Барни Хоскинс

Radiohead. Present Tense. История группы в хрониках культовых медиа

© Захаров А., перевод на русский язык, 2019
© ООО «Издательство «Эксмо», 2019


Введение

В отличном эссе об альбоме Radiohead 2000 года Kid A Саймон Рейнольдс спрашивает, почему мы не должны считать предыдущую работу группы – OK Computer 1997 года – лучшим британским рок-альбомом в истории.

Это больше, чем просто обоснованный вопрос. Я регулярно слушаю OK Computer более двадцати лет и не могу сказать, что соперников в борьбе за эту корону у него слишком много: не Revolver, даже не Exile on Main St.; уж точно не Sgt. Pepper, не London Calling и не The Stone Roses. Тем не менее в списке «Сто величайших британских альбомов», составленном Observer в июне 2004 года, OK Computer занял лишь 24-е место – полагаю, в первую очередь из-за того, что еще не до конца выветрилось подозрительное отношение к серьезности Radiohead, их эмоциональной величественности, готовности рискнуть и играть претенциозно и сложно. Рок-критики Великобритании всегда довольно скептически смотрели на «прогрессивные» тенденции в поп-музыке.

То, что они сумели дойти от нео-«нирвановского» самоуничижения в прорывном хите 1993 года Creep до страдальческого эпического прогрессивного трека длиной в шесть с половиной минут Paranoid Android (OK Computer) всего за три года, кажется поразительным даже сейчас. Очень немногие из тех слушателей, что купили дебютный альбом группы под названием Pablo Honey (1993), могли предположить, что Radiohead сумеют эволюционировать и вырваться за пределы того, что Джон Харрис назвал «пропитанными тоской пароксизмами» их ранних субгранжевых композиций.

Второй альбом The Bends, конечно, стал ключевой переходной работой. Уже за несколько минут открывающего трека Planet Telex становится ясно, что они сделали огромный шаг вперед от Creep и угрюмой Anyone Can Play Guitar. Тем не менее подозрительное отношение к ним никуда не делось и даже усилилось; его корни таились в снобском отношении к ребятам среднего класса из Оксфорда в эпоху брит-попа. Ибо чем же еще были Radiohead, сама того не желая, как не анти-Oasis – группой, которую особенно не интересовала звездность ради звездности, ребятами из частной школы, на которых наводили скуку старые как мир внешние атрибуты склкбрити. Они хотели вывести рок за пределы застоявшихся традиций середины 90-х, и у них было для этого все. Прежде всего – музыкальное дарование: вокал Тома Йорка, великолепный Джонни Гринвуд, гитарист и архитектор всего звучания группы, и, конечно же, отличная работа остальных музыкантов – Колина Гринвуда (старший брат Джонни, бас-гитара), Фила Селуэя (ударные), Эда О’Брайена (гитара) – и звукоинженера Найджела Годрича, ставшего продюсером.

А еще Radiohead были готовы посмотреть в лицо антиутопическому высокотехнологичному будущему человечества и задать вопрос: «Куда мы идем?» Со временем этот вопрос убедил команду отказаться от традиционных элементов рок-музыки – по крайней мере, на время, – и начать в новом тысячелетии эксперименты с текстурами и символикой электронной музыки. Но красота мелодий никуда не делась, и даже когда стихи Йорка достигли пика раздражающей иносказательности, божественная тоскливость его вокальных партий могла довести вас до слез.

Предисловие

OK Computer, конечно, остается музыкальным Эверестом, который как они сами, так и кто-либо другой вряд ли когда-ибо покорят, но Radiohead постоянно создают музыку, которая подтверждает их статус самой смелой из крупных рок-групп. Существуют ли более пьянящие потоки популярной музыки, чем 2+2=5 или Burn the Witch, более мощные и драйвовые гимны в духе Smiths, чем Knives Out или There There, более прекрасные баллады или медленные элегии, чем Nude, Pyramid Song, Sail to the Moon или Give Up the Ghost? У других современных им исполнителей, конечно, были успешные периоды (Пи Джей Харви, Джоанна Ньюсом, Feist, Arcade Fire, Interpol, Grizzly Bear, Queens of the Stone Age), но очень немногие изумляли и удивляли нас так долго.

Я получил огромное удовольствие, собирая рецензии и интервью для Present Tense: от провидческих ранних репортажей Ронана Манро об On A Friday (где он, в том числе, одобряет отказ группы от этого имени) до великолепных репортерских, портретных и комментаторских работ таких журналистов, как Рейнольдс и Уилл Селф, Энн Пауэрс и Адам Торп, Джон Харрис и Пэт Блашилл, Уилл Гермес и Ар Джей Смит – и, конечно же, Марка Грейфа. Его потрясающее эссе в n+1, Radiohead, or the Philosophy of Pop («Radiohead, или философия поп-музыки»), возможно, является самым невероятным из всего, что когда-либо было написано о группе.

Может быть, Radiohead, благодаря своей радикальной интеллектуальности и вовлеченности в наши ужасные времена заставляют критиков писать более умные вещи, чем Oasis? Будет ли рок-снобизмом об этом говорить? Судите сами, читая «Radiohead. Present Tense» и следя за двадцатью восемью годами путешествия группы в наш настоящий, напряженный 2019-й.

Барни Хоскинс, Rock’s Backpages, апрель 2018

«Внимание!
On A Friday сменила название на Radiohead.
Первый миньон выходит в апреле».


Часть первая

Пятница на уме

Глава 1

Обзор концерта On a Friday в «Джерико-Таверн», Оксфорд

Ронан Манро, Curfew[1], сентябрь 1991 года


Весь сегодняшний концерт я думал, кого же напоминают мне On A Friday. Не в музыкальном смысле, а в вокальном. А на следующий день меня наконец осенило: Кирка Брэндона! Да, того парня со смешной прической из Spear of Destiny.

У Тома, певца On A Friday, конечно, нет смешной прически (да и вообще, волос у него так мало, что хоть какую-нибудь прическу будет сделать довольно затруднительно), но вот голос его очень напоминает Брэндона. Он точно так же тянет каждый слог и скорее воет, чем поет. Самое интригующее здесь – то, насколько же плохо он сочетается со всей остальной группой.

Я скептически отнесся к первой паре песен, они были слишком похожи на типичный манчестерский саунд, но если в On A Friday получше вслушаться, начинаешь на них смотреть под другим углом. Барабаны и бас (с небольшой помощью клавишника) действительно играют характерный инди-дэнсовый грув, но иногда звучание группы почти напоминает кантри-вестерн, правда, к счастью, больше похожий на R.E.M., чем на Кенни Роджерса.

Непонятно? Стало бы понятней, если бы вы попали на концерт (а когда они станут невероятно знамениты, все будут клясться, что были на том самом первом шоу).

Я лично считаю, что если услышанную музыку нелегко сразу отнести к какому-нибудь жанру, это хорошо, а если ты еще можешь под нее и танцевать, это еще лучше.


Сегодня в клубе довольно много народа, что оправдывает шумиху, уже поднявшуюся вокруг группы (их, в частности, рекомендовали послушать The Candyskins); ее звучание вполне отражает современные тенденции, и, полагаю, довольно скоро привлечет внимание мейджор-лейблов.

Впрочем, есть все-таки пара вопросов: басист Колин на самом деле похож на Кристофера Уокена из «Охотника на оленей»? И еще, почему бэк-вокал так действует на подсознание? В голове заваривается какая-то непонятная каша.

Глава 2

Рецензия на первое демо

Ронан Манро, Curfew, ноябрь 1991 года


Моя любимая местная группа On A Friday показала всем, за что именно я ее люблю, выпустив впечатляющее – пусть и старое – двухтрековое демо.

What Is That You Say? показывает, какой должна быть хорошая гитарная инди-музыка, и что вовсе не обязательно продаваться, чтобы пробиться.


On A Friday – хорошая, слаженная команда с замечательными творческими идеями и необычным, талантливым певцом, у которого словно прямо в горло встроен рычаг управления звуком. Как ему удается сохранять такой контроль, переходя от низких нот к высоким, я не представляю. Кроме того, группа грамотно использует талант бэк-вокалиста; многие коллективы, к сожалению, не в силах постичь этого высокого искусства.

Stop Whispering – еще одна отличная вокальная работа; гитары «зловеще прячутся» на заднем фоне. Примерно на половине песня начинает осознанно разваливаться, а затем крик возвращает все обратно, и странный органный звук начинает сражение за власть с гитарой, звучащей очень похоже на Velvet Underground. Превосходно.

В этом месяце On A Friday собираются в студии с продюсером Slowdive, и запись увидит свет в ноябре. А до этого времени обязательно сходите и послушайте их вживую – если вы так не сделаете, совершите большую глупость.

Глава 3

On a Friday: интервью

Ронан Манро, Curfew, ноябрь 1991 года


В конце октября самая слабая группа Оксфорда (The Wild Poppies давным-давно распались), On A Friday, выступили в «Джерико-Таверн» перед неплохой аудиторией, и концерт посетил представитель EMI.

Всего через пару недель они снова выступают в «Таверн», и клуб просто ломится от зрителей. Там двадцать пять человек из A&R-отделов звукозаписывающих компаний, и, более того, они все пришли на концерт за свои деньги. Если говорить очень грубо, On A Friday состоялась как группа.

Соответственно, мы – большие молодцы, раз решили поместить их на обложку в этом месяце. Если бы мы прождали немного дольше, их фотографии разлетелись бы по всем национальным журналам, а нам осталась бы только дырка от бублика.

Когда я впервые пришел на концерт On A Friday, я был настолько пьян, что вообще ничего не запомнил. Когда пришел во второй раз, то решил, что они неплохие, хотя и немного странные. По иронии судьбы, я понял, какие же они крутые, лишь на концерте в Политехническом университете, где зрителей была горстка, звук – ужасным, а сет-лист пришлось сильно порезать.

Музыка On A Friday очень живая, цепляющая, интенсивная и достаточно хорошая, чтобы выделяться и самой по себе, но еще лучше группу делает голос вокалиста Тома. Он наделен редким, особым даром: естественно музыкальным певческим голосом. Сколько вы знаете групп, испорченных плохим или скучным певцом? Я уже давным-давно сбился со счету. Том не просто исполняет свои стихи: он использует свой голос для взаимодействия с другими инструментами, словно его голос тоже инструмент. Из-за этого слова часто довольно трудно разобрать. О чем вообще ваши песни?

Том:

– Э-э-э… ну, Nothing Touches Me основана на истории художника, которого посадили в тюрьму за насилие над детьми, и он просидел в камере всю жизнь, рисуя картины. Но сама песня о том, как ты настолько себя изолируешь, что в один прекрасный день понимаешь, что у тебя больше нет друзей, и никто с тобой не разговаривает.

Звучит довольно печально, но ваша музыка довольно-таки веселая, не правда ли?

– Да, я просто агрессивный и больной.

Через двадцать минут Том признался, что на самом деле не знает, о чем эти песни.

On a Friday – это не просто певец с аккомпанирующим составом, это коллектив из пяти индивидуальностей, которые вносят значительный вклад в музыку. Все они выражают в музыке свои влияния и вкусы, и конечный продукт благодаря этому не похож ни на кого.


Том, Фил (ударные), Колин (бас-гитара), Эд (гитара) и Джон (гитара и орган) сходятся на том, что им всем нравятся Buzzcocks, R.E.M., The Fall и (кхм) Peter, Paul and Mary (внезапно, правда?), но вот в остальном их вкусы разнятся – от Curve до Бутси Коллинза и техно. А еще они много спорят.

Они недавно работали в студии Courtyard с Крисом Хаффордом, продюсером альбома Slowdive.

Колин:

– Он узнал о нас через общего друга и пришел нас послушать в «Джерико». После концерта его буквально трясло. Он сказал, что мы лучшая группа из всех, что он видел за три года, и пригласил записаться в Courtyard. Мы считаем это хорошей инвестицией.

И эта инвестиция, похоже, окупится даже быстрее, чем они предполагают. Пять песен, записанных ими, стали большим скачком по сравнению с предыдущим демо, хотя оно и само по себе было довольно впечатляющим. К тому моменту, как вы будете читать эти строки, работа под названием Manic Hedgehog уже увидит свет, и за нее вполне стоит отдать три фунта. Короче говоря, она великолепная.

Все пять музыкантов группы родились и выросли в Оксфорде и вернулись в родной город после обучения в колледжах. Насколько Оксфорд повлиял на их песни?

Том:

– Очень сильно. Jerusalem – это песня об Оксфорде. Как и Everybody Lies Through Their Teeth. Это очень странный город, и он очень важен для моего творчества.

Именно тема Оксфорда – точнее, музыки в Оксфорде – вызывает споры. Высказываются самые разные мнения по поводу того, почему в Оксфорде нет нормальной музыкальной сцены… или она все-таки есть?

– …если «Таверн» закроют, то сцены вообще никакой не останется.

– Никакой? А как же «Долли» и «Венью»?

– И еще «Олд Файр Стейшн». Да, ужасное место, но во многих городах размером с Оксфорд нет даже и такого зала. У Оксфорда гораздо больше души, чем, скажем, у Кембриджа, но эта душа идет из местечек вроде Каули, а не университета. Студенты приезжают сюда на три года и уезжают, так и не внеся никакого вклада.

– Мне кажется, не стоит во всем винить студентов. Самая большая проблема – это люди, управляющие университетом. Правящие круги контролируют все, что происходит в Оксфорде. Они решают, выдавать ли лицензии клубам. Вот почему у нас появляются ужасные залы вроде «Парк-Энд-клуба». Оксфорд отчаянно нуждается в паре приличных ночных клубов. И вообще, это преподаватели, а не студенты, говорят, что группам нельзя выступать в колледжах…

Спор продолжается – без достижения согласия или хотя бы какого-нибудь конкретного вывода. Все согласны, что все могло быть лучше, но могло и намного хуже.

– В Оксфорде просто дикое количество групп, учитывая размер города, а «Долли», «Венью» и особенно «Таверн» – отличные залы. «Олд-Файр-Стейшн», похоже, проектировали те же люди, что строят рестораны «Литтл-Шеф». Сцену словно поставили там по принципу «ой, чуть не забыли», такое ощущение, что играешь в салатном баре.

On A Friday также сказали немало комплиментов в адрес Curfew, так что, похоже, я прожил жизнь не зря. И в самом деле – если восторженные мнения скромного, перегруженного работой редактора помогут On A Friday добиться огромного успеха, то можно смело заявить, что журнал Curfew за свою жизнь сделал хоть что-либо полезное.

А On A Friday успеха добьется обязательно. Никаких «если» и «но». На следующий год они перерастут все залы, о которых говорят, и, знаете, на этот раз мне на самом деле кажется, что я прав. Готовы ли они стать звездами?


Том:

– Нам иногда говорят, что мы слишком серьезно к себе относимся, но это единственный способ чего-либо добиться. Мы не будем сидеть, ждать и радоваться тому, что к нам пришли и что-то предложили. Мы амбициозны. Нужно обязательно быть такими.

Глава 4

Обзор концерта On a Friday в «Венью», Оксфорд

Джон Харрис, Melody Maker, 22 февраля 1992 года


Ужасное название. Может быть, подойдет для паб-рокеров с пивным пузом, но вот с потрясающей экспрессивностью этих ребят никак не сочетается.

On A Friday переходят от тревожного покоя к безумному отчаянию и обратно, намекая на крайности, совершенно не соответствующие названию, которое скорее навевает ассоциации вроде «нам только что заплатили, пойдем нажремся».

Как и Kingmaker, они выбрали для себя принцип «рок как катарсис», изгоняя демонов на скорости в несколько узлов и держась подальше от чего-либо напоминающего легкомысленность.


Их пропитанные тоской пароксизмы часто напрямую зависят от громкости: без всякого предупреждения со сцены летят пронзительные крики, а музыканты лупят по своим инструментам. Потом, буквально через несколько секунд, они возвращаются в дисциплинированный, предельно просчитанный ритм, демонстрируя шизофрению, которая придает песням вроде Stop Whispering пугающую изменчивость, подогреваемую отчаянными передвижениями их певца. Это – невысокий молодойчеловек с короткой стрижкой, чье дерганое поведение отлично раскрывает всю странность имиджа On A Friday.

На прощание они играют быстрый гимн мании величия под названием Nothing Touches Me – идеальный пример их маниакального, но мелодичного очарования и показатель убедительности и самоуверенности.

«Многообещающие» – это слишком мягкий эпитет.


Часть вторая

Поп-музыка мертва

Глава 1

Обзор концерта Radiohead в «Ричмонде», Брайтон

Пол Муди, New Musical Express, 27 февраля 1993 года


Мы не могли ждать еще дольше, верно? Suede превратились в памятник самим себе, а ребята вроде The Auteurs и Kinky Machine все еще протирают глаза и моргают в ярком свете, так что кто-то должен был все же явиться и напомнить нам, что такое настоящее величие.

Слава богу, это Radiohead. В глубинах «Ричмонда» (в зале аншлаг, он заполнен застенчивыми улыбающимися ребятами и покачивающимися девушками с мечтательными глазами) они сумели взять поп-музыку – забудьте слово «инди», пожалуйста – и покрыть ее слоем блесток, какого не видели со времен Suede в Центральном Лондонском политехническом университете или T. Rex… ну, где угодно. Сразу становится понятно, что они будут ослепительны – с того самого момента, когда Том (еще более тощий и бледный, чем обычно) выкрикивает рыдающим голосом «I wish something would happen!»[2] в песне You, и Джонни, гитарист с пышной прической, отвечает прогрессией воздушных, глэмовых аккордов, которые к вам подкрадываются тихой сапой, а потом орут в самое ухо.

Именно уязвимость делает Radiohead такими убедительными.


Том может сколько угодно бренчать на гитаре и смотреть на нас с каменным лицом, прячась за челкой, но присмотритесь чуть внимательнее, и в этом камне вы увидите трещины, а потом все вдруг посыплется и развалится на мелкие кусочки. Очевидный пример – Creep. Песня, которую мог бы написать Джарвис Кокер из Pulp, если бы достаточно надолго оторвался от игры в «Твистер». Сначала она очень медленно набирает скорость, а потом вдруг взрывается пламенем, когда Том кричит «I wish I was special – You’re so special!»[3], словно разъяренный младший брат Яна Брауна периода I Wanna Be Adored.

Lurgee – тоже настоящее лекарство для души: пугающая, звенящая песня, которая могла бы задушить в медвежьих объятиях Back to the Old House, если бы встретила ее на улице. Именно в этот момент девушки в первом ряду влюбляются в Тома, и весь «Ричмонд» разом громко сглатывает, признавая группу.

Есть, конечно, и не такие очевидные моменты, когда все-таки собираешься с мыслями и замечаешь, что третий гитарист Эд распахнул рубашку на груди и принял горделивую позу из «Руководства Рокера» от Бернарда из Suede, и что любая группа с тремя гитарами, согласно закону, должна хоть чем-то напоминать Family Cat, но сейчас не об этом.

Кроме всего прочего, следующий сингл Pop Is Dead с сокрушительно гремящим малым барабаном и припевом «It’s no great loss»[4] дает слушателям понять, что Radiohead и сами отлично осознают, насколько же дурацкая на самом деле идея играть в поп-группе, и что молодым мужчинам надо делать что-нибудь получше, чем смотреть стеклянными глазами на дорожные развилки из окон гастрольного автобуса и ужинать поздно вечером на сервисных станциях, где еду продают втридорога.

Все наконец-то заканчивается песней с весьма подходящим названием Blow Out, где применяются основные принципы теории «ноги на мониторе» (найди рифф и дико отжигай); влюбленные девушки в первом ряду скачут как безумные, а Том блаженно улыбается – вплоть до последней фразы «Еще увидимся!» На которой звукорежиссер ставит невероятную стадионную реверберацию, и его слова еще долго висят в воздухе.

Это настолько не по-«радиохэдовски», что просто невероятно, и когда Том после этого корчит гримасу и недовольно уходит за кулисы, он становится самым непонятым и обиженным пергидрольным певцом за всю историю рок-н-ролла.

Ну, по крайней мере, на этой неделе.

Глава 2

Рецензия на Pablo Honey

Саймон Прайс, Melody Maker, 20 февраля 1993 года


Говорят, мы, британцы, подавляем себя, правильно? Да, вот такой о нас сложился стереотип – великолепно воплощенный во встрече Бэзила с мадам Пеньюар в серии «Башен Фоулти» под названием «Свадьба». Мы прячем наши страсти за сдержанностью, а потом нас в один прекрасный день арестовывают, когда мы бежим голыми по центральной улице.

Хотите еще один стереотип? Мальчики не плачут. В этом отношении многообещающе неидеальный альбом Radiohead Pablo Honey – настолько британский, насколько возможно. Том Йорк бо́льшую часть времени самовыражается предельно избитым и, соответственно, предельно бессмысленным языком, языком эмоционально немого человека (первая строчка альбома – «You are the sun and the moon and the stars are you»[5]). А потом вдруг ломается, падает (словно в «Падении» Камю или в собственной строчке Тома, «You’re free until you drop… without a ripcord»[6]), раздевается догола и выражает эмоции предельно экстремально: «I wish I was special, you’re so fucking special/But I’m a creep, I’m a weirdo/What the hell am I doing here?»[7] или, еще лучше, «I’m better off dead»[8].

Radiohead – не новые Suede, несмотря на лихорадочные глэм-рокерские позы гитариста Джона. И если Suede – это «новые Smiths», и мы обязаны играть в эту игру (мы – музыкальная пресса, так что, полагаю, обязаны), то я, пусть и не без колебаний, назову Radiohead «новыми Jam».

Немалая часть Pablo Honey очень похожа на Setting Sons. (Историческое примечание: The Jam, классический бойз-бэнд, пел о разложении Великобритании и Невыносимой Дерьмовости Бытия со смешанными чувствами ярости и нежности. Все школьники считали их богами. Когда Going Underground с ходу вышел на первое место, атмосфера была в миллион раз более интенсивной, чем все, что сопутствовало выходу Teen Spirit. Они были, блин, ОГРОМНЫМИ ЗВЕЗДАМИ.)

Иногда Radiohead уходят слишком далеко в сторону «мальчишеского рока». Ripcord, с ее мускулистыми, мощными аккордовыми прогрессиями, напоминает Стива Джонса из Sex Pistols на Stepping Stone, а How Do You? – настоящий героизм в духе Into the Valley.

Голос Тома иногда превращается в напряженный, декларативный вопль, который Боно оставил за спиной, осознав всю абсурдность происходящего.


И, что совсем странно, Blow Out начинается точно так же, как Sultans of Swing, хит Dire Straits.

Anyone Can Play Guitar – это то ли смешная пародия на Do Re Mi So Far So Good группы Carter USM, либо просто откровенный мелодический плагиат. Строфа «And if London burns, I’ll be standing on the beach with my guitar/I wanna be in a band when I get to Heaven/Wanna grow my hair, wanna be Jim Morrison»[9] говорит скорее о первом. Равно как и песня, которая идет непосредственно перед ней, Thinking About You («Your records are here, your eyes are on my wall/Your teeth are over there, but I’m still no one and you’re now a star/I still see you in bed, but I’m playing with myself»[10]). Вместе две эти песни составляют диалог оптимиста и циника о поп-звездности. С другой стороны, а что, если Radiohead на самом деле хотят стать Mega City Four? Они иногда довольно похожи.

Впрочем, чашу весов в сторону Radiohead склоняет гитара Джона Гринвуда. Когда он издает этот гротескный хрустящий шум в Creep, сразу после слов «so fucking special», звучит все так, словно захлопывается дверь тюремной камеры, навсегда оставляя в заточении все надежды и стремления человека. Почему я постоянно возвращаюсь к этой песне? Не только потому, что она стала одной из песен, олицетворявших собой 1992 год (правда, она необъяснимым образом отсутствует в чартах наших критиков – в тот год вы просто обязаны были быть либо Suede, либо американцами), но и потому, что она, похоже, затронула какие-то чувствительные струны в вас. Просто посмотрите, какие фанатичные лица были у ребят, которые знали каждое, блин, слово всех песен Radiohead, когда они в прошлом месяце играли в моем клубе Лондонского университета. И именно она, положа руку на сердце, станет главной причиной, по которой вы купите Pablo Honey.

Такая, на хрен, особенная…

Глава 3

Creep внезапно стала знаменитой

Джим Салливэн, Boston Globe, 8 октября 1993 года


Едва наступил полдень, но Том Йорк из Radiohead не спит уже четыре часа – совсем не похоже на рок-н-ролльщика. Это уж точно не одна из привилегий наступающей звездности. Он сидит в гостинице и таращится в телевизор, который весьма бесцеремонно знакомит его с обычаем американских телеевангелистов выпрашивать деньги. И ему очень жаль всех этих людей, которые звонят и делают пожертвования.

Но зачем вообще молодой англичанин встал с петухами в Норфолке, штат Виргиния? Йорк бормочет по телефону что-то насчет того, что его выставили из гастрольного автобуса в очень неподходящее время, но потом со смехом добавляет:

– Я на самом деле не знаю. Сейчас я не полностью контролирую свою судьбу.

Да, успех делает такое с людьми, и сейчас молодая группа в завидном положении: дебютный альбом группы, Pablo Honey, только что стал золотым – это значит, что его продали тиражом 500 000 копий. Creep, первый сингл, совершенно неожиданно стал хитом.

Хрупкий, завистливый Йорк поет: «I wish I was special/You’re so [нецензурно] special/But I’m a creep/I’m a weirdo/What the hell am I doing here? I don’t belong here». Скребущие, заикающиеся гитарные фразы Джонни Гринвуда взрываются настоящим неистовством, когда к нему присоединяются Эд О\'Брайен и Йорк. Это гимн для всех, кто когда-либо чувствовал себя отверженным или брошенным. Вам больно, но вместе с этим вы почти агрессивны.

Creep сначала обосновалась на альтернативном радио, затем добралась и до поп-чартов (самое высокое место – 29), и до радиостанций «альбомного рока». В этом формате деликатные аккорды, нервные аранжировки и текст, пропитанный ненавистью к себе, очень резко контрастируют с пафосным, тестостероново-мужественным размахиванием кулаками, которым занимаются большинство групп на таких станциях.

– На самом деле, – усмехается Йорк, – на концертах мы и сами в определенной мере пафосные. Но в то же время [мы] полностью это осознаем. На самом деле мне как-то не особенно нравится быть мужчиной в девяностых. У любого мужчины, который хоть сколько-нибудь чувствительно и сознательно относится к противоположному полу, будут проблемы. Собственно, заявить о себе как о мужчине и при этом не выглядеть так, словно играешь в [хард-] рок-группе, очень трудно… Вот мы и вернулись к музыке, которую пишем, – она, конечно, не женственная, но при этом и не высокомерная до брутальности. Я постоянно стараюсь делать так: изображаю сексуального персонажа и в то же время отчаянно пытаюсь свести его на нет.

Creep – это хит, который «сам того не желал».


Бостонцы Пол К. Колдери и Шон Слейд поехали в Англию, чтобы спродюсировать Pablo Honey для Radiohead. Группа сыграла песню в студии, чтобы помочь звукоинженерам выставить уровни. Это старая песня, объясняет Йорк. Они даже записывать ее не собирались, пока Колдери и Слейд не сказали группе, что в ней что-то есть. И что запись они включили с самого начала.

– Это была просто песня, которая нормально не звучала на репетициях, – говорит Йорк. – У нас не было для нее точки фокуса. А потом мы поняли, что нам и не нужна тут точка фокуса, за исключением, может быть, гитары Джонни…

Creep схватила слушателей за глотки. Мы сделали это не намеренно.


Вдохновением, по словам Йорка, стало то, что Radiohead были неизвестной величиной на обширном поле «альтернативного» рока. Подходят ли жанру эти пятеро?

– Это была переломная точка моей сочинительской карьеры, – говорит Йорк, – я превратился из человека, который пишет песни у себя в спальне, в музыканта, за спиной которого стоят крутые ребята [из звукозаписывающих компаний] и внимательно слушают.

Иными словами, он стал потенциальной ценностью.

Поклонники Creep, безусловно, очень довольны, что это не единственная достойная песня на Pablo Honey. А поклонники Pablo Honey наверняка с удовольствием узнают, что на концертах Radiohead звучит намного лучше, чем в дни ранних записей: больше ярости, больше шума, больше гипнотического гитарного блаженства.

– Дело в том, что мы уже отыграли вместе примерно 400 концертов, и ты довольно быстро понимаешь, что работает, а что – нет, – объясняет Йорк.

Stop Whispering постепенно поднимается в альтернативных чартах. Весь этот успех – Radiohead выступает хедлайнерами вместе со своими друзьями Belly – заставил музыкантов всерьез задуматься о своих отношениях с музыкальной индустрией.

– У нас у всех очень британское чувство: «Я недостоин, зачем я вообще здесь?» – говорит Йорк. – Еще мы очень нервничали, потому что не знали, как к нам отнесется пресса… А когда мы подписали контракт с лейблом, происходили какие-то очень странные политические штуки. Приходится учиться изолировать себя и не во всем рассчитывать на окружающих. Я в этом совсем новичок. И это большой стресс. Хочется вернуться домой и играть в кубики, а записью и прочим подобным пусть родители занимаются!

Глава 4

Из спальни во Вселенную

Пол Лестер, Melody Maker, 23 октября 1993 года


Мне уже доводилось слышать крики, но уж точно не такие. Это крик девушки на грани нервного срыва, одновременно радостный и страдальческий.

– Я люблю тебя, Том!

Шесть слогов, очень резкие и невероятно громкие; им каким-то образом удается перекрыть не только шум зрителей в Провиденсе, штат Род-Айленд, но и грохот, раздающийся из аппаратуры Radiohead.

– Я люблю тебя, Том!

Крик слышен снова, еще более резкий и громкий – ужасающая смесь перепуганного ребенка, подростка в экстазе и воя баньши. Конечно же, я его слышу – этот адский вопль слышат все в клубе «Люпо» (да чего уж там, все жители Провиденса), – но при этом никак не могу понять, откуда же, на хрен, он доносится.

– Я люблю тебя, Том!

Ну все. Теперь я точно найду, кому же принадлежит этот оргазмический вопль, переходящий в предсмертный хрип. Так что пока Radiohead подводят к кульминации свою последнюю песню, Pop Is Dead, я ныряю в самую гущу, в вызывающую клаустрофобию толпу милых студенток, фриков из студенческих общаг, стриженых ребят-спортсменов, потных краудсерферов и откровенных психов. И вот я наконец-то вижу ее – зажатую между всеми этими «Бивисами и Баттхедами» девчушку с невероятно громким голосом.

– Эй! Посмотри-ка! – восклицает промокшая до нитки героиня, тут же узнав меня; она уже несколько дней не отходит от дверей гостиницы, где живут Radiohead и журналисты Maker, в тщетной надежде увидеть кумиров хоть одним глазком. Девушка – ее зовут Шерон, ей двадцать один год, она приехала из Массачусетса – дрожит, но не от холода, а так, словно только что увидела не то привидение, не то Христа, не то привидение Христа.

– О Боже, – вздыхает она, – это лучший концерт из всех, что я видела. Они такие потрясающие.

Потом Шерон вдруг задирает толстовку и показывает мне живот. Он весь в синяках. Она была настолько решительна в своих попытках добраться до Тома Э. Йорка – певца, гитариста и мессию поневоле из Radiohead – что полезла в самое пекло, рискуя такими мелочами, как жизнь и здоровье.

Пожалуй, именно так обычно и поступают влюбленные.

– Он тако-о-о-ой милый, – протягивает Шерон, показывая на такие же синяки на бедрах и улыбаясь, не замечая, что на нее таращатся все вокруг, не замечая боли. Она явно вообще ничего не чувствует. И, очевидно, она готова все это повторить.

– Конечно, готова! – сияет она. – Да и вообще, мне не больно совсем.

Бретт… кто?



Я видел группы известнее. Я видел группы и лучше. Я видел U2 в Германии, New Order в Рединге, Public Enemy на «Уэмбли» и Барри Уайта в Манчестере. Так что, уж поверьте мне, я как раз из тех людей, которые «видели все». Но я еще никогда не видел, чтобы пять худющих бывших студентов из «домашних графств»[11] вызывали такой безрассудный энтузиазм, такую преданность, такую любовь. Я еще никогда не видел фанатского письма для «инди»-группы, которое прислали из камеры смертников.

Я еще никогда не видел, чтобы группа, которую журналисты-халтурщики на родине окрестили «уродливыми лузерами», заставляла такие толпы соблазнительных подростков (обоего пола) на другом берегу Атлантического океана трепетать до дрожи.


И я никогда не видел, чтобы группа деревенских ребят заставляла какого-то несчастного, сидящего в инвалидном кресле в заднем ряду концертного зала, улыбаться так широко, что он чуть не плакал.

А вот в Америке с Radiohead я увидел все это. И даже больше.

Да, с этими Radiohead. С Radiohead, которых мы все тщательно игнорировали, когда они назывались On A Friday. С Radiohead, которых мы вроде как начали замечать, когда их монументальный гимн страданиям, Creep, вышел в сентябре на Parlophone. С Radiohead, которым мы с огромной неохотой дали место в прессе, когда их следующие бруски едкого пластика, Anyone Can Play Guitar и Pop Is Dead, попали в чарты (соответственно 32-е и 42-е места), а дебютный альбом Pablo Honey добрался даже до топ-30. С теми самыми Radiohead, которых мы отпихнули в сторону, наперебой стремясь возвести в ранг святых Suede, и которых теперь приходится оценивать заново после переиздания Creep (седьмое место и огромная шумиха) и впечатляющего успеха группы в Штатах – альбом уже разошелся тиражом более чем в полмиллиона копий, а это значит, что к концу года он, скорее всего, преодолеет даже очень крутую отметку в миллион.

Да, именно. Те самые Radiohead.

Неловко? Nous?[12]

Нет. Только не нам. Никогда. Мы не знаем стыда, а гордости у нас еще меньше. Кроме того, теперь мы понимаем, что Radiohead стоят каждой раболепной секунды бесстыдной volte-face[13], на которую приходится идти, чтобы получить аудиенцию с ними. Том Э. Йорк, который, похоже, выбрал образ «мести и вины» раннего Элвиса Костелло и усилил его в несколько раз, определенно стал занимательной фигурой в центре британской поп-музыки. Если чувствительность, раздражительность, подозрительность, ярость и тревогу в стихах Йорка принимать за чистую монету, то у него явно есть больная мозоль размером с небольшую банановую республику. А если неистовые риффы и захватывающе академичная работа музыкантов могут служить какой-то меркой (позже я назову Radiohead «музыкой для бывших фанатов рока», с согласия самой группы), то Джонни Гринвуд (ведущая гитара), Эд О\'Брайен (ритм-гитара), Колин Гринвуд (бас) и Фил Селуэй (ударные) должны быть шумными и дерзкими, оправдывающимися и агрессивными, вроде молодых Джо Страммера и Пола Уэллера.

А вот и нет! Radiohead обескураживающе очаровательны, с ними можно поговорить на любую тему, от представительной демократии до магглтонианского[14] аскетизма; они замечательно эрудированы и образованны. Их английское произношение характерно скорее для аристократов, чем для рокеров. А в свободное время любой из них, как мне кажется, мог бы написать колонку с авторитетным политическим мнением для The Guardian. Наблюдая за тем, как Том после концерта в Провиденсе идет к гастрольному автобусу и какая-то фанатка (Шерон!) дрожит крупной дрожью и даже не может проронить ни слова, а братьев Гринвудов окружают охотники за автографами, я не могу не задуматься о том, что группа выше всех этих странных (банальных?) поп-ритуалов. А еще я задаю себе вопрос: кто же эти бледные молодые люди, чьи песни и звуки, глаза и кожа так возбуждают тысячи поклонников музыки в тысячах миль от дома.



«Он крутой, но в чем его проблема?» – спросил Стив Мэк из That Petrol Emotion, впервые увидев Тома Э. Йорка на концерте Radiohead в прошлом году. Грубоватый любитель котиков в чем-то прав. Йорк такой же джентльмен, как и все остальные музыканты группы, но при этом гораздо более склонен к приступам плохого настроения. И не забудьте, что загадочному певцу принадлежит немало песен, в которых он выражает ненависть к себе: «I’m better off dead» (Prove Yourself); «I failed in life»[15] (Stupid Car); «What do you care when all the other men are far, far better?»[16] (Thinking About You); «All my friends said bye-bye»[17] (Faithless The Wonder Boy) и, конечно, «I wish I was special» (Creep).

В гостиничном баре в Провиденсе, памятуя о его внезапных припадках раздражительности и даже мрачных периодах нигилистического отчаяния, я осторожно подхожу к Тому и повторяю вопрос Стива Мэка: в чем же его проблема? Сидя в углу с бутылкой Beck’s в руках, он отвечает:

– Когда я пишу, я становлюсь сразу множеством разных людей.

Я слышал, что у вас уже три года стабильные, счастливые семейные отношения. Почему вы все равно звучите в песнях таким измученным и раненым, яростным и задолбанным?

– Такие чувства бывают в любых отношениях, – объясняет он, глядя на меня из-под своей кобейновской светлой челки и, судя по всему, даже не подозревая, что Шерон (снова!) шпионит за ним из-за ближайшего столика, как в «Роковом влечении».

– Настоящий ли я? – переспрашивает он. – Хороший вопрос. Я искренне отношусь к тому, что делаю.


А как насчет строчки из Faithless «I can’t put the needle in»[18] – у вас хоть раз было желание, когда становилось совсем плохо, попробовать тяжелые наркотики? Или же это просто заигрывание с образом героина?

– Я не настолько претенциозен, чтобы играть в Курта Кобейна. – Он даже вздрагивает. – Это фраза скорее о желании отомстить людям, сделать какую-нибудь гадость.

Сегодня вы представили Yes I Am (песня вышла на обратной стороне сингла Creep) словами «Посвящается всем людям, которые срали на нас». Почему вы так сказали?

– Это просто… Песня о том ощущении, которое появляется, когда ты долго был никому не нужным аутсайдером, а потом вдруг все начинают с тобой разговаривать очень вежливо. А ты такой: «Да идите вы в жопу», – рычит он, на мгновение демонстрируя себя настоящего.

Вот еще немного из того, что удалось узнать в такие мгновения. Том родился в Шотландии двадцать пять лет назад (сегодня, в день барной исповеди, у него день рождения, и Эд и Колин подарили ему книгу ведущего интеллектуала-диссидента Ноама Хомского), а в Оксфорд переехал в семь лет. Детство у него было нормальное, но школу он ненавидел. («Это было настоящее чистилище, – вспоминает он. – В этой школе всячески поддерживали все худшие аспекты британского среднего класса: снобизм, нетолерантность и глупость, характерную для правых партий».)

После мучительного неудачного романа («Смотрели фильм «Кто боится Вирджинии Вулф»? Вот примерно так все было года полтора, мы постоянно ссорились при всех») Том поступил в Эксетерский университет, где изучал английский язык и изящные искусства, побрился налысо, начал работать диджеем и обнаружил опасную привязанность к выпивке («Я однажды чуть не умер от отравления алкоголем, – он даже вздрагивает от воспоминаний. – Ненадолго сорвался с катушек»).

Том не говорит, было ли ему когда-либо так плохо, чтобы задуматься о самоубийстве («Может быть, покончил бы с собой, может быть, и нет», – смеется он). Но соглашается с моей теорией, что Creep – это точная противоположность I Wanna Be Adored группы Stone Roses. Первая песня написана с позиций жалости к себе, вторая – с высокомерных, но обе они основаны на эгоцентричности, граничащей с нарциссизмом.

Creep скорее можно назвать I Wanna Be Abhorred («Хочу, чтобы меня презирали»), правильно?

– Да, определенно. – Том вновь быстро соглашается, но подробнее объяснять не хочет. – Она о… [пауза] о симпатии… [еще более долгая пауза] Это все очень сложно. Если, э-э-э… Да, наверное. М-м-м… [очень долгая пауза] Как только я скажу это, все жутко разозлятся. Думаю, дело в том, что… [пауза, длящаяся несколько столетий] какая-то часть меня всегда ищет человека, который повернется ко мне, купит мне выпить, обнимет и скажет: «Все в порядке», – наконец говорит он, нарушая гнетущую тишину. – Потому что я могу очень легко сорваться. Я могу несколько дней ни с кем не говорить.

Меня самого поражает, что я все еще занимаюсь этим. Я хочу быть один, но еще я хочу, чтобы люди меня замечали – и все это одновременно. Я не могу с этим ничего сделать.


Есть книга, называется «Голодная дорога», там за героем постоянно следуют какие-то силы и тянут его за собой – вот так я себя и чувствую.

Том продолжает раскрывать душу и опровергать теорию «коммерческий успех + признание публики = эмоциональная стабильность».

– Звучит как-то по-дурацки. Если бы я был художником, то сказал бы что-нибудь типа: «Ух ты, это здорово!» Но это поп-музыка, а в поп-музыке такие вещи не говорят.



Говорят, – если вы Radiohead. Говорят, – если вы Том Э. Йорк. Говорят, – если вы один из денди Гринвудов.

Джонни двадцать один год, Колину двадцать пять. Их отец умер, когда они были маленькими, и матери пришлось одной воспитывать двух непослушных сыновей.

– Она думала, что Джонни пытаются похитить силы зла, – признался Колин на следующий день после концерта на Род-Айленде, куря одну за другой сигареты Camel в гастрольном автобусе, припаркованном возле «Авалона», концертного зала в Бостоне. – Немного отошла она только после того, как увидела нас на Top of the Pops. Хотя она все равно считает, что все, кто выступают в этой программе, сумасшедшие наркоманы. На самом деле она счастлива только тогда, когда беспокоится. Это очень по-«радиохэдовски». Мы все беспокойные ребята. Даже когда беспокоиться на самом деле не о чем.

Джонни бросил Оксфордский политехнический институт после первого же семестра, чтобы сосредоточиться на музыке. Он главный музыкальный гений Radiohead; если Том – Бретт Андерсон, то его можно назвать Бернардом Батлером. Уже в школе он был настоящим вундеркиндом, играл на альте в оркестре Университета Темз Вэлли, а потом, как только собралась группа, стал тусоваться с Колином и компанией. Вскоре все пятеро музыкантов поселились в одном доме в Оксфорде, как The Monkees.

– Нет-нет, как The Banana Splits! – поправляет Джонни, выходя со мной на палящую жару бабьего лета на тротуар возле «Авалона».

– Кто из нас был «отцовской фигурой»? Никаких патриархов! Мы все были матерями.

Я спрашиваю Джонни, считает ли он, что Radiohead добились в Штатах успеха намного быстрее Suede, потому что последние любят дразнить аудиторию, а американцы с недоверием относятся к любой двусмысленности.

– Мы более мужественные? О-о-о, нет. – Он корчит гримасу, мое предположение ему явно не понравилось. Позже Джонни признаётся, что испытал немалое отвращение, получив в подарок серьгу из соска от совершенно голой фанатки, которая заявилась к дверям его номера несколько дней назад, а под конец нашего разговора просит не называть пола своего партнера на родине. Сейчас же Джонни смотрит на солнце и говорит мне:

– У нас есть фанаты обоего пола. Групи? Ужасное слово. Настолько из семидесятых. Нет, нам ничего такого не предлагают. Мы не Manic Street Preachers.

Мы группа без тестостерона. Мы собрались не для того, чтобы демонстрировать наше либидо широкой публике.


Колин, получивший диплом филолога в Кембриджском университете, провел молодость на кухне на вечеринках с Томом, предпочитая носить черные «чулки на тело» и яркие лиловые и зеленые рубашки и в целом бороться с гегемонией готов. Еще одно любимое времяпрепровождение Колина – выводить из себя ребят в школе (все музыканты Radiohead ходили в одну школу, хотя, за исключением Колина и Тома, учились в разных классах), обнимаясь с друзьями-парнями. А потом он поступил в университет и окончательно пошел вразнос.

– Мы все выполнили нашу «норму» по алкоголю и наркотикам в колледже, – признается самый откровенный музыкант Radiohead, щурясь от солнечного света, пробивающегося через окно гастрольного автобуса; десятки новых американских фанатов группы толпятся поодаль, ожидая, когда их кумир-басист выйдет на улицу. – Нет, ничего экстремального не было, – добавляет он тоном оксфордского дона со склонностями к эпикурейству. – Ничего сильнее спидов или травки. Героин? Нет! Сейчас у людей на такое слишком мало времени и денег.

Помню, в колледже, – продолжает он, яростно, шумно дыша, – на углу была аптека местной клиники, где выдавали метадон. Когда я ходил мимо, там обычно стояла целая очередь торчков. А потом я заходил за угол, а они там кололись, выглядело все жутко…

Колин уже сообщил мне, что ремарка, прославившая Бретта Андерсона – «Я бисексуал, у которого пока еще не было гомосексуального опыта», – на самом деле украдена из Generation X, знаменитого руководства для халявщиков.

– А вы что скажете о своих ранних гей-контактах, Колин?

– Ну, да. Ну, да. Да! – смеется он и слегка краснеет, но потом откровенничает: – Да, у меня была пара интрижек с парнями в колледже. Но моя девушка об этом знает, так что все нормально. Ей не нравится, когда я слишком много тусуюсь с ее друзьями-геями в Лондоне – вдруг они меня соблазнят! Хотите – покажу вам ее фотографию. Она настоящая байкерша. Даже рок-н-ролльнее меня. Взяла в наш отпуск три мотоцикла. Я был единственным парнем в Греции, который сидел на заднем сиденье, вцепившись в женщину! – смеется он, вскакивает и вытаскивает из рюкзака фотографию Мадлен, своей безумной подруги.

Эд – единственный музыкант Radiohead, у которого нет «второй половинки». В этом есть свои преимущества. Во-первых, у него больше денег, чем у всех остальных. (Тоскующий по дому и возлюбленной Колин потратил фунтов 600 на ежевечерние звонки Мадлен. Барабанщик Фил не уточнял, в какую именно сумму ему обходятся ночные звонки подруге Кейт, но сказал, что стоило бы купить акции British Telecom.) Во-вторых, он может спокойно флиртовать с девушками на гастролях. Например, с Таней Доннелли из Belly, которая – слушайте внимательно, любители True Story, – только что разорвала помолвку со своим парнем, американским рокером. Прямо сейчас Таня, подружка Radiohead, спрыгнула по ступенькам похожего больше на космический корабль гастрольного автобуса Belly и прервала мой разговор с Эдом в теньке возле «Авалона».

– Простите! – кричит Таня, обращаясь, наверное, ко мне, а потом одним прыжком добирается до Эда и целует его в щеку; на лице ее появляется легендарная улыбка «накрашенной акулы». – Я-то думала, вы какой-то ботаник из колледжа, который интервью берет.

(Служебная записка лейблу 4AD: больше Belly у нас на обложках не появится.)

Родители Эда разошлись, когда ему было десять лет, хотя пять лет назад он переехал обратно к отцу в Оксфорд – сейчас ему двадцать шесть лет, но его отец, поклонник Happy Mondays, классный мужик. Пережив типичный подростковый возраст («Я думал, что девчонки меня ненавидят. До семнадцати лет вообще не мог с ними разговаривать»), Эд поступил в Манчестерский университет, а потом, «в подражание Джеку Керуаку», объехал на автобусах «Грейхаунд» всю Америку, изгоняя из себя склонность к вакханалиям.

– Кто-то недавно устроил в нашу честь вечеринку, и никто из нас не пошел, – смеется миловидный, голубоглазый, почти двухметровый гитарист. – Алкоголь сейчас скорее вызывает у меня депрессию. Раньше я сильно пил, и мне это нравилось. Но потом все это вдруг стало действовать разрушающе. Мне нравится курить травку, но на этом, пожалуй, все. Крэк и кокаин? Нам предлагали. Я, конечно, заинтригован, но… То же самое можно сказать и о девушках – есть такое неписаное правило: с групи никто не встречается. Ненавижу эту сторону бизнеса, она грязная и неприглядная. Это может смотреться нормально в клипе Guns N’ Roses, но это не для нас. Мы, знаете ли, довольно-таки нравственная группа.



Я пообщался с Филом Селуэем, которого буквально вчера вечером возле гастрольного автобуса группы остановила девушка и спросила, кто он – «техник или просто приятель группы? А можешь достать мне автограф Тома?» – лишь после ураганного выступления Radiohead перед тремя тысячами зрителей в нью-йоркском «Роузленд Болрум». Я знаю, что оно ураганное, потому что обтягивающий свитер Тома после концерта висит на полотенцесушителе в гримерке, и он буквально пропитан по́том. Кап-кап-кап.

Еще я знаю, что оно ураганное, потому что всякие типы с лейблов и MTV болтают, пускают слюни и называют Radiohead лучшей новой группой со времен кого-то там, лекарством от всех известных болезней, и так далее, и так далее.


Впрочем, вы бы не поняли, что оно ураганное, если бы посмотрели на Эда, которого после того, как он, пыхнув раз двадцать семь… ну, тем, чем обычно пыхают, «пробило на ужас». И точно бы не поняли этого, посмотрев на Тома Э. Йорка. Судя по всему, болтовня с типами с лейблов и MTV в его списке интересов находится где-то чуть ниже сдирания бородавок.

Опасаясь очередного приступа раздражения Тома, я вытаскиваю Фила в коридор и спрашиваю его: почему, по его мнению, Radiohead удалось добиться большого успеха в Соединенных Штатах, в отличие от – это название я выбрал совершенно случайно – Suede? (Интересный факт: едва узнав о том, что альбом Pablo Honey стал золотым, Suede тут же прислали по факсу свои поздравления.)

– Американцам нравится наша «английскость», – отвечает барабанщик, выпускник Ливерпульского политехнического университета и бывший сотрудник ночного телефона доверия для студентов (серьезно!), облокачиваясь на унылую серую стену. – Наша «английскость» более внезапная, чем у Suede: более энергичная, лихорадочная, непосредственная.

Едва Фил раскочегаривается, к нам подходит какой-то невежливый американец и начинает внимательно прислушиваться. Как ни удивительно (да что там удивительно – это просто сюр какой-то), это Майкл О’Нил, ассистент продюсера на MTV, известный всем как голос Бивиса[19] из новейшего тупоголового американского культового мультика.

– Radiohead очень крутые, чувак! – без всякого приглашения вставляет О’Нил/Бивис; мы с Филом переглядываемся, говоря друг другу что-то типа «Полцарства за Uzi». – Они станут знаменитыми? Давайте скажем так: еще популярнее, чем U2! Определенно. Они умеют писать песни, умеют петь и играть. Они внушают доверие. У них отличный настрой. Они – настоящий альтернативный кроссовер! Словно Джим Моррисон, смешанный с Джими Хендриксом. MTV их обожает. Они поставили на уши всю страну!

Хы-хы, хы-хы. Только на этот раз шутник вовсе не шутит.

Кислотные гимны Radiohead и их искореженная поп-музыка – именно то, чего сейчас хотят в Европе, в Америке, во всем мире.


Миллионы не могут ошибаться. Или могут?

Часть третья

Преодолеваем «повороты»

Глава 1

Рецензия на The Bends

Тед Дроздовски, Rolling Stone, 18 мая 1995 года


Удача и стихи, идеально «схватившие за жопу» дух времени, сделали Creep группы Radiohead летним радиохитом 1993 года.

Песня поначалу пользовалась не самым большим успехом в Англии, на родине группы, где болезненные рефлексии припева «I’m a creep/I’m a weirdo» слишком контрастировали с бойкой иронией [лондонцев] Suede и другими законодателями вкусов в поп-музыке. Даже гитарист самих Radiohead Джонни Гринвуд ненавидел песню, и его заикающаяся гитара – нейронный выброс, сигнализирующий о финальном разрыве «страдающих запорами» синапсов вокалиста Тома Э. Йорка, – была настоящей попыткой убийства.

Тем не менее Creep, вытащив на себе довольно непримечательный дебютный альбом Pablo Honey, точнехонько попала в наш национальный комплекс неполноценности и сделала Radiohead и James последними британскими надеждами на успех в Америке.


Перспективы Radiohead могут оказаться не оправданы из-за The Bends, альбома амбициозного со звуковой точки зрения, но без готовых хитов. Это настоящий гитарный рай, в котором акустические переборы соединяются с подергиваниями фузового тремоло и параноидальными извержениями усиленного звука. Лишь мощное течение шести распухших струн Catherine Wheel хоть сколько-нибудь напоминает поперечные токи рычащего шума, пронизывающие эти двенадцать треков. Как и в случае с Catherine Wheel, фанатичная приверженность Гринвуда и второго гитариста Эда O’Брайена поп-музыке спасает их от стены пафоса, которую довели до совершенства Sonic Youth, а бесчисленное множество групп закопировали до состояния клише.

В то же самое время излишняя попсовость и мешает The Bends. Йорк настолько любит петь сладенькие мелодии, что это сильно ослабляет яд его острого языка. В High and Dry, название которой пропевается под одну из лучших мелодических линий всего альбома, Йорк мягко произносит строчки «Drying up in conversation/You will be the one who cannot talk/All your insides fall to pieces/You just sit there wishing you could still make love»[20]. В его подаче нет ни капли яда, который должна источать такая ужасная изоляция. В других песнях силу распадающихся эмоций Йорка подрывают непонятные тексты – например, в Bones, мощные риффы и покачивающийся бас которой просто вопиют «возьмите нас в эфир».

Creep оказалась неожиданностью для американцев, потому что ее послание было совершенно неотфильтрованным. Именно такого мы ждем от современных рок-героев, от Курта и Кортни до Тори Эймос. Это, конечно, не значит, что The Bends не принесет группе успеха. Но путь к нему будет трудным.

Глава 2

Мировой класс: как Radiohead подарила нам The Bends

Уиндем Уоллес, The Quietus, 3 марта 2015 года


Видите того парня с лохматым хвостиком, выбивающимся из-под греческой рыбацкой шляпы, в джинсах, разорванных на коленях, и сером непромокаемом плаще до пят, спасенном из полузабытого платяного шкафа благотворительного магазина? Это я, музыкальный редактор журнала The Third Degree Эксетерского университета, бывший ученик частной школы, получивший дорогостоящее образование и отчаянно ищущий, куда бы приткнуться так, чтобы не пришлось идти в армию, как отцу, или работать в городе, как планируют многие окружающие.

А видите другого парня, который сидит со мной за тем же шатким кофейным столиком и оглядывает кофейню Студенческой гильдии из-под дикой гривы осветленных волос, отчаянно пытаясь встать и уйти?

Это Том Йорк, который слишком хорошо воспитан, чтобы уходить без повода. Он уже живет той жизнью, о которой мечтаю я, в этом я уверен, но он не очень-то счастлив.


В этом виноват не я: первый альбом его группы задержали на две недели. Менеджеры лейбла забыли провести переговоры с магазинами о закупке новых релизов. И его недовольство кажется вполне оправданным.

Май 1992 года, до выпуска альбома The Bends осталось чуть меньше трех лет. Миньон The Drill застрял на складах EMI. Это дебютный релиз группы, хотя они вместе аж с 1985-го. Тогда они собрались под довольно бесперспективным названием On A Friday, на территории старинной Абингдонской школы близ Оксфорда, где Йорк и его товарищи жили и учились. Сам я учился в трех с половиной милях вниз по дороге, в еще более пафосном заведении – по крайней мере, именно так, с определенным высокомерием, высказывались его сотрудники и ученики, – но об этом мы не говорили. На самом деле мы вообще мало о чем говорили: я его едва знаю.

Йорк уже покинул Эксетерский университет и вернулся в Оксфорд. Мне же осталось учиться еще год. Тем не менее у нас есть пара общих друзей. Одного из них зовут Пол; его волосы струятся по спине до самого пояса, и он устраивает концерты для студентов, не забывая всякий раз вписывать меня в список гостей. Позже он будет учить детей с особенными потребностями, а склонность к экстриму удовлетворять, катаясь на старом мотоцикле. Другой – Шек, парень с дредами, лидер технологичного дуэта Flicker Noise. Он сделает карьеру музыканта и диджея – под разными именами, в том числе Lunatic Calm и Elite Force. Но сначала они с Йорком выступят в Headless Chickens, инди-панковом коллективе, где Том играл и пел бэк-вокал. Вы можете услышать Йорка на единственной записанной ими песне, I Don’t Want to Go to Woodstock, которая вышла на семидюймовой пластинке местного лейбла Hometown Atrocities. Вместе с ними в релизе поучаствовали еще две группы с ужасными названиями, Jackson Penis и Beaver Patrol, а также несколько более прозаичная Mad At The Sun. Если вам действительно интересно, сейчас копию этого сингла можно купить примерно за 75 фунтов.

Я пытаюсь успокоить Тома, сообщив, что написал на него хвалебную рецензию, – словно ему обязательно должно быть интересно, что я думаю. Я описал его как «бурное начало карьеры, шумная гитарная работа, похожая на Catherine Wheel», но не сообщил ему, что «Синглом месяца» назвал сразу две композиции: Breathing Fear (Kitchens Of Distinction) и The Drowners (Suede). Тем не менее я с нетерпением жду выступления группы, и особенно мне интересно, сможет ли он повторить свой пятнадцатисекундный вопль в конце Prove Yourself, главного трека, хотя об этом я вслух и не сказал. На самом деле я слишком нервничаю: Йорк – это первый знакомый мне музыкант, группа которого подписала контракт с лейблом.

Будучи музыкальным критиком, я, конечно, встречался и с другими музыкантами, но они к моменту нашего знакомства уже были подписаны на лейбл. Йорк же работал диджеем в нашем университетском клубе, «Лемон-Гроув», вплоть до прошлого лета, и Пол считает, что он, пожалуй, был лучшим из всех, с кем ему довелось работать. Йорк развлекал меня и друзей пятничными вечерами, пока мы напивались коктейлями «Укус змеи со смородиной» до тех пор, пока наши конечности не расслаблялись достаточно, чтобы потянуть нас на танцпол. Иногда я делал заявки – The Stone Roses, KLF, может быть, Happy Mondays, – и мне куда больше нравились инди-плейлисты Йорка, чем клубная музыка субботних вечеров, когда работал Феликс Бакстон, позже игравший в Basement Jaxx. В ту пору студенты Эксетера, которых не взяли ни в Оксфорд, ни в Кембридж, были намного более привилегированы, чем могли представить, причем по большему числу причин, чем могли догадаться.

Эта встреча – первая, на которой мы с Йорком говорили дольше чем пару секунд над диджейским пультом. Несмотря на то что я на самом деле его не знаю, меня все равно не покидает назойливое чувство. Он выглядит сосредоточенным и самоуверенным, его манера держаться говорит о том, что он точно понимает, что его выбор будет правильным. Музыка, которую я услышал, тоже подкрепила впечатление: миньон The Drill, конечно, не сделает их звездами в одночасье, но дебют весьма убедительный.

Звучит все так, словно записано в бюджетной провинциальной студии группой, которую возбуждают открывшиеся перед ней новые возможности: вокал пропущен через дисторшн и искусно закопан в миксе, гитары сырые и подвижные, басовые линии изобретательные, малый барабан тщательно настроен.


Во плоти Йорк тоже выглядит как будущая рок-звезда, и, хотя его слегка отрешенное поведение и заставляет ощутить определенный дискомфорт, я не обижаюсь – у нас общие знакомые, так что я не могу не испытывать к нему определенную расположенность. Мне нравится думать, что впоследствии я смогу хвастаться, что когда-то пил кофе с Томом Э. Йорком из Radiohead.

Спустя шесть месяцев, на одном из концертов я пьян, скорее всего, обдолбан и, что еще больше пугает, кайфую от чувства собственной важности. Несколько недель назад мне прислали Creep в белой промоупаковке, и это самая крутая вещь из всех, что я слышал. На этот раз я отдаю Radiohead почетный титул «Сингла месяца» («Это, должно быть, одна из самых крутых каменюк после Эвереста»[21], – пишу я, даже не представляя, как буду содрогаться от этих слов в будущем). И вот сейчас они играют в университете. Я ненадолго захожу в гримерку с друзьями, наслаждаясь триумфальным возвращением Тома домой. Среди спутниц оказалась и одна моя весьма гламурная знакомая, которая тут же начинает восхищаться выдающимися скулами Джонни Гринвуда. Тот, конечно же, ведет себя как джентльмен.

Его брат Колин тоже вежлив. Да и все тут ведут себя совершенно не так, как группа, которая исполнила долгожданную рок-н-ролльную мечту: они не хлещут пиво из горла, не устраивают закулисных выходок и вообще не ведут себя по-дурацки. Жизнь на гастролях с Radiohead – это вам не Вальгалла.

Я с восторгом говорю им, какая Creep крутая песня; они не то чтобы не интересуются моими словами, но и особенного энтузиазма не выказывают. Естественно, никто из них не грубит, так что я задерживаюсь с ними надолго, хотя в первую очередь меня ведет восхищение их музыкой и солидарность делу, а не какое-то стремление побыть рядом. Впрочем, никто бы и не заметил, если бы меня не было, я ни разу не почувствовал, что они хотят, чтобы я был кем-то другим или где-то еще. Я – просто еще одно лицо, с которым не обязательно быть невежливым, и их интересует только работа, ради которой они сюда приехали. Тем не менее у меня все равно ощущение, словно лишь я и еще очень немногие понимаем весь нераскрытый потенциал, словно я – «ранний последователь». Я совершенно уверен, что Creep – настолько очевидный гимн, что не заметить его просто невозможно. А я – один из тех немногих счастливцев, кто об этом уже знает, потому что получил одну из первых копий. Другие, конечно же, вскоре со мной согласятся.

Но когда ты в стельку пьян на концерте, попытка выпендриться – это не самое здравое решение. Вскоре после того, как группа начинает играть свой новый сингл, я обхожу разреженную толпу и, когда Джонни Гринвуд высекает всем известные аккорды, я раскидываю руки и во все горло подпеваю, стоя прямо под микрофонной стойкой Тома. Хуже того: я подпеваю стоя к Тому спиной, с неудержимой страстью беру на себя обязанности чирлидера.

Мои руки поднимаются и опускаются, я призываю других подпевать со мной. От меня отшатываются, и я остаюсь стоять перед певцом в одиночестве. Тем не менее я продолжаю: я же ярый поборник Radiohead. Я веду себя как дурак, но вскоре все почувствуют себя еще большими дураками из-за того, что не стояли под сценой вместе со мной.


Проходит еще несколько месяцев, и я еду три с лишним часа из Эксетера на север Лондона дождливым воскресным днем в марте 1993 года. Belly выступают хедлайнерами в клубе «Таун энд Кантри» в Кентиш-Тауне, а первыми играют The Cranberries, соблазнившие британскую музыкальную прессу своим дебютным синглом Linger. Таня Доннелли, бывшая певица Throwing Muses, решила стать звездой мейнстрима, и об этом сейчас много говорят, так что я, как вы понимаете, не без волнения ехал слушать обе эти группы, но на самом деле главная причина моей поездки – Radiohead, группа, играющая между ними. Сейчас Creep уже стала хитом в Штатах и постепенно пробирается и в Великобританию – многие издания признали песню «Синглом года». Их дебютный альбом Pablo Honey тем временем продается уже две недели и поднял, как я писал в The Third Degree, шум, не меньший, чем Suede в прошлом году. «То был тот еще шум», – добавляю я, шутя совсем не так смешно, как мне кажется.

Сам концерт, к сожалению, я помню смутно, за исключением того, как обрадовался встрече с их тур-менеджером и возможности пробраться за кулисы. Я нашел их гримерку, но там уже и без меня было полно народу, так что, быстро поздоровавшись с четырьмя музыкантами, спросил, где найти их фронтмена. Реакция довольно озадачивающая – все пожимают плечами. Сандвичи прямо на глазах сохнут под зеркальными лампами. Выйдя в коридор с бетонным полом, я слышу смех из гримерки Belly слева от меня, из которой как раз вышли несколько человек. Справа от меня, футах в десяти, виднеется лестница, спускающаяся к сцене, и я слышу странный шорох или кашель, исходящий от согбенной, похожей на гнома фигуры, стоящей на верхней ступеньке. Это Том, он один. После некоторых колебаний я плетусь к нему. Мы обмениваемся любезностями, но разговор как-то не клеится, и Том постепенно мрачнеет. Пора мне идти за пальто.

Перемотаем вперед еще на двенадцать месяцев, к 27 мая 1994 года. Прошло почти два года со времен той самой неловкой встречи с Томом в кофейне незадолго до выхода дебютного релиза Radiohead. Это снова я, держусь за перила балкона лондонского клуба «Астория». То, что происходит на сцене в тот самый момент, когда Radiohead начинают играть You, стало для меня настоящим откровением. Что бы я ни думал о них в прошлом, сейчас они играют с беспрецедентной настойчивостью, которая, однако же, практически не сказывается на качестве; грубые эскизы, которые они нарисовали на Pablo Honey, превратились в зверей с точеными мышцами, элегантных, диких и зрелых. Они весьма уверены в себе: второй ставят незнакомую песню Bones, а после яростной Ripcord следует Black Star; Йорк представляет ее, заранее самоуничижительно извиняясь за то, что исполняет еще одну новую композицию.

Собственно, она стала не последней: вскоре мы услышали The Bends, Fake Plastic Trees и Just. Йорк, в футболке Hawaii 81, с выпученными глазами, рычащий, конвульсивно склоняет голову в сторону, словно Юэн Бремнер из фильма Майка Ли «Обнаженные». Слева от него Гринвуд-младший в рубашке на несколько размеров меньше хватает гитару так, словно пытается ее укротить, а его брат прячется в тени, спокойно покачивая коротко стриженной головой и выдавая изобретательные басовые партии. На другой стороне сцены Эд O’Брайен – одетый так, словно собирается пробоваться на роль Иниго Монтойи в «Принцессе-невесте» (в оригинале эту роль сыграл Мэнди Патинкин) – высекает из своего инструмента неожиданные аккорды, возвращая «мясо» на пустые кости песен, словно до этого недооценивал свои возможности. Позади спокойный, непритязательный Фил Селуэй соединяет все вместе своими барабанами. А я пораженно таращусь на сцену с разинутым ртом.

Они выходят на бис, возможно, впервые исполняя Street Spirit (Fade Out) на публике и демонстрируя чувствительность, на которую Creep только намекала; недосказанная красота песни соблазнительна и обворожительна. После концерта я, что для меня необычно, практически утрачиваю дар речи, и, когда группа позже спускается в «Бар Кита Муна», я, ведомый адреналином, на ураганной скорости выпиваю одну пинту за другой и слишком возбужден, чтобы даже просто сказать им «Привет». Еще во время My Iron Lung, которую они сыграли примерно через полчаса после начала шоу, я понял, что никогда больше не поговорю с ними.

Залп гитарных партий Джонни Гринвуда разнес в клочья безыскусную мелодию Йорка, жестоко оторвав ее от извивающихся гитарных партий и сознательно отстающей от ритма басовой линии, и пробил дыру в окружающем меня мире. Эта безупречная демонстрация переходов от напряжения к облегчению подтвердила, что Radiohead действительно стали теми, кем, как я всегда надеялся, они станут. Примерно через год с небольшим со мной наконец-то согласился и весь мир.


* * *

Так что же значит альбом The Bends через два десятилетия после его выхода в марте 1995 года? Лично для меня он символизирует завершение взросления. За три года, прошедшие после встречи с Йорком в кофейне, я окончил университет, немного поработал в музыкальном магазине, а потом переехал в Лондон, где стал музыкальным публицистом. К работе я относился крайне серьезно: как бы я ни засиживался на вечеринках, в десять утра я всегда был в офисе в провонявшем мочой переулке в нескольких метрах от Оксфорд-стрит в центре Лондона. Комфортные детство и юность остались позади, и я поселился в двухместной обшарпанной квартирке в Сохо с тремя соседями. Там и начались такие приключения, которые я даже вообразить себе не мог: я напился с Guided By Voices, не пустил Лиама Галлахера в гримерку Afghan Whigs и курил травку Снуп Догга на шоу The Word.

Быть аристократичным в мире инди-рока не всегда легко: я был доверчивым и слишком чувствительным, не очень понимал свое место и не знал обычаев процветающей лондонской музыкальной индустрии. Но я все равно считал, что повзрослел, и, впервые услышав The Bends, понял, что и Radiohead, и я добрались до конца важнейшего участка увлекательного путешествия. У нас похожее происхождение, мы шли схожими дорогами и даже временами пересекались. Я считал, что их триумф – показатель моего успеха: я исполнил давнюю мечту и нашел свое альтернативное место в музыкальном бизнесе.

Чтобы с сочувствием отнестись к этому весьма неправдоподобному с виду заявлению, вы должны понять одну вещь: несмотря на все возможности, которые предоставляют платные частные школы, они не созданы для того, чтобы направить вас по такому пути. (По крайней мере, тогда не были созданы.) Обучение, доступное среднему классу в восьмидесятых, не помогало добиться успеха вне традиционных профессий. И, хотя были среди учеников и бунтари – курильщики, любители травки, пьяницы, мыслители, – для большинства бунт был просто позой, возможностью получить немного свободы до того, как остепениться и осесть в «домашних графствах» с хорошо воспитанным супругом (или супругой), парой не по годам развитых детей, любимым местом в лондонской электричке и раздутой ностальгией по зря потраченной юности. «Как и твой папаша, ты никогда не изменишься…»

Покинув университет, я отлично знал, что мои родители предпочли бы, чтобы время, которое я тратил на написание неоплачиваемых рецензий для Melody Maker и NME, я уделил поиску работы в более респектабельных отраслях. Не скажу, что они меня не поддерживали, но они совсем не то имели в виду, когда буквально при рождении вписали мое имя в список учеников престижного учебного заведения с бешеным конкурсом. Тем не менее, если можно так сказать, то частные школы тогда настаивали на одном – воспитании в учениках чувства ответственности. Директор моей школы называл это «правильными привычками для жизни», такими же важными, как регулярно чистить ногти или вынимать руки из карманов, разговаривая с учителями. Какой бы путь вы ни выбрали для себя, объясняли нам, нужно обязательно выкладываться в полную силу. Пожалуй, это было едва ли не единственное полезное знание, которое я вынес за десять мрачных лет, проведенных вне дома.

Не таким и неправдоподобным кажется предположение, что, как и я, Йорк и его коллеги довольно долго раздумывали, прежде чем все же решили, что музыка – достойное занятие.

Когда семьи тратят десятки тысяч фунтов на обучение детей, лишь очень немногие отпрыски осмеливаются не оправдать ожиданий, висящих на них тяжким грузом.


Уверен, что даже Джонни Гринвуд провел немало бессонных ночей в университете Оксфорд Брукс, прежде чем через три недели после начала обучения на факультете музыки и психологии забрать документы и подписать вместе с группой контракт с Parlophone, дочерней компанией EMI.

Нет, подобное образование, конечно, не затрудняет жизнь по сравнению с обучением в государственных школах. Семейная финансовая подушка безопасности, которой обладает большинство учеников частных школ, бросивших университеты, дает хорошую возможность рискнуть. И на миньоне Drill мы слышим потребность группы быть воспринятой серьезно, «доказать» свое достоинство. Песни на миньоне минималистичны и продуманы, уравновешены дешевым и сердитым саундом, который говорит, что они обладают скрупулезным самосознанием, необыкновенной целеустремленностью и точным пониманием того, в каком именно месте большой картины мира хотят находиться. Можно биться об заклад, их учителя вскоре заявили о том, что тоже сыграли свою роль в глобальном успехе группы.

Но что значит альбом The Bends за пределами моего скромного существования? Он появился в конце эпохи мощнейших тектонических сдвигов в музыке. Шугейз сначала взревел, затем всхлипнул; движение nutty sound рухнуло в кому еще в процессе зарождения; бритпоп уничтожил сам себя, а к тому времени, как The Bends наконец-то вышел, даже самый знаменитый представитель гранжа, Курт Кобейн, был уже год как мертв.