Наташа уже не слушала: она медленно повернулась, сама не зная, что она делает, и вышла из комнаты. Только что она зашла за дверь, она побежала к себе, села на кресло и закрыла лицо руками.

Pierre уехал с успокоенным чувством человека, сделавшего доброе и честное дело.>

[Далее со слов: В эту же ночь Наташа то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами долго лежала в постели у матери... кончая: обнимая мать.[3320] — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XXII.]

[3321] Князь Андрей четыре дня не ездил к Ростовым и никуда, где бы он мог встретить их. Но на четвертый день он не выдержал и, обманывая самого себя, в смутной надежде увидать Наташу, он вечером поехал к молодым Бергам, который два раза был у него и звал его к себе вечером.

Несмотря на то, что Берг всякий раз, как он где бы то ни было встречал князя Андрея, настоятельно упрашивал Болконского приехать к нему вечером, когда ему доложили в его аккуратной, чистой до возмутительности квартире на Владимирской, что приехал Болконский, Берг взволновался, как от неожиданности. Он в то время, как приехал Болконский, сидел в своем новом кабинете, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью так аккуратно, что трудно было жить в этом кабинете, что невольно цель этого кабинета представлялась в том, чтобы он всегда был в порядке, и что малейшее житейское употребление этой комнаты представлялось нарушением порядка.

[Далее со слов: Он сидел в кабинете в новеньком расстегнутом мундире... кончая: ...указывая на пелеринку. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XX.]

В это время доложили о приезде почетного, давно желаемого гостя, князя Андрея, и оба супруга, переглянувшись, самодовольной улыбкой — каждый себе — приписал честь этого посещения. «Вот что значит уметь делать знакомства!» — подумал Берг. «Вот что значит уметь держать себя».

Князь Андрей, приехав к Бергам, сделал компромисс с своим решением два дни не видать Наташи. Он смутно надеялся увидать ее у сестры. Он был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрию, чистоту и порядок, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла или дивана для дорогого гостя и, видимо, находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предлагал решение этого вопроса выбору гостя. Князю Андрею вообще не неприятен был Берг с его наивным эгоизмом тупоумия (вероятно потому, что Берг представлял самую резкую противуположность его собственного характера), а теперь в особенности Берг был для него наилучшим собеседником. Он долго слушал его рассказы о служебных повышениях, о его планах, о благоустройстве, с удовольствием под звуки его голоса мечтал всё [об] одном же своем. Вера, которая сидела, изредка вставляя слово и в душе не одобряя мужа не за то, что он говорил всё про себя и только про себя (это по ее не могло быть иначе), но за то, что он говорил недостаточно небрежно, Вера была тоже приятна князю Андрею по невольной связи, существовавшей в его воспоминании между ей и Наташей. Вера была одна из тех, так часто повторяющихся в свете, приличных незаметных лиц, что о них никогда серьезно не думаешь, и князь Андрей всегда считал ее добрым, ничтожным существом, теперь особенно близким ему по близости ее к Наташе.

Берг, прося извинения оставить князя Андрея наедине с Верой (Вера взглядом показала Бергу неприличность этого извинения), вышел, чтобы послать поскорее денщика купить к чаю тех именно печений, которые он ел у Потемкиных и которые по его понятию были верхом светскости и которые должны были поразить удивлением князя Андрея, когда они будут поданы в серебряной, присланной ему отцом к сватьбе, корзинке.

Князь Андрей остался наедине с Верой, и ему стало вдруг неприятно. Вера также много и одна говорила, как и ее муж, но при ее говоре нельзя было независимо думать, потому что она имела привычку, не бывшую у ее мужа, в середине своего разговора обращаться с вопросами к своему собеседнику, как бы экзаменуя его: Y êtes vous?[3322] Князь Андрей должен был поэтому следить за ее разговором, да и кроме того, как только вышел ее муж, она заговорила о Наташе.

Вера, как и все в доме и бывавшие у Ростовых, заметила чувство князя Андрея к Наташе и на основании его делала свои предположения. Теперь она не то, чтобы сочла нужным сообщить князю Андрею свои соображения о характере Наташи и о ее прошедших склонностях и увлечениях — хотя она это и сделала— не то, чтобы она нашла нужным это сделать, но для нее была необходимость в разговоре с таким дорогим и светским гостем приложить к делу свое мнимое дипломатическое искусство обращения, такта намеков и бесцельной хитрости. Ей нужно было быть проницательно-тонкой, и ближайшим и лучшим для того предлогом была Наташа, и на него то она и обратила всё свое искусство. Наведя вопрос на своих, на последнее посещение князя Андрея, на голос Наташи, она остановилась на рассуждениях о свойствах сестры.[3323]

— Вы, я думаю, князь, часто удивлялись этой необыкновенной способности Natalie изменять свои пристрастия. То она любила французскую музыку, теперь слышать не может. И это у нее беспрестанно. Она способна так страстно привязываться ко всему и так же скоро забывать...

— Да, я думаю,[3324] она очень сильно чувствует, — сказал князь Андрей таким тоном, как будто вопрос о свойствах Наташи ни в каком случае не мог интересовать его.

— Да, — с тонкой улыбкой сказала Вера. — Но вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характеры людей. Что вы думаете о Натали? Может она постоянно любить одного человека?

Князю Андрею стал неприятен этот разговор.[3325]

— Не имею повода думать ничего, кроме хорошего, о вашей сестре.

— А я думаю, князь, когда она полюбит действительно, — с значительным видом сказала Вера, как бы давая чувствовать, что теперь она любит. (Вообще во всем этом разговоре Вера думала, что она желает добра Наташе.) — Но в наше время, — продолжала она, упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени, и что свойства людей изменяются с временем, — в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d’être courtisée[3326] заглушает это чувство et Natalie, il faut l\'аvоuer, y est très sensible.[3327]

Князь Андрей не знал, что будет, но, слушая бестактные и неловкие слова Веры, он чувствовал внутреннее страдание,[3328] подобное тому, которое должен испытывать музыкант, когда слышит и видит своего лакея, передразнивающего его, играющего с значительным видом на инструменте, которого он, лакей, не знает. Так самодовольно играла Вера на инструменте тонкого, гостинного разговора.

— Да, я думаю, — отвечал Андрей сухо, — вы были в последнем концерте Каталани?

— Нет, я не была, но, возвращаясь к Natalie, я думаю, никто так не был courtisée,[3329] как она, но никогда до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился, даже наш милый cousin Борис, которому очень тяжело было от нее отказаться.

Князь Андрей прокашлялся и, нахмурившись, молчал[3330]. Он испытывал враждебное чувство к Вере, которое он бы не удержался выразить, ежели бы она не была женщина. Она не замечала этого.

— Вы ведь дружны с Борисом? — сказала она.

— Да, я его знаю...

— Он, верно, вам говорил про свою детскую любовь к Наташе. Последнее время он трогателен был,[3331] он очень влюблен и, ежели бы он был богат...

— Разве он делал предложение? — спросил князь Андрей невольно.[3332]

— Да, знаете, это была детская любовь, vous savez, entre cousin et cousine cette intimité mène quelquefois à l\'amour. Mais... vous savez l\'âge, les circonstances.[3333]

— Ваша сестра отказала ему или он отказал? — спросил князь Андрей.

— Да, знаете, эти были детские интимные отношения, которые были очень милы, когда они были детьми. Mais le cousinage est dangereux voisinage <et maman a mis bon ordre à tout cela. Et tant mieux pour Natalie, n\'est ce pas?>[3334]

Князь Андрей ничего не ответил и неучтиво молчал. Внутри его как бы оборвалось что то. То, что было не только естественно, но необходимо при характере Наташи, то, что она любила кого нибудь, что она целовалась с своим cousin (как сам князь Андрей в отрочестве обнимался с своей кузиной), это никогда не приходило в голову князю Андрею, но всегда, когда он думал о Наташе, с мыслью о ней соединялась мысль о чистоте и девственности первого снега. «И что за вздор, чтобы я любил когда нибудь эту девочку», было первое, что подумал князь Андрей.[3335] И как заблудившийся ночью путешественник с удивлением на рассвете оглядывает местность, в которую занесло его, князь Андрей не мог понять сразу, какими судьбами занесло его за чайный стол молодых, наивных каких то Бергов. И что ему за дело до Наташи[3336] и до сестры ее и до этого наивного немца, рассказывающего, как хорошо в Финляндии делают серебряные корзиночки для хлеба и сухарей. Но как путешественник, заехавший в незнакомую местность, долго не может решиться выехать, не зная, где была его прежняя дорога, князь Андрей не слушал, не отвечал, долго сидел у Бергов, удивляя и даже под конец тяготя их своим присутствием.[3337]

Выйдя от Бергов, князь Андрей, как только он остался сам с собою, почувствовал, что он не может уже вернуться на старую дорогу, что он любит и ревнует и боится потерять ее, несмотря на все, еще больше, чем прежде. Было еще не поздно. Он велел ехать к Pierr\'y, которого он, к удивлению, не видал все эти дни. У освещенного подъезда Безуховых стояли кареты. У графини был раут, был французский посланник, но Pierre был один наверху в своей половине.

Pierre в выпущенной рубашке сидел в низкой, накуренной комнате и переписывал подлинные шотландские акты, когда вошел к нему князь Андрей.

Pierre со времени бала чувствовал на себе приближение припадка ипохондрии и с отчаянными усилиями старался бороться противу них. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: к чему? И он дни и ночи заставлял себя работать, трудом надеясь отогнать приближение злого духа.

— А, это вы, — сказал он ему с нерадостно и рассеянным видом.[3338] — А я вот работаю, — сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.

— Давно не видать тебя, милый, — сказал Андрей. — Ростовы спрашивали про тебя.

— А, Ростовы... — Pierre покраснел. — Вы были у них?

— Да.

— Мне некогда, вы знаете, я еду и вот кончаю работу.

— Куда? — спросил князь Андрей.

— В Москву. — Pierre вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван подле Андрея. — Правду тебе сказать, nous ne nous convenons pas avec la comtesse.[3339] Испытание сделано и... Да, да, я рано женился, но вам, вам самое время.

— Ты думаешь? — сказал князь Андрей.

— Да, и я скажу вам на ком, — опять покраснев, сказал Pierre.[3340]

— На младшей Ростовой, — улыбаясь сказал Андрей. — Да, я скажу тебе, что я мог бы влюбиться в нее.

— Влюбитесь и женитесь и будете счастливы, — с особенным жаром заговорил Pierre, вскакивая и начиная ходить. — И я всегда это думал. Эта девушка такое сокровище, такое... Это — редкая девушка. Милый друг, я вас прошу — вы не умствуйте, не сомневайтесь. Женитесь, женитесь и женитесь.

— Легко сказать! Во-первых я стар, — сказал князь Андрей, глядя в глаза Pierr\'y и ожидая ответа.

— Вздор! — сердито закричал Pierre.

— Ну, ежели бы я и думал, quoique je suis а 100 lieues du mariage,[3341] y меня отец, который сказал мне, что моя новая женитьба была бы единственное, могущее его поразить, горе.

— Вздор! — кричал Pierre, — и он полюбит ее. Она — славная девушка. Женитесь, женитесь, женитесь и n\'en parlons plus.[3342]

И действительно, Pierre придвинул свои тетради и стал объяснять князю Андрею значение этих подлинных шотландских актов, но князь Андрей не слушал объяснения актов, не понимал даже всё завистливое скрываемое страдание Pierr\'a, опять навел разговор о Ростовых <и> женитьбе. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность. Он, как мальчик, мечтал, делал планы и жил весь в будущем. Pierre был единственный человек, перед которым он решался высказаться, но зато ему он уже высказал всё, что у него было на душе. То наивно, как мальчик, рассказывал свои планы, то сам смеясь над собою.

— Да, ежели бы я женился теперь, — говорил он, — я бы был в самых лучших условиях. Честолюбие мое всякое похоронено навсегда. В деревне я выучился жить. Привез бы instituteur\'a[3343] Николушке. Маша, которой жизнь тяжела, жила бы со мной. Зиму я приезжал бы в Москву. Право, мне точно семнадцать лет.

Они проговорили до поздней ночи и последние слова Pierr’a были: женитесь, женитесь, женитесь.

* № 109 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. XXII).

<Во втором часу он приехал к себе и к ужасу своему увидал опять перед собою весь тот сложный, лживый мир борьбы, сомнений, неправды, тщеты, мир трудов с Сперанским, отношении с врагами, с светом, с отцом, с сыном, с сестрой, с самим собой, который мрачнее в тысячу раз, чем прежде, опять представился ему. Только на короткое время, на крыльях любви вылетел он из этого мира. Всё было ясно, просто, легко, счастливо и душевно. Теперь опять всё было тяжело, запутанно и, главное, я сам, я с своими особенностями, воспоминаниями, которые были забыты, опять стоял один перед самим собою с своими отвратительно-прискучившими, мрачными чертами. В первый раз после пяти дней он едва лег в постель, как крепко и беспробудно заснул до другого утра.

На другое утро он написал все свои запущенные письма, сделал распоряжения по имениям, тоже запущенные, разобрал свои бумаги и перечел начатые работы, потом пошел к Сперанскому и объявил ему, что он не отказывается, а желает работы и такой, которая бы отвлекла его от Петербурга. Сперанский предложил ему место губернатора в Тираспольской области, присоединенной к России по Тильзитскому миру, заведывание которой поручено было Сперанскому и в которой происходили величайшие беспорядки. Через неделю, во время которой князь Андрей нигде не был и не принимал никого, усердно работая, он поехал делать прощальные визиты.

На списке визитов, составленных им, не было Ростовых, но, проезжая по Фонтанке мимо дома, в котором они жили, он велел кучеру остановиться у их подъезда. «Благодарю судьбу, которая спасла меня от этой глупости», подумал он, входя на их подъезд, «и недовольство старого, слабеющего отца, и неверность памяти жены, и мачеха Коко, и бросить всю общественную деятельность — нет, как теперь, так лучше. Но ежели действительно всё кончено, то отчего же мне не заехать к ним и быть неучтивым в отношении этих добрых людей».

————

Наташа проснулась на другой день объяснения с Ріеrr\'ом удивленная, что она была всё на старом месте в комнате с Соней, тогда как такие огромные и счастливые перевороты уже совершились с нею в ее воображении. Она видела себя уже княгиней Болконской, при дворе, затмевающей всех своей красотой, она видела себя рядом с мужем в коляске на пути заграницу. Она видела себя такою же блестящею и окруженною, какою она видела на бале прелестную Hélène. И вдруг то же стеганое одеяло, и та же Соня в белой кофточке, расчесывающая с помощью Дуняши перед трюмо свою огромную помаженную косу. «Но ежели этого еще не было — всё равно это скоро будет», думала Наташа и, только больше, чем всегда, веселая, вскочила с своей постели, вспрыгнула на плечи к Дуняше и, несмотря: «ну, полноте, барышня», проехалась на ней вокруг комнат.

В первый день Наташе было страшно, что приедет князь Андрей и наступит страшная минута, решающая всё, но он не приехал ни на другой, ни на третий и Безухой, заезжавший в это время, сказал, что он сам не видел Болконского за это время и не может понять, где он.[3344]

* № 110 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. XXII—XXIV).

<Но несмотря на то, он еще твердо верил, что он уедет отсюда столь же свободный, как он и приехал.

Глаза их встретились, и в обоих было выражение упрека и сожаления. Он первый опустил глаза и попытался сделать равнодушные.

— Вы давно не видали сестру, — начал он. Она перебила его.

— Вы едете? — спросила она его спокойным, но дрожащим от страха и волнения голосом.

Он взглянул на нее, и серьезная страстность ее выражения испугала его, как неожиданность. Он хотел не смотреть на нее, но такое новое счастье любви обхватило его, что он не мог этого сделать. Он забыл, что она делала ему вопрос, и не отвечал ей.

— Вы совсем едете? — повторила она.

— Года на два, я думаю...

— Ну да, навсегда. А я, — сказала Наташа, — а я дум... — она не договорила, встала и остановилась перед ним, опять в том же положении, в котором она встретила его после бала. Так близко от него, так робко и преданно, с опущенными прямо руками и нежным взглядом, устремленным на него, как будто она говорила: «что ж, возьми меня. Вот она я». Но она не только не сказала этого. Она опять не дала ему выговорить того, что он хотел.

— Прощайте, — сказала она. Он поцеловал ее руку. Она, быстро повернувшись, пошла из комнаты.

«Нет, это невозможно...» — сказал себе князь Андрей и побежал за ней. Но не успел он еще сделать двух шагов, как она, не слыхав его, остановилась у двери, повернулась к нему и встретила его.

— Нет, нет, нет, — капризно перебивая его, заговорила она, чтобы не слыхать, что он скажет.

— Безухов сказал мне, что вы, что вы... Что вы ему сказали про меня? Правда ли это? Мне надо это знать. — Наташа не смотрела на князя Андрея и чем больнее оскорблена была ее гордость, что она говорила это, тем более вид ее был гордый и презрительный.

Князь Андрей не думал ничего о своих прежних решениях, не знал, что он говорит. Он чувствовал себя новым и счастливым.

— Да. Хотите вы быть моей женой? — сказал он, подходя к ней еще ближе и взяв ее руку.>

Наташа не могла отвечать. Внутренняя работа, происшедшая в ней, измучала ее. Она громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще и зарыдала. Она ничего не могла выговорить. «Ну так что же?» говорили ее глаза, с детской нежностью смотревшие в лицо князя Андрея. Она села. Князь Андрей взял ее тонкую, худую руку и прижал к губам.

— Да? — сказал он, улыбаясь.

Она улыбнулась тоже сквозь слезы, нагнулась над его головой, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.

<— А как я боялась, что вы уедете, — сказала она.

— Я всё таки уеду, — сказал князь Андрей, глядя на нее и успокоивая ее этим взглядом. И он долго и нежно говорил с ней, стараясь убедить ее в неизбежности его отъезда и отсрочки сватьбы на полтора года. Он говорил ей о том, что он принял служебное назначение и не может не исполнить его, о том, что ему, хотя и не нужно, но приятнее бы было получить согласие отца, о том, что она молода, очень молода еще. Он не говорил еще об одной важнейшей причине отсрочки. В ту минуту, как он говорил с ней, образ маленькой княгини с своими простыми, жалкими словами представлялся ему.>

Она слушала его, и из всего, что он говорил, она понимала только то, что она, девочка Наташа, такой ребенок, недавно обиженная М. Э. гувернанткой, над которой Nicolas смеялся, когда она рассуждала, с ней, с этой девочкой, советуется, говорит как с равной, как с высшей, сообщает ей все свои задушевные мысли, кто же: князь Андрей, такой умный, такой рыцарь, такой большой, такой милый человек.

<— Pierre сплетник, которому от меня достанется, — говорил князь Андрей, — он сказал правду, но он заставил меня сказать вам эту правду теперь, а не через полтора года. Не сердитесь на меня, мой друг, — говорил он, — но вы молоды, вы страстны, я стар, я вдовец, у меня сын, я бы не желал связывать вас. Ежели через полтора года вы будете еще любить меня, то я буду счастливейший человек назвать вас своей женой, но ежели вы полюбите другого, более достойного — напишите мне. И я вас не связываю...

— Никогда, никогда, какие глупости.

— Я всё это говорю к тому, что я не желал бы, чтобы всё, что было сказано между нами, было известно до полутора года, как я и намерен был сделать. Пишите мне и я буду писать вам.

— Только мама я скажу, да? — сказала Наташа. — Мне всё равно, будут ли знать это или не будут.

— Скажите maman, но это моя фантазия, чтобы до тех пор, пока я буду в состоянии назвать вас своей женой, это бы было тайной, прощайте, — сказал Андрей, — я приеду обедать и завтра еще буду у вас.

Наташа встала, проводила его и ждала, что он обнимет ее. Как бы она прижалась теперь к нему, как она страстно любила его в эту минуту. Но он учтиво поцеловал ее руку и вышел. На другой день он еще раз обедал и, вечером простившись, на полтора года уехал.

В доме и в обществе предполагали многое, но только одна графиня и Наташа знали тайну предложения Андрея.>

* № 111 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. XXIII—XXVI).

В первый день после своего ночного объяснения с матерью, где они решили, что князь Андрей должен сделать предложение, Наташа ждала его со страхом, что наступит та решительная минута, которая лишит ее лучшего ее счастия — надежды ожидания любви от всех мущин, которых она встречала, тех испытаний, которые она любила делать над каждым мущиной — полюбить ее. Наступит то время, когда будут и другие радости — быть дамой, ездить ко двору и т. д., но надо будет отказаться от прежних привычных, веселых радостей. Ей страшно было, что приедет этот князь Андрей, который один из всех мущин более всех нравился ей, и сделает предложение. Но он не приехал, и на другой день она уже нетерпеливо и страстно ждала его и боялась, что он не приедет. Ежели бы она умела сознавать свои чувства, то она увидала, что нетерпение это проистекало не из любви, но из страха оказаться смешною и обманутою в глазах себя и матери и, ей казалось, всего света, который знал или узнает то, что было и как она надеялась. В этот день она была тиха и пристыжена. Ей казалось, что все знают ее разочарование и смеются над ней или о ней жалеют. Вечером она пришла к матери и расплакалась, как ребенок, в ее постели. Сначала слезы ее были слезы обиженного, оскорбленного ребенка, который сам отъискивает свою вину, и, не находя ее, спрашивает, за что он наказан, но потом она рассердилась и объявила матери, что она вовсе не любит и никогда не любила князя Андрея и не пойдет за него теперь, пускай он, как хочет, будет просить ее.

«Но будет ли он еще просить ее?» Этот вопрос ни на минуту не оставлял ее, и с этим мучительным, неразрешимым вопросом она заснула.

«Он такой странный, такой непохожий на всех остальных. От него всё может случиться», думала она. «Но всё равно, кончено. Теперь я об нем больше не думаю, а завтра надеваю папашино именинное голубое платье, любимое Бориса, и буду весела целый день».[3345]

Но, несмотря на твердое решение забыть всё и возвратиться к прежней жизни, несмотря на голубое папашино платье, несмотря на полосатое с кружевами, в котором, по приметам, бывало всегда еще веселее, Наташа не могла уже войти в прежний ход жизни. Все ее обожатели были у них за эти дни и Борис и.... и еще другие, все они так же смотрели ей в глаза и восхищались ею, но всё это было невесело, при них еще живее вспоминался ей князь Андрей и беспрестанно она краснела и раздражалась; ей всё казалось, что они знают и жалеют ее. Мысль о возможности замужества и серьезной взгляд на всё это матери — незаметно для нее самой всю переродили ее. Ей в душе уже не могло быть весело попрежнему.

Когда, один раз вечером, графиня стала успокоивать Наташу, говоря ей, что отсутствие князя Андрея очень естественно, что перед таким важным решением ему, вероятно, надо многое сделать и обдумать, что необходимо ему, вероятно, согласие отца, Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее.

[Далее со слов: Перестаньте, мама, я и не думаю и не хочу думать.[3346] кончая: — Я не хочу мучиться. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XXIII.]

— Что ж, проси, — сказала графиня со вздохом вслед за Наташей вошедшему лакею и подтвердившему известие Наташи.

Князь Андрей вошел и с спокойным лицом поцеловал руки дам и[3347] стал говорить про m-llе Georges. Князь Андрей говорил всё это более спокойно, чем когда.[3348] Он смотрел на Наташу, и взгляд его был так же холоден и спокоен, как когда он смотрел на А[нну] П[авловну]. Князь Андрей в своем житейском опыте умел усвоить себе то необходимое искусство говорить одним ртом и смотреть, не видя, то искусство, которое все мы прилагаем бессознательно, когда глаза наши останавливаются упорно на одном предмете и мы его не видим, или когда произносим заученные слова, не думая о них, и которое сознательно прилагается, когда мы хотим, не испугавшись, смотреть на что нибудь страшное или произнести трогательные слова не без дрожания голоса, искусство, которое состоит в том, чтобы как будто раздвинуть два механизма: внешних проявлений и внутренней душевной жизни так, чтобы тот вал, шестерня, ремень, та передача механизма, которая в нормальном состоянии существует между этими двумя механизмами, не существовала более. У князя Андрея были умышленно раздвинуты эти механизмы, когда он смотрел и говорил, и он чувствовал, что, ежели бы восстановилось это сообщение, он бы не мог так смотреть и говорить, и бог знает, что бы вышло. От этого он старательно не давал колесу от внешних проявлений цеплять за душевную жизнь и от того был так слишком неприятно прост и спокоен. Наташа в ту же минуту поняла, что тут что то было неестественное и непонятное, и она с упорным и неучтивым любопытством и волнением смотрела, ни на секунду не спуская глаз, на лицо князя Андрея. Графиня не слушала князя Андрея, не понимала, что он говорил ей (она не слыхала даже того, что он сказал о своем отъезде). Она беспрестанно вспыхивала, краснела, как девочка, и взглядывала на дочь. Графиня за эту неделю так много передумала и перечувствовала об этом предстоящем объяснении, что она теперь только думала о том, что неужели вот оно пришло уж это страшное мгновение и что вот надо или не надо встать и уйти под каким нибудь предлогом, оставив их для объяснения. Поговорив о театре, графиня встала.

— Я пойду позову мужа, — сказала она. — Он занят, но будет очень жалеть, что не видал вас.

Когда она встала и вышла, Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на мать, и князь Андрей почувствовал, что против его воли раздвинутый механизм опять сдвинулся, и что теперь уже он не в состоянии сказать ни одного спокойного слова, и что глаза его передают ему всю силу влияния на него этой девушки. Он взглянул на нее, и серьезная страстность ее выражения испугала его, как неожиданность. Он хотел не смотреть на нее, но такое новое счастье любви обхватило его, что он не мог этого сделать.[3349]

Он улыбнулся ей и начал говорить.[3350]

— Вы знаете, зачем я приехал?

— Да. Нет, — поторопилась сказать она.

— Я приехал[3351] узнать о своей участи, которая зависит от вас.

Лицо Наташи просияло, но она ничего не сказала.

— Я приехал сказать вам, что я вас люблю, что счастье зависит от вас, захотите ли вы соединить свою судьбу с моею.

— Да, — тихо, тихо сказала Наташа.

— Но знаете ли вы, что я — вдовец, что у меня сын, что у меня отец, которого бы я желал получить согласие.[3352]

— Но, положим, вы захотите взять [меня] таким, как я есть. У меня есть отец, который стар и который, я хочу, чтобы любил вас так же, как и я. Хотите вы?

— Да, да,[3353] — всё так же сказала Наташа.

Он улыбнулся, поцеловал ее руку.

— Но нужно время. Дадите вы мне год... — сказал он.

— Я ничего не знаю, не понимаю, я только... Я очень счастлива. Я...[3354]

— Вы дадите мне год? вы не разлюбите меня?

Наташа не могла отвечать. Внутренняя работа, происшедшая в ней, измучала ее. Она громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще и зарыдала. Она ничего не могла выговорить. «Ну, так что же?» говорили ее глаза, с детской нежностью смотревшие в лицо князя Андрея. Она села. Князь Андрей взял ее тонкую, худую руку и прижал к губам.

— Да? — сказал он, улыбаясь.

Она улыбнулась тоже сквозь слезы, нагнулась над его головой, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.

Князь Андрей попросил видеть графиню и передал ей то же. Он просил руки ее дочери. Но так как дочь ее еще так молода, имела привязанность к своему cousin, так как князю Андрею нужно получить согласие отца (который конечно за честь сочтет родство с Ростовыми), — сказал князь Андрей, так как нужно ему, Андрею, лечиться за границей, он просит подождать год, во время которого он связывает себя, но не связывает Натали. Через год, ежели он будет жив, с согласием или без согласия отца, он будет просить сделать его счастье, отдать ему Нат[али], но ежели Натали полюбит другого в это время, он просит ее только написать ему одно слово. Наташа улыбнулась, слушая это. От графини зависит решить, объявить ли это обязательство, или оставить его тайной. Сам князь Андрей желал бы лучше, именно для своего отца, не разглашать его. Графиня согласилась оставить тайной. Но в тот же день, как тайна, это было сообщено всем домашним.[3355] Она слушала его и из всего, что он говорил, она понимала только то, что она, девочка Наташа, такой ребенок, недавно обиженная М[арьей] Э[мильевной] гувернанткой, над которой Nicolas смеялся, когда она рассуждала, с ней, с этой девочкой равняется, как с равной, как с высшей и ее любит[3356] — кто же? Князь Андрей, такой умный, такой рыцарь, такой большой, такой милый человек. Это было лестно, это было счастливо, но и страшно вместе с тем. Страшно потому, что Наташа чувствовала, что теперь это не шутка, что нельзя играть больше с жизнью. В первый раз она чувствовала, что она большая, и что на нее тоже ложится ответственность за каждое слово, которое она необдуманно скажет теперь.

Князь Андрей был счастлив, хотя и менее того, как он ожидал, но он был счастлив. Он отошел к окну с Наташей.

— Вы знаете, что я с того времени, как вы были у нас в Отрадном, люблю вас, — сказала она.[3357]

Старый граф делал, как будто он ничего не знал, но особенно радостно ласков был к князю Андрею.

Князь Андрей каждый день бывал у Ростовых до того времени, когда[3358] Ростовы уже должны были уезжать, но они остались еще несколько времени для Наташи и князя Андрея. Болконский бывал у них каждый день и, как домашний человек, в расстегнутом мундире сидел за маленьким шахматным столиком, рисовал в альбомы, играл в мячик с Петей[3359] и оживлял их семейный кружок добродушной и простой веселостью. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с ним. Его называли и считали ученым. Он казался человеком из чуждого света, но потом привыкли к нему и, не стесняясь, говорили при нем о своих домашних делах[3360] и с ним говорили о пустяках, в которых он, как и все, принимал участие.

Он им казался сперва гордым и почему то ученым, но скоро они убедились, что он про всё мог говорить. Он про хозяйство умел говорить с графом и про тряпки с графиней и Наташей. Ему доверчиво рассказали про Nicolas, про его решение мало брать денег и про его проигрыш.

— Это очень счастливо, что он раз и сильно проигрался, — сказал князь Андрей. — Это — лучшее средство для молодого человека. Со мной то же было.

И он рассказал, как в первое его время службы его объиграли в Петербурге и как он хотел застрелиться. Наташа смотрела на него.

— Это удивительно, как всё уже знает, — сказала Наташа. — Всё и всех знает, всё испытал, даже неприятно.

— Отчего же? — спросил князь Андрей, улыбаясь.

— Так, я не знаю.

— Ну, я не буду рассказывать.

— Нет, я люблю.

Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидно были к этому предзнаменования. Всё казалось им предзнаменованиями: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и Андреем, которое заметила Н[аташа] в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805-м году между Андреем и Nicolas и то, что всё это решилось в день Адриана и Натальи, «Андрея и Натальи» говорили они.

[Далее со слов: В доме царствовала, однако, та поэтическая скука... кончая: ...обратитесь к нему одному за советом и помощью. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XXIV.]

К конце февраля уехали Ростовы и скоро после них, получив отставку, уехал и князь Андрей за границу, только на четыре дня заехав в Лысые Горы, куда к этому времени возвратились уже князь с дочерью, прожившие эту зиму в Москве. Эту зиму 1809 и 10 годов князь Николай Андреич Болконский с дочерью жили в Москве. Старику был разрешен въезд в столицы и он хотел воспользоваться им, но не выдержал жизни в Москве более трех месяцев и еще великим постом возвратился в Лысые Горы.[3361]

[Далее со слов: Здоровье и характер князя... кончая: Мне ничего от него не нужно. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XXV—XXVI.]

«Я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, было для меня ужасно и разрушило бы наполовину мое счастие. Однако, время приближается и, ежели через пять месяцев он не даст мне своего согласия, я должен буду обойтись без него.[3362] Я говорил отцу намеками в мое последнее пребывание, а теперь прямо и решительно пишу ему, прося тебя передать это письмо в добрую минуту...»

После многих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу.

На другой день князь сказал ей, казалось, спокойно: — Напиши брату, чтоб подождал пока умру... недолго — скоро развяжу...

Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее и стал все более и более возвышать голос.

— Женись, женись, голубчик![3363] Родство хорошо. Умные люди, а? богатые, знатные, а? Да. Хороша у Николушки мачеха будет.[3364] Напиши ты ему, что пускай женится: мачеха Николушке будет — она, а я на Бурьенке женюсь. Ха, ха, ха. И ему чтобы без мачехи не быть... Только одно: в моем доме больше баб не нужно, пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь, — обратился он к княжне Марье, — с богом — по морозцу, по морозцу.[3365]

И после этой вспышки князь не говорил[3366] больше ни раза о женитьбе сына,[3367] но сдержанная досада за его малодушие выразилась в отношениях его с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавилось еще новое: разговор о мачехе и любезности к m-lle Bourienne.

* № 112 (рук. № 85. Т. II, ч. 3, гл. XXV).

[3368] «Горести видно общий удел наш, милый и нежный друг Жюли, которую я, кажется, тем более люблю, чем более она несчастна», писала княжна Марья. «Ваша потеря после несчастий, которые нанесла вам война, так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенною милостью бога, который хочет испытать, любя вас, вас и вашу превосходную мать».

Письмо княжны Марьи было письмо соболезнования по случаю смерти от горячки третьего брата Julie, тогда как два были убиты, один в кампании 1805-го, а другой 1807 года. Так что из четырех сыновей Настасьи Дмитриевны теперь оставался только один.

[Далее со слов: Ах, мой друг, религия, только одна религия... кончая:... не упадет без его воли. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XXV.]

«А воля его руководится только одною беспредельною любовью к нам и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага.[3369]

[Далее со слов: Вы спрашиваете, приедем мы в Москву и скоро ли? кончая: Во всяком случае это решится очень скоро. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XXV.]

Семейная жизнь[3370] идет по старому, за исключением присутствия Андрея. Он, как я уже писала вам,[3371] очень изменился последнее время.

После его горя он теперь только в нынешнем году совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: кротким, добрым и нежным. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена; но, вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее, чем прежде, нервнее. И я очень боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку в Петербург. Я надеюсь, что это поправит его.

Он поехал в Петербург, где ему нужно окончить дела с тестем, и еще потому, что он обещал Ростовым быть на сватьбе их старшей дочери. Она выходит за какого то Берга. Но я надеюсь, что эта поездка так или иначе оживит его. Я знаю, что князь Разумовский писал Андрею, приглашая его занять какое то важное место по статской службе. Андрей сказал «нет», но я надеюсь, что он раздумает. Ему нужна деятельность. Отец мой очень одобрил поездку Андрея. Он желает, чтобы André служил. Как он ни бранит и ни презирает нынешнее правительство, хотя он и не высказывал этого, пятилетнее бездействие Андрея и то, что многие товарищи перегнали его по службе, очень мучило моего отца. Хотя и при презираемом правительстве, но он желает, чтобы Андрей занимал важное место и был на виду у государя, а не оставался бы век отставным полковником.

Андрей же тоже в последнее время, я видела, не то, чтобы тяготился бездействием, празден он никогда не бывал и не может быть с его огромными способностями[3372] и с его сердцем, нельзя перечесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная от своих мужиков и до дворян et cetera, а он не то, чтобы тяготился бездействием, а он чувствует себя настолько готовым на всякое госуд[арственное], важное дело и в военной и в гражданской сфере, что ему жалко видеть, как пропадают его способности и что места, принадлежащие ему по праву, занимаются другими, ничтожными людьми. Я знаю, что он огорчен этим.[3373] Итак он уехал, хотя худой, больной и несколько кашляющий, но оживленный и нежный.

Он, не скрывая так, как прежде, считая стыдным показывать печаль, поплакал, прощаясь со мной, с отцом и маленьким Коко.

Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из деревни в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, слухи о мнимой женитьбе Андрея на маленькой Ростовой. Правда, что Андрей в последнее время видел общество только у них, у Ростовых, правда, что Ростовы, проезжая из деревни в Петербург[3374] со всем семейством, заезжали к нам, пробыли у нас целый день, правда, что Натали Ростова есть одна из самых обворожительных девушек, которых я когда-либо видывала, правда, что Андрей очень ласков к ней, но ласковостью старого дяди к племяннице, правда, что он очень любит ее прелестный голосок, который даже и отца моего развеселил, но не думаю, чтобы Андрей когда-нибудь думал жениться на ней, и не думаю, чтобы это могло случиться.[3375] И вот почему:

Во-первых, я знаю, что несмотря на то, что Андрей редко говорит о покойной жене, печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда-нибудь дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому Коко. Во-вторых потому, что эта Наташа совсем не из того разряда женщин, которые могут нравиться Андрею. Она привлекательна, обворожительна, но в ней нет того, что называется fond.[3376] После того, как она обворожит вас и вы, без всякой причины улыбаясь, глядите на нее, вы невольно себя спрашиваете: «что ж в ней хорошего, за что я пленилась ею?» и не находите ответа. Она меня обворожила и всех нас так, что я только на второй день могла собраться с мыслями, чтобы обдумать ее характер. У нее два огромные недостатка: тщеславие, страсть к похвалам и кокетство, не имеющее границ и цели. Я не видала ничего подобного. Она кокетничала со всеми: с Андреем, со мной, с своим братом и, главное, с моим отцом. Она видно слышала о его характере и решила победить его, и победила. Через два часа времени она дошла до того, что позволяла себе с ним такие вольности, которые никто, я думаю, в жизни не позволял себе.[3377]

Не думаю, чтобы Андрей выбрал ее своею женою, и, откровенно скажу, я не желаю этого.[3378] Что касается до Nicolas, то скажу вам откровенно, что он мне очень понравился и, признаюсь, глядя на него, я мечтала о счастье вашем с ним. Как бы я желала видеть такого милого человека мужем моего лучшего друга!

Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг, да сохранит вас бог под своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга Бурьен целует вас.

* № 113 (рук. № 85. T. II, ч. 3, гл. XXVI).

на еще высшее и блаженнейшее спокойствие, которое ожидает ее на конце <всего земного пути там, где нет печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство. «И не дойти мне», думает княжна, с страхом сознавая в своей душе то страх перед отцом, то неприязнь к г. Бурьен, то грешное воспоминание и сожаление о невозможности связать свою судьбу с Анатолем или с Nicolas, чувствует, что далека для нее и невозможна для нее та ясность взгляда и чистота любви, которые живут в душе этой только что ушедшей от нее странницы.

Но потом она надеется смириться, достигнуть этой высоты и пойти с котомкой по святым местам, молясь за всех и уничтожая себя.

Пускай так думает милая, бедная княжна, пускай она не видит и никогда не знает того, как Пелагеюшка, выпив стаканчик водки, на выходе из Лысых Гор пронзительным голосом кричит грубые слова Мавре, вырывая у нее из рук будто бы подаренные и украденные теплые башмаки княжны. Пускай она не знает этого, а видит в них только тот идеал совершенства, который светится в ней самой и который она переносит на других только для того, чтобы сильнее заставить себя подражать ему.

Письмо Пьера к князю Андрею.

Петербург, 1809 года, октября 11 дня.[3379]

Вы мне пишете, милый друг, что франмасонство есть одна комедия и что тогда, когда оно захотело быть чем-нибудь, то оно перешло в общество иллюминатов и было запрещено и уничтожено. Это не так. Во первых мы, масоны, те же иллюминаты, но без всякой цели вредить какому бы то ни было правительству. Мы не имеем дела с правительствами, так как мы не знаем и не хотим знать ни государств, [н]и народностей.[3380]>

* № 114 (рук. № 86. T. II, ч. 3, гл. I, III, XXV, XXVI).

Князь Андрей безвыездно два года прожил в деревне.

Все те предприятия по именьям, которые затеял было у себя Pierre и бросил, не в силах будучи преодолеть все неожиданные им препятствия, встреченные во всех и в особенности в тех, для кого он думал сделать добро, и препятствия, встреченные в увлечениях, переносивших его беспрестанно от одного дела к другому, все эти предприятия, без заметного труда, были исполнены князем Андреем. Он имел в высшей степени ту, недостававшую Pierr\'y, практическую цепкость, которая без размахов и усилий, при весьма малом движении с его стороны, заставляла покорно и правильно двигаться прикасающиеся ему колеса. Одно имение его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы, это был первый пример в России, в других барщина заменена оброком. В Богучарове была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьян и дворовых грамоте. Князь Андрей одну половину своего времени проводил в Лысых Горах, где он особенно горячо всегда был удерживаем сестрою (только один князь Андрей имел силу смягчать, с годами всё делающийся жестчим, характер старого князя), с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в Богучаровской обители, как называл отец его деревню. В обители князь Андрей вел действительно монашескую жизнь. Он думал, учился и работал над самим собою. Несмотря на высказанное им Pierr\'y равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг и, к удивлению своему, замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося в мире, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне. Кроме общих занятий, чтения с выписками и заметками (всегдашняя его привычка), несмотря на выраженное им равнодушие к военным делам, он, соображая условия прошедших кампаний, невольно был вовлечен в составление записки, принявшей под конец размер трактата, и проекта о недостатках наших военных уставов и постановлений. Перечитывая Montesquieu для руководства в этой работе, он увлекся даже критикою и государственных законов, тем более, что по письмам он знал всё, что делалось в это время в Петербурге. В мае 1809 года, возвратившись из поездки в рязанские имения в Лысые Горы, [он] объявил отцу и сестре, что осенью он намерен ехать в Петербург и провести там зиму.

«Может быть», отвечал он на вопрос отца — будет ли он там служить. В откровенном разговоре с отцом он объяснил ему, что у него есть проект нового устройства армии, который он желает представить государю, что бездействие его в деревне начинает тяготить его, что теперешнее время так интересно, что надо вблизи посмотреть на всё это и что надо освежиться. Старик подсмеялся над намерением Андрюши написать новые законы для армии, но одобрил его намерение ехать и быть чем-нибудь побольше отставного полковника.

Все его практические и умственные работы были только наполнение пустого от жизни времени, а вопрос о дубе и связанных с ним мыслей — была жизнь.

«Да, крепился», улыбаясь думал князь Андрей про дуб, «долго крепился, не выдержал, как пригрело, пригрело тепло любви, не выдержал, размяк и послужил, чему смеялся, и сам дрожит и млеет в темной, сочной зелени. Да, да», говорил он, улыбаясь и слыша голос женщины, молодой, красивой, энергической, и видя всю ее перед своими глазами. Он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое красивое, сухое и задумчиво-умное лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая, с à la grecque[3381] взбитыми буклями, нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она смотрела весело, а всё-таки она говорила: «что я вам сделала? Я всех так любила». И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая мысли о дубе в связи с женщиной, с славой, с Pierr\'oм,[3382] с добродетелью, и в эти то минуты, ежели кто входил к нему, он бывал особенно сухо строго решителен и, в особенности, неприятно логичен.

— Mon cher, — бывало скажет, входя в такую минуту, княжна Марья, — Коко нельзя нынче гулять, очень холодно. Князь Андрей сухо в эти минуты смотрел на сестру и говорил:

— Ежели бы было тепло, то он бы пошел в одной блузе, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не следует, чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, — говорил с особенною логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, внутреннюю работу о дубе. Княжна Марья думала в этих случаях, что князь Андрей занят умственной работой и что как сушит мущин эта умственная работа.

<Зимой 1809-го года Ростов, у которого после своего посещения в 1807-м году князь Андрей изредка бывал, уехал в Петербург. Дела старого графа так расстроились, что он поехал искать места на службе. Весной того же года князь Андрей стал кашлять. Княжна Марья уговорила его показаться доктору, и доктор значительно покачал головой и посоветовал молодому князю быть осто>рожнее и не запускать этой болезни. Князь Андрей посмеялся сестре о ее заботливости и о медицине и уехал в Богучарово. Неделю он пробыл один и продолжал кашлять. Через неделю он поехал к отцу с твердым убеждением, что ему остается недолго жить и тут, проезжая мимо распустившегося дуба, он окончательно и несомненно решил тот тайный вопрос, который давно занимал его. «Да, он и был прав. И счастье, и любовь, и надежда — всё это есть, всё это должно быть и мне надо употребить на это остаток моей жизни». Может быть оттого так ясно решил этот вопрос князь Андрей, что он был уверен в близости своей смерти, как это часто бывает с людьми около тридцати лет. Князь Андрей чувствовал, что кончается его юность, и подумал, что кончается его жизнь. Он твердо верил в близость смерти. Само собой разумеется, что князь Андрей никому не сказал о своем предчувствии смерти, служившем продолжением его тайных мыслей, но он стал еще озабоченно деятельнее, добрее, нежнее со всеми и вскоре уехал в Петербург.

Старый князь,[3383] после известия о смерти сына и возвращения его и смерти невестки, в особенности же после неприятностей, бывших у него по ополчению, сильно постарел. В 1808-м году он ездил в Москву, но скоро возвратился. Нравственный упадок его особенно высказался после отъезда сына. Он выражался преимущественно в раздражении, только сменявшемся редкими минутами спокойствия и странным, вдруг проявившимся (княжна Марья видела это и не могла верить себе) пристрастием к m-lle Bourienne. Только она могла говорить и смеяться, не раздражая его. Только она могла читать ему вслух так, чтобы он оставался доволен, и она постоянно служила для него образцом, на который он для подражания указывал своей дочери. Княжна Марья была виновата и в том, что она не так весела и не имеет такого здорового цвета лица, не так ловка, как г-жа Бурьен. Большая часть разговоров за обедом происходили с Михаил Ивановичем о воспитании и имели целью доказать княжне Марье, что она портила баловством своего племянника и что женщины ни на что более не способны, как на то, чтобы производить детей, и что в Риме, ежели бы были старые девы, то вероятно бы их кидали с Тарпейской скалы, или с m-lle Bourienne о том, что религия есть занятие для праздных людей и что ее одноземцы в 92-м году одно только сделали умное, уничтожив бога. Проходили недели, что он не говорил ласкового слова с дочерью и старательно находил все больные места, где бы уколоть ее. Иногда (это случалось преимущественно до завтрака, время самого дурного расположения духа) он приходил в детскую; няньки и мамки с трепетом разбегались, он находил всё дурным, всё — систематической порчей ребенка, раскидывал, ломал игрушки, бранил, даже толкал иногда княжну Марью и поспешно убегал.[3384]

В середине зимы князь, безо всякой причины, заперся в свою комнату, не видя никого, кроме m-lle Bourienne и не принимая к себе дочь. M-lle Bourienne была очень оживлена и весела и в доме делались сборы для отъезда куда-то. Княжна ничего не знала. Она не спала две ночи, мучалась и наконец решилась пойти объясниться с отцом. Княжна Марья, неосторожно выбрав время до обеда, пришла к отцу, требуя свидания с ним для необходимого объяснения. Несмотря на всегдашний свой страх, она преодолела его на этот раз под влиянием чувства негодования за свое незаслуженное положение в доме. Эта мысль волновала ее так, что она допустила даже в себе подозрение против m-lle Bourienne, умышленно восстанавливавшей против нее отца. Но она осталась кругом виновата, дурно выбрав время для объяснения. Ежели бы она спросила у m-lle Bourienne, та бы объяснила ей, в какое время можно и не можно говорить с князем. Но она, с своею бестактностью, своими тяжелыми шагами и с выступившими красными пятнами на лице, вошла в кабинет и, боясь, что ежели она замнется и недостанет у ней более храбрости, прямо приступила к делу.

— Mon père, — сказала она, — я пришла сказать вам одно, что ежели я что нибудь дурно сделала, скажите мне, накажите меня, но не мучьте так. Что я сделала?

Князь был в одной из самых дурных минут. Он, лежа на диване, слушал чтение; он фыркнул, посмотрел на нее молча несколько секунд и, неестественно засмеявшись, сказал:

— Тебе что надо? Что надо? Вот жизнь: ни минуты покоя!

— Mon père...

— Что тебе нужно? Мне никого не нужно. У меня Bourienne есть, она хорошо читает, и Тихон камердинер хороший. Что ж мне еще? Ну, продолжайте! — обратился он к m-lle Bourienne и опять лег.

Княжна Марья расплакалась и выбежала, но в истерике упала у себя в комнате.

Ввечеру того же дня князь позвал ее к себе, встретил у двери — он видно дожидался ее, тотчас обнял ее, как только она вошла, заставил ее читать себе и всё ходил, дотрогиваясь до ее волос. M-lle Bourienne он не звал в этот вечер и долго не отпускал от себя княжну Марью. Только она хотела уходить, и он выдумывал еще новое чтение, и опять продолжал ходить. Княжна Марья знала, что он хочет говорить с ней об объяснении нынешнего утра, но не знает, как начать. Ей было невыразимо больно и совестно, что отец перед нею в виноватом положении, но помочь она ему не могла потому, что не смела. Наконец в третий раз она встала, чтобы уходить; его смягченное, просветленное лицо с детски робким взглядом и детской улыбкой на морщинистых щеках смотрело прямо на нее. Он быстрым движением схватил ее руку и, несмотря на все усилия отдернуть ее, поцеловал. Он никогда в жизни не делал этого. Закрыл ее обеими ладонями, вновь поцеловал, с тою же робкой улыбкой взглянул в глаза дочери, вдруг нахмурился, перевернул ее за плечи и толкнул ее к двери.

— Ступай, ступай, — проговорил он.

В то время, как он повертывал ее, он сам был так слаб, что пошатнулся, и голос, проговоривший: «ступай, ступай», хотевший казаться грозным голосом, был слабый, старческий голос. Как было не простить всего после этого. Но не простить, княжна Марья и не могла думать о прощении, разве мог он быть виноват перед нею, разве мог быть несправедливым, да и что такое несправедливость? Она никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все законы человечества сосредоточивались для нее в одной простой и ясной истине: исполнять закон любви и самоотвержения, преподанный нам тем, который с любовью страдал за человечество, когда сам он был богом. Что ей бывало за дело до справедливого и несправедливого других людей? Ей нужно было любить и исполнять закон любви, и это она делала.[3385]

Но минута умиления старого князя прошла и на другой день прежняя жизнь пошла по старому и прежнее чувство тихой ненависти старика к своей дочери, выражавшееся ежеминутными оскорблениями, которые как бы против его воли делались им, стало проявляться по прежнему. С этого времени новая мысль стала входить в голову княжны Марьи. Эта мысль для княжны Марьи, столь же темная и столь же дорогая и составлявшая сущность жизни мысль, как мысль князя Андрея о дубе, это была мысль о монашестве, и не столько о монашестве, сколько странничестве.

Года три тому назад княжна Марья сделала обыкновение два раза в год ездить говеть в Сердобскую пустынь.[3386]

Оставить семью, родню, родину, свое положение, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепиться ни к чему, ходить в посконном рубище, скитаться под чужим именем с места на место, не делать вреда людям и молиться за них. Молиться и за тех, кто покровительствует им, и за тех, которые гонят их. «Выше этой истины и жизни нет истины и жизни», думала княжна Марья. Что же могло быть лучше такой жизни? Что могло быть чище, возвышенней и счастливей?

Часто, слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми — для них механическими речами так, что она готова была вот — вот бросить всё и бежать из дому.[3387] Но потом, увидав отца и, особенно, маленького Коко, она проклинала свою слабость, потихоньку плакала, но чувствовала, что она, грешница, любила их больше, чем бога. С ужасом и страхом находила княжна в своей душе еще худшее (по ее мнению, помыслу): страх к отцу, зависть к Bourienne, сожаление о невозможности связать свою судьбу с каким нибудь простым, честным и милым молодым человеком.[3388] И потом опять и опять возвращалась к своей любимой мечте, видела себя с Пелагеюшкой, в грубом рубище, одною, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие, без зависти, без любви человеческой, без желаний, от угодников к угодникам и в конце концов туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство. <«Нет, я обдумаю это, я непременно это исполню», думала княжна Марья, сидя у письменного стола и грызя перо, которым она писала в 1809 году свое обычное, привычное, четверговое французское письмо своему другу Julie>.

№ 115 (рук. № 88. T. II, ч. 3, гл. I—III).

ЧАСТЬ[3389] ТРЕТЬЯ[3390]

I.

В 1808-м году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном и[3391] в высшем петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.[3392] В 1809-м году[3393] близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра, и когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Буонапарте и против прежнего союзника, австрийского императора.[3394] Кроме политических соображений, в это время внимание русского общества обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы императором во всех частях государственного управления.[3395]

Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, восторгов — шла, как и всегда, независимо и[3396] вне политической близости или отдаления с Наполеоном Бонапарте и вне всех возможных внутренних преобразований.

————

[3397] Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по имениям, которые затеял у себя Pierre и[3398] не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, — все эти предприятия, без высказывания кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем. Он имел в высшей степени ту, недостававшую Pierr\'y практическую цепкость, которая без размахов и усилий с[3399] его стороны[3400] давала движение делу. Одно имение его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы, — это был первый пример в России, в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник, за жалование, обучал детей крестьян и дворовых грамоте.

Одну половину своего времени князь Андрей проводил в Лысых Горах[3401] с отцом и сыном, который был еще у нянек, другую половину времени — в Богучаровской обители, как называл отец его деревню. В обители князь Андрей вел действительно монашескую жизнь. Он думал, учился и работал.[3402] Несмотря на высказанное им Pierr’y равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг и, к удивлению своему, замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.

Кроме занятий по имениям, кроме общих занятий, чтения философских сочинений с выписками и заметками[3403], он усерднее всего занимался критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта изменения и исправления всех наших военных уставов и постановлений.[3404]

К весне 1809 года обе работы его приближались к концу. И чем ближе они приходили к окончанию, тем чаще ему приходила мысль, что он засиделся в деревне, что ему необходимо поехать в Петербург и видеть людей. Он не отдавал себе отчета, для чего это было ему нужно, но чувствовал эту потребность. Он был доволен собой за это время. Иногда ему приходила гордая мысль, что теперь он совершенно хорош и готов. «Но для чего? для кого?» спрашивал он себя. «И в самом деле, хорош ли я?» спрашивал он себя. «Только другие люди могут сказать мне это. Только примерившись к другим людям и испытав на них свое влияние, я могу испытать свою силу и убедиться, насколько я действительно вырос».

Но, как только он живо представлял себя опять в этом водовороте жизни, наравне со всеми, одним из толпы, как только он воображал себя лишенным того гордого спокойствия, которым он пользовался в деревне, он ужасался и откладывал свое намерение.[3405]

Князь Андрей сказал отцу, что у него есть проект нового устройства армии, который он желает представить государю.[3406]

— Может быть я и съезжу в Петербург, — сказал он, желая знать мнение отца. Старик посмеялся над намерением Андрюши написать новые законы для армии, но одобрил его намерение ехать[3407] в Петербург.

— Служить, служить надо, — сказал он. — Съезди, съезди.[3408]

— Ни за что служить не стану.

Старик усмехнулся.

— А вот поезжай и станешь служить. Служить надо.

После разговора с отцом князь Андрей[3409] окончательно решился не ездить в Петербург,[3410] обдумал, как и кому он пошлет свой проект и как и чем он будет в деревне заниматься следующее лето и зиму.

Великим постом 1809-го года он должен был поехать в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном. Сначала занятия по проекту, приближавшиеся к концу, удерживали его, потом нездоровье. Рана его стала болеть и он стал кашлять. Так что он только после святой, в апреле, когда прошли реки, слабый и больной, выехал в свою поездку.[3411] Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске,[3412] поглядывая на первую траву, листья березы, и ледок, и грязь дороги.[3413] Он ни о чем не думал, а лениво смотрел[3414] по сторонам. Проехали перевоз, на котором они говорили с Пьером. Грязные деревни, гумны, зеленя, спуск с оставшимся снегом у моста, подъем по размытой глине, опять поле с жнивьем, кустарник, зеленеющийся кое где, и они въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было[3415] почти жарко и зелено, ветру не слышно было.[3416] Береза, вся обсеянная зелеными, клейкими[3417] листьями, не шевелилась.[3418] Из-под прошлогодних листьев, поднимая их, зеленелась[3419] первая трава и[3420] лиловые цветы[3421] вылезали из под сухого листа. Лошади зафыркали, въехав в лес, и виднее запотели.

Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил.

Но, видно, Петру мало было сочувствия кучера, он повернулся на козлах к барину.

— Ваше сиятельство, лёгко как? — сказал он, почтительно улыбаясь.[3422]

— Что?

— Ле́гко, ваше сиятельство.[3423]

«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно», подумал он, оглядываясь по сторонам. «И то зелено всё уже. Как скоро. И береза, и[3424] черемуха, и осина уж начинает... А дуб и незаметно. Да, вот он дуб». На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес,[3425] он был в десять раз толще и в два раза выше каждой[3426] березы. Это был огромный, в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей[3427] старыми болячками. С огромными своими, неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами он, старым, сердитым и презрительным уродом, стоял между улыбающимися, ликующими березами. «Весна, и любовь, и участие», как будто говорил им этот дуб, «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же и всё обман. Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите — растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они, из спины, из боков, как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам». Цветы и трава были и под ним, птицы перелетали и на его сучья, но он, всё так же хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно стоял посреди их.[3428]

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу,[3429] как будто он чего то ждал от этого дуба. Но дуб оставался всё таким же презрительным, злым и недоверчивым к весне и счастию. «Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб», думал князь Андрей, «пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем: жизнь, наша жизнь кончена. Некуда мне ездить и нечего искать. Буду доживать в деревне, стараясь не делать зла и, чем умею, наполняя свои досуги».

II.

По опекунским делам рязанского именья князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был Илья Андреевич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему. Был первый жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и в первый раз хотелось купаться. Князь Андрей подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых и из за деревьев услыхал женский веселый крик и увидал бегущую наперерез его коляски толпу девушек в светлых платьях. Впереди других ближе подбегала к коляске, рассыпая грибы из подола, черноволосая и черноглазая[3430] девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком.

— Папа! — закричала эта девушка и, тотчас же узнав чужого и даже не приглядевшись к его лицу, с смехом побежала назад. Князю Андрею стало досадно, больше чем досадно — больно, что в такой прекрасный день, при таком веселом солнце эта девушка не только не знает его, но и не хочет знать про его существование и довольна и счастлива какой то своей отдельной — верно глупой — но веселой и счастливой жизнью. Девушка эта была Наташа. За обедом князь Андрей видел ее, но не[3431] обращал на нее ни малейшего внимания. «Уездная барышня», подумал князь Андрей.[3432]

Граф Илья Андреевич в 1809 году жил в Отрадном всё так же, как и прежде — т. е. принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею и, употребив различные хитрости, оставил его ночевать.

Князь Андрей долго не мог заснуть на новом месте. Он читал долго, потушил свечу и опять зажег ее. В комнате, с закрытыми изнутри ставнями, было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, досадовал на себя за то, что остался. Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет осветил его, стол со свечкой и часть кровати. Он отворил окно. Ночь была свежая и душистая. Перед самым окном был ряд подстриженных лип, черных с одной и серебристо освещенных с другой. За липами была какая то блестящая крыша, правее — большая береза и, выше ее, почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Он посмотрел вниз под окно. Там была видна едва просохшая дорога и та мелкая, курчавая травка, которая всегда растет около домов, была ясно видна. Так светло было. Князь Андрей перегнулся через окно и смотрел на эту траву, ожидая сна.

Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он видел свет из этого окна, слабо и красно падавший вниз, и слышал женский говор.

— Только еще один раз,[3433] — говорила Наташа, — возьми только эти две ноты.

— Да когда же ты спать будешь?[3434] — отвечала Соня.

— Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз... — Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.[3435]

— Ну, теперь спать и конец.

— Ты спи, а я не могу, — отвечал[3436] голос Наташи, приблизившейся к окну. Она, видимо, уселась с ногами на окно. Долго после этого оба голоса молчали. Слышны были только ночные звуки.

— Соня! Соня! — Послышался опять голос Наташи. — Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Спит... — Она долго молчала и потом тихо, тихо начала петь какую то тихую мелодию, но, не допев ее, она остановилась. — Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, — заговорила она почти со слезами досады в голосе. — Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало!

Соня проснулась и неохотно что то ответила.

— Нет, ты посмотри, что за луна. Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь. Так бы вот села на корточки — вот так, подхватила бы себя под коленки — туже — как можно туже — натужиться надо — и полетела бы туда. Наверно полетела.

— Полно, ты упадешь. Послышалась борьба и[3437] недовольный голос Сони. — Ведь второй час.

— Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.

Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал ее иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.

— Ах, боже мой! боже мой! Что ж это такое! — вдруг вскрикнула она. — Спать, так спать. — И захлопнула окно.

Первою мыслью князя Андрея на другой день, когда он проснулся в доме Ильи Андреевича, была эта девочка в желтом ситцевом платье, которая хотела, натужившись и подхватив себя под колена, улететь куда то с окна. Ему захотелось в первую минуту остаться обедать у Ростовых, чтобы ближе рассмотреть эту девочку, но, вполне очнувшись от сна, он тотчас же отогнал эту мысль.

«Хорошо бы это было», подумал он, презрительно улыбаясь над своей мыслью, «чтобы я,[3438] который решил сам с собою, что я ни для кого и ни для чего, ни даже для общего и полезного дела, не покину своей одинокой жизни, чтобы я находил удовольствие вести эту глупую деревенскую жизнь и рассматривать девочек в желтом платье».

Простившись только с одним графом и не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.

Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем месяц тому назад, всё было полно, тенисто и густо.

«Дуб теперь должен быть на правой стороне за поворотом», подумал князь Андрей. Целый день был жаркий, была где то гроза, но в роще только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени, правая — мокрая, глянцовитая, блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету, соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.[3439] На князя Андрея вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг, в одно и то же время, вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка в желтом платье, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, и опять высокое небо — всё это вспомнилось ему. «Да, здесь в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он?» Презрительный, суровый дуб, весь покрытый сочной, темной зеленью, млел, чуть колыхаясь, в лучах вечернего солнца; ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя — ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья,[3440] так что верить нельзя было, что этот старик произвел их.

«Нет, жизнь не кончена в 31 год», — вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей.[3441] «Я не могу оставаться в деревне.[3442] Мало того, что я знаю себе цену и люблю себя, надо, чтобы и все знали это: и Pierre, и эта девочка, которая отвернулась и побежала с своими сенными девушками и хотела улететь в небо.[3443] Надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтоб все[3444] они жили со мною вместе». Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург,[3445] придумал разумные причины этого решенья. Он даже не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, тогда как он столько уже сделал и столько мог сделать. Ему казалось ясно, что все его труды, все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу. Так явно думал и говорил сестре и отцу князь Андрей, но сущность всей его жизни составляли мысли неясные, неопределенные, невыразимые словом даже для самого себя, тайные, как преступление[3446] и связанные с воспоминанием о дубе. Все его практические и умственные работы были только наполнение пустого от жизни времени, а вопрос о дубе и связанные с ним мысли — была жизнь.

«Да, крепился», — улыбаясь думал князь Андрей про дуб, — «долго крепился, не выдержал как пригрело. Пригрело тепло солнца, не выдержал, размяк и послужил, чему смеялся. Да, да», говорил он, улыбаясь и слыша голос какой то женщины, молодой, красивой, энергической. Он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое красивое, сухое и задумчиво-умное лицо.

* № 116 (рук. № 88. Т. II, ч. 3, гл. XIX?).

<Голос Наташи был замечен и в Петербурге. Она пела раз в обществе и баронесса Зальберг пригласила ее к себе, лелеяла и ухаживала за ней. На одном из музыкальных вечеров баронессы Зальберг был и Андрей на другой день после своего разочарования в Сперанском. Наташа пела и пела чрезвычайно хорошо. Князь Андрей стоял в толпе и не видал, кто поет, но, услыхав голос Наташи, он вспомнил что то весеннее, радостное, иное от всего того, что он испытывал в это свое пребывание в Петербурге. Он рассеянно не отвечал на слова хозяйки, подле которой он сидел, и слушал.

— Кто это поет? — спросил он.

— Это моя protégée, большой талант, — и баронесса опять начала говорить.

Князь Андрей встал и подошел к клавикордам. У них стояла, судорожно перебирая рукой в перчатке по крыш[к]е клавикорд, та самая девочка в белом платке, которая с грибами бежала ему навстречу в Отрадном. Она была такая же румяная, с теми же блестящими глазами, с тем же выражением полной сосредоточенности в то, чем она была занята, и довольства собою, болезненно-завистливо действовавшего на душу князя Андрея. «Нет ей до меня дела. А я хочу ей быть нужен».

И вся весна прошлого года с своими ощущениями надежд, чего-то лучшего, чем жизнь, мгновенно воскресла в его душе. «А было же это хорошее время!» подумал он. После пения Наташу окружили, и князь Андрей заметил, что как с дворовыми девушками она была самая бойкая и веселая, так здесь она была самая грациозная и милая светская барышня. Вся эта светская ненатуральность была в ней, но даже и эта ненатуральность была в ней мила и естественна.

— Il faut que je vous fasse faire la connaissance de la petite Rostoff, elle est charmante malgré son papa,[3447] — сказала хозяйка князю Андрею.

Но почему то, сам он не знал почему, князь Андрей отклонился от этой чести.>

* № 117 (рук. № 88. T. II, ч. 3, гл. XVIII, XXII).

На другой день утром Пьер, редко бывавший у князя Андрея, приехал к нему.

— Eh bien, on ne vous voit plus, mon cher,[3448] что вы зарылись. Все проекты? — говорил Пьер, как князю Андрею тотчас же почувствовалось, каким то неестественным, притворно небрежным тоном. Князь Андрей сейчас почувствовал, что Пьеру что то нужно от него, что он сбирается сказать что то и не может решиться.

Положение Пьера было бы смешно для князя Андрея, ежели бы оно не было так жалко. Мрачная складка на лбу Пьера не разглаживалась. Он говорил и о Государственном совете, и о последнем бале, и о своих работах, бестолково перескакивая с одного предмета разговора на другой. Князь Андрей сказал Пьеру о своем намерении выйти в отставку и ехать за границу, и это вывело Пьера из его запутанного состояния.

— Да, да, да, — заговорил он, хватая его за руку, — и прекрасно сделаете, вам давно пора. И знаете что? Я думал о вас, вам надо жениться. Непременно жениться.

— Отчего это вдруг? — улыбаясь спросил князь Андрей.

— Надо, надо и надо. Ну, да мы поговорим когда-нибудь. Вы не были еще у Ростовых? Они ждут вас, — сказал вдруг Пьер очевидно то, что намерен был сказать, и покраснел. — Поедем вместе.

Князю Андрею странно показалось это вмешательство и замешательство Пьера, но он не остановился на нем и охотно принял его приглашение ехать вместе к Ростовым, тем более, что этого требовала учтивость.

[Далее со слов: Наташа была в другом, чем вчера — синем платье, в котором она была еще лучше, чем вчера, кончая: Он только воображал ее себе и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XVIII—XIX.]

Он обдумал в первый раз ясно свое положение, свою болезнь, происходящую от раны, и свои семейные отношения. Рана его раскрывалась каждую весну и доктора говорили ему, что он должен был провести лето на водах и зиму в теплом климате для того, чтобы совершенно излечиться.

«Как мог я пренебрегать этим до сих пор, когда мне предстоит еще столько жизни». Другое важное соображение, которое он теперь только сделал, касалось сына. Мальчик уже становился велик. «Как мог я его до сих пор оставлять на руках женщин? Во первых это вредно ему, а во вторых я сам не свободен. Я должен найти ему воспитателя такого, какие бывают в Швейцарии, и поручить его ему. Третье, ежели мысли мои не имели успеха, то вина в том мое малое образование. Мне надо учиться, видеться с учеными за границей. А я так много чувствую в себе молодости. И для всего этого ясно, что я должен выйти в отставку и ехать за границу. А потом... да, жизнь не кончилась, а только начинается, настоящая, сильная жизнь», — говорил он себе, как человек, проснувшийся после долгого сна, и самые разнородные, но простые радости жизни представлялись ему.[3449]

В <это утро к князю Андрею, взволнованный и расстроенный, пришел> сотрудник его по составлению свода. Сотрудник этот только что узнал важную и неприятную, оскорбительную новость. Та работа, которая была сделана им и князем Андреем о правах лиц и была передана Сперанскому, не поступила прямо на рассмотрение Государственного совета, как обещал Сперанский, а была передана для исправления Розенкампфу, — тому самому Розенкампфу, над которым в присутствии князя Андрея смеялся Сперанский. Это известие удивило князя Андрея и кольнуло его самолюбие, тем более, что сотрудник, узнав из третьих рук разговор Розенкампфа и Сперанского, передал его Болконскому.

— Ради бога, — сказал Сперанский Розенкампфу, — пересмотрите это и сделайте из этого что нибудь.

— Да это никуда не годится, — отвечал Розенкампф.

— Ну, всё таки кое что тут есть, хотя и бестолково и без знания дела — вы с вашим талантом и знанием умеете воспользоваться даже и этой уродливой работой.

И Розенкампф, взяв всю работу Болконского, перемарал и переделал ее. Это было оскорбительно для князя Андрея.[3450]

— Впрочем, нынче Михаил Михаилыч звал меня обедать en petit comité,[3451] — сказал он. — Вероятно, речь зайдет об этом. Я и сам спрошу его и сообщу вам, — сказал он.[3452]

[Далее со слов: В назначенный час обеда Сперанского князь Андрей входил в собственный, небольшой дом Сперанского... кончая: Он уехал от Сперанского, твердо решившись, что это было последний раз. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3 гл. XVIII.]

<В этот же вечер князь Андрей поехал к Ростовым. За чайным столом он разговорился с Наташей и Соней и вдруг почувствовал на себе чей то упорный и серьезный взгляд. Он оглянулся. Это был грустный, строгий и вместе сочувственный взгляд графини, которым она соединяла их обоих, как будто она этим взглядом и благословляла их, и боялась обмана с его стороны, и жалела о разлуке с любимой дочерью.

Графиня тотчас же переменила выражение и сказала, что[3453] то ничтожное, но князь Андрей из ее слов понял другое. Он понял, что она напоминала ему, что есть ответственность, которую он берет на себя теперь этим сближением, и с этой мыслью он опять посмотрел на Наташу, как будто спрашивая себя, стоит ли она всей этой ответственности. «Дома», подумал князь Андрей, «дома, я всё это обдумаю». Ночью он опять не спал, и уж думал и спрашивал себя, что ж он будет делать? Он старался забыть, выкинуть из своего воображения воспоминание о лице, о руке, о походке, о звуке голоса, последнем слове Наташи, и без этого воспоминания решить вопрос: «Женится ли он на ней и когда?» Он начал обсуждать невыгоды: «родство, наверное недовольство отца, отступление от памяти жены, ее молодость, Николушка... она — мачеха... мачеха... мачеха. Да, но главное, что же я с собой сделаю,[3454] ежели я не позволю себе любить ее. Не могу, не могу иначе. Я не могу быть без нее. Но я не могу сказать ей, что я люблю ее... Не могу, рано», — говорил он сам себе.

Но страшная мысль в том состоянии возбуждения, в котором он находился, ошибиться, увлечь ее и не сдержать как нибудь хоть и не выговоренного обещания, поступить нечестно — так страшила его, что он решился на четвертый день не видеть ее, и стараться всё обдумать и решить с самим собою.

Однако он не поехал в этот день к Ростовым, но говорить с людьми и слушать толки о их пустых заботах, иметь дело с людьми, которые не знали того, что он знал, было для него невыносимо.>

В эту же ночь[3455] Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами, долго лежала в постели у матери.[3456] То она рассказывала ей, как он хвалил ее, как он спрашивал, где они будут и когда поедут в деревню,[3457] то она спрашивала, как он ей нравится.

— Но такого со мной никогда не бывало, — говорила она. — Только мне страшно при нем. Ежели мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее? Да? Мама, вы спите?

— Нет, душа моя, мне самой страшно, — отвечала мать. — Иди.

— Всё равно, я не буду спать. Что за глупости, спать.[3458] Мамаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало. И могли ли мы думать?[3459]

* № 118 (рук. № 88. T. II, ч. 3, гл. XXII).

— Голубушка мамаша, как я вас люблю. Как мне хорошо! — крикнула Наташа, плача слезами счастия и волнения и обнимая мать.

Долго после этого Наташа не видала князя Андрея. <Наташа оживлялась только тогда, когда говорили про него и особенно, когда по ночам она говорила об нем с матерью. Всё это время Наташа была тиха, скучна и даже немиловидна. Она ходила по комнатам, праздная и унылая, тщетно ожидая его посещения. В следующее воскресенье после бала они поехали в театр и Наташа, не слушая, не глядя, с потухшим взглядом сидела в ложе.