Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 


Лев Николаевич
Толстой


Полное собрание сочинений. Том 75


Письма





Государственное издательство

художественной литературы

Москва — 1956



Электронное издание осуществлено

компаниями ABBYY и WEXLER

в рамках краудсорсингового проекта

«Весь Толстой в один клик»





Организаторы проекта:

Государственный музей Л. Н. Толстого

Музей-усадьба «Ясная Поляна»

Компания ABBYY





Подготовлено на основе электронной копии 75-го тома

Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, предоставленной

Российской государственной библиотекой





Электронное издание

90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого

доступно на портале

www.tolstoy.ru



Если Вы нашли ошибку, пожалуйста, напишите нам

report@tolstoy.ru

Предисловие к электронному изданию

Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л. Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru.

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.



Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая



Перепечатка разрешается безвозмездно.



Л. Н. ТОЛСТОЙ

ПИСЬМА

1904—1905 (январь — июнь)



ПОДГОТОВКА ТЕКСТА И КОММЕНТАРИИ
Т. Н. ВОЛКОВОЙ


ПРЕДИСЛОВИЕ К СЕМЬДЕСЯТ ПЯТОМУ
И СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОМУ ТОМАМ

Напечатанные в настоящих томах письма Толстого 1904—1906 гг. в большинстве своем написаны в ответ на многочисленные просьбы, вопросы и обращения, поступавшие к великому писателю от лиц самых различных общественных положений, воззрений, профессий, званий и национальностей.

Далеко не все из многочисленных корреспондентов Толстого лично знали его. Но почти все они обращались к нему за разрешением наиболее важных для себя вопросов общественного, этического, религиозного, а часто и сугубо личного характера.

Крестьяне из глухих и далеких деревень просили у Толстого защиты от полицейского произвола, помощи в нужде, спрашивали, как и где искать путей к лучшей и справедливой жизни.

Из Петербурга, Москвы и других городов России Толстой получал письма от рабочих, студентов, железнодорожных и конторских служащих, священников, врачей, учителей и учащихся, делившихся с писателем своими горестями, мыслями, сомнениями, иногда выражавшими свое единомыслие, а подчас и несогласие с его взглядами.

Люди, пострадавшие за свои убеждения, томившиеся в сибирской ссылке, в тюрьмах, дисциплинарных батальонах, искали у Толстого заступничества и моральной поддержки. В числе корреспондентов Толстого мы находим многих представителей русской и иностранной культуры — замечательного критика-демократа В. В. Стасова, писателей В. Г. Короленко, Л. Н. Андреева, художника Л. О. Пастернака, видного русского юриста-общественника А. Ф. Кони, проф. С. А. Венгерова, пианиста А. Б. Гольденвейзера, языковеда и переводчика М. Н. Михельсона, американского писателя и публициста Эрнеста Кросби, английского писателя Дж. Морисона, китайского писателя Ку Хун-мина и историка Чжан Чин-туна, японского журналиста и литератора Кенджиро Токутоми, крупного французского невропатолога Поля Солье, турецкого журналиста и дипломата Решид Саффет Бея и многих других.

Но, пожалуй, больше всего писем Толстой получал от рядовых, незаметных людей, жертв общественной несправедливости, замученных личными и социальными неурядицами, людей, доверчиво делившихся с великим писателем своим горем, просивших у него практического совета и очень часто материальной помощи.

Естественно, что Толстой далеко не всегда мог удовлетворить все эти многочисленные и разнохарактерные просьбы. Ограниченный своей религиозной философией, он не мог дать этим людям правильного решения томивших их вопросов и проблем. Отвечая своим корреспондентам, он наставлял их в духе своего учения, делился своими мыслями и соображениями.

В силу этого публикуемые в 75 и 76 томах письма Толстого, за исключением некоторых писем к родным и знакомым, не носят характера узко интимной переписки и по своему содержанию, а часто и по форме, во многом перекликаются с публицистическими выступлениями писателя 1904—1905 гг. Некоторые письма представляют собой как бы прямой комментарий к публицистическим произведениям писателя, развивают и дополняют его мысли, уже высказанные в печати, или намечают то, о чем он еще только собирался писать.

Основное место в письмах Толстого 1904—1905 гг. так же, как и в его публицистическом творчестве этого времени, занимают вопросы, связанные с русско-японской войной и с революцией 1905 года.

Это придает особое значение собранному в настоящих томах эпистолярному наследию писателя. Оно наглядно свидетельствует, как глубоко и неразрывно был связан великий писатель с русским патриархальным крестьянством и как сложно и противоречиво он воспринял ту революционную бурю, которая разразилась в 1905 г.

I

Защищая и выражая интересы многомиллионного русского крестьянства, изнывавшего под гнетом помещичьей кабалы, капиталистической эксплуатации и полицейского насилия, Толстой, начиная с 80-х годов XIX в., выступает непримиримым противником и страстным обличителем всех форм и проявлений экономического и политического угнетения народных масс.

В целом ряде своих публицистических статей 80—90-х годов Толстой разоблачает грабительский характер колониальных и империалистических войн, выступает против пагубных последствий политики милитаризма, проводимой крупнейшими державами и тяжелым бременем ложившейся на плечи народных масс.

Как огромное бедствие воспринял Толстой и начавшуюся в январе 1904 г. войну между Россией и Японией.

С первых дней русско-японской войны Толстой понял и осудил ее захватнический характер. «Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии»,1 — отвечал Толстой на просьбу газеты «The North American» высказать свое мнение о начавшейся войне.

Именно захватнический характер русско-японской войны исключал для Толстого возможность встать на сторону той или другой из воюющих стран, вызывая в нем только глубокое сочувствие к насильно втянутым в войну народам.

Писатель был до глубины души возмущен и подавлен чудовищной бессмысленностью гибели и страданий десятков тысяч русских крестьян и рабочих, посланных на убой во имя грабительских вожделений царизма. В письмах к родным, знакомым и совсем чужим людям Толстой с неизменным негодованием и одинаковой откровенностью говорит о «безумии», «мерзости», «преступности» «этой ужасной войны».

Всемерно сочувствуя насильно угнанным на войну солдатам и матросам, Толстой не находил никакого оправдания тем, кто добровольно принимал в ней то или другое участие. Собственному сыну Л. Л. Толстому, выразившему желание отправиться в действующую армию военным корреспондентом, он писал: «Для меня безумие, преступность войны... так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть, и мне кажется, что по отношению к войне всякий нравственный человек должен только стараться устраниться от нее, не участвовать в ней, чтобы не забрызгаться ее мерзостью».2

Но сам Толстой был настолько взволнован, «захвачен» и озабочен дальневосточными событиями, что не мог оставаться их пассивным наблюдателем. Он живо откликался на поступавшие к нему из деревень жалобы солдаток и стариков, у которых война отняла их единственных кормильцев. От имени жен и родителей мобилизованных в армию крестьян Толстой не раз писал прошения «по начальству», хлопоча о возвращении многих взятых на войну «запасных» к их семьям и мирному труду.

Живя одной неразрывной жизнью со своим народом, Толстой не мог не высказать публично свое возмущение развязанной царизмом войной и выступил против нее с страстной обличительной антиправительственной статьей «Одумайтесь!». «Я никак не думал, — писал он великому князю Н. М. Романову, — чтобы эта ужасная война так подействовала на меня, как она подействовала. Я не мог не высказаться об ней и послал статью за границу, которая на днях появится и, вероятно, будет очень не одобрена в высших сферах».3

В статье «Одумайтесь!» Толстой характеризует дальневосточную войну как одно из самых страшных «злодеяний», совершенных царизмом над русским народом. Писатель с возмущением говорит о том, что войну «затеяли» «безнравственные, тщеславные люди, сидящие теперь спокойно в своих дворцах и ожидающие новой славы и новых выгод и барышей от убийства этих 50 000 ни в чем не виноватых, ничего не приобретающих своими страданиями и смертями, несчастных, обманутых русских рабочих людей».4

Писатель отчетливо сознавал и со всей убедительностью разоблачал непримиримую враждебность империалистической политики царизма жизненным интересам трудящихся масс.

Безоговорочно осуждая захватнические цели войны и тех, кто развязал ее на горе народу, Толстой вместе с тем тяжело переживал неудачи, преследовавшие русскую армию на Дальнем Востоке. «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно», — пишет он в Дневнике 31 ноября 1904 г. и добавляет: «Это патриотизм».5

Всю ответственность за потерю Порт-Артура и за другие «постыдные» «с патриотической и военной точки зрения» поражения русских войск Толстой справедливо возлагал на правящие круги, «которые затеяли» войну, посылали «на смерть десятки тысяч русских людей» и вели ее «так дурно, небрежно», «так непредвиденно, неприготовленно».6

Рисуя потрясающую картину коррупции царского правительства, обличая продажность и цинизм царских ставленников, беззастенчиво наживавшихся на войне, грабивших народ и разоблачая ложь и лицемерие верноподданнической шумихи, Толстой в своей статье «Одумайтесь!», обращаясь ко всем миролюбивым народам, спрашивал: «Да когда же это кончится? И когда же, наконец, обманутые люди опомнятся и скажут: «да идите вы, безжалостные и безбожные цари, микады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как там вас называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое, пахать, сеять, строить...»7

Толстой надеялся, что позорная для царизма, ненужная и тягостная для народа война до конца откроет глаза широким массам на «преступность» «глупого, жестокого и лживого русского правительства», убедит народ в необходимости пассивного неповиновения ему и тем самым приведет самодержавие к полному и окончательному крушению.

Вот почему Толстой придавал такое огромное значение всем случаям отказа от военной службы, от вступления в действующую армию, видя в этом начало конца насильнического строя.

Вот почему Толстой при всем своем осуждении войны был склонен видеть в ней не только «ужасное», но и «знаменательное», «чреватое огромными последствиями», «благодетельное событие», отрезвляющее сознание масс и открывающее народу перспективу освобождения от какого бы то ни было политического насилия.

II

Царизм потерпел в русско-японской войне не только военное, но и политическое поражение. Война приблизила уже давно назревавшую в России революцию, что по-своему понимал и чувствовал Толстой, видевший нарастание народного гнева и возмущения. В 1906 г. он прямо назвал войну с Японией одной из «внешних» причин революции, «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства».8

Желая окончательного крушения самодержавно-помещичьего строя, Толстой, однако, отвернулся от начавшейся в 1905 г. революции, направленной на свержение этого строя, не сочувствовал ей. С этой двойственной, противоречивой позиции Толстой воспринял и события 9 января 1905 г., ознаменовавшие начало революционной бури.

«Кровавое воскресенье» произвело на Толстого удручающее впечатление и было воспринято им как новое злодеяние царского правительства, о чем он во всеуслышание заявил в статье «Об общественном движении в России».

Но к выступлению рабочих, обратившихся к царю с политическими требованиями, Толстой отнесся крайне отрицательно. Он писал, что, по его мнению, «рабочие манифестации» представляют собой «явления искусственные, не выражающие нисколько желаний и требований русского народа».9

Та же мысль неоднократно высказывалась и аргументировалась Толстым и в публицистике и в письмах этих лет.

«Если только народ, настоящий народ, сто миллионов мужиков земледельцев своим пассивным неучастием в насилии не сделает ненужною и безвредною всю эту несерьезную, шумную раздраженно-самолюбивую ораву, мы непременно придем к военной диктатуре, и придем через великие злодейства и развращение, которые уже начались»,10 — утверждал Толстой в письме к В. В. Стасову. Он резко осуждает все виды и формы политической борьбы с царизмом, в том числе даже и мирные выступления рабочего класса с политическими требованиями. Когда же эти выступления стали принимать все более массовый, активный и вооруженный характер и, охватив почти все крупные промышленные центры России, подняли на революционный штурм самодержавно-помещичьего строя крестьянские массы, Толстой усмотрел во всем этом лишь «братоубийственные насилия», не только не приближающие, но и отдаляющие час народного освобождения.

В дни грандиозных рабочих стачек и забастовок, баррикадных боев, массовых захватов крестьянами помещичьих земель и ожесточенного, беспощадного сопротивления царского правительства Толстой выступал с проповедью «непротивления злу насилием» и призывал как правительство, так и борющиеся с ним силы к смирению и всепрощению.

Революционному пути организованной массовой борьбы Толстой противопоставил путь «пассивного неучастия» масс в правительственных «насилиях» и нравственного самоусовершенствования. Этой мыслью проникнуто большинство писем Толстого 1904—1906 гг.

На многочисленные запросы своих корреспондентов, как следует относиться к революционным выступлениям и политическим требованиям народных масс, Толстой неизменно советовал не участвовать в политических «насилиях», «с чьей бы стороны они ни совершались».

Эта проповедь наносила делу революции самый прямой и непосредственный вред. «Не противься злу насилием, — писал с возмущением А. М. Горький. — Я не знаю в истории русской момента более тяжелого, чем этот, и не знаю лозунга более обидного для человека, уже заявившего о своей способности к сопротивлению, к бою за свою цель».11

В то же время Толстой с еще большей страстностью и убежденностью, чем прежде, обличает бесчеловечность «рабства», в котором находился народ у помещиков и капиталистов, ужасы солдатчины, бедствия крестьянского безземелья, несправедливость и тяжесть податной системы, разоблачает «церковный обман», грабительские, «разбойничьи» действия царизма и призывает к «неповиновению» ему.

Беспощадная и глубоко справедливая критика великим писателем «всех современных государственных, церковных, общественных, экономических порядков»12 царской России, звучавшая на весь мир, вопреки его воле и желанию не только оправдывала революционный протест масс, но объективно содействовала их освободительной борьбе. И, несмотря на то, что Толстой отстранился от революционной борьбы и осуждал ее, он ни в какой мере не хотел поражения революции и горячо возражал, когда его подозревали или упрекали в этом. «Я тоже не согласен с вами с приписываемой вами мне роли в нашей революции: ни в том, что я виновник ее, ни еще менее в том, что я не признаю ее и желал бы задавить ее... я радуюсь на революцию, но огорчаюсь на тех, которые, воображая, что делают ее, губят ее. Уничтожит насилие старого режима только неучастие в насилии, а никак не новые и нелепые насилия, которые делаются теперь».13

Толстой принимал революцию и радовался на нее постольку, поскольку видел в ней несомненное выражение охватившего широчайшие массы «сознания незаконности требований правительства». «Россия переживает важное, долженствующее иметь громадные последствия время»,14 — писал он об этом в 1905 г. «Престиж власти разрушен, и перед русскими людьми нашего времени, перед огромным большинством их, возник во всем великом значении вопрос о том, должно ли, следует ли повиноваться правительству. В этом возникшем в русском народе вопросе — одна из причин предстоящего, а может быть, и начавшегося великого всемирного переворота».15

Таким образом, Толстой в известной мере сочувствовал русской революции, по-своему понимал ее мировое значение. Политическую борьбу, вооруженные выступления Толстой считал величайшим заблуждением народа, но от которого, по его мнению, он не может не освободиться по мере обострения и развития революционных событий. Освобожденные от революционных иллюзий, ставшие на позицию неучастия во зле массы обретут ту силу, которая, с его точки зрения, сумеет обновить на началах справедливости сначала русскую жизнь, а потом и весь мир. С этой утопической и реакционной точки зрения Толстой оправдывал революцию и утверждал ее необходимость;

В самый разгар революции, за несколько дней до декабрьского восстания, Толстой с неколебимой убежденностью пишет В. В. Стасову: «События совершаются с необыкновенной быстротой и правильностью. Быть недовольным тем, что творится, всё равно, что быть недовольным осенью и зимой, не думая о той весне, к которой они нас приближают».16

Весьма сложное и противоречивое отношение Толстого к революции отражало некоторые из тех существенных сторон и объективных противоречий самой революции, в которых выразилось ее историческое своеобразие и которые во многом предопределили ее исход.

III

Одна из главных отличительных черт революции 1905 года, по определению В. И. Ленина, состояла в том, что «это была крестьянская буржуазная революция в эпоху очень высокого развития капитализма во всем мире и сравнительно высокого в России. Это была буржуазная революция, ибо ее непосредственной задачей было свержение царского самодержавия, царской монархии и разрушение помещичьего землевладения, а не свержение господства буржуазии».17

Но в то же время первая русская революция была и пролетарской «не только в том смысле, что пролетариат был руководящей силой, авангардом движения, но и в том смысле, что специфически пролетарское средство борьбы, именно стачка, представляло главное средство раскачивания масс и наиболее характерное явление в волнообразном нарастании решающих событий».18

Толстой воспринял революцию с позиций патриархальной крестьянской массы. В силу этого писатель не мог не сочувствовать основной демократической задаче революции — коренному изменению условий жизни крестьянских масс, освобождению их от помещичьей кабалы и самодержавно-полицейского гнета. Толстой был по-своему прав, когда не без гордости писал в дни революции В. В. Стасову, что «состоит» «во всей этой революции в звании, добро и самовольно принятом на себя, адвоката 100-миллионного земледельческого народа» и сорадуется «всему, что содействует или может содействовать его благу».19

Благо же народа, по глубочайшему убеждению писателя, заключалось в освобождении от «земельного рабства» и «правительственных насилий», то есть именно в том, к чему стремилось крестьянское движение в первой русской революции и что составляло одну из важнейших ее демократических задач. Крестьянство было в глазах Толстого единственным подлинным носителем общенародных интересов. В промышленном пролетариате Толстой не видел самостоятельного общественного класса с своими особыми и во многом отличными от крестьянских интересами и задачами. Рабочий для Толстого — это не более как обезземеленный крестьянин, жаждущий только возвращения к земле, к крестьянскому труду и хозяйству. Толстой был убежден, что, выражая «волю» «земледельческого народа», он тем самым говорит от лица всех трудящихся, всего народа, всех «рабочих людей».

Представляя и выражая настроения и чаяния патриархальной деревни, Толстой крайне ограниченно, а во многом и ошибочно, понимал задачи и цели русской революции.

Отмечая в 1905 г. правильность и своевременность социал-демократического лозунга об образовании революционно-крестьянских комитетов, то есть органов диктатуры революционного крестьянства, Ленин в то же время указывал на необходимость считаться с тем, что в крестьянском движении еще таится «масса темноты, бессознательности», и предостерегал об опасности каких-либо иллюзий на этот счет. «Темнота мужика, — говорил Ленин, — выражается прежде всего в непонимании политической стороны движения, в непонимании, например, того, что без коренных демократических преобразований во всем политическом строе всего государства совершенно невозможны никакие прочные шаги на пути расширения землевладения».20

В отстранении Толстого от политики, в его убежденности, что выдвинутые рабочими требования «и свободы печати, и свободы собраний, отделения церкви от государства, даже восьмичасового дня — для большей массы крестьянства не представляют никакого интереса... что он (земледельческий народ. — Е. К.) ждет и желает одного: освобождения земли от права собственности, общности земли»,21 объективно отразилась политическая незрелость крестьянского движения эпохи первой русской революции.

Удовлетворение этого самого заветного крестьянского желания представлялось Толстому, как и самому крестьянству, единственно возможной, необходимой и при этом кардинальной мерой раскрепощения всех трудящихся, мерой, которая «делает излишними все сложные требования рабочих».

Подобная трактовка места и значения земельного вопроса в освободительном движении масс была не только очень далека от ближайших политических задач этого движения, но и прямо заострена против «политики» вообще и рабочего движения в частности. Но в то же время она носила демократический характер, выражая одновременно и революционное стремление крестьянства — «смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на месте полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян»22 и его незнание подлинных путей осуществления этих своих желаний.

«Земледельческая община», «где жизнь организована и не нуждается в насилии», — таков был патриархально-примитивный общественный идеал Толстого, противопоставленный им как демократической республике, так и социалистическому общественному строю. Демократическое содержание этого крестьянского идеала и его утопический в условиях высокоразвитого капитализма характер с предельной ясностью раскрыл В. И. Ленин, указывавший на то, что «уравнительность» землепользования... идея равенства мелких производителей реакционна, как попытка искать позади, а не впереди, решения задач социалистической революции. Пролетариат несет с собой не социализм равенства мелких хозяев, а социализм крупного обобществленного производства. Но та же идея равенства есть самое полное, последовательное и решительное выражение буржуазно-демократических задач».23

IV

Историческое своеобразие первой русской революции состояло в том, что это была буржуазно-демократическая революция в эпоху империалистической стадии развития мирового капитализма, что открывало перед ней вполне реальные перспективы перерастания в революцию социалистическую. Крестьянским массам на этом историческом этапе еще не было доступно понимание смысла и содержания происходившего в России демократического переворота, его значения для победы социалистической революции в стране.

Будучи выразителем крестьянских идей и настроений, Толстой не мог сознавать того, «что самая полная «воля» и самое «справедливое» распределение хотя бы даже и всей земли не только не уничтожит капитализма, а, напротив, создаст условия для особенно широкого и могучего его развития»24 и тем самым откроет путь к социалистическому переустройству общества. Но Толстой с исключительной силой отразил в своем творчестве и учении антикапиталистический протест крестьянских масс и, несмотря на утопизм своих воззрений, поставил целый ряд конкретных вопросов демократии и социализма, явился глубоким критиком капиталистического строя.

Отвращение к буржуазному миропорядку, желание избавиться от жестокой власти капиталистических отношений неизменно преследовало Толстого, когда он раздумывал над вопросами собственно русской жизни, отражавшими нарастание в стране буржуазно-демократической революции.

В годы революции Толстой постоянно обращается к истории буржуазных революций в Европе, к исторической практике крупнейших буржуазных государств. Особо пристальное внимание Толстой уделяет истории первой буржуазной революции во Франции. Это обстоятельство весьма примечательно.

Ленин указывал, что цели первой русской революции, к которым она непосредственно стремилась, «почти в полном объеме осуществила буржуазная революция во Франции в 1792 и 1793 гг.».25

Аналогия между этими двумя революциями, происходившими в разных странах и на различных исторических этапах, в известной мере была ясна и Толстому. Он видел ограниченность буржуазной революции Франции, ясно видел противоречие между результатом революции — приходом к власти буржуазии — и «выставленными» этой революцией освободительными идеалами. На этом основании Толстой утверждал, что ни одна из буржуазных революций в Европе не приблизила человечество к осуществлению «несомненных, истинных принципов равенства, свободы, братства», «которые как были, так и остались и останутся истинными и до тех пор будут стоят как идеалы перед человечеством, пока не будут достигнуты».26 К этому горькому выводу Толстой пришел, исходя из того несомненного и правильно наблюденного факта, что «не только древнее и феодальное государства были органами эксплуатации рабов и крепостных, но и «современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом».27

Объективно утопические взгляды Толстого, его противоречивое отношение к революции отражали уже созревшую в России в рамках самодержавно-помещичьего строя противоположность интересов труда и капитала. Но, подобно народникам, Толстой отразил эту противоположность «...через призму жизненных условий и интересов мелкого производителя».28 Относительная прогрессивность капитализма и буржуазных форм государственности осталась непонятой великим писателем.

Срывая маску демократизма с буржуазного «конституционализма» и «представительства», Толстой с негодованием писал в дни революционных боев о тех «казнях», «тюрьмах», «податях», о «лишении права пользоваться землей» и «орудиями труда», о «набегах на беззащитные народы Африки и Азии и друг на друга» и о прочих «жестокостях», творимых над народными массами в «самых свободных», а на деле «мнимо свободных» капиталистических странах Европы и Америки. «То же неравенство, какое было между фараоном и его рабами и теперь между Рокфеллерами, Ротшильдами и их рабами».29 Вот к чему, утверждает Толстой, привели все известные в истории революции против «деспотизма».

Таким образом, исходя из антидемократической природы буржуазного государства, исторического опыта буржуазных революций, Толстой пришел к глубоко ошибочной мысли об иллюзорности и неэффективности революционных методов освободительной борьбы. «То противоречие, — говорит Толстой, — которое так ярко и грубо выразилось в большой французской революции и вместо блага привело к величайшему бедствию, таким же осталось и теперь. И теперь это противоречие проникает все современные попытки улучшения общественного строя. Все общественные улучшения предполагается осуществить посредством правительства, т. е. насилия».30

В современных ему формах государственного устройства Толстой видел основную причину социального неравенства, источник бедствий и страданий трудящегося народа. Социально обусловленные, угнетательские функции крепостнического и буржуазного государства представлялись ему неизменными, незыблемыми свойствами самого института государственной власти.

В освобождении русского народа (а затем и всего человечества) от всякой государственной власти, от какого бы то ни было «правительственного насилия», то есть в отказе от самого института государственности, и видел Толстой основную всемирно-историческую цель народной революции в России. Свое понимание смысла происходившей в России революции Толстой изложил в статьях «Единое на потребу», «Конец века» и «О значении русской революции».

Основные положения выдвинутой Толстым концепции русской «пассивной», «бескровной» революции и ее всемирно-исторического значения сводились к тому, что если «деятельность участников прежних революций состояла в насильственном свержении власти и захвате ее», то «деятельность участников теперешнего переворота должна и может состоять только в прекращении потерявшего смысл повиновения какой бы то ни было насильнической власти и в устроении своей жизни независимо от правительства».31

Утопические и анархические представления о специфике русской революции и ее мировом значении привели Толстого к мысли, что «как французы были призваны в 1790 году к тому, чтобы обновить мир, так к тому же призваны русские в 1905».32


Та же мысль выражена Толстым в письме к Эрнесту Кросби. «Я твердо убежден, — читаем мы здесь, — что эта революция будет иметь для человечества более значительные и благотворные результаты, чем Великая французская революция33.

В своем конкретно-историческом содержании обличительные выступления Толстого и даже его проповедь непротивления злу насилием были направлены прежде всего против буржуазного государства с его лживой демократией меньшинства, с его колониальным разбоем и империалистическими войнами.

В чрезвычайно интересном письме, адресованном М. Л. Оболенской, находившейся тогда за границей, Толстой выражал свое неодобрение «партиям», «предвыборным агитациям», «блокам», называл их «капельками» «ужасной грязной духовно» европейской жизни, которые «мы подбираем», втягивая «в разврат крестьян». «Все эти конституции, — говорит Толстой далее, — ни к чему другому не могут привести, как к тому, что другие люди будут эксплоатировать большинство — переменятся, как это происходит в Англии, Франции, Америке, везде и все будут беспокойно стремиться, чтобы эксплоатировать друг друга, и всё больше и больше будут кидать единственную разумную, нравственную земледельческую жизнь, возлагая этот серый труд на рабов в Индии, Африке, Азии и Европе, где можно».34

Необходимо отметить, что к этому времени антибуржуазный протест Толстого принимает уже ярко выраженный антиимпериалистический характер.

V

Резко отрицательное отношение Толстого к буржуазной лжедемократии западных капиталистических стран выражалось и в его скептическом и критическом отношении к русскому буржуазному либерализму.

Либералы всячески примазывались к революции, разыгрывали из себя представителей «общенациональной оппозиции» царскому правительству, а на деле защищали эксплуататорские интересы крупной буржуазии, которая, говоря словами Ленина, не могла мириться с крепостничеством, но боялась революции, боялась «движения масс, способного свергнуть монархию и уничтожить власть помещиков».35

Недоверие к либеральной фразе сложилось у Толстого еще в 60-е годы. В борьбе двух основных для пореформенных лет русской жизни общественно-политических тенденций — либерально-буржуазной и революционно-демократической — Толстой неизменно выступал против либералов, но не с революционных, а со своих особых позиций.

С этих позиций Толстой не мог подняться до понимания и признания того, за что боролся пролетариат, но отлично видел и понимал, что буржуазия крадется к власти. Ему было враждебно либеральное заигрывание царского правительства и буржуазных партий с народом. Одним из примеров того служит оценка, данная писателем первой Государственной думе, созывом которой царское правительство при активной поддержке буржуазных партий рассчитывало обмануть народ, отколоть крестьян от революции и ликвидировать этим революцию. Одному из своих иностранных корреспондентов Толстой писал о Думе так: «Я надеюсь, что обманчивость всего этого скоро станет всем ясна и что мы, русские, пойдем по другому пути».36 Приписывая «людям, совершающим революции», корыстные, эгоистические цели и сурово порицая их за это, Толстой метко обличал и раскрывал предательскую сущность буржуазного либерализма. Но одно из глубочайших заблуждений писателя состояло в том, что он видел в подлинном вожде масс, в революционном пролетариате и его социал-демократической партии одну из разновидностей чуждого и враждебного народу буржуазного либерализма. Научная теория революционного пролетариата была чужда патриархально-крестьянскому миропониманию писателя. Поэтому Толстой не увидел и не понял созидательной роли пролетариата, не осознал его роли в совершавшейся в России революции, не видел принципиального различия между подлинными защитниками интересов народа и его скрывавшимися за пустой и звонкой фразой врагами.

VI

Проповедуя отстранение масс от активной политической борьбы с помещичьим правительством, Толстой в то же время призывал их к сознательному и последовательному неповиновению этому правительству.

Всенародное неповиновение требованиям правительства представлялось Толстому тем единственным путем, которое приведет к ликвидации царизма и всей системы отношений, основанных на неправде и насилии. «Пусть только народ перестанет повиноваться правительству, — писал Толстой, —и не будет ни податей, ни отнятий земли, ни всяких стеснений от властей, ни солдатства, ни войн».37 Толстой был при этом убежден, что массовый отказ от выполнения правительственных законов и требований уничтожит не только царизм, но и самую необходимость в каком-либо другом насильническом правительстве.

При всей своей политической несостоятельности толстовская проповедь пассивного неповиновения опиралась на реальные и характерные факты крестьянского движения в первой русской революции.

Имевшие место и раньше отказы крестьян от платежа податей и исполнения всякого рода «повинностей» и прежде всего воинской, случаи открытого неповиновения крестьян помещикам и другим местным властям получили в годы революции широкое распространение и имели революционное значение. Так, в составленном Лениным 20 октября 1905 г. проекте резолюции III съезда русской социал-демократической рабочей партии «О поддержке крестьянского движения» всем партийным организациям поручалось: «Рекомендовать крестьянам отказ от исполнения воинской повинности, полный отказ от платежа податей и непризнание властей в целях дезорганизации самодержавия и поддержки революционного натиска на него».38

Таким образом, выдвигавшаяся Толстым программа «неповиновения» народа царскому правительству не противоречила, но даже отвечала интересам революционной борьбы. Но в силу своей исключительности, в силу того, что означала безоговорочное, непримиримое отрицание и осуждение каких бы то ни было активных, политически целеустремленных форм и средств революционной борьбы, она препятствовала успеху этой борьбы. В этом отношении весьма показательна оценка, данная Толстым в годы революции крестьянскому движению пассивного неповиновения царскому правительству, с одной стороны, и активным, как правило вооруженным, выступлениям против царизма революционных рабочих, солдат и моряков и тех же крестьян — с другой.

Полагая, что охватившее народные массы «сознание незаконности требований правительства» составляет главную причину русской революции, Толстой утверждал: «И сознание это выразилось и выражается теперь в самых разнообразных и значительных явлениях: в сознательных отказах запасных от вступления в войска, в таких же сознательных отказах стрелять и драться, особенно в отказах стрелять в своих при усмирении возмущений, а главное, в всё учащающихся и учащающихся отказах от присяги и солдатства». Таковы, по убеждению Толстого, «сознательные (курсив мой. — E. К.) проявления незаконности и ненужности повиновения правительству».

Что же касается военных и крестьянских «бунтов», разных «самоуправств» и всего, «что творится теперь... революционерами», то Толстой расценивал все это как «бессознательные проявления этого же самого», то есть уже очевидной всему народу «ненужности повиновения правительству».39

Эта парадоксальная и до крайности наивная точка зрения, усматривающая высокую «сознательность» в наиболее стихийных и неорганизованных проявлениях крестьянского протеста и приписывающая «бессознательность» наиболее активным и целеустремленным выступлениям революционного народа, получила довольно широкое отражение и в письмах Толстого. Многие из них обращены к лицам, отказавшимся по религиозным убеждениям от воинской службы и подвергшимся за это жестоким административным и судебным репрессиям. Такого рода отказы воспринимались Толстым как знаменательные и в высшей степени отрадные симптомы все возрастающей и все более сознательной готовности народа освободиться от самодержавно-полицейского гнета, осуществить идеалы братской, любовной жизни. Справедливо считая царскую армию одним из самых действенных и страшных в руках «насильнического» правительства орудий порабощения народных масс, Толстой выражал лицам, отказавшимся служить в этой армии и жестоко пострадавшим за то, свое горячее сочувствие, трогательно и неустанно заботился об их судьбе, обращался к ним со словами самого теплого и живого участия. В то же время он резко отрицательно высказывался о революционерах. Так, искренно считая себя «адвокатом 100-миллионного земледельческого народа», Толстой не признавал того, что действительно несло крестьянству осуществление его самых насущных нужд, не хотел видеть нарастания революционной активности крестьянских масс. Так с ужасом Толстой отвернулся от всех средств политической борьбы революционного пролетариата, в том числе и от стачечно-забастовочного движения. Он с неодобрением, с протестом встретил известие о всероссийской октябрьской забастовке, о декабрьском вооруженном восстании, находя, что все это только отодвигает час народного освобождения.

Огромный интерес и живейшее участие вызвало вначале у Толстого и так называемое гурийское движение — революционное движение крестьян, развернувшееся в 1905 г. на Кавказе, в Грузии.

Поведение гурийских крестьян, отказавшихся повиноваться помещикам и царским властям, их объединение в самоуправляемые земледельческие общины Толстой взволнованно приветствовал как «событие огромной важности», увидев в этом прямое претворение в жизнь своего религиозно-нравственного учения о непротивлении злу насилием и о пассивном неповиновении. Однако дальнейшее течение революционных событий в Гурии не только не оправдало возлагавшихся на них Толстым надежд, а, напротив, со всей несомненностью обнаружило полную несостоятельность его учения. Сама жизнь показала, что гурийские крестьяне очень скоро оказались вынужденными перейти от пассивного неповиновения к весьма активной и организованной самообороне от посланных правительством на их усмирение войск, самообороне, выражавшейся в создании революционных крестьянских комитетов и вооруженных «красных сотен».

Толстой оказался не в состоянии сделать из этого соответствующие выводы и не усмотрел в организованном вооруженном сопротивлении гурийских крестьян ничего, кроме печальных, с его точки зрения, и «поучительных последствий отступления от чисто христианской внутренней деятельности».

VII

Толстой неоднократно высказывает в письмах мысль о том, что все социальные бедствия, жестокости и несправедливости происходят в конечном счете от «отсутствия религии», от утраты человечеством христианской нравственности.

Примечательно, что Толстой не считал обязательным признаком «истинной» религии веру в бога. Религия, говорил он, это «то отношение, которое устанавливает человек к богу или, кто не верит в бога, то к миру, ко всему бесконечному, по времени и пространству, окружающему человека».40

Категорически отрицая то значение, которое придавала религии официальная церковь, обличая церковь как одно из самых гнусных орудий одурманивания и закабаления народных масс, писатель называл «истинной» религией «простое разумное объяснение смысла жизни, из которого вместо прежнего исполнения обрядов с большей обязательностью, чем прежде, вытекает исполнение жизненных, нравственных требований».41 Под религиозным сознанием Толстой по сути дела разумел сознание этическое. «Я говорю: религиозный, но разумею простого, неиспорченного человека»,42 — писал он.

Именно «рост» такого рода этического сознания Толстой и считал главным признаком общественного прогресса, а его недостаточность — основной причиной всех имевших место в истории революций, в том числе и русской.

Толстой не смог понять и объяснить действий и сознания народных масс материальными условиями их существования и в силу этого вынужден был признать в индивидуальном сознании не только решающий, но и исходный фактор общественной жизни и исторического развития.

В такой постановке вопроса народное сознание из конкретно-исторической силы превращалось в силу не только метафизическую, но и мистическую. Оно им абсолютизировалось и апологетизировалось, со всеми присущими ему величием и слабостями, разумом и предрассудками.

Так, негодуя на своего корреспондента В. Д. Фролова, желавшего «очистить религиозные понятия народа», Толстой с возмущением добавлял: «Того народа, всю высоту религиозного миропонимания которого вы не понимаете, потому что не в силах понять того народа, который воспитал, кормит всех нас». Неколебимая вера Толстого в непогрешимость и высоту «религиозного» сознания народа нашла свое выражение и в письме к А. М. Томилиной, в парадоксальном, если не сказать более, противопоставлении «безграмотной», но «просвещенной старушки», которая знает, «что есть бог» и исполняет его «закон», предписывающий «жить с людьми в согласии и любви», — «жалкой по своему невежеству» женщине, знающей «все подробности крестовых походов, интегральных счислений, спектральный анализ и т. п.», но «не знающей бога, его закона и смысла жизни».

Когда Толстой неоднократно повторял, что главное дело «истинных» сторонников народной революции — это совсем не политическая борьба, а «уяснение религиозного сознания», то он в своеобразной и противоречивой форме отражал охватившую народные массы, но еще во многом смутную потребность «совершенно другой жизни, жизни разумной, братской, без безумной роскоши одних и нищеты и невежества других, без казней, разврата, без насилия, без вооружений, без войн».43

Иллюзорные надежды на возможность достижения «братской жизни» мирным путем, без революционного свержения народными массами господства помещиков и капиталистов, проникали реакционную проповедь Толстого.

«Уяснение» всеми и каждым философии всеобщей любви, покорности и смирения, проповедуемых им нравственных норм и принципов и было тем, что Толстой разумел под «нравственным самоусовершенствованием» или «внутренней работой» людей и считал единственно реальным путем к тому, чтобы «под корень вырвать» «существующее, царствующее зло».

Проникнутая идеей единства и братства народов, страстным протестом против всех видов и форм классового, государственного и национального угнетения, против колониального грабежа и империалистических войн, критика Толстого своим пафосом вызывала и укрепляла недовольство народов, усиливала в них дух социального протеста, волю к преобразованию общественной действительности. Религиозная проповедь писателя, его призывы к пассивному «неучастию в зле», его требование нравственного перерождения людей тормозили дело революционного просвещения народа, мешали его освободительной борьбе.

О полной несостоятельности предлагавшихся Толстым рецептов спасения человечества посредством непротивления злу насилием и нравственного самоусовершенствования свидетельствуют его письма китайцу Чжан Чин-туну.

В своих советах Чжан Чин-туну Толстой возвеличивает как раз то, что Ленин назвал «восточной неподвижностью» строя жизни русского и азиатских народов. В «косности» и в «духе терпения» китайского народа Толстой видит его превосходство над «христианскими» народами крупнейших капиталистических стран и, выражая свое отрицательное отношение к предстоящим переменам в государственном и общественном устройстве Китая, призывает китайский «земледельческий» народ совместно с «земледельческим» русским народом «развивать свои духовные силы, а не технические усовершенствования».

Патриархальная косность дореволюционного общественного строя русской жизни, скованной пережитками крепостничества, и явилась той исторической почвой, на которой возникла толстовская религиозная проповедь, философия непротивления и пассивизма, вопреки демократическим идеалам писателя, обращавшаяся против революционно-демократической борьбы масс. Со всей очевидностью это обнаружилось перед лицом революционных событий 1905 г. и проявилось также в целом ряде писем Толстого того времени. Многие из них звучат как противореволюционная проповедь, в то время как рядом мы находим высказывания писателя, свидетельствующие о его горячем и искреннем сочувствии революции.

И недаром многие из прежних последователей Толстого отшатнулись от него в годы революции. Иные, как, например, замечательный критик-демократ В. В. Стасов, упрекали горячо любимого и уважаемого ими писателя в непоследовательности и отказывались понять его демонстративное отстранение от всенародной борьбы с тем, что он так страстно сам ненавидел и гневно обличал; другие, как его последователи И. П. Борунов, А. В. Юшко, М. С. Дудченко, высказывали свои серьезные сомнения в реальности и практическом значении толстовской религиозной проповеди.

Один из самых убежденных когда-то толстовцев, И. М. Трегубов, в дни революции указывал своему учителю, что многие из его прежних единомышленников, «не найдя поддержки своим силам в пассивном христианстве, уходят в ряды борцов, далеких от христианства». «Только вы, Чертков и Бирюков, — пишет Трегубов Толстому, — продолжаете говорить о самосовершенствовании, но зато, кажется, вы одни только останетесь стоять на своем столбу». В ответ на такого рода заявление и упреки Толстой ничего не мог сказать по существу и только предлагал «не спорить» и «искать точки общения», о чем и писал тому же Трегубову.

Однако в письмах к М. С. Дудченко, В. И. Скороходову и H. Е. Фельтону Толстой признавал, что в его учении «есть переводная стрелка с рельсов христианского пути на рельсы революционные», по которым в годы революции «покатились» многие из его прежних последователей. И хотя Толстой и не смог сам перейти по указанию этой стрелки на путь признания последовательной революционной борьбы, он все же до известной степени чувствовал несостоятельность своей религиознонравственной позиции перед лицом совершающихся революционно-политических событий всемирно-исторического значения. Красноречивым свидетельством этого служат следующие признания, сделанные Толстым в письме к А. Ф. Кони: «Всё одно и то же говорю людям, которые не обращают никакого внимания на мои речи...» В письме к И. М. Трегубову Толстой прямо говорит о «безуспешности» своей религиозно-нравственной проповеди.

1905 г. был началом конца «восточной неподвижности», писал В. И. Ленин. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине, конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого «не как каприз или оригинальничанье, а как идеологию условий жизни, в которых действительно находились миллионы и миллионы в течение известного времени».44

В течение более полувека Толстой пристально всматривался и вдумывался в жизнь нищего, бесправного, все более ожесточавшегося, но еще не созревшего для революционного натиска «100-миллионного земледельческого народа». На протяжении нескольких десятилетий Толстой выступал от лица и в защиту этого народа. И не виной, а трагедией великого писателя явилось то, что он не понял и не узнал своего народа, когда тот с оружием в руках сам выступил в 1905 г. в свою защиту, когда стотридцатимиллионная «дремлющая» Россия в течение каких-нибудь нескольких месяцев превратилась «в Россию революционного пролетариата и революционного народа».45

VIII

В письмах 1904—1906 гг. Толстой довольно часто упоминает о своих литературных работах этого времени, указывая на их тесную связь с текущими общественно-политическими событиями.

Иногда Толстой просто отсылает корреспондентов за разъяснением интересующих их вопросов к той или другой из своих публицистических статей, в ряде случаев разъясняет и уточняет уже сказанное им в печати.

Наибольший интерес представляют многократные упоминания и высказывания писателя о его центральном для этого времени, но неосуществленном художественном замысле из эпохи декабристов и Николая I.

Движение декабристов привлекало к себе самое пристальное внимание Толстого на протяжении многих десятков лет.

Несколько раз и на разных этапах своего творческого пути писатель принимался за художественное изображение декабризма, собирал и изучал необходимый для этого исторический материал, встречался с участниками и современниками декабристского движения, но каждый раз по тем или другим причинам оставлял начатое.

Возвращение Толстого в 1904—1905 гг. к давно волновавшему его историческому замыслу органически связано с его раздумьями о путях и судьбах русской революции.

В июне 1904 г. кто-то из реакционных журналистов заявил в «Новом времени», что Толстой потому якобы отказался от мысли написать роман о декабристах, что не нашел в их «фигурах достаточно характерных русских черт, да и вообще достаточной возможности, чтобы можно было из них сделать центр большого эпического создания». Узнав об инсинуации, Толстой решительно опроверг ее в письме к Г. М. Волконскому, внуку декабриста, следующим образом: «Декабристы, больше чем когда-нибудь, занимают меня и возбуждают мое удивление и умиление».46

Из письма Толстого к В. В. Стасову становится очевидно, чтó именно занимало и «умиляло» Толстого в годы народной революции в движении дворянских революционеров. «Только что окончил статью о войне, — читаем мы здесь, — и занят Николаем I и вообще деспотизмом, психологией деспотизма, которую хотелось бы художественно изобразить в связи с декабристами».47

Несомненно, что тема декабризма вновь встала перед Толстым в связи с событиями русско-японской войны, обнаружившей до конца всю гнусность и мерзость «деспотизма». Этому вопросу в основном и была посвящена упоминаемая Толстым в письме к Стасову «статья о войне» — «Одумайтесь!».

Очевидно, что в развитии мыслей, высказанных в этой статье, Толстой хотел в задуманном историческом произведении не только раскрыть «психологию деспотизма» в лице одного из самых характерных ее носителей, Николая I, но и противопоставить ей также «психологию» первого в истории России революционного выступления против самодержавия и крепостничества.

Однако, воспринимая и оценивая революционный подвиг декабристов с точки зрения своего религиозно-нравственного учения, Толстой хотел видеть в его участниках совсем не революционеров, а носителей «религиозного чувства», «вследствие которого прошлым столетием владельцы крепостных признавали себя виноватыми (перед народом. — Е. К.) и искали средства, несмотря на личный ущерб, даже разорение, избавиться от греха, который тяготил их».48 Так писал Толстой о декабристах в статье 1905 г. «Великий грех», посвященной обличению помещичьей собственности на землю.

Пробуждение в эксплуататорских классах «религиозного чувства», их «греха» перед народом — это и было то самое, что разумел Толстой под нравственным самоусовершенствованием и наивно считал единственным возможным путем к уничтожению правительственного и всякого рода другого «насилия» над народными массами. Исторический пример такого рода нравственного пробуждения Толстой и видел в движении дворянских революционеров. Игнорируя революционно-политическую программу и активность декабристов, Толстой пытался изобразить их носителями христианского смирения и называл «теми людьми, которые готовы были страдать и страдали сами (не заставляя никого страдать) ради верности тому, что они признавали правдой».49

Эта насквозь ложная точка зрения на декабристов Толстого-проповедника помешала Толстому-художнику осуществить столь давно волновавший его исторический замысел.

Обличая «психологию деспотизма», Толстой помимо созданной ранее повести «Хаджи-Мурат» в годы революции пишет рассказ «За что?» и «Посмертные записки старца Федора Кузмича».

Ценный материал, уточняющий самые истоки непримиримого отношения Толстого к самодержавию и ко всякому «насильническому» правительству дает письмо писателя к его биографу П. И. Бирюкову. Толстой свидетельствует здесь, что его «отрицательное отношение к государству и власти» «началось... и установилось в душе давно, при писании «Войны и мира», и было так сильно, что не могло усилиться, а только уяснилось» впоследствии.50

Резко отрицательное отношение к царизму и всему буржуазно-крепостническому строю царской России «уяснилось» у Толстого в условиях второй революционной ситуации, сложившейся в стране на рубеже 70—80-х годов. С этого времени и до конца своих дней Толстой по праву мог говорить о себе то, что он с гордостью сказал во время революции в письме к великому князю Николаю Михайловичу, разрывая отношения с этим членом царской фамилии и представителем придворных кругов: «Я человек, отрицающий и осуждающий весь существующий порядок и власть и прямо заявляющий об этом».51

Напечатанные в настоящем томе письма Толстого помогают глубже понять благородный облик этого великого человека во всей его сложности и противоречивости.

Е. Купреянова.

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

В настоящий том включены 324 письма Л. Н. Толстого: за 1904 г. — 245 и за январь-июнь 1905 г. — 79. По автографам печатаются 134 письма, по фотокопии — 5, по копировальным листам (или книге), представляющим собой точный отпечаток автографа, сделанный на тонкой бумаге при помощи копировальных чернил и красок — 166, по рукописным копиям, вклеенным в копировальную книгу — 9, по машинописным копиям, вклеенным в копировальную книгу — 6, по отдельной машинописной копии — 1, по факсимиле — 1, по печатным текстам — 2. Впервые печатаются 227 писем.

Тексты тринадцати писем Л. Н. Толстого к Софье Андреевне Толстой опубликованы в томе 84 и тридцати четырех к В. Г. Черткову — в томе 89.

При воспроизведении текста писем Л. Н. Толстого соблюдаются следующие правила.

Текст писем Толстого, как правило, воспроизводится с учетом последних исправлений, сделанных автором. Из зачеркнутого в сноске воспроизводятся лишь наиболее существенные варианты, причем знак сноски ставится при слове, после которого стоит зачеркнутое.

Сохраняются все особенности правописания автора, например различное написание одних и тех же слов («тетенька» и «тетинька»), ударения, поставленные им; слова, написанные неполностью, печатаются полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: к-ый — к[отор]ый, т. к. — т[ак] к[ак], б. — б[ыл]. Не дополняются общепринятые сокращения: и т. п., и пр., и др.

Описки (пропуски, перестановки букв, замена одной буквы другой и т. п.) исправляются без оговорки.

На месте не поддающихся прочтению слов в скобках ставится: [1 неразобр.], [2 неразобр.], где цифры обозначают число неразобранных слов.

Скобки автора обозначаются круглыми скобками.

Подчеркнутое автором воспроизводится курсивом.

Сохраняется пунктуация автора, если она не противоречит общепринятым нормам.

Новые абзацы вводятся только в тех местах, где начинается резко отличный по теме и характеру от предыдущего текст, причем каждый раз оговаривается в сноске: Абзац редактора. Знак сноски ставится перед первым словом введенного редактором абзаца.

Письма, публикуемые впервые, а также те, которые ранее печатались неполностью или в переводах на иностранные языки, обозначаются звездочкой.

Все даты по 31 декабря 1917 г. приводятся по старому стилю, а с января 1918 г. по новому стилю.

В редактировании тома принимала участие H. Н. Акопова.

В примечаниях приняты условные сокращения:

ГМТ — Государственный музей Л. Н. Толстого.

Б, IV — П. И. Бирюков, «Лев Николаевич Толстой. Биография».

ЕСТ — «Ежедневники» С. А. Толстой.

«Летописи», 2, 12 — «Государственный Литературный музей. Летописи», книга вторая, «Л. Н. Толстой», М. 1938. «Государственный Литературный музей. Летописи», книга двенадцатая, «Л. Н. Толстой», II, М. 1938.

ПТС, I, II — «Письма Л. Н. Толстого, собранные и редактированные П. А. Сергеенко», изд. «Книга», I, 1910; II, 1911.

ПТСО — «Новый сборник писем Л. Н. Толстого». Собрал П. А. Сергеенко, под ред. А. Е. Грузинского, изд. «Окто», М. 1912.

ТЕ 1912 — «Толстовский ежегодник 1912», изд. Общества Толстовского музея в Петербурге и Толстовского общества в Москве, М. 1912.

ТС — «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка 1878 — 1906», ред. и прим. В. Д. Комаровой и Б. Л. Модзалевского, изд. «Прибой», Л. 1929.

TT, 1, 2 — «Толстой и о Толстом», новые материалы, сборники, 1, М. 1924; 2, М. 1926.

ЯЗМ — Д. Маковицкий, «Яснополянские записки», Москва, 1922, вып. 1, 2.

ЯЗ — Д. Маковицкий, «Яснополянские записки» (рукопись).

ПИСЬМА

1904—1905 (январь — июнь)

* 1. О. Ф. Новокшонову, А. А. Фофанову, В. Щербакову.

1904 г. Января 2. Я. П.



Получил ваше письмо, любезн[ые] старички.1 Надеюсь, что вы теперь уже на отъезде.2 Деньги, посланные вам сначала 500 р.,3 мы предназначали на помощь заключенным в каторге, Я писал об этом П[етру] В[асильевичу]4 и потому думаю, что община возвратит эти деньги. Прощайте. Дай бог вам всего хорошего.

Лев Толстой.

2 янв. 1904.



Печатается по копировальной книге № 6, л. 28.

Письмо адресовано трем духоборам: Осипу Федоровичу Новокшонову, Алексею Александровичу Фофанову и Василию Щербакову, хлопотавшим о выезде в Канаду для соединения со своими семьями, переселившимися туда с общей массой духоборов в 1898-1901 гг. См. прим. 3 к письму № 3.



1 «Старичками» у духоборов назывались женатые мужчины. Старики по возрасту назывались дедами.

2 В письме к Толстому от 6 мая 1904 г. О. Ф. Новокшонов сообщал из Америки, что они выехали из Елисаветполя 1 марта и прибыли в Канаду 8 апреля.

3 Деньги 500 р., о которых пишет Толстой, предназначались сосланным на каторгу павловцам. См. прим. 6 к письму № 3.

4 П. В. Веригин. См. письмо № 3.

* 2. В. Н. Ферри

1904 г. Января 2. Я. П.



Вячеславу Ферри.

Вся жизнь человека, пробужденного к духовной жизни, должна проходить в борьбе между требованиями разума, т. е. божескими, и требованиями человеческими и желаниями личными. Следование тому или другому зависит от относительной силы — ясности сознания необходимости следовать воле бога и силы подчинения суду людскому и личного желания. Решить это может только тот, в ком происходит борьба. Борьба в вашем случае, где, с одной стороны, кажущаяся неважной формальность, с другой горе, мож[ет] б[ыть] несчастье многих, вероятно будет решена в пользу церковного брака. Я думаю, что людей решили бы вопрос так же. В пользу такого решения говорит и то, что весьма трудно решить этот вопрос обратно, не нарушив главного требования закона бога: установление и поддержание любви между людьми. Одно, чего не надо забывать, это то, что если вы, по своей слабости, покоритесь требованиям человеческим, вы должны чувствовать и признавать себя виноватым, а не придумывать или усваивать оправдания этому поступку. От души желаю вам всего лучшего в духовном смысле, а лучшее это, по моему мнению, есть всегдашнее стремление к исполнению во всем воли бога — совершенствование. Поблагодарите вашу невесту1 за ее доброе письмо ко мне.

Полюбивший вас Л. Толстой.

2 января 1904.



Печатается по копировальной книге № 6, л. 29. Отрывок под названием «Мысли Л. Н. Толстого (Из частных писем последнего времени)» опубликован в «Свободном слове» 1904, 11, стлб. 23. Позднее этот отрывок вместе с другими печатался в собраниях сочинений под заглавием «Мысли о самосовершенствовании» (Соч., М. 1911, т. XX, стр. 80).

Вячеслав Николаевич Ферри (1880—1941) — в 1903 г., будучи студентом Московского университета, познакомился с Толстым.

Ответ на письмо Ферри от 27 декабря 1903 г., в котором Ферри просил Толстого дать совет (в связи с предстоящей его женитьбой), как ему быть с обрядом венчания, отказ от которого тяжело мог бы отразиться на родителях его и его невесты.



1 Александра Николаевна Кедрова (р. 1878), невеста Ферри, писала Толстому 27 декабря 1903 г.

* 3. П. В. Веригину.

1904 г. Января 2. Я. П.



Любезный брат Петр Васильевич,

Получил ваше письмо с чеками и переслал деньги старичкам.1 Меня удивило ваше строгое отношение к ним. Мне кажется, они этого не заслуживают. От Моода2 они получили 500 р. и пишут, что денег им достанет. Вопрос же о паспортах всё еще не решен, хотя обещают их выдать.3

Прилагаю вам письмо Муравьева4 о павловцах,5 сосланных в каторжную работу с семьями, и их письмо к Муравьеву — их защитнику. Это люди глубоко религиозные, пострадавшие за минутное увлечение и до сих пор не только ничего не просившие, но отказывавшиеся от помощи. Теперь, видно, им большая нужа, и я думаю вот что: если ваша община согласится возвратить Мооду присланные им 500 р.,6 то эти деньги я бы послал павловцам. Надеюсь, что община всемирн[ого] братст[ва] не откажет в этом. Ответьте пожалуйста. Сведения, которые я о вас имею через Тана7 и из вашего хорошего письма, радуют меня и всех людей, близких по духу вашей общине. Простите меня, если я, как старый человек, позволю себе дать совет вам и близким вам людям. По всей вероятности, вы сами знаете то, что я скажу вам, но не беда и лишний раз повторить мысль, если она справедлива. Не увлекайтесь, милый друг, матерьяльным успехом общины. Помните, что успех этот основан на том единении, которое возникло из религиозного сознания, соединившего всех. Так что религиозное чувство есть тот основной капитал, из кот[орого], между прочим, возникло и матерьяльное благосостояние, само по себе не только не важное, но часто губительное, уничтожающее тот самый источник, из которого вытекает. «Не радуйтесь тому, что бесы повинуются вам, а ищите каждый из вас того, чтобы имена ваши были записаны на небесах». И потому я думаю, что важнее всего блюсти, оживлять, поддерживать религиозное чувство, которое нужно не для одного матерьяльного благоденствия, а для истинного блага всех. Так что, как ни казалось нелепо движение освобождения животных и райской жизни,8 оно важнее всех паровых молотилок, косилок, жней и т. п., как важнее пар в локомотиве всех вагонов с товарами, кот[орые] к нему прицепят. Если пар без толку выбивался наружу, то дело только в том, чтобы заставить его производительно работать. Так же и [с] той партией райской жизни. В них есть то главное, что дает истинное благо себе и другим, в тех же, которые, презирая их побуждения, устраивают прекрасные полезные машины и в этом видят смысл жизни, нет ничего, кроме верной погибели себе и другим. Я уверен, что вы это знаете и чувствуете и так поступаете, но мне хотелось высказать [это] вам.

Любящий вас брат Лев Толстой.

2 янв. 1904.



Печатается по копировальной книге № 6, лл. 30—31.

Петр Васильевич Веригин (1862—1924) — см. т. 54, прим. 358.

Ответ на письмо Веригина от 1 декабря 1903 г., в котором он описывал жизнь общины духоборов в Канаде, а также осуждал духоборов Фофанова и Щербакова за их чрезмерную торопливость с переселением в Канаду.



1 «Старички» — духоборы О. Ф. Новокшонов, А. А. Фофанов и В. Щербаков. См. письмо № 1.

2 Эйльмер Моод (Aylmer Maude). См. письмо № 23. Моод принимал участие в переселении духоборов в Канаду. Через Моода и через Толстого канадские духоборы связывались с духоборами, находившимися в ссылке в Якутской области.

3 С просьбой о выдаче Новокшонову, Фофанову и Щербакову заграничных паспортов Толстой обращался к вел. кн. Николаю Михайловичу (см. т. 74), который ходатайствовал об этом перед местным губернатором. Получив отказ от губернатора, Толстой писал главноначальствующему гражданской частью на Кавказе Г. С. Голицыну. См. письмо № 6.

4 Николай Константинович Муравьев (1870—1936), адвокат и общественный деятель (см. т. 74). В 1902 г. выступал одним из защитников по делу павловских крестьян. В письме к Толстому от 28 декабря 1903 г. Муравьев сообщал, что поддерживает переписку с павловцами, писал об их тяжелом материальном положении и спрашивал, есть ли деньги для оказания им помощи.

5 «Павловцы» — крестьяне села Павловки Сумского уезда Харьковской губ. См. тт. 73 и 74.

6 Присланные Моодом духоборам Новокшонову, Фофанову и Щербакову 500 р., вероятно, были выручены от продажи «Воскресения». Духоборы в Канаде в 1904 г. материально не нуждались, и Толстой просил Веригина возвратить эти деньги Мооду для оказания помощи павловцам.

7 Владимир Германович Богораз-Тан (1865—1936), член партии «Народная воля», этнограф, лингвист и писатель, писавший под псевдонимом Н. А. Тан.

В июле — августе 1903 г. Богораз-Тан посетил в Канаде духоборов. В «Русских ведомостях» за 1903 г. (№№ 297, 301, 316, 335, 358) и за 1904 г. (№№ 16, 39, 52, 70, 76, 93, 108, 146, 148, 177, 180, 184) были напечатаны его очерки под заглавием «Духоборы в Канаде», которые, вероятно, имел в виду Толстой, так как лично с Толстым Тан познакомился в начале 1905 г.

8 В 1902 г. группа духоборов «свободников» отказалась принять землю в частную собственность, выпустила скот на свободу, все работы выполняла своими руками.



* 4. О. К. Толстой.

1904 г. Января 6. Я. П.



Получил, милая Оля, твое письмо.1 Ничего не могу тебе сказать про А[ндрюшу].2 Он здесь вдруг в разговоре с мама вспылил и тотчас же уехал в Тулу, даже не простившись со мной.

Трудное твое положение,3 милая Оля, но я думаю, что тебе больше, чем кому-нибудь надо, следуя правилу мудрости, стараться жить и быть довольной в тех условиях, в к[оторые] тебя поставила судьба и другие люди, не требуя ничего от других людей, а стараясь только самой быть доброй и правдивой, готовой одинаково жить в теперешних условиях или в иных, если они изменятся.

Скучно, холодно то, что я говорю, но что же делать, если ничего другого я не могу придумать, становясь во всю силу своего воображения в твое положение.

Претерпевый до конца спасен будет, и не только спасен, но все шансы улучшения твоей жизни, даже возвращение к прежней и улучшение ее тем больше, чем спокойнее, кротч[е] и ничего не предпринимая ты будешь переносить свое положение.

От Гали4 письмо, в к[отором] пишет, что ждет тебя с нетерпением.

Прощай, милая, старайся найти утешение и твердость в вечном, в отношении твоем к богу.

Л. Толстой.