Священник. Это было до Христа, а Христос и собрал.

Николаи Иванович. Христос-то собрал, да мы разъединили, потому что навыворот поняли его. Он разрушал всякие церкви.

Священник. А как же: «скажи церкви»?

Николай Иванович. Не в словах дело, — да слова эти ничего и не говорят о церкви, — но дело в духе учения. Учение Христа всемирное и включает в себя все верования и не допускает ничего исключительного: ни воскресенья, ни божественности Христа, ни таинств, ничего такого, что разделяет.

Священник. Да тогда это — ну, ваше, что ли, толкование Христова учения, а Христово учение все основано на его божественности и воскресении.

Николай Иванович. Вот этим-то и ужасны церкви. Они разделяют тем, что они утверждают, что они в обладании полной, несомненной, непогрешимой истины. «Изволися нам и святому духу». Это началось еще с первого собора апостолов. С этого времени начали утверждать, что они находятся в обладании полной и исключительной истины. Ведь если я скажу, что есть бог, начало мира, со мной согласятся все; и это признание бога соединит нас; но если я скажу, что есть бог Брама, или еврейский, или троица, то такое божество разъединит. Люди хотят соединиться и для этого придумывают средства соединения, а пренебрегают одним несомненным средством соединения — стремлением к истине. Вроде того как если бы люди в огромном здании, где свет падает сверху в середине, старались соединяться по углам кучками, вместо того чтобы всем идти к свету. Тогда, не думая о соединении, все бы соединились.

Священник. Но как же руководить народом, не имея, ну, определенной, что ли, истины?

Николай Иванович. Вот в этом-то и ужас. Нам, каждому, надо спасать душу, делать самому дело божие, а мы озабочены о том, чтобы спасать, учить людей. И чему же мы учим? Ведь это ужасно подумать. Учим теперь в конце девятнадцатого столетия, тому, что бог сотворил мир в шесть дней, потом сделал потоп, посадил туда всех зверей, и все глупости, гадости Ветхого завета, и потом тому, что Христос велел всех крестить водой, или верить в нелепость и мерзость искупления, без чего нельзя спастись, и потом улетел на небо и сел там, на небе, которого нет, одесную отца. Мы привыкли к этому, но ведь это ужасно. Ребенок, свежий, открытый к добру и истине, спрашивает, что такое мир, какой его закон, и мы, вместо того чтобы открыть ему переданное нам простое учение любви и истины, старательно начинаем ему вбивать в голову всевозможные ужасающие нелепости и мерзости, приписывая их богу. Ведь это ужас. Ведь это такое преступление, хуже которого нет в мире. И мы, и вы с вашей церковью совершаете это. Простите меня.

Священник. Да, если смотреть так, ну, рационалистически, что ли, на учение Христа, то это так.

Николай Иванович. Как ни смотреть, все то же будет.

Молчание. Входит Александра Ивановна.

Явление шестнадцатое

Те же и Александра Ивановна.

Священник откланивается.

Александра Ивановна. Прощайте, батюшка, собьет он вас с толку, не слушайте его.

Священник. Нет, испытуйте писание. Дело слишком важное, чтобы, ну, пренебрегать, что ли. (Уходит.)

Явление семнадцатое

Те же, без священника.

Александра Ивановна. Право, ты, Nicolas, его не жалеешь. Хоть он и священник, а ведь он еще мальчик, не может иметь твердых убеждений, не утвердился…

Николай Иванович. Дать ему время утвердиться, загрубеть в обмане. Нет, зачем же. Да и он хороший, искренний человек.

Александра Ивановна. Но что же бы с ним было, если бы он поверил тебе?

Николай Иванович. Мне верить нечего, а если бы он увидал истину, это было бы хорошо, и для него и для всех хорошо.

Александра Ивановна. Да если бы это было хорошо, то все бы тебе поверили, а теперь, напротив, никто тебе не верит, и жена твоя меньше всех. И не может поверить.

Николай Иванович. Кто же тебе сказал?

Александра Ивановна. Да вот ты растолкуй ей это. Она никогда не поймет, да и я не пойму, и никто в мире не поймет, чтобы надо было заботиться о чужих людях, а своих детей бросить. Вот это ты Маше растолкуй.

Николай Иванович. И Маша непременно поймет. И — прости меня, Алина, но если бы не было чужих влияний, на которые она очень склонна поддаваться, она бы поняла меня и шла бы со мной вместе.

Александра Ивановна. В том, чтобы обездолить своих детей в пользу пьяного Ефима et compagnie? Никогда. А то, что ты на меня сердишься, то, ты меня извини, я не могу не сказать.

Николай Иванович. Я не сержусь. Напротив, даже я очень рад, что ты сказала все свое и дала мне случай, вызвала меня на то, чтобы самому высказать ей весь мой взгляд. Я дорогой нынче думал об этом и сейчас скажу ей, и увидишь, что она согласится, потому что она умна и добра.

Александра Ивановна. Ну, в этом позволь усумниться.

Николай Иванович. Нет, я не сомневаюсь. Ведь это не какая-нибудь моя выдумка, а это только то, что мы все знали и что Христос открыл нам.

Александра Ивановна. Да, по-твоему, Христос это открыл, а по-моему — другое.

Николай Иванович. Не может быть другого.

Крик между играющими.

Люба. Out (аут).

Ваня. Нет, мы не видали.

Лизанька. Я видела, вот куда упал.

Люба. Аут, аут, аут.

Ваня. Неправда.

Люба. Во-первых, неучтиво говорить «неправда».

Ваня. А по-моему, неучтиво говорить неправду.

Николай Иванович. Да ты постой, ты не спорь а выслушай.

Александра Ивановна. Ну, слушаю.

Николай Иванович. Ведь правда, что мы все каждую минуту можем умереть и уйти или в ничто, или к богу, который требует от нас жизни по его воле?

Александра Ивановна. Ну?

Николай Иванович. Ну, что же я могу делать в этой жизни иного, как только то, чего требует от меня высший судья в моей душе, совесть, бог. И совесть, бог требует, чтоб я считал всех равными, всех любил, всем служил.

Александра Ивановна. И своим детям.

Николай Иванович. Разумеется, и своим, но чтобы я делал все, что велит совесть. Главное — то, чтобы понять, что жизнь моя принадлежит не мне и твоя — не тебе, а богу, который послал нас и который требует от нас, чтобы мы делали его волю. А воля его…

Александра Ивановна. И ты в этом убедишь Машу?

Николай Иванович. Непременно.

Александра Ивановна. И она перестанет воспитывать детей, как надобно, а бросит их… Никогда!

Николай Иванович. Не только она поймет, — ты поймешь, что больше делать нечего.

Александра Ивановна. Никогда!

Входит Марья Ивановна.

Явление восемнадцатое

Те же и Марья Ивановна.

Николай Иванович. Ну, что, Маша? Я не разбудил тебя нынче утром?

Марья Ивановна. Нет, я не спала. Что же, ты хорошо съездил?

Николай Иванович. Да, очень хорошо.

Марья Ивановна. Что же ты пьешь холодное всё? Кстати, надо приготовить гостям. Ты знаешь, приезжает Черемшанова с сыном и дочерью.

Николай Иванович. Ну что ж, если они тебе приятны, я очень рад.

Марья Ивановна. Я люблю ее и молодых людей. Только немножко не вовремя.

Александра Ивановна (встает). Вот и поговори с ним, а я пойду посмотрю их игру. (Уходит.)

Явление девятнадцатое

Те же, без Александры Ивановны.

Молчание, после которого Николай Иванович и Марья Ивановна начинают говорить вместе.

Марья Ивановна. Некстати, потому что нам надо поговорить.

Николай Иванович. Я сейчас говорил Алине…

Марья Ивановна. Что?

Николай Иванович. Нет, говори ты.

Марья Ивановна. Да я хотела про Степу говорить. Ведь надо решить что-нибудь. Он, бедный, томится, не знает, что с ним будет. Он приходит ко мне, а не могу же я решить.

Николай Иванович. Да что же решить. Он сам может решать.

Марья Ивановна. Да ведь ты знаешь, что он хочет поступить вольноопределяющимся в гвардию, и для этого ему надо от тебя свидетельство, и нужно ему содержать себя, а ты не даешь ему. (Волнуется.)

Николай Иванович. Маша, ради бога, не волнуйся, а выслушай меня. Я ничего ни даю, ни не даю. Поступать в военную службу охотой я считаю или глупым, безумным поступком, свойственным дикому человеку, если он не понимает всей гнусности этого дела, или подлым, если это делается для расчета…

Марья Ивановна. Да ведь теперь для тебя все дикое и глупое. Ведь ему надо жить. Ты жил.

Николай Иванович (горячась). Я жил, когда не понимал, когда никто не сказал мне, но дело не во мне. А в нем.

Марья Ивановна. Как не в тебе, ты не даешь ему денег.

Николай Иванович. Я не могу дать то, что мне не принадлежит.

Марья Ивановна. Как не принадлежит?

Николай Иванович. Не принадлежат мне труды других людей. Деньги, которые я дам ему, я должен взять с других. Я не имею права, не могу. Пока я распорядитель именья, я не могу распоряжаться им иначе, как мне велит моя совесть. Не могу я дать труды из последних сил работающих крестьян на лейб-гусарские кутежи. Возьмите у меня именье, и тогда я не буду ответствен.

Марья Ивановна. Да ты знаешь, что я этого не хочу, да и не могу. Я должна и воспитывать, и кормить, и рожать. Это жестоко…

Николай Иванович. Маша, голубушка! Ведь все дело не в том. Когда ты начала говорить, я тоже начал и хотел поговорить с тобой совсем по душе. Ведь нельзя же так. Мы живем вместе и не понимаем друг друга. Иногда как будто нарочно не понимаем друг друга.

Марья Ивановна. Я хочу понять, но не понимаю, не понимаю тебя. Не понимаю, что с тобой сделалось.

Николай Иванович. Ну вот и пойми. Хоть не время теперь. Да бог знает, когда будет время. Ты пойми не столько меня, но себя, свою жизнь пойми. Ведь нельзя жить так, не зная, зачем мы живем.

Марья Ивановна. Жили же мы так, и очень хорошо жили. (Замечает выражение досады.) Ну, хорошо, ну, я слушаю.

Николай Иванович. Я и шил так, так, то есть не думая о том, зачем я живу, но пришло время, и я ужаснулся. Ну, хорошо, живем мы чужими трудами, заставляя других на себя работать, рожая детей и воспитывая их для того же. Ну, придет старость, смерть, и я спрошу себя: зачем я жил? Чтоб расплодить таких же паразитов, как я? Да и главное, не весела эта жизнь. Ведь это еще сносно, пока, как у Вани, из тебя брызжет энергия жизни.

Марья Ивановна. Да ведь все живут так.

Николай Иванович. И все несчастны.

Марья Ивановна. Да нисколько.

Николай Иванович. Я по крайней мере увидал, что я несчастен ужасно и делаю несчастье твое и детей, спросил себя: неужели так для этого нас сотворил бог? И как только я подумал об этом, я сейчас же почувствовал, что нет. Спросил себя: для чего же нас сотворил бог?

Входит лакей.

Явление двадцатое

Те же и лакей.

Марья Ивановна (не слушает мужа и обращается к лакею). Сливок кипяченых принесите.

Николай Иванович. И в Евангелии я нашел ответ, что живем мы никак не для себя. Открылось это мне ясно, когда я раз стал думать над притчей о виноградарях. Знаешь?

Марья Ивановна. Знаю, да, работники.

Николай Иванович. Эта притча почему-то мне яснее всего показала, в чем была моя ошибка. Я думал, как те виноградари, что сад их собственность, что моя жизнь — моя, и все было ужасно; но только что я понял, что жизнь моя — не моя, но что я послан в мир, чтоб делать дело божье.

Марья Ивановна. Да что ж, это мы все знали.

Николай Иванович. Ну, если знали, так не можем же мы продолжать жить, как мы живем, когда вся жизнь наша не только не есть исполнение воли его, а, напротив, беспрестанное нарушение ее.

Марья Ивановна. Да чем же она нарушает, когда мы живем, не делая никому зла?

Николай Иванович. Как не делаем никому зла? Вот это-то и есть понимание жизни, как те виноградари. Ведь мы…

Марья Ивановна. Да я знаю притчу. Ну, что он всем дал поровну.

Николай Иванович (после молчания). Нет, это не то. Но одно, Маша, подумай о том, что жизнь только одна и что мы можем или прожить ее свято, или погубить ее.

Марья Ивановна. Я не могу думать и рассуждать. Я ночи не сплю, я кормлю, я весь дом веду, и вместо того чтобы мне помочь, ты мне говоришь то, чего я не понимаю.

Николай Иванович. Маша!

Марья Ивановна. Вот теперь еще эти гости.

Николай Иванович. Нет, мы договоримся. (Целует ее.) Да?

Марья Ивановна. Да, только ты будь такой, как прежде.

Николай Иванович. Я не могу, но ты послушай.

Слышен звук бубенчиков и подъезжающего экипажа.

Марья Ивановна. Теперь некогда, приехали. Я пойду к ним. (Уходит за угол дома. Туда же идут Степа, Люба.)

Ваня (перепрыгивает через скамейку). Я не бросаю. Мы доиграем. Люба! Ну, что?

Люба (серьезно). Пожалуйста, без глупостей.

Александра Ивановна с мужем и Лизанькой входят на террасу. Николай Иванович ходит в раздумье.

Явление двадцать первое

Николай Иванович, Александра Ивановна, Петр Семенович и Лизанька.

Александра Ивановна. Ну что же, убедил?

Николай Иванович. Алина! То, что происходит между нами, великое дело. И шутки тут неуместны. Не я убеждаю, а жизнь, а истина, а бог, вот кто убеждает, и потому она не может не убедиться, не нынче, так завтра, не завтра, так… Ужасно то, что всегда всем некогда. Это кто же приехал?

Петр Семенович. Черемшановы, Catiche Черемшанова, которую я не видал восемнадцать лет. Последний раз мы виделись с ней, когда вместе пели «La ci darem la mano». (Поет.)

Александра Ивановна (на мужа). Пожалуйста, ты не перебивай и не воображай, что я с Nicolas поссорюсь. Я говорю правду. (К Николаю Ивановичу.) Я нисколько не смеюсь, но мне странно было то, что ты хотел убеждать Машу тогда, когда она именно решилась поговорить с тобой.

Николай Иванович. Ну, хорошо, хорошо. Вот они идут. Скажи, пожалуйста, Маше, что я буду у себя. (Уходит.)

Занавес

Действие второе

Там же в деревне через неделю. Сцена представляет большую залу. Накрытый стол: самовар, чай и кофе. У стены рояль, шкапчик с нотами. За столом сидят: Марья Ивановна, княгиня и Петр Семенович.

Явление первое

Марья Ивановна, Петр Семенович и княгиня.

Петр Семенович. Да, княгиня. Давно ли, кажется, вы пели Розину, а я… Теперь я и в дон Базилио не гожусь…

Княгиня. Теперь дети могли бы петь. Только другие времена.

Петр Семенович. Да, позитивные… Но ваша княжна очень серьезно — хорошо играет. Что же они, неужели спят еще?

Марья Ивановна. Да вчера ездили верхом при лунном свете. Вернулись очень поздно. Я кормила и слышала.

Петр Семенович. А когда моя благоверная возвращается? Вы послали за ней?

Марья Ивановна. Да рано еще, уехали. Она скоро должна быть.

Княгиня. Неужели Александра Ивановна только затем и поехала, чтобы привезти отца Герасима?

Марья Ивановна. Да, вчера ей пришла эта мысль, и тотчас же полетела.

Княгиня. Quelle énergie! Je l\'admire.[65]

Петр Семенович. Oh, pour ceci ce n\'est pas ce qui nous manque.[66] (Вынимает сигару.) Впрочем, пойду курить и с собаками гулять по парку, пока молодежь встанет. (Уходит.)

Явление второе

Марья Ивановна и княгиня.

Княгиня. Я не знаю, милая Марья Ивановна, но мне кажется, что вы слишком берете все это к сердцу. Я понимаю его. Это такое высокое настроение. Ну и что ж, если он и будет раздавать бедным? Мы и так слишком много о себе думаем.

Марья Ивановна. Да если бы это ограничилось этим, но вы не знаете его, не знаете всего. Это не помощь бедным, а это полный переворот, уничтожение всего.

Княгиня. Мне не хотелось бы вторгаться в вашу семейную жизнь, но если позволите…

Марья Ивановна. Нет, я считаю вас своею семейною, особенно теперь.

Княгиня. Я бы советовала вам прямо и откровенно сказать свои требования и войти в соглашение с ним, до каких пределов…

Марья Ивановна (взволнованно). Тут нет пределов, он все хочет отдать. Он хочет, чтоб я теперь, в мои года, стала кухаркой, прачкой.

Княгиня. Да не может быть! Это удивительно!

Марья Ивановна (достает письмо). Вот мы одни, и я рада все сказать вам. Вчера он написал мне это письмо. Я прочту вам.

Княгиня. Как, живет с вами в одном доме и пишет письма? Как странно!

Марья Ивановна. Нет, это я понимаю. Он так волнуется, когда говорит. Я последнее время боюсь за его здоровье.

Княгиня. Что же он пишет?

Марья Ивановна. Да вот. (Читает.) «Ты меня упрекаешь в том, что я разрушаю прежнюю жизнь и не даю ничего нового, не говорю, как я хотел бы устроить семью. Когда мы начинаем говорить, мы волнуемся, и потому пишу. Почему я не могу продолжать жить так, как жил, я уже говорил много раз, и убедить тому, что так не надо жить, а надо жить по-христиански, в письме я не могу. Ты можешь сделать одно из двух: или поверить истине и свободно идти за мной, или поверить мне и отдаться мне и по доверию идти за мной». (Прерывает чтение.) Не могу я ни того, ни другого. Не считаю, чтоб нужно было жить, как он хочет, мне детей жалко, и из могу ему довериться. (Читает.) «План мой вот какой. Все наши земли мы отдадим крестьянам, оставим себе пятьдесят десятин и весь сад, огород и заливной луг. Будем стараться сами работать, но не будем принуждать себя, ни детей. То, что мы оставим, может нам все-таки приносить около пятисот рублей».

Княгиня. С семью человеками детей жить на пятьсот рублей! Это невозможно.

Марья Ивановна. Ну, тут весь план, как отдать дом под школу и самим жить в садовниковой избе, в двух комнатах.

Княгиня. Да, я начинаю тоже думать, что это что-то болезненное. Что ж вы ответили?

Марья Ивановна. Я сказала, что не могу, что одна я пошла бы повсюду за ним, но с детьми… Ведь додумайте только, я Николеньку кормлю. Я говорю: нельзя так ломать все. Ведь разве я на это шла. Я уже слаба и стара. Ведь девять детей родить, кормить…

Княгиня. Да. Я никак не думала, чтобы это так далеко зашло.

Марья Ивановна. Так и осталось, и я не понимаю, что будет. Он вчера простил аренду мужикам из Дмитровки и хочет им совсем отдать землю.

Княгиня. Я думаю, что вы не должны допускать этого. Вы обязаны защитить детей. Если он не может владеть именьем, пусть отдаст вам.

Марья Ивановна. Да я не хочу этого.

Княгиня. Вы должны это сделать для детей. Пускай переведет именье на ваше имя.

Марья Ивановна. Саша, сестра, говорила ему. Он сказал, что не имеет права, что земля тех, кто работает на ней, и что он обязан отдать ее крестьянам.

Княгиня. Да, теперь я понимаю, что это гораздо серьезнее, чем я думала.

Марья Ивановна. Священник, священник на его стороне.

Княгиня. Да, я заметила вчера.

Марья Ивановна. Вот сестра и поехала в Москву, хотела переговорить с нотариусом, а главное, привезти отца Герасима, чтобы он убедил его.

Княгиня. Да, я думаю, что христианство не в том, чтобы губить свою семью.

Марья Ивановна. Но он не поверит и отцу Герасиму. Он так тверд, и когда он говорит, вы знаете, я не могу возражать ему. То и ужасно, что мне кажется, что он прав.

Княгиня. Это оттого, что вы любите его.

Марья Ивановна. Не знаю отчего, только ужасно, ужасно. Все так и остается нерешенным. Вот и христианство.

Выходит няня.

Явление третье

Те же и няня.

Няня. Пожалуйте, Николенька зовет, проснулся.

Марья Ивановна. Сейчас. Я встревожена, и у него животик разболелся. Иду, иду.

Из другой двери входит Николай Иванович с бумагой в руках.

Явление четвертое

Марья Ивановна, княгиня и Николай Иванович.

Николай Иванович. Нет, это невозможно.

Марья Ивановна. Что такое!

Николай Иванович. А то, что за нашу какую-то елку Петра сажают в тюрьму.

Марья Ивановна. Как?

Николай Иванович. А так. Он срезал, подали к мировому, тот приговорил на три месяца в острог. Его жена пришла.

Марья Ивановна. Ну, что ж, разве нельзя?

Николай Иванович. Теперь нельзя. Одно можно: не иметь леса. И я не буду иметь его. Но что же делать? Пойду к нему посмотреть, нельзя ли помочь тому, что мы же сделали. (Идет на террасу и встречается с Борисом и Любой.)

Явление пятое

Те же, Борис и Люба.

Люба. Здравствуй, Папá! (Целует.) Ты куда?

Николай Иванович. С деревни и опять на деревню. Там теперь тащат в тюрьму голодного человека за то, что он…

Люба. Верно, Петр.

Николай Иванович. Да, Петр. (Уходит.)

Явление шестое

Те же, без Николая Ивановича.

Люба (садится за самовар). Вам кофе или чаю?

Борис. Все равно.

Люба. Все то же. Я не вижу этому конца.

Борис. Я не понимаю его. Я знаю, что народ беден, темен, что надо помочь ему, но не тем же, чтобы поощрять воров

Люба. Чем же?

Борис. Всей нашей деятельностью. Все свои знания положить на служение ему, но жизнь свою нельзя отдавать.

Люба. А Папá говорит, что именно это-то и нужно.

Борис. Не понимаю. Можно служить народу, не губя свою жизнь. Я так хочу устроить свою жизнь. Если ты только…

Люба. Я хочу того, что ты хочешь, и ничего не боюсь.

Борис. А эти сережки, это платье?

Люба. Сережки продать, а платье не такое, но все-таки можно быть не уродом.

Борис. Мне хочется еще поговорить с ним. Как ты думаешь, я не стесню его, если приду к нему на деревню?

Люба. Нисколько. Я вижу, что он полюбил тебя и все больше к тебе обращался вчера.

Борис (допивает кофе). Так я пойду.

Люба. Ну, иди, а я пойду будить Лизаньку и Тоню.

Оба расходятся.

Занавес

Сцена переменяется. Улица. У избы лежит Иван Зябрев, накрыт тулупом.

Явление первое

Иван Зябрев один.

Иван. Малашка!

Из-за избы выходит крошечная девочка с малым на руках.

Малый кричит.

Явление второе

Иван Зябрев и Малашка с малым.

Иван. Воды. Испить.

Малашка уходит в избу, слышно там крик ребенка, выносит ковш воды. Что ты малого все бьешь, что он орет. Вот я матери скажу.

Малашка. Говори матери. С голоду ореть.

Иван (пьет). А молока бы попросила у Демкиных.

Малашка. Ходила, нету. Да и дома никого нету.

Иван. Ах, хоть бы смерть пришла. Звонили к обеду, что ль?

Малашка. Голомя. Звонили. Вон барин идеть.

Входит Николай Иванович.

Явление третье

Те же и Николай Иванович.

Николай Иванович. Ты что же сюда вышел?

Иван. Да муха там, да и жарко.

Николай Иванович. Что ж, согрелся?

Иван. Огнем жжет теперь всего.

Николай Иванович. А Петр где, дома?

Иван. Где дома, в такую пору. В поле за снопами поехал.

Николай Иванович. Что же мне сказывали, что его в острог?

Иван. Как же, сотский в поле за ним пошел.

Приходит брюхатая баба с снопом овса и граблями. И тотчас же бьет по затылку Малашку.

Явление четвертое

Те же и баба.

Баба. Ты чего малого бросила? Вишь, орет. Только на улицу бегать.

Малашка (ревет). Я только вышла. Батя пить просил.

Баба. Я те дам! (Видит барина.) Здравствуйте, батюшка Николай Иванович. Грех с ними. Измучалась, одна во все дела. Последнего работника в острог ведут. А тух этот лодырь валяется.

Николай Иванович. Что ты говоришь, ведь он болен.

Баба. Болен он, а я не больна? Как работать, так болен. А гулять не болен да мне косы рвать. Издыхай он как пес. Мне что!

Николай Иванович. Как тебе не грех!

Баба. Знаю, что грех, да сердца своего не уйму. Ведь я тяжела, а работаю за двоих. Люди убрались, а у нас два осьминника не кошены. Надо бы довязать, а нельзя, домой надо, этих ребят поглядеть.

Николай Иванович. Овес скосят, я найму и связать тоже.

Баба. Да это что, связать я сама, только бы скорее смахнуть. А что, Николай Иванович, помрет он, должно. Уж больно плох.

Николай Иванович. Не знаю я. Ох, точно что плох. Я думаю свезти его в больницу.

Баба. О господи! (Начинает выть.) Не увози ты его, пускай здесь помрет. (К мужу.) Чего ты?

Иван. Хочу в больницу. Здесь хуже собаки.

Баба. Уж я и не знаю. Ума решилась. Малашка, обедать собери.

Николай Иванович. А что у вас обедать?

Баба. Да что, картошки да хлеб. Да и еды нет. (Идет в избу. Слышен визг свиньи, крик детей.)

Явление пятое

Те же, без бабы.

Иван (стонет). Ох, господи, хоть бы смерть.

Входит Борис.

Явление шестое

Те же и Борис.

Борис. Не могу ли я вам быть полезен?

Николай Иванович. Полезным тут ничем нельзя быть другим. Зло слишком застарело. Полезным можно быть только себе, чтобы видеть то, на чем мы строим свое счастье. Вот семья: пять детей, жена брюхатая и больной муж, и есть нечего, кроме картофеля, и сейчас решается вопрос, быть ли сытым будущий год, или нет. И помочь нельзя. Чем помочь? Я найму ей работника. А кто работник? Такой же бросающий свое хозяйство от пьянства, нужды.

Борис. Так, простите меня, что ж вы делаете тут?

Николай Иванович. Узнаю свое положение, узнаю, кто нам чистит сад, строит дома, делает нашу одежду, кормит, одевает нас.

Приходят мужики с косами и бабы с граблями, кланяются.

Явление седьмое

Те же и мужики и бабы.

Николай Иванович (останавливает одного). Ермил, что, не наймешься ли скосить вот им?

Ермил (покачивая головой). И рад бы душой, да никак нельзя: своя не вожена, вот бежим повозиться. А что же, помирает Иван-то?

Другой мужик. Вот дядя Севастьян не возьмется ли. Дядя Севастьян, вот нанимают косить.

Севастьян. Наймись сам. Нынче день год кормит.

Проходят.

Явление восьмое