Ежи Сосновский

Ночной маршрут

Осень 1983 года. Я стою на остановке ночного маршрута 601, возле памятника «Четырем спящим»[1] на Праге. Поздний вечер конца октября. Я возвращаюсь. После отмены военного положения[2] я любил ездить так, возможно, потому, что уже не было комендантского часа, а может, мне казалось, что с наступлением темноты я стану не тем, кем бываю днем, и встречу иных людей, не тех, что обычно. В ночном автобусе царит атмосфера родственной близости, как если бы мы очутились в такси (только дешевле настоящего): ничто не напоминает будничных поездок с работы и на работу, круговорота одних и тех же событий. Для каждого пассажира ночное путешествие – приключение, временная передышка от забот, поскольку в Польше в это время, как правило, спят. Нас немного, и ни у кого нет уверенности, каким путем проследует наш автобус, да и город за окнами предстает в незнакомом обличье: сонный, мрачный, опухший от темноты. Никто не знает, где будет следующая остановка. Легко завязывается разговор, налицо единение изгнанников из нормальной жизни. Пьянчуги – и те в приподнятом настроении, они тоже принадлежат к этим ничтожным остаткам сообщества, ибо от большей его части не осталось ничего, кроме разрозненных темных силуэтов сограждан, развозимых по таинственному городу натужно пыхтящими автобусами, набирающими непривычную скорость на опустевших улицах.

Итак, я стою на остановке, возвращаюсь к себе. Все ночные автобусы съезжаются к Центральному вокзалу и оттуда потом, по сигналу, мчатся куда-то вперед, как стадо трубящих слонов; кроме одного, того, которого я жду: 601-й катит сам по себе, поперек города, за Вислу – одиночка, не идущий за стадом. Мне неизвестно, откуда он держит путь и куда, я ни разу не ездил на нем до конца; дело в том, что хоть я и любитель ночных поездок, но мой маршрут ограничивается двумя конечными пунктами: районом, где я живу, й остановкой, что возле «Четырех спящих». Ведь я как-никак – человек ответственный. И серьезный. А ехать дальше было бы чересчур далека

По улице наконец-то несется красно-желтое чудище, издающее жалобный рев. Я вхожу в темный салон, на ощупь нахожу компостер. Устраиваюсь на липком двухместном сиденье, визави – молоденькая девушка, остриженная наголо, до кожи. Во врывающихся на ходу пятнах света от уличных фонарей я вижу красивое лицо и подозрительные шишки, уродующие череп. Она пристально наблюдает за мной, я смело отвечаю на ее взгляд, на что не решился бы днем.

– Тебя как звать? – спрашивает она. Я едва различаю ее голос в шуме двигателя. Такие знакомства случаются в ночных автобусах. Я называю свое имя и отвечаю вопросом:

– А тебя как?

– Атак.

Удивляться было бы глупо, пусть зовется как ей угодно. И я одобрительно киваю и уже открыто разглядываю ее: ярко накрашенные губы – замечаю я в огнях светофора на площади Дзержинского; глаза, кажется, зеленые, соображаю я, когда мы трогаемся дальше; взгляд дружелюбный, прихожу к выводу рядом с костелом на улице Лешно.

– Здорово, – заявляет она чуть погодя. – Отлично, что ты не удивляешься. Но ты все-таки не понял.

– Чего не понял? – задаю я вопрос, потому что знаю, что теперь мой черед спрашивать.

– Имени не понял. Меня звать Атак. Ну, если хочешь – Атака. Серьезно. Не веришь?

– Нет, – смеюсь я. – Но звучит красиво.

– Атака – значит приступ, штурм: кто-то наносит удар, а кому-то – больно. А еще значит, что я постоянно готова к контратаке – только не подчиняться, быть не такой, как все. А как? А так! Вы – так, А-я-так. – Я начинаю испытывать неловкость, досаду: как она посмела вообразить, будто меня удастся втянуть в эту темную словесную эквилибристику, что особенно для меня оскорбительно, поскольку (ощущаю это кожей) кто-то нас подслушивает. – В конечном счете Атака – это агрессия, правда, в моем случае нереализованная, потому что я не намерена никого обижать, и в последнюю минуту мое имя сопротивляется: А-я-не-такая! Зовусь я Атака, А-такую – ты принимаешь?

Я смущенно озираюсь, не хочу отвечать, предпочитаю (вспомнив детскую настольную игру с фишками) пропустить свой ход. И вдруг обнаруживаю того, кто нас подслушивает: с сиденья по другую сторону прохода на меня смотрит в упор шикарно одетый пацан лет шестнадцати, словно сошедший с обложки престижного журнала мод, этакий маленький старичок. Пиджачок, галстучек, бежевый плащик. Я отвечаю ему нарочито долгим, надменным взглядом. Прежде чем я успел перевести глаза на Атаку, он что-то злобно бросил в мой адрес.

– Простите? – переспрашиваю я, задавая официальный тон. Это должно его осадить.

– Слушай ее. Коли уж с тобой заговорила – слушай. Не первый месяц с ней езжу и ни разу слова не услыхал. А сегодня она исчезнет.

– Он прав, – отозвалась Атака. – Завтра меня уже не будет. Проводишь?

– Твой ход, – подсказывает парень. – У тебя выпала шестерка. Ходи.

Это ночной маршрут, вспоминаю я. И потому послушно киваю и пытаюсь осторожно выяснить, что они имеют в виду, говоря об исчезновении девушки, но Атака пожимает плечами, а я внимательно рассматриваю ее бугристую голову, и меня внезапно охватывает страх. Нет, не желаю я ничего знать. Вместо ответа она протягивает руку, потную и липкую, в темноте мне вдруг померещилось, что я насчитал шесть пальцев, которыми она вцепляется в меня, как будто чего-то испугавшись. Хотя лицо спокойно. Впервые в жизни я не выхожу на своей остановке, 601-й везет меня куда-то далеко, в тревожную бездну окраин, парков и кладбищ, за которыми не так давно выросли панельные коробки нового микрорайона. Тот малый не спускает с меня глаз, оценивает, беспокоится за даму, которая избрала своим рыцарем не его, а меня. Автобус резко сворачивает, девушка встает, произнеся что-то невнятное, а ей под ноги валится толстуха с сумками, из которых сыплются помидоры.

– Сознание потеряла, – задумчиво констатирует какой-то пассажир.

– Пусть лежит, – вставляет другой.

Я бы помог ей, но Атака разворачивается к другому выходу, вынуждая меня отступить назад. Парень услужливо нажимает кнопку над дверью, у водителя перед носом загорается красная надпись: «По требованию». Автобус тормозит. Мы выходим.

Нас окружают одноэтажные хибары, над которыми торчат железобетонные корпуса микрорайона. Я беру Атаку под руку, мне кажется, что она вот-вот упадет. Мы осторожно шагаем по булыжным кругляшам улочки, мимо кирпичного здания с голубой неоновой вывеской «Отделение милиции». На ступеньках стоит милиционер, курит, провожает нас взглядом. Бдит. Мальчишка пытается подхватить Атаку с другой стороны, но она увертывается, и он поневоле вынужден плестись чуть позади. Слышу, как он все время бубнит, делая долгие паузы, о чем-то своем:

– Я нездешний. Я чужой. Я не согласен. Не понимаю. Придет время, уеду отсюда. Я не хочу. Я ее люблю…

Девушка выдергивает свою руку, останавливается, оборачивается к нему. Пробил его час, думаю я, наконец-то он удостоится чести, которой безуспешно добивался долгие недели, когда ходил за ней по пятам, вплоть до этой минуты; Атака решила с ним заговорить.

– Ты можешь, в конце концов, заткнуться? Отведешь душу, когда меня уже здесь не будет.

На миг она как будто рассвирепела, но вот снова смягчается и берет меня за руку, а я четко чувствую: у нее шестипалая кисть. Парень замедлил шаг; мне становится его жалко. Но приходится напрячь слух, потому что Атака что-то бормочет, почти не открывая рта, что-то о себе и обо мне.

– Все пошло наперекосяк. Не так. Ведь было другое время, когда мы встречались. И что нам мешало? – я могла бы ездить с тобой на море, на залитый солнцем пляж, совершенно пустой. Мы бы ходили на концерты в филармонию и по воскресеньям в костел, и я бы обожала болтать с тобой по вечерам, потягивая красное вино, но все перепуталось. Может, потому, что ты с такой легкостью говоришь «нет»? Сейчас мы вместе поднимемся на лифте на седьмой этаж, ты проводишь меня до самой двери, и больше мы не увидимся. Только запомни, пожалуйста, что и тебя нечто обошло стороной, не только меня, это я прошла мимо, разминулась с тобой, милый» слиняла, улизнула. А ты стой тут! – внезапно выпалила она, подходя к подъезду.

Но пацан и не собирался входить. Он приостановился в нескольких шагах от нас и как-то замедленно повернулся в сторону двора. Из песочницы выползал темный силуэт: собака на трех лапах, жалобно хромающая. Она миновала нас и заковыляла по газону.

– Какая гадость, – затрясся от возмущения пижон. – Здесь же днем играют дети. Что у вас, живодеров нет?

– А ты откуда такой взялся? – огрызнулся я.

– Ниоткуда. Издалека. Из теплых стран.

Атака пожала плечами и потащила меня к лифту. В кабине воняло мочой и табаком, я глядел на нее с нежностью и отвращением, потому что, несмотря на зеленые глаза и красные губы, в ней было что-то отталкивающее, что-то чужое, что-то, не позволяющее ее обнять. Может, решиться, переборов себя, унять ее заклинания? А она еле слышно, зловеще причитала:

– Ты мог бы стать великим путешественником… но без меня не станешь. Ты мог бы стать великим святым… но без меня не станешь. Помнишь наш разговор у огромного окна, за которым кружили птицы? А камни, мимо которых ты шел? А моего кота? Ты мог бы стать великим любовником… но без меня не станешь.

На седьмом этаже мы пошли по мрачному коридору, обклеенному пожелтевшими газетами: в них сообщалось о том, что американцы высадились на Луне, о визите Леонида Брежнева в Варшаву (ты мог бы стать великим музыкантом… но без меня не станешь), о подписании Соглашения,[3] о введении военного положения (ты мог бы стать великим ученым… но без меня не станешь), а затем замелькали какие-то другие, немыслимые заголовки, которые я бы понял, если бы смог разобрать, но Атака тянула меня за руку, пока мы не очутились в конце коридора, где я услышал:

– Мне сюда.

Поднявшись на цыпочки, она поцеловала меня в щеку (у нее были липкие, как от конфеты, губы) и исчезла, и вот ее уже не было. Я постоял с минуту, но коридор был слишком пуст – торчать в нем не имело смысла. А может быть, я пытался достучаться в закрывшуюся за ней дверь? А может, я стучался и в другие двери? С кем-то разговаривал? Ругался? Разносил молоко? Да, скорее всего разносил молоко, потому что, когда я вышел, светало. Мальчишка ждал, присев на краешек песочницы. Теребил в руках какой-то листок.

– Знаете, я написал стихотворение. Хотите послушать?

Мчатся откуда литвины? С ночного мчатся набега,Пылью, кровью покрытые, сабли их притупились.[4]Певучая меж плакальщиц плачь, скорби с тоскою!Все светит на меня, и смертность тлеет мглою.[5]

– Нравится?

Ну уж извини, подумал я раздраженно.

– Чушь какая-то.

И я пошел, лишь бы подальше от него, и это было бегство, я понимал, бегство к себе, домой, а чтобы сократить путь, я зашагал напрямик, через газон, следом за той собакой, мне и в голову не пришло, что там может быть самая настоящая трясина. Увязая все сильней, я еще обернулся назад, хотел о чем-то спросить того малого, но он исчез, я остался один и погружался все глубже под ковер зеленоватой ряски, пока она с мерзким чавканьем не сомкнулась над моей головой. Я почувствовал, как гниет мой пиджак, как он преет, разлезаясь на части, как прошивают меня склизкие нити червей, которыми они тщетно пытаются пристегать материю к коже. Я линял, в муках терял свою плоть – продолжалось это недолго, – фаланги пальцев отдалялись от меня, как крохотные подземные кораблики, исчезли голени, куда-то пропали бедра; голова превратилась в незрячую и глухую скорлупу, в которой подобно ядру ореха болтался высыхающий мозг. Меня милосердно окутала теплая жижа, раздвинув челюсти, проникла внутрь, выпихнула раздробленные ребра, и они уплыли в густеющем месиве, оставив позади позвоночник, осиротевшую мачту. Моего «Я» уже не было. Стало прахом земным. Отпечатком на камне. Вот здорово (воскликнет когда-нибудь археолог).

И все могло бы начаться снова.



июль 1999 – декабрь 2001