Сегодня вечером получил из редакции твое письмецо от 11-го, милая Аня, и сегодня же вечером пишу ответ, хотя отошлю завтра и сам поеду отдавать в большой почтамт. Посылаю тебе, голубчик мой, девять сот 900 рублей. Никогда я предположить не мог, чтоб ты так зануждалась и написала мне такие отчаянные просьбы о присылке денег. Но, друг мой, ведь ты сама же говорила, что всегда можешь занять у батюшки или у Анны Гавриловны. Я же так рассуждал, что заем на 2 на 3 дня, при таких верных деньгах, которые я получаю, не может нисколько повредить твоей чести. Это мелочность! Я же писал уже тебе давно, чтоб ты заняла. Я, конечно, мог и из выданных мне Некрасовым 200 отослать тебе, но ей-богу же! не было времени ни капли, чтоб самому ехать посылать. Мало того: нет (1) иногда времени даже в редакцию \"Гражданина\" заехать. Ну ты представь себе, я съездил к Некрасову, взял сегодня у него деньги, заезжаю домой, чтоб положить их в чемодан, и вдруг входит Владимир Ламанский, сам, услыхавший от кого-то, что я в Петербурге. Неужто мне прогнать его? Вот я с ним и остался. И так каждый час. Притом же я всё не могу выспаться, и у меня расстроены нервы до муки, до ада. А главная причина всё та же: что я никак не воображал, что ты будешь стыдиться попросить пустяки у таких добрых знакомых, - тем более, что сама мне про это говорила! Не то, конечно бы, прислал, потому что на столько-то у меня всегда было, и уж конечно я мог поручить Пуцыковичу. Симонова лечебница всё парализует! У меня весь день уходит, но завтра последний сеанс. (2) Между тем дел бесконечное множество. Сегодня был у Эмилии Федоровны. Завтра постараюсь быть у Пантелеевых или где-нибудь, где нужнее. Обнимаю тебя крепко, не сетуй же на меня. Некрасов дал 1600, из них 1000 или без малого вперед, потому что нельзя еще дать точнейшего расчета. Сосчитаемся вперед. У меня в руках 700 с лишком рублей. Деньги идут неестественно, и я здесь ужасно трачусь. Целую детей. В субботу думаю, что никак не выеду: Ламанский звал в субботу, а Некрасов в субботу же хочет везти меня к Салтыкову (а я очень хочу завязать это знакомство). Кроме того, не был у Кони, не был у Порецкого и не сделал почти еще ни одного денежного дела. Одним словом, в письме ничего толком не опишешь, вряд ли и в воскресение выеду, хотя ужасно бы желал, чтоб в понедельник быть вечером у вас. Ужасно хочется поскорее к вам, изо всей силы буду стараться. Послезавтра, в пятницу, напишу наверно, но если скажешь Тимофею, чтобы ждал меня в понедельник в Новгороде, то, кажется, это будет верно. Целую тебя и детишек триста тысяч раз, твой весь

Ф. Достоевский.

Ты не поверишь, как ты меня расстроила и огорчила этой просьбой денег. Да неужели это так стыдно занять, Аня! Я и не воображал ничего подобного. Ведь мы не воры и не мазурики, и это доказали.

Сегодня Некрасов встречает меня словами: \"А у меня для вас давным-давно готовы деньги\". Между тем я деликатничал и всё не шел, ожидая, что он сам привезет или пришлет. Если б не зашел, то он и еще три дня бы не подумал прислать.

Сегодня встретил у него книгопродавца Печаткина. Боюсь, что передаст другому Печаткину кредитору, и тот меня здесь разыщет. (3)

У Бунтинга не был, сапогов даже себе еще не успел купить.

Целую тебя ужасно, и ручки и ножки и всю. Люблю тебя и желаю ужасно увидеть.

(1) было: не было

(2) было: билет

(3) вместо: Печаткину ... ... разыщет. - было: Печаткину и тот меня разыщет.

566. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 февраля 1875. Петербург

Петербург, 13 февр./75. Четверг,

Милая Аня, сейчас послал тебе деньги, но в почтамте сказали, что сегодня не пойдет, стало быть, завтра, в пятницу, ты бы не получила от меня письмо, и потому пишу тебе, сидя у Миши, в Обществе взаимного кредита. Итак, обнимаю тебя, всё благополучно, а деньги получишь в субботу.

Целую детей.

Твой весь Ф. Достоевский.

567. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 февраля 1875. Петербург

Петербург, февраля 13/75. Четверг.

Милая Аня, давеча я послал тебе девять сот рубл<ей>, и, вероятно, получишь их вместе с этим письмом, которое пишу с вечера, потому что завтра утром не будет времени писать. Кроме того, так как в почтамте сказали, что денежное письмо пойдет завтра, в пятницу, то я в Взаимном кредите написал тебе строк 6, сидя у Миши. После того был у Симонова и у Пантелеева. Ему я передал твое письмо, но он знать ничего не хочет и настоятельно требует другого расчета. Он хочет 2 векселя Надеина, а Кожанчикова тоже оставляет у себя. Одним словом, путаница. В субботу зайдет ко мне; я, выслушав его, думаю, что нечего его долго тянуть, и хочу отдать ему оба векселя; про те же 54 экземпляра, которые проданы, но деньги не получены, он говорит, что и не может получать. Клейн ему положительно не платит. Он составит счет, я, по возможности, удовлетворю его в субботу, а затем я скажу, чтоб он всё тебе сам написал. В случае же, если я не отдам векселей, то он говорил даже, что будет задерживать продажу экземпляров. Таким образом, я и не знаю теперь, как разделаюсь с Варгуниным; ясно, что нельзя будет опять всего заплатить; денег у меня вовсе не так много, чтоб всем отдать. Затем зашел к Всеволоду Соловьеву и затем к Сниткиным, которых никого не застал дома (одни в театре, другие в гостях) и взял твою тальму у одной из дев. Завтра и послезавтра предстоит страшно много хлопот и визитов. Каждый день у меня на извозчиков до 3-х руб. Вчера вечером был у Эмилии Федоровны. Думаю выехать в воскресенье непременно. Так и скажи ямщикам. Лучше, если будет Тимофей. Сейчас же вечером получил и твое письмо из редакции. Если напишешь в пятницу, то, конечно, я получу еще твое письмо, но более писать нечего. Постараюсь непременно приехать в понедельник, в Федины именины (барабан и посуду Лиле непременно купи и не дари, держи в тайне, потому, что мне здесь решительно нельзя будет купить игрушек, разве какую мелочь). Голубчик мой, у меня страшно расстроены нервы, ужасно боюсь припадка. Никак не могу выспаться, вот беда. Буквально сплю не более 5 часов; непременно будят утреннею вознёю в коридоре. Ты видишь сны, а со мной еще хуже. Обнимаю тебя крепко и целую, детишек тоже, очень. Всех вас люблю и благословляю.

Твой весь Ф. Достоевский.

Разве какой-нибудь самый непредвиденный случай, но непременно выеду в воскресенье.

568. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

14 февраля 1875. Петербург

Петербург. Пятница 14 февраля/75.

Милая Аня, сейчас получил твое письмо от четверга и решительно поставлен в самое затруднительное положение и беспокойство. Ты решила почему-то наверно, что я выеду в субботу, и пишешь, что в субботу вышлешь ямщика. Я же не могу выехать раньше воскресенья ни за что. Теперь уж я знаю, что в воскресенье выеду наверно. Вчера же, высылая тебе письмо с деньгами, я узнал в почтамте, что ты получишь его только в субботу. В нем я написал уже почти наверно, что выезжаю в воскресенье. В том же письме, (1) которое я написал вчера из Общества взаимного кредита, в 6 строк, я кажется забыл написать, что выезжаю в воскресенье. Итак, ты получишь в субботу мое извещение, что надо выслать ямщика в воскресение, а он уже выслан тобою за день, в воскресенье, подождет поезда, увидит, что я не приехал, и поедет преспокойно назад, а я в понедельник сиди без лошадей. То-то будет история! Одним словом, я в беспокойстве ужаснейшем. Да и как можно высылать, не подождавши моего извещения.

Сегодня езжу и бегаю и живу, как в аде. В целые 2 недели ни разу в театр не сходил. Жил самым подлейшим образом, бегал по комиссиям или сидел в лечебнице. Завтра черт знает сколько еще хлопот. Сегодня был у Тришина, у Варгунина, у Бунтинга, в Гостином дворе и в заседании Славянского комитета. Обо всех подробностях потом. Процентов у Варгунина насчиталось 156 р<уб>. Он даст счет. Скажи (2) детям, что при везу игрушек. Денег идет бесчисленно много, не знаю даже как быть. Авось в понедельник вечером буду у вас. Обнимаю тебя тысячу раз и целую. Детей благословляю и целую, скажи, чтоб ждали меня в понедельник. Нервы у меня расстроены очень. Множество еще визитов и дел не сделано. Обнимаю тебя крепко, люби меня.

Твой весь Ф. Достоевский.

Это письмо пишу в полночь и пошлю завтра в субботу в полдень, - стало быть, это письмо будет последнее. Обнимаю тебя, Аня. Скоро поцелую уже взаправду. И как мне детишек увидеть хочется!

(1) вместо: В том же письме - было начато: То же письмо

(2) вместо: Скажи - было: Напиши

569. П. А. ИСАЕВУ

23 февраля 1875. Старая Русса

Старая Русса, 23 февраля/75.

Любезнейший Паша, посылаю тебе, по просьбе твоей, 30 р.; извини, что никак не могу выслать всех пятидесяти. Причем считаю нужным предупредить тебя, что и впредь не в состоянии буду, в настоящем положении моем, помогать тебе. Следственно, и не рассчитывай. Ты пишешь, что тебе \"даже непонятно теперь, когда ты уже действительно на месте\", как мог ты прожить это время и чем. А между тем тут же прибавляешь, что задолжал Елене Павловне сто рублей. (Сто ли, не больше ли? Но, сделав такой долг, конечно, можно было прожить.) При этом замечу тебе, что я нисколько не намерен заплатить за тебя Елене Павловне. Уж не уверял ли ты ее, что я за тебя заплачу? Ты просишь адресовать тебе письмо в Банк, а не к Елене Павловне: не потому ли, что боишься показать ей, что получил деньги? Хоть я и не хочу вредить тебе ни в чем, но, право, следовало бы уведомить Елену Павловну с моей стороны, что долг твой я не могу гарантировать. И вообще мне желалось бы знать правду. Ты обманул меня в первом письме, написав, что уже получил место; между тем пишешь, что только теперь действительно на месте; но на месте ли, не обманываешь ли и этот раз? И наконец, чем же ты из 75 р. заплатишь Елене Павловне? А если действительно на месте, то разве ты на нем удержишься: ты мигом войдешь в амбицию и оставишь место, не рассудив, что на такие места и без того по 100 кандидатов имеется и что ими надо дорожить. Но ты и представить себя не можешь иначе как на 150-200 рублях жалования! Миша, в Петербурге, 5 лет сидит на 75, но ценит и держится крепко, и вот только теперь получил 20 рублей прибавки и получает 95. Но ведь Миша и Павел Александрович - разница! Я по опыту говорю, ты просишь у меня 150 р. и, когда я посылаю тебе 25, фыркаешь из-за обиды (на меня-то!) и отсылаешь мне их назад: понятно, как ты фыркать должен там, где ты служишь, если уж на меня фыркаешь. Отослав 25 р., ты разрываешь со мной и даже после письма моего (1) не пишешь, отговариваясь делами (которых у тебя не было, ибо ты только теперь поступил на службу). А между тем, не говоря уже о наших отношениях (то есть отчима к пасынку) вспомни, что и все люди, покровительствовавшие тебе и сделавшие для тебя всё, что ты имеешь (Майков, Ламанский, Порецкий и проч.) - все эти люди делали всё это лишь для меня и по просьбе моей. Ты же, фыркая на меня, даже и не подумал, что я могу наконец потерять терпение: \"Когда надо, напишу ему, и опять для меня всё сделает\" - вот как ты, вероятно, думаешь обо мне. Если ты теперь написал мне, то наверно потому, что тебе понадобились деньги. Молчал же ты единственно потому, что изволил обидеться (на меня-то!) и пресек со мной сношения. Я не так прост, чтоб не понять этого, зная твой характер. В письме своем ты пишешь Анне Григорьевне свой поклон. Замечу тебе, друг мой, что это чрезвычайно неприлично с твоей стороны; такой поклон, после твоей выходки, как ни в чем не бывало - есть непозволительная бесцеремонность. В том письме своем, при котором отослал мне 25 руб., ты позволил себе выразиться (мне в лицо) насчет письма Анны Григорьевны в выражениях дерзких (\"верх неприличия\" и проч.). И после того, как ни в чем не бывало, ей же поклон! Ни поклонов, ни извинений твоих ей не нужно; это знай твердо. Переменят об тебе мнение лишь тогда, когда ты поступками своими заставишь уважать себя как хорошего человека. Какими поступками? Это я скажу тебе. На первый случай - вот тебе два поступка: 1) если действительно ты на месте, то удержись на нем и будь доволен 75-рублевым жалованием (предупреждаю тебя: ей-богу, не буду более просить за тебя никого!). 2) Не должай более Елене Павловне и старайся ей возвратить хоть помаленьку. Нельзя пользоваться до такой огромной суммы добротой этой деликатнейшей и добрейшей женщины. Да и чем ты отдашь ей - не понимаю! И потому прекрати жить в долг, если в самом деле имеешь жалованье: на это жалованье еще можно прожить. Смотри же, Паша, сделай мне это одолжение: это слишком важно. Ты оставляешь долги везде, где поселяешься, и их не платишь. Неужели и Елену Павловну ждет та же участь. Согласись, что если б ты, достав место, хранил его, не фыркав и не бросав его из-за твоего дурного характера, то имел бы чем жить и не делал бы долгов.

Один из главных доброжелателей твоих, благороднейший Порфирий Иванович Ламанский умер; знаешь ли ты это?

Желаю тебе всего хорошего и, главное, стать наконец хорошим человеком.

Твой Ф. Достоевский.

Р. S. Очень сожалею, что ты всё нездоров. Старайся выздороветь, особенно от лихорадочных припадков. Если к твоим неудачам привяжется наконец и нездоровье, то что же тогда будет?

(1) вместо: после письма моего - было: на письмо мое

570. П. А. КОЗЛОВУ

1 марта 1875. Старая Русса

Старая Русса, 1-е марта/75.

Милостивый государь,

Простите мою забывчивость, по которой и не выставляю Вашего имени-отчества.

В сборнике Вашем принять участие я готов бы со всею охотою, но успею ли? Я задавлен работой по печатающемуся в \"Отеч<ественных> записках\" большому моему роману, и так будет вплоть до осени. Если успею, то доставлю что-нибудь непременно, но во всяком случае к самому позднему сроку, то есть не раньше августа.

Двух-трех листов доставить тоже ни за что не могу. Вещица может быть в один печатный разве лист, немного менее или более листа.

Не понял я хорошо, что Вы пишете об условиях: 350-400 руб. за лист или за всю статью? Так как Вы предполагали 2-3 листа, то, если за всю статью, стало быть, ценили ее в 150 р. за лист. Но, в этом случае, я согласиться не могу. За роман в сорок листов я получаю с Некрасова сплошь по 250 р. с листа. А потому и не могу взять за один лист менее 350 р. с листа.

Будет ли в Вашем альманахе критическая статья (обзор литературы за год)? Этим чрезвычайно бы выиграло издание, особенно при хорошей статье. Всего более нужна теперь в литературе критика, и всего более ее ищут и читают.

Если Вам угодно будет всё что я здесь изложил, то сообщите; и тогда уже я Вам пришлю мою фотогр<афическую> карточку.

Примите уверение в моем совершенном почтении и преданности.

Федор Достоевский.

Старая Русса, Новгородской губернии. По Ильинской улице, в доме Леонтьева.

571. А. H. ОСТРОВСКОМУ

2 марта 1875. Старая Русса

Старая Русса, 2 марта/75.

Милостивый государь Александр Николаевич,

Александра Павловна Орлова, жительница Старой Руссы и желающая получить здесь, при летнем сезонном театре, место агента со стороны Общества драматических писателей, просила меня, как живущего в Старой Руссе и уже три лета приезжающего на здешние воды, засвидетельствовать о ее способностях к искомой ею должности и ее характере. Сим с удовольствием свидетельствую о моем глубочайшем уважении к личности и характеру Александры Павловны, которую имею честь знать уже три года. Здешний же летний театр ей особенно известен, так как сама она, артистка в душе и нуждаясь в средствах к жизни, неоднократно и удачно исполняла на нем роли, но безо всякого контакта с антрепренером и к составу труппы не принадлежала, К сему прибавлю, что Александра Павловна женщина уже известных лет, живет одиноко и независимо и бесспорно пользуется глубочайшим уважением всего старорусского общества.

При сем прошу принять уверение в совершенном моем уважении и таковой же преданности.

Покорный слуга Ваш Ф. Достоевский.

572. H. A. НЕКРАСОВУ

20-23 марта 1875. Старая Русса

26 (1) марта 75. Старая Русса.

Многоуважаемый Николай Алексеевич,

Вот как я располагал, при самом строгом расчислении:

К 25-26 выслать Вам листа 3 второй части, а засим дослать еще к 1-му и 5 апреля, - всего думал выслать до 5 листов, то есть первую половину 2-й части; и выслал бы. (Причем замечу, что 2-я половина 2-й части, то есть на майскую книгу, была бы несколько менее первой, то есть в 4 или 4 1/2 листа.)

Это до Вашего письма. Но, получив письмо Ваше, вижу, что у Вас в сроках 25-го числа каждого месяца заключается нечто сакраментальное и действительно могущее Вам вредить, если не поспевать к этому роковому сроку. И потому на Ваши оба предложения отвечаю следующее:

Если разбить на три книги, то для эффекта романа (то есть собственно для меня) будет не совсем выгодно. А потому вот на чем остановился:

К 25-26 марта вышлю Вам не менее 3-х листов и затем, никак не позже 29-го, еще немного, всего от 3 1/2 до 4-х листов (то есть на 4-ую книгу). Затем к 25 апреля вышлю неуклонно уже окончание 2-й части.

Таким образом оставляю всё на Ваше решение. То есть, если не захотите ждать до 29-го марта - напечатайте только то, что получите к 26-му. Точно то же может повториться и к 25 апреля.

Мне же, напротив, желалось бы, чтоб Вы подождали этот кончик до 29-го. Признаюсь Вам, что и это решение для меня тяжеленько, не в смысле срока, а в смысле эффекта.

При 5 печатных листах, то есть как я сам проектировал сначала, кончилось бы несравненно любопытнее и яснее. Но нечего делать, наверстаю во 2-й половине 2-й части. Впрочем, не тужу. (2)

Переждать же еще месяц, то есть не печатать совсем и в апреле, мне кажется, вышло бы неловко.

При сем еще раз Вам повторю, что говорил лично: не думайте, что я гоню и спешу; напротив, сам себя упрекаю в излишней кропотливости. Почти весь роман написан уже начерно, и я только редактирую, так сказать, уже написанное.

Чрезвычайно бы желал узнать от Вас (по получении Вами к 26-му), как Вы поступите? Мне бы желалось, как выше сказано: к 26-му и к 29-му и потом окончание 2-й части к 25 апреля.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

(1) описка Достоевского

(2) далее было начато: Дели<ть

573. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

6 апреля 1875. Старая Русса

Старая Русса, 6 апреля (1)/75.

Милая Аня, всего только 5 часов с тех пор, как ты уехала, и нового у нас, конечно, немного. Я проспал еще часа 2 и освежился, детки же ведут себя превосходно, играют и не плачут; к ним пришла Фиса. Конечно, ты до Шимска уже доехала, но как-то далее будет? До твоей телеграммы буду в беспокойстве. Как-то не верится, чтоб ты скоро кончила в Петербурге. К тому же, к твоему возвращению наверно будет и распутица, и Шелонь пройдет. Ну что, в самом деле, если мы и Святую встретим без тебя? Очень будет тяжело. Думаю, как-нибудь присесть поскорее за работу. В \"Отеч<ественные> записки\" не ходи: сам сегодня пошлю в редакцию письмо.

Боюсь я за тебя и за всех неизвестных, боюсь, что заболеешь и выйдет что-нибудь худое. Беспокоюсь очень. Обнимаю тебя и целую, детки тоже.

По крайней мере цели достигни. Подействуй на Ив<ана> Гр<игорьевича> как-нибудь убедительнее, заручи его чем-нибудь: пусть действительно что-нибудь сделает и построже, не жертвуя судьбою детей как легкомысленный человек. Каждый кузнец будет бить его детей при такой матери. В аренду непременно, и пусть сам едет в именье без малодушного глупого стыда. Только нам в аренду ввязываться не знаю хорошо ли?

До свиданья, Аня, обнимаю еще раз и целую. Об нас думай, шляпку купи.

Твой весь Ф. Достоевский.

(1) было: марта

574. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

12 мая 1875. Петербург

Петербург, 12 мая/75.

Милый голубчик Аня, я только что приехал, теперь 10 часов. Остановился в Знаменской гостинице и в том же 6-м номере. Дорога была прескверная, ни капли не заснул, в Чудове ждали часа два, а поезд был хуже, чем когда-нибудь: все места до единого заняты, духота, теснота. Телеграмма твоя здесь получена, но никто еще не взял ее. Впрочем, в эту минуту не пришли еще почтовый и курьерский поезда (10 и 11 часов утра). Я, однако, в 11 часов уже отправлюсь по моим мытарствам. Завтра напишу, вероятно, побольше. Здесь хоть и солнце яркое, но холодно, зелени совсем почти нет. Что детишки? Целуй их крепко, Лилю и Федю. Постараюсь поскорее прибыть к вам: как уехал от вас, так и грустно ужасно. Вас, милостивая государыня, ужасно люблю и считаю великолепнейшим существом. Обнимаю и целую тебя, милая, крепко. Детишек тоже.

Твой весь Ф. Достоевский.

Смотри за детками, голубчик, ради Христа.

575. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 мая 1875. Петербург

Петербург, 13 мая/75. Вторник.

Милый друг, Аня, запоздал и не знаю, получишь ли это письмо завтра. На железной дороге в ящике вынимают (1) лишь от 12 до 1 часу. Вчера прибыл и остановился в Знаменской гостинице (№ 16) Иван Григорьевич и Ольга Кирилловна, но утром я их еще не видел, а увидел только вечером, уже и 8-м часу, потому что в 11 часов вышел из дому. Был у Некрасова, взял корректуру на дом и взял у него 300 р., обещался прийти ко мне сам в среду (завтра) вероятно, чтоб говорить об деньгах, о которых я еще не начинал говорить. Пишу всё без подробностей, потому что всего не упишешь, затем был у Мещерского, просил к себе в среду. Очень расположен. Затем у Полякова. Этот почему-то и сам хотел бы не закладывать именье и прежде меня это высказал, так и решили. Затем зашел в гостиницу и виделся с Ив<аном> Григорьевичем одним без Ольги. О подробностях после. Копию письма Ольги он не получил и о письме ее едва знал, а ее сам разыскал в Москве. Затем заказал себе платье. Затем пришел домой, и так как предыдущую ночь не спал, то был в таком состоянии, в каком даже никогда себя не чувствовал - так кружилась голова и были расстроены нервы. Затем сел за корректуры, но пришел Пуцыкович, сидел и говорил час. Затем пришел Иван Григорьевич, и потом, когда Пуцыкович ушел, сходил за Ольгой и привел ее. Я должен был, по уговору с ним, показать вид, что мне ничего неизвестно. Они же пришли ко мне судиться, то есть изложили всю свою историю под видом, что это случилось у них, по соседству, с какими-то помещиками, и, изложив свою историю, спросили моего мнения про разные вопросы. Затем, когда они ушли в 12 часов, я сел за корректуру, буквально едва держась на ногах, отсмотрел корректуру и лег спать в 2 часа, спал часов 10 и проснулся лишь в 1-м часу сегодня.

Об Ив<ане> Григорьевиче и об Ольге Кир<илловне> ничего не могу написать теперь, потому что тут такая путаница, что если б и на словах рассказывать, то и тут нельзя выразиться понятно. Сейчас опять приходил Ив<ан> Григорьевич, ничего у них не решено и, по-моему, положение их всех безвыходное. В денежном только отношении он, кажется, обеспечен, да и то только теперь, то есть сегодня утром. Я выеду в четверг, а в пятницу буду у вас в Старой Руссе. На мой положительный и неоднократный вопрос Ив<ану> Григорьевичу, будет ли Ольга жить в Ст<арой> Руссе, он отвечал, что ничего не решено, да и она, видимо, не хочет. Путаница непомерная.

Обнимаю тебя крепко. Детишек целую, Лилю и Федюрку etc.

Очень люблю тебя.

Тв<ой> Ф. Достоевский.

Не знаю, напишу ль тебе еще что-нибудь отсюда до четверга.

(1) было начато: от<крывают>

576. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

14 мая 1875. Петербург

Петербург 14 мая/75. Среда.

Милый друг Аня, теперь первый час; сижу дома и жду Некрасова, который обещался быть ровно в полдень и вот не приходит. Между тем дел набралась куча. Прислал карточку Корш, просит назначить видеться, и два раза уже был Казанский и не заставал дома. Хочет прийти в 3 часа, а я даже и к Пуцыковичу не могу сходить за твоим письмецом, потому что должен сидеть и ждать всех этих господ дома, Иван Григорьевич, кажется, сегодня с Ольгой (1) уезжают. Очевидно, в Старую Руссу не будет. У них ничего ровно не решено, и положение их дела хуже, чем когда-либо. Так что он сам не знает, что будет, и, кажется, он очень придавлен всем этим. На всякий случай пишу тебе для того лишь, чтоб в случае, если в пятницу не успею к 6 приехать, то чтоб ты не оставалась в неведении. Был у Майкова и был у Сниткиных. У Кони еще не успел побывать. Мочи моей нет. Не тревожься обо мне. А о вас всех я думаю и тоскую.

4 часа пополудни. Был Казанский, говорил об имении рязанском, ничего особенного, передам при свидании. Был Некрасов, с ним всё устроил, но деньги получу лишь завтра. Иван Григорьевич с Ольгой Кирилловной уезжают сегодня к себе в деревню, в Руссу не будут. До свидания, дела много, а ничего еще не устроил, и деньги только завтра. Обнимаю тебя и целую и всех троих.

Твой весь Достоевский.

(1) было начато: же<ной>

577. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

24 мая 1875. Петербург

Петербург, 25 (1) мая/75. Суббота.

Милый голубчик, Аня, я кое-как вчера приехал и не знаю только, успею ли уехать завтра, в воскресенье. Есть поезд, который, отправившись завтра утром в 11 часов, будет в Берлине в понедельник, то есть на другой день, в полночь. Это бы всего лучше, но предчувствую, что меня завтра задержат, и к тому же, может быть, в сегодняшнюю ночь не высплюсь. У Шармера все-таки задержали платье на сутки для последних поправок, а сегодня еще не принесли его, как обещали. Кроме того, они сами вызвались и взялись сшить мне жилет за 8 рублей к сегодня вечером или к завтраму утром. Но если завтра они принесут позже 9, то вот уж и нельзя отправиться, ибо поезд уходит в 11. Взял сапоги, был у Пуцыковича и у Мещерского. Майков к обеду не пришел и заранее отказался, отговорившись, что где-то обедает. Слишком ясно, что не захотел со мной видеться: я к нему и не зайду. Был у Кашпиревых, они очень радостно меня приняли и восторженно отзываются о \"Подростке\". Был у Корша: он на даче где-то, верст за 50, и бывает лишь в Петербурге по вторникам, середам и четвергам. Заходил в банк к Мише: ничего особенного, он готов не закладывать имения и ждать. Александра Михайловна подает (2) опять просьбу и хочет непременно тягаться, по указаниям судебной палаты. Поляков черт знает зачем едет в Рязанскую губ<ернию>.

Я вчера очень устал. Нынешнюю ночь хоть и спал хорошо, но надо бы часом или двумя больше. Здесь ясное солнце, но холодно. Здесь, Аня, все женщины, почти без исключений, надели черное и ходят во всём черном, что очень недурно <нрзб.> - мода, что ли, такая, не знаю. Скажи Федичке, что я очень, очень долго его видел с парохода, а Лиличку, как она мне кланялась. В самом деле, я видел и разглядел ясно, как вы все пошли с парохода. Аня, голубчик, ради бога, смотри за ними и сбереги их. А тебя люблю бесконечно, ты мне ночью снилась. Пиши о себе всё до последней подробности, не забудь бабку и баню. До свидания, голубчик, теперь уже напишу из Эмса. Очень вероятно, почти на половину шансов, что завтра не успею выехать и меня задержут, тогда завтра напишу отсюда. Квартир здесь пропасть, но все дороги. Купил Суворина (в дороге он утомителен), \"Русский вестник\" мне пришлют в Ems. Целую твои глазки и всех наших деток, твой вечный и неизменный муж

Ф. Достоевский.

Впрочем, изменный к лучшему.

На конверте: В Старую Руссу (Новгородской губернии) Ее высокоблагородию

Анне Григорьевне Достоевской По Перерытице, в доме Гриббе.

(1) описка, следует: 24

(2) было начато: хочет подать

578. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

27 мая (8 июня) 1875. Берлин

27 мая/8 июня/75. Берлин. Вторник.

Милый голубчик Аня, вчера в полночь приехал в Берлин и сегодня же уеду в Эмс, где буду завтра. Пишу для того, чтоб поскорее вызвать и тебя на ответ, хоть днем раньше; а то ты, пожалуй, всё будешь ожидать от меня из Эмса, а до тех пор не напишешь, а это слишком для меня долго. Из Петербурга выехал в воскресение в 9 часов утра, и совсем не выспавшись; очень измялся в дороге, хотя погода была хорошая, теплая. Денег не швыряю, а вышло уж много. Переезд сюда стоил сорок рублей за одно место. Выспался в Берлине ужасно плохо (всего 5 часов), не дали: стук, гам. Взял ванну. Цены здесь ужасные. В дороге чемодан исцарапался ужасно, я сам был свидетелем, до какой степени с кладью небрежны, особенно за границей Trager\'ы.

Что-то с вами: думаю о тебе, о Федичке и о милой Лиличке беспрерывно, и о многом думаю и беспокоюсь. Пиши чаще, установи в корреспонденции правильность. Ради бога, будь весела. В Петербурге был у меня Коля, Корша не застал, у Майкова не был, видел Мишу. Был у Сниткиных, Михаил Николаевич только улыбается на мои и твои сомнения и говорит, что ты, по всем признакам, должна превосходно родить. Боюсь, чтоб тебя что не расстроило, ты такая была нервная в последнее время. До свидания, ангел мой, завтра, может, еще напишу. Люблю всех вас очень-преочень. Крепко обнимаю тебя, целую детишечек.

Твой весь Ф. Достоевский.

579. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

29 мая (10 июня) 1875. Эмс

29/мая/10 июня/75. Эмс. Четверг

Милый голубчик мой Аня, я приехал сюда вчера и сейчас пошел на почту и вовсе не нашел твоего письма, обещанного poste restante, что меня очень смутили, так что я теперь в большом беспокойстве. Утешаю себя только соображением, что ты, может быть, послала в субботу позже 9 утра, и оно пошло лишь в воскресение, а я уж в воскресение уехал из Петербурга и так как вплоть до Эмса ехал на курьерском поезде, то, несмотря на суточную остановку в Берлине, обогнал почту. Думаю, не придет ли что сегодня. Но если сегодня не придет, буду очень беспокоиться. Опять же, если ты, чтоб писать ко мне, положила ждать прежде от меня из Эмса и уже тогда отвечать, то не скоро же мне придется от тебя получить что-нибудь. Вот почему и послал тебе несколько строк из Берлина, чтобы вызвать тебя поскорей на ответ. И надо положить в письмах правильность: не дожидаясь взаимно писем, писать, например, в каждые трое суток. Теперь, например, я пишу в четверг, следующее письмо пошлю в воскресение, не дожидаясь ответа. Это, впрочем, не должно нарушать возможности писем и сейчас по получении письма, если что-нибудь случится, требующее немедленного ответа. Ходил вчера тоже на телеграф справиться, нет ли телеграммы (1) от тебя poste restante? И вообще в беспокойстве большом.

В Берлине я проскучал сутки, при гадкой ветряной и дождливой погоде. Купил зонтик и шляпу. За зонтик мне сказали в отеле, что я переплатил 2 талера. Я заплатил 10 талер<ов>, впрочем, шелк очень недурной. За шляпу заплатил 5 талер<ов>, рубашек не нашел купить и не купил. Портсигар забыл купить. Выехал из Берлина во вторник в 11 часов вечера. Дорогою хоть не много, да спал. Вчера день был горячий, жаркий, солнечный, а сегодня дождь как из ведра, так что не знаю, как и пойду. Эмс ужасно гадок при дожде. Мне весь день вчера было страшно тоскливо и скучно, а ночью опять не успел выспаться, не дают. Первый взгляд на Эмс произвел на меня самое гадкое, мизерное впечатление. Был у доктора: он нашел меня несравненно лучше, чем в прошлом году. Незажившая болячка увеличилась, но зато три другие, зажившие в прошлом году, не возвратились. Он меня раздел всего и тщательнейшим образом осмотрел и выслушал. Телом он нашел меня удивительно поправившимся за зиму (и, уж разумеется, оттого, что мы жили не в Петербурге). Он надеется на успех. Положили начать лечение с сегодня же, то есть с четверга. 2 стакана утром с молоком и 1 вечером, потом будет постепенно увеличивать. Сегодня начну после обеда и выпью один первый стакан, а завтра уж начну вставать в 6 часов утра. Если это лечение не поможет и я даром ездил, то я буду слишком несчастен, истратив столько времени (и в такое время) с вами в разлуке и столько денег.

Вчера же нанял и квартиру, не в \"Hфtel d\'Alger\", там занято, а 2 дома дальше в \"Hфtel \"Lucerne\"\". Но не во 2-м, а в 3-м этаже, зато две недурные комнаты и с балконом. Нанял совершенно за те же цены, как в \"Hфtel d\'Alger\", и на тех же условиях. M-me Bach (из \"Hфtel d\'Alger\") предлагала мне у нее, в 3-м этаже, без балкона, и хоть и спускала капельку цены и очень желала, чтоб я переехал, но эта теперешняя квартира в Hфtel \"Люцерн\" несравненно лучше, не знаю только, спокойнее ли: есть сосед, который говорит и стучит слишком громко по утрам, (2) а вверху дряннейшая ученица на фортепьяно, выдержавшая меня 1 1/2 часа на дряннейшей школьной игре. Посмотрю, впрочем, если что, перееду к Бах, когда опростается у ней (скоро) моя прошлогодняя квартира. Теперешняя хозяйка моя M-me Moser высокая (на два вершка выше меня), сухая как щепка, рыжая немка, еще не старая, с официальными улыбками. Не знаю, уживусь ли.

Здесь русских очень немного еще, настоящий сезон здесь еще едва начался. Я встретил лишь Тачалова, священника, он здесь на одну минуту. Он же и сообщил мне, что никого нет. В Листе, издающемся от кургауза, есть имен 15 русских (всё русские иностранцы), да несколько незнакомых имен, из аристократии и из купцов. Есть граф Комаровский, славянофил, но я не знаком; старик, князь Вяземский, поэт, из Гомбурга, но я, верно, не познакомлюсь, и наконец, Аксаков из Москвы, но кажется не Иван Сергеевич, а может быть, другой, нигилист. Аксаковых теперь очень много. Тачалов не знает. Таким образом я здесь в самом полном уединении, и скучища, предвижу, будет невероятная.

Только бы от тебя письмо получить поскорее. Мочи нет, как тяжело действует неизвестность. Что-то детки? Пиши об них подробнее как можно. Вчера с мучением думал о тебе и о твоем здоровье и продумал весь вечер. Аня, голубчик, будь бодра, бог милостив, может быть, отлично всё устроится к лучшему. Обнимаю тебя всей душой. Об детках думаю беспрерывно. Поцелуй Лиличку лишний раз и скажи Феде, что маленькие лошадки (ослы и мулы) стоят у моста, оседланные в красные седла, хорошенькие, и их нанимают кататься девицы и маленькие мальчики и девочки, и что уж у меня спрашивали: зачем я не привез Федю? И я сказал, что привезу непременно на следующее лето. Скажи им, что я им непременно привезу гостинцу. Пиши мне, Аня, подробнее, как ты проводишь время.

Деньги здесь так и идут. Дорога стоит недешево, жизнь здесь тоже. Вчера купил клубники и вишен, чтоб заговеться на всё время, ибо всё это запрещено доктором. Желудок мой в дороге очень поправился. Странно, что у меня всегда поправляется желудок в дороге. Вчера я надел шармеровское платье в первый раз, и мне стыдно стало: удивительно, как я вдруг стал похож на модную картинку, ей-богу так. Сшито безукоризненно; шляпу я купил себе совсем другой формы и нахожу, что удивительно идет ко мне. Воображаю, каким фатом ты меня сочтешь за эти слова. Целую твои глазки и обнимаю тебя всю, ангел мой милый. Ты мне дороже всего на свете и таких жен, как ты, нет. Я, впрочем, это тебе говорил, но ты не знаешь, как часто я это чувствую. Главное, будь бодрее. А писать мне тоже не ленись. Всем поклон. Детишек целую тысячу раз. Чувствую себя ужасно изломанным с дороги; вчера, засыпая, страшно вздрагивал, что в последнее время случалось редко. Первую неделю кренхена - обыкновенно дурной сон, дурные сны-кошмары, страшная раздражительность и расстройство печени, так будет неделю или больше.

Государь сегодня должен отсюда уехать, мне так и не удалось увидать его. Император Вильгельм приехал. Вчера всё играла музыка под его окнами. В саду публики множество, всё нахалы и франты и множество хорошеньких дам, всех национальностей.

Что, если не получу и сегодня от тебя письма. Написал бы и вчера, но опоздал, ибо только до 3-х часов положенное письмо идет в тот же день. Обнимаю вас всех крепко.

Твой весь Ф. Достоевский.

Вообрази, вчера, только лишь приехал в 11 часов и остановился в отеле, приказал чай и ростбиф, мне принесли, а я сел на диван, капельку закрыл глаза и вдруг заснул на полтора часа. До того изломан.

(1) было: ответ<а>

(2) далее было: когда уходит

580. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

1 (13) июня 1875. Эмс

Эмс, 13/1 июня/75. Воскресение.

Милый друг мой, Аня, получил твое письмо еще в четверг и сегодня жду, по обещанию твоему, опять письма. Так хотелось бы тебя видеть и поцеловать. А я здесь скучаю смертельно, мучительски. Погода, с самого четверга, холодная и дождливая. Были два дня такого ветра, что я даже и нигде не запомню, целая буря. Дождь льет как из ведра, больше по утрам, к вечеру же проглядывает иногда солнце. Зато 13 и много что 15 градусов тепла, так что я постоянно надеваю пальто. Хотел было поберечь зонтик, но нечего делать, надобно защищаться от ливня. Здоровье мое порядочно, разумеется, от вод еще не ощущаю никакого действия. Да и пью я всего 3 стакана в день, в микроскопических приемах (по 4 унции воды). Хочу опять спорить с доктором; пойду к нему сегодня, по уговору с ним. Сон и аппетит хорошие, но вздрагиваю по ночам, и, кажется, будет падучая. Мои товарищи по соседству иногда гремят и топают, и боюсь, что не дадут мне спокойно работать, когда начну. Теперь же сижу больше дома и кое-что читаю. И рад бы ходить, да и требуется это лечением, но невозможно. Вот и в эту минуту дождь льет как из ведра. Из русских здесь никого знакомого, да и русских еще совсем мало. Аксаков этот верно из других Аксаковых, а не мой знакомый. А то всё по печатному листу прибывших какие-то Мясоедовы, Дундуковы да Веберы из России. Вообще из России множество немцев. Итак, у меня ни одного знакомого, предвижу, что и не будет. Повторяю, скука невыносимая. Обед мне приносят, за 20 грошей - довольно невкусный. Хозяин и хозяйка со мной очень предупредительны, а маленькие дети их (с Лилю и Федю) принесли мне вчера в подарок цветов. Надо бы им купить гостинцу, а здесь и гостинцу-то нет. Одним словом, скучно.

Что-то ты, Аня? Всё хочется поцеловать тебя, и ночью ты мне снилась. Думаю про вас всякую свободную минуту, а свободных минут у меня множество. Пиши подробнее о деточках. Милая Аня, как я горевал, что у вас бани не было, несмотря на мои просьбы! Во-первых, я бы желал, чтобы тебя та осмотрела, а во-вторых, мысль, что дети по 1/2 месяца без бани - ужасна. Это вредит развитию их тела, заклеивает его, не дает ему питаться воздухом; не одним только ртом питается тело. Так мне было грустно прочитать это в письме твоем, что я целый тот день думал, да и теперь думаю. Аня, голубчик, как-нибудь сладимся, сделаем так, чтоб у нас это как-нибудь устроилось с детьми.

Что тебе еще написать о себе? Здесь в Курзале всего из русских газет один только \"Голос\". Пуцыкович хотел мне высылать \"Гражданин\", но я не получил. Уговорился тоже у Базунова, что \"Русский вестник\" мне пришлют сюда. Сегодня в первый раз видел императора Вильгельма. Музыка здесь очень недурна, два больших хора, инструментальный и духовой. Но, главное, скука, скука и скука. Просто с ума думаю сойти. За занятия еще и не садился. А дождю даже и конца не предвижу.

Целую и обнимаю тебя сто раз, детишек тоже, поговори им обо мне, скажи, что я об них думаю и спрашиваю. Анечка, голубчик, не кричи на них нетерпеливо. Я верю, ангел мой, и понимаю, что в твоем положении тебе трудно, а она, должно быть, часто мучает тебя. Но, ради бога, смотри за нянькой. Всё-то я беспокоюсь и мучаюсь, и, признаюсь тебе, расположение моего духа очень мрачно. А всего пуще боюсь за тебя; что если лечение мне не принесет особенной пользы - зачем же я тебя оставлял в таком случае! Упрекаю себя и мучаюсь. До свидания, голубчик, крепко, крепко обнимаю тебя, перецелуй деточек. Поклоны всем, кому надо.

Твой весь Ф. Достоевский.

Не сердись на меня за то, что я написал о бане. Люблю тебя, как моего ангела, который меня хранит и дал мне счастье. Грустно мне, Аня, здесь без тебя.

581. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

4 (16) июня 1875. Эмс

Эмс 4/16 июня 75. Среда.

Голубчик мой Аня, получил твое письмецо от 28 мая третьего дня, ужас, как долго идет. Благодарю за письмецо, за то, что в бане были, и за известия о тебе и о детишках. Пожалуйста, разнообразь время, ходи в театр и гулять почаще и всеми силами бодрись, то есть сопротивляйся окислению. В твоем положении стоит только начать поддаваться и уступать разным давлениям, как втрое станет тяжеле. Главное, пиши почаще, срочно, непременно в три дня (по крайней мере) раз, а то я здесь бог знает что выдумаю. С детишками говори иногда обо мне. Федина песенка премиленькая. Лилю целую особенно. Я здесь, Аня, буквально мучаюсь. Ни единого знакомого (хоть бы Кублицкий приехал). Не с кем слова молвить. Русские есть, но все совершенно мне неизвестные, и наполовину всё русские иностранцы и русские купцы. Неужели так всё время останется, очень тяжело. Погода у нас сквернейшая. До вчерашнего дня был сплошь дождь и ветер, а вчера дождь шел всего только три раза в день. Поутру, в семь часов, тринадцать и 14 градусов, затем к двум часам возрастает до 24-х и потом вдруг, в какой-нибудь час, вихрь, и падает опять на 15 и на 14. Третьего дня я почувствовал, что простудился, а вчера был весь день страшнейший насморк, чихал в час раз по 200 и по 300 (без малейшего преувеличения) и испортил в один день 5 платков и целое полотенце, в которое принужден был начать сморкаться. К вечеру жар, головная боль и большая слабость, так что я даже и испугался; но сегодня утром встал несравненно бодрее, чем предполагал, ложась. Насморк хоть и продолжается, но впятеро меньше. Жару тоже нет, только немножко болит голова. Главное же ободрило меня, что аппетит всё тот же (прекрасный) и язык совершенно чист (то есть завтра буду совсем здоров). Вот почему и не пойду к доктору, а пойду в свое время, чтоб не платить лишних талеров. Затем скука адская, тоска невыразимая. Народу здесь очень много, по курлисту уже 5000 имен. До невероятности чванные, жеманные, нахальные и грубые рожи. Развлечений никаких, гулять негде (все полно гадостью). Я был в Духов день в русской церкви, народу много, больше, чем я ожидал, но все бог знает кто. Дамы жеманничают, садятся на стульях и падают в обмороки. При мне в церкви три упали в обморок (от ладану и от духоты будто бы), а небось на бале пропляшет всю ночь или такой наворотит обед, что и двум мужикам было бы в сытость. Гадко. Доктор прибавил мне три стакана утром, по 6 унцев, и 2 после обеда, по 4 унца. Про лечение еще нечего сказать. Сквернее всего то, что еще и не думал начинать работу: и тоска, и все эти хворости и свинства всякую охоту из меня вышибают. А другие-то думают, что я за границу веселиться поехал. Анна Гавриловна и Александра Павловна, кажется, это думают. Кстати, которой из них нужна карточка Гамбетты, я забыл? Гамбетту я еще не сыскал, да и не до него мне, да и не понимаю нетерпения, чтоб посылать в письме. Подождут пока привезу. Если не отыщу здесь, то в Берлине надобно нарочно поискать его; там-то найду. Голубчик мой милый Аня, все ужасаюсь взятых на себя обязательств: вижу, что как ни старайся я, но почти не будет времени писать. Между тем чуть выеду отсюда, то уж и совсем нельзя будет писать с дорогой, с переездом в Петербург и потом ввиду того, что последует. Просто прихожу в большую тоску. Да подумывай тоже и об том, Аня, как нам решить насчет квартиры в Петербурге: должен ли я там отыскать ее, проездом, или мы вместе приедем из Руссы, хоть в гостиницу, и потом уже найдем? Об этом нужно твердо и окончательно решить. Также и об служанках: недурно, если б поехала с нами Лукерья.

Написать тебе еще ничего не имею. Желал бы сегодня совсем выздороветь. Воду пью аккуратно. Встаю в 6 утра, а ложусь в 11-м вечера. Жить здесь не совсем дешево, но я особенно денег не бросаю. Целую и обнимаю тебя чрезмерно, но любишь ли ты-то меня, голубчик, вот вопрос! Я об вас думаю беспрерывно. Детей целуй и пиши мне об них подробности. Хорошо, кабы ты всякую подробность, которую мне пишешь о детях, вписывала бы и для себя, на память, в особую тетрадку. Для этого можно бы особую книгу купить. И как бы это было хорошо, как пригодится и им и нам, чрез много лет, если удастся еще пожить. У тебя была идея в этом роде.

Милая Аня, верь моей любви бесконечной, умоляю, береги себя и детей. Кстати, не подумай обеспокоиться моим насморком. Всё это вздор. А может, прочтя это, засмеешься и назовешь меня фатом. Я потому написал: не беспокойся, что знаю доброе, милое сердечко моей женки, без которой, увы, живу вот уже две недели. Аня, милая, люби меня и думай обо мне иногда, от мысли о том мне будет веселее.

Деток целую, всем поклон. Нет ли известий от мамы, от Иван<а> Григорьевича? Ах, Аня, как я боюсь, что у них там опять что-нибудь выйдет и на тебя это подействует. Проклятая Ольга Кирилловна, гадкое купецкое отродье!

Обнимаю вас всех и всех.

Твой весь Ф. Достоевский.

582. Е. П. ИВАНОВОЙ

5 (17) июня 1875. Эмс

Эмс 5/17 июня/75.

Многоуважаемая и любезнейшая Елена Павловна, пишу Вам из Эмса (близ Рейна), где лечусь от моей грудной болезни здешними минеральными водами. Послали доктора хором и предсказывали самый дурной исход, если не поеду (вроде как с П. М. Леонтьевым, покойником, который тем же самым был болен). В прошлом году мне Эмс помог ужасно, и, конечно, вижу теперь ясно, что если бы прошлым летом (1) не был в Эмсе, то наверно бы прошлою зимою умер. От этой болезни умирают иногда вдруг, от малейшей простуды, от насморка, если уж болезнь овладела до того организмом. Здесь я сижу, пью воду и скучаю до того, что боюсь с ума сойти. Не думайте, дорогая Елена Павловна, что я взял перо от скуки: у меня и без того работы как у каторжного с моим романом, который теперь пишу. А просто я давным-давно хотел уведомить Вас и напомнить Вам о себе, с тем чтобы вызвать и Вас хоть на самый маленький отзыв. Но писать? Когда я пишу? Я писем писать решительно не могу, и не от лени вовсе, - меня нельзя упрекнуть ленью, а потому что совсем не знаю, что в письме написать и даже как письма пишутся. Точно так же не писал с лишком год и Софье Александровне. При сем прилагаю к ней письмецо и очень прошу Вас ей сообщить, как только ее увидите. А вместе с тем попрошу и Вас это письмо мое к Софье Александровне прочитать. Писано оно мною по тому поводу, что услышал наверно о том, какие слухи обо мне в Москве (теперь уже узнал не от одного Ивана Григорьевича, а еще и из других источников). Софья Александровна, вместе с другими, слухам поддалась и меня обвинила. Бог с нею, если у ней так это легко делается и обвинить человека и разорвать с ним ничего ей не стоит. Узнав о ее мнении, я был очень печален, убеждать ее я не намерен, но раз протестовать надо, а затем уж как она хочет. Но я подумал тоже и об Вас и с удовольствием почувствовал в сердце моем, что Ваше мнение обо мне, то есть об чести моей, совести, об душе моей (2) и об моем сердце, для меня очень дорого: мне слишком бы не хотелось, чтоб и Вы обо мне что-нибудь черное подумали. А потому и прошу Вас взглянуть на письмо мое к Софье Александровне; а вместе и попрошу, если Соня рассердится на письмо мое, сказать ей, чтоб не сердилась, а подождала бы лучшего конца. Впрочем, как ей угодно; может быть, только мне одному так тяжело разрывать в клочки все прежнее, прочие же гораздо меня благоразумнее.

В Москве ли Павел Александрович Исаев? Я знал, что он у Вас проживал некоторое время в номерах. Не наделал ли Вам каких хлопот? Если можете и не забудете, черкните мне хоть что-нибудь о нем. Он, конечно, сердится на меня, что я ему не дал 150 р. взаймы, но у меня, во-1-х, не было, а во-вторых, я и в эту же зиму ему достаточно помог в разное время и недавно еще, проездом в Петербурге, заплатил его долг в 25 р. Впрочем, очень попрошу Вас, дорогая Елена Павловна, не сообщать ему, что я об нем спрашивал Вас. Ей-богу, я ужасно стал бояться людей. Пренебрегать то, что о нас думают и говорят люди и как они на нас клевещут - и можно и должно, но есть степень, где всё вместе обращается в большой вред. Впрочем, думаю, что Паша обо мне не говорит дурно (слишком было бы ему стыдно это), но жена его дело другое.

Всю эту зиму я прожил в Старой Руссе, где прошлым летом купались дети; там они и теперь остались. А остался я в Руссе, во-первых, потому что дела много взял на себя (писал роман) и полное уединение не только не могло мешать, но могло и способствовать работе, а во-вторых и главное, потому, что климат петербургский для меня решительно становится невыносим. Тем не менее непременно придется воротиться в Петербург на предстоящую зиму и опять пробыть в нем до лета. Но это, кажется, в последний раз, и если бог даст веку, непременно устроюсь где-нибудь не в Петербурге. Полагаю, что перееду окончательно в Москву; в Москве хоть или очень многое так же дурно (если не хуже) как в Петербурге, но все-таки климат-то лучше. А мне с моею болезнью в нем уже оставаться нельзя.

Здесь, в Эмсе, я нынешнее лето совсем один. Прошлым летом нашел здесь очень много русских знакомых или перезнакомился, нынче же, хоть и много русских, но ни одного знакомого лица. Посетителей вод, со всех концов земли, бездна, по листу курзала в настоящую минуту здесь 5000 фамилий. И всё это в самом тесном пространстве, хоть и в живописном, но в смертельно надоевшем мне ущелье между горами... Но не хочется об Эмсе и говорить. Я здесь всего еще 8 дней, а уж жду не дождусь, когда кончится мой срок, точно в остроге сижу. Пробуду же я здесь примерно до 5-го или даже до 8-го июля нашего стиля. Если захотите мне черкнуть хоть две маленькие строчки, то вот адрес:

Allemagne, Bad-Ems А M-r Theodor Dostoewsky Poste restante

А если и ничего не пришлете, то всё по-прежнему буду о Вас так же думать и вспоминать и за Ваше счастье богу молиться. А теперь крепко жму Вашу руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

(1) вместо: прошлым летом - было: прошлою зимою

(2) было: моем

583. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

7 (19) июня 1875. Эмс

Эмс. 7/19 июня. Суббота.

Милый мой голубчик Аня, прошу тебя очень, еще раз, пиши мне аккуратно каждые трое суток, чтоб мне приходилось получать от тебя известия непременно в три дня раз - иначе пропаду с тоски по вас и скуки здесь. Сам тоже буду писать в три дня по разу аккуратно (кроме, разумеется, каких-нибудь самых экстренных случаев). Все-таки надеюсь получить от тебя что-нибудь сегодня, но не наверно. Теперь 11 часов, а почта откроется лишь в час (то есть после прихода почты и разбора писем). Что-то с вами? Эти 4 дня, что не получал письма, кажутся веками. Я же по-прежнему: скучно, грустно, гадко и смутно. Насморк мой прошел. В свое время был у доктора (хожу в каждые 5 дней по разу), он не нашел лихорадки. Но я, однако же, сильно кашляю, по вечерам потею, в груди хрип сильнее, чем зимой, и отхаркиванье тугое. Может быть, действие вод, а может быть, и просто от подлейшего здешнего климата. Это Петербург в своем роде. До третьего дня всё шел дождь, вчера же и сегодня хоть и солнце, но страшно холодно, по утрам 13 градусов и даже меньше, в три пополудни при солнце 15, - точь-в-точь как у нас в Старой Руссе, в середине апреля. Пью я по три стакана в 6 унцов утром и по 2 в 4 унца вечером. Но рана в груди всё продолжает сказываться. Впрочем, сегодня всего еще 8-й день лечения. Слишком горько будет, если не получу совсем облегчения и ездил даром, убив и деньги и время. В теперешней квартире моей не совсем хорошо: под окном, в спальне моей, в доме рядом - мастерская, слесаря и лудильщики встают раньше 5 часов и начинают стучать молотками. Два дня сряду пробуждался я в 5 часов утра. Я жаловался хозяевам; хозяин ходил просить, чтоб начинали работу в 6 часов, но зато днем опять-таки целый день без остановки тик-тик, одуреешь совсем и нервы расстраиваются. В \"Ville d\'Alger\" рядом квартира опросталась - и вот не знаю, съехать ли мне или нет? Не решаюсь и колеблюсь. Между тем работа еще не начиналась. Я даже не понимаю, как я напишу что-нибудь. Положим, мне еще здесь пробыть недели 4, но что я сделаю один, без тебя, и притом я еще не готов прямо сесть и писать, не выделал плана в частностях. Но уж после этих 4-х недель (а может, и всего только 3-х), когда выеду отсюда, предвижу, писать уже нельзя будет: в Петербурге надо биться нанимать квартиру, приехав же к вам, тотчас опять собираться в путь - когда же работать? Всё тяжелые мысли и сомнения, и вечно один, сам с собой. Не поверишь, до какого исступления, до какой истерики мне здесь скучно. Ни одного знакомого липа, ни одного слова не с кем сказать, всё один и один нет, это невыносимо! Никогда в жизни не было у меня времени подлее. А вдруг к тому же пожалует припадок, и нельзя будет уж совсем писать! Ох, тяжела даже мысль об этом, а это, может быть, наверно будет.

Жду, что хоть что-нибудь напишешь, над чем можно будет пожить душой хоть минутку, то есть фактов и фактов, это главное. Вероятнее всего, что почтмейстер скажет мне сейчас nichts da.

Пуцыкович начал мне присылать \"Гражданина\". С Базуновым я уговорился о \"Русском вестнике\", чтоб прислали 5-ю книгу сюда, и вдруг здесь, из объявления о выходе ее в \"Моск<овских> ведомостях\", читаю, что без \"Анны Карениной\". Так что и тут скука. Однако каково же: я по крайней мере прервал роман у Некрасова, кончив 2-ю часть, а тут прерывают прямо на середине 3-й части. Не очень-то церемонятся с публикой. Нам будет предстоять, кажется, очень тяжелая осень в Петербурге, друг ты мой, Аня. Во-первых, твое состояние, тут же моя работа, деньги и решение на будущий год, - то есть что я стану делать, чем промышлять, издавать ли \"Дневник\" или не удастся? Обо всем этом думаю беспрерывно, и уже всю голову изломал на этом. Дети мне даже снятся ночью. Надобно для них работать, нельзя их без ничего оставить, - а как это сделать? Задача. Жду твоего содействия во всём. При том же, бог располагает. Но это еще далеко. Только бы нам поскорее увидеться. А и увидеться спешить - хочется нравственно, а действительные обстоятельства не позволяют: не написав хоть сколько-нибудь романа, нельзя домой ехать.

Деньги все-таки идут. Здесь не так-то дешево. Так или этак, а всё идут. Кормить меня стали (из отеля) плохо, и я там на время отказал, хочу поискать чего-нибудь получше. А то стали приносить сущую гадость. Вообще, 22 или 23 непременно надо начать писать уже начисто и успеть сделать план, иначе ничего не успею привезть в \"Отеч<ественные> записки\". Милый друг мой, целую тебя, как моего доброго ангела, без которого, вижу, что жить не могу. Без детей тоже жить совсем не могу.

Здесь, для меня по крайней мере, никаких происшествий. Всё глухо и мертво. У кургауза и в парке теснота и толкотня невыносимые (мне уже облили пальто из стакана кренхеном). Рожи нестерпимые. Слышится и русский говор, но всё черт знает кто. Какие-то Мясоедовы, Вараксины и проч. Вчера вечером ушел бродить за город, места хорошие, но грустные. Здесь теперь очень много цветов. До свидания, ангел мой, обнимаю и целую тебя до того, что и самой тебе бы надоело. Целую твои ручки и ножки. Смотри, смотри, ради Христа, за детками, умоляю, ангел мой. Благословляю детей и целую. Карточку Гамбетты отыскал, но старую и нехорошую; лицо ужасно глупое, но все-таки в письмо не вложу: возбудит подозрение на почте, распечатают, будут читать, и письмо пропадет или запоздает. Не большая беда, если и подождут, сам привезу. Здесь должен был пожертвовать 3 талера на русскую церковь и талер на глухонемых.

Сейчас ходил на почту и получил от тебя письмо, одну крошечную страничку и удивился: письмо помечено тобою от 31 мая (суббота); а штемпель на конверте от Старорусского почтамта (1) от 3-го июня! Неужели 4 дня лежало на почте? Непременно так, потому что, если б не так, то до 3-го июня ты бы наверно уже успела получить мое письмо из Берлина и что-нибудь мне об этом приписала; да и странно: я из Берлина написал во вторник, 27 мая, так что даже и в субботу, 31 мая, от которого ты пишешь, ты уже должна бы его получить. Итак, в результате твое письмо от 31 мая пришло ко мне 7-го июня! Прошу покорно! (2) Прошу тебя, расспроси в Старорусском почтамте и внуши им: что же это такое? Уж не читает ли кто наших писем! Смешно. Я привезу конверт в Старую Руссу. Ясно на нем отмечено, что письмо отправлено 3 июня. Клеймо С<анкт>-Петербургского почтамта от 4-го июня. Но как же это берлинское мое письмо не дошло? Если даже оно в среду пошло из Берлина, а не во вторник (как я положил), то в субботу уже должно было быть у тебя. И вот теперь уже я беспокоюсь. Это ужас. И эмское мое письмо должно было уже ко вторнику дойти к тебе: я его послал к тебе 29 мая отсюда (по нашему стилю).

Пишешь, что у тебя расстроены нервы, жалею тебя очень, ради бога, развлекайся, гуляй, ходи в театр. Не подражай мне в скучании!

Спасибо (3) за несколько строчек. Спаси бог тебя и детей.

Твой весь Ф. Достоевский.

А в почтамте поговори. Я сохраню конверт.

(1) вместо: от Старорусского почтамта - было: из Старой Руссы

(2) далее было начато: Если же

(3) далее было: очень

584. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

10 (22) июня 1875. Эмс

Эмс 10/22 июня/75. Вторник.

Письмецо твое, дорогая моя Анечка, получил я в воскресенье, то есть то, которое ты писала во вторник от 3-го июня и пометила, что в 7 часов утра. И, однако, оно в тот же день из Старой Руссы не пошло, потому что на конверте печать старорусская от 4-го июня, и это именно потому, что в почтамте у вас нарочно задержали письмо на сутки, для того, чтоб от 3-го успеть отправить прежнее письмо (от 28 мая), провалявшееся (1) в почтамте 5 дней. Если б они послали оба письма разом, то тогда явно бы изобличилась их небрежность. Пожалуйста, побранись с ними хорошенько, Аня, чтоб они не делали глупостей. Очень меня беспокоит то, что ты пишешь о своих нервах и о своей раздражительности. К чему же это приведет? Я здесь от всего беспокоюсь, потому что сам раздражаюсь ужасно. Ради бога, голубчик, не смотри мрачно, есть в тысячу нашего хуже, а нам еще и радоваться можно, хоть бы на деток. Мне так приятно было прочесть то, что ты об них пишешь. Но всё забочусь, и день и ночь об них думаю, и обо всех нас: всё хорошо, а вдруг случай какой-нибудь. Случайного я пуще всего боюсь.

Во всяком случае увидимся скоро. Не думаю, чтобы здесь я долго зажился. И хоть даже ничего не успею написать романа, все-таки приеду раньше. Не знаю, принесет ли этот раз мне какую-нибудь пользу леченье. Пока никакой пользы не вижу. Правда, сегодня всего еще десять дней леченью. Мокроты скопляется еще больше, чем в Старой Руссе, и ранка, чувствую это ясно, (2) не заживает. Да к тому же и климат совершенно во вред лечению. С последнего письма моего, до самого сегодня, дождь лил как из ведра, буквально не прерываясь: что будет хорошего лечиться в такой сырости, беспрерывно слегка простужаешься. Сырость и к тому же скука; я думаю, я с ума наконец сойду от скуки или сделаю какой-нибудь неистовый поступок! Невозможно больше выносить, чем я выношу. Это буквально пытка, это хуже заключения в тюрьме. Главное, хоть бы я работал, тогда бы я увлекся. Но и этого не могу, потому что план не сладился и вижу чрезвычайные трудности. Не высидев мыслью, нельзя приступать, да и вдохновения нет в такой тоске, а оно главное. Читаю об Илье и Энохе (это прекрасно) и \"Наш век\" Бессонова. Вислоухие примечания и объяснения Бессонова, который даже по-русски изъясняться не умеет, приводят меня в бешенство на каждой странице. Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг; бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача, и если б только не подлейшие примечания переводчика, то, может быть, я был бы счастлив. Эта книга, Аня, странно это - одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!

Кроме этого, развлечений здесь никаких, ни малейших. Только и есть что два раза в день на водах музыка, но и та испортилась: редко-редко играет что-нибудь интересное, а то всё какое-нибудь попурри, или \"Марш немецкой славы\" какой-нибудь, Штраус, Оффенбах и, наконец, даже \"Emspastillen Polka\", так что уж и не слушаешь. К тому же мешает толпа, густая, пятитысячная, на теснейшем сравнительно пространстве, толкаются, ходят без толку, точно куры. Но в эти дни дождя еще теснее, все жмутся мокрые, с мокрыми зонтиками под какую-нибудь галерею, и главное все разом, потому что пьют воду, а не являться в определенный час нельзя, и вот в это время оркестр играет \"Emspastillen Polka\". Газет русских всего выписывается две. Я получил \"Русский вестник\" - весь наполнен дрянью. Русские хоть и есть, но еще не так много, и все, как и прежде, незнакомые. По курлисту прочел, что приехал Иловайский (московск<ий> профессор) с дочерью, - тот самый Иловайский, который председательствовал в обществе Любителей российской словесности, когда читалось, как Анна Каренина ехала в вагоне, и когда при этом Иловайский громко провозгласил, что им (любителям) не надо мрачных романов, хотя бы и с талантом (то есть моих), а надо легкого и игривого, как у графа Толстого. Я его в лицо не знаю, но не думаю, чтобы он захотел знакомиться, а я, разумеется, сам не начну. Всё надеюсь, не приедет ли еще хоть кто-нибудь, но тогда, бог даст, я буду уже сидеть за романом и мне времени не будет. Ах, что-то удастся написать и удастся ли хоть что-нибудь написать. Беспокоюсь ужасно, потому что один. Хоть я и дома, в Руссе, сидел один, но знал, по крайней мере, что в другой комнате детки, мог выйти к ним иногда, поговорить с ними, даже подосадовать на то, что они кричат - это придавало мне только жизни и силы. А пуще всего знал, что подле - Аня, которая действительно моя половина и с которою разлучаться, как вижу теперь, действительно невозможно, и чем дальше, тем невозможнее.

Ну вот и всё обо мне. Я раздумал съезжать и остался в Hotel \"Luzern\". Кстати, вот тебе на всякий случай мой адрес: Bad-Ems, Haus Luzern, Logements № 10, а M-r Dostoewsky. (To есть ты по-прежнему всегда пиши Poste restante, а это я тебе на всякий случай.) Все-таки хозяева эти довольно деликатные люди, как я вижу больше и больше. Под окнами стучат меньше, а дети хозяев 4-х и 3-х лет, девочка и мальчик, полюбили меня и приносят мне цветов. Эти хозяин и хозяйка (Meuser) имеют дом и землю, и хозяйка сама стряпает и варит кофей, а он - учитель в школе и дает уроки. Соседи мои весь день не дома и являются домой лишь чтоб спать, это один бравый, молодой и очень красивый немец из Берлина, купец, и один 19-летний подросток, француз m-r Galopin, весьма учтивый молодой человек. Внизу, в бельэтаже, прямо подо мной, приезжее немецкое семейство снимает три комнаты. Барыня, мать этого семейства, довольно толстая немка, до того рассеяна, что вместо 2-х лестниц всходит иногда 4 в 3-й этаж и попадает прямо в мою дверь, отворит ее с размаха и стоит, секунды на три, не узнавая, куда зашла. Потом крик: \"Ah mein Gott! и бежит к себе вниз: так было уже два раза, раз утром, другой раз - вечером. Впрочем, я и сам точно так же рассеян: не далее как вчера вместо своего отеля Luzern\'a вошел рядом в отель \"Genz\", взял с доски мой ключ, то есть 10 №, поднялся в 3-й этаж и начинаю отворять мой 10-й № (совершенно точно так же расположено, как и в \"Luzern\"), но хозяйка и служанка прибежали и объяснили мне, что я живу не здесь, а рядом в \"Luzerne\". Хорошо еще, что они уже узнали меня в лицо, то есть что я живу в соседнем \"Luzern\'e\", a то, конечно, могли принять за вора.

Аня, милочка, пиши мне каждые три дня, и (3) пиши как можно больше подробностей. Писем я жду, как манны небесной. Не сердись на меня, ангел мой, что я в моих письмах хандрлив. Бог даст, сяду за работу и забуду хандру. А тут, пожалуй, и лечение пойдет успешнее. Сегодня солнце и тепло. От одной тоски знаю, что не избавлюсь, это по вас: всё боюсь, что с вами случится что-нибудь. Обабился я дома за эти 8 лет ужасно, Аня: не могу с вами расставаться даже и на малый срок - вот до чего дошло. Аня, милочка, всё думаю о будущем, и о ближайшем и об отдаленном одно: дал бы бог веку, и мы с тобой что-нибудь устроили бы для детей.

Голубчик, живи веселее, ходи, гуляй, отгоняй дурные мысли. Есть ли у тебя доктор? Надо непременно бы пригласить, чтоб ездил. Известия об Ив<ане> Григорьевиче ужасно характерны. Он несчастен в полном смысле слова; одного боюсь, что у него терпения недостанет. Но он, как и ты, Аня, исполнен чувства долга, знает, что обязан детьми, и наверно укрепится и не решится на что-нибудь. А с ней надо действительно построже: ее надо совсем бы бросить.

Обнимаю тебя и благословляю детей, всех. Аня, почему не назвать, если будет девочка, Анной? Пусть будет в семье вторая Нюта! Так ли? Я даже очень так хочу.

Еще раз обнимаю тебя и всех вас.

Твой весь Ф, Достоевский.

Всем поклон.

Снишься ты мне часто. Впрочем, начались сниться и кошмарные сны (действие воды). Ужасно боюсь припадка, слишком долго не было. Значит, если придет, то в месяц раза три, так всегда после долгого перерыва. Что тогда делать с романом?

(1) вместо: провалявшееся - было начато: пролежав<шее>

(2) вместо: ясно - было: по ощущению

(3) далее было начато: пр<исылай?>

585. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 (25) июня 1875. Эмс

Эмс 13/25 июня 75/Пятница.

Милый мой голубчик, Аня, милое письмецо твое от субботы (7-го июня) получил вчера, в четверг, и за него благодарю. Главное, за успокоительные известия, и что ты призывала доктора. Это особенно меня беспокоило. Мне всё тяжело было, что ты из этого во что бы то ни стало, до самого последнего времени, как бы хотела сделать тайну. За детишек тоже благодарю - и за то, что смотришь за ними и довольна ими, и за то, что их доктору показывала. Все-таки я от тебя получаю лишь в 4 дня раз письмо, а сам пишу в 3 дня раз. Последнее письмо я послал тебе во вторник. В тот же день вдруг над всем Эмсом повис туман, совершенно молочный, непрозрачный до того, что за 20, за 30 шагов различить было нельзя, и так висел сутки при 20 градусах тепла и безветрия - значит, духота и сырость, так что совершенно не знаешь, во что одеться - в легкое, простудишься от сырости, а в тяжелое - вспотеешь и опять простудишься. Так простояло сутки, и вдруг пошел дождь. С тех пор вот уж третьи сутки льет как из ведра. Когда я пишу из ведра, то понимай буквально. Это ливень, который у нас, в нашем климате, в сильную грозу продолжается лишь 1/4 часа. Здесь же третьи сутки - буквально без перерыва, с шумом льет вода - изволь жить, изволь ходить пить воду. Я всё платье промочил. Здесь почва каменная, и чуть солнце - ужасно быстро просыхает, но в эти три дня до того размокло, что идешь, как в каше, мочишь ноги и панталоны. Зонтик уже не защищает. Какая тут польза от лечения, когда у меня беспрерывная простуда, легкая, но простуда - насморк и кашель. Пророчат, что сегодня к вечеру разгуляется. Впрочем, насчет моего лечения я еще не знаю, что сказать, потому что, несмотря на климат, мне кажется, по некоторым признакам, что некоторая польза может быть. Я теперь уже пью maximum, по 4 стакана утром и по 2 после обеда. Но сама можешь представить, какая мне здесь тоска и до чего у меня расстроены нервы. Пуще всего мучает меня неуспех работы: до сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет - не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею. Припадка жду каждый день, но не приходит. Странно и то: мне кажется, что я начал телом худеть, чего не было прошлого года, хотя, очевидно, это действие вод. Впрочем, аппетит и пищеварение у меня хороши. Ну, вот и всё об моем здоровье.

Мне, главное, о тебе. Жду, что напишешь мне насчет найма квартиры. Полагаю, что я здесь не очень долго теперь пролечусь, следственно, и квартира будет нанята рано, то есть наверно еще в 1-й половине июля. Я бы очень желал поскорее к вам: по крайней мере хоть не так буду беспокоиться о вас, когда вы уже на глазах будете. Да и оживу я с вами. А главное, ты, Аня, будешь у меня на глазах в эту тяжелую пору, а здесь всё боюсь какой-нибудь случайности. Но роман, и когда напишу, сбивает меня с последнего толку. Опоздать нельзя, да и денег надо. Как-то у нас пойдет в эту зиму, Аня, что-то будет. От меня, однако, решительно все отвернулись в литературе; я за ними не пойду. Даже \"Journal de St.-Petersbourg\" похвалил было \"Подростка\", но, вероятно, кто-нибудь дал приказ ругать, и вот в последнем № прочел, что в окончании 2-й части всё вяло \"et il n\'y а rien de saillant\". То есть всё, что угодно, можно сказать, упрекнуть даже за прежние эффекты, но нельзя сказать, что нет сальянтного. Впрочем, вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением. Довольно, будущее покажет, а я энергии на будущее не теряю нисколько. Только будь ты здорова, моя помощница, и мы кое-как справимся.

Я по-прежнему совершенно здесь один, знакомых никого. Русских приехало довольно но, все aus Reval, aus Livland, какие-то Шторхи, Борхи, а из русских имен - Пашковы, Панчулидзевы и проч. Всё незнакомые. Но странно: меня, кажется, знают. Давеча, у источника, обратился к какому-то джентльмену с самым пустым вопросом по-немецки, тот мне тотчас же ответил по-русски, а я и не знал, что он русский. Значит, он знал (1) уже обо мне, потому что тоже не мог бог знает с чего догадаться, что я русский. Я, впрочем, от всех удаляюсь. Жить мне гадко, нестерпимо. Хозяева готовят кофей и Abendbrod ужасно скверно; но обед я беру из другого отеля (1-й уже бросил), и приносят буквально вдвое лучше обед, чем из отеля \"Goedeke\". \"Гражданина\" мне прислали один номер и вдруг забастовали. Не стоит писать, чтоб высылали. Встречаю довольно часто императора Вильгельма на водах. Он очень прост и мил, красивый старик 80 лет, а кажется не более 60. Одевается по-штатски щеголем. В толпе сидела раз дама с стаканом, высокая и худая, лет 30, в черной очень измятой шали и в черном простейшем платье. Вдруг к ней подходит император, как к знакомой, проговорил с ней почти четверть часа и, прощаясь, снял ей шляпу и подал руку, которую та пожала как самому простейшему смертному, совершенно без особого этикетного реверанса. Это была какая-то герцогиня, из владетельного прежде роду, и богачка. А между тем казалась в толпе простушкой, и наши русские светские шлюхи, должно (2) быть проходя, посматривали на нее с пренебрежением, а тут вдруг все разинули рты.

Я сегодня видел во сне и Федю и Лилю, и беспокоюсь: не случилось ли с ними чего! Ах, Аня, я об них думаю день и ночь. Ну умру, что я им оставлю. Только бы кончить проклятую эту теперешнюю работу, а там бы предпринять что-нибудь. Но это всё при свидании. А теперь дай бог, чтоб насущное как-нибудь уладилось. Целую и благословляю Федю и Лилю и... Впрочем, что ты, Анька, пишешь о двойне? Ах ты! Впрочем, целую и двойню, и давай бог, а тебя целую тридцать пять раз, как говорит Федя. Пиши об себе чаще. Я. же буду уведомлять по-прежнему аккуратно в 3 дня раз.

Целую тебя миллион раз с детьми.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поклонись кому следует. Не слышно ли чего об Иване Григорьевиче?

(1) было: знает

(2) было: должны

586. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

15 (27) июня 1875. Эмс

Эмс 15/27 июня/75. Воскресенье.

Милый мой голубчик Аня, письмо пошлю завтра, в понедельник, пишу же его теперь в воскресение, с вечера, для того, что по утрам теперь намерен работать, а писание писем уж конечно очень бы отвлекало меня от работы, и так всегда теперь будет. Письмо твое от понедельника (9-го) получил вчера, в субботу, (1) каждый раз, получая твое письмо, радуюсь хоть тому, что с вами ничего не случилось худого, но на другой же день, каждый раз, опять начинаю сомневаться и опасаться за вас. Скоро ли кончится моя здешняя мука - не знаю. Но вряд ли больше 2 1/2 недель здесь проживу, много трех. Лечение мне, кажется, идет на пользу, но бог знает, особенно при такой погоде; впрочем, вчера и сегодня, по крайней мере, дождь нейдет, хотя барометр упорно продолжает стоять на Regen und Wind. Про работу мою думаю так, что пропало дело: начал писать, но чтоб я поспел к 25 июля доставить в редакцию, то этого, видимо, быть не может. А не поспею доставить, тогда Некрасов рассердится и денег не даст в самое нужное время; да и роману плохо. Здесь же, в таком уединении и такой тоске, чувствую, что не напишется хорошо; кроме того, каждый день жду припадка. Голубчик мой милый, Аня, мне тебя недостает, вот что. При тебе всё пошло бы лучше во всех отношениях. Если б не было ежечасной, тяжелой думы об этой работе, может быть, мне было бы легче. Особенно тоска подступает ко мне всегда к вечеру; по утрам же легче; вот почему и выбрал утреннее время для работы.

Спасибо тебе за подробности о детях, они меня здесь ужасно оживляют. Непременно заведи такую книжечку и слова их записывай. Спасибо тебе тоже за то, что отгоняешь от себя дурные мысли и мечты насчет своего положения, как ты пишешь; только правда ли? Если ты и впрямь стала умнее и отгоняешь опасные фантазии, то зато я здесь об тебе думаю и опасаюсь за тебя день и ночь, и всё потому, что мы в разлуке. Кроме того, мечтаю о тебе и целую тебя день и ночь беспрерывно... Я стараюсь много ходить и утомлять себя, сплю даже мало, почти менее семи часов. Да как ходить здесь, когда вот только теперь, сегодня, чуть-чуть просохло. Развлечений же здесь никаких, да и не пошел бы я никуда и без того, если б и были. Всё кажется, что я время теряю, а в результате хоть и дома сижу, ничего не работается: едва лишь начал первую страницу, да и тем недоволен.

Пуцыкович прислал мне 2 №№ \"Гражданина\" разом. Ну, уж до чего дописался князь Мещерский в своем \"Лорде-апостоле\", так это ужас. А Порецкий уже окончательно с ума сошел на Толстом. Из развлечений была у нас здесь одна \"Regatta\", то есть попросту призовая гонка на здешней речонке лодок, на пари франкфуртцев с Кельном. Избрали же нашу речонку, потому, что здесь император, так чтоб потешить его и проехать мимо него. При этом, разумеется, нескладные немецкие хоры, похожие на рев, музыка, а пуще всего то, что дело происходило в проливной дождь, но буквально вся публика высыпала к перилам набережной и так простояла более 2 1/2 часов под сильнейшим дождем. Император же смотрел из окна вокзала. Публика здесь прескучная, всего больше немцев. Наших русских довольно, мужчины еще туда-сюда, но дамы русские ужасны. Пищат, визжат, смеются, наглы и трусихи вместе. По смеху уж слышно, что она смеется не для себя, а для того, чтоб обратили на нее внимание. Немки не таковы: та и захохочет, и закричит, и кавалера по плечу ударит чуть не кулаком, но видно, что она смеется для себя и не думает, что на нее глядят. И как бы наши русские, особенно grand mond\'a, где-нибудь на Елагином острове осмеяли ее за манеры, да жаль, нельзя. Одна при мне закричала, подзывая кавалера: pst, pst, a как он подошел, шлепнула его по плечу. И вдруг слышу подле русские дамские голоса: \"Это что еще, кто такая? что за манеры\", и один русский вдруг отвечает им: \"Это княгиня Tourn et Taxis\" (то есть считается владетельным домом). Но наплевать на наших русских холопов. Газеты тоже русские не могу читать, ни на одну минуту не свободны, все читают русские. Один русский молодой человек держит в салоне \"Голос\" по целым дням, не вставая с места. Ждешь, ждешь и уйдешь.

Впрочем, мне нечего, решительно нечего здесь описывать. Вот не знаю только, когда мне уведомить тебя, чтобы ты перестала писать, чтоб не посылать писем даром, когда уже я уеду отсюдова. Впрочем, лучше не уведомлять: пиши до последнего раза. Уведомь меня, не забудь, насчет твоего решения о квартире: непременно ли я должен ее сыскать теперь, проездом по возвращении, или уже потом, когда мы воротимся и станем хоть в гостинице. Но до этого еще далеко, предстоят еще недели три муки и - работа, работа, ужас! Эта поездка в Эмс была ужасна во всех отношениях, и хоть бы я здоровье-то отсюдова вывез.

Ты пишешь о деньгах, что идут; идут и у меня, голубчик, а они, однако, нам ух как нужны. Ну, а насчет няньки и кухарки как ты думаешь? Ведь не одним же нам с детьми в Петербург возвращаться.

Всё боюсь, что ты получишь какие-нибудь дурные вести об Ив<ане> Григорьевиче и затревожишься. Ну, до свидания, ангел мой бесценный, будь здорова (и не снись мне по ночам, сделай одолжение). Обо мне не беспокойся, как-нибудь перемелется. Детишкам обо мне напоминай. Помнят ли они меня в лицо? Спроси, пожалуйста, Федю, какой я собою. Бедные в середине лета принуждены будут в Петербург воротиться.

Благословляю вас всех, люблю, целую и жду с бесконечным нетерпением, когда брошу проклятый Эмс и ворочусь к вам. Люблю вас всех четверых. До свидания, обнимаю, тебя. Поклон кому следует.

Твой весь Ф. Достоевский.

Р. S. Голубчик Анечка, прошу тебя очень, пошли немедленно хоть 3 рубля (не меньше) на моршанских погорельцев в редакцию \"Московских ведомостей\". Письмо же напиши так:

В редакцию газеты (2) \"Московские ведомости\".

Покорнейше просят принять прилагаемые три рубля на Моршанских погорельцев от Ф. Л. и неизвестного.

Ф. Л. и неизвестный, то есть от Феди, Любы и неизвестного, но лучше написать буквами: от Ф. Л. и неизвестного, чтоб не догадались, пожалуй, что неизвестный есть будущий.

Подписка же на моршанских погорельцев открыта по разным ведомствам и в редакциях всех почти газет.

Твой Д<остоевский>.

Еще раз всех вас обнимаю.

(1) было: пятницу

(2) было: журн<ала>

587. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

18 (30) июня 1875. Эмс

Эмс. (1) 18/30 июня. Среда.

Милый друг Анечка, письмо это пишу в среду, а пойдет оно завтра, в четверг, как я уже и писал тебе.

Только сегодня, в среду, получил я письмо твое, которое ты писала от 12 июня, в четверг, и которое, по словам твоим, должно было отправиться на другой же день, то есть в пятницу, стало быть, 13 числа. Между тем на конверте печатью старорусского почтамта помечено от 14-го числа, то есть оно пошло лишь в субботу, а получил я его не вчера, во вторник, как бы должен был получить, а лишь сегодня только, в среду. Ясное дело, что письма в старорусском почтамте задерживают и непременно вскрывают, и очень может быть, что Готский. Непременно, Аня, говори, кричи в почтамте, требуй, чтоб в тот же день было отправлено. Это черт знает что такое!

Письмо твое, разумеется, прочел с наслаждением и рад, что все здоровы, тем более, что всегда перед письмами начинаю очень беспокоиться о тебе и о детях. Жаль только, Аня, что ты ничего мне не пишешь об очень важном деле, несмотря на неоднократные мои запросы: именно, как мне нанять квартиру в Петербурге. 1) Непременно ли я должен нанять ее, проездом, и 2) Что мне будет делать, если квартира долго не наймется? Уведомляю тебя, Аня, что мне время теперь очень дорого, что в Петербурге, если я уже очень долго заживусь, я не в состоянии буду и нанимать квартиру и писать в то же время роман. А главное, если я очень заживусь, более недели в Петербурге, то что мне тогда делать? И не лучше ли нам всем вместе нанять квартиру уже возвратясь? Если остановимся и в гостинице, то столько же переплатим за № (если не гораздо меньше), сколько переплатим за квартиру за время, пока еще она будет стоять пустою и пока-то мы двинемся из Старой Руссы. Я, конечно, готов пробыть два или три дня в Петербурге, но желал бы не больше. Во всяком случае, прошу тебя (и наконец настоятельно) обратить внимание на этот вопрос мой, который я уже неоднократно задаю тебе, и написать мне наконец твое решение. Если на это письмо ответишь тотчас же (с понуждением на почте отправить его тотчас же, а не через день или через два), то очень успокоишь меня. Ко всем моим, уже и так многочисленным беспокойствам беспокойство о найме квартиры и об житии для нас в Петербурге примешивается самым мучительным образом. По крайней мере одно из сомнений моих будет разрешено.

Я могу отсюда скоро выехать, но ты не сомневайся и продолжай мне писать. Я напишу, когда тебе перестать писать. А в настоящую минуту сам не знаю, когда выеду. Завтра, 1 <июля>/19 июня, будет ровно 3 недели моему здешнему лечению. Доктор же говорит, что более 4-х недель здесь почти не лечатся (да и совсем не надо). 5 же недель назначается только в самых исключительных случаях, ввиду особых соображений. Итак, через 8 дней, в следующий четверг, то есть по здешнему (2) стилю 8 июля, а по-нашему 26 июня, я могу и кончить лечение и уехать по-нашему 27 или 28 июня. Но только к тому времени доктор посмотрит грудь мою. Теперь же, когда не вышло курса лечению (то есть 4-х недель), решить этого нельзя, то есть о том, кончить или еще на неделю остаться. Очень может быть, что я останусь и еще на неделю, а в таком случае выеду отсюда уже не 27-го июня по нашему стилю, а около 5 июля. Итак, верно только то, что я далее 5-го июля по нашему стилю здесь не пробуду. (Значит, мог бы, правильным путем, быть около 10-го июля в Руссе, если не останавливаться в Петербурге.) Впрочем, повторяю, на 3 дня я готов остановиться. Можно и в три дня что-нибудь нанять: это ведь на счастье.

Что же касается до лечения моего, то я решительно не могу сказать ничего положительного об успехе. Кажется, будет облегчение. Сам же я здоров. Здесь скверно то, что лечат почти одни воды, а доктор не вмешивается и даже не укажет порядком. Докторов хоть и много, но все осаждены и так, что придешь и ждешь буквально по 50 человек очереди. А потому они говорят с больными наскоро, почти небрежно. Пример со мной: неделю назад я был у Орта и жаловался, что все простужаюсь и кашляю. Он осмотрел горло и велел мне в тот же день взять у источника стакан кессельбруннена (другой горячий источник) и прополоскать горло (это называется gargariser, gargarisation). Я исполнил и в тот же вечер почувствовал облегчение. 3-го дня прихожу к доктору и говорю: так как мне уже раз gargarisation кессельбрунненом принесло пользу, то нельзя ли мне постоянно полоскать горло, потому что у меня постоянно раздражено горло, уже несколько лет (как муха в горле), так не будет ли, дескать, облегчения? Он удивился на это и вдруг спрашивает: \"Так вы один только раз и ходили полоскать, а ведь я же вам велел постоянно! Вот вы неделю потеряли! Непременно в день по 2 раза\". Итак, я неделю потерял, но решительно по его вине, потому что он положительно не сказал, чтобы продолжать постоянно, а доказательство тому, что о полоскании 2 раза в сутки, и подробности о том, что наблюдать при этом, объяснил только третьего дня, а если б велел 8 дней назад, то я знал бы об этих подробностях еще тогда, потому что при гаргаризации они всеми здесь неуклонно наблюдаются и их непременно надо растолковать больному заранее, а он 8 дней назад ничего не растолковал о подробностях.

Таким образом, к лечению моему присоединилось и полоскание горла кессельбрунненом. Если в эту 4-ю неделю увижу пользу и поздоровеет горло, то рискну сам остаться еще на неделю (то есть до 5-го июля), потому что раздражительность горла - один из самых главных припадков моей болезни. Я и не знал, что на водах, тут же при источниках, устроено 2 кабинета, собственно для гаргаризации, мужской и дамский. В кабинете до 20 мест, вроде как в писсуарах, и все 20 человек полоскают горло разом. Такая музыка. А полоскает несколько сот больных.

Ну, так вот обо мне главнейшее. Что же до остального, то у меня нет совсем новостей и подробностей. Я здоров, и погода у нас дня три уже не дурная (хотя не жаркая). Я по-прежнему один. Знакомых никого. Сосед мой, немец, уехал в Берлин, а рядом со мною нанял один приехавший русский (имени его не знаю и знать не хочу). Русских множество - все незнакомы. Какой-то один господин Сорокин подскочил ко мне сегодня и уведомил, что видел меня у Лизаветы Атамаровны (Барановой). Я его совсем забыл. Пошел рядом и заговорил тотчас об литературе. Я очень рад был, когда он повернул в свое место. Что же касается до моей работы, то и не пишу тебе ничего о ней: всё стоит и не двигается, план только составил уже окончательный, а работа еще не начиналась. Ни страницы не написано. Что со мною будет - понять не могу. Сверх того боюсь припадка.

Подробности, которые сообщаешь о детках, - живят меня и радуют, но что ты, ангел мой милый, так мало пишешь о себе? Разве не знаешь, как я люблю тебя и как мне весело узнать хотя бы малейшее о тебе происшествие. Целуй детей, напоминай им обо мне, чтоб не забывали. Песни Лиличкины записывай особо в книжку, пожалуйста (это очень важно и нужно). То, что ты пишешь об Иване Григорьевиче, просто ужасно. Нет, с этой сукой надо поступать как с собакой, а не человеком. Она еще наделает ему неприятностей небось. Вот если б он решился наконец окончательно разойтись с ней (то есть отречься от надежды и намерения жить опять вместе), то тогда бы он мог поступить и спокойно и строго, и это бы могло ее наконец вразумить. Но увидим, что далее, только бы спас бог его голову. Не столкнулись бы как-нибудь с Кукарекиным? и что ему Кукарекин? Кукарекин (3) и бросит Ольгу, так та сейчас другого заведет. Боюсь, чтоб ты об них как-нибудь не беспокоилась и не тревожилась.

А об тебе и о двух я очень тревожусь. И почему два? Уж не имеешь ли ты какого намека от бабки? Как бы я желал быть с вами! А тут еще найти здесь столько душевного спокойствия, чтоб работать, роман писать - да разве это возможно!

Ну, до свидания, голубчик, следующее письмо напишу в субботу, а пошлю в воскресение. Обнимаю тебя крепко, целую тебя тысячу раз. Деток благословляю! Милые! Ты не поверишь, в каком я здесь заточении, Аня! Главное этого вообразить нельзя постороннему.

Твой весь Ф. Достоевский.

Музыка сегодня исправилась (с погодою, должно быть), играли две пьесы Бетховена - верх восхищения!

(1) вместо: Эмс - было начато: Старая Р<усса>.

(2) было: нашему

(3) вместо: Кукарекин - было начато: Он бр<осит>

588. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

21 июня (3 июля) 1875. Эмс

Эмс. 3 июля/21 (1) нюня/75. Суббота.

Милый мой голубчик Аня, пишу тебе это письмо сегодня после обеда в субботу, а пойдет оно к тебе лишь завтра, в воскресенье, по примеру последних двух писем.

Ты как-то писала, что к тебе мои письма запаздывают. Да и ко мне твои письма непременно запаздывают лишним днем. Сейчас получил письмо твое от воскресения, 15 июня. Ты в нем пишешь положительно, что завтра, в понедельник (то есть 16 июня), снесешь его на почту в своё время (то есть не опоздав ни часу) и что, таким образом, оно непременно должно отправиться ко мне в понедельник, 16-го числа. И вот на конверте печатью старорусского почтамта помечено, что оно пошло 17 июня (все конверты я сохраню). Ясное дело, что письма задерживают и читают. Разве брать в почтамте расписку, что письмо принято и будет отправлено такого-то числа? Да не дадут они такой расписки.

На это письмо мое еще отвечай мне сюда, в Эмс. Но на следующее письмо мое, которое пошлю тебе в среду, 27 июня/6-го июля, (3) уже не отвечай, потому что, как полагаю, оно уже не застанет меня в Эмсе. А я все-таки буду продолжать писать тебе в прежние сроки. Ты же мне (не медля, впрочем) напиши тогда письмо уже в Петербург, до востребования, чтоб я мог найти его, туда приехав. Да еще прошу тебя очень, если б с тобой что случилось, то все-таки отправь в Эмс телеграмму Hфtel \"Luzern\" а m-r Dostoewsky, № 10.

Из письма твоего, голубчик ты мой, замечу, что ты очень мучаешься разными сомнениями по случаю предстоящего события и точно собираешься умирать. Эх, Аня, как мне это тяжело! Я знаю, ты очень мужественна, но ты ужасно мнительна. Но случаи несчастных родов не только реже случаев заболевания горячкой или какой бы то ни было болезни, но даже реже случаев раздавления на улице лошадьми! Это положительный факт, спроси кого хочешь. Не пугайся же, друг мой, вспомни, что ты родишь в четвертый раз, а с теми, которые уже привычны рождать, еще реже несчастные случаи, чем с непривычными рождать. К тому же здоровье твое, благодаря тому, что мы долго жили вне Петербурга, улучшилось сравнительно с прежним. И потому прошу тебя очень, подумай об всем этом и постарайся ободриться. Впрочем, что писать об этом! Думаю, что за всеми задержками, начиная от сего числа, через три недели я уже буду вместе с вами: а тогда будем толковать (и тосковать, если надо) вдвоем. Я кладу на всё три недели, но полагаю, что это maximum, а что и очень может быть, что и раньше трех недель (от сего числа) свидимся. В следующий четверг, на будущей неделе, то есть 26 июня/8 июля, минет ровно месяц моему здешнему лечению, а в понедельник, послезавтра, то есть 23 июня/5 июля, пойду к доктору и спрошу его окончательного мнения: оставаться ли мне еще, на 5-ю неделю, или уезжать? Полагаю, что он оставит меня непременно еще на одну неделю, значит я тогда 3/15 июля кончу лечение и 4-го или 5-го выеду, затем со всем, с житьем в Петербурге, еще надо положить неделю, итак, значит, около 12-го июля (нашего стиля) я могу быть уже в Старой Руссе. Так я полагаю, но может случиться, что доктор и не оставит на 5-ю неделю. Здесь считают важным не перелечиться. Лишнее лечение считается даже во вред. Я здесь купил книжку об Эмсе и его водах, русскую, изданную в Петербурге прошлого года. В книжке этой, между прочим, высоко ценятся некоторые мнения моего доктора Орта об эмском лечении. Говорится тоже и о вреде слишком долгого и большого питья вод. Но особенно упоминается о мнении врачей (по свидетельству бесчисленных примеров), что часто весьма бывает так, что больные, кончив курс, не только не чувствуют большого или даже заметного облегчения, но, напротив, некоторые так чувствуют себя даже хуже в сравнении с тем, как приехали, и только впоследствии, несколько месяцев спустя, уж зимой, начинают чувствовать нередко огромное облегчение и благословляют судьбу, что съездили в Эмс. Я могу засвидетельствовать (4) несомненно, что то же самое случилось со мною после поездки в Эмс прошлого года. Не будет ли так же и в нынешнем году? А (5) если такова моя природа, то не тем ли объяснять, что я до сих пор, пролечившись уже 3 1/2 недели, особенного облегчения не замечаю никакого. Так, конечно, было со мной и прошлого года, сколько помню. Теперь же, правда, кашель, исключая беглых простуд, гораздо уменьшился, но хриплость груди почти та же. Впрочем, гаргаризация горла кажется приносит пользу. Одним словом: как решит Орт. Потребую от него послезавтра, чтоб он осмотрел меня как можно внимательнее.

В этой же книжке я вычитал ужасную вещь: именно - что необходимо вполне изменить свой прежний образ жизни во время лечения, строго соблюдать диету и не предаваться ни-ка-ким умственным занятиям, а не то не только не окажется пользы от лечения, но непременно происходит вред и болезнь, по многим опытам, несомненно ухудшается. Умственные же занятия, в диете, поставлены на первом плане, в смысле вреда. Каково мне! Это же говорил мне и Орт еще в прошлом году, но я мало обратил внимания. Но в прошлом году я вовсе не так работал, или, по крайней мере, заботился и тосковал, как в нынешнем. Значит, теперь только лишь я серьезно сел за работу - бросить ее? А Некрасов? А \"Отеч<ественные> записки\"?

Я решился и написал сегодня Некрасову письмо, где всё это изложил. Я очень извиняюсь и очень прошу его о следующем: 1) Чтоб позволил мне начать печатать не в августе, а с сентябрьской книжки. За это обещаю, что напишу хорошо (да и действительно, кажется, напишу хорошо, план вышел восхитительный, и недаром я здесь над ним сидел). 2) Если никак нельзя ему принять это предложение, то уведомил его, что более 2 1/2 листов на августовскую книжку доставить не могу, а главное - уничтожится всякий эффект. На этот вопрос мой я прошу его немедленного ответа, но не в Эмс, а в редакцию \"Отеч<ественных> записок\", где проездом через Петербург получу его ответ. Письмо адресовал в редакцию \"Отеч<ественных> записок\", с просьбою к редакции переслать прилагаемое к Некрасову письмо туда, где он теперь находится (конечно, они знают его адрес). Какой-то ответ будет, не знаю, но я все-таки работу здесь не оставлю, а лишь уменьшу занятия наполовину. Ну вот как я решил, уведомляю тебя об этом. Но заметь, что, во всяком случае, произойдет задержка в деньгах в самое нужное для нас время. Нельзя же взять вперед, если уже и без того забрано.

Сосед мой - русский жид, и к нему ходит множество здешних жидов, и всё гешефт и целый кагал, - такого уж послал бог соседа. Об здешних новостях решительно ничего не имею написать: всё по-прежнему, всё мне надоело, ни одного знакомого, всё та же пестрая многоязычная толпа. Два дня было жару, а сегодня опять дождь. Впрочем, я чувствую себя довольно бодрым, и желудок мой хорош, а это всё хорошие признаки. За известия о детях благодарю; ради бога, записывай их словечки и песенки в особую книжку; слишком прошу. Почему, Анечка, ты не хочешь, чтоб, если дочка, назвать Аней? Тебе не мило имя, так мне мило. Очень, очень прошу.

Расскажи деткам, когда меня ждать. Что им привезти только, не знаю. Напиши мне в Петербург и о квартире, то есть сидеть ли мне нанимать или нет? Если, н<а>прим<ер>, нет, а между тем вдруг представится в Петербурге удобная для нас квартира, то нанять ее или нет? несмотря на ранний срок?

Бедный Кублицкий. Это тот самый; хороший был человек. Он тогда был в заседании \"Любителей словесности\", когда читали о том, как Анна Каренина ехала в вагоне из Москвы в Петербург. Так и не дождался окончания \"Анны Карениной\".

До свидания, Аня, милочка, может быть, уже и до близкого. Целую тебя тысячи тысяч раз и всё буду тосковать о тебе, потому, что ты тоскуешь. Ах, мне надо быть с тобой поскорее. Целую деток и благословляю. Говори им обо мне. До свидания, милая, обожаю тебя.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поклоны.