1864
213. В. Д. КОНСТАНТ
10 января 1864. Москва
Москва 10 января/64.
Любезнейший друг Варвара Дмитриевна, спешу Вам написать несколько строк с Пашей, который высылается в Петербург обратно несколько раньше, чем, может быть, сам рассчитывал. Он не произвел здесь того эффекта, на который, видимо, надеялся. Случилось то, что я (1) предвидел и ему предсказывал, а именно: он был довольно несносен Марье Дмитриевне. Легкомыслен он чрезвычайно, и, разумеется, неуменье вести себя с очень больною Марьей Дмитриевной (при всех его стараниях) тому причиною. Впрочем, Марья Дмитриевна от болезни стала раздражительна до последней степени. Ей несравненно хуже, чем как было в ноябре, так что я серьезно опасаюсь за весну. Жалко ее мне ужасно, и вообще, жизнь моя здесь не красна. Но, кажется, я необходим для нее и потому остаюсь. В Петербург я приеду в начале февраля. Ради бога, голубчик, Варвара Дмитриевна, хоть очень изредка, нисколько не утруждая себя, наблюдайте отчасти с Пашей. Денег ему выдано столько, сколько надо, и, я думаю, он нуждаться не будет. Но если я запоздаю, то не оставьте его. Впрочем, этого, может быть, не случится. Я к своему времени ворочусь.
Здесь нашлось у меня кой-какое знакомство. Стараюсь по возможности меньше себя развлекать, чтоб больше работать. У Марьи Дмитриевны поминутно смерть на уме: грустит и приходит в отчаянье. Такие минуты очень тяжелы для нее. Нервы у ней раздражены в высшей степени. Грудь плоха, и иссохла она как спичка. Ужас! Больно и тяжело смотреть.
До свидания, голубчик мой, передайте мой поклон Юрию Егоровичу. Целую Ваши ручки и пребываю Ваш весь
Ф. Достоевский.
(1) далее было начато: ему
214. П. А. ИСАЕВУ
28 января 1864. Москва
Москва 28 янв./64.
Скажи, пожалуйста, что с тобою делается, Паша? Или ты болен, так что не можешь двух слов написать, или ты окончательно глуп. Ты отвез от меня в Петербург 545 р. и не почел за нужное уведомить меня: довез ли их, отдал ли? Но ты с ума сошел! Если б не брат, который уведомил меня о получении, что бы я мог подумать об этих деньгах? Но брат меня уведомил слишком слегка, не называя даже всей суммы, так что я до сих пор не знаю, все ли деньги доставлены. Ты, может быть, потерял (часть) и боишься признаться? Если ж все деньги доставлены и ты надеешься, что меня уведомит Мих<аил> Михайлович, то знай, что ты должен и обязан был тоже меня тотчас же уведомить, во-1-х, потому, что об деньгах нельзя не уведомлять, во-2-х, что это невежливо, а в-3-х, потому, что это с твоей стороны в высшей степени неделикатно. Но ты этого не поймешь.
Ты должен был написать мне о квартире, о твоих занятиях, о Родевиче, о тетке, о том, как тебя приняли у брата. Ты ничего до сих пор не написал. Ты не только дурной сын, с скверным, ехидным сердцем (о здоровье матери хоть бы осведомился, (1) по крайней мере) - но ты просто глуп. Воображаю, как ты ведешь себя в Петербурге. Я строго спрошу по приезде, будь уверен.
А теперь, с получением этого письма, пиши мне, не медля ни одной минуты, о всем, об чем я тебя спрашивал. Письма пиши аккуратно каждую неделю. Не то будет худо, Паша.
Ф. Достоевский.
Р. S. Реши теперь сам, когда улика налицо, - можно ли обходиться с тобой как с порядочным человеком? Что ты не болен и доехал благополучно, это я знаю из письма брата. Следовательно, ты кругом виноват.
Д<остоевский>.
(1) было: узнал
215. П. А. ИСАЕВУ
31 января 1864. Москва
Москва 31 января/64.
Любезный друг Паша, мне хоть и жаль, что я принужден был тебя в прошлом письме бранить, но, конечно, ты всему сам виноват. Так небрежно нельзя обращаться ни с мамашей (которая очень тобой обижена), ни со мной. Ты должен был давным-давно написать мне, тотчас же по приезде, а не откладывать на такой глупый срок. Простая вежливость этого требовала. Не говорю уже о требованиях внутренней, сердечной деликатности, которую я в тебе всегда предполагал, но которой в тебе не оказалось. Лень, самолюбие и развлечения, в которые ты кинулся и в которых ты не можешь отказать себе о сю пору, - вот причины твоего грубого поступка. Всё это, конечно, должно принять другой вид.
Ты ничего не пишешь о своих занятиях. Я, Паша, спрошу отчета, потому что тебе надо заниматься.
Ничего не пишешь тоже о поручении мамаши к Николаю Михайловичу. Это ей очень неприятно было. Значит, ты на ее слова и малейшего внимания не обращаешь.
Мало тоже ты пишешь мне о квартире и о тетке. Насчет пальто переговорим, когда приеду. Стало быть, ты деньги за пальто оставил у себя.
Надеюсь приехать к 7-му или к 8-му числу. Мамаша всё в прежнем положении, то есть очень хворает. Сохрани ее бог.
До свидания, Паша, учись и занимайся. Не таскайся и не привыкай к подлой праздности. Кто ничего не хочет делать, тому одна дорога смолоду: быть ш<е>напаном и подлецом. И не хочешь, так поневоле сделаешься. Надеюсь, что ты не пойдешь по этой дороге.
Особенно кланяйся тетке. Прощай.
Тебе всей душою преданный
Ф. Достоевский.
216. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
9 февраля 1864. Москва
Москва 9 февраля/64.
Милый друг, Миша, медлил тебе отвечать, потому что действительно думал поминутно ехать в Петербург. А между тем я вот уж две недели всё болен и в последнее время всё хуже. Было два припадка, но это бы еще немного, а главное, геморрой бросился на мочевой пузырь и таки довольно неприятно. Боюсь, чтоб не разболеться. Если не разболеюсь, то, разумеется, должен буду скоро вылечиться. Тогда тотчас же отправлюсь в Петербург. Теперь же не рискую; во-первых, немного лечусь, а во-вторых, 20 часов сидеть, тогда как мне и сидеть-то прямо нельзя. Я, впрочем, не лежу, а так - ни стать, ни сесть.
Через это работа моя остановилась совершенно. Не можешь представить, сколько мучений я вытерпел от мысли, что к 1-м книгам моего ничего не будет. Но нечего делать; надо наконец в этом сознаться. До самого сегодня мучил себя мыслию, что авось успею. С одной Тургенева повестью выходить мало; достань, голубчик, хоть что-нибудь и не жалей матерьялу. Я же к марту. Не скрою от тебя, что и писанье мое худо шло. Повесть вдруг мне начала не нравиться. Да и я сам там сплошал. Что будет, не знаю.
Я, может быть, приеду на будущей неделе. Всё не хотел и письма писать в надежде, что сам приеду. Это же пишу на всякий случай, то есть на случай, если и еще разболеюсь.
Никогда не прощу себе, что раньше не успел кончить. Вся-то повесть дрянь, да и та не поспела: это значит - записался. И вышло не то. Мнителен я ужасно стал.
Трудно тебе должно быть, милый, две-то книги разом издавать. Здесь я слышал, что подписка на толстые журналы - мизерная (даже \"Московские ведомости\", то есть газета - ждали себе больше), вообще на журналы. Надо так сделать, чтоб \"Эпоха\", в продолжение года, взяла решительное первенство между толстыми.
Про себя вот что скажу: отсюда (1) нельзя сотрудничать в Петербург. Журнал издается походя, а я далеко; здесь я бы мог только повести писать, да и то не сумел.
Впрочем, скоро приеду - это наверно, тогда, по крайней мере, переговорим. Если же заболею - уведомлю.
Мне бы хотелось выехать послезавтра или в середу. Может быть, я так и сделаю. Алек<сандр> Павл<ович> обнадеживает, что сегодня-завтра пройдет у меня. Его бы устами.
А кстати: о деньгах по твоему счету он мне, в последний раз, ни слова не ответил.
Если получишь какое-нибудь письмо, не пересылай ко мне до тех пор, пока я не напишу.
Марья Дмитриевна очень нездорова, и это много задерживает меня в Москве (то есть будет задерживать).
7-го числа у Базунова было 40 подписчиков. Новых очень мало. Они говорят, что и не может быть до выхода книжки. Я там не был. Был Алек<сандр> Павлович.
У Черенина тоже есть около 25. Кажется так.
До свидания, голубчик, обнимаю тебя.
Мне кажется, Паша не должен нуждаться. Всем кланяйся, всем, а мне пожелай здоровья. Да не пеняй на меня. Болезнь и многое что мне помешало.
Твой весь Ф. Достоевский.
У Аксакова за болезнию давно не был. Островского тоже не видал.
(1) было: здесь
217. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
29 февраля 1864. Москва
Москва 29 февраля.
Любезный брат, Миша, вчера я благополучно прибыл в Москву и хоть дорогой мало терпел, но зато вчера, здесь, вынес много, точно теми же болями, как и в Петербурге, во время самого тяжелого периода болезни. Но я надеюсь, что это пройдет и скоро, следовательно, об этом и говорить больше нечего. Как у вас теперь в доме? Всю дорогу мне всё это случившееся представлялось и мучило меня ужасно. Варю мучительно было жаль, здесь все как узнали, очень жалели. Марья Дмитриевна очень плакала и даже хотела было написать Эмилии Федоровне, но раздумала. Тем не менее ей очень, очень ее жалко, и это вполне искренно. Дай бог только, чтоб у вас остальное-то всё шло порядком и хоть бы этим сколько-нибудь утешило. Главное - здоровье, а во-вторых, дела. Береги свое здоровье. Не торопись очень и не выезжай, если чувствуешь себя не совсем здоровым. Насчет же книги - так хоть если б она вышла и в конце марта - не беда. Было бы хорошо. Вчера я видел \"Современник\" 1-й помер; критики много, и вообще тех статей, где выражается мнение журнала. А литература подгуляла. Вот что мне пришло в голову: как бы завести в \"Эпохе\" (1) прежний отдел, бывший в старину в журналах \"Литературной летописи\". Тут вовсе даже не надо статей. Тут только перечень всех книг и переводов, явившихся за прошлый месяц, но зато всех без исключения. Из-за убеждения, бывшего в свое время, что вся литература сосредоточилась в журналах, перестали обращать внимание на появляющиеся книги. Прежде это было справедливо, но теперь не так, потому что много книг появляется, а публика должна непременно следить по газетным объявлениям, чтоб знать их названия, но все-таки, и зная названия, не имеет об них понятия. Тут же о каждой книге надо сказать строк шесть, много десять, а иногда и две. (Об иной, уж очень любопытной книге можно, разумеется, написать и страницу, и две.) Весь этот отдел мог бы составлять весьма удобно кто-нибудь из молодых людей, а то, н<а>пример, и Бибиков. Ему нечего делать, как следить за этим. Таким образом, в одном только нашем журнале и будет полный каталог, с необходимейшими объяснениями о вышедших книгах. В \"Современнике\" как будто уж заводится нечто подобное. Наконец, в каждые два месяца, можно помещать в журнале и обозрение библиографическое других журналов, - не прежние обозрения, где журналы разбирали друг друга, а тоже, как и в \"Литературной летописи\", перечень всех статей, явившихся за два месяца в журналах и газетах, с отметками против некоторых о их достоинствах в двух словах. Если будут соблюдены точность и полнота, то журнал принимает вид деловитости, вид серьезно пекущегося о литературе органа. Право бы, не худо; даже и теперь можно. Начать и летопись и журналы с 1-го января. Как ты думаешь?
Выдумал еще великолепную статью на теоретизм и фантастизм теоретиков (\"Современника\"). Она не уйдет, особенно если они нас затронут. Будет не полемика, а дело. С завтрашнего же дня сажусь за статью о Костомарове. Через неделю уведомлю о ходе дела. Ради бога, отвечай мне и извести меня, как всё идет у вас. Хоть немного напиши, но уведомь.
Кланяйся Эмилии Федоровне, перецелуй детей, Машу и Катю особенно. Коле передай мой поклон непременно. Здесь оттепель, мокрять. Снег весь сошел. До свиданья, голубчик.
Твой весь Ф. Д<остоевский>.
Николаю Николаичу и кой-кому другим мое почтение. Марья Дмитриевна очень слаба. (2)
(1) было: нашем ж<урнале>
(2) было: плоха
218. И. А. ИСАЕВУ
29 февраля 1864. Москва
Москва 29 февраля/64.
Милый друг, Паша, вчера приехал в Москву, порядочно изломанный, и, приехав, опять почувствовал те же боли, как и в Петербурге, когда Бессер ездил. Чувствую и теперь, но думаю, что это с дороги и пройдет. Мамаша была очень слаба, до крайности. Теперь ей легче. Здесь всё стояла оттепель и туман. Сегодня только немножко приморозило и показалось солнце. Тотчас же мамаше и лучше стало. Тетка Варвара Дмитриевна приедет, я думаю, сегодня или завтра. Мамаша давно уже ее ждет и ждала ее раньше, чем меня.
Сделай одолжение, Паша, исполни всё, о чем я (1) тебя просил, то есть занимайся и приучай себя к труду. Погибнешь, если пойдешь по-другому.
Мамаша очень раздражительна. Нервы ее расстроены до крайности. Нет никакой возможности поговорить о твоем приезде в Москву. Впрочем, здоровье ее еще не на последней степени расстройства. И, кто знает, может быть, переживет весну, а если переживет весну, то переживет и лето и даже поправится. Из этого, впрочем, не суди, что ей много лучше. Она очень слаба.
Еще раз говорю тебе, Паша, старайся о себе. Не сделай так, чтоб я наконец рукой на тебя махнул. Пропадешь как червь. Ведь ты в 17 лет сложения еще не знаешь и даже хвалишься, что у тебя тупые способности (из фанфаронства). Плохо это, брат. Еще немного, и ведь на меня же падет срам из-за тебя. Скажут, что я тобой не занимался. Меня же обвинят. Из-за чего я этому буду подвергаться? Ты теперь остался без присмотру. Сделай же что-нибудь для себя сам.
В каком-нибудь крайнем случае обратись к Мих<аилу> Михайловичу. Но покамест, недели две, не ходи к ним. Если же случится заболеешь, дай знать Мих<аилу> Михайловичу.
Во всяком случае помни, что ты не барин и не капиталист, и имей в виду, что ты готовишься сам себя кормить и содержать в жизни. Меня же во всяком случае ненадолго хватит.
С завтрашнего же дня, будет ли мне легче иль нет, сяду за работу. Теперь же едва перо держу в руках. Боль поминутная.
Пиши аккуратно каждую неделю и не запаздывай. Письма пиши хоть небольшие, но точные, отчетные.
Прощай. Целую тебя искренно.
Твой Ф. Достоевский.
Р. S. Смотри, Паша, ожидаю от тебя хорошего. Сделай же что-нибудь для себя, обрати внимание на мои слова. Не желай себе сам дурного. Теперь тебе жизнь легка. Не суди о будущем по-теперешнему. Жизнь, брат, очень тяжела. Не прохлаждайся; изгони эту подлую привычку. Старайся в меньший срок сделать как можно больше дела.
(1) далее было: теперь
219. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
5 марта 1864. Москва
Москва, 5 марта.
Любезный друг, брат Миша, сейчас получил от тебя письмо со вложением \"Голоса\". В прошлом письме я упомянул о моей болезни только вскользь. Теперь же, скажу тебе, я до того разболелся, как и не ожидал никогда. Вот уже пять дней лежу в постеле, и мне даже для необходимых надобностей запрещено приподыматься. Лечит Александр Павлович и говорит, что болезнь серьезная. Всё то же, что и в Петербурге, те же судороги, но только в гораздо большем размере. Ставили пиявки, клистиры, дают всякие микстуры и проч. Аппетиту нет, силами ослабел. Александр Павлович говорит, что воспаление предстательной железы, и не знает, будет ли внутренний нарыв или так пройдет. Я уверен, что не будет, потому что с третьего дня мне уже гораздо легче. Я надеюсь через неделю уже вставать, я надеюсь непременно. Не думай, чтоб я себя утешал. Письмо это я пишу, вопреки приказаниям, сидя на стуле. Ну, а три дня перед этим и подумать нельзя было хоть одну минуту просидеть на стуле. Боли легче, судороги легче, но все-таки надобно окончательно вылечиться, а не так, как вылечился я в Петербурге.
Писать что-нибудь теперь я физически не могу. Буквально - невозможно; и если б знал ты, как это меня тяготит! Критику надобно, а статей нет; выпускаешь 2 номера разом, а сам больной, да еще с таким несчастием.
Статья моя (будущая) о споре Погодина с Костомаровым будет во всяком случае - большая статья и не может быть сокращена. Я смотрю на нее с надеждою. Я не знаю историю так, как они оба, а между прочим, мне кажется, что есть что сказать и тому и другому. Во всяком случае, я статью теперь написать - не могу. Физически не могу.
Брат, голубчик, упроси Страхова, чтоб написал хоть что-нибудь с общим взглядом (1) в критику еще. Я же, как только (2) поправлюсь, примусь уж за повесть и, кончив ее, напишу о Костомарове и о Кохановской, если успею.
Теперь же придумал: может быть, я изобрету как-нибудь способ, если легче будет, писать в постеле. Для этого послезавтра, может быть, напишу коротенькую заметку о Слепцове. Напишу умеренно, хвалить очень не буду. Но в таком случае надо бы еще статейку - хоть Страхова.
Это всё может быть. Наверно не надейся. Если напишу, то, эдак, числа 12-го получишь. Если опоздаю - что ж делать. Но раньше не могу.
Марья Дмитриевна плоха, я выздоровлю через неделю; это верно. Сделай мне, голубчик Миша, одно одолжение: пошли кого-нибудь к Паше, чтоб спросить от меня: почему он мне на мое письмо не отвечает? Я послал и тебе и ему письма вместе, от тебя уже два получил, а этот барич и не думает отвечать, несмотря на мое приказание. Кабы ты сам к нему заехал и распек этого ленивого негодяя. Да, ради бога, справься у него: Варвара Дмитриевна поедет в Москву или нет? Я болен, Марья Дмитриевна страшно больна. Если б она была хоть несколько дней, как бы она помогла.
Прощай, голубчик. Обнимаю тебя от всего сердца. Милый ты мой, как тебе должно быть тяжело во всех отношениях.
Всем поклон. Машу поздравь с прошедшим праздником. Катю поцелуй. Эмилии Федоровне поклонись от меня искренно.
Твой, покамест бесполезный,
Ф. Достоевский.
(1) вместо: с общим взглядом - было: не выходя из
(2) было: если
220. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
20 марта 1864. Москва
Москва 20 марта/64.
Милый друг Миша, не отвечал на твое письмо (от 14-го), ожидая пока придут деньги, а получил я их только вчера, 19-го. За деньги очень благодарю; слишком уж надобилось. Пишешь, что через неделю пришлешь еще столько же (то есть 100). Сделай одолжение, пришли. Эти присланные сто рублей только на затычки пошли. Слишком, слишком надобно. Да еще прибавляешь, что и после этих вторых ста рублей, если понадобится, вышлешь еще сто рублей; понадобится, голубчик, понадобится, слишком понадобится. И потому усиленно прошу тебя, вышли и те (третьи) сто рублей. Знаю, что ты сам как рыба на жаровне. Но авось-либо подписка нам поможет. Я уж только так, молчу, а не меньше твоего терплю; не от одних денег.
Слава богу, я теперь, кажется, совершенно выздоровел. Всё еще на диете (строгой), всё еще с бесчисленными осторожностями, но все-таки болезнь прошла, и то хорошо. А какие муки я вынес. Теперь только нервы сильнейшим образом расстроены. Боюсь припадка: когда ж ему и быть, если не теперь?
Марья Дмитриевна очень слаба: вряд ли проживет до пасхи. Алекс<андр> Павлов<ич> прямо сказал мне, что ни за один день не ручается. У нас теперь живет Варвара Дмитриевна. Если б не она, то не знаю, что и было с нами. Она слишком помогла всем нам своим присутствием и уходом за Марьей Дмитриевной. Вот всё, что могу сообщить о себе. Ни у кого я не был, по причине болезни. Вчера видел на улице Плещеева. Очень он мне обрадовался, полагал, что я в Петербурге. Сообщил кой-что о московских, то есть что вечера у Аксакова, по случаю смерти его сестры, прекратились, и т. д. и т. д.
Сел за работу, за повесть. Стараюсь ее с плеч долой как можно скорей, а вместе с тем чтоб и получше вышла. Гораздо трудней ее писать, чем я думал. А между тем непременно надо, чтоб она была хороша, самому мне это надобно. По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик; может не понравиться; следовательно, надобно, чтоб поэзия всё смягчила и вынесла. Но я надеюсь, что всё уладится.
Главная забота моя, кроме повести, успеть еще написать в мартовскую же книгу критическую статью. Но все статьи, которые теперь у меня в виду (и которые слишком кстати и журналу и его направлению), - длинные. Что будешь делать? Самое лучшее делать, не оглядываясь, успею иль нет? Так я и хочу делать.
Но то, что я лично не с вами, - страшно волнует меня. Ежедневно имеется какая-нибудь мысль - поговорить и сообщить. Но вот сиди здесь один. А к вам, покамест, совершенно нельзя, да и сам теперь ни за что не поеду.
\"Записки актера Щепкина\" - книга, вышедшая в этом году, конечно, тебе известна. Если не читал - возьми немедленно и прочти; любопытно. Но вот в чем дело (1) (говорю на случай). Ради бога, не поручай эту книгу разбирать кому-нибудь. Беда. Для разбора такие книги нам драгоценность. Щепкин чуть не до 30 лет был крепостным человеком. А между тем почти с детства соединился с цивилизованным обществом, не переставая быть народом. Мы пишем о соединении с почвой. Поэтому на Щепкина, как на живой пример, надо с этой точки обратить внимание. 2-е) соединение с цивилизацией, то есть с нами, произошло у крепостного Щепкина единственно одной непосредственной силой искусства (театр). Вот и вопрос об искусстве и даже о материальной и социальной пользе его. Ведь статейка-то, с этой точки, вышла бы прелюбопытная. Сообщи эту мысль Страхову. Он не возьмется ли разобрать. (Впрочем, не минуя руководящей статьи, то есть \"ряда статей\".) Теперь, кроме него, кто же напишет?
Известие о Разине меня как обухом по лбу хватило. Ну, что же теперь делать? Кому-нибудь нельзя дать отдела. Мое мнение - лучше ограничиться перечнем событий с присовокуплением какого-нибудь (политического) письма в редакцию о чем-нибудь частном в политических делах. Если тебя не давит дело, почему бы тебе не составить хоть на один только март политического отдела? Можно и не всё писать, а частным вопросом заняться и его отделать. Боюсь, что поручишь какому-нибудь бродячему господину, по необходимости. Лучше ничего, чем такой господин. Впрочем, ты всё это в <...> (3)
Здесь есть некто Чаев. С славянофилами не согласен, но очень ими любим. Человек в высшей степени порядочный. Встречал его у Аксакова и у Ламовского. Он очень занимается историей русской. К удовольствию моему, я увидел, что мы совершенно согласны во взгляде на русскую историю. Слышал я и прежде, что он пишет драматические хроники в стихах из русской истории (\"Князь Александр Тверской\"). Плещеев хвалил очень стихи.
Теперь в \"Дне\" (№ 11-й) объявлено о публичном чтении хроник Чаева с похвалою. Я поручил Плещееву предложить ому напечатать в \"Эпохе\". Хорошо ли я сделал?
(1) вместо: Но вот ... ... дело - было: Вот вопрос
(2) далее было начато: Сообщи
(3) окончание письма утрачено. Последующий текст вписан на полях
221. П. А. ИСАЕВУ
20 марта 1864. Москва
Москва, 20-го марта./64 г.
Любезный Паша, ты отговариваешься в своем непростительном молчанье тем, что желал сделать лучше, то есть сюрприз, прислав нам в письме свою карточку. Ну можно ли быть в твои лета так легкомысленным? Ведь я не от каприза приказал тебе писать каждую неделю. Мне надо знать о тебе, знать о твоем здоровье. И о том (в подробности), что ты делаешь? Ты этого не понял и из-за карточки доставил мне бездну беспокойства, да еще во время тяжкой болезни моей. Мало того, ты и теперь, послав письмо, кажется, ждешь от меня ответа, чтоб писать мне вновь, забыв мое формальное приказание: писать аккуратно каждую неделю. Теперь в последний раз тебе говорю и приказываю: непременно каждую неделю аккуратно пиши, иначе, Паша, - мы не друзья, и тебе же будет невыгодно. Дурное у тебя будет сердце. Впрочем, сам увидишь, что я не шучу.
Мамаша нездорова очень. Хоть бы эта мысль, что ты, может быть, скоро осиротеешь, удержала тебя хоть сколько-нибудь от ветрености и заставила бы серьезно смотреть на жизнь. Я всё до сих пор стоял за то, что у тебя сердце есть доброе. Если уж этого не будет, так куда ж ты будешь годиться?
Напиши мне подробно о том, как ты живешь, ходи к Мих<аилу> Мих<айлови>чу, но не надоедай ему очень. Надеюсь на тебя. Приеду - сделаю экзамен. Да вот еще что: слово две недели пишется через букву ять, а не е, как ты пишешь, недЕли. \"Будете писать\" пишется не \"будите писать\", как ты пишешь, а будете писать.
Портрет твой вышел очень удачен. Мамаше понравился.
Если б не было Варвары Дмитриевны с нами, то мы бы пропали.
Кстати: сходи в Ревельский магазин и узнай о скатерти. Если готова, то скажи, чтоб скорей высылали. Адрес у них оставлен.
Прощай. Пиши. Целую тебя.
Твой весь Ф. Достоевский.
Напиши о своих расходах и вообще о нашей финансовой части. Не ленись и не повесничай. Ничего не делать - гадко, да и слишком невыгодно. Говорю сам потом узнаешь. Не будь же глупцом. О себе скажу, что я теперь поправляюсь и, кажется, болезнь прошла.
222. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
26 марта 1864. Москва
Москва 26 марта/64.
Любезный брат, у Черенина я достал 3-го дня \"Эпоху\", которую он неизвестно как получил так скоро, и 1 1/2 дни читал я ее и пересматривал. Вот мое впечатление: издание могло бы быть понаряднее, опечатки бесчисленные, до крайнего неряшества, ни одной руководящей, вводной, хотя бы намекающей на направление статьи, кроме статьи Косицы (хотя и хорошей, даже очень, но для 1-го номера нового журнала - недостаточной). Знаю, что всё это от запрещения \"Ряда статей\". Но мне-то тем нестерпимее, потому что эти 2 номера решительно имеют теперь вид сборника. Есть и ёрничество, совершенно, впрочем, извинительное, когда издаешь 2 номера на скорую руку, а именно: роман Шпильгагена, \"Процесс\" и \"Записки помещика\"; все три статьи занимают целую половину 2-х книг. Жаль, что не читал Ержинского. Если хорошо - так всё спасено, а если нехорошо, то очень плохо. Теперь о хорошей стороне: все статьи, которые я прочел, занимательны (Шпильгагена я не читал; может, и хорошо. Я говорю только об ужасном объеме). Обертка пестра, и названия статей завлекательны. Некоторые статьи очень порядочны, то есть \"Призраки\" (по-моему, и них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом, весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия много выкупит, я перечел в другой раз). Статьи Страхова, Ап. Григорьева, Аверкиева, \"Что такое польские восстания\", компиляция из Смита, \"Ерши\" и (1) \"Бедные жильцы\" Горского, даже Милюкова мне очень понравились. В защиту на все нападения на Горского можно сказать, что это совсем не литература и с этой точки глупо рассматривать, а просто факты и полезные. Не читал еще \"Савонароллы\". Очень бы желалось знать, какого рода (2) эта статья. Но всё это меркнет оттого, что запрещен \"Ряд статей\". Ради бога, проси Страхова выправить свою статью в цензурном отношении для следующего № или написать новый \"Ряд статей\". Как можно скорей статью руководящую!
Пожалуюсь и за мою статью; опечатки ужасные и уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как оно есть, то есть с надерганными фразами и противуреча самой себе. Но что ж делать! Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал (3) для виду, - то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа - то запрещено. Да что они, цензора-то, в заговоре против правительства, что ли?
Если ну эффект, то любопытство номер произведет наверно. И это хорошо. Вообще же номер - очень порядочный, взяв в соображение время. Насчет же разнообразия я даже и не ожидал, что будет такое. Одно жаль, что никак не разберешь, какого мы направления и чти именно мы хотим говорить.
Прошу тебя, голубчик Миша, отвечай мне как можно скорей и подробнее о том, что сказали про журнал. Здесь еще публика не получала, и потому ничьего мнения еще не слыхал.
Марья Дмитриевна до того слаба, что Алек<сандр> Пав<лович> не отвечает уже ни за один день. Долее 2-х недель она ни за что не проживет. Постараюсь кончить повесть поскорее, но сам посуди - удачное ли время для писанья?
Не слыхал ли чего о Паше? Кроме одного письма - ничего не написал, а я велел каждую неделю. Что с ним делается, как он живет? Ради бога, урвись как-нибудь или поговорить с ним, или пошли к нему на квартиру, что там делается? Это негодяй какой-то!
Вот что еще, брат: он, пожалуй, будет еще потом меня упрекать за то, что я его не выписал в Москву, чтоб проститься с матерью. Но Марья Дмитриевна положительно не хочет его видеть и сама тогда прогнала из Москвы. Ее мысли не изменились и теперь. Она не хочет его видеть. Чахоточную и обвинять нельзя в ее расположении духа. Она сказала, что позовет его, когда почувствует, что умирает, чтоб благословить. Но она может умереть нынче вечером, а между тем сегодня же утром рассчитывала, как будет летом жить на даче и как через три года переедет в Таганрог или в Астрахань. Напомнить же ей о Наше невозможно. Она ужасно мнительна, сейчас испугается и скажет: \"Значит, я очень слаба и умираю\". Чего же мучить ее и последние, может быть, часы ее жизни? И потому я не могу напомнить о Паше. Хотелось бы мне, чтоб он знал это, если можешь, вырази это ему как-нибудь, но не пугай тоже очень (хотя его, кажется, не испугаешь).
Еще одна важная очень просьба: как умрет Марья Дмитриевна, я тотчас же пришлю телеграмму к тебе, чтоб ты немедленно отправил Пашу, непременно в тот же день, в Москву. Невозможно, чтоб он и на похоронах не присутствовал. Платье у него всё цветное, и потому очень надо, перед отправлением, успеть ему, где-нибудь в магазине готовых плат<ьев>
<...> (4) черное - сюртук: штаны, жилет <...> (4) дешевейшую цену. Всё это я тебе <...> (4) прошу и умоляю тебя как единственного моего друга, сделай это и окажи мне эту великую услугу в моем тяжелом положении немедленно, как получишь телеграмму. А она будет, может быть, скоро.
NВ. Да когда будешь отправлять Пашу, то в толчки гони его ехать, а то он, пожалуй, выдумает какую-нибудь отговорку и отложит до завтра. Приставь к нему в тот день для наблюдений кого-нибудь. Ради бога.
Пишешь, что отправил в понедельник деньги, - еще не получал.
Я всё не совсем здоров, то есть не прежнею болезнию, а остатками, то есть, главное, слабостью. Устаю ужасно, а от чего бы, кажется?
Прощай, голубчик, письмо невеселое, будь здоров. Обнимаю тебя и всех твоих.
Твой весь Ф. Достоевский.
(1) было: и даже \"Бедные жильцы\". Последняя
(2) далее было: и помногу ли
(3) вместо: богохульствовал - было начато: вольно
(4) верхний правый угол письма оторван
223. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
2 апреля 1864. Москва
2-го апреля/64 Москва.
Любезный друг Миша, сейчас получил твое письмо. Пусть Аверкиев пишет статью о Костомарове, если хочет и если только теперь успеет, но с подписью имени, не от редакции. Я ведь чего боюсь? Только того, что мы как-нибудь разойдемся в направлении. Я ведь не историческую статью хочу писать, а по поводу русских историков и их знания своего дела. (Не беспокойся, я знаю что сказать и достаточно даже специалист - не в истории, а в развитии наших идей исторических в литературе, во взглядах наших историков (главнейших). Одним словом, в грязь лицом не шлепнусь, да, кроме того, тут все идеи \"Эпохи\" о \"почве\" должны быть выражены, не беспокойся.) Пусть (1) Аверкиев пишет, но очень бы мне желались, чтоб он собственно о Костомарове писал, а не о споре его с Погодиным. Но, впрочем, стеснять нельзя, как знает. Я же мою статью (2) напишу тоже как знаю. Насчет же того, что время уйдет и будет несвоевременно - то это ничего не значит. Всегда можно прицепиться и придать такую литературную форму. Написал же Чернышевский об Окружном славянофильском послании - год спустя. Это ничего.
Но вот что важное, Миша: что я наверно не напишу в этом месяце и не только этой статьи, но и ничего в этом месяце не напишу в критику. Ты пишешь о \"Заметках летописца\". Это превосходная мысль, но от меня всё будет после, а не теперь. С лихвой будет, а теперь надо подождать. Я теперь пишу повесть, да и с ней горе. Друг мой, большую часть месяца я был болен, потом поправлялся и до сих пор еще, по-настоящему, порядочно не поправился. Нервы расстроены, и сил до сих пор не соберу. Мучения мои всяческие теперь так тяжелы, что я и упоминать не хочу о них. Жена умирает, буквально. Каждый день бывает момент, что ждем ее смерти. Страдания ее ужасны и отзываются на мне, потому что... Писать же работа не механическая, и, однако ж, я пишу и пишу, по утрам, но дело только начинается. Повесть растягивается. Иногда мечтается мне, что будет дрянь, но, однако ж, я пишу с жаром; не знаю, что выйдет. Но все-таки в том дело, что она потребует много времени. Если я хоть половину напишу, то вышлю для набора; но напечатать я ее хочу всю, sine qua non. Вообще писать времени мало, хотя кажется (3) время-то всё у меня мое, но все-таки мало, потому что пора для меня нерабочая и иногда не то в голове. Вот что еще: боюсь, что смерть жены будет скоро, а тут необходимо будет перерыв в работе. Если б не было этого перерыва, то, кажется, кончил бы. Окончательно ничего не могу сказать. Представляю только факты, в каком положении дело. Сам можешь судить.
Ты хлопочешь о критике; правда, но три, четыре статьи, как н<а>пример Аверкиева (исторических, по летописям), не будут стоить (при всем их успехе) и одной руководящей, вводной статьи, вроде \"Ряда статей\", вроде объяснения направления \"Эпохи\". Вот мое мнение. И потому обратись к Страхову и умоляй его писать. Что же касается до критического отдела вообще, за весь год, то не беспокойся, будет с лихвой, даже эффект произведем (отвечаю за это), и на следующий год наш журнал будет решительно первый из толстых журналов, я в этом уверен. Увидишь. Но покамест хоть одну статью руководящую или задорную. Не беспокойся, и этого довольно для подписчиков. Но все-таки 1900 подписчиков мало. Стало быть, будет всего около 3000 подписчиков. Это великолепно для начинающего и нового журнала (потому что, как ни верти, а наш журнал и начинающий и новый), но мало для материальных средств журнала. Немало будет муки, хлопот и долгов. Будущий год поправит дело. Только бы этот год довести до конца.
Романа до сих пор не читал. Это очень ловко, если он хорош. Что же касается до статьи Ержинского, то она действительно хороша и прекрасно читается. Статья Горского производит здесь некоторый аффект. Это любят. Голая, дескать, правда, а публика - младенец. Объявлений мало. Нигде не встречаю. Только и видел в одном \"Дне\". Так ли поступила, н<а>прим<ер>, \"Библиотека для чтения\" с начала осени и до сегодня. Может, объявления и были в газетах. Но, значит, только мелькнули, а надо бы завалить всю Россию объявлениями.
Благодарю за все хлопоты и за Пашу. Он мне пишет, и пишет, что ты заплатил за квартиру и дал ему денег, но вот что, брат: уверяю тебя, клянусь, что деньги и для меня здесь необходимы. Расходы ужасные. Ты об моем положении понятия не имеешь и потому вышли мне еще 100, умоляю тебя. Ты писал, что вышлешь на этой неделе, но в этом письме твоем не упоминается. Если б была какая-нибудь возможность не брать у тебя, я бы не брал. На себя собственно я очень мало трачу. И потому пришли. Да мало того еще: я не знаю, что будет дальше. В повести моей наверно 3 листа будет, а может и больше, может и четыре. Сочтемся, пригожусь, но не оставляй и ты меня в это тяжелое время, ради бога. Не оставляй и Пашу; я надеюсь, что он не попросит у тебя лишнего. Он хоть и шалун, но честен. Я это знаю и за это отвечаю.
Без твоей помощи мне решительно не на кого здесь надеяться. Александр Павлович для нас как ангел божий, но денег у него нет.
Забыл, про что-то еще хотел писать. В следующем письме вспомню. Но объявлений ей-богу мало, очень мало, нужно повторять, надоедать объявлениями. Первая же книга так приятно пестрит статьями, что в объявлении очень хорошо могла бы фигурировать. (4)
Прощай, до свидания, всем твоим кланяюсь, а тебя обнимаю.
Твой Ф. Достоевский.
Доставь, ради бога, эту записочку Паше, от тетки, ради бога, не замешкай.
(1) было: Но пусть
(2) далее было начато: могу д<аже?>
(3) далее было начато: куда б<ольше?>
(4) вместо: могла бы фигурировать - было: фигурирует
224. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
5 апреля 1864. Москва
5 апреля/64.
Друг мой Миша!
Напишу тебе два слова:
Повесть моя, если б только силы, да досуг, да без перерыва, могла бы быть написана в этом месяце, но уж отнюдь не в первой половине. Это во всяком случае. Теперь рассуди: книгу за март надобно выдать непременно в апреле. Неблаговидно начинающему журналу являться с мартовской книгой в мае. Могу ли я кончить и поспеть? По всем признакам - нет. И главное перерыв, который не от меня зависит и за последствия которого я не могу ручаться. И потому, голубчик мой, обращаюсь к тебе: как можно скорей напиши мне: к которому числу, самое позднее, надо иметь тебе в руках повесть? По ответу твоему буду судить - кончу иль не кончу. Во всяком же случае, возьми в соображение могущие быть обстоятельства, которые остановят работу и которые не от меня зависят.
Напиши мне тоже: есть ли у тебя что-нибудь в отделе повестей на март, кроме моей, и что именно?
Мое соображение такое: можно явиться и без известных имен в этом отделе. Об моей повести можно уведомить (я думаю, совершенно не надо), что напечатается в апрельской книжке. Наконец, хочется хорошенько написать и не комкать как-нибудь, а главное, что я, хоть бы, может быть, и мог окончить, но ни сил (физических), ни обстоятельств благоприятных к тому не имею.
И потому я решил так:
До получения от тебя ответа буду усиленно и настойчиво продолжать повесть (будь что будет). Если напишешь, что можно, за нужду, и обойтись без моей повести, то я тотчас же ее отложу и успею-таки в этот номер (наверно, если скоро ответишь) написать что-нибудь в критику (не о Костомарове, так как эта статья велика)
Если ж напишешь, что нельзя обойтись, - буду писать повесть. Впрочем, по числу, тобой означенному для срока присылки, сам решу, что возможно, что невозможно, и только в случае совершенной невозможности оставлю повесть.
Я сознаю, брат, что теперь я тебе плохой помощник. Наверстаю потом. Теперь же положение мое до того тяжелое, что никогда не бывал я в таком. Жизнь угрюмая, здоровье еще слабое, жена умирает совсем, по ночам, от всего дня, у меня раздражены нервы. Нужен воздух, моцион, а и гулять некогда и негде (грязь). Мое теплое (слишком ватное) пальто мне уже тяжело (вчера было +17 градусов в тени). Да что описывать. Слишком тяжело. А главное, слабость и нервы расстроены.
А между прочим, только на тебя и надежда. Брат, деньги у меня текут как вода. Поверь, что расходы огромные. На себя копейки не трачу, летних калош не соберусь купить, в зимних хожу. Не могу существовать без денег. Поддержи же меня теперь, в слишком эксцентрическом положении, и поверь, что скоро заработаю.
Читал на публичном чтении. Читал и Островский, который, хоть и приветливо, но как бы (1) с обидчивостью, заметил мне, что прежде ты присылал ему \"Время\", а теперь \"Эпохи\" не выслал. Я обещал тебе передать. Если находишь нужным, пошли ему билет на Базунова.
Видел Чаева. Он спрашивал меня, какой был твой ответ насчет его драмы \"Александр Тверской\"? Напиши, пожалуйста. (Стихи хороши. Драмы же я сам еще не читал, а о рекомендации в \"Дне\" я писал тебе.)
Прощай, обнимаю тебя, ослабел ужасно и едва пером вожу. Теперь 12 часов, а к ночи я делаюсь ужасно слаб и не работаю (что очень худо; прежде лучшая работа была по ночам). Прощай, голубчик.
Твой Ф. Достоевский.
Прочел половину \"Загадочных натур\". По-моему, ничего необыкновенного. Натуры совсем-таки не загадочные, слишком обыкновенные. Где дело касается до современных идей, то видна молодость и некоторое нахальство. Много истинной поэзии, но какое же и колбасничество. Хорошо только, что не скучно.
Ты скажешь, может быть, чтоб я присылал по частям повесть. Но ведь мне, главное-то, нужно крайний срок знать и повесть поспешностью не испортить.
Пожалуйста, не церемонься и меня не жалей. Мне ведь всё равно что ни писать, только бы кончить. Хотелось бы только повесть кончить получше.
(1) было: чуть-чуть
225. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
9 апреля 1864. Москва
Москва, 9 апреля/64.
Милый друг Миша,
На письмо твое отвечаю сейчас же; сначала о займе.
Вот мое мнение:
1) Занять у тетки и возможно и невозможно. Это значит, что не совсем (1) невозможно. А так как ты в положении критическом и губить действительно блестящее предприятие есть почти преступление, то тебе непременно надобно попытаться занять у тетки. Спрос не беда, ничего им не проиграешь, а выигрыш слишком велик.
2) Теперь, как это сделать? На это у меня есть свое определенное мнение, может быть, очень ошибочное, но зато определенное. Прежде всего, представлю тебе на вид обстоятельства: тетка, хоть и в здравом рассудке вполне (я очень недавно был там), но очень слаба (2) памятью (но совсем не так, чтоб забывать людей и не помнить происшествий). В расположении духа хорошем. Начала для своего утешения на фортепианах играть, 30 лет не игравши. Характеру никакого, решимости никакой, находится под влияниями. Довольно сильное (даже очень) влияние бабушки. Потом, я подозреваю, она даже боится разных Константинычей, которым до нее, в свою очередь, дела нет (исключая того случая, который мне всегда мерещился, - что Константинычи сами захотят прибрать ее деньги, в руки себе, а ей выдавать проценты. На это я не имею никакого основания, но они так жадны, что это мне мерещится). Теперь опишу тебе, что мне месяц тому назад рассказывал Александр Павлович о том, как принимала тетка, при жизни дяди, бесчисленные просьбы сестры Саши. Обыкновенно Голеновские, которые, кажется, всю жизнь намерены прожить на счет тетки, присылали сначала письмо (когда Сашенька сама не ездила) к Алек<сандру> Пав<лови>чу с просьбой передать особое письмо тетке. Тот являлся к тетке и прямо, без предисловий и подготовлений, передавал письмо, чтоб ошибить сразу. Тетка пугалась, махала руками, охала, тосковала и не хотела принимать письма. Тот оставлял насильно. Принимали, но не распечатывали. Наконец посылали за ним и заставляли его самого распечатать и прочесть. Он читал без своих замечаний (3) и безо всяких подготовлений. \"Да что, не читайте, деньги что ли, денег надо?\" - Да-с. - \"Сколько, сколько?\" - 800.
Ax, ax! и т. д. ... Наконец посылают за ним опять назавтра. \"Да скажите же вы-то, что делать? что делать? да говорите же!\" - И ведь вижу, говорит Александр Павлович, - что кончат (4) тем, что дадут, а только так балуются. - Да ведь ваши деньги, сами и распоряжайтесь, а я что! - \"Ах боже мой, ах боже мой, сказать что ли?\" - Конечно, скажите-с. - \"Александр Алексеич, письмо; Сашенька пишет\". - \"Ах прочти, прочти\", - и зальется слезами. Начинается чтение плачевного письма. \"Денег просят, Александр Алексеич, 800 руб.\" - \"Пошли, пошли, сейчас же пошли!\" - и зарыдает. Ну тут уж всё кончено, и деньги посылаются. Надо принять в соображение, что она боялась тогда Константинычей. Но характеру и решимости, конечно, с тех пор не прибавилось.
Александру Павловичу я о секрете не расскажу и никому не скажу (хотя Александр Павлович и не разболтал бы, уверяю тебя). Варю я видел недавно. Она тебя любит, она говорила про тебя, но, ей-богу, не знаю, утерпит ли она против искушения рассказать тетке. Но что она не будет ходатайствовать и в особенности ходатайствовать заране, подготовлять, в этом я уверен. Но, может быть, она секрет сохранить способна.
Окончательное мое мнение следующее:
- Если будешь действовать через ходатаев (хоть бы через Вареньку, если б возможно, что она согласилась, других, кроме нее, и нет ходатаев) и напишешь письмо с просьбою для передачи тетке, то наверно ничего не достигнешь. Откажут непременно, непременно. Да и Варя, повторяю, наверно не захочет прямо ходатайствовать.
Если б еще дело шло рублях о тысяче, то еще, может быть, согласились бы, но о 10000-х - невероятно, чтоб решились дать.
Совсем другое могло бы быть, если б ты приехал сам и изложил просьбу лично (я говорю могло бы быть; ручаться, даже по соображению, я не могу. Я говорю только, что это мое определенное мнение, и это так). Подготовлять, по моему мнению, совершенно не нужно. Поверь мне. Никто не изложит дела лучше тебя самого. Будет только излишнее и очень вредное кудахтанье в случае подготовления, а кроме того, и излишняя болтовня, огласка. Напротив, если хочешь, сделай так: выдай книгу и приезжай тотчас же по выходе, в начале святой недели. (NB. Александра Павловича, кажется, (5) не застанешь. Он наверно едет на 10 дней в отпуск в деревню для окончательного размежевания и поедет на святой. Это решено.)
2) Остановишься у Александра Павловича. Сначала ни слова им не говорить, зачем приехал. (Я, пожалуй, за несколько дней до приезда предуведомлю, что ты, может быть, приедешь, по денежным делам с Базуновым.) Можно только Варе сказать, да и то если окажется, что она, по крайней мере, не враждебно отнесется к твоему намерению. Но действовать и просить ее, подготовлять - не надо совсем. Ты сделаешь первый визит. Потом, на другой день, приедешь с изложением просьбы. Я думаю, что хорошо бы было, если б предварительно изложить дело бабушке, вполне и откровенно. Это ей даже польстит. (6) Да иначе и нельзя, потому что тетка даже заговаривается (хоть и в полном здравом смысле); она испугается и тотчас же позовет бабушку. Бабушка же, предуведомленная предварительно, хоть и не возьмет на себя поддерживать твою просьбу, но, может быть, и не враждебно отнесется к ней благодаря своему подготовлению. С теткой нужно говорить решительно, вполне откровенно и ясно. Нужно представить, что если ты раз, прошлого года, вылез буквально из петли, то каково же теперь не додать журнал и просто погибнуть, стоя на краю несомненного и блистательного успеха? Представить, что тетка не разорится, а отказом погубит и тебя, и семейство. Сразу ни тетка, ни бабушка не решатся, закудахтают и заахают. Пусть. Надо их только на первый раз крепко озадачить, насесть на них нравственно, чтоб перед ними ясно стояла дилемма: \"Дать - опасно; не заплатит; не дать - убьешь человека и грех возьмешь на душу\". Разумеется, они сразу ничего не решат и начнут советоваться. Тут и пустить Варю, если она действительно захочет ходатайствовать; в противном же случае лучше пусть и не ездит. Если же Варя захочет, то совет ее много сделает; пусть не упрашивает тетку, а скажет ей а la Александр Павлович: \"Ваши деньги; хотите дайте, хотите нет. Не дадите - разорите дотла и погубите, а это Ваш племянник, Ваш крестник, который ничего от Вас не получал и никогда ни о чем не просил. Вы в гроб смотрите и сделаете злодейство; с чем перед Христа и перед покойной сестрой явитесь? Сестер устраивал Александр Алексеич, а Вы что сделали сами? У Вас 150000, а Вы боитесь разориться!\" Всё это надо резко сказать, тем более, что это всё правда и что это надо хоть когда-нибудь высказать. Варенька не скажет, так я выскажу. И выскажу. Вообще надо быть не очень просителем, дрожащим заискивателем. Коммерческою сухостью и деловым видом тоже немного с ними сделаешь. Надо действовать нравственно, на душу, и действовать не патетически, а строго, сурово. Это всего более ошибет.
Легко может быть, что я всех обстоятельств не знаю и что она, может быть, в своих собственных деньгах пойдет просить позволения у Константинычей. Тут может выйти случай и очень дурной и хороший, смотря по тому, что у Константинычей на уме.
NB. Если Варя будет очень советовать, они наверно ей скажут (да и не могут не сказать) : \"А ты поручишься за брата? У тебя дом есть, поручишься?\" Варя наверно не поручится. Это повредить может, и потому надо иметь в виду. Варя же, вообще говоря, если только захочет действовать в твою пользу искренно и с жаром, может много пользы оказать, но не предварительно, не подготовлением, а когда они во все стороны будут кудахтать и за советами кидаться.
Одним словом: вероятностей выиграть дело - очень много, и, на мой взгляд, даже больше, чем проиграть. Тебе вся выгода начать дело: выигрыш большой, а проигрыш только в том, что в Москву напрасно проехался. И потому мой совет - начинай, и начинай немедленно, на святой.
Может быть, что в первый раз просто откажут. Но потом совесть замучит, сами призовут и дадут.
Варе я покамест ни слова не скажу. На это письмо мое отвечай мне немедленно, тотчас же, как ты решил? Тогда же и Варю можно уведомить (а лучше уведомить после твоего приезда, - мое мнение). Начинать же с бабушки.
Окончательно: начинай дело лично и откладывать не советую.
Теперь о другой статье:
Друг мой, ты, верно, получил мое последнее письмо. Я писал тебе, что повесть, кажется, не кончится. Повторяю, Миша: я так измучен, так придавлен обстоятельствами, в таком мучительном я теперь положении, что даже за физические силы мои, при работе, отвечать не могу. Жду я с жадностию твоего ответа. Но теперь я вот что скажу: повесть разрастается. Может быть будет 5 печатных листов, не знаю; так что, при самом огромном старании, (7) окончить материально невозможно. Что же делать? Неужели печатать неоконченною? Невозможно. Она дробиться не может. А между тем - я не знаю, что будет, - может быть, дрянь, но я-то, лично, сильно на нее надеюсь. Будет вещь сильная и откровенная; будет правда. Хоть и дурно будет, пожалуй, но эффект произведет. Я знаю. А может быть, и очень хороша будет. Что же делать? Во всяком случае, повторяю, подобный труд матерьалъно невозможен в такой срок; и если ты решаешься выдать к святой, то и критическая статья может быть невозможна. Да и наверно. И потому, если только возможно - избавь меня от мартовской книжки, будь благодетелем. На апрель зато у тебя значительной величины моя повесть и критическая статья. За это ручаюсь головой, если только не умру. Дай мне докончить повесть, и тогда увидишь мою деятельность.
Ты пишешь, что надобно занимательней выдать следующие книжки. За апрель ручаюсь. Но март? Приставай к Страхову за критикой; если только имеешь что на март занимательного - помещай всё. Не беспокойся за апрель и помести как можно больше \"Загадочных натур\", ибо они очень любопытны. Подписка, если бы мы даже теперь с каждым номером выдавали по Тургеневу не очень увеличится. Вся подписка будет от 1-й книги. Объявление же и статьи
1-й книги заманчивы. В провинцию и объявления и книга едва дошли. Подписка еще может быть от впечатления первой книги. Позднее же, то есть к лету, едва ли увеличится, даже при всех совершенствах книжек. Для впечатления же на публику - не один март месяц есть в году. К будущему году мы великолепно подготовим публику. Ручаюсь.
Марья Дмитриевна почти при последнем дыхании. Предуведомляю: ты, может быть, приедешь ко мне на похороны. Прощай, обнимаю тебя и всем кланяюсь.
Твой Ф. Д<остоевский>.
За 100 рублей благодарю. Что со мною будет дальше - понять не могу!
Прежде чем решишься на что-нибудь насчет тетки, непременно и сейчас же отвечай мне на это письмо. Не забывай, это очень нужно.
До ответа на это письмо я твоего письма Вареньке не покажу, ничего ей не скажу, да и никому не скажу. Тебя же прошу Вареньке не писать.
Не привезешь ли Машу? Право, это, может быть, пособит делу. Да и Маша проехалась бы. А уж со так здесь хотели бы видеть. Так хорошо вас здесь поминают.
На днях вышлю повесть Аполлинарии. Предуведомляю заранее для того, чтоб ты, получив пакет с моею надписью, не подумал, что моя повесть. Повесть же не хуже ее прежних и может идти.
(1) было: не просто
(2) вместо: очень слаба - было: несколько
(3) вместо: без своих замечаний - было: молча
(4) было: ведь кончат
(5) было начато: может <быть>
(6) вместо: Это ей даже польстит - было: Она, разумеется
(7) далее было начато: я просто
226. П. А. ИСАЕВУ
10 апреля 1864. Москва
10 апреля/64 Москва.
Любезный Паша,
Я действительно теперь чрезвычайно занят; даже выбиваюсь из сил на работе, а сил у меня немного, потому что я пять недель сряду был болен по приезде из Петербурга, так что и теперь не могу совершенно поправиться. Потому и не писал тебе тотчас по получении твоего письма; тем более, что пришлось писать много и часто брату о делах. Да, сверх того, ты сам так проморил меня своим молчанием до твоего предпоследнего письма и так много сделал мне этим горя и досады, что мог бы и не удивляться, что получил ответ только от тетки и что я несколько подождал отвечать.
О здоровье мамаши скажу тебе, что оно слишком, слишком плохо. Мы всё до сих пор надеялись, что авось-либо она с весной поправится, но ей всё хуже и хуже, и бог знает, к чему придет это. Я бы желал, Паша, чтоб ты думал об ней почаще. Это навело бы тебя на другие мысли, более великодушные и благородные, более идущие к молодой развивающейся душе, чем теперешнее твое легкомыслие.
Пишешь ты, что учишь уже о многоугольниках. Хорошо, если б впрок пошло и если б ты хоть это знал порядочно. (1) Помни, что не надобно и другого забывать, а напротив, всё более и более развивать себя, читать и учиться. Да одно самолюбие заставило бы всякого другого, на твоем месте, вести дело серьезно. Не говорю уже о других побуждениях.
Ты говоришь о пальто в 28 р. Послушай, Паша, что это за легкомыслие? Ты до того слаб волей и изнежен, что не можешь отказать себе ни в малейшем почесывании. К чему же это поведет? Ты знаешь, а если не знаешь, то можешь угадать, каковы наши денежные обстоятельства. Ты должен бы был сам быть скромнее. Ты хочешь рядиться; у тебя на уме хвастовство, задать шику, тону. Для чего? Кого прельщать? Говорю окончательно, я не могу тебе купить пальто дороже чем в 12 или по крайней мере в 15 рублей. Такое пальто можно купить готовым и с этим, пожалуй, обратись к брату, в том только случае, если тебе действительно нечего носить. Я не помню, в чем ты ходил прошлый год летом. Но если только возможно тебе несколько подождать, то подожди и проноси прошлогоднее. Во всяком случае, обратись по этому делу к брату, Михаилу Михайловичу. Покажи ему это письмо, если нужно. Как он решит, пусть так тому и быть. Я вчера еще отослал к нему письмо. Скоро буду еще писать ему и упомяну о тебе еще раз, потому что я уже просил его помогать тебе. Я ему столько теперь должен, а у него так много своих забот и трат, что мне ужасно совестно его беспокоить.
Тетка тебе кланяется. Мамаша тебя любит. До свидания.
Тебя любящий Ф. Достоевский.
Р. S. Мамаше сегодня вечером слишком, слишком худо. Доктор ни за что не отвечает. Молись, Паша.
(1) было: хорошо
227. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
13-14 апреля 1864. Москва
Москва 13 апреля/64.
Милый друг мой, Миша,
Сегодня получил твои два письма: одно с деньгами 100 руб. и с припиской в две строки, за что (то есть за письмо и за приписку) благодарю тебя от всего сердца; а другое письмо, от 10 апреля, на которое спешу отвечать. Я уже писал тебе о моей повести в двух письмах. Что она не готова и что я оставил тебя в самое критическое время (время первых книг журнала) без повести и без статей, - я сам слишком мучительно знаю, (1) друг мой милый. Но что же делать, всё это внешний фатализм; всё это не от меня зависело. По году жизни бы отдал за каждую книгу журнала, только бы этого не было. Я в положении ужаснейшем, нервном, больном нравственно и только тащу с тебя деньги, потому что траты мои не уменьшаются, а увеличиваются. Всё это меня мучит, мучит, и я не знаю, чем это кончится. Но о деле: что я писал о повести, то и теперь пишу: повесть растягивается; очень может быть, что выйдет эффектно; работаю я изо всех сил, но медленно подвигаюсь, потому что всё время мое поневоле другим занято. Повесть разделяется на 3 главы, из коих каждая не менее 1 1/2 печат<ных> листов. 2-я глава находится в хаосе, 3-я еще не начиналась, а 1-я обделывается. В 1-й главе может быть листа 1 1/2, может быть обделана вся дней через 5. Неужели ее печатать отдельно? Над ней насмеются, тем более, что без остальных 2-х (главных) она теряет весь свой сок. Ты понимаешь, что такое переход в музыке. Точно так и тут. В 1-й главе, по-видимому, болтовня; но вдруг эта болтовня в последних 2-х главах разрешается неожиданной катастрофой. Если напишешь, чтоб я присылал одну 1-ю главу, - я пришлю. Напиши же непременно. Пожертвовать такими пустяками я еще могу и пришлю главу. Но вот что: ты сам писал, что хочешь выдать к празднику книгу. Когда ж присылать? Неужели ж выйти после праздников? Это задержит подписку. Теперь о подписке. Брат, я уверен и твоя собственная опытность должна бы научить и тебя, что теперь подписка уже почти проходит и что если б мы в каждом номере выдавали бы по Тургеневу, то и тогда бы не подняли сильно подписку. У тебя есть большая вещь Зарубина. Печатай ее. Это недурно. Возьми у Милюкова рассказов и проч. Похлопочи только о критике, главное о критике. Направление наше, конечно, для публики несомненно, но статей-то, специально разрабатывающих направление, мало. О, конечно надо, необходимо надо, чтоб март был даже лучше первых двух номеров. Но что же делать? Да и на подписку за нынешний год уже нельзя надеяться. Но зато мы последующими номерами возьмем; целым годом возьмем и зато к концу года выработаем великолепную подписку на будущий год. За это отвечаю. Деньги же на этот год доставай здесь у тетки. Ты, вероятно, получил уже мое ответное письмо на этот вопрос. Было бы сумасшествием не испробовать (имея столько вероятностей на успех) этот заем! Издавай же книгу скорее, до пасхи, и приезжай на святой сюда.
Кстати: достань для марта, если возможно, статью у Горского, с бойким заглавием. Вот такие-то статьи и читаются публикой. Я видел, как в Москве эту статью стар и мал читали и об ней говорили. Это ясно, это понятно. Это и заманчиво. Статью же Тургенева всё, что называется массой, не хвалит, а таких людей как песку морского. \"Загадочных натур\" тоже побольше. Обещай, что в будущем номере наверно будет продолжение \"Подполья\". Объяви, что я был болен.
Я читал в газетах объявление о выходе мартовской книги \"Отеч<ественных> записок\", одно это объявление - прием микстуры.
О Чаеве я тебе писал уже раз и всё ждал ответа. Написал с полстраницы; помню это как то, что я живу. Ты верно проглядел, или письмо затерялось. О драме этой я лично не имею понятия. Читал он ее здесь на всех литературных чтениях. Аксаков в газете \"День\" хвалил стихи. Чаев - человек образованный и смыслит русскую историю. Островский сказал, что драматизма нет, но что это хроника, а стихи прекрасные и есть удачные сцены. Драма его была давно уже послана к Боборыкину, Дмитриев (повесть \"Лес\" и проч.), его приятель, писал ему на днях, что берет его драму от Боборыкина и несет в \"Эпоху\". Боборыкин не решался напечатать ее всю, а хотел печатать отдельные сцены. Чаев не согласен. Просил он с Боборыкина 100 руб. с листа. Я сказал, что ты этого ни за что не дашь во всяком случае. (Да и нельзя давать.) И поэтому, если получишь от Дмитриева, не печатай не условившись. Чаев сам хотел тебе писать. Человек он очень хороший. Но драму его прочти со вниманием. Ведь, может быть, и действительно всё-то вместе и тяжело. А такие вещи не дают подписчиков. Ну вот и всё о Чаеве.
2) Теперь о Страхове: как бы он отлично сделал, если б еще прежде хоть две строчечки писнул мне об этом деле. Уезжая, я с ним говорил, что по первому требованию Боборыкина - деньги у тебя готовы. Но вот у тебя и требуют. Я ужасно бы желал знать, как это у них там происходило. Тут не простое любопытство, а честь. Не хотел бы я, чтоб Боборыкину представлялось, что я надул его. Бог видит, что я, несмотря ни на какие обстоятельства, отдал бы сперва туда мою повесть. Если же не дал, то не хочу, чтоб осмеливались подсмеиваться надо мной за 300 р. Если б еще я не брал оттуда 300 руб., то я бы наплевал на насмешку и, если б случились такие обстоятельства, - отдал бы туда повесть. Но когда редакция \"Библиотеки\" сама связала меня не то что обещанием, а честным словом и деньгами, то уж тогда ей бы не следовало допускать на меня насмешки на страницах своего журнала: куплен, дескать, отвертеться и обидеться не смеешь, повесть все-таки дашь. Нет-с, я своей личности и свободы моих действий за 300 руб. не продаю.
И потому я ужасно бы желал знать подробности, то есть каким образом и при каких словах Боборыкин потребовал денег? Ужасно бы мне не хотелось отдать эти 300 р. без личных объяснений с Боборыкиным. Написать письма (2) отсюда к Боборыкину я в настоящую минуту не могу: ведь бог знает, что там произошло и на что я должен отвечать? Хотелось бы это знать сперва. Но там наверно что-нибудь произошло: иначе Ник<олай> Николаевич не стал бы требовать с тебя денег. Бывши в Петербурге, я корчился от болезни и мне было не до \"Библиотеки\". Помню, Николай Николаевич меня подбивал ехать к Боборыкину, но у меня на то и времени и здоровья не было и... еще было кое-что, что помешало мне ехать. А именно: если только Боборыкин тогда уже знал хоть кое-что о том, что я обиделся, (3) то, мне кажется, самая простая, самая простейшая учтивость требовала, чтоб он сделал сам, первый шаг, - не к извинению, а к простому объяснению. Но он и этого не сделал. И потому, ради бога, передай от меня Николаю Николаевичу, не может ли он для меня, слишком искренно его любящего, сделать так: хоть на несколько минут отдалить Боборыкину отдачу денег. Я понимаю очень хорошо его прескверное, двусмысленное положение, в которое я его поставил (то есть не я, а сам Боборыкин и все обстоятельства). Он был посредником между Боборыкиным и мною в самом начале займа. Он передавал туда мое честное слово, да и посредничеством своим как бы сам гарантировал Боборыкину этот заем. Если Боборыкин сердится, обижается и требует денег, то Николаю Николаевичу, разумеется, мучительно неприятно. И потому, если только он видит себя действительно в крайнем (4) двусмысленном положении, - то пусть отдает; а ты выдай деньги, так и быть, хотя мне может быть из-за этого бесславие: ведь я, отдавая молча деньги, как бы соглашаюсь, (5) что я действительно надул Боборыкина. Но если только возможно хоть капельку повременить, то упроси Николая Николаевича на это. Тем временем узнай от него, от моего имени, об обстоятельствах дела. Надеюсь, он тебе не откажет всё в подробности сообщить, ведь мне бы он верно не отказал (я не претендую на самую полную его откровенность и не смею требовать, чтоб он сообщил всё, что было лично между ним и Боборыкиным). Узнав, не было ли тут чего-нибудь и что именно было, я бы сочинил Боборыкину письмецо, самое утонченно вежливое, оправдательное и безо всякой обиды, переслал бы тебе для передачи Николаю Николаевичу незапечатанным. Ник<олай> Николаевич сам бы его контролировал, то есть в том смысле, чтоб не было чего щекотливого, касающегося собственно Ник<олая> Николаевича, (так как (6) он все-таки был посредником в этом деле) - и тогда, с приложением денег, все бы это было отослано (7) Боборыкину через редакцию журнала \"Эпоха\" или, если возможно, доставлено через Ник<олая> Николаевича. Одним словом, я очень прошу: 1) уведомить меня (в случае, если еще возможно ждать отдачей денег), - как смотрит на это дело Боборыкин. 2) Не обвиняет ли он меня гласно? Не было ли для меня чего оскорбительного, равно как и для Николая Николаевича? И потому сообщи эту часть моего письма (8) Николаю Николаевичу. Что он скажет окончательно, то и будет. Повторяю; если ему будет хотя малейшая тягость от задержки платежа, то пусть немедленно берет у тебя деньги и отдает. Если же можно повременить, то пусть прежде бы я узнал это дело обстоятельнее и там уж поступил как мне следует.
Я бы и без задержки мог написать Боборыкину. Но, во-1-х, (я уже упомянул это выше) обстоятельств теперешних, может быть, очень щекотливых, не знаю, а во-2-х), не знаю, как посмотрит на это Николай Николаич, который в этом деле был посредником. Одним словом, эта история запутанная.
Да вот еще кстати: пусть не винит меня Николай Николаевич, что я сам ему не пишу. Если б он всё знал, как я здесь живу, то он понял бы, что я до сих пор не успел собраться написать ему об этом деле. Да и теперь у меня столько на шее дел, что дело с Боборыкиным совсем и на ум не просилось. Николаю Николаевичу я хотел было писать по прочтении его статьи в \"Эпохе\". И наверно бы позабыл написать о Боборыкине, если б написалось письмо к Ник<олаю> Николаевичу.
Прощай, брат. Обнимаю тебя, будь здоров и бодр,
а я твой весь Ф. Достоевский.
Вторник, 14 апреля. Вчера, в 2 часа ночи, кончил это письмо. Потом Марье Дмитриевне стало очень худо. Она потребовала священника. Я пошел к Александру Павловичу и послал за священником. Всю ночь сидели, в 4 часа причащали. В 8 часов утра я лег отдохнуть, в 10 меня разбудили, Марье Дм<итриев>не в эту минуту легче. (9)
Из денег 100 р., присланных тобою, ко 2-му дню праздника ни гроша не остается. Вот моя жизнь.
Надеюсь, друг милый, что о Боборыкине я написал удачно. Ник<олай> Николаич, может быть, прочтя это, и повременит. Я, впрочем, писал правду. Иначе я бы и сам не мог решить вопроса. Но я-то, я-то, который в такое время только тяну с тебя деньги. Никогда я не переживал времени более мучительного.
Повесть Аполлинарии посылаю отдельно. Обрати внимание. Печатать очень можно.
(1) далее было: может быть - и несколько густо зачеркнутых слов
(2) было: даже письма
(3) было: обижен
(4) было: самом крайнем
(5) было: молча соглашаюсь
(6) было: ибо
(7) было: вручено
(8) вместо: эту часть моего письма - было: мое письмо
(9) далее было: Вот жизнь <?>
228. П. Д. БОБОРЫКИНУ
14 апреля 1864. Москва Черновое
Москва 14 апреля/64.
Милостивый государь,
Сегодня пишу к моему брату и очень прошу его заплатить Вам за меня долг. Я очень надеюсь, что он захочет исполнить мою просьбу.
Очень Вам благодарен, что Вы разрешили наконец мое недоумение этим требованием денег назад. Главное дело для меня в том, (1) что, кроме денег, я связан был с Вами и честным словом; (2) да, сверх того, передавал Вам это честное слово от меня и ходатайствовал в мою пользу наш общий знакомый многоуважаемый Николай Николаевич Страхов. Неисполнением же моих обязательств я как бы кладу тень на крепость моего честного слова, а может быть, делаю некоторую неприятность и Николаю Николаевичу. И то и другое обстоятельство побуждают меня теперь сказать несколько слов, чтоб по возможности разъяснить подробнее всё это дело. (3)
Разъяснение это состоит в откровенном моем сознании, что я, кроме поразивших меня тяжких домашних бед и долгой болезни моей, много помешавших моим занятиям, получил, (4) месяца два назад, некоторое нежелание доставить в Ваш журнал мою будущую работу, хотя в то же время мне и очень хотелось сдержать мое слово. Я бы мог представить Вам положительные доказательства, что до этого времени, то есть еще 2 месяца назад, я имел твердое намерение и искреннее желание исполнить мои обязательства перед \"Библиотекою для чтения\". Мысли же мои изменились поневоле, с того времени как я имел некоторое неудовольствие прочесть в Вашем журнале насмешку на мои сочинения. (5) Печатных насмешек на мои сочинения, во время стольких лет моего литературствования, было множество. Хотя я на очень многие из них и обращал внимание, но никогда не вступал по поводу их в какие бы то ни было объяснения, гласные или негласные. Теперь же - дело особенное и, вследствие моего взгляда на некоторые вещи, не обратить совершенно внимания на насмешку (6) \"Библиотеки\" (хотя и довольно скромную) я не мог. У Вас, в одной статье, сказано было, что я пишу \"в чувствительном роде\", и сказано было в достаточно насмешливом тоне. (7) Конечно, это очень невинно, но такой тон, (8) при отношениях моих к \"Библиотеке\", даже - извините меня был невозможен. Не получи я от Вас вперед денег, и, главное, не свяжи я себя с Вами честным словом, насмешка эта, как бы я ни смотрел на нее, не имела бы никакого влияния нa возможность для меня печатать или не печатать в \"Библиотеке\". Но теперь она касалась меня, связанного по рукам и по ногам. Могло предполагаться, что я не посмею изменить обстоятельств и должен перенести всякий тон, потому - деньги взял. Я, конечно, не предполагаю и возможности такого взгляда на наши отношения в редакции \"Библиотеки\". Но уже одна возможность в таком случае есть щекотливое дело. Я согласен, что с моей стороны это \"тонкости\". Но по моему взгляду даже и излишняя тонкость в некоторых обстоятельствах жизни и всё же лучше известной \"плотности\" отношении, - извините, не могу прибрать удачного (10) слова для изображения того цинизма, которого я всегда избегал (11) в сношениях с людьми.
Вы скажете, что я мог бы и не беспокоить Вас этими подробностями, тем более, что о них всякое слово устранено Вами же, - так как Вы требованием денег назад придали всему делу чисто коммерческий оборот. Но, извините меня, мне показалось почему-то, что, при теперешних обстоятельствах, некоторая откровенность объяснения вовсе была бы не лишнею. (12) Я все-таки не могу смотреть на Вас иначе, как на собрата-литератора, тем более, что имел удовольствие познакомиться с Вами лично, хотя и не имел чести (13) продолжать это знакомство. Но во всяком случае еще раз благодарю Вас за то, что Вы, (14) очевидно, желая избавить меня разом от всех затруднений, так деликатно повернули все наши взаимные сношения (15 в одну коммерческую сторону и находите, как Вы сами выразились, \"что возвращение Вам мною денег будет лучшим исходом этих (16) сношений\". Я нахожу то же и надеюсь, что брат мой не заставит Вас ждать долго.
С чрезвычайным почтением имею честь быть, м<илостивый> г<осударь>,
В<аш Ф. Достоевский>.
(1) вместо: Главное ... ... в том - было: Главное для меня дело в том
(2) далее было: доставить статью