Достоевский Федор Михайлович
Письма (1857)
1857
120. А. Е. ВРАНГЕЛЮ
25 января 1857. Семипалатинск
Семипалатинск. 25 февраля (1) 1857.
На письмо Ваше, бесценный друг, бесценный брат мой, отвечаю этим коротеньким письмецом. Прошу Вас, не считайте мое письмо ответом на Ваше, а только предисловием к ответу. Писать я Вам буду очень скоро, именно 10-го февраля, а если удастся, то и раньше, 3-го февраля. Да, друг мой незабвенный, судьба моя приходит к концу. Я Вам писал последний раз, что Мар<ья> Дм<итриев>на согласилась быть моею женою. Всё это время я был в ужаснейших хлопотах, как не потерял голову. Надо было устроить возможность свадьбы. Надо было занять денег. Я крепко надеюсь, что мне в этом же году что-нибудь позволят напечатать и тогда я отдам. В ожиданье же надо было занять во что бы ни стало. У меня был только один человек, у которого я мог просить - Ковригин. Но он всё время был в Омске, наконец воротился и по первому моему слову дал мне 600 руб. серебром, помог мне как брат родной. Я взял с условием воротить не ранее как через год. Он просил не беспокоить себя. Это благороднейший человек! Только 3 дня тому, как я получил деньги, и в воскресенье 27-го еду в Кузнецк на 15 дней. Не знаю, успею ли в такой короткий срок доехать и сделать свадьбу. Она может быть больна, она может быть не готова или н<а><прим>ер, не станут венчать в такой короткий срок (ибо нужно много обрядов) - одним словом, я рискую донельзя, но никак не могу не рисковать, то есть отложить до после святой. Нет никакой возможности откладывать по некоторым обстоятельствам, и потому надо сделать одно из решительных дел. Как-то надеюсь, что удастся. Во всех моих решительных случаях мне сходило с рук и удавалось. Но тысячи хлопот в виду. Уж одно то, что из 600 руб. у меня почти ничего не останется по возвращении в Семипалатинск: так много и так дорого всё это стоит! А между тем я едва мог купить несколько стульев для мебели - так всё бедно. Обмундировка, долги, (2) плата и необходимые обряды и 1500 верст езды, наконец, всё, что мог стоить ее подъем с места, - вот куда ушли все деньги. Ведь нам обоим пришлось начинать чуть не с рубашек - ничего-то не было, всё надо было завести. Писал в Москву к родственнику и просил 600 руб. Если не пришлет, я погиб, по крайней мере месяцев 8 буду жить как нищий, то есть до того времени, когда, по расчетам, могу что-нибудь напечатать. Теперь я хлопочу, как угорелый, дела бездна и письмо это пишу к Вам, друг милый, в три часа ночи, а завтра в 7 надо уже быть на ногах. Много что через 2 недели буду отвечать Вам на всё подробно и ничего не скрывая. А теперь несколько слов, и то отвечу на главнейшее.
Во-первых, об X. Об ней теперь не скажу ни слова положительно. Я скоро буду иметь случай ее еще раз увидеть. Я так много имел бы и теперь рассказать! Но хочу рассказывать не догадками, а что сам увижу! Скажу только, что Вы правы. Гернгросс возбужден против Вас, но кем? Это другой вопрос. Еще скажу: утешьтесь, милый, бесценный друг, незабвенный мой ангел! После сами скажете: \"Это счастье, что я расстался с нею!\" Но довольно! До следующего письма об X.
Вы пишете (и совета просите) насчет брака с m-lle К. Но, друг мой, за глаза советов давать невозможно. Одно скажу: если Вы сами называете ее ангелом, то не упускайте случая быть счастливым на всю жизнь. Нет возможности не полюбить чистое, праведное создание, которое назовете своею женою и полюбите хоть не страстью, но святее и выше и прочнее, чем кого-нибудь, - будьте уверены. Это так мне кажется! Еще: Ваше положенье в семействе требует фактической независимости, иначе Вы будете несчастны, Вы не выдержите и, по крайней мере, будете неспособны хоть что-нибудь начать в жизни. Если отец Ваш готов обеспечить Вас и дать Вам 5000 руб. в год, то не упускайте этого из виду, но сделайте так, чтоб эти 5000 были верные и не зависели от того, как подует ветер, от расположения отца. Это необходимо. Вот Вам два слова об этом. В следующем письме буду писать об этом и выскажу всё, как я смотрю на это.
Благодарю Вас без конца за письмо Ваше, но ради бога пишите чаще, отвечайте мне тотчас же на это письмо, не дожидаясь второго. Адрес мой другие пишут прямо на мое имя. Но Вас попрошу писать на имя Ламота, с передачею Ф. М., то есть мне. Вы пишете о брате: мне жаль, что Вы с ним не сходитесь. (3) Я об нем бог знает с какого времени ни слуху, ни духу не имею. Он дает мне в 8 месяцев по 2 строчки, как милостыню, и никогда не пишет о нужном, а всё бог знает что. Чего он боится? Есть столько о чем надо написать и что можно написать. А я нуждаюсь в известиях. Он мне ни слова не пишет о литературе, а ведь это мой хлеб, моя надежда. Хоть бы он отвечал мне только на мои вопросы. Н<а><прим>ер, я крайне нуждаюсь знать, что нынче антрепренеры литературные? Это для меня капитально. Боится, что ли, он? Не понимаю, не понимаю его, несмотря ни на какие его объяснения. Я знаю одно: это превосходнейший человек! Но что же с ним делается? Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с М<арией> Д<митриевной> занимали всего меня в последние 2 года. По крайней мере жил, хоть страдал, да жил!
Хочу просить торжественно о позволенье печатать. Помогите, помогите мне, когда настанет время! Похлопочите о позволенье, по крайней мере, не оставляйте меня известиями. Поймите мое положение и будьте хоть Вы моим во всем хранителем, как до сих пор были!
До сих пор не знал наверно, где Ваши вещи и книги. Вы так положительно писали, что у Гернгросса, что я и сам это думал. Теперь оказывается, что они у Остермейера. Еду через Змиев, спрошу о них! Но не понимаю, как отошлю их Вам, ибо все уже отправились в Ирбит. Теперь поздно.
Р. S. Прилагаю мерку с головы для кивера. Бесценнейший Ал<ександр> Егор<ович>! Мне крайне нужны эти вещи. У нас нет ни за какие деньги, и даже мы не знаем хорошо настоящей формы. Надо: кивер, шарф, погоны, пуговицы, вот и все! Но где достать, коли нет. Вышлите, ради бога, поскорее.
Простите же, бесценнейший друг, что пишу так наскоро. Скоро напишу обо всем, а теперь до свиданья близкого. Обнимаю вас! Ради бога, пишите подробнее обо всем, особенно о себе.
(1) ошибка, следует: января
(2) было: должишки
(3) было: не сойдетесь
121. В. М. КАРЕПИНОЙ
23 февраля 1857. Семипалатинск
Голубчик мой, Варечка, прости ради бога, что пишу тебе наскоро. Но вот в чем дело: я ездил в Кузнецк на 15 дней, женился (6-го февраля), привез обратно жену, дорогой был очень болен (заболел в Барнауле, тем припадком, который имею постоянно и о котором писал тебе), несмотря на болезнь, продолжал путь и приехал домой в Семипалатинск 20-го числа февраля, больной и измученный от всей этой тревоги, от болезни и от дурных дорог. Жена больна от чрезмерной усталости, хоть и не опасно. Суди же, есть ли хоть минутка описать тебе всё подробно? Жена, несмотря на все свое желание, тоже не в состоянии писать тебе, тем более, что несмотря на хворость, хлопочет хоть как-нибудь устроиться на новом месте. И потому пишу тебе всего только несколько строк; но в самом скором времени напишу тебе еще письмо, вместе с женой, подробное и длинное. Теперь же жена обнимает, целует тебя и просит, чтоб ты ее полюбила. А она тебя любит давным-давно. Всех вас она уже знает от меня с самого 54-го года. Все письма твои я читал ей, и она, женщина с душой и сердцем, была всегда в восхищении от них. Уведомляю тебя, ангел мой, что дядюшке и тетушке я пишу с этой же почтой. Да благословит их бог! Признаюсь тебе, Варенька, искренно, что я, несмотря на их доброту и на всё, что они для нас сделали, не ожидал, что просьба моя к ним будет исполнена, и тем более я тронут этим! Ты пишешь, что тетушка сначала посердилась на меня. Я приписываю это ее же любви родственной и христианской ко мне; ибо как не озаботиться, как не покачать головой, как не сказать того, что она говорила: \"Сам только что вышел из несчастья беспримерного, не обеспечен и тянет в свое горе другое существо, да и себя связывает вдвое, втрое\". То же самое сказала и ты, мой ангел, в письме ко мне. Я понимаю, что нельзя было ответить иначе, и приписываю всё это вашему искреннему чувству ко мне. Дело же у вас за глазами, отдаленное; как тут судить! Но отвечу тебе: всё в руках божиих, а я, надеясь на бога, не задремлю и сам. Правда, хлопот в жизни больше. Есть обязанности строгие и, может быть, тяжелые. Но есть и выгоды для меня самого беспримерные. Не пишу их подробно, но они для меня очевидны. К тому же я не боюсь долга и обязанностей в одном отношении. Иногда долг и обязанности полезны в иной жизни, и полезно даже связать себя ими. Если человек честен, то явится и энергия к исполнению долга. А не терять энергию, не упадать духом - это главная потребность моя. Но довольно; будущее в руках божиих. Благодарю тебя и Верочку за старания ваши обо мне и за любовь вашу. В скорости напишу вам всем и брату Мише, тот, кажется, дал себе честное слово мне писать по одному письму в год, ни больше ни меньше. Если б ты знала, как мне горько это! Помог мне здесь один благороднейший человек, (1) очень добрый, с которым я всегда был в хороших отношениях. Он дал мне денег, почти без срока. Тем не менее надобно отдать как можно скорее. Прощай, голубчик мой, целую тебя и твоих деток и всех вас. Верочке то же. До скорого письма еще. Тогда напишу кое-что подробнее. Если б не легкая хворость, еще оставшаяся во мне, то я вполне был бы спокоен и счастлив. Прощай до свидания.
Твой брат Ф. Достоевский.
23 февраля 1857 г.
(1) далее было: богатый
122. А. Е. ВРАНГЕЛЮ
9 марта 1857. Семипалатинск
Семипалатинск, 9 марта 1857 г.
Вот уже две недели с лишком, как я дома, дорогой мой друг и брат, Александр Егорович, и только теперь насилу собрался написать к Вам. Если б Вы знали, сколько выдалось мне хлопот, суеты и занятий, самых непредвиденных, при новом порядке вещей, то верно простите меня за то, что тотчас по прибытии не написал Вам. Во-1-х, свадьба моя, которая совершилась в Кузнецке (6 февраля), и обратный путь до Семипалатинска взяли гораздо более времени, чем я рассчитывал. В Барнауле со мной случился припадок, и я лишних 4 дня прожил в этом месте. (Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно: доктор сказал мне, что у меня настоящая эпилепсия, и предсказал, что если я не приму немедленных мер, то есть правильного леченья, которое не иначе может быть, как при полной свободе, то припадки могут принять самый дурной характер, и я в один из них задохнусь от горловой спазмы, которая почти всегда случается со мной во время припадка.) Приехав в Семипалатинск, встретили меня хлопоты по устройству квартиры; потом заболела жена, потом приехал бригадный командир и делал смотр, так что я и Вам, и брату принужден был отложить писать до сегодня. А как мне хотелось поскорее отвечать, друг мой незабвенный, на Ваше доброе, милое, прекрасное письмо! Не тужите, не тужите, друг мой, хоть я и ясно вижу, что у Вас со всех сторон горе. Более всего беспокоят меня за Вас, друг мой, отношения Ваши с отцом. Я знаю, чрезвычайно хорошо знаю (по опыту), что подобные неприятности нестерпимы, и тем более нестерпимы, что Вы оба, я знаю это, любите друг друга. Это своего рода бесконечное недоразумение с обеих сторон, которое чем далее идет, тем более запутывается. Тут не отделаешься ни крестом, ни пестом. Никакие объяснения не восстановят согласия, а если восстановят, то на миг. Одна помощь, одно лекарство: разлука. В 1-е же дни разлуки Вы попадете опять в его сердце, и он первый обвинит себя во всем. Характеры, как у Вашего отца - странная смесь подозрительности самой мрачной, болезненной чувствительности и великодушия. Не зная его лично, я так заключаю о нем, ибо знал в жизни, два раза, точно такие же отношения, как у Вас с ним. Его тоже нужно щадить, и Вы знаете это лучше меня. Знаете что, друг мой милый: мне кажется, что Вы такого же характера, тоже больны сердцем и душою, и если в Вас еще не развилась мнительность и подозрительность, то не было случая, или еще рано, то есть разовьется потом. Зато у Вас болезненно развилась чувствительность. Берегите и спасайте себя от этого; сильные перевороты в жизни помогают всегда; я был ипохондриком в высшей степени, но излечился вполне крутым переворотом, случившимся в судьбе моей. Путешествие превосходно; но так как Вы, добрейший друг мой, были со мной очень откровенны в письме своем, то и я считаю за долг быть с Вами вполне откровенным, хотя долго восставала против меня совесть и сердце запрещало мне высказывать свое мнение. Мимоходом скажу еще: Вы пишете о возможности случая жениться. На это скажу Вам, что это, по-моему, самое лучшее в судьбе Вашей, ибо разом разрешит очень многое и перевернет Вашу жизнь. Но вот в чем дело: я не знаю всех обстоятельств, я прочел только намек об этом в Вашем письме. Судить поэтому вполне не могу, и потому скажу мое мнение (а Бы его спрашиваете) вообще. Но прежде этого скажу еще об одном деле, именно о котором не хотел с Вами говорить откровенно до сих пор, то есть Вы понимаете, об X. Я не хотел говорить моего мнения, во-первых, потому, что, зная очень немного фактов, не хотел его считать верным и окончательным; 2-е, не хотел расстраивать и язвить Ваше сердце, 3-е) не хотел быть передатчиком и сплетником; но теперь вот что заставляет меня быть откровенным. 1-е) что я во всяком случае не выдаю мое мнение за окончательное и безошибочное, а только за мнение и так почему же не говорить; 2-е) я полагаю теперь, что время многое уже изгладило и излечило в Вашем сердце, и Вы теперь видите яснее и здоровее, и 3-е (главное), что эта женщина, по моему убеждению искреннему, не стоит Вас и любви Вашей, ниже Вас, и Вы только напрасно мучаете себя сожалением о ней. Наконец, 4) мне хочется высказать еще последнее мнение: не ошиблись ли Вы в ней окончательно? Может быть, Вы уверили себя, что она Вам может дать то, что она вовсе не в состоянии дать решительно никому. Именно: Вы думали искать в ней постоянства, верности и всего того, что есть в правильной и полной любви. А мне кажется, что она на это неспособна. Она способна только подарить одну минуту наслаждения и полного счастья, но только одну минуту; далее она и обещать не может, а ежели обещала, то сама ошибалась, и в этом винить ее нельзя; а потому примите эту минуту, будьте ей бесконечно благодарны за нее и - только. Вы ее сделаете счастливою, если оставите в покое. Я уверен, что она сама так думает. Она любит наслажденье больше всего, любит сама минуту, и кто знает, может быть, сама заране рассчитывает, когда эта минута кончится. Одно дурно, что она играет сердцем других; но знаете ли, до какой степени простирается наивность этих созданий? Я думаю, что она уверена, что она ни в чем не виновата! Мне кажется, она думает: \"Я дала ему счастье; будь же доволен тем, что получил; ведь не всегда и это найдешь, а разве дурно то, что было; чем же он недоволен\". Если человек покоряется и доволен, то эти созданья способны питать к нему (по воспоминаниям), навеки бесконечную, искреннюю дружбу, даже повторить любовь при встрече. Но к делу: меня, с самого 1-го моего приезда в Барнаул, в ноябре, поразило то, что она на меня смотрела и недоверчиво и в то же время с некоторым любопытством. Впрочем, в короткий срок моего там пребыванья, она была и мила и вежлива со мной. Он же принял меня с радушием необыкновенным и чрезвычайно мне понравился. Меня поразило тогда одно, что он, как видно, был сильно против Вас, а она в присутствии его и многих других говорила о Вас с пренебрежением и даже с насмешкою, смеясь над Вашим портретом, который передала мне, и говоря, что в нем выразилась претензия и кокетство Ваше, и на мой вопрос: неужели Вы его считаете таким? - она положительно отвечала: да. Я заметил и слышал тогда еще кое-что. Всего не перескажешь; но в последний мой проезд я узнал наверно вот какое поведение ее относительно Вас. (1) Le mari говорил мне наедине про Вас, чрезвычайно серьезно, что он Вас очень любил прежде, но что Вы оказались самым дурным человеком и что он жалеет, что знает Вас. Мне показалось (и, может быть, я и ошибся), что он нарочно с намерением говорил мне это, желая внушить мне, чтоб я не верил ни слову из того, что Вы будете говорить и писать мне про X., зная, что я с Вами в дружеской переписке. По серьезности же его я заключаю, что X. верно приняла меры и успела вооружить его против Вас, рассказав ему, может быть, что Вы хвалитесь сношениями с нею. Конечно, всё это сделано из предосторожности, и знаете что: или она действительно подозревает Вас почему-нибудь в нескромности насчет сношений с нею, или это ее обыкновенная тактика, то есть чернить в глазах мужа и следующего любовника и любовника, предшествовавшего ему. Положим, она с мужем брала предосторожности; но рассудите: может ли любящее сердце чернить и выставлять смешным того, кого оно любило, не имея на это причин; да если б и были причины, то благородно ли это? Еще в Семипалатинске я слышал, что всеобщая молва по Алтаю приписывает ей нового любовника. Так как я с этим новым лицом был в отношениях дружеских (не назову Вам его; скажу только, что это не горный, а лицо, прибывшее на время из Петербурга (и не Маркиз), - человек превосходный, умный, нежный и чувствительный, но немного с смешными странностями), - то мне легче других было узнать: правда ли это? Я действительно увидал что-то новое, что-то есть наверно, но до какой степени? - неизвестно. Во всяком случае, он проводил там время безвыходно и был посвящен во многие тайны, про Вас много говорил, конечно не в смысле связи. Этому он очевидно не верил. О Маркизе же ему внушены были самые уважительные мысли (он Маркиза знает лично). Со мной он хитрил и многого мне не досказывал. Я даже заметил, что он ко мне получил даже несколько враждебное расположение (из самого дружеского прежде); по крайней мере, стал скрытен и осторожен. Скоро я его опять увижу. Впрочем, не думаю, чтоб он у X. добился всего. В 1-е мое прибытие (в ноябре) Боб сидел у Х. безвыходно; теперь его нет в Барнауле. Маркиза тоже нет. Итак, друг мой, не выдаю моего мнения за окончательное) вспомните, что я был там мельком. Но мне кажется, она не стоит Вашей любви; забудьте ее и не вините очень. Сойтись же Вам с ней опять очень трудно, ибо le mari раздражен против Вас. Забудьте же ее и если не исчезла еще в Вас идея о браке с К., то женитесь. Говорю вообще и говорю как друг Ваш, не зная, впрочем, многих обстоятельств.
NB. на другом листе.
NB. Кажется мне, друг мой, что К., должно быть, прекрасно воспитана, должно быть, превосходное нежное сердце. Она будет любить Вас, а это прочнее всего, потому что не может быть, чтоб Вы не полюбили ее. Мне кажется, что сердце Ваше отдохнет в тихой и покойной жизни, да и характер изменится к лучшему. Пусть отец Вас обеспечит (не берите жены богаче Вас), выбирайте службу при посольстве и уезжайте за границу (хоть на первое время). Вот мой совет, совет дружеский. Не чуждайтесь меня, не лишайте доверенности и, ради бога, пишите чаще.
Теперь в коротких словах обо мне. Для женитьбы мне помогли здесь Ковригин, Хоментовский. Возвратись в Семипалатинск, я получил письмо и деньги от дяди из Москвы, у которого я просил. Все обошлось мне в 700 руб. сереб<ром>, дядя прислал 600; долгов я отдал только часть, остальным обеспечил себя только на несколько месяцев. Беспокоит меня болезнь и возможность печатать. Брат ободряет меня, и потому умоляю Вас, напишите мне положительно и ясно: делали ли попытки напечатать \"Детскую сказку\", если делали, то почему не напечатали? и Это мне очень важно знать. В лености меня не обвиняйте. Я пишу вещь длинную и еще не кончил. Но, может быть, пошлю в Петербург, чтоб поскорей узнать, напечатают ли? - что-нибудь очень коротенькое и скоро. Вся моя надежда на это. Жена Вам кланяется; она Вас особенно любит; она не может забыть Вас и с наслаждением вспоминает Ваше короткое, но памятное для нее знакомство с ними. Всё, что до Вас относится, интересует ее до крайности. Ваш портрет стоит в ее комнате, она выпросила его у меня. Сойдемся ли мы когда-нибудь, друг мой? Или жена были бы полезны Вам. Вы бы в нас нашли брата и сестру, Вас любящих и понимающих. Не забывайте нас, а мы Вас никогда не забудем.
Я не знаю, что Вам написать нового. Говорят, что к нам назначен губернатором какой-то Генерального штаба полковник Панов - правда ли?
Демчинский в отпуску. Не знаю, удается ли ему его ухаживание; но он надеется жениться; за кем он ухаживает, не напишу: секрет.
Как жаль, что Вы незнакомы близко с братом. Побывайте у него; я к нему пишу с этой почтой. Прощайте, мой незабвенный, добрый друг, брат мой. Будьте уверены, что я Вас бесконечно люблю. Не забывайте же меня.
Ваш весь Дос<тоевский>
Р. S. Ради бога, никому ни слова о том, что писал я Вам относительно X., и особенно не пишите самой X. Она уверена, что я приезжал шпионить. Не компрометируйте же меня, ради бога.
(1) далее тщательно вымараны 11 строк
123. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
9 марта 1857. Семипалатинск
Семипалатинск. 9 марта 1857 года.
Вот уже две недели, бесценный, дорогой брат, как я воротился с женою из Кузнецка, а только теперь нашел минутку, чтоб написать тебе. Дорогой мой, милый мой, ради бога, не сердись на меня, что я не с первой же почтой по прибытии пишу тебе. Ты у меня всегда в уме и в сердце. Я люблю тебя, как только можно любить. Но конечно ты, зная жизнь, поверишь мне, что у меня с новым порядком вещей завелось столько хлопот, забот и дел, что и не знаю, как голова не треснет. Однако я все-таки успел написать дяде и сестре (по ее же просьбе немедленно). Дядя помог мне, и на время я обеспечен, а там буду надеяться на милость божию. Сам же не оплошаю, буду работать еще с большею ревностью. Но ты, вероятно, потребуешь подробного описания, как уладились мои дела. Не пускаясь в большие подробности, скажу вообще, что всё кончилось (1) благополучно. Мой добрый знакомый, на которого я надеялся в ожидании помощи от дяди, помог мне и дал мне 600 руб. сер<ебром> на годичной срок (и даже более). Вообще скажу тебе, друг мой, что не этот один человек, а многие еще и кроме него принимали во мне искреннее участие. Двое еще, н<а>прим<ер>, хотели непременно, чтоб я взял у них денег (без всякого срока) - хотели рассориться со мной, если я не приму их дружеских услуг. Я принужден был занять сверх 600 руб. еще 200 руб. сереб<ром>, итого 800, которые, возвратясь в Семипалатинск, истратил почти все, то есть истратил ровно 700 руб. сереб<ром> в общем и окончательном итоге. Может быть, ты удивишься, брат, куда я мог девать такую сумму? Я бы и сам не предполагал, что столько истрачу; но не было никакой возможности истратить меньше. Сборы в дорогу, экипировка моя и ее (ибо у ней было насчет всего необходимого не очень богато) - но самая необходимая экипировка, можно сказать бедная, путешествие в 1500 верст, в закрытом экипаже (она слабого здоровья, (2) морозы и дурные дороги - иначе нельзя) - где я платил круглым счетом за четыре лошади, свадьба в Кузнецке, хотя и самая скромная, наем квартиры, обзаведенье, хоть какая-нибудь мебель, посуда в доме и на кухне - всё это взяло столько, что и понять нельзя. В Кузнецке я почти никого не знал. Но там она сама меня познакомила с теми, кто получше и которые все ее уважали. Посаженным отцом был у меня тамошний исправник с исправницей, шаферами тоже порядочные довольно люди, простые и добрые, и если включить священника да еще два семейства ее знакомых, то вот и все гости на ее свадьбе. В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолуние, и я жду припадка.) Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще, может быть, и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтоб посоветоваться с настоящими докторами и принять меры, мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию, но как это сделать? Одна надежда! Позволят печатать, получу денег и тогда перееду. Наконец, и кроме того меня пугает, если припадок случится в отправлении службы. В карауле, н<а>прим<ер>, затянутый в узкий мундир - я задохнусь непременно, судя по рассказам свидетелей припадка, которые видели, что делается с моей грудью и с моим дыханием. Но бог милостив, только повторяю тебе в 10-й раз: пойми, как важна для меня возможность печатать. В Семипалатинск я привез жену захворавшую. Хотя я, уезжая, заготовил всё по возможности, но по неопытности моей и половины не было сделано из того, что нужно, и потому у нас было две недели постоянных хлопот. На этот случай приехал бригадный командир. Смотр, служба - одним словом, я совсем замотался - и потому прости, что не написал сейчас же по прибытии. Жена моя теперь оправилась. Она просит тебя простить ее, что не пишет тебе теперь ничего. Она напишет и скоро. Она уверяет меня, что не приготовилась. Всех вас она бесконечно любит. Она вас всех любила и прежде, когда я (в 54-м году) читал ей всякое письмо ваше, и знала о вас все подробности. По рассказам моим, она тебя чрезвычайно уважает и всё мне ставит тебя в пример. Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь ее оставила на ее душе (3) болезненные следы. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности; но никогда она не перестает быть доброю и благородною. Я ее очень люблю, она меня, и покамест всё идет порядочно. Получив деньги от дяди (которого я благодарю от всего сердца), я уплатил часть долга; теперь у меня рублей 250 сереб<ром> есть в комоде; но ведь надо прожить по крайней мере до тех пор, пока получу позволенье печатать, и потому я рад, что хоть на это время (4) обеспечен. В будущее же я как-то слепо верую. Только бы дал бог здоровья. Удивительное дело: из тяжкого несчастья и опыта я вынес какую-то необыкновенную бодрость и самоуверенность. Может быть, это и худо. Дай бог, чтоб у меня достало столько благоразумия, чтоб не быть излишне самоуверенным. Но не беспокойся и не тоскуй обо мне. Всё пойдет хорошо. Но вот о тебе я сильно тоскую, бесценный, дорогой друг мой, добрый, благородный мой брат! Письмо твое я получил, благодарю за твои посылки, они еще не пришли, но, друг мой, мне так тяжело было, читая о тягости твоих обстоятельств, что ты на нас истратился! Благодарю тебя 1000 раз, а жена не знает как и благодарить тебя. Но, ангел мой, твои дела всё еще не поправляются! Они решительно пугают меня. Ты надеешься на сигары; что если они не пойдут! а ведь это как легко может случиться. Мне кажется, что важнейшее неудобство - высокая цена твоих сигар. Но в этом я не знаю толку. Дай бог, дай бог тебе! Переживи этот кризис - и, ради Христа, не рискуй больше; не забирайся много, а помаленьку это крепче. Но какова же сестра Саша? За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница? Но ведь это смешно и глупо. Напиши мне, ради бога, об ней побольше и подробнее. Жаль, что я спешу, я бы и сам написал тебе больше и подробнее. Теперь задам тебе вопрос. Я, милый мой, спрашивал тебя об участи \"Детской сказки\". Скажи мне положительно (и умоляю тебя в том), хотели ли ее серьезно печатать? Если хотели, то пробовали иль нет, а если не пробовали, то почему именно? Ради бога, напиши мне это всё. Эта просьба моя будет ответом на твое предположение, что мне не запрещено печатать. Согласись, что судьба этой вещицы \"Детской сказки\" для меня интересна во многих отношениях.
Друг мой, как мне жаль бедного Буткова! И так умереть! Да что же вы-то глядели, что дали ему умереть в больнице! Как это грустно!
Прощай, ангел мой. Кланяйся всем, кто меня помнит, я всех помню и кого любил - люблю по-прежнему. Я виноват перед Верочкой и ее мужем - давно не писал им, скоро всем напишу. Перецелуй детей и особенно напомни обо мне Эмилии Федоровне. Дай бог ей всякого счастья!
Жена даже не приписывает тебе. На мое приглашение она отвечала, что напишет тебе сама, особое письмо, равно и к Вареньке. Но просила тебе и Эмилии Федоровне передать ее искренний поклон и пожелание всего лучшего. Я свидетель - что от искреннего сердца. Прощай.
Твой брат Ф. Дост<оевский>.
(1) было: окончилось
(2) вместо: слабого здоровья - было: больная.
(3) было: на ней
(4) вместо: на это время - было: теперь
124. В. М. КАРЕПИНОЙ
15 марта 1857. Семипалатинск
Семипалатинск, 15 марта 1857 г.
Вот и еще тебе письмо, дорогая Варенька. Уведомляю тебя, что я и жена (которая вместе со мной пишет к вам) хотя кое-как устраиваемся и начинаем новую жизнь, но все-таки завалены такими разнообразными хлопотами, что поневоле манкировали прошлую почту и не писали к тебе, хотя я и обещался. К тому же жена что-то часто хворает, а я на этой неделе говел, сегодня исповедовался, устал ужасно, да и сам (1) не могу похвалиться здоровьем. И потому ты наверно извинишь меня. Жена просит вас в письме своем полюбить ее. Пожалуйста, прими ее слова - не за слова, а за дело. Она правдива и не любит говорить против сердца своего. Полюбите ее, и я вам за это буду чрезвычайно благодарен, бесконечно. Живем кое-как, больших знакомств не делаем, деньги бережем (хотя они идут ужасно) и надеемся на будущее, которое, если угодно богу и монарху, устроится. Не думаю, чтоб я грешил, имея в убеждении, что моя надежда исполнится. (2) Но не знаю, как дожить до того времени, когда буду сам зарабатывать себе кусок хлеба. Тогда только, и только тогда, буду вправе называть себя человеком. А до тех пор благодарность всем вам, за то что любили (3) и не забывали меня в моем несчастье, бесконечная. Беспокоят меня несколько мои припадки, что-то теперь опять затихли; дай бог, чтоб совсем прекратились. Из-за них (4) с чувством какого-то уныния смотрю и на службу и на занятия мои теперь. К тому же убеждение, что я могу быть полезен и себе и другим, восстановлю свое имя и (5) исправлю прошлое на другой дороге, другими занятиями, укореняется во мне более и более. Дал бы бог, чтоб я мог вам всем доказать справедливость слов моих. Разумеется, я не переменю своего теперешнего положения, своей службы на неизвестное. Я тогда (6) изменю всё это, когда буду иметь факты, что могу существовать иначе и заниматься другим, выгоднее во всех отношениях, чем теперь.
От брата Миши получил недавно предобрейшее, премилейшее письмо. Вот истинно друг и брат (как и ты - добрейшая мне сестра!). Но ты не поверишь, моя бесценная, до какой степени тревожит меня состояние (7) дел брата Миши! Он рискнул слишком смело на свои сигары. Дай бог, чтоб надежды его оправдались; но вот (которое уже письмо!) он мне пишет о том, что погружен в беспрерывные расчеты, самые тоскливые хлопоты и живет надеждами. Мне его жаль до невероятности, или, лучше сказать, я о нем беспокоюсь, как о себе самом. Не зная в последнее время, поправились ли дела его, потому что он редко мне пишет, и не зная, помогут ли мне дядюшка и тетушка, я просил Мишу помочь мне, именно выслать кое-каких вещей, из которых некоторые совершенно необходимы, чтоб устроиться и подарить будущую жену мою. Он пишет мне теперь, что немедленно исполнит просьбу мою. Он еще ничего не выслал, но совесть упрекает меня, что я потревожил его расходами для меня в таких его обстоятельствах. Если б можно было остановить его, то я отказался бы от просьб моих с радостию. Но теперь, кажется, поздно, и он, верно, вышлет всё непременно.
Я чрезвычайно хотел писать Верочке; (9) и непременно напишу, но теперь пусть покамест простит меня. Расцелуй ее за меня, голубчик мой Варенька. Напиши мне всё, о всех вас; напиши о дядюшке и тетушке (здоровы ли, одобряют ли меня, довольны ли мною). Напиши и о Мише, что думаешь о делах его? А теперь прощай, бесценная сестра моя. Будь счастлива по возможности. Ты того заслуживаешь. Целую детей твоих, твои ручки и умоляю любить меня по-прежнему.
Прощай еще раз и навсегда (10) любящий тебя брат
Ф. Достоевский.
Ради бога, прости меня за такое перемаранное письмо. Прости, сделай одолжение, голубчик мой.
(1) вместо: да и сам - было: да к тому же и сам
(2) вместо: имея в убеждение ... ... исполнится - было начато: имея эту над<ежду>
(3) было: что до сих <пор> любили
(4) вместо: Из-за них - было: Ибо
(5) далее было начато: заслуж<у>
(6) было: сначала
(7) было: положение - было: как он
(8) далее было: но не знаю, где она (не в Петербурге ли?), но
(9) далее было: твой
125. Д. С. КОНСТАНТУ
20 апреля 1857. Семипалатинск
Семипалатинск, 20 апреля 1857 г.
Многоуважаемый Дмитрий Степанович,
С чувством глубочайшего уваженья и искренней, настоящей преданности к Вам и всему семейству Вашему, осмеливаюсь рекомендовать себя Вам как родственника. Бог исполнил наконец самое горячее желанье мое, и я, два месяца назад, стал мужем Вашей дочери. Еще давно, еще при жизни Александра Ивановича, она так много и так часто говорила мне о Вас, с таким чувством и нередко со слезами, вспоминала свою прежнюю жизнь в Астрахани, что я еще тогда научился Вас любить и уважать. Она всегда упоминала о Вас с искреннею любовью, и я не мог не сочувствовать ей.
Я познакомился с Марьей Дмитриевной в 54 году, когда, по прибытии моем в Семипалатинск, был здесь еще всем чужой. Покойный Александр Иванович, о котором я не могу вспоминать до сих пор без особого чувства, принял меня в свой дом как родного брата. Это была прекрасная, благородная душа. Несчастья по службе несколько расстроили его характер и здоровье. Получив место в Кузнецке, он заболел и скончался, так неожиданно для всех любивших его, что никто не мог подумать о его судьбе хладнокровно. Я же не мог представить себе, что станется с бедной Марьей Дмитриевной, одной, в глуши, без опоры, с малолетним сыном? Но бог устроил всё. Не знаю, в состоянье ли я буду исполнить то, что положил в своем сердце; но уверяю Вас, что во мне твердое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей и устроить судьбу бедного Паши. Я люблю его как родного; я так любил его отца, что не могу не быть другом и сыну.
Вас буду просить я, многоуважаемый Дмитрий Степанович, - рекомендуйте меня семейству Вашему и передайте мой поклон и мое искреннее уважение сестрицам Марьи Дмитриевны. Может быть, Вы когда-нибудь узнаете меня лично. Во всяком случае, поверьте мне, я надеюсь заслужить доброе мнение Ваше и оказаться достойным иметь честь быть близким к Вашей фамилии. А теперь примите еще раз уверенье в чувствах наиглубочайшего уваженья и позвольте мне пребыть искренно любящим Вас и преданнейшим Вашим слугою.
Ф. Достоевский.
126. Е. И. ЯКУШКИНУ
1 июня 1857. Семипалатинск
Семипалатинск, 1-е июня 857.
Милостивый государь Евгений Иванович,
Александр Павлович передал мне всё то, что Вы поручили ему сказать мне. Я не знаю, чем и как заслужил я привязанность Вашу и чем могу отблагодарить Вас когда-нибудь! Я бы желал Вас видеть и иметь честь узнать Вас короче. За краткостию не пишу Вам ничего о себе и о моих обстоятельствах или надеждах. Александр Павлович будет так добр и передаст Вам всё, чего (1) я надеюсь достичь в непродолжительном времени, равно как и надежду быть в Москве. Но покамест перейдем прямо к делу, которое меня интересует почти более всего, в чем заключаются все будущие надежды мои в жизни, то есть - вступление вновь в литературу.
Александр Павлович прислал мне от Вашего имени 100 руб. серебром.
Добрейший Евгений Иванович, скажите мне как возможно Вам скорее: какие это деньги, откуда и чьи? Вероятно Ваши, то есть Вы, движимый братским участием, присылаете их мне в надежде подстрекнуть меня на литературную деятельность и тем желаете мне помочь вдвойне. Александр Павлович пишет, что Вы берете на себя труд хлопотать о напечатанье моих сочинений и надеетесь, продав их куда-нибудь, выручить для меня значительную плату. Конечно, я не останусь глух на призыв Ваш, только уж и не знаю, как благодарить Вас за Ваше внимание ко мне. - До сих пор я хотя и желал, но удерживался от печатанья. Мне всё казалось, что я не имею права. Но, кажется, мои опасения были пустые. Меня уже многие торопили печатать. Я давно уже решился начать, но не знал, как обделать дело. Во-1-х) не знал, куда послать. Редакции журналов теперь для меня большею частию незнакомы. Мне же непременно хотелось (и так я желаю и теперь) печатать не под своим именем. В последнее время я думал о \"Русском вестнике\". Приятель мой Плещеев (теперь в Оренбурге) уведомил меня, что писал обо мне Каткову. Итак, я желал бы начать с \"Русского вестника\". Но вот в чем затруднение: что предложить в \"Вестник\"? Скажу Вам без обиняков, что у меня давно уже определено, с чего начинать, и с другого я не начну. Хотя и есть кое-что другое, но, кроме романа и повести, я ни с чего другого не начну.
В последнее же время, то есть года 1 1/2 сряду, я обдумывал и занимался романом, к несчастью, слишком объемистым. Я говорю, к несчастью: потому что захочет ли \"Вестник\" напечатать роман величиною с Диккенсовы романы? Вот что главное.
2-е) что хотелось бы мне узнать: имеете ли Вы уже в виду издателей или журнал, в котором желали бы поместить что-нибудь мое. А 3-е) где лучше и выгоднее было бы поместить, то есть какой журнал в настоящее время можно предпочесть в этом смысле? Объясню Вам, что именно я пишу, хотя, конечно, не буду рассказывать Вам содержанье. Это длинный роман, приключенья одного лица, имеющие между собой цельную, общую связь, а между тем состоящие из совершенно отдельных друг от друга и законченных само по себе эпизодов. Каждый эпизод составляет часть. Так что я, наприм<ер>, очень могу помещать по эпизоду, и это составит отдельное (2) приключенье или повесть. Разумеется, мне бы желалось поместить всё по порядку. Скажу Вам еще, что роман состоит из 3-х книг, (3) каждая листов 20 печатных, и из нескольких частей. Написана только 1-я книга в 5 частях. Остальные две книги напишутся не теперь, а когда-нибудь, ибо, во-1-х), они составляют хотя продолжение приключений того же лица, но в другом виде и характере и несколько лет спустя. 1-я же книга есть сама по себе полный и совершенно отдельный роман в 5 частях. Вся она написана, но еще не отделана, и потому я примусь теперь отделывать ее по частям и по частям буду доставлять Вам. Получив Ваш ответ, тотчас же вышлю Вам 1-го часть 1-й книги. Эта часть составляет совершенно отдельную и конченную повесть. Вас же убедительнейше прошу отвечать на мои вышеприведенные вопросы. (4) Поговорите с редакторами, если имеете знакомых, и предложите им. Что скажут и что дадут с листа. Другим же я ничем (литературным) не занимаюсь теперь, кроме этого романа, ибо сильно лежит к нему сердце.
Извините меня, Евгений Иванович, за такие подробности, но я вполне хочу воспользоваться Вашим обязательным предложением. Благодарю Вас за всё еще раз. Крепко жму Вам руку. Вы меня выводите на дорогу и помогаете мне в самом важном для меня деле. До свиданья! Я надеюсь, что до свиданья! Ваш весь навсегда
Ф. Достоевский.
(1) было: что
(2) далее было начато: помещен<ное>
(3) было: частей
(4) далее было: Если
127. И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ
29 июля 1857. Семипалатинск
Милостивый государь Иван Викентьевич,
Когда-то Вы обратили внимание на жалкую судьбу двух несчастных, - меня и Дурова, и приняли нас в Вашем доме. Я всегда слышал о Вас то, что научило меня искренно уважать Вас; доброта же Ваша к нам научила меня и любить Вас. Без боязни и доверчиво обращаюсь к Вам теперь с убедительнейшею просьбою; ибо знаю, кого прошу. Но прежде всего уведомлю Вас, что я милостию монарха прощен, произведен в офицеры вот уже скоро год и недавно получил прежнее потомственное дворянство - что равносильно почти совершенному прощению. Получив чин, я женился, на вдове моего покойного друга, которого я любил и уважал, Александра Ивановича Исаева. Я застал его в 54-м году в Семипалатинске; он тогда был без места. Но через год получил место в Томской губернии, отправился на службу в город Кузнецк и через 2 месяца умер, оставив жену и малолетнего сына. Покойный Александр Иванович Исаев часто, с величайшим уважением говаривал мне о Вас. Он знал Вас лично; не знаю, помните ли Вы его? Я помню, что я писал к Вам о его сиротке-сыне, придумывая, как бы поместить его в Сибирский корпус, что очень хотелось бедной вдове, его матери, по смерти своего мужа пришедшей почти в отчаяние. Она подавала просьбы, писала письма - и вот решение вышло (благодаря заботливости доброго и благородного Якова Александровича Слуцкого) уже в то время, когда она, уже шесть месяцев, как сделалась моею женой. И хоть мне грустно и тяжело отпустить такого маленького мальчика, о котором я дал себе слово заботиться, из уважения к памяти его отца, но отказаться от такого случая невозможно, тем более что корпусный командир сделал для него почти исключение, велев принять его в малых летах. Сибирский же корпус так хорошо устроен, что желать трудно лучшего. Одно тяжело: мальчик слишком молод, еще дитя, и никогда не расставался с родными. Ради бога, будьте ему покровителем! Обратите на него Ваше внимание. Я знаю и верю, что Вы и без просьб свято исполняете долг свой, как начальник; но иногда слово ласки, ободрения или снисхождения многое заменит бедному сироте. Будьте же великодушны! Я помню доброту Вашу, благородство Ваше и потому смело прошу, в надежде, что Вы простите меня за эту просьбу.
Я теперь болен довольно опасного болезнию - падучею. Я намерен лечиться и ехать для этого в Москву. Я надеюсь, что мне не откажут выехать в столицу. В таком случае в конце зимы или будущей весной я буду проезжать через Омск и тогда лично, вместе с женой моей, буду просить Вас о бедном сиротке. Я до самого последнего времени надеялся, что повезу его в корпус сам, лично. Но меня не пустили, так как в этот год уже два раза брал отпуск; и потому я посылаю его с доверенным человеком - человеком порядочным, почтальоном Ляпухиным, на которого я надеюсь вполне.
Простите меня, что я осмелился приложить к этому письму 10 руб. сереб<ром>. Он еще мальчик вполне, какое-нибудь лакомство может его во многом утешить. Не смею думать (а следовательно, и просить Вас), чтоб Вы были так благосклонны к просьбе моей и взялись сами уделять ему из этих денег; хотя обязали бы меня тем несказанно. Но у Вас есть занятия, важные обязанности - и потому я не смею и думать о такой снисходительности. Итак, если нельзя этим деньгам храниться у Вас, то вручите их кому знаете из Ваших подчиненных; всякое распоряжение Ваше будет хорошо.
Если маленькому Исаеву понадобятся, сверх нужного содержания, какие-нибудь издержки, то я с радостию готов удовлетворить всякое требование.
Я учил моего пасынка Вас любить и уважать, как будущего своего начальника. Полюбите его, если можно, благороднейший Иван Викентьевич! Ему скоро 10 лет. Он добр, с прекрасными наклонностями, с острыми способностями, с честолюбием (это я заметил), но пылок, резов и, кажется, будет страстною и горячею натурою. За верность портрета я ручаюсь. Но согласитесь, что если он верен, то как легко этому мальчику совратиться с пути и впасть в дурные наклонности! А вместе с тем, как легко при руководстве сделать из него прекрасного человека!
Об этом-то я и прошу Вас, благороднейший Иван Викентьевич, будьте его благодетелем, взгляните на него иногда попристальнее, и - только! более я не смею Вас беспокоить моими просьбами. Что будет более, то произойдет от Вашего благородного сердца. Добрые дела свободны. А я на Вас вполне надеюсь во всем.
Простите меня за эту надежду, так высказанную, и позвольте мне с чувством глубочайшего уважения иметь честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою.
Ф. Достоевский.
Семипалатинск. 29 июля 1857 г.
Р. S. Простите меня еще за мой отвратительный почерк и не сочтите за небрежность. Я краше писать не умею.
128. В. Д. КОНСТАНТ
31 августа 1857. Семипалатинск
Милостивая государыня и любезнейшая сестрица
Варвара Дмитриевна,
Благодарю Вас от души за письмо Ваше ко мне. Я чувствую честь, Вами мне сделанную, и вижу расположение Ваше ко мне. Позвольте же мне называть Вас именем сестры. Одно из задушевных желаний моих заслужить Ваше расположение, а вместе с тем и всей, уважаемой мною, фамилии Вашей. Из письма жены моей к Вам Вы узнаете причину нашего долгого молчания: мы непременно хотели написать о Паше самые верные и окончательные известия. Я знаю, как Вы любите Пашу, и потому считаю себя обязанным сообщить Вам о нем подробнее. Признаюсь Вам, что помещение его в корпус мне было сначала не по душе. Я рассчитывал иначе и всё уговаривал Марью Дмитриевну подождать. Я уверен в своем (очень близком) возвращении в Россию. Того требуют и мое здоровье и мои обстоятельства. Там же, в России, я имею много способов и очень много преданных мне и сильных людей, которые помогли бы мне пристроить Пашу наилучшим образом, у себя на глазах. К тому же в Павловском кадетском корпусе командиром батальона кадет мой родственник, муж моей младшей сестры. Я думал, что в этом корпусе он был бы как в доме родных. Имея все это в виду, я надеялся, что на прежнюю просьбу Марьи Дмитриевны (еще до замужества) о помещении Паши в корпус не последует скорого ответа за малолетством Паши. Но люди, которых я же просил прежде, так преданы нам, что выхлопотали, несмотря на малолетство Паши, в виде исключения из общего правила, принятие его в корпус. Нечего делать, мы с ним расстались. Марья Дмитриевна рассуждала как мать и обрадовалась решительному и верному. По размышлении и я примирился с мыслию расстаться с нашей и вот почему: Сибирский корпус, во-1), превосходнейшее заведение, права его большие, начальство редкое, неоценимое. Директором известный ученый генерал Павловский; его имя произносится с благоговением в Омске. Инспектором Ждан-Пушкин, которого я знаю лично, человек образованнейший, с благороднейшими понятиями о воспитании. (Он очень хорошо был знаком с покойным Александром Ивановичем, который, я помню, говорил мне о нем с увлечением). Наконец, болезнь моя и не совсем еще обеспеченное положение наше - всё это склонило нас предпочесть всем мечтам о лучшем - верное. К тому же последние указы государя-императора о военном воспитании дают права всем провинциальным кадетам переходить, при хороших успехах, в последний специальный класс в Петербурге, в Константиновский корпус, а оттуда выходить хоть и в гвардию, смотря по успехам. О Паше писал я Ждан-Пушкину (от которого получил теплый, добродушный ответ и который встретил его как родного и поместил у себя), потом полковнику Слуцкому, человеку семейному и значительному в Омске, и жене генерал-майора де Граве, моей доброй знакомой, женщине благородной и умной. Я просил всех принять в Паше участие: все дали обещание. Были тоже посланы письма кадетам в старших классах, чтоб они приняли Пашу лучше. Отправили мы его с добрым и честным человеком, хозяином дома, в котором мы квартируем и которого Паша очень любил. Он смотрел за нашей как нянька и доставил его превосходно. Паша был очень рад тому, что он уже кадет, хотя и плакал, расставаясь с нами. Пишу Вам всё это, зная участие, которое Вы в нем принимаете. Это мальчик добрый, очень остроумный, с большими способностями, благородный и честный, с способностию крепко привязаться и полюбить, но с зародышем страстей сильных. Он совершенный портрет незабвенного Александра Ивановича и физически и нравственно.
Мне слишком много говорила о Вас жена и в особенности покойный Александр Иванович, говоривший о Вас с глубоким уважением, - чтоб я, не зная уже Вас отчасти, не дорожил Вашим расположением ко мне. Я слишком желаю заслужить лестное для меня внимание Ваше.
Позвольте уверить Вас в чувствах глубочайшего моего уважения к Вам и пребыть, милостивая государыня, Вашим покорным и почтительнейшим слугой
Ф. Достоевский.
31 августа 1857 г.
Р. S. Напомните обо мне многоуважаемому семейству Вашему и передайте сестрицам Вашим мое глубочайшее уважение. Это покорнейшая просьба моя.
129. Д. С. КОНСТАНТУ
31 августа 1857. Семипалатинск
Милостивый государь Дмитрий Степанович,
Я должен начать письмо мое извинением. Слишком долго не отвечал я Вам. Но вина моя была невольная. Марье Дмитриевне непременно хотелось написать Вам окончательное и решительное известие о милом нашем Пашечке. Совершенно неожиданно решилась давнишняя просьба Марьи Дмитриевны о помещении Паши в Сибирский кадетский корпус, и решилась по особенному вниманию и участию генерал-губернатора. Пашу приняли, и хоть тяжело было расставаться с ним, но мысль о том, что Сибирский кадетский корпус - одно из первоклассных заведений в России, несколько успокоила нас. Начальство там превосходнейшее - знакомые и мне и покойному Александру Ивановичу. Всё это время мы хлопотали об отсылке Паши в Омск. Я, к несчастью моему, не мог сопровождать его лично; ибо уже три раза в этом году брал отпуск. Меня на этот раз не пустили. Зато мы нашли преданнейшего человека, который превосходно исполнил наше поручение. Теперь он уже возвратился и принес нам известия самые благоприятные; Паша принят; все мои письма о нем в Омск подействовали, да и не могло быть иначе: я писал их благороднейшим людям. Можно сказать положительно, что дело кончилось очень удачно. Зарекомендован Паша превосходно, в нем постоянно будут принимать в Омске участие многие очень важные там лица. Вот этих известий и ожидали мы, чтоб сообщить Вам о них, как о деле окончательно решенном, и тем успокоить Вас.
Вы мне написали столько лестных слов, благороднейший я многоуважаемый Дмитрий Степанович, что я, право, не знаю, чем заслужил их; клянусь Вам, что постараюсь заслужить Вашу доверенность ко мне. Благодарю Вас от всей души за добрейшие желания Ваши.
Живем мы понемногу и покамест не имеем причин жаловаться на судьбу. В мае месяце я получил еще монаршую милость: возвращение прежнего потомственного дворянства. Это значит полное прощение вины моей. Но здоровье мое плохо. Думаю ехать месяцев через восемь (по расчету моему) в Москву. Там. и жить будет лучше и легче, и доходы мои будут вернее, и, наконец, можно удобнее лечиться у лучших медиков.
Позвольте, с своей стороны, пожелать Вам от чистого сердца всего самого лучшего. Поручаю себя расположению Вашему. Позвольте мне именоваться Вашим почтительнейшим родственником и примите уверение в том глубочайшем уважении, с которым я имею честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим и всегдашним слугою
Ф. Достоевский.
Семипалатинск Августа 31 1857 г.
130. В. M. КАРЕПИНОЙ
7 сентября 1857. Семипалатинск
Семипалатинск, 7-го сентября 1857 года.
Любезный друг, милая сестра моя Варенька,
Решаюсь писать тебе еще, не дождавшись твоего ответа. Хочется напомнить о себе; это так естественно между теми, кто любит друг друга. Давно уже, рано весной, послали мы, я и жена моя, каждый от себя письма к вам всем: тебе и сестрице Верочке в Москву и к брату в Петербург. От брата мы ответ получили. Но ни от тебя, ни от Верочки до сих пор нет ничего. Скажи мне, Варенька, не сердита ли ты за что-нибудь на меня? Если так, то напрасно! Мало кто любит и уважает тебя так, как я. Я и не думаю этого, сообразить не могу, как бы это могло случиться! Я знаю, что ты так добра, как ангел, к сердиться даром не способна. Не понимаю, почему не ответила ничего и Веринька. Здоровы ли вы обе? Брат писал, что был у вас в Москве и нашел всё благополучно. Здоровы ли дядюшка и тетушка? Мысль об них мне несколько раз приходила в голову: если б тетушка серьезно хворала, я знаю, ты бы не отходила от нее, а в таком случае было бы не до меня. Дай им бог здоровья, а вместе и всем вам! Напиши же хоть что-нибудь, Варенька, и выведи меня из недоумения.
О себе скажу одно: живем помаленьку, покамест хорошо. В будущем одни надежды, то есть надежды на себя, на свои силы с помощию божию, а это всего лучше. Может быть, бог и устроит судьбу мою. Если кой-какие дела (по литературе) удадутся, выйду в отставку. Служить мне больше нельзя, во-1-х, дорого, а время занято службой. А тут, на свободе, я конечно приобрету более. Но, разумеется, для этого надо переехать в Москву. Авось, это удастся. Болезнь моя нисколько не проходит. Напротив, припадки случаются чаще. Уже три раза с апреля м<еся>ца были они со мной, когда я стоял в карауле, и, кроме того, раза три или четыре во сне. После них всегда остается тягость, бессилие. Тяжело мне переносить это, Варенька. Надеюсь, что государь император позволит мне переехать в Москву, чтоб лечиться. А здесь, у наших докторов, лечиться нечего. В Москве, несмотря на болезнь, я содержать сам себя надеюсь. Да и обновлюсь душою. Давит меня Сибирь. Но нечего загадывать о будущем. Как-то еще всё уладится.
Я думаю, Верочка теперь в деревне. Я писал тоже (в тот же раз) и Александру Павловичу и еще одному моему знакомому, Якушкину, писал о важных для меня вещах и просил скорого, по возможности, ответа. Но ничего еще не получил.
Иногда, Варенька, мне приходит на мысль, что письма мои пропали. Но опять, пропало, положим, одно письмо, зато другое дошло; а то было бы слишком странно.
Прощай, Варенька, друг мой милый. Хотел тебе написать только несколько строк, чтоб напомнить о себе только. Обними за меня Верочку и передай мое глубочайшее уважение дядюшке и тетушке. Скажи, что благодаря им у меня еще есть теперь кусок хлеба; денег еще ее не истратил. Благодарность моя дядюшке и тетушке беспредельна. Дай им бог и здоровья и счастия.
Прощай же, ангел мой, будь здорова и благополучна, а я навсегда твой любящий брат Ф. Достоевский.
NB. Где брат Андрюша? Если он был в Петербурге, то удалось ли ему там и где он теперь? Куда ему писать?
До свиданья.
131. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
3 ноября 1857. Семипалатинск
Семипалатинск ноября 3, 1857 г.
Любезный друг и брат, получив твое маленькое письмецо, в котором ты уведомлял меня о твоей заграничной поездке, или, лучше сказать, о твоем наскоке на Европу, я не отвечал тебе. тотчас, ожидая обещанной присылки сигар, (так как ты обещал их выслать с следующей почтой) и тут же разом отвечать тебе. Но ни сигар, ни письма - не было, и потому пишу, не дождавшись, во-первых, чтоб поскорей с тобой побеседовать, а во-вторых, изложить перед тобой кое-что из настоящих обстоятельств моих. Во-1-х, о моей частной жизни. Живем мы кое-как, ни худо, ни хорошо. Я служу, хотя намерен в скором времени просить отставку, потому что считаю за грех запускать болезнь мою без излечения. И сама совесть говорит мне: так ли служат; когда я сам сознаю и чувствую, что, по причине болезни, едва могу исполнить самые легкие обязанности. Лучше уступить место другому и посторониться. Я же, и в отставке и в болезни, найду случай быть полезным занятиями литературными. Всякая ненормальность, всякая противуестественность, наконец, отмстит за себя. Жить упорно в Семипалатинске, усиливая болезнь и запуская ее, - по-моему, повторяю, грех.
Надеюсь на высочайшую милость превосходного монарха нашего, уже даровавшего мне столько. Он призрит меня, несчастного больного, и, может быть, позволит возвратиться мне в Москву, для пользования советами, докторов и для излечения болезни. Кроме того, где я достану себе пропитание, как не в Москве, где теперь столько журналов и где, верно, меня примут в сотрудники. Ты понять не можешь, брат, что значит переговариваться хотя об литературных делах заочно, писать - и не иметь даже необходимейших книг и журналов под рукой. Хотел было я, под рубрикой \"писем из провинции\", начать ряд сочинений о современной литературе. У меня много созревшего на этот счет, много записанного, и знаю, что я обратил бы на себя внимание. И что же: за недостатком материалов, то есть журналов за последнее десятилетие, - остановился. И вот так-то погибает у меня все, и литературные идеи и карьера моя литературная.
Ты пишешь мне, дорогой мой, о моем романе и просишь меня прислать прямо к тебе; но вот что я скажу тебе на это: я давно уже получил предложение из \"Русского вестника\", бесспорно первого русского журнала в настоящее время, и уже завел переписку в Москве через превосходных знакомых моих и через Плещеева, который теперь в Оренбурге (1) и вот уже год работает для \"Вестника\".
Что же касается до моего романа, то со мной и с ним случилась история неприятная, и вот отчего: я положил и поклялся, что теперь ничего необдуманного, ничего незрелого, ничего на срок (как прежде) из-за денег не напечатаю, что художественным произведением шутить нельзя, что надобно работать честно и что если я напишу дурно, что вероятно и случится много раз, то потому, что талантишка нет, а не от небрежности и легкомыслия. Вот почему, видя, что мой роман принимает размеры огромные, что сложился он превосходно, а надобно, непременно надобно (для денег) кончать его скоро я призадумался. Ничего нет грустнее этого раздумья во время работы. Охота, воля, энергия - всё гаснет. Я увидел себя в необходимости испортить мысль, которую три года обдумывал, к которой собрал бездну материалов (с которыми даже и не справлюсь - так их много) и которую уже отчасти исполнил, записав бездну отдельных сцен и глав. Более половины работы было готово вчерне. Но я видел, что я не кончу и половины к тому сроку, когда мне деньги будут нужны до зарезу. Я было думал (и уверил себя), что можно писать и печатать по частям, ибо каждая часть имела вид отдельности, но сомнение всё более меня мучило. Я давно положил за правило, что если закрадывается сомнение, то бросать работу, потому что работа, при сомнении, никуда не годится. Но жаль было бросать. Твое письмо, в котором ты говоришь, что по частям никто не возьмет, заставило меня окончательно бросить работу. Два соображения были тому причиною. \"Что же будет? - думал я, - или писать хорошо, но тогда я и через год не получу денег, потому труд мой бесполезен, или кончать как-нибудь и испортить всё, то есть поступить бесчестно; да и не в силах я был это сделать\". И потому весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик. Я взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных). Кончив ее, напишу роман из петербургского быта, вроде \"Бедных людей\" (а мысль еще лучше \"Бедных людей\"), обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в \"Вестник\" мою 1-ю повесть. Там дадут вперед и дадут не мало. Буду с деньгами. Но вот беда: к 1-му генварю не буду иметь совсем денег, и так как, начиная это письмо, я решил объяснить тебе все мои обстоятельства и просить кой о чем, то и приступаю к этому делу.
В феврале, когда я женился, я занял здесь денег 650 р. серебр<ом>. Занял я у одного господина, человека очень порядочного, но странного. (2) Я был с ним в отношениях близких. Это человек лет 50-ти, давая мне деньги (он человек богатый), он сказал мне: \"Не только на год, но даже на два, не стесняйте себя, у меня есть, я рад Вам помочь\", и даже не хотел взять заемного письма. Потом, приехав из Кузнецка, я получил из Москвы, от дяди 600 руб. сереб<ром> и даже потом еще 100. Из всего имения у меня, кроме моего мундира, были только подушка и тюфяк. Всё, до последней мелочи, нужно было завести вновь, кроме того: в продолжение года я ездил раза четыре в Кузнецк и обратно, истратил много на дела моей жены, тогда еще невесты, заплатил долги, за три года сделанные Хоментовскому и еще кой-кому до 300 р. сереб<ром> (ибо мне нужны были деньги, когда у нее муж умер), и т. д., и т. д. Семипалатинск же самый дорогой город в свете. Здесь как будто необитаемый остров, где Робинзон находил самородки золота и ни за какие деньги не мог купить нужной вещи. С открытием области здесь всё вздорожало. Я, например, плачу 8 р. сереб<ром> в месяц за квартиру, без дров и без воды. Хотел бы найти квартиру меньше и дешевле, да нет таких, ибо всё занято, 3 года назад наехало до 100 чиновников, и ни один до сих пор не выстроил дома. По провинциальному обычаю, кто ни придет, надо подать закуску; знай, что фунт самого гадкого русского сыру стоит до рубля серебр<ом>. Здесь 150 купцов, но торговля азиатская. Европейским товаром (то есть панским) торгуют купца три, четыре. Привезут брак московских фабрик и продают за цену неимоверную, за цену, которую может назначить только один горячешный в бреду и в сумасшествии. Попробуй заказать мундир или штаны; за сукно, стоящее 2 руб. сереб<ром> в Москве, берут до 5-ти. Одним словом, это самый дорогой городишка в мире. И потому неудивительно, что дороги, поездки, свадьба, отдача долгов, покупка всего самого необходимого для устройства первоначального и жизнь - съели все наши деньги. К 1-му декабря у меня ни рубля не останется. А между тем всего только три месяца после моей свадьбы господин, давший мне денег, начал напоминать о них. Это меня удивило; я именно говорил ему: \"Если можете ждать год на мне, то дайте, если же не можете, не давайте\". В ответ он именно сказал: \"Хоть два года\". Я поспешил дать ему заемное письмо, сроком до 1-го января наступающего года. Я надеялся получить деньги за роман. Теперь все надежды рушились; по крайней мере рушились на 1-е января. Между прочим, этот господин женился, неизвестно за что на меня сердится и - тут началась такая история, что я и не рад, что связался. Всё деликатно - но я знаю, что он намерен к 1-му января протестовать... Не пишу тебе всего, но мое положение слишком тяжелое. Одним словом, 1-е января я должен уплатить во что бы то ни стало. Между прочим, мне пришла неожиданная помощь, которая будет иметь влияние и на будущее. Эта помощь - Плещеев. Я с ним уже давно в переписке. Это та же симпатическая, благородная, нежная душа, как и прежде. Он в статской службе, в Оренбурге, потому не едет в Россию, что влюбился и женится на 16-летней бедной, но образованной девушке (в настоящую минуту - может быть, даже женат; я жду от него письма, а мы переписываемся очень часто). Месяца 2 назад он уведомляет меня, что получает наследство. Родственник, об котором он и не думал, умер в Москве. Наследников много; на его долю, по завещанию, приходится ровно 50000 руб. сереб<ром>. Плещеев тотчас же пишет ко мне, что если мне надо денег, то он даст мне сколько угодно, даже до пяти тысяч руб. сереб<ром>. Но наследство свое он раньше не получит, как в апреле будущего (58-го года). Он пишет, что если. удастся нам сойтись в Москве, то мы уже не разлучимся, и говорит, что готов употребить капитал на какое-нибудь верное литературное предприятие, причем пишет, что, конечно, главным лицом буду я (то есть я). Я отвечал, что возьму у него 1000 руб. сереб<ром>. Эта тысяча, вместе с деньгами, которые я получу за 2 мои повести, помогут мне заплатить долги, выйти в отставку и в июне 58 года приехать в Россию. За 1-ю повесть, которая (если считать по 75 руб. с листа) будет стоить 500 р. сереб<ром>, я получу деньги около февраля. Но я буду просить вперед руб<лей> 300 и потому получу до 800 р. сереб<ром>. Обе мои повести будут стоить до 1000. Итак: в феврале я получаю деньги наверно, в апреле от Плещеева тоже наверно,
- но что мне делать к 1 января 58 года? Мало того; что мне делать в декабре этого года? К 1-му декабря у меня выйдет последний оставшийся рубль; чем жить? Занять теперь не у кого! Тех людей нет, у которых я решился бы занять. Продать нечего. Жалование вперед я взять не могу (у нас новый командир, да и сумма вперед всегда выдается хлопотливо). Наконец, этот долг, который терзает, мучит меня. Вот почему, любезный друг, я обращаюсь к тебе в последний раз: помоги мне в последний раз. Пришли мне 650 р. сереб<ом>, если только можешь, всего на каких-нибудь три месяца. Две гарантии тебе, что я отдам непременно, наверно: если не веришь, что в феврале я получу наверно за свою работу деньги, то в апреле я получу от Плещеева наверняка. В феврале же, тотчас же вышлю тебе, в марте получишь. Клянусь тебе! И потому если можешь пожертвовать 650 р. на три месяца, то спаси меня в последний раз, как 1000 раз спасал. Будь еще раз. мне благодетелем, поверь, друг мой, что ни за что в мире я бы не решился употребить во зло твою доверенность, в марте получишь - клянусь всем, что есть свято! Помоги, друг и брат. Этот долг до того нравственно терзает меня, что никогда в жизни я не был в таком двусмысленном, грубом положении. Я всего тебе не пишу, но эпизод для романа будет великолепный из моей истории. Прощай, голубчик брат. Знай, что вся моя надежда на тебя. Я бы спросил у Плещеева, но у него теперь нет, к тому же он женится. Умоляю тебя об одном: не тяни своего ответа и отвечай тотчас, по получении моего письма, ибо я с крайним нетерпением и тоской буду ждать его.
Жена тебе кланяется. Она писала Вареньке и Верочке, ни одна не ответила. Это ей очень горько. Она говорит, что вы, значит, все на нее сердитесь и не хотите ее в свою родню. Я разуверяю, но бесполезно. Она вас не знает лично. Ей очень грустно.
Моего пасынка Пашечку приняли в Омский кадетский корпус, по просьбе матери, поданной еще полтора года назад. Мы его отправили. Корпус прекрасный, инспектор высокой души человек. Я знаю его лично. Но мне жаль маленького мальчика, только 10 лет, а я его так полюбил. Но приняли, отказаться было нельзя, да и смешно.
Ради бога, брат, отвечай немедленно, не тяни ответа. Пойми, сколько это для меня значит!
(1) было: в Петерб<урге>
(2) далее было начато: Давая
132. Е. И. ЯКУШКИНУ
23 ноября 1857. Семипалатинск
Семипалатинск 23 ноября 57.
Милостивый государь Евгений Иванович,
Не знаю, что могли Вы подумать обо мне, не получив от меня ответа на письмо Ваше? Мне так тяжело представить себе это, что я невольно краснею за свое положение. Но выслушайте меня и увидите, что я еще не столько виноват, как Вам должно казаться. Ответ на письмо Ваше я послал 1-го июня; послал бы и раньше, но приезд Федора Крестьяновича заставил меня переписать уже написанное к Вам письмо. Наконец, 3-го сентября, получаю я письмо от Федора Крестьяновича Мейна, из Змеиногорска. В письме его лежало и мое письмо к Александру Павловичу Иванову, в том же пакете, в котором я отправил его в Москву. В этом пакете было письмо и к Вам, которое я отправил 1-го июня, прося Александра Павловича Вам передать его. Я адресовал в Межевой институт. В Межевом институте его не приняли. Оно возвратилось в Семипалатинск. Так как Федор Крестьянович адресовал все свои письма в Москву тоже в Межевой институт, то семипалатинская почтовая контора догадалась, что это, вероятно, его письмо, и отослала ему в Змеиногорск, из Змеиногорска оно пришло наконец ко мне, при объяснительном письме Федора Крестьяновича, в котором он, между прочим, писал, что скоро поедет в Москву через Семипалатинск. Тогда мне пришло в голову писать в Москву с ним; (1) я боялся другой раз вверяться почте, хотя он и дал мне новый адрес Александра Павловича. Но я его не дождался. В последнее время я был не совсем свободен: меня развлекали и службой (у нас перемена начальства) и другими обстоятельствами; вот почему я еще прогулял несколько почт. И вот наконец пишу теперь к Вам, опять через Александра Павловича. В письме к нему я приложил все прежние письма и даже письмо Федора Крестьяновича. И потому Вы получите 2 письма: одно от 1-го июня, другое - это.
Работа моя в последнее время несколько приостановилась и по нездоровью и по развлечениям служебным. Новый командир, новые порядки. Но уже из того, что до сих пор я не успел ничего послать в Москву, Вы увидите, что я несколько ошибся в расчетах. Много перечеркиваю и переправляю. Хочется отослать что-нибудь получше. Были и другие обстоятельства, довольно грустные. Много бы написал Вам теперь о моих делах, но подожду немного. Надеюсь, впрочем, скоро послать кое-что в \"Русский вестник\". Если получу до того времени ответ от Александра Павловича, то пошлю первоначально Вам, ибо буду уверен в адрессе. Я возобновил переписку с Плещеевым, который в Оренбурге. Вы, может быть, его знаете или слышали о нем. Он печатал в \"Вестнике\" в прошлом году, знаком с редакторами и предлагает свое посредничество.
До свидания, добрейший Евгений Иванович; если напишете мне что-нибудь, я Вам напишу кое-что подробнее. Хотелось бы многое передать Вам. Во мне крепкая уверенность, что я буду этот год в Москве. Это обратилось во мне в неподвижную идею. Ваш весь
Федор Достоевский.
(1) было: через него
133. В. Д. КОНСТАНТ
Около 30 ноября 1857. Семипалатинск
Любезнейшая сестрица Варвара Дмитриевна,
Жена моя сказала мне сейчас, что она пишет к Вам. Времени до окончательного приема писем остается немного, и потому я поневоле должен спешить и ограничиться лишь несколькими строчками, чтоб поблагодарить Вас за Ваше милое, приветливое письмо, полное чисто родственного участия. Если Вы пишете, что слышали обо мне еще давно, гораздо раньше женитьбы моей на сестре Вашей, от покойного и незабвенного Александра Ивановича, то и я скажу Вам, что я много, очень много раз слышал об Вас от покойного, который говорил о Вас даже с каким-то благоговением. Поверьте, что я чрезвычайно желаю хоть когда-нибудь увидеться с Вами и со всем Вашим домом. Не знаю только, могут ли когда-нибудь осуществиться мечты мои? В Москву я крепко надеюсь воротиться в наступающем году, и я дал уже давно себе слово не сидеть сиднем дома, а по возможности узнать нашу бесценную родину побывать в Малороссии, на Юге и на Востоке. Не удастся ли тогда? но в Астрахань, уж конечно, я поеду вместе с женой. Но бог располагает, и только он один. Знаете ли, у меня есть какой-то предрассудок, предчувствие, что я должен скоро умереть. Такие предчувствия бывают почти всегда от мнительности; но уверяю Вас, что я в этом случае не мнителен и уверенность моя в близкой смерти совершенно хладнокровная. Мне кажется, что я уже всё прожил на свете и что более ничего и не будет, к чему можно стремиться. Благодарю Вас от всей души за прилагаемое Вами средство против моей болезни. Поверьте, что я вовсе не против симпатических и магнетических лекарств. Народная медицина, наприм<ер>, обладает иногда чудесными средствами по своим последствиям. Ваше лекарство я постараюсь употребить в свое время. Скажу Вам еще, что вот уже более трех месяцев, как у меня не было припадка, и я этому очень рад. Не вините бедного Пашечку. Он Вас вовсе не забыл и часто поминал тетю Варю. Теперь он привыкает к корпусу, и мне всё кажется, что он слишком мал для него. Я получил письмо от Ждан-Пушкина, инспектора корпуса, наполненное известиями о Паше. Он пишет, что он очень шалит и худо учится. Мне кажется, это в порядке вещей. Где ему привыкнуть, так вдруг, к совершенно новому порядку вещей, который до сих пор ему и во сне не снился? Я писал об этом и Пушкину, умоляя его иметь Пашу в неослабном надзоре. Пушкин превосходный человек, понимает свое дело, и мы крепко на него надеемся.
Передайте мое глубочайшее уважение папеньке и сестрицам Вашим. Уверьте их в моем глубоком, сердечном расположении к ним. О Дмитрии Степановиче я слышал так много от жены моей, которая его обожает, что невольно (1) научился его любить и уважать.
С глубочайшим почтением и преданностью пребываю Вашим искренним братом.
Ф. Достоевский.
NB. Ради бога, извините беспорядок письма моего. Не сочтите за неуважение. Но я всегда так мараю бумагу.
(1) было: поневоле.
1858
134. M. H. КАТКОВУ
11 января 1858. Семипалатинск
Милостивый государь,
Еще в августе получил я от Вашего сотрудника, А. Н. Плещеева, уведомление, что Вы не отказались бы напечатать в \"Русском вестнике\" что-нибудь моей работы. Я давно уже желал сделать Вам предложение - напечатать роман, которым я теперь занимаюсь. Но так как он был не кончен, то и предлагать было нечего. Мне именно хотелось, чтоб Вы прочли сначала роман мой и потом уже нашлось бы время вступить в переговоры. Мне случилось, лет девять назад, напечатать столько дурного, что теперь поневоле не хотелось действовать заочно. Но обстоятельства мои изменились, и я вынужден действовать не так, как предположил сначала. Позвольте мне объясниться.
Роман мой я задумал на досуге, (1) во время пребывания моего в г. Омске. Выехав из Омска, года три назад, я мог иметь бумагу и перо и тотчас же принялся за работу. Но работой я не торопился; мне приятнее было обдумывать всё, до последних подробностей, составлять и соразмерять части, записывать целиком отдельные сцены и главное - собирать материалы. В три года такой работы я не охладел к ней, а, напротив, пристрастился. Обстоятельства к тому же были такие, что систематически, усидчиво заниматься я решительно не мог. Но в мае м<еся>це прошлого (2) года я сел работать начисто. Начерно почти вся 1-я книга и часть 2-й были уже написаны. Несмотря на то, я до сих пор не успел еще кончить даже 1-ю книгу; но, впрочем, работа идет беспрерывно. Роман мой разделяется на три книги; но каждая книга (хотя и может делиться на части, но я отмечаю только главы) - но каждая книга есть сама по себе вещь совершенно отдельная. И потому предложить я Вам хотел сначала одну только книгу. 2-ю книгу я не могу, да и не желаю печатать в одном и том же году; равномерно и 3-ю. Но в три года все три книги могут быть напечатаны. Прочтя 1-ю книгу, Вы сами увидите, что такое разделение совершенно возможно. Обстоятельства мои, в этом году, были такого рода, что я, при перемене образа жизни, стал крайне нуждаться в деньгах. Представив Вам мой роман (1-ю книгу) в рукописи, я намерен был просить у Вас денег до напечатания, и, может быть, Вы бы уважили мою просьбу. Для того я спешил его кончить. Но работа для денег и работа для искусства - для меня две вещи несовместные. Все три года моей давнишней литературной деятельности в Петербурге я страдал через это. Лучшие идеи мои, лучшие планы повестей и романов я не хотел профанировать, работая поспешно и к сроку. Я так их любил, так желал создать их не наскоро, а с любовью, что, мне кажется, скорее бы умер, чем решился бы поступать с своими лучшими идеями не честно. Но, быв постоянно должен А. А. Краевскому (который, впрочем, никогда не вымогал из меня работу и всегда давал мне время), - я сам был связан по рукам и по ногам. Зная наприм<ер>, что у него нет ничего для выхода книжки, я иногда 26 числа, то есть за 4 дня до выхода, принуждал себя выдумывать какую-нибудь повесть (3) и нередко выдумывал и писал в 4 дня. Иногда выходило скверно, иной раз недурно, судя по крайней мере по отзывам других журналов. Конечно, я часто имел по нескольку месяцев времени, чтобы приготовить что-нибудь получше. Но дело было в том, что я сам никогда не знал, что у меня столько м<еся>цев впереди; потому что сам всегда поставлял себе сроку не более м<еся>ца; зная, что надобно было к следующему м<еся>цу выручать г-на Краевского. Но проходил месяц, проходило их пять, а я только мучился, как бы выдумать повесть получше, потому что дурное печатать тоже не хотелось, да было бы и нечестно перед г-ном Краевским. В то время я, вдобавок ко всему, был болен ипохондрией, и нередко в сильнейшей степени. Только молодость сделала то, что я не износил<ся>; (4) что не погибли во мне жар и любовь к литературе, да кроме молодости любовь к задушевным идеям задуманных романов, для которых я ждал время, чтоб начать и кончить. Те годы оставили на меня тяжелое впечатление, до того тяжелое, что теперь мысль спешить кончать 1-ю книгу моего романа, чтоб поскорее получить деньги, была для меня почти невыносима. Вот почему я и не торопился. К тому же разные хлопоты и болезнь несколько задержали меня. Несмотря на то, я хотел послать Вам в январе (то есть теперь) половину 1-й книги, а 2-ю половину не более как через месяц, так что в марте весь роман (то есть 1-я книга) был бы у Вас в руках. Но одно непредвиденное обстоятельство и тут остановило меня. (Кстати: Вы, вероятно, удивляетесь и, может быть, с улыбкой думаете, читая письмо мое: \"К чему он пустился в такие подробности?\" Но сделайте одолжение, дочтите меня до конца. Дело в том, что я имею к Вам огромнейшую просьбу и все эти подробности у места.) Обстоятельство, приостановившее в настоящую минуту мой роман, - вот какое: прошлого года я имел крайнюю нужду в деньгах и потому вошел в долги. Для расплаты их и для дальнейшего своего обеспечения мне крайне нужно было иметь к 1-му числу настоящего января месяца 1000 рублей серебр<ом>. Об этих деньгах я писал моему брату в Петербург. Две недели назад я получил от него письмо. Он пишет, что достал мне только 500 руб. серебр<ом>, войдя моим именем в некоторые литературные обязательства; а именно: один граф Кушелев задумал издавать с будущего (5) года журнал \"Русское слово\". Его factotum некто г-н Моллер пришел к брату и просил через него моего сотрудничества. Зная, что мне нужны деньги, брат мой, не зная намерений моих, но зная, что я пишу роман, вздумал продать его в будущее \"Русское слово\". Пятьсот рублей дали вперед и с обеих сторон написали и подписали условие. Что мне теперь делать? Деньги получаю с будущею почтою и вижу необходимость выручать брата, подписавшего условия. У меня был один роман, задуманный очень давно, который я очень любил и даже начал когда-то писать. Теперь я вынул его из ящика и решился продолжать и окончить, чтоб немедленно отослать брату. Роман очень небольшой; через два, много через два с половиною месяца надеюсь и кончить и отослать и тогда тотчас же принимаюсь за старую работу. Но так как я получил только 500 руб., а не 1000, которая мне необходимо нужна была, так как не только расплатиться окончательно с долгом, но даже обеспечить себя этими 500-ми я не могу, то я и решился на крайнюю меру: именно, обратиться к Вам с покорнейшею просьбою и предложить Вам, если угодно Вам будет иметь, для напечатания в этом году, мой роман, то не можете ли Вы мне выслать теперь же, вперед за роман, недостающие мне и крайне необходимые 300 руб., серебр<ом>. Я знаю, что предложение мое довольно эксцентричное; но всё дело в том, как Вы его примете. Одного не хотелось бы мне: чтоб Вы как-нибудь не подумали, что я так высоко ценю свои таланты, что мне нипочем подобные предложения. Поверьте, что меня заставила одна только крайность. Взамен этих 500 руб. (если Вы их вышлете) обязуюсь выслать Вам мою 1-ю книгу романа всю в продолжении лета, так что если захотите, то с сентября можете и печатать. В ней будет печатных листов четырнадцать или пятнадцать, так что она во всяком случае будет дороже стоить 500 руб. серебр<ом> и Вы, получа рукопись, разом воротите ту часть платы, которую теперь вышлете. Выслать роман в обещанный срок обязуюсь непременно (я нарочно взял срок побольше). Сверх того, так как Вы <мне> (6) выдадите деньги (если будет так) вперед, даже не поглядев на рукопись, то я обязуюсь с своей стороны, в случае если Вам мое сочинение не понравится, взять его назад и написать Вам как можно скорее другое. Ведь случалось же и мне когда-то между дурным писать и сносное. Может, и теперь удастся. В плате с листа мы уговоримся, когда Вы прочтете рукопись. Впрочем, Вы плату назначите сами, и я вполне на решение Ваше полагаюсь. (7) Кроме этих удостоверений, то есть кроме моего честного слова, я никаких обеспечении Вам более дать не могу, по крайней мере теперь. Впрочем, если Вам, угодно будет (8) потребовать еще какое-нибудь обеспечение - то я исполню. Наконец, для большего удостоверения скажу Вам, что роман, который я Вам обещаю, - самая задушевная работа моя, уже с давнего времени. Я, впрочем, понимаю, что это тоже небольшое обеспечение, и случается так, что любимейшее произведение писателя бывает иногда прескверное, вследствие кое-каких причин. Во всяком случае, обязуюсь сделать как можно лучше.
Надеюсь, что Вы будете так добры, почтите меня во всяком случае хоть каким-нибудь уведомлением. (9) Теперь я подаю в отставку и надеюсь в конце лета, выхлопотав себе позволение, приехать жить в Москву. Тогда я буду иметь удовольствие явиться к Вам лично. Теперь же адрес мой: в г. Семипалатинск, в Западной Сибири, Федору Михайловичу Достоевскому.
Простите за наружную небрежность письма моего, как-то за помарки и проч<ее>, и не сочтите за неуважение. Я, ей-богу, не умею писать лучше. Я адресую для верности на два адреса: в редакцию \"Русского вестника\" и в Вашу типографию.
Примите, милостивый государь, уверение в чувствах глубочайшего уважения, с которыми пребываю
Вашим покорнейшим слугою
Ф. Достоевский.
Семипалатинск 11 января 1858 год.
Р. S. Вы, может быть, спросите: почему я не отдаю роман, который пишу для \"Русского вестника\", в \"Русское слово\". Но во-1-х, я не знаю, что такое будет \"Русское слово\", ни редакции, ни направления - ничего. 2) Что им за высланные деньги (500 руб.) нужно как можно скорее прислать статью, а маленький роман, который я им назначаю, конечно, кончу скорее, чем большой, который пишу для \"Русского вестника\". Судьба моя, вероятно, работать из-за денег, в самом стеснительном смысле слова.
Д<остоевский>.
(1) было: еще на досуге
(2) было начато: ны<нешнего>
(3) вместо: какую-нибудь повесть - было: что-нибудь <нрзб.>
(4) край листа оторван
(5) было: с шестидесятого
(6) край листа оторван
(7) вместо: на решение Ваше полагаюсь - - было начато: на Вас по<лагаюсь>
(8) далее было начато: прибав<ить>
(9) далее было начато: Я покор<нейше>
135. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
18 января 1858. Семипалатинск
Семипалатинск. 18 генваря 1858.
Три письма от тебя, дорогой мой друг, я получил; одно от 25 ноября, два другие от 17-го и 19-го декабря. Хотел было отвечать тотчас же на первое; но невозможно было. Ты писал о том, что вышлешь деньги, и о связях с \"Русским словом\". Не зная, вышлешь ли ты, я и не мог ничего написать тебе положительно. Вот почему переждал до получения денег. Теперь же отвечаю на всё. Но прежде всего позволь от всей души поблагодарить за присылку денег. Ты спас меня, и я теперь хоть на сколько-нибудь обеспечен. А без них я бы пропал; извернуться как-нибудь - не было ни единого способа.
Спешу отвечать тебе по порядку на твои письма, - в том порядке, как и что у тебя прежде написано.
Сигары я получил (не знаю, писал ли я тебе об этом). Но господин, для которого я выписывал, отказался от них, по причине весьма уважительной: для него они были слишком слабы. Он мне давал своих. Ten-Gate его надувает, но присылает ему очень крепких; а ему то и надо. Сигары твои я выкурил сам. Остаюсь тебе за них должен. Сквитаемся. Скажу еще, что твои сигары превосходны, но в дороге ужасно истерлись. Во всяком случае, я удивляюсь, почему они у тебя не шли. Далее: ты пишешь о \"Русском слове\". Положим, что идея барская хороша; что капитал для вспомоществования образуется. Но неужели деньгами можно создать редакцию? А без редакции и без оригинальности журнал вздор! Не знаю, кого-то он наймет в редакторы? Но я что-то плохо верю в успех \"Русского слова\". Как альманах журнал, может быть, некоторое время будет хорош.
Впрочем, покамест какое мне до этого дело? Дай бог успеха. Благодарю за то, друг Миша, мой неизменный друг, что ты завязал с \"Русским словом\" сношения и так мастерски обделал всё дело. Теперь слушай же про мои обстоятельства. Роман мой (большой) я оставляю до времени. Не могу кончать на срок! Он только бы измучил меня. Он уж и так меня измучил. Оставляю его до того времени, когда будет спокойствие в моей жизни и оседлость. Этот роман мне так дорог, так сросся со мною, что я ни за что не брошу его окончательно. Напротив, намерен из него сделать мой chef-dнuvre. Слишком хороша идея и слишком много он мне стоил, чтоб бросить его совсем. Теперь же вот что: у меня уже восемь лет назад составилась идея одного небольшого романа, в величину \"Бедных людей\". В последнее время (1) я, как будто знал, припомнил и создал его план вновь. Теперь всё это пригодилось. Сажусь за этот роман и пишу. Кончить надеюсь месяца в два. Кроме того: в большом романе моем есть эпизод, вполне законченный, сам по себе хороший, но вредящий целому. Я хочу отрезать его от романа. Величиной он тоже с \"Бедных людей\", только комического содержания. Есть характеры свежие. В \"Русское слово\" дают сроку год. Итак, вот об чем я тебя прошу: напиши мне немедленно, если я, наприм<ер>, пришлю тебе роман в апреле для \"Русского слова\" и листов печатных (в сравнении с листами других журналов) будет в нем более 5 (так и будет), то пришлют ли мне из \"Русского слова\", за остальные листы, немедленно, в апреле же м<еся>це, деньги или будут ждать до будущего года, то есть до напечатания? Если пришлют, то я (2) тотчас же после твоего уведомления посылаю роман тебе, для \"Русского слова\". Если же не пришлют, то я решаю так: пусть \"Русское слово\" подождет до осени; (3) осенью я пришлю туда вещь оконченную (именно эпизод из большого романа, переделанный совершенно отдельно), - а тот роман, который будет готов в конце марта, пошлю Каткову в \"Русский вестник\". Расчет ясный: в \"Русское слово\" я не опоздаю; к выходу журнала статья будет, если даже доставлю и осенью. Но теперь надо спасать себя. Катков же через Плещеева сделал мне предложение. Получив от тебя 500 руб., а не 1000, я все-таки не знаю, что делать, потому что роздал почти все деньги, из присланных тобою 500, кредиторам. Сам остался почти без ничего и все-таки остался должен ровно 350 р. серебром. Вот почему я и выкинул такую штуку: с прошлою почтой написал Каткову, подробно и обстоятельно, что желаю участвовать в его журнале; предлагаю ему мой большой роман (который я теперь, на время, совсем решил оставить), уведомляю, что доставлю ему его в августе м<еся>це (не раньше) и прошу вперед, по затруднительным моим обстоятельствам, 500 руб. сереб<ром>, которые и прошу выслать немедленно по получении моего письма. Написав это, я рассудил так: \"Ведь дают же в \"Русском слове\", ничего не видя, вперед, почему же бы не дать (4) и из \"Русского вестника\"?\" Таким образом, мне в марте (в половине) могут прислать еще 500 р. сереб<ром> (я вообще думаю, что терять своего нечего; я восемь лет ничего не печатал и потому, может быть, я буду занимателен для публики как новинка! Редакторы это верно знают и потому, может быть, и дадут вперед, а мне же чего терять свое, да еще будучи в затруднительном положении?) Если Катков пришлет деньги, то я бы ему тотчас же и послал, не большой роман (который я оставил), но другой, небольшой, который пишу теперь, хотя я и писал ему о большом романе (тогда еще не знал, что его оставлю). Но ведь Каткову все равно, если только вещь будет хорошая. Если я пошлю Каткову, то тогда я наверно могу с него взять еще 500 руб. тотчас же, ибо роман и длиной выйдет листов в восемь; следовательно, взяв еще 500, я немного останусь должен. Катков, видя мою аккуратность и хороший роман (предполагая, что он будет хороший), вышлет еще 500 наверно. А это куды бы хорошо. Само собою разумеется, что \"Русское слово\" получит от меня тогда к сентябрю (именно лишний эпизод из большого романа). Я поступлю с \"Русским словом\" честно: доставлю к сроку и, кроме того, постараюсь сделать как можно лучше; потому что этот эпизод мне нравится самому по идее; да и вещь-то будет совершенно законченная. Итак, вот все мои распоряжения. Напиши, как ты обо всем этом думаешь?
Теперь еще: ты пишешь мне в первом письме, что (5) тебе нужна будет к будущему году моя повесть. Потом в других письмах упоминаешь, что у тебя до меня есть дело (вероятно, то же самое). Очень пеняю тебе, зачем ты не пишешь подробно, то есть что ты хочешь издавать, с кем и как? Насчет повести будь уверен: даю слово, будет. Развязавшись с большим романом, я как будто вновь окрылился: кончу для \"Русского вестника\", потом для \"Слова\" и времени будет еще много. Только напиши мне обо всем подробнее.
Узнай еще, брат, что я уже подал в отставку (на днях) по болезни. Ты знаешь мои планы. Если не позволят жить в Москве (что я прошу в просьбе об отставке), то я напишу письмо к государю; он милостив и разрешит, может быть, больному; ибо я буду проситься \"для пользования советами столичных докторов\". Если же и тут не позволят (но каким же образом Тол<л>ь и Пальм в Петербурге, если другим не позволяют? Может быть, действительно нашли нужным запретить въезд некоторым, но, вероятно, не всем), то тогда уеду в Одессу, где жить и хорошо и дешево и, вероятно, не навек. Государь милостив и разрешит со временем въезд в столицы. Вот таков мой план. Следовательно, я выеду, если всё уладится, не иначе как летом. У Плещеева я непременно думаю взять 1000 руб. Мы с ним сквитаемся, и я знаю, как сквитаться. Без его же денег мне нельзя тронуться с места. Вот почему у меня образовалась к тебе еще огромнейшая, настоятельнейшая просьба; обращаюсь еще раз к твоей доброте, которую...> (6)
Откровенное объяснение. Я хоть и написал о платье, но мне вдруг стало теперь совестно. Нет, брат! Я слишком без стыда тебя беспокою и потому вот что скажу: напиши откровенно, то есть если придется тебе заплатить деньги, то не высылай, я обернусь и так. Если же можно тебе, как купцу купить на кредит готовое платье, то купи, но единственно если можно на кредит; напиши мне тоже цены. Есть, кажется, и дешевле, а то меня будет мучить совесть. А на кредит, то и я успею выслать деньги. Летом деньги будут хорошие.
Плещеев женился. Он об тебе часто вспоминает и тебе кланяется.
NВ. Не заботься о худой мерке. Покупай на свой рост. Твое платье я могу же носить. Разве скажи, чтоб капельку пошире да подлиннее, чем на тебя.
NB. Если же тебе придется заплатить за платье хоть копейку наличными, то не высылай.
Ты пишешь о портретах всей семьи. Я этому ужасно рад, а жена только и говорит об них. Присылай поскорее, ради бога. Жена кланяется и тебе и Эмилии Федоровне. Я тоже целую ручку у Эмилии Федоровны, а тебя обнимаю крепко, крепко. Поклонись всем, кому знаешь. Поцелуй брата Колю, если он в Петербурге.
Твой весь Ф. Достоевс<кий>.
Детей своих поцелуй всех до единого особенно. Помнят ли меня. Выслав портреты, приложи описание, чтоб я мог узнать каждого из них. (7)
(1) было: Теперь
(2) далее было начато: вме<сто>
(3) далее было: а роман
(4) вместо: почему ... ... не дать - было: почему же не дадут
(5) было: о том что
(6) продолжение письма не сохранилось
(7) текст: Откровенное объяснение ... ... каждого из них.
- написан на полях письма.
136. Е. И. ЯКУШКИНУ
8 февраля 1858. Семипалатинск
Семипалатинск. 8 февр<аля> 1858.
Благодарю Вас за все те сведения, которые Вы мне сообщили, и за старания Ваши обо мне. Насчет моего романа вот что я должен Вам написать окончательно: я его оставил (до времени). Значительная часть его уже была совсем готова. Но одна мысль, что придется кончать его за деньги, на почтовых, как это случалось со мной прежде, до того убивала меня, что я сделался болен и духом и телом. Я помню, как мне случалось губить недурные вещи, оттого что надобилось исполнить условия с журналами, выдавшими деньги вперед. Роман же мой я полюбил и ожидаю от него чего-нибудь.
Взамен того принялся за одну длинную повесть, листов в 8 печатных, которая легче и покамест идет хорошо. Работа меня обыкновенно очень волнует, не могу писать хладнокровно, а следовательно, и скоро. Во всяком случае, к концу марта надеюсь кончить, выслать Вам и даже застать Вас письмом моим в Москве. Но прежде того скажу Вам, что я сам написал Каткову - письмо странное, но необходимое. Долгов у меня здесь 600 р. сереб<ром> (сделанных при свадьбе). Срок им был 1-е января 58 г. Брат Михайло (в Петербурге) написал мне, что проектируется на будущий год журнал \"Русское слово\". Денег на него дал некто граф Кушелев, редакторы мне неизвестны.
Factotum Кушелева по делам некто Моллер. Сей последний явился к брату и просил мой роман, повесть и т. п. Брат, зная, что мне надо денег, и не имея средств мне помочь сам, вступил с Моллером в контракт на след<ующих> условиях: 1) я доставлю повесть к концу 1858 года, 2) плата 100 р. сереб<ром> с листа, 3) 500 руб. выдаются вперед, сей же час. Так и вышло, и деньги (500 руб.) я уже получил. Для Моллера у меня уже есть повесть листов в 5 печатных. Но, следовательно, насчет выполнения условий с предполагаемым \"Русским словом\" я спокоен. Но мне было мало 500 руб. Мне надо было 1000; ибо, расплатившись со всеми, надо было чем жить. Я и написал Каткову откровенное письмо (не думаю, чтоб Катков мог им обидеться), в котором предложил ему мой роман (на этот год), а его просил мне выслать сейчас же 500 р. Послав письмо, я решил не писать мой роман (отложил на время), а писать небольшой роман (листов в 8), о котором я упоминал выше. Если Катков деньги пришлет, то надеюсь, что он не раскается очень. Не говорю, впрочем, что напишу что-нибудь очень хорошее. Но сносно, может быть, будет. Не пришлет деньги - его воля. Но если пришлет, то я опять в затруднении. 50 р. мне мало с листа. И потому я решил так. Вы, добрейший Евг<ений> Иванов<ич>, получив мой роман, снесете его Каткову, и если понравится, то он мне прибавит, если же нет, то я достану денег отдать. Вся беда оттого, что Плещеев уверил меня, что плата более 50 р. Но всё это ничего; как-нибудь обойдется. Что же касается до романа (большого), то в конце года я им крепко займусь. Летом надеюсь получить деньги и выехать отсюда. Я подал в отставку и прошусь в Москву, может быть, пропустят. До свидания, благороднейший Евгений Иванович, не взыщите, если в письме моем большая безурядица, третьего дня со мной был припадок падучей, и теперь я буквально не в своем уме. Не свежа голова и все члены разбиты. До свидания. В этом году надеюсь с Вами увидеться.
Ваш Достоевский.
NB. Впрочем нечего загадывать заране. С Катковым я поступлю так, что он не будет раскаиваться. По крайней мере, как умею лучше.
137. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
1 марта 1858. Семипалатинск
Семипалатинск, 1 марта 1858 г.
Спешу тебе отвечать, добрейший друг мой Миша. Извини, что пишу коротко. На этот раз мало времени, и, кроме письма к тебе (1) надо еще отправить два больших письма. Слушай же.
Известие о напечатании \"Детской сказки\" было мне не совсем приятно. Я давно думал ее переделать и хорошо переделать и, во-1-х, всё никуда негодное начало выбросить вон. Но что же делать? Напечатано, так не воротишь. К тому же я еще не мог достать августов<ской> книжки \"Отеч<ественных> записок\". Здесь их получают. Обещались дать. А покамест нет. И потому я еще не читал напечатанного.
Второе обстоятельство. Мне очень грустно, дорогой друг мой Миша, что ты поступаешь со мной но по-братски, именно: в случае, если я не считаю себя должным Кр<аевскому>, ты хочешь мне немедленно выслать 200 руб., да еще прибавляешь: \"хоть и занять придется\". Не стыдно ли тебе так со мной поступать! С какими же бесстыдными глазами потребовал бы я от тебя эти 200 руб., тогда как я тебе кругом должен, мало того, тогда как я был облагодетельствован тобою, потому что без тебя не знал бы, что делать при многих случаях здешней моей жизни. Итак, выкинь этот вздор из головы, и если \"Детс<кая> сказка\" может быть тебе полезна для окончания твоих расчетов с К<раевским>, то употребляй ее для этого, как тебе угодно. Смешон мне г-н Кр<аевский> с своим великодушием. Вот как я решил:
Скажи ему слово в слово так:
Во-1-х) я был должен ему не с лишком 800 руб. сереб<ром>, а ровно 650. Приписывать 150 руб. совсем не годится. Цифру долга я помню очень хорошо. Впрочем, уверен, что он ошибается неумышленно, и знаю причину, почему ошибается. Именно: выдавая мне деньги по частям, он всегда брал с меня расписки (не клочках бумаги). Принося ему что-нибудь для напечатания (в уплату долга), я никогда у него не брал назад расписок и не вычеркивал того, что шло на уплату. Оставшиеся у него в руках расписки, вероятно, и сбивают его с толку.
2) Если я и признаю, что должен ему 650 руб. и если желаю отдать ему их (всею душою желаю), то в тоже время совершенно не признаю за ним права требовать с меня немедленной уплаты этих 650 р. или печатанием мне принадлежащей статьи самому распоряжаться уплатою себе моего долга. Это решение мое имеет следующие основания:
a) Что по закону я ему ничего не должен, и если признаю долг и желаю уплатить, то единственно по чувству чести и по собственной охоте.
b) Если я брал у Кр<аевского> деньги, то никогда не обязывался отдавать ему деньгами же, а напротив, статьями. Для того-то он и давал мне деньги, чтоб я приносил ему статьи. Во всяком другом случае он никогда и ничего бы мне не дал. А так как десятилетние обстоятельства, не зависящие от моей воли, могут быть таковы, что я и статьями не могу ему отдать долг мой, то какие основания имеет он требовать с меня долг?
c) Если он хвалится, что до сих пор не требовал (2) с меня долга, то я никаким образом не могу признать этого за великодушие, на том основании, что он, если б и захотел требовать, не мог бы этого сделать.
d) Если же он обращается ко мне как человек к человеку и мимо всех соображений, основанных на законе, потребует долга во имя моей чести, то я ему отвечаю так: во-1-х, десять лет я не уплачивал по независящим от меня обстоятельствам. Те же обстоятельства поставляют меня в физическую невозможность уплатить ему теперь или в скорости, хотя я бы и желал того. В-3-х) прошу опять припомнить, что я обязывался (3) уплатить не деньгами, а статьями.
e) Если же он скажет, что в таком случае я и должен уплачивать статьями и что он вправе был поместить (4) мою \"Детскую сказку\", то я отвечаю: что по тем же независимым от меня обстоятельствам я считаю себя теперь вправе располагать своею собственностию по своей воле, а не по чужой. 2) Что уплату самому себе, насилием, он может сделать, только получив такую власть от закона, как делают с несостоятельными должниками.
f) Наконец (и главное): признавая себя твоим должником на сумму вчетверо больше того, что стоит \"Детская сказка\", и, кроме того, признавая себя одолженным тебе вечною благодарностью за твою великодушную и бескорыстную помощь, спасавшую меня в самых затруднительных обстоятельствах, я (5) желаю прежде всего уплатить тебе. Признавая же \"Детскую сказку\" моею собственностью (ибо она очутилась у Краевского уже после не зависящих от меня обстоятельств, а главное, так как я в самом начале оставил ее тебе в полную собственность, передав тебе право) (если бы представилась возможность (6) сделать из нее употребление), то на основании всего вышесказанного признаю тебя одного полным хозяином \"Детской сказки\", с правом сделать из нее всё что тебе угодно, (7) а всякое самовольное присвоение этой повести другим лицом (хотя бы и моим кредитором) считаю беззаконным насилием, глядя на это дело уже со стороны. И потому последнее: мне денег за сказку не присылай; употреби их в свою пользу, а так как ты пишешь, что ему был должен, то, имея теперь в руках мое удостоверение, что сказка принадлежит тебе, а не мне, имеешь полное и законное право считать себя ничего не должным Краевскому. Если моя расписка в получении 200 руб. от тебя в ноябре тебе при сем понадобится, то прилагаю ее тебе на всякий случай (число выставь сам). Денег же мне ни в каком случае не высылай, ибо тем серьезно меня, друг Миша, обидишь.
Если же, например, г-н Кр<аевский> скажет, что прежняя плата была 50, а теперь 100, и что плата по 100 с листа высока, то объяви ему, что человек, купивший на базаре куль муки за столько-то, не имеет ни малейшего права претендовать, если через неделю цена на базаре возвысится, Он только может об этом жалеть. Если же он скажет, что прежде уговор был по 50 с листа, то скажи ему, что то было прежде, единственно потому, что я был должен и из деликатности не мог набавить цену; да, наконец, и нигде тогда не дали бы больше. Теперь же мне предлагают 100, а так как я признаю \"Детскую сказку\" собственностью не г-на Краев<ско>го, то и продаю ее за что мне угодно, взяв в соображение базарные цены. Г-н Кр<аевский>, напечатавший статью самовольно, естественно должен заплатить то, что предлагали за нее другие.
Прощай, бесценный друг Миша, обнимаю тебя от всей души,
твой Ф. Достоевский.
Я и жена кланяемся вам всем, Эмилии Федоровне в особенности. Что же, брат: похвалился, что пришлешь портреты, и до сих пор ничего! А мы-то ждем не дождемся, жена особенно. Детей расцелуй.
Еще раз: ни под каким видом не присылай мне эти 200 руб. серебром. Кланяйся Шренку. Вот ведь когда придется встретиться.
Уведомлю тебя, как кончатся мои дела с \"Русским вестником\". А я пишу. Не знаю теперь, когда кончу. Положение мое критическое. Надежда на бога. Если Плещеев даст 1000, тотчас же поеду в Россию, а не даст - не знаю, как и буду. Он обещал. Я знаю как с ним сквитаться. Прощай. Пиши, ради бога.
Об \"Русском слове\" помню. Будет статья. Впрочем, об этом напишу тебе вскорости и сообщу мои планы.
У меня остается долгу (здесь) 350 руб. серебром. Надо непременно отдать, а в руках у меня только 20 руб. серебром. Я просил у Каткова (\"Русск<ий> вестн<ик>\") 500 руб. вперед, обещая ему статью. (У меня еще ничего нет конченного.) Ответа жду через две почты. Если откажут, не только долгу нельзя отдать, а и самому будет жить нечем. Плещеев же обещается не раньше июня 1000 серебром.
Я писал тебе насчет платья. Ради бога, исполни, если в долг и не превысит 100 руб. Скоро моя отставка. С тобой же сквитаюсь непременно. Теперь же ни гроша нет.
Получено мною в ноябре 1857 года от Михаила Михайловича Достоевского двести рублей серебром.
Федор Достоевский.
(1) было: твоего письма
(2) было: требует
(3) было: обязался
(4) было: поместив
(5) далее было: как человек
(6) вместо: представилась возможность - было: возможно было
(7) вместо: всё что тебе угодно - было: свою собственность
138. Д. С. КОНСТАНТУ
15 марта 1858. Семипалатинск
Милостивый государь Дмитрий Степанович,
Давно уже я не имел удовольствия писать к Вам. Вдвойне рад исполнить теперь мою обязанность, поспешая поздравить Вас с наступающим праздником светлого воскресения. Дай бог Вам встречать его еще много раз в кругу Вашего семейства, весело и радостно. Поверьте, что это искреннейшее желание мое, а свидетельницей ставлю Машу. Она скажет Вам, сколько я Вас уважаю, зная Вас только по рассказам ее. Она же не устает говорить о Вас. Искреннейшее и самое нетерпеливое желание ее увидеть поскорей Вас, своих сестер, которых она так любит. Мы часто говорим с ней об этом, и, кто знает, может быть, наша мечта приведется когда-нибудь в исполнение. Уведомляю Вас, многоуважаемый Дмитрий Степанович, что я подал в отставку по расстроенному здоровью и надеюсь, что мне разрешат жить в Москве. Делаю я это, во-первых, потому, что я действительно болен; во-вторых, что здешняя служебная карьера не представляет мне никакой выгоды, а в-третьих, средства к содержанию увеличатся вдвое с переездом моим в Москву. Здесь всё дорого и гнило. Проживаем мы страшно много. Все невыгоды оставаться в Сибири. Мы думаем с Машей, если посчастливится перебраться в Москву, взять с собою и Пашечку. Нехорошо ему оставаться одному без нас в Сибири. Да и будущность незавидная выйти в офицеры Сибирского корпуса. Если б Вы знали всё, что водится в Сибири, то есть были бы очевидцем, то, я уверен, одобрили бы наше намерение. Покамест мы в Сибири, в Сибирском кадетском корпусе он все-таки получает образование. Но когда мы уедем, оставлять его одного грешно, тем более, что в России, я уверен, будет случай дать ему воспитание в лучшем заведении. Поверьте тоже, что, если б не было в нас этой уверенности, мы бы не захотели поступать опрометчиво.
Паша к нам пишет довольно часто. Его принимают в Омске в хороших домах. Он кланяется Вам и сестрицам и просит напомнить Вам о себе.
Я тоже поручаю себя Вашему благорасположению, многоуважаемый Дмитрий Степанович. Как бы я желал, вместе с Машей, увидеть Вас и познакомиться с Вами лично. Может быть, бог и исполнит наше желание скоро.
С чувствами глубочайшего уважения и преданности, позвольте мне пребыть, милостивый государь, Вашим почтительнейшим родственником.
Федор Достоевский.
139. M. H. КАТКОВУ
8 мая 1858. Семипалатинск
Милостивый государь Михаил Никифорович,
Приятное для меня письмо Ваше я получил уже очень давно, и если не отвечал на него тотчас же, то единственно потому, что ждал обещанных денег, полагая, что они придут немедленно после письма.
Мне хотелось за одним разом уведомить Вас и о получении. И потому не сердитесь на меня за долгое молчание. Позвольте, в<о>-1х, поблагодарить Вас за присылку пятисот рублей, а во-2-х, за письмо Ваше, полное участия и одобрения. Оно мне принесло чрезвычайное удовольствие. Очень, очень благодарен Вам, многоуважаемый Михаил Никифорович.
Постараюсь во всем последовать Вашим советам, но статью все-таки постараюсь доставить ранее. Я подал в отставку уже давно. Жду ее с часу на час. Так как у меня в Омском остроге родилась (1) падучая болезнь, продолжающаяся до сих пор усиленно и которую я выношу очень плохо, то я и просил позволения жить в Москве, для пользования советами московских докторов. Не думаю, чтоб милосердный и благородный наш император отказал бедному больному, тем более, что мне давно уже всё возвращено. И потому крепко надеюсь поселиться в Москве. Вы не поверите, как мне нужно возвратиться в Россию для успеха литературных занятий моих. Поверите ли, что у меня давно уже начат один роман, который давно уже оставлен мною, единственно за недостатком некоторых материалов и впечатлений, которые нужно собрать самому, лично, с натуры. А этот роман я писал с любовью, и мне было тяжело оставлять его. Да это ли одно! Не говоря уже о том, что одни книги еще не жизнь, что провинциальная жизнь, (2) в которую поневоле втягиваешься, расходится со всеми моими потребностями, и не увидишь сам, как во всем рождается однообразие мысли и исключительность. Но ведь это трудно описать. Можете представить, как мне приятны были Ваши слова и обещание, что мне будет тепло между вами.
О романе моем теперь Вам ничего не пишу, хотя и чувствую потребность поговорить о нем. Но слишком много надобно говорить и потому промолчу до времени. Скажу одно: постараюсь удовлетворить Ваше желание, чтоб роман не разбивался на несколько лет. (3) Надеюсь еще уведомить Вас о себе, до тех пор как приеду в Москву. Надеюсь тоже, что и Вы не оставите меня Вашими советами, в которых я, может быть, буду нуждаться.
Приймите искренние уверения в моем почтении и преданности.
Федор Достоевский.