Ежи Сосновский

Сила каменного деда

Это произошло в тысяча девятьсот девяносто втором.

А может, даже в тысяча девятьсот девяносто первом.

Во всяком случае – давно.

У входа в дом лежал валун: серый, с черными крапинками, пожелтевший с одной стороны от собачьей мочи. Большой камень, которым, возможно, еще до войны коренастый сторож подпирал створку ворот, когда надо было впустить во двор телегу. Теперь ворота были распахнуты настежь – об их давней неприступности напоминали только обломки ржавых петель, торчащие из каменной ограды на уровне моего плеча. Я разглядывал их, упиваясь уродливой картиной. Тянул время. Мне совсем не хотелось идти дальше. Но повернуть назад было неловко.

Мимо меня все время проходили какие-то люди. Некоторых я знал. Иду-иду, говорил я и продолжал стоять. Еще минутку, вот только докурю. Дурацкая отговорка: там, внутри, курение не могло быть запрещено. Однако люди и впрямь верили и исчезали в темном дворе, не пытаясь меня затащить с собой; а возможно, догадывались, что это всего лишь предлог, и из деликатности не расспрашивали, зачем я здесь стою. Или думали, что я кого-то жду? Пожалуй, так оно и выглядело. Я вздрогнул: этого еще не хватало.

Наконец я решился войти: прямо передо мной – дверь флигеля, крутая лестница, ведущая вниз. Справа – гардероб и туалет, слева – лабиринт залов и бар, поблескивающий посудой, темно-зеленые стены. Юбиляр в светлом костюме – бежевое пятно на фоне окружающих его теней. Гул разговоров, сливающийся с грохотом музыки. В глубине, за колоннами, танцевали: в ритмичных вспышках света я видел чьи-то плечи, головы, взлетающие кверху волосы и руки. Ударник как будто рубил их на части: ритм разрезал воздух и тела, «Герника» в стиле техно. И вот я уже улыбался, похлопывал кого-то по плечу, пожимал кому-то руку. Кто-то протянул мне бокал.

Все шло плохо, неправильно. Все было не так. Что я здесь делаю, думал я, в этой толпе радостных хищников, конкистадоров рынка. Карьера моего друга развела нас: хоть я и презирал в глубине души его way of life[1] (как он выразился несколько недель назад, а я чуть было не подумал, что он шутит), сам не мог ничего предложить взамен, у меня не было готового ответа, как жить и в чем смысл жизни, вообще ничего не было – одни лишь финансовые затруднения, кривая усмешка на губах и легендарные проблемы с женщинами, из-за которых я выглядел (я это прекрасно понимал) персонажем из водевиля. Молодая белокурая телка в черном платье с открытой спиной задела мой локоть и окинула меня удивленным взглядом. Такие штучки без труда сумеют распознать костюм из универмага в непроглядной темноте. Тем более здесь.

Лешек наконец меня увидел. Рад, что ты пришел, сказал он, пытливо глядя мне в глаза. Я подмигнул ему, мы чокнулись: За тебя. Этот его взгляд меня смутил. Не будь таким чертовски проницательным, заклинал я его в душе, ты ведь видишь, я, как всегда, рад твоим успехам. Не нужно так всматриваться, там, под оболочкой, я вовсе не подлинней, там вообще нет никакого «Я», только неопределенное ощущение, что я не знаю, в чем смысл этой жизни, зато знаю одно: уж точно не в том, что делаешь ты и что делаю я. К счастью, ему что-то говорили одновременно несколько человек, вдобавок оглушающая музыка и выпивка; впрочем, я уже давно был не в духе, так что, пожалуй, у меня было алиби для кислой мины, для рюмок, которые я опрокидывал одну за другой, и для хронической неспособности скакать под музыку. Лешек не должен был принять это на свой счет. Наконец он оставил меня. А я в поисках какого-нибудь тихого уголка ретировался в другой зал, с правой стороны, где на длинных столах стояли блюда с салатами и тарелки с горами колбасных деликатесов. Дальше была еще одна дверь, наполовину занавешенная портьерой. Раз уж пришел, надо чем-то себя занять – и я заглянул туда из любопытства.

Я увидел тускло освещенное несколькими свечами квадратное помещение, которое походило на старинный кабинет, предназначенный для тайных любовных свиданий. На стенах висели портреты полуобнаженных дам, лениво потягивающихся на пурпурных ложах под позолоченным балдахином. Картины, пожалуй, были не бог весть какие. В воздухе висел тяжелый аромат цветов, в которых утопала стоявшая в углу жардиньерка. Рядом с ней висело огромное зеркало в богато украшенной резьбой раме, потрескавшейся от старости, – я медленно подошел к нему, взглянул и неожиданно обнаружил, что здесь вовсе не один. Я обернулся пораженный – ведь было так тихо: у противоположной стены комнаты на старомодных стульях неподвижно сидели рядком четверо мужчин. Первый справа, в сером костюме, вздохнул, как будто сконфузившись, что минуту назад прятался от меня.

– Ярмарка тщеславия, не правда ли? – сказал он.

– Что?

– Ярмарка тщеславия, – он кивнул в сторону бара, из которого я убежал, – ужасные люди.

– Почему ужасные? – Я неуверенно улыбнулся. – Все свои. Корпоративная вечеринка. Родственники и друзья. Никого посторонних.

– Вроде бы говорят друг с другом, – продолжал тот, – но друг друга не слышат. А если и слышат, то ничего не запоминают. Пустая трата времени.

– Всегда можно уйти.

– А вы? – поинтересовался его сосед в свитере из верблюжьей шерсти. Первый мужчина замер, уставившись в зеркало.

– Что – я?

– Вы ведь думаете точно так же. Иначе бы сюда не заглянули. Столько знакомых…

– …а вы ищете одиночества, – добавил третий в ярко-зеленом галстуке. – Это по вам видно.

Я стоял перед ними, как на экзамене. Третий закинул ногу на ногу. Остальные сидели неподвижно, не глядя на меня.

– Я сегодня немного не в духе, – признался я. – Честно говоря, я уже давно не в духе. Но Лешека я очень люблю, в самом деле. Мы знакомы много лет.

– И вы ему ни чуточки не завидуете? – спросил четвертый. Я внимательно пригляделся: они паясничали, ломали комедию, поочередно то оживляясь, то снова погружаясь в молчание, в оцепенение. Рядом с жардиньеркой стояло кресло с высокой спинкой. Я сел.

– А вы? – спросил я, чтобы сменить тему. – Почему вы не с остальными?

Я наблюдал за их лицами: интересно, который из них сейчас заговорит. По-видимому, наступил черед первого; он покачал головой и снисходительно улыбнулся.

– Но я же здесь один, – сказал он.

– Как это?

– Вот так, – подхватил снова второй, в то время, как лицо первого застыло, превратившись в лишенную всякого выражения маску. – Просто перехожу из тела в тело.

– Перепрыгиваю, – оживился третий. Рука второго, которую он еще минуту назад поднял, чтобы подчеркнуть значительность своих слов, бессильно опустилась на колени. – Это вопрос сноровки. И удобно, что…

– …они сидят так… рядком. Это многое упрощает, – закончил четвертый.

Я подумал, что слишком много выпил. Неуверенно встал, приблизился к первому и заглянул в его безжизненные глаза.

– Я здесь, – услышал я рядом. Это говорил второй. Но, когда я взглянул на него, он внезапно побледнел и опустил веки; зато его сосед слева живо наклонился в мою сторону:

– А вы никогда не пробовали? Это вопрос сноровки. Самое главное – не дать себя поймать.

Я схватил его за руку. Она как раз остывала. Четвертый поднялся со стула:

– Принести вам что-нибудь выпить? А может, перейдем на «ты»?

Я на всякий случай рассмеялся. Они мастерски разыгрывали этот спектакль. Я решил не портить забавы ни им, ни себе. Вернулся в кресло. Четвертый тоже сел.

– С большим удовольствием, – ответил я любезно. – Что ты имеешь в виду, говоря «не дать себя поймать»?

Первый почесал в затылке.

– Если бы то тело, в котором я сейчас нахожусь, ты пронзил, например, ножом, вон тем, что лежит на столике…

Я взглянул на столик. А когда обернулся, говорил уже следующий:

– …ты бы пригвоздил меня к нему и убил меня в нем. Поэтому так важно…

– …не дать себя поймать, – подхватил тот, который предлагал мне выпить.

– Поэтому я двигаюсь очень быстро, – пояснил первый.

– Вдруг ты окажешься проворнее меня, – добавил третий.

Минуту мы все (или: мы оба) молчали. Дрожь пробежала по моему телу: я понял, что еще чуть-чуть – и я поверю в это чудо.

– Стало быть, существует загробная жизнь. – В своем голосе я услышал нотки триумфа. Второй поднял голову, будто внезапно проснувшись.

– Кто это сказал? – удивился он.

– Ну… – с минуту я колебался. Едва удержался, чтобы не кивнуть на его соседа. – Ну… ты.

– Я?

– Раз существуют души, независимые от тел…

– Да брось ты, – прервал меня с сочувствием тот, который сидел справа, – наши души изнашиваются быстрее, чем тела. Умрешь еще до смерти.

Воцарилась тишина. Мужчины сидели неподвижно, тупо уставившись в пустоту. Похоже, представление закончилось. Этот «кто-то» в них – если им поверить – куда-то ушел. Может, в другом зале у него было еще одно тело, запасное. Я подождал с минуту его возвращения и встал с кресла. В дверях еще раз обернулся. Свечи медленно догорали. Никто меня не окликнул – я вышел. У столов с закусками я увидел Лешека, накладывающего себе салат. Все еще оглядываясь назад, я чуть было с ним не столкнулся.

– А ты веришь в Бога? – спросил я ни с того ни сего. Что за глупый вопрос – ведь Лешек не присутствовал при том разговоре. Он потянулся за хлебом, как будто и не расслышал моих слов. Потом поднял глаза. У него были тяжелые веки; он сейчас пьян и ничего не будет помнить, подумал я с облегчением.

– Мне бы хотелось, чтобы он существовал, – пробормотал Лешек с полным ртом. Проглотил и добавил: – И хотелось бы, чтобы он был хороший. Ты пробовал салат? Вкусный.

Я вдруг почувствовал страшную усталость, а может, мне стало даже немного стыдно: я дал себя провести каким-то четырем шутникам, на вечеринке втягиваю пьяного приятеля в серьезные разговоры, какие во время учебы мы вели беспрерывно, – но это было давно, очень давно. Я что-то буркнул и оставил его одного. Около бара сделалось пусто, как будто гости успели разойтись, хотя с теми (с тем?) я сидел не дольше пятнадцати минут, ну, скажем: полчаса. На танцполе кружилась какая-то девушка в коротком платье в поперечные зелено-желто-розовые полоски, словно сошедшая со страниц журнала мод конца шестидесятых. Я пригляделся внимательнее, охваченный неопределенным пока еще чувством: она была уже не в том возрасте, чтобы так одеваться. Этот наряд молоденькой девушки (тинейджерки, сказали бы новые знакомые Лешека) скрывал тело взрослой женщины. Мне даже вдруг показалось, что она, как и я, затерялась в этом мире и тщетно пытается сопротивляться течению времени. Девушка остановилась, словно почувствовала, что я на нее смотрю. Подошла ко мне. На ней были белые туфельки, ресницы накрашены темной тушью. Нет – до меня вдруг дошло, – с ней все в порядке. Она не сопротивляется времени; она игнорирует его. Игнорирует все, кроме самой себя. И кроме меня, понял я по ее пристальному взгляду.

– Я уж думала, что не встречу тебя здесь, – услышал я.

Это было уже слишком, ведь я ее совсем не знал – а перед этим театр одного зрителя, и моя невольная неприязнь к Лешеку, и моя неудавшаяся жизнь, которая пронеслась у меня перед глазами, пока я курил на улице у входа в бар, да и вообще мне хотелось пойти спать. Но рядом с ней я вдруг почувствовал себя лучше, ее присутствие странным образом придавало мне силы: может, потому, что она смотрела так тепло, как уже давно никто на меня не смотрел, а может, этот допотопный наряд, веселая пестрота платья или миндальный запах ее духов, который в эту минуту усилился? Сам не знаю; так или иначе, хотя я был уверен, что вижу ее впервые, я поцеловал ее в щеку и в ту же секунду ощутил, что ко мне возвращается спокойствие, уверенность в себе; я знал: все еще как-то образуется.

– Ты понимаешь, что мы знакомы? – спросила она, как бы проверяя меня.

– О да, – улыбнулся я неуверенно. – Уже давно.

– Вот именно. Давно. – Она внезапно отстранилась. – Мне пора. Я думала, мы проведем этот вечер вместе. Но мы еще встретимся.

Меня вдруг обдало холодом. Опять все шло не так. Как и всегда.

– У меня ведь нет твоего телефона. И адреса нет.

– Ничего. Мы и так встретимся. – Легким шагом она направилась к лестнице. Я побежал за ней. Когда она поднималась по крутым ступенькам, я еле удержался, чтобы не схватить ее за щиколотку, прямо над белой туфелькой. Моя надежда – я не мог позволить ей так уйти.

– Подожди, – просил я. У меня кружилась голова, перехватило дыхание. – Ведь мы наверняка потеряем друг друга. У меня так всегда: если уж быть плохому, то непременно со мной. Я – не Лешек, этот счастливчик.

Она остановилась в дверях у выхода во двор, наблюдая, как я карабкаюсь вслед за ней. Ее лицо по-прежнему озаряла улыбка: обнадеживающая, спокойная.

– Идем, я кое-что тебе покажу, – проговорила она, когда я оказался с ней рядом. Мы пересекли двор, подошли к большим воротам с остатками ржавых петель и остановились у серого валуна при входе. На улице было пусто. Накрапывал дождь.

– Посмотри на него. Но очень внимательно. И медленно поднимай глаза.

Я еще не понимал, зачем это нужно, но сделал как она велела. Вгляделся в камень до боли в висках – и вдруг валун задрожал под моим взглядом, а потом… потом величественно поднялся. Он парил в воздухе. Я с трудом дышал, будто придавленный его тяжестью, которой на самом деле не ощущал. Ах вот что? Значит, вот оно как?! Я не мог понять, что происходит, почувствовал прилив невесть откуда взявшейся радости, переходящей в наслаждение; я сосредоточился, чтобы не потерять контроля над левитирующим камнем, и только что-то шептало у меня внутри: возлюбила душа моя Господа, ибо теперь меня называть счастливым будут все окрест, а по щекам текли слезы, и великое дело свершил для меня Всемогущий, который ниспослал мне силу десницы своей, коли я перемещаю предметы взглядом, стало быть, я увижу ее еще, и все будет хорошо, я нуждался, и Он осыпал меня дарами, я найду смысл, который когда-то Он мне обещал. Тот, чье Имя превыше всех имен. Я опустил камень на тротуар. Потом для проверки повелел взлететь двум окуркам, которые лежали там, где я их бросил. Они послушно закружились в воздухе.

– Мы еще встретимся, – повторила девушка. – Теперь веришь?

(Откуда мне было знать, что на следующий день Лешек будет мне втолковывать: ты слишком много выпил. Что с тех пор я всегда буду приглядываться ко всем камням, мимо которых прохожу, возмущенный их упрямой неподвижностью. Что в конце концов дети с нашего двора раскроют секрет моей одержимости и спустя годы назовут меня Каменным Дедушкой.)

– Верю, – услышал я свои слова. – Встретимся. Обязательно.

И так началось мое постепенное превращение в Каменного Деда.

Произошло это в тысяча девятьсот девяносто втором. А может, даже в тысяча девятьсот девяносто первом. Во всяком случае – давно.

– Идем, я кое-что тебе покажу, – проговорила она, когда я оказался с ней рядом. Мы пересекли двор, подошли к большим воротам с остатками ржавых петель и остановились у серого валуна при входе. На улице было пусто. Накрапывал дождь.

– Посмотри на него. Но очень внимательно. И медленно поднимай глаза.

Я еще не понимал, зачем это нужно, но сделал как она велела. Вгляделся в камень до боли в висках – и вдруг валун задрожал под моим взглядом, а потом… потом величественно поднялся. Он парил в воздухе. Я с трудом дышал, будто придавленный его тяжестью, которой на самом деле не ощущал. Ах вот что? Значит, вот оно как?! Я не мог понять, что происходит, почувствовал прилив невесть откуда взявшейся радости, переходящей в наслаждение; я сосредоточился, чтобы не потерять контроля над левитирующим камнем, и только что-то шептало у меня внутри: возлюбила душа моя Господа, ибо теперь меня называть счастливым будут все окрест, а по щекам текли слезы, и великое дело свершил для меня Всемогущий, который ниспослал мне силу десницы своей, коли я перемещаю предметы взглядом, стало быть, я увижу ее еще, и все будет хорошо, я нуждался, и Он осыпал меня дарами, я найду смысл, который когда-то Он мне обещал. Тот, чье Имя превыше всех имен. Я опустил камень на тротуар. Потом для проверки повелел взлететь двум окуркам, которые лежали там, где я их бросил. Они послушно закружились в воздухе.

– Мы еще встретимся, – повторила девушка. – Теперь веришь?

(Откуда мне было знать, что на следующий день Лешек будет мне втолковывать: ты слишком много выпил. Что с тех пор я всегда буду приглядываться ко всем камням, мимо которых прохожу, возмущенный их упрямой неподвижностью. Что в конце концов дети с нашего двора раскроют секрет моей одержимости и спустя годы назовут меня Каменным Дедушкой.)

– Верю, – услышал я свои слова. – Встретимся. Обязательно.

И так началось мое постепенное превращение в Каменного Деда.

Произошло это в тысяча девятьсот девяносто втором. А может, даже в тысяча девятьсот девяносто первом. Во всяком случае – давно.