Ежи Сосновский
Не тело меня возбуждает, а ты в нем: puella intacta[1] une dame fragile,[2] нежность тряпичных кукол, изящество тонкой руки, на которой только вчера я, исполненный уважения, осмелился запечатлеть поцелуй; сегодня навязанная тебе невинность отброшена ради меня – когда ты обнажаешься передо мной, ведешь мою руку вверх по бедру, в жесткую шерстку, мягкую влагу. Твое горячее дыхание, полураскрытые губы, которыми ты когда-то первый раз захватывала облатку, в белом платье, в венке из маргариток. Я святотатствую над твоей чистотой, дерзкий свидетель перемены: ты остаешься прежней, принимая меня в себя со стоном? Да, это по-прежнему твой запах. Твой живот. Он мягко поддается мне, в пупке скапливается капля пота, похожая на жемчужину. Твои пальцы путешествуют по моим плечам, ароматные скаты. Только что ты могла оттолкнуть меня взглядом, а теперь твои глаза закрыты. Ты позволяешь уводить себя в темноту, словно животное. Вдруг – как долго я ждал – познаю форму твоих грудей, вожу языком по твоим плечам, онемевший. Ослепший. Допущенный. Я оставляю мокрую дорожку на твоей странно горькой шее, на лепестках ушей, которые приглашают внутрь, маня нежным запахом. А волосы разметались, а висок пульсирует, шепчет ритмично, что ты такая, что и так, что так тоже. Ты оплетаешь меня, твои бедра колышатся, еще не совсем слившиеся с моими, мы плывем в танце, потные и упоенные. Но еще слишком мало обнажены наши тела, слишком близок стыд, что мы потерялись друг в друге, что уже никогда не будет, как раньше, когда ты мечтала о красавчике принце, а я – о сказочной разнузданной принцессе. Ты не должна была ею стать, я не должен был завладевать твоими ягодицами, точно это мое собственное тело. Не должен был метить наше тело каплями слюны, потеками спермы, вызывать из глубин твоего живота переливающийся под кожей пурпур, который сейчас заливает твою грудь руки шею щеки, вырывается из губ надрывным криком: так, еще, так… Мы кричим что-то вместе, и уже нет слов, нет значений, запретов, нет зазора между нашими существами, так что даже если ты слышишь, как я стираю последний след тебя прежней, шепча тебе на ухо, что ты шлюха, ты понимаешь, это только заклинание, чтобы ты никогда не вернулась к себе изысканной и недоступной, чтобы мы навсегда остались вместе в этой минуте, в этом вечном и мимолетном единении, в этом блеске, который открывает и закрывает последний удар общего сердца.
А потом темнота, в которой ты начинаешь рисовать рукой мое тело. Ты должна нарисовать меня заново. Прежний я утонул в тебе, его уже нет. От него осталась соленая липкость, горячее острое воспоминание в мягком коридоре плоти. Я чувствую твои пальцы на груди и дышу. Я чувствую твои пальцы на губах и говорю. А теперь – смотрю. Дотронься до меня еще раз, пожалуйста; разбуди заново, пожелай.
Тебя слишком много во мне. Слишком много вокруг меня. Куда делась моя неповторимость, моя свобода, везде только ты, в волосах, под кожей, в газете, на экране, на плакатах, на рекламных листках, твой голос просачивается из громкоговорителей, твоим запахом пропитаны духи, офисы, туалеты, я хочу наконец освободиться от твоих чар. Я хочу отойти от тебя. Я когда-то читала, как в джунглях путешественник заметил на ветке двух поедающих друг друга богомолов. Они умирали от боли, брюшки медленно исчезали в зеленоватых челюстях, но ни один из них не смог перестать. Ни один не смог умереть. Они исчезали вместе. Ты ранишь меня. Это ты меня ранишь. Ты чудовище. Позволь мне уйти. Это ты чудовище. И куда ты пойдешь, огромное чудовище? Что ты делаешь, маленькое, ядовитое чудовище. Иногда мне хочется тебя ударить. Так ударь, если сможешь. А ты дай сдачи, если хочешь. Я ведь могу тебя убить. Попробуй. Попробую. Ну, давай! Я не могу тебя выносить. Я не могу жить без тебя. Я тоже не могу жить без тебя. Сопротивляйся. Я ненавижу тебя. И я тебя ненавижу. Я люблю тебя. Но ты же меня ненавидишь. Все равно. Я тебя тоже. Сопротивляйся. Вот мое тело. Вот я. Сопротивляйся. Не убегай, сопротивляйся.