая, неистовая ярость воспламенила голову, напрягла мускулы и натянула сухожилия указательного пальца, сжимавшего курок пистолета. Рино знал, что должен сейчас же, немедленно успокоиться, иначе дело кончится тем, что он выпустит этому засранцу мозги.
Подошвой ботинка он треснул Четыресыра по зубам, тот сплюнул кровью и свернулся на земле, укрыв руками голову.
Тяжело дыша, Рино засунул пистолет за пояс, обеими руками поднял с земли тяжелое бревно и разломал его о дерево.
Этого было недостаточно. Внутри еще слишком сильно кипел гнев.
Тогда он взялся за весивший не меньше полусотни килограммов голяк, чтобы бросить его куда-нибудь, с криком поднял его из грязи, но тотчас же онемел.
Камень выскользнул у него из рук.
Мир вокруг него распался на сотни цветных осколков, как треснувшее стекло, и тяжелые, словно из раскаленной добела массы свинца, тиски сдавили череп. Два острых шила вонзились в виски, а по всем конечностям забегали мурашки.
Он застыл, согнув колени и наклонившись вперед, как борец сумо, вытаращив глаза и осознав, что до сих пор не имел ни малейшего понятия о том, что такое головная боль.
Несколько мгновений спустя он потерял равновесие и плашмя рухнул на землю.
124.
Прошло десять минут с тех пор, как Тереза сообщила ему о том, что беременна, но Данило Апреа все еще сидел в той же позе на краю кровати.
Он знал, что должен как минимум разрыдаться, как максимум — выброситься из окна и покончить с этим раз и навсегда.
\"Если бы мне хватило духу покончить с собой. Вот тогда ты попляшешь, дорогая Тереза... Какое блаженство! Всю жизнь будешь мучиться угрызениями совести\"
Проблема была в том, что Данило жил на третьем этаже. И со своей невезучестью рисковал только сделаться паралитиком.
В любом случае он должен был что-нибудь предпринять. Может, просто уехать. Далеко-далеко. Отправиться жить куда-нибудь в Индию. Но в Индию ему не хотелось. Грязная страна. И мух полно.
Но если он будет размышлять на подобные темы всю ночь до утра, до зари, до рассвета, эта ночь, самая гадкая ночь самой гадкой жизни, пройдет. Данило знал, что, если не занять чем-то голову, он может выкинуть какую-нибудь глупость, о которой потом горько пожалеет.
Он взглянул на потолок. Клоун все еще был там. Он висел в темном углу, до которого не доходил свет телевизора.
\"Бедняжка, бог знает что она себе вообразила... Может, она думала, что это радостное известие так тебя поразит, что ты возьмешь и повесишься на люстре? Думаешь, ее будут мучить угрызения совести? Нет, она будет только рада. Наконец она от тебя избавится. Вот на что рассчитывает эта женщина. Что ж, она ошибается. Чтобы тебя прикончить, нужно стрелять в тебя из базуки\"
Данило хотел ухмыльнуться, но губы словно склеились. Тогда он закивал головой.
Наивная дурочка. Она так ничего и не поняла. Он прекрасно знал, что рано или поздно это случится.
\"Она забыла Лауру. Думает, что ее сможет заменить другой ребенок\"
— Молодчина! — Он захлопал в ладоши. — Какая же ты у нас молодчина!
\"Но это ничуть не меняет твоих планов. Потому что на самом деле Терезе наплевать на этого вылизанного продавца покрышек. Просто-напросто он ей был нужен, чтобы жить на его деньги и чтобы забеременеть. Точка. Как только появишься ты с бутиком и с настоящими деньгами, она вернется к тебе\".
— Да кому она нужна? — пробормотал Данило, хлюпая носом.
\"Ты один ограбишь банк. Тебе никто не нужен. Принимайся за дело прямо сейчас. Немедленно\"
Данило поглядел на паяца. \"Ты прав. Конечно, я могу все сделать сам, и как я об этом раньше не подумал?\"
За окном над пустынным городом продолжала бушевать гроза. Ему даже трактор не понадобится. Хватит машины.
Машина у него была. В гараже, она стояла там со дня похорон Лауры. Ему несколько раз представлялась возможность продать ее, но он этого не сделал. Спрашивается: почему? Не потому, что он рассчитывал однажды снова сесть за руль, и даже не оттого, что из салона этой машины отправился на небеса его ангел. Нет. Все потому, что она ему потребуется, чтобы в одиночку совершить налет.
— Все сходится.
Значит, и то, что Рино и Четыресыра сошли с дистанции, было частью большого плана, придуманного Богом специально для него.
\"Все деньги будут твои. Не придется ни с кем делиться\"
Он станет по-настоящему богат, всем назло. И Тереза, поджав хвост, прибежит как миленькая.
— Извини, Тереза. Ты забыла Лауру. Ты сказала, что любишь шиномонтажника. Что захотела от него ребенка. Вот и оставайся с ним, — сказал Данило, подняв указательный палец, словно она стояла там, перед ним, и впервые за долгие часы ощутил слабое удовольствие.
Данило знал, что должен делать.
Он встал и, шатаясь, направился в уборную совать себе в рот два пальца.
125.
В ту секунду, когда Рино Дзена приставил ему к лицу пистолет, Четыресыра отчетливо осознал, насколько любит жизнь.
Он твердил \"убей меня\", давая Рино понять, что чувствует себя виноватым, но на самом деле не хотел этого, на самом деле он, как никогда прежде, хотел жить.
Жить. Жить, лишив жизни другого. Жить, несмотря ни на что. Жить с грузом вины. Жить в тюрьме весь остаток жизни. Жить, до конца дней своих терпя побои и унижение.
Не важно как, главное — жить.
И, даже почувствовав носом стальной холодок пистолета, он мог поклясться, что Рино не выстрелит и, как всегда, все исправит.
Надо только дать ему выпустить гнев.
Четыресыра свернулся, как еж, и все было правильно, он заслужил, конечно, он заслужил побои, хотя Рамона сама виновата в том, что умерла. Не поехала бы она лесом, ничего бы не случилось.
Лежа на земле, закрывая руками голову, он следил за черным силуэтом Рино, видел, как тот заметался, схватил бревно и разломал его о ствол дерева. А потом, как гигант со светящимся посредине лба глазом, подхватил громадный камень и, поднимая его, внезапно застыл как вкопанный. Четыресыра подумал было, что его разбил радикулит, но потом Рино бревном повалился на землю.
И остался неподвижно лежать. Не говоря ни слова, не издав ни звука.
И так продолжалось уже пять минут.
Четыресыра приблизился к нему, готовый дать деру, если тот поднимется.
Глаза у Рино были открыты, а на лице было странное выражение, которое Четыресыра затруднялся описать. Словно он ждал ответа.
— Рино, ты слышишь меня? — спросил Четыресыра, тряся его за плечо.
Челюсти Рино были крепко сжаты, из уголка рта стекала белая пена.
Четыресыра в медицине разбирался плохо, но с Рино явно приключилось что-то нешуточное. Когда у тебя в мозгах что-то заклинивает и ты становишься почти трупом.
\"Кома\"
— Рино! Ты что, в коме?
Тишина.
Он шлепнул Рино по щеке, но тот никак не отреагировал, а так и остался лежать с вопросительным выражением на лице.
Еще один шлепок, посильнее.
Ничего.
Тогда Четыресыра вытащил у него из-за пояса пистолет, повертел в руках и приставил Рино ко лбу, подражая его рычащему голосу:
— Вонючий насильник! Я убью тебя! — И давай совать дуло ему в ноздри, в рот, размазывать пену по подбородку.
Когда ему это надоело, он немного постоял над телом Рино, не думая ни о чем, растирая ноющие ребра и время от времени шлепая рукояткой пистолета себе по бедру.
126.
Перед глазами Рино Дзены плясали светлячки. Еще он видел, как тяжелые, словно из ртути, капли дождя падают ему на лицо.
Остальное было муравьиным кишением.
В ногах. В руках. В животе. Во рту.
\"Как будто набитый муравьями кожаный мешок\".
Он не помнил, где находится, но, если сосредоточиться, мог даже слышать: шум собственного дыхания, грозу над лесом.
Его накрывало фиолетовое облако, застилая от него светляков.
Точно, он в лесу. И там, где пятно было светлее, судя по всему, стоял Четыресыра.
— Помоги, — попросил его Рино. Но ни рот, ни язык не пошевелились, ни слова не слетело с его губ, хотя и отозвалось у него в ушах отчаянным воплем.
Что-то коснулось его щеки. Это могла быть пощечина. Или ласка. Далеко-далеко. Словно его голова обтянута шерстью. Грубой шерстью. Темно-зеленым сукном, как одеяла в интернате.
Поразительно, что он еще мог соображать.
Короткие мысли. Одна за другой. Фиолетовые мысли, плывущие в бесконечной темноте.
— Рино! Ты что, в коме?
Сердце забилось сильнее. Слова Четыресыра острыми стрелами пробивали лиловую пелену, снова затягивавшуюся за ними, и достигали его ушей.
— Не знаю, — ответил он, чувствуя, что не издал ни звука.
— Вонючий насильник! Я убью тебя! — Новый рой стрел продырявил завесу. Но в этот раз Рино не понял, что они значат.
Если бы удалось хоть пальцем пошевелить..
\"Пальцем, полным муравьев\"
Он сделал усилие, пытаясь пошевелить рукой. Может, ему это и удалось, но как он об этом узнает?
— Ты умер? — спросил его Четыресыра.
\"Палец. Пошевели этим чертовым пальцем\"
Надо было дать понять Четыресыра, что его надо срочно отвезти в больницу.
\"Давай двигайся!\"
Он приказал всем муравьям в теле ползти в палец и поднять его.
Но они не желали слушаться, внезапно туман сгустился, тело начало сотрясаться в судорогах, и его стало засасывать в фиолетовую мглу, переходящую в полную черноту.
В груди вспыхнуло пламя, вытягивая из легких воздух.
Рино молил Бога помочь ему, вытащить из черной дыры, и судороги прекратились так же внезапно, как и начались, после чего он погрузился в сумрак и тишину.
127.
Четыресыра видел, как Рино изо всех сил бьется с невидимой силой, которая схватила его и пытается утащить за собой. Рино колотил ногами и руками, таращил глаза, выгибал дугой спину, кривил рот, бился головой, и обезумевший фонарик у него на лбу тысячей золотых лезвий рассекал чащу.
Испуганный и потрясенный, Четыресыра попытался помочь ему, успокоить, навалившись всем телом, но получил затрещину и такой пинок ногой, что, поджав хвост, отодвинулся в сторону.
Схватившись за голову, он взмолился, чтобы это скорее кончилось. Слишком ужасное было зрелище.
Невидимая сила бушевала все сильнее, изгибая спину Рино, словно хотела ее переломить, но мгновение спустя она его отпустила, и Рино замер, распластанный в грязи. Даже фонарик погас.
\"Она ушла, потому что забрала с собой душу Рино\"
Его лучший друг был мертв. Единственный человек, который его любил.
Он пришел ему помочь, а Господь..
\"который должен был забрать тебя, вонючий насильник и душегуб\"
... лишил его жизни, когда он поднял валун.
Четыресыра свернулся в клубочек рядом с Рино.
\"А теперь? Что мне делать?\"
Обычно на эти вопросы отвечал Рино. Он всегда знал, что делать.
Четыресыра сел и хлопнул Рино по плечу: \"Аминь\". И перекрестился.
\"Он умер за меня. Господь хотел кого-нибудь за Рамону, и Рино пожертвовал собой\".
\"Его найдут и подумают, что это он убил Рамону. Тебе ничего не будет\"
Четыресыра с облегчением улыбнулся. Встал, убрал член обратно в штаны, поднял фонарь и шлем, сунул пистолет за пояс и вернулся к Рамоне.
Сняв у нее с пальца колечко с черепом, он, прихрамывая, пошагал к дороге.
128.
Алюминиевые двери лифта раскрылись, и, закутанный по уши, Данило Апреа вышел в подъезд.
В глазах все кружилось, так что он поневоле прислонился к стене шахты лифта.
Вестибюль представлял собой длинное помещение с обшитыми темными деревянными панелями стенами. Гладкий мраморный пол. Слева — швейцарская с маленьким телевизором и стопкой счетов. Справа — лестница. За стеклянной дверью капли дождя мочалили насквозь промокший коврик для ног и секли кусты герани в горшках.
Выблевав три литра алкоголя и уговорив полный кофейник, Данило почувствовал себя лучше, хотя и не мог сказать, что похмелье совсем сняло. По крайней мере, его уже не тошнило.
Некрепко держась на ногах, он направился в сторону двери, незаметной в деревянной облицовке стены, открыл ее, не включая света, спустился по ступенькам, на ощупь отыскал ручку и распахнул дверь гаража. Остановившись на пороге, он потянул носом воздух.
Тот же запах сырости и бензина.
Он не входил сюда ровно с 12 июля 2001 года.
Собравшись с духом, он повернул выключатель.
Неоновые лампы замерцали, осветив длинный подвальный гараж с двумя рядами машин.
Данило прошел к своей, слыша, как гулко отдаются его шаги о бетонные стены.
\"Альфа-ромео\" была накрыта серым чехлом.
Данило положил руку на капот. От прикосновения к металлу по рукам побежали мурашки.
\"Не думай об этом\"
Сделав глубокий вдох, он стянул чехол.
На мгновение Данило представил свою дочь, сидящую в зеленом детском сиденье и заливающуюся смехом. Он отогнал это видение.
Лаура Апреа умерла из-за этого самого сиденья.
— Проклятая застежка не открылась. Заклинило, — до изнеможения повторял он потом всем. Терезе, полицейским, всему миру.
Девятого июля 2001 года Данило отпросился с работы, чтобы отвезти дочку на плановый медосмотр. Обычно этим занималась Тереза, но в тот день она с матерью оформляла документы у нотариуса.
— Все в порядке, — сказал доктор, ласково шлепнув по попке Лауру, которая хихикала голышом на кушетке. — Наш здоровячок в полном порядке.
— Это не здоровячок. Это настоящая пухляшечка, правда? — Улыбаясь до ушей, Данило обернулся к дочери. И пока доктор мыл руки, он зарылся лицом в живот малышки. Лаура рассмеялась. — А где наши пааампушееечки? Вот они! — И он ласково куснул сводившие его с ума пухлые ножки.
После врача они заехали в дискаунт.
Нешуточное предприятие — делать покупки с Лаурой, сидящей в тележке и распевающей: \"Макарошки с па-па-памидором...\"
Потом они вернулись к машине. Данило поставил пакеты на заднее сиденье, посадил дочку в креслице и пристегнул, сказав: \"А сейчас мы поедем к маме\"
И они поехали.
В то время Данило Апреа работал ночным сторожем в транспортной компании и чувствовал, что рано или поздно грянет сокращение штата. Скорее всего, его тоже сократят.
Он ехал по необычно свободному для этого часа шоссе и размышлял о том, что стоит срочно подыскать другую работу, пусть даже временную, типа в \"Евробилде\", строительной фирме, где часто требовались чернорабочие.
Внезапно он почувствовал, что по машине разлился запах зеленых яблок. Не настоящих яблок, а синтетический аромат шампуня от перхоти \"Зеленое яблоко\".
— Я принял его за запах автомобильной \"Елочки\", — объяснял он потом жене.
— Да ты что? У дезодоранта сосновый аромат, а шампунь был с запахом зеленого яблока. Это же разные вещи! — в отчаянии твердила жена с распухшими от слез глазами.
— Ты права. Но я сразу не понял. Не знаю почему...
Данило обернулся и увидел, что красная маечка и синие штанишки Лауры все перепачканы зеленой жидкостью.
— Лаура, что ты там учинила? — Данило увидел, что пакет с покупками разворочен, а на залитом мылом заднем сиденье валяется флакон от шампуня без крышки.
Потом — он помнил, как будто это было вчера, — он услышал сиплый вдох и сдавленный хрип и взглянул на дочь.
Малышка широко раскрыла рот, а ее голубые глаза налились кровью и вылезли из орбит. Она отчаянно дергалась, но ремни безопасности исправно выполняли свое назначение и крепко держали ее притянутой к сиденью, как приговоренного к смерти на электрическом стуле.
\"Она не дышит. Крышка! Она подавилась крышкой!\"
Данило стиснул руль, не глядя, резко крутанул влево и, скрипя покрышками и задев морду грузовика, который принялся сигналить как оголтелый, съехал с дороги.
\"Альфа-ромео\" затормозила на аварийной полосе в облачке белого дыма. Данило вылетел из машины, споткнулся, поднялся на ноги и с вырывающимся из груди сердцем обеими руками схватился за ручку задней дверцы.
— Я здесь! Я здесь! Папа идет... — задыхаясь, шептал он, просунув голову в машину и протянув пальцы к застежке автокресла, чтобы отстегнуть дочку, которая колотила руками и ногами, попадая ему по лицу и груди.
В это невозможно было поверить, но проклятая застежка не открывалась, на ней были две огромные кнопки, которые надо было одновременно нажать, он проделывал это сотню раз, и она всегда идеально открывалась — немецкая застежка, специально разработанная лучшими в мире инженерами, потому что всем известно, что немцы — лучшие в мире инженеры, застежка, прошедшая самые невероятные тесты, сертифицированная международной комиссией, и тем не менее эта проклятая застежка не открывалась.
Ни в какую.
Данило сказал себе, что должен сохранять спокойствие, что не должен паниковать, сейчас она откроется, но ужас в глазах Лауры и ее сдавленное сипение сводили его с ума, он готов был разорвать эти ремни зубами, но терять спокойствие было нельзя. Тогда он закрыл глаза, чтобы не видеть гибнущую дочку, и продолжал жать, тянуть, возиться с застежкой, в то время как малышка металась в агонии, но все впустую. Он попробовал вытащить ее из кресла, но ничего не вышло, тогда он с воплем ухватился за эту проклятую штуковину, но ремни безопасности крепко держали пластмассовый остов.
\"Надо поднять ее за ноги. Поднять за ноги и потрясти...\"
Но как, если он не мог ее вытащить?
Тогда, вдыхая запах зеленых яблок, он засунул свои толстые пальцы в рот дочери, которая, внезапно ослабев и обмякнув, уже не билась, и попытался найти застрявшую в глубине трахеи крышку. Подушечками пальцев он нащупал ее язычок, надгортанник, миндалины, но крышки там не было.
Лаура больше не двигалась. Головка упала на грудь, а руки свисали по бокам сиденья.
Да, он знал, что должен сделать. Как он раньше не подумал? Он должен проколоть ей горло, тогда воздух... Но чем?
Он заорал, взмолился: \"Помогите, спасите, ребенок умирает, моя дочь...\" — и стал протискиваться в проход между передними сиденьями, он, махина весом в сто с лишним кило, вломился между креслами, навалившись грудиной на рычаг переключения скоростей и протянув руки к бардачку. Средний палец правой руки дотянулся до кнопки, и крышка откинулась, выплюнув листки, блокноты, карты и шариковую ручку, закатившуюся под сиденье.
Задыхаясь, он ощупал рукой коврик и наконец нашел ручку и, держа ее как шило стержнем вперед, развернулся, поднял правую руку, готовый...
\"Она умерла\"
Ручка выпала у него из рук.
В кресле лежало безжизненное тело Лауры Апреа, с выпученными голубыми глазами, раскинутыми ручонками и раскрытым ртом...
Спустя год после трагедии, когда его жизнь с треском покатилась в тартарары, Данило наткнулся в одной газетенке на краткую заметку следующего содержания:
\"В ходе проведенных в 2002 году испытаний детских автомобильных сидений выяснилось, что застежки производства фирмы Rausberg, выпущенные в 2000-2001 гг. и использованные рядом производителей, не всегда закрываются надлежащим образом, несмотря на наличие отчетливого щелчка. Если два металлических язычка вставляются под углом, ремень безопасности плохо фиксируется с одной или с другой стороны. Из-за этого застежку может заклинить, что угрожает безопасности ребенка. Неисправной застежкой комплектовались сиденья следующих фирм: Boulgom, Chicco, Fair/Wavo, Kiddy и Storchenmuhle. Рекомендуем вам проверить дату изготовления вашего сиденья и в случае, если оно было произведено в 2000-2001 гг., отослать его производителям, которые обязуются в срочном порядке заменить изделие\"
129.
Фургон Рино стоял посередине площадки.
Четыресыра перелез через ограждение и с минуту глядел на него, почесывая подбородок и держась правой рукой за раненое плечо.
Надо сделать так, чтобы его заметили проезжающие машины.
Четыресыра мог вызвать полицию и сообщить об убийстве, так он еще и прославится. Его покажут по телевизору.
\"Нет, нельзя\"
Он же друг Рино, сразу подумают, что он в этом замешан.
Четыресыра начал колотить себя по лбу, цедя сквозь зубы: \"Думай! Думай! Шевели своими гнилыми мозгами\".
Если он зажжет фары, все увидят \"дукато\". Но аккумулятор сядет меньше чем за час.
Он открыл дверцу и включил радио на максимальную громкость. Дверцу он так и оставил открытой, чтобы горела лампочка в салоне.
Пока он шел к \"боксеру\", по радио зазвучала \"So Lonely\"
[38] группы \"The Police\". Четыресыра принялся раскачивать головой, а потом, завертевшись как юла, распростер руки под дождем. Его распирало от радости.
Жив! Жив! Я жив!\"
Он лишил жизни, а сам остался жив. И никто никогда его не разоблачит.
Он поднял с земли \"боксер\", сел и надел шлем. Левая рука не шевелилась, завести мотороллер оказалось непросто. Наконец, пару раз фыркнув, мотор заработал и начал выпускать белый дым.
— Молодец, малыш. — Он погладил фару и, напевая \"so lonely, so lonely\", отправился в сторону дома, подгоняемый дождем и ветром.
130.
Тем временем над кемпингом \"Багамы\" и над кемпером, в котором уединились Беппе Трекка и Ида Ло Вино, бушевала гроза.
Вывеска в форме гигантского банана, как спинакер, болталась на ураганном ветру. Один из четырех стальных тросов сорвался с резким хлопком, потонувшим в гуле ненастья.
131.
Данило Апреа свернул чехол и положил его на пол. Подойдя к дверце, он инстинктивно сунул руку в карман.
\"А где же ключи?\"
Когда он вспомнил, у него подкосились ноги, и ему пришлось прислониться к машине, чтобы не упасть.
— Нет, это невозможно. Невозможно, — повторял он, мотая головой. Он закрыл лицо руками. — Какая глупость.. какая несусветная глупость..
Он бросил их в канал в день, когда похоронили Лауру, поклявшись, что больше никогда в жизни не сядет за руль.
\"И что теперь?\" Бросить дело из-за какой-то связки ключей! Такая дурацкая проблема не станет ему помехой.
— Чтобы остановить Данило Апреа, нужно уложить его из базуки, — воскликнул он, удовлетворенно отметив, насколько уверенно и решительно звучит его голос. — И потом, достаточно подняться наверх и взять запасные ключи.
Он вернулся в квартиру и принялся открывать все ящики, искать в каждом шкафу, перерывать каждую коробку, каждый проклятый утолок.
Ключи исчезли. Улетучились. Растворились.
Данило был человек организованный. Никогда ничего не терял. Его девизом было: \"У каждой вещи есть свое место, на каждом месте лежит своя вещь\".
Так что ключи должны быть здесь, где-то запрятанные. Только он не знал, где еще искать.