Арон Тамаши

СТАРЫЙ МОТЫЛЕК

Много лет подряд жил старый Михай Надь бобылем, один как перст. Незаметно текли денечки, все похожие друг на друга, — вроде как обмелевшая речка течет.

И вот все ж таки случилось кое-что.

Поначалу день больших событий ничем не отличался от прочих. Заголосили на рассвете петухи, что было сил стараясь перекричать друг дружку, там и сям затявкали спросонок собаки. Тех и других слыхивал дядюшка Михай, больше того, он их по голосам различал. Оно и понятно: с той поры, как остался старик бобылем, один как перст, что ни день просыпается с первыми петухами. Проснется — и пойдет отсчитывать минутки, одну за одной, словно старые часы.

Закукарекали, значит, петухи, залаяли там и сям собаки.

Потом стало светать.

И вот в предрассветной тишине спустились с кровати ноги дядюшки Михая, а за ногами последовал и сам дядюшка Михай. То бишь поднялся старик, чтобы сделать кое-что по дому и по хозяйству, как и всякий другой день спозаранку. Покончив с делами, скрутил себе толстую самокрутку и засмолил. Потом подошел к окну глянуть на свет божий. Пыхал потихонечку самокруткой и смотрел сквозь дым, что за покой кругом.

И ничего-то на белом свете не делается.

Только небо на востоке разгоралось все ярче да поблескивали подернутые охрой листья, птичьи зеркальца.

Осень-то уже наступила.

Смотрел-смотрел дядюшка Михай, чтобы что-нибудь увидеть, и ничего, можно сказать, не увидел, тут и шевельнулось в нем легонькое беспокойство, светлое какое-то беспокойство — так неподвижный воздух нет-нет да и заскучает по ветерку.

Вот и старику захотелось хоть легкого ветерка.

Вышел он на дорогу и побрел по ней: вдруг да случится что-нибудь. Шел и шел себе все дальше, вдоль деревни, по проезжей дороге. Но никто ему не повстречался, и ничего не случилось — в такую-то рань. И вдруг откуда ни возьмись выскочил грузовик и понесся вроде как прямо на него. За рулем, видать, сидел человек сердитый: никого и ничего не замечал, знай себе гнал свою машину, доверху груженную ящиками да бочками. Старик соображал чуточку дольше, чем можно было под носом у грохочущей махины, и отскочил на обочину в самый последний момент, а когда грузовик с ним поравнялся, его и вовсе сдуло почти что под самый мост, потому что дело было как раз у самого моста.

— Однако! — отдувался старик. — Грузовик-то, можно сказать, меня переехал!

Поглядел сквозь облако пыли машине вслед и снова пустился в путь, поплелся тихонечко обратно. Шел-шел, а навстречу — человек, идет бодрым шагом — и прямо к нему. Дядюшка Михай сразу его не признал, но, чем ближе подходил, тем больше уверялся: это Янош.

Иными словами, тот самый родственник, которого ожидало наследство.

— Доброе утро, дядюшка Михай! — поздоровался Янош весьма любезно.

— Доброе утро, племянничек! — ответил старик.

— Как живете-можете?

— Хуже некуда! — ответил дядюшка Михай.

Тут родственник пригляделся повнимательнее: авось старик правду сказал.

— А с чего это вам плохо? — спросил он.

— А с того, любезный племянничек, что меня здоровенный грузовик переехал!

Янош уставился на старика: и вправду еле стоит, того и гляди ковырнется. «Фу-ты ну-ты, — задумался Янош, — шутит он или что-то тут есть?! На шутку не похоже, старик-то и в самом деле вот-вот развалится, а коли правда, то почему он вообще цел? Что говорить-то — вот в чем вопрос. Начнешь сокрушаться — чего доброго, высмеют, а плюнуть тоже нельзя — не ровен час, наследство потеряешь!»

— Другой на вашем месте пошел бы да лег, — вот так сказал Янош в конце концов.

— Меня и самого тянет, — ответил дядюшка Михай.

На том и расстались.

Тут и ветерок повеял и навеял старику радость: выходит, все-таки случается кое-что.

Он заулыбался и пошел домой.

И часа не прошло, как явилась старуха соседка в большой печали: она, мол, только-только услыхала про ужасную беду и вот, прибежала узнать, жив ли он.

— Кто сказывал-то?

— Янош сказывал, — ответила старуха.

«А раз так, — рассудил старик, — значит, придется продолжать, что начал в шутку и со скуки. Придется продолжать, не то Янош выйдет победителем».

— И то правда, едва дышу, — простонал старик.

— Чего ж не ляжете?

— Раздеться сил нет.

Нет значит нет, старуха сжалилась и раздела его сама, своими слабыми руками. И в кровать она его уложила, только вот помолиться не успела — новые посетители явились и расселись, повесив головы, возле кровати. Последним прибыл Янош, чтобы не опоздать к кончине. Пришел и увидел, что самое время, не только потому, что дела были плачевны, но и потому, что дядюшка Михай собрался сказать прощальное слово.

— Распорядиться хочу, — с трудом выговорил он.

Тут же и объявил, что при свидетелях, в здоровом уме и твердой памяти, оставляет все свое добро Яношу, который взамен обязуется сделать две вещи. Во-первых, позаботиться о подобающих похоронах, во-вторых, выложить сей же час двадцать монет.

Еле выговорив все это, старик из последних сил приподнялся в постели и повернулся к Яношу.

— Доволен? — спросил он.

Скорбящие, все как один, уставились на Яноша, счастливого родственника, с умилением ожидая взрыва благодарности. И не обманулись: Янош в глубокой горести поклялся, что о похоронах позаботится, а потом встал и, сдерживая слезы, протянул дядюшке Михаю двадцать монет. Старик взял их, и рука его сжалась как в судороге. Потом он откинулся на подушки и уставился в потолок, словно выискивая щелку, сквозь которую душа могла бы улететь на небо.

Заплакала какая-то старуха.

И тут внезапно, будто случилось чудо, старик сел, а потом уверенно встал с кровати.

И принялся одеваться.

Столько в нем было здоровья и силы, что поначалу все словно онемели. Но тут Янош вскочил и спросил старика с горьким упреком:

— Зачем же вы врали, будто вас грузовик переехал?

— Переехал, а как же! — отвечал старик.

— Вас?!

— Меня!

— Да вы же целехоньки!

— А как же, я-то был под мостом, — рассмеялся старик.

Тут уж все засмеялись, весь честной народ. А дядюшка Михай выставил вина, чтобы попотчевать уважаемых гостей, зная, что целых двадцать форинтов у него в запасе.