– А ты ничего мужик, законный, – наконец сказал он. – Двух наших с полпинка вырубил. Мне такие нравятся, такие нам нужны. Фартовым мог бы стать, с братвой закорешиться, спать на золоте, питаться шоколадом. Как на это смотришь?

Мазур пожал плечами:

– Как смотрю? Да никак. Какой из меня блатной, я за всю жизнь ложечки серебряной не украл.

Лёлек на это отвечал, что он, как всякий честный фраер, неправильно понимает суть воровской жизни. Вор – не тот, кто украл, вор – это тот, кто берет, что хочет. Маркс с Энгельсом еще когда сказали, что пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, а приобретут они весь мир. Так вот, уркам и так уже весь мир принадлежит, и именно поэтому злые вертухаи и хотят посадить их на цепь.

– Фартовый приходит и берет, что ему нравится, – толковал Лёлек. – А воровать самому не обязательно, на это шестерки есть и прочие иные сявки. Если ты думаешь, что урки – люди плохие, ты в корне неправ. Урки – люди справедливые, правильные. Живи сам и дай жить другим – вот наш лозунг. Никто тебя воровать не заставит, ты братве для других дел нужен. Ты про закон воровской что-нибудь слышал?

Мазур, конечно, слышал про воровской закон, вот только жить он хотел по обычному закону, общегражданскому. Блатарь засмеялся: да ведь этот самый общегражданский закон, по которому он жить хотел, его на кичу и упек. Сколько ему суд выписал? Десятку?

– Двадцать пять, – с неохотой отвечал лейтенант.

Ну вот. И наверняка несправедливо – он ведь не крал, не убивал. А теперь четвертак ему тянуть, пока не откинется. Только не дотянет он, откинется гораздо раньше, и сразу – на тот свет.

– Да что вам в принципе от меня нужно? – не выдержал наконец Мазур. – На кой ляд я вам сдался?

Лёлек тонко улыбнулся. На прямой вопрос надо и ответ давать прямой. Воры ценят не только храбрость, но и мастерство. А он, лейтенант, выйдя один против десятерых, продемонстрировал и то и другое. Два уркагана, которых он в самом начале уделал, не последние были бойцы. А он их – совершенно спокойно, как два пальца об асфальт. Такой человек братве необходим, пусть поделится навыками.

– Вам что, инструктор рукопашного боя нужен? – поморщился Мазур.

Лёлек кивнул: было бы неплохо. Шабер, конечно, надежнее, но в зоне и на киче бывает, что при себе одни голые руки. И вот тут бы хорошо этими самыми руками уметь отвернуть голову, кому потребуется.

Мазур призадумался. Отказывать сразу он не хотел. В прошлый раз, отказав блатным, он чудом спасся сначала от поругания, затем – от верной смерти. Однако если доктор прав и нога его не будет сгибаться, какой из него теперь, простите, инструктор? В таких делах очень важно уметь все самому делать и не словами объяснять, а буквально на себе все показывать. Как он покажет на себе, если после первого же броска наверняка сломает и вторую ногу?

– Слушай, Лёлек, – сказал лейтенант, – я бы с дорогой душой, конечно…

– Вот и молодцом, – перебил его блатной. – Знал, что ты парень не гнилой, что поймешь свою выгоду.

Мазур поморщился. Да выгоду-то свою он отлично понимает. Вот только у драки той, про которую они оба говорят, имелись неприятные последствия.

– Какие последствия? – напрягся урка. – Какие еще последствия?

Мазур отвечал, что он стал калекой, инвалидом. У него связки в колене порвались, а без них нога не сгибается.

– А лепила что говорит? – поинтересовался обескураженный Лёлек.

Лепила, то есть доктор, говорит, что пусть доволен будет, что вообще живой остался. Так что он бы с дорогой душой, но не выйдет, наверное…

Судя по виду, блатарь был сильно огорчен. Лицо его перекосилось, губы шептали страшные ругательства. Потом он, кажется, немного успокоился.

– Плохо, – сказал, – плохо. Все же у братвы к тебе претензия есть, из-за тебя многих измудохали чуть не до смерти.

Мазур поразился: он, что ли, мудохал? Лёлек поморщился: и он тоже, но, главное, что из-за него все и началось. Братва ему выбитых зубов не простит. Так что, если не хочет он быть инструктором и не нравятся ему воры, придется, значит, отвечать по всей строгости воровского закона.

– Это как – по всей строгости? – Лицо у Мазура обострилось от злости, даже голова болеть перестала. – На ножи, что ли, поставите?

– Можно и на ножи, – задумчиво сказал урка. – Можно и чего поинтереснее придумать.

И он как бы ненароком вытащил из кармана простой деревянный крестик на веревочке, закачал его на пальце – туда-сюда, туда-сюда… В самом крестике не было ничего удивительного: блатные часто носили кресты и даже молились по-своему искренне. Были у них на этот счет свои приметы и суеверия. В частности, считалось, что если в Благовещение выгорит кража, то везти потом будет весь год. Похожим образом обстоит дело и с картами. Выиграл на Благовещение – весь год будешь в выигрыше. Вот потому и молятся воры, раскидывая карты, просят благословения у Божьей матери и архистратига Гавриила, которого особо выделяют среди прочих ангелов и даже считают своим покровителем.

Но дело было не в этом. Дело было в том, что крестик, который держал Лёлек, ему не принадлежал – у пахана на груди висел свой крест. А тот, который был в руке у вора, был взят у Коли Васнецова… Ошибиться было нельзя, это был единственный деревянный крест, который видел он на пересылке и в лагере. Лейтенант заметил, как Коля сжимал его в руке и молился неслышно, видел, что крестик этот служит для него как бы стержнем, опорой в том кошмаре, который обступил его со всех сторон. Оказавшись в тюрьме, мальчишка не разуверился, а кажется, еще больше уверовал, крестик был его надеждой и опорой, он чувствовал, что, пока крестик при нем, Бог его не оставит.

И вот теперь этот крестик в отвратительной своей, кровавой и грязной руке держал уркаган.

Несколько секунд разведчик молча следил за тем, как, словно маятник, раскачивается на веревочке крестик, потом спросил сипло:

– Что вы с ним сделали?

Блатарь засмеялся: жизнь лагерная сурова – человек хочет одного, а получает совсем другое. Особенно если человек – фраер и идет против воровского закона. Мазур молчал. Ему была непонятна такая дикая, такая звериная жестокость. Впрочем, и не звериная даже. Даже в зверях, кажется, нет такой злобы, даже звери не убивают без необходимости…

– Зачем? – спросил Мазур, поднимая на вора темный взор.

– Затем, чтобы ты понял серьезность наших намерений, – отвечал вор неожиданно спокойно. – Затем, чтобы не ссал против ветра. Затем, чтобы покорился судьбе.

Секунду они смотрели друг на друга: Мазур с яростью, вор – с какой-то загадочной истомой во взоре.

– Ладно, – сказал лейтенант наконец. – Ладно. Раз такой у нас вышел разговор, тогда прямо сейчас меня замочи. Шабер-то у тебя наверняка при себе.

Лёлек с огорчением развел руками: шабер у него, к сожалению, изъяли, когда принесли в санчасть. Но дело не в шабере, шабер найти можно.

– А в чем тогда дело? – спросил Мазур. – В чем?

– Как говорил один древний грек, месть – это щи, которые подают холодными, – отвечал урка. – Так что выздоравливай, фраерок, после договорим.

И он, высокомерно вздернув подбородок, вышел вон из изолятора. Мазур без сил повалился на подушку. От ярости голова совершенно перестала болеть. Однако теперь ему предстояла головная боль посерьезнее – он должен был понять, как избежать мести воров.

То, что урки свое обещание выполнят, – в этом не было у него никаких сомнений. Если уж сам пахан к нему заявился, тут уж не помогут ни Божья матерь, ни архангел Гавриил. Вот разве что успеть нанести удар первым. И такой удар, который воры отразить не смогут при всем желании…

Остаток дня Мазур лежал на кровати и думал, даже обед – баланду чуть более густую и наваристую, чем в общем бараке, – есть не стал. Мозги после ушиба работали не так ясно, как обычно, но простые вещи ухватывали довольно легко.

Первая простая вещь состояла в том, что инициатором атаки был сам Лёлек. Залетный фраер Мазур посмел идти против пахана на глазах у всех, чем поставил под сомнение его воровской авторитет. Более того, он поднял фраеров против воров, и восстание это до некоторой степени можно было назвать удачным. По всем воровским законам ему, Мазуру, выходила смерть.

И даже тот факт, что воры готовы были использовать его навыки, приговора этого не отменял, а лишь отсрочивал. Когда урки решат, что он им больше не нужен, они с ним немедленно разделаются. Значит, нужно следовать всегдашней лагерной максиме, о которой рассказал ему один старый бытовик: «Не верь, не бойся, не проси». Верить и просить он и так ничего не собирался, теперь надо было понять, как избавиться от страха. Наиболее радикальный способ от страха избавиться – это уничтожить источник страха. А что является источником страха? Воры, точнее, один вор, Лёлек. Если, скажем, Лёлек каким-то образом исчезнет из лагеря, остальные воры, скорее всего, очень скоро про него, Мазура, просто забудут.

А вот Лёлек не забудет: у него к Мазуру личный счет. Значит, между ним и жизнью стоит всего один человек – вор в законе Лёлек. И если удастся убрать его с горизонта, может быть, получится еще на некоторое время задержаться на этом свете…

Теперь требовалось понять, как решить вставшую перед ним задачу. Для этого следовало составить план.

Этим и занялся лейтенант. Спустя десять минут план был готов, оставалось только дождаться ночи. Впрочем, до этого требовалось понять, способен ли он, Мазур, вообще передвигаться без посторонней помощи?

Выяснить это было не так уж сложно. Достаточно было встать на ноги и сделать первый шаг. Для начала Мазур сел на кровати. Голова немедленно закружилась, и пришлось прилечь обратно. Но лейтенанта это не обескуражило: если он лежит уже вторую неделю, вестибулярный аппарат хочешь не хочешь, а должен был пострадать. Кстати сказать, ходит ли он в туалет? И если ходит, то как именно – пешком или…

Амнезия не позволяла ему вспомнить истинное положение вещей, но именно на такой случай существуют мозги. Уже не пытаясь сесть, он аккуратно свесился с кровати и заглянул под нее. Внизу на полу стояла утка.

Так… Значит, сам он все-таки не ходит. Или, может быть, не ходил раньше? Скорее всего, ему просто запретил врач, чтобы не тревожить колено. Однако сейчас вопрос стоит о жизни и смерти, и можно бы и рискнуть. На кой черт ему здоровая нога на том свете, там, вероятно, и ног никаких нет – все парят в воздухе, яко ангелы в небеси. Или, напротив, пресмыкаются на манер червяков среди раскаленных сковородок. Как бы там ни было, на тот свет он не спешил.

Лейтенант снова сел – на этот раз уже гораздо аккуратнее. Счастье, что в изоляторе он один. Наверняка сосед бы начал допытываться, что это он делает да куда он намылился. Очень может быть, что даже бы и доктору настучал. Но соседа нет, и это развязывает нам руки. Точнее, ноги.

Он откинул тонкое, сплющенное от времени одеяло, осторожно опустил ноги на пол. Тапок, разумеется, нет, да и зачем они неходячему больному? С другой стороны, может, тут и вовсе не дают больным никаких тапочек, как говорили древние: все мое ношу с собой. Неважно, он не гордый, он и босиком прогуляется, лишь бы ноги держали.

Левую ногу он просто согнул и поставил на пол, показавшийся ему ледяным. Правую же держал прямо, опускал крайне осторожно, стараясь случайно не побеспокоить колено. К счастью, нога была закована в гипс, что, разумеется, серьезно ее укрепляло. Вот только достаточно ли, чтобы использовать ее для ходьбы?

По счастью, в изоляторе стояли не нары, а обычные железные кровати с панцирной сеткой. У кроватей этих, как и положено, были железные спинки, на которых имелись круглые шары, держась за которые вполне можно было попробовать подняться на обе ноги. Так он и сделал, стараясь все время держать правую ногу прямо. Получилось у него не без труда – все время кружилась голов, – но все же получилось.

Теперь наступил самый ответственный момент: нужно было попробовать сделать первый шаг. Отпускать железный шар, за который он держится, никак нельзя, поэтому для начала он будет ходить рядом с кроватью – два шага туда, два – обратно.

Тут он закусил губу. Легко сказать – пойдет! Но как идти, не сгибая больную ногу? Она ведь будет все время задевать за землю. Впрочем, для физика задачка ерундовая – нужно изменить соотношение между ногами. Если мы не можем укорачивать правую ногу, попробуем временно удлинять левую. Для этого шагаем вперед левой ногой и ставим ее сначала на всю стопу целиком. Затем переносим вес вперед и чуть поднимаемся на левой ноге на носочек. Дальше на миг зависаем на носочке левой и совершенно спокойно подтягиваем к левой прямую правую. Опускаемся с носочка на полную стопу, снова выносим левую ногу вперед, снова ставим на носочек и снова подтягиваем правую. Метод ходьбы не очень быстрый, но, кажется, вполне рабочий.

Теперь надо попробовать идти так же, но только без помощи кроватной спинки, надеясь только на свои силы. Шаг, еще шаг, еще – он покачнулся и чудом удержался на ногах, оперевшись на стену. Стоял так, наверное, с минуту, успокаивая тремор в руках. Повезло, что стена была рядом, иначе бы, наверное, свалился и повредил себе и вторую ногу. Совершенно ясно, что так ходить нельзя – слишком большой риск. Если ночью он рухнет посреди дороги, то переломает все ноги к чертовой матери. А если даже и не сломает ничего, то непременно всех переполошит и сорвет свой грандиозный план.

Аккуратно, по стеночке, добрался Мазур до кровати и сел на нее. Его охватила досада. Вот черт, и всего-то требовалось добраться до общей палаты, тихо придушить блатаря и тайно вернуться назад. Плевое дело для разведчика… Если, конечно, у него обе ноги здоровы.

С другой стороны, что за сложность такая? Вон он в газете фронтовой читал, что какой-то Алексей Маресьев, летчик, был сбит во время боевого вылета, но остался в живых. Правда, пришлось ему ампутировать обе ноги. Ну, казалось бы, что дальше – списание подчистую, инвалидность и тыл. Однако же человек не смирился. Сделали этому Маресьеву протезы, и он на своих протезах не то что ходить – летать на самолете выучился. Снова вернулся в строй и бил фашистских гадов. Без двух ног при этом! А у него, у Мазура, что? Обе ноги на месте, одна только не сгибается. И это причина, по которой надо отказаться от плана? Причина, по которой кровосос и садист Лёлек будет жить дальше, убивать и мучить людей и в конце концов похоронит и самого лейтенанта? Чего же он в таком случае стоит, если безногий летчик Маресьев оказался способен на большее, чем двуногий разведчик Мазур?

Нет-нет, так дело не пойдет. Надо что-то придумать, что-то надежное. Мазур лег на спину, прикрылся одеялом, неподвижно смотрел в мутно-серый, с потеками потолок.

Итак, по порядку.

Первое. Передвигаться он может, но делать это ему трудно – кружится голова, и он в любой момент может упасть.

Второе. Исходя из вышесказанного, хорошо бы подождать, пока последствия ушиба сойдут на нет. Однако он не знает, сколько еще пробудет в санчасти Лёлек. Если вор успеет отсюда выйти, добраться до него в лагере Мазуру будет гораздо труднее – скорее уж Лёлек доберется до лейтенанта.

Отсюда следует третье: прибить урку нужно как можно быстрее, хорошо бы этой ночью. Значит, необходимо найти способ обезопасить себя от случайного падения. И способ этот сам идет в руки – костыли.

Впрочем, костылей в санчасти может и не быть. Ладно, пусть не костыли, пусть хотя бы палка. Какую-никакую палку найти можно всегда, не обязательно это должна быть трость, просто штакетина нужной длины. Вопрос: как ее найти, эту штакетину? Ответ – попросить санитара.

Санитар, конечно, спросит, зачем лежачему больному палка. Мазур ответит: чтобы ходить в туалет. На это санитар скажет: ходи себе в утку. А Мазур объяснит, что в утку нормально ходить можно только по-маленькому. А если по большому, то весь перепачкаешься. И ему же, санитару, все это дерьмо потом надо будет убирать. А за услугу можно пообещать санитару обед. За такую цену ему не то что доску, ему целое необработанное бревно притаранят.

Что ж, план недурной. Можно даже сказать, хороший план. Вот только есть в нем что-то сомнительное. Что-то двусмысленное в нем есть, что-то ложное. Что-то такое, почему от него хочется отказаться.

Лейтенант прекрасно понимал, что, как бы ни был ужасен блатарь и сколько бы невинных душ ни отправил он на тот свет, уничтожение его – это преступление, дело уголовно наказуемое. И он, Мазур, выходил в этом случае преступником, а Лёлек – невинной жертвой. Однако, во-первых, увеличивать себе срок он не хотел, во-вторых, не хотел, чтобы на него ополчились уголовники, желая отомстить за смерть пахана. Значит, следовало провернуть все дело тихо, не привлекая к себе внимания.

Когда он убьет уголовника, начнется следствие. Допрашивать будут всех, от начальника санчасти до последнего санитара, не говоря уже о пациентах. И вот этот-то последний санитар, скорее всего, вспомнит, что за несколько часов до убийства лейтенант просил себе палку – якобы затем, чтобы ходить в туалет. И тогда, чтобы совместить две очевидные вещи, ума хватит даже у приискового следователя. Вывод из всего этого простой: нельзя делать ничего, что привлекло бы к нему внимание.

Сейчас его положение почти идеально для совершения преступления: все, включая доктора, полагают, что он неходячий. Значит, если Лёлек будет убит, лейтенант окажется последним, на кого падет подозрение. Потому что как мог бы он, неходячий, взять и убить блатаря? Никак бы не мог.

Следовательно, придется обходиться своими силами.

* * *

Ближе к вечеру голова поутихла, даже новая порция пирамидона не понадобилась. Это было очень хорошо, потому что для запланированного предприятия ему требовались ясная голова и крепкое тело.

Поужинал Мазур с аппетитом, хотя при появлении санитара изобразил из себя умирающего лебедя: пусть для протокола запомнят его больным и беспомощным. Санитару, зэку из уголовников, было, впрочем, глубоко наплевать на его самочувствие: его должность была хорошая, и не затем его сюда устраивали, чтобы он интересовался здоровьем разных там слабосильных фраеров.

Часов в изоляторе не было, окна тоже, однако ориентироваться во времени было все-таки можно. Около десяти вечера окончательно стихла всякая активность: пациенты улеглись спать, обслуживающий персонал тоже отправился на заслуженный отдых. Лейтенант знал, что самый крепкий сон у человека – предутренний, однако не собирался ждать так долго. По его прикидкам, вся санчасть должна была погрузиться в сон уже после двенадцати. Таким образом, лучше всего отправиться на дело между часом и двумя.

Так он и поступил. К тому моменту, когда он встал с кровати, в его арсенале имелся еще один способ передвижения – более устойчивый, чем первый. Суть его была проста. Левая нога движется как обычно, а правая как бы описывает вокруг нее дугу. Это было похоже на то, как движется циркуль «козья ножка», описывая полукружие вокруг неподвижной основы.

Когда, по его ощущению, нужный момент настал, Мазур осторожно сел на кровати. Посидел немного в темноте, чтобы глаза привыкли к окружающему пространству, потом поднялся, вытянул руки вперед, чтобы случайно не удариться о стену, и стал потихонечку костылять к выходу из изолятора.

На его счастье, санчасть у них запиралась только снаружи, внутренние двери на ночь лишь прикрывали. Это тоже следовало отнести к везению, или, выражаясь блатным языком, к фарту.

Медленно, шаг за шагом, проковылял он по коридору и добрался до общей палаты. Здесь было посветлее – через забранные решеткой окна с трудом проходил тусклый свет уличного фонаря. Правда, распознать Лёлека казалось все равно затруднительно: начнешь вглядываться по очереди во все спящие физиономии, наверняка кого-то потревожишь. Однако лейтенант надеялся не на зоркое зрение, а на тюремные традиции. Кровать пахана должна располагаться немного на отшибе от других кроватей, да и само место, где угнездился вор в законе, должно несколько выделяться на общем фоне.

Так оно и вышло. Место блатаря он увидел почти сразу, как вошел в палату. В ближнем к двери углу – отлично, убегать потом будет недалеко! – располагалась железная кровать, рядом с которой стояла крепкая тумбочка и вполне устойчивый стул. На спинке стула были аккуратно повешены не фраерские лохмотья, а вполне приличный клифт[22]. Человек, лежавший в кровати, был накрыт хорошим ватным одеялом. Под кроватью прочно обжились новые прахоря́[23]. С вероятностью девяносто девять процентов из ста здесь должен был лежать Лёлек.

Убить урку сейчас было бы проще простого. Зажать сонную артерию – и он даже не проснется. Доктор утром зарегистрирует смерть от остановки сердца – дело в лагере почти обычное.

Похоже, вся палата спала, но все равно тут было неспокойно. Кроме обычного всхрапывания, там и сям раздавались стоны, кто-то тихо вскрикивал во сне, что-то бормотал; Мазур даже различил слова «Нет! Не надо!». Ад, в котором жили заключенные, не оставлял их и во сне.

Мазур склонился над Лёлеком. В слабом отсвете фонаря лицо вора изменилось. Оно не было больше жестокой и похабной маской людоеда, как днем, сейчас оно казалось обиженным и даже каким-то детским. Сердце у Мазура дрогнуло. Может, он несправедлив к Лёлеку, может, по природе тот не такой уж и плохой человек, просто вынужден демонстрировать жестокость, чтобы самому не стать жертвой своего же брата блатаря. Но тут он вспомнил васнецовский деревянный крестик в руке уголовника и отогнал от себя глупую жалость. Если ад есть, пора отправить туда этого зверя – и как можно глубже при этом, на самые жаркие сковородки…

Он протянул было руку к шее спящего – и замер. Тот, лежа на спине, глядел прямо на него неподвижными круглыми глазами. На несколько секунд Мазур превратился в соляной столп, способный рассыпаться от одного движения. Он знал, конечно, что есть люди, способные спать с открытыми глазами. Такой талант у некоторых открывается после следственного изолятора или тюрьмы, где людей таскают на допросы ночью, а днем не позволяют спать – за этим строго следит конвойный. И тогда арестованный, чтобы не погибнуть от нервного и физического истощения, учится спать с открытыми глазами. Со стороны кажется, что человек просто сидит, но на самом деле он спит. Может быть, Лёлек из той же когорты? Однако только что глаза у него были закрыты, а теперь почему-то открылись… Что это значит? Спит он или нет? Стоит ли все-таки попытаться удушить его, или надо срочно менять планы?

Никакого решения принять он так и не успел: Лёлек открыл рот и заговорил.

– Пришел, значит, – сказал он негромко.

Над ответом Мазур не думал.

– Да, – прошептал он торопливо, – пришел. Я вот чего, Лёлек. Я условия уточнить хотел.

– Какие условия? – В ночной темноте змеиный голос пахана звучал особенно страшно. – Какие еще тебе условия?

– Ну, если я соглашаюсь делать, как вы хотели… – Язык у него почему-то шевелился трудно, и сказал он не совсем то, что собирался: – Я насчет мальчонки, с которого ты крест снял. Он жив еще?

– А пес его знает, – отвечал Лёлек сонно. – Его в тот же вечер в другой барак перевели.

– А крестик как же?

– А он его в драке потерял, – ухмыльнулся урка.

Значит, жив мальчонка. Жив и, видимо, здоров. Это хорошо, хорошо, теперь его совесть чиста. Теперь будет проще…

– Так ты за этим посреди ночи приперся? Про мальчонку спросить?

Глаза у блатаря были такие же круглые и смотрели все так же неподвижно и страшно. Казалось, голос этот не из человека идет, а прямо из преисподней.

«Не верит мне, – пронеслась в голове лейтенанта паническая мысль. – Догадался, сволочь, зачем я здесь». И все равно нужно врать. Пока ты врешь, есть шанс уцелеть.

– Я согласен быть инструктором у братвы, – решительно проговорил Мазур. – Но… хочу быть в законе.

Глаза вора, и без того круглые, округлились еще больше.

– Чего? – сказал он изумленно и сел на кровати. – Ты же сам, фраерюга, звонил, что за всю жизнь ложечки серебряной не сбондил, и в паханы ползешь?

Лейтенант пожал плечами: им инструктор рукопашного боя нужен или нет? Если нужен, вот его цена – он хочет стать вором в законе. Урка все смотрел на него – так же молча и изумленно. Только пальцы его непроизвольно скрючились, как будто пальцами этими он уже душил наглого фраера.

Мазур внезапно ощутил, что в палате воцарилась мертвая тишина: никто не храпел, не бормотал, не шевелился. Хоть говорили они негромко, но все пациенты проснулись и затаив дыхание слушали теперь их разговор.

Лёлек тоже это заметил. Он обвел глазами больничное пространство и сказал негромко:

– Ну, что вылупились? На боковую…

Лагерный народ, лежавший в общей палате, мигом понял, что негромкий голос лишь предвестие большой бури, а потому немедленно повернулся на другой бок и закрыл глаза. Блатарь тоже опустился на койку, смотрел в потолок.

– Гуляй, – сказал он наконец без всякого выражения.

А он не против, он пойдет гулять. Вот только как насчет его условия?

– Обмозгуем, – негромко отвечал Лёлек.

Мазур молча кивнул и заковылял к выходу, забирая правой ногой в гипсе по кругу.

– Циркуль, – вдруг сказали у него за спиной.

Он обернулся, посмотрел назад. Какой-то шнырь высунулся из-под одеяла, смотрел ему вслед.

– Смешно костыляешь, – хмыкнул шнырь, – вылитый циркуль.

Лейтенант ничего не сказал и молча вышел из палаты. Он был доволен, что сбил с толку, отвлек своей наглостью пахана. Еще один шаг, одно слово Лёлека, и всем стало бы ясно, что он пришел убивать, и его прямо там, в палате, поставили бы на ножи. А так, глядишь, еще хоть немного да поживет.

Глава восьмая. Долг и выкуп

Время в санчасти шло неторопливо, дни были похожи друг на друга, как близнецы, один день исправно сменял другой. Нога мазуровская в конце концов зажила, но, как и предсказывал доктор Оборихин, не желала теперь сгибаться – даже после того, как с нее сняли гипс. Если раньше это была новость неприятная, то сейчас – просто убийственная. Он обещал блатным свое содействие, а выполнить обещание не мог. Это было бы еще терпимо, если бы до этого у них не было к Мазуру серьезного счета. В конце концов, он должен был бы только откупиться за дерзость. Но теперь откупиться он не может. Едва он покинет санчасть, урки призовут его на правилку. Ну, или говоря проще, зарежут, как собаку.

Об этом ему напомнил санитар из уголовных, который работал в санчасти. Пришел утром, стоял, смотрел на лейтенанта, ничего не говорил. Мазур не выдержал.

– Чего тебе? – сказал.

– Лёлек велел про должок напомнить, – гадко ощерился санитар. – Пора, сказал, выплачивать. Пускай, сказал, даже не думает насчет соскочить. Отмазки не принимаются. Никакие. Ты расчухал, Циркуль?

Мазур ничего не ответил, только отвернулся к стене, чтобы не видеть гадкую харю санитара. Циркуль, мать вашу! Он еще не вернулся в барак, а уже получил поганую кликуху. Спасибо, отцы родные, и как он до этого жил без погоняла?

Лейтенант, конечно, мог отвернуться от санитара, однако отвернуться от угроз блатарей было гораздо труднее. Сегодня после завтрака его выписывали из санчасти, и он после этого оказывался в полной власти урок. То есть, конечно, они и раньше, несмотря на вертухая у двери, могли войти в санчасть и прирезать Мазура. Однако воры не просто прирезать его хотели, до поры до времени они имели к нему особый интерес. Как только интерес этот иссякнет, ему не жить. Это Мазур понимал очень хорошо.

– Ну, что ж, – сказал доктор Оборихин на последнем осмотре, – больше держать вас здесь смысла нет, все, что я мог, я для вас сделал. Напишу вам справку, отправляйтесь в административный корпус, пусть там решают вашу дальнейшую судьбу.

Поняв, что сейчас его отправят наружу, Мазур решил рассказать доктору всю историю с Лёлеком, умолчав лишь о том, что собирался убить уголовника. Сан Саныч только крякнул, услышав исповедь пациента.

– Н-да, батенька, – проговорил он, протирая полой не очень чистого халата линзы очков, – попали вы как кур в ощип. Как же так, ведь вы же взрослый человек – интеллигентный, сознательный…

– Выбора не было, доктор, – отвечал лейтенант. – Так сказать, тактический ход применил, но на общий исход сражения это, к сожалению, не повлияло.

– Скажите, Андрей Иванович, а если бы нога была здорова, вы бы пошли к уркам на службу? – полюбопытствовал Оборихин, вздевая очки на нос.

Мазур поразился, какое у него усталое, серое, словно пылью покрытое лицо. Наверное, такое лицо должно быть у человека, который слишком часто соглашался на компромиссы со своей совестью. Такому, наверное, неприятна будет чужая принципиальность. Впрочем, и обмануть такого будет нелегко. Может быть, правду сказать?

– Не знаю, доктор, – с какой-то отчаянной откровенностью рубанул лейтенант. – Наверное, все-таки пошел бы.

– То есть вы бы их учили рукопашному бою, а они бы потом убивали ни в чем не повинных людей? – Сан Саныч смотрел куда-то в сторону.

Мазур напрягся. Момент решающий, с ответом ошибиться никак нельзя. И соврать нельзя, и правды всей не скажешь. Тем более если сам ее не знаешь, этой правды.

– Знаете, доктор, меня ведь никто не спрашивал, – медленно заговорил Мазур. – Пришли и поставили перед фактом: будешь нас обучать или замочим. Я, что ж, только руками развел. Пообещал, а потом вы мне сказали, что нога у меня сгибаться не будет. Выходит, я блатарей обманул. А они этого очень не любят. Устроят мне правилку – и со святыми упокой. Да и вообще, между нами говоря, им этот рукопашный бой, как собаке пятая нога. Кому и зачем нужен рукопашный бой, когда они все даже в лагере заточки с собой носят?

Оборихин кивнул: это верно. Так, может, теперь, когда Андрей Иванович сделался инвалидом и обучать их не способен, они все-таки от него отстанут?

– Не отстанут, – отвечал Андрей. – У них ведь ко мне счет. Если я не могу откупиться тем, что им нужно, откупаться придется собственной жизнью.

Сан Саныч нахмурился, с полминуты барабанил пальцами по столу. Потом взглянул на Мазура: так что же он хочет от него? Чем, в конце концов, можно ему помочь?

– Оставьте меня при санчасти, – попросил Мазур.

Доктор поднял брови: в каком это качестве, позвольте узнать? Вечного больного? Спящей красавицы в хрустальном гробу?

Лейтенант покачал головой: не больного и не красавицы, а в качестве обслуживающего персонала.

– У вас есть медицинское образование? – Доктор глядел на него пронзительно.

Нет, нету. Но ведь и не каждому медработнику оно требуется. Можно оставить его, например, в качестве санитара.

– Должность санитара уже занята, – сказал доктор решительно. – И заменить его вами я, к сожалению, никак не смогу. По одной просто причине: санитар – урка и блюдет интересы уголовников. И если я так явно пойду против власти блатных, я сам не протяну здесь и трех дней. До меня тут зарезали доктора Беленьких – слишком был принципиальный человек, в мастырки уголовные не верил, разоблачал симулянтов слишком рьяно. Блатные пришли посреди бела дня и прикончили его. Меня такой конец совершенно не прельщает. Вы уж извините, дорогой, но, как говорят, своя рубашка ближе к телу.

С минуту, наверное, сидел Мазур перед доктором, молча кусая губы. Очень он рассчитывал на эту должность, все же какое-никакое, а прикрытие. Но на нет, как говорится, и суда нет. Он тяжело поднялся с кровати.

– Что ж, – сказал, – понимаю. В любом случае, доктор, спасибо за все, что вы для меня сделали.

Улыбнулся напоследок, медленно, проводя правую ногу по кругу, пошел из кабинета вон – вылитый циркуль. Открыл дверь, шагнул наружу, перевалил больную ногу через порог.

– Постойте, – раздалось у него за спиной. – Подождите.

Он обернулся. Доктор Оборихин глядел прямо на него.

– Поверьте, мне очень вас жаль, – проговорил он. – Но ни фельдшером, ни санитаром я вас все равно не возьму. Единственное, чем могу помочь, – оставить в санчасти еще на сутки.

Мазур невесело улыбнулся: что ж, и на том спасибо. Целый день жизни – просто царский подарок. Ну а там видно будет. Может, с неба упадет метеорит, свалится на барак уголовных и сожжет всех блатняков. А может, всем заключенным дадут амнистию. Обещают же ее тем, у кого срок меньше трех лет. Почему бы и остальным не дать?

Мазур с минуту молчал, думал о чем-то. Потом тряхнул головой.

– Знаете что, доктор? – сказал он решительно. – Давайте-ка мне вашу выписку, пойду в администрацию – устраиваться лагерным придурком.

Получив выписку, он вернулся обратно в лазарет, собрал свой сидор[24] и отправился к административному зданию.

Ему повезло, повезло сказочно: оказалась свободной должность дезинфектора при дезкамере, или, проще говоря, при вошебойке. Располагалась она там же, где и баня, в торце каменного длинного барака. В небеленой сухой дезкамере стояли топчаны для одежды, железные тазы и несколько больших железных печей, на которых прожаривали арестантское белье, уничтожая таким образом не только вшей, гнид и клопов, но и всякого насекомого врага, который по своей глупости или вредительству залезал в одежду зэков, чтобы по мере сил портить их жизнь, и без того занюханную.

Работа была простая, но блатной не считалась, поскольку была грязной и некомфортной. Постоянное соседство с горящими печами плохо сказывалось на коже и легких, а насекомые, пытаясь сбежать от всепоглощающей прожарки, прыгали на единственного в этом адском заведении живого человека, то есть на самого дезинфектора. Кроме того, тут стояла постоянная едкая вонь от ношеной прожаренной одежды. Вонь эта у непривычного человека вызывала тошноту – это был кислый и острый дух пережаренных старых тряпок.

Тем не менее дезкамера выгодно отличалась от обычных лагерных занятий, будь то работа в забое, промывка золота, лесоповал или другая общая работа, на которой использовался тяжелый физический труд. Конечно, Мазур предпочел бы должность библиотекаря или баландера, но такие козырные места никогда не стояли свободными. К тому же дезинфектор мог спать прямо в дезкамере, не возвращаясь на ночь в барак и, таким образом, мог не входить в лишние контакты с другими зэками.

Еще важнее для Мазура было то, что он теперь был расконвоированный и по лагерю мог ходить без присмотра. Впрочем, тут требовалось соблюдать определенную осторожность, чтобы не пересечься случайно с блатными. Он все-таки надеялся в глубине души, что блатари про него забудут.

Однако надежды оказались тщетными. Не прошло и пары недель на новой должности, как блатные все-таки появились на горизонте.

День клонился к вечеру. Мазур, закончив положенные дела, сидел в дезкамере и читал взятый в лагерной библиотеке «Журнал технической физики», когда в дверь к нему постучали. Стук был громкий, хозяйский, но явно не вертухайский. Мазур подошел к двери, выждал пару секунд, потом выглянул наружу.

Перед ним, скалясь во все зубы, стоял блатной керюха, имени которого лейтенант не знал, но хорошо помнил его по стычке с уголовниками при первом появлении их в бараке. Это был ловкий жилистый вор с нешуточными навыками кулачного бойца, хотя по общей манере говорить – типичный алямс-трафуля, то есть человек несерьезный.

– Наше вам, гражданин Циркуль, – подмигнул керюха. – Как жизнь половая?

Тут следовало ответить что-то вроде «своими силами обходимся», но Мазуру сделалось противно. Ему противен был не только сам урка, но и то, что погоняло Циркуль уже закрепилось за ним среди зэков. Впрочем, бывали тут прозвища и похуже, так что особенно сетовать не приходилось.

– Ваше не нам, – суховато сказал Мазур. И посмотрел вопросительно: дескать, зачем явился? А у самого сердце забилось сильнее – помнит-таки про него Лёлек, не забыл.

– Вот, клифт принес прожарить, – отвечал керюха и протянул Мазуру коричневый пиджак Лёлека, который тот, вероятно, снял с какого-нибудь первохода на пересылке. – Пахан просил расстараться – уж больно много животных там развелось прямо чемпионат по прыжкам устроили. За час управишься?

– Запросто, – отвечал Мазур, беря пиджак.

– От души, – кивнул керюха и развернулся, готовый уйти. Мазур затаил дыхание – неужто пронесло, неужто просто так явился алямс-трафуля?

Однако блатной вдруг притормозил, повернул черную цыганистую морду к дезинфектору и сказал неожиданно весомо:

– Сегодня вечерком Лёлек тебя в гости приглашает…

– Зачем? – механически спросил лейтенант, хотя прекрасно знал, зачем его зовет пахан.

– А ты не знаешь? Должок отдавать пора, – отвечал керюха, посмеиваясь. – Хотя лично я не догоняю, как ты со своей козьей ножкой чего-то сможешь… Ну, дело не мое, пахану виднее. Бывай, Циркуль!

И урка сгинул, словно и не было его, оставив дезинфектора в полном одиночестве.

Мазур и сам не понимал, как он будет учить рукопашному бою воров. Как уже говорилось, эта наука практическая, тут разговоров недостаточно, тут все буквально на себе нужно показывать. Захват, залом, удушение, бросок, подсечка – одними словами этого не объяснишь. Очень многое зависит от крепости ног, от скорости передвижения. А со всем этим сейчас у Мазура был полный швах. Одним словом, учить рукопашному бою в его положении – все равно что инвалиду одноногому бегать стометровку – курам на смех. И оно бы еще ничего, если бы просто посмеялись и отпустили душу на покаяние. Но характер у воров мстительный и злобный, и если что идет поперек их желаний, никаких оправданий, или, проще говоря, отмазок, они не принимают.

Что будет, если он явится сегодня вечером по приглашению Лёлека в барак к уголовным? Будет короткий разговор, он попробует отбояриться, однако воры все равно заставят его что-то показать. Не имея возможности нормально двигаться, да и просто стоять на ногах, ни ударить, ни бросить человека он не сможет. После этого разъяренные уголовники начнут правилку, или, говоря проще, свой воровской суд. Скорее всего, присудят они поставить Циркуля на перо[25].

– Братва, – скажет какой-нибудь солидный вор, – фраерок мало что вместе с шушерой своей петушиный бунт поднял, так еще и наколол нас. Давайте и мы его, суку, наколем.

Может, конечно, и обойдется – побрезгуют убивать. Может, всего только изметелят до полусмерти. И уж тогда из полуинвалида сделается он инвалидом полным и окончательным, на карачках будет ползать, если вообще выживет после блатной науки. Нужно было предъявить совсем другие аргументы. Вот только есть ли они у него, эти аргументы?

Он уложил пиджак на прожарку, подбросил в печь сухого стланика, раскочегарил ее и, находясь в расстроенных чувствах, механически бросил в огонь старую рукавицу, которую использовал он в качестве прихватки – открывал и закрывал раскаленную заслонку печи. Спохватился, забранился, сунул нос в огонь, но было поздно – рукавица уже занялась и истлевала в пламени.

Стланика в печку он бросил ровно столько, чтобы хватило на прожарку. Поднял прожаренный пиджак, слегка встряхнул его: вшей, кажется, не было, во всяком случае живых. Снова зачем-то заглянул в печь, как будто рукавица могла еще каким-то чудесным образом спастись. Разумеется, та под действием огня сгорела до черного праха, однако в золе неожиданно для себя Мазур разглядел мельчайшие тускло-желтые капли.

Он замер на секунду и зачем-то огляделся, хотя в вошебойке был он один. Голова работала лихорадочно. Что это за капли такие? Неужели золото?! Но откуда оно тут взялось?

Обжигаясь, сунул в печь железные щипцы, которыми забрасывал на прожарку одежду, вывернул из золы одну каплю, плеснул на нее водой, подождал, пока охладится, взял горячую еще, словно солнцем согретую, пальцами, смотрел, как завороженный. Золото! Мать вашу, настоящее золото… Но как, откуда? Он ведь совсем недавно чистил печь, и ничего похожего там не было. А теперь… Неужели?

Перед глазами его, как наяву, возникла картинка из детства.

Голодные двадцатые годы. Он, совсем еще маленький, сидит на кухне возле тетки Луизы, а та деловито бросает на раскаленный противень споротые со старых офицерских мундиров галуны, эполеты, аксельбанты и позументы. От высокой температуры все это медленно тлеет и обращается в черный прах, в котором поблескивают оплавленные крупицы золота и серебра.

– Что это? – спрашивает он с недоумением.

– Не твое дело, – сурово отвечает тетка.

И только спустя годы он узнал, что процесс этот назывался «выжигой». Еще с восемнадцатого века военные мундиры русских офицеров, амуницию и даже конскую упряжь стали украшать золотым и серебряным шитьем. Конечно, нити были не буквально золотыми – позолоченными, но золота на них все равно тратилось много. Мундиры и амуниция со временем снашивались, истирались и отправлялись на свалку. Золотое шитье тускнело, и использовать его заново в том же виде было невозможно. Однако уже при государыне императрице Екатерине Великой стало ясно, что просто так выбрасывать столько драгоценных металлов неразумно, а золото с серебром можно и нужно снова пускать в оборот. Встал вопрос – как это сделать?

Ответ оказался простым: просто сжигать те части одежды, в которых содержалось золото и серебро. Материя под действием высокой температуры истлевала, а драгоценный металл собирали и использовали снова. Так же примерно поступали и с вышедшим из употребления церковным облачением, а в безбожном двадцатом веке – и с окладами на иконах.

Метод «выжиги» в голодные двадцатые годы использовала и тетка Луиза, благодаря чему они с племянником и остались живы, и даже чувствовали себя сравнительно неплохо.

Единственная одежда, которая сгорела сейчас в печке, была рукавица-прихватка, которой раньше пользовались зэки, добывающие золото в шахте. Выходит, золотая пыль в забое в таком количестве оседает на одежде зэков, что, если ее сжигать, будет оставаться грамм-другой драгоценного металла.

Так-так, лихорадочно соображал Мазур, одежда зэков, о которой никто не думает как об источнике золота, – это уже что-то. Эх, жалко, невозможно просто соскрести золото с одежды, обязательно нужно выжигать! Да и одежду зэки меняют редко, только когда она снашивается до лохмотьев. Впрочем, учитывая, сколько на прииске работает заключенных и сколько от них идет в утиль лохмотьев, даже такой метод может дать кое-какую отдачу. Правда, надо еще понять, как все это организовать, чтобы не вызвать подозрений. Должны, должны быть в лагере и другие способы выжиги.

Итак, давайте думать. Где вообще на прииске добывается золото? Первое – в шахте. Второе – на реке. Река!

Заперев вошебойку, Мазур прямиком направился на берег речки, где зэки мыли золото. Вскоре он вышел прямо к большому грязному гидровашгерду, похожему на гигантский подбитый танк. На их прииске золото мыли разными способами. Были тут ручные вашгерды, сделанные, кажется, еще в прошлом веке и не сильно ушедшие от простых первобытных лотков, была пара малолитражных драг «Гном» и «Недовес»[26], но первенство оставалось за гидровашгердными промприборами, или просто гидровашгердами.

Устройство это, несмотря на свои размеры, было сравнительно простое, но эффективное – через него проходило до тридцати кубических метров породы в час. Особенное очарование устройства состояло в том, что, оснащенный двигателем гидровашгерд не требовал от зэков слишком сложной работы – надо было только обеспечить бесперебойное поступление туда породы, остальное делалось механически.

Сейчас гидровашгерд не работал: видимо, у одних зэков закончилась смена, а другие к работе еще не приступили. Намытое золото с трафаретов было убрано, и теперь гидровашгерд казался просто гигантской мертвой машиной, из которой, словно башня из танка, торчал шлюз глубокого наполнения.

По счастью, гидровашгерд стоял на территории лагеря, так что лезть через ограду Мазуру не пришлось. Да он бы и не стал этого делать – слишком хорошо обозревались окрестности со сторожевой вышки, на которой лениво маячил караульный. Кому, скажите, охота получить пулю в затылок в тот самый момент, когда, кажется, тучи над головой только-только начали расходиться?

Мазур воровато оглянулся на вышку. По счастью, от глаз вертухая его закрывал шлюз.

Он быстро вытащил из бушлата заранее припасенный старый, изгрызенный временем мутно-серый шарф, который кто-то из зэков оставил в вошебойке. Мазур понимал, что именно шерстистая структура лучше всего собирает золото, не зря древние греки для промывки золота использовали руно, то есть овечью шерсть. Ну, овечьего руна у него под рукой не было, зато имелся шарф – тоже довольно шерстистый. Шарф этот Мазур бросил прямо под шлюз, в котором тек золотой песок, – так, чтобы серый прямоугольник оставался незаметным любопытному глазу. Если его теория верна, то очень скоро на шарфе осядет достаточно золотой пыли, чтобы при помощи выжиги извлечь из него сколько-нибудь драгоценного металла. И тогда уже можно будет строить дальнейшие планы.

А пока следовало понять, что делать с сегодняшним приглашением Лёлека. Пойти – значит почти наверняка подписать себе смертный приговор. Не пойти? Но как не пойти, когда зовет уголовный пахан? И все же это был единственный способ спасти себе жизнь. По крайней мере, он сможет оттянуть расправу хотя бы ненадолго.

В тот же вечер в барак к уркам явился посланный Мазуром шнырь и, заикаясь от страха, сообщил, что гражданин Циркуль шлет всей честной компании и отдельно пахану глубочайший поклон и просит извинить, что никак не может явиться по приказанию братвы именно сегодня.

– Не может… – нехорошо проговорил Лёлек и так посмотрел на шныря, что тот едва сознание не потерял под этим взглядом. – А можно узнать, почему же это он не может?

– Полощет его, как последнюю суку, – дрожащим голосом отвечал шнырь. – Отравился и обхезался. Блюет, как Гаргантюа.

– Как кто блюет? – заинтересовался угрюмый блатарь с лысой шишковидной головой.

– Как Гаргантюа, – повторил шнырь. – Это он сам так сказал. А еще просил передать, что всенепременно будет через три дня.

– Это он чего, три дня подряд блевать собрался? – осведомился Лёлек.

– Это вряд ли, – заискивающе отвечал шнырь. – Просто боится, что раньше трех дней в себя не придет. А показ, сказал, нужно устраивать при полном здравии. А еще сказал, что останетесь довольны…

Лёлек только кивнул и сухо заявил, что, если Мазур не явится в объявленный им самим срок, его поставят на перо. И тут уже никакое отравление и никакой Гаргантюа ему не помогут.

Разумеется, Мазур не отравился и вообще чувствовал себя отлично. Однако три дня нужны были ему, чтобы, во-первых, запастись еще золотом, а во-вторых, придумать что-нибудь, что может спасти его от правилки блатарей. Первое, что приходило в голову, – попробовать откупиться от уголовников при помощи выплавленного им шлихового, то есть неочищенного золота: теперь он верил, что сможет добыть его достаточное количество при помощи выжиги. Нужно будет только приспособить что-нибудь под тигль[27], чтобы драгоценный металл не слишком уж пачкался в золе железных печей.

Итак, как уже говорилось, можно попробовать откупиться золотом. Однако план этот при всей его соблазнительности казался лейтенанту слишком опасным. У воров, конечно, возникнет вопрос: откуда взялось золото? Если ответить на этот вопрос откровенно, они переймут метод, а самого Мазура, скорее всего, просто убьют – чтобы не мешался под ногами и не проговорился как-нибудь администрации лагеря. Следовательно, признаваться, откуда он берет золото, никак нельзя. Но тогда как ему откупиться и при этом сохранить свою тайну?

Тут было над чем поломать голову. Однако Мазур не собирался особенно горевать – он чувствовал себя на подъеме и верил, что за три дня какой-нибудь выход да найдется.

А пока, убедившись, что может добывать золото самостоятельно, Мазур озаботился вопросом, где его хранить. За пределы зоны вынести его было невозможно, следовательно, нужно было такое место, где на него не могли наткнуться даже случайно.

Самым простым и очевидным казалось прятать золото в дезкамере. Но где конкретно?

Мазур внимательно оглядел вошебойку. Из предметов мебели тут были только скамьи для одежды, тазики да железные печи, с помощью которых происходила прожарка. Имелась еще железная кровать, на которой спал сам Мазур. Но, чтобы надежно прятать золото, не годились ни печи, ни скамейки, ни тюфяк на кровати. Нужно было создать хранилище капитальное и при этом недоступное для посторонних.

Большое кирпичное здание бани, частью которого была дезкамера, строилось в самом начале тридцатых, и строилось на славу. Судя по всему, в дезкамере даже планировалась каменная печь, но потом от нее отказались за ненадобностью. Однако в стене остался широкий выступ, на который Мазур бросал прожаренную одежду. Это выступ сейчас навел его на некоторые мысли.

При помощи небольшого ломика он раскачал кирпичную кладку выступа и вытащил из него сверху несколько кирпичей. В результате внутри выступа образовалась пустота, в которой вполне мог поместиться небольшой тайник. В тайник этот Мазур поставил оцинкованный бидон, который украл на кухне, а сверху снова положил кирпичи. При этом положил он их так, что между двумя кирпичами в кладке оказалась небольшая щель, в которую можно было просунуть, скажем, монетку или маленький самодельный золотой слиток. Для конспирации он замазал щель пылью и сухим цементом, так что никак нельзя было догадаться, что внутри стены что-то спрятано.

Теперь все было сделано, кроме одного: он так и не понял, как выкупить свою жизнь у воров. К вечеру пятницы, когда Мазур должен был явиться пред светлые очи урок, никакого нового плана он не придумал. Что ж, была не была. Он возьмет с собой несколько граммов выжженного им драгоценного металла и будет врать, что ему его принес кент, который дробит золото в шахте. Воры, конечно, не поверят и захотят узнать правду. Однако Мазур рассчитывал на их жадность и любопытство. Урки, скорее всего, не станут его убивать сразу, надеясь все-таки выяснить, откуда он взял золото. Возможно, захотят за ним проследить. И это даст ему еще немного времени.

Но это, конечно, был лучший вариант. А худший состоял в том, что воры просто начнут его пытать и в конце концов добьются своего. Это, конечно, и вообще не очень приятно, а в нынешних обстоятельствах будет обидно вдвойне. Но второй раз проигнорировать приглашение урок значит подписать себе смертный приговор…

Мысли его неожиданно прервал торопливый и одновременно какой-то робкий стук в дверь. Мазур подошел к двери и прислушался. Манера стучать была странная, не похожая ни на вертухаев, ни на урок.

– Кто там? – спросил Мазур на всякий случай.

– Открой, – голос, доносящийся снаружи, как-то странно подвизгивал. – Прошу, Циркуль, открой, это я, Лёлек!

Что это значит? Пахан, вместо того чтобы ждать его прихода в бараке, решил явиться сам?!

Остолбенение Мазура, впрочем, длилось недолго. Спустя секунду он отпер дверь. С улицы на него смотрело перекошенное страхом лицо пахана. Не говоря ни слова, Лёлек отпихнул Мазура и заскочил в вошебойку. Судорожно запер дверь и, как ошпаренный пес, заметался среди лавок и печек, ища укромный угол.

– Спрячь меня, – все так же подвизгивая, просил он. – Спрячь, умоляю!

И продолжал слепо метаться по дезкамере, натыкаясь на стены и застревая в углах. Впервые Мазур видел наглого вора в таком состоянии, да, вероятно, и собственные его шестерки никогда не видели Лёлека таким.

– Да что стряслось? – воскликнул Мазур, провожая взглядом мечущегося пахана.

Но блатарь не мог сказать ничего связного, только бормотал панически: «Спрячь, спрячь!» Пришлось взять его за грудки, встряхнуть и даже дать пару тяжелых пощечин. Надо сказать, что все эти действия Мазур проделал не без удовольствия. Раньше такое обращение с уркой означало бы смертный приговор, но сейчас, очевидно, ситуация изменилась кардинально.

Как ни странно, пощечины подействовали. Лёлек немного успокоился и глядел по-прежнему тревожно, но взгляд его уже не был таким мутным.

– Суки, – коротко выдохнул он. – Сучий этап пришел!

Мазур нахмурился. Он довольно времени провел в тюрьме и на зоне, чтобы знать, кто такие суки.

Воровской закон запрещал блатным иметь семью, собственность и сотрудничать с властью. Даже в лагерях они отказывались работать или каким-то иным образом содействовать администрации. Те, кто нарушал эти неписаные законы, считались ссучившимися или просто суками. Перешедший в категорию сук терял все воровские привилегии, в наказание его могли перевести в самую низшую тюремную касту или даже убить. До войны сук в лагерях было совсем немного, и никакой власти они, разумеется, не имели.

Однако во время войны многие вчерашние воры в законе и просто уголовники оказались на фронте – в первую очередь в штрафбатах. После демобилизации некоторые из них совершили новые преступления и возвратились в зону. Но здесь их фронтовое прошлое было не в чести: они воевали, то есть сотрудничали с властью, и с точки зрения воровского закона были уже не ворами, а суками. Соответственно, им в лагерях со стороны бывших товарищей воров угрожали издевательства, пытки и даже смерть.

Надо отдать должное сообразительности сук: они стали предлагать администрациям тюрем и лагерей свою помощь в обуздании воров и наведении порядка в зонах. Администрация за это обещала не вмешиваться в их разборки с ворами и даже поддерживать их в этом противостоянии. Еще в последние месяцы войны по лагерям и тюрьмам прошел воровской прогон: братва извещалась о новом явлении и о необходимости бороться с суками до последней капли крови, потому что в противном случае они без всякой жалости истребят всех воров. Пошел слух, что на некоторых зонах суки даже захватывали власть и подчиняли себе воров в законе, при этом действовали с удивительной даже для блатных жестокостью.

Впрочем, такие вещи случались еще довольно редко – настоящий размах сучьи войны обретут только к концу сороковых. Может быть, поэтому далеко не все воры и не везде относились к сукам серьезно. Не слишком серьезно отнесся к появлению двух десятков сук у него в бараке и Лёлек. Убежденный в законности и непререкаемости своей власти, он попытался сразу сломать сук и поставить их в зависимое положение. Однако не тут-то было.

Суки, не говоря худого слова, напали на воров Лёлека и в одну минуту закололи трех из них. Оставшиеся бросились врассыпную. Четверо побежали к БУРУ[28], надеясь укрыться там, а Лёлека интуиция повела в другую сторону. Он сразу понял, что администрация, давшая волю сукам, не будет защищать воров, и помчался в сторону вошебойки, которая отстояла от их барака дальше всего. В темноте враги его потеряли, и он смог незаметно добраться до Мазура. И вот теперь со слезами на глазах умолял дезинфектора, чтобы тот его спрятал, иначе суки живьем распилят его на мелкие кусочки.

Мазур колебался. С одной стороны, он терпеть не мог блатарей, в том числе и Лёлека. С другой – суки были еще хуже. У воров был какой-никакой, но все-таки закон, и даже фраеров нельзя было убить просто так, походя. Обиженный фраер всегда мог обратиться к воровской сходке, и случалось, что та защищала его интересы даже перед лицом вора.

Суки же в отношении простых зэков не соблюдали вообще никаких правил. Они зверски издевались над фраерами, раздевали их до нитки, обирали до крошки. Они могли убить любого зэка без всякой вины – по приказу лагерного начальства или потому, что им самим так захотелось. Жизнь с ворами была плохая, но она все-таки была. Там, где появлялись суки, жизнь кончалась.

Глядя на трясущиеся от страха губы Лёлека, Мазур вспомнил, как тот угрожал ему смертью, вспомнил и как он сам чуть не убил пахана, когда они вместе лежали в санчасти. Казалось бы, с той поры прошло совсем немного времени, но как все изменилось! В конце концов, Лёлек ведь не убил и даже пальцем не тронул Колю Васнецова после того, как Мазур за него вступился, хотя очень даже мог. Может быть, все-таки и в Лёлеке оставалось еще что-то человеческое. Во всяком случае, зло знакомое все-таки лучше зла нового, неизвестного. Да еще такого зла, о котором ходит самая дурная слава.

И Мазур принял решение.

– Ладно, – сказал он, – залезай под белье.

И кивнул на лавку, туда, где как раз лежала принесенная для прожарки одежда.

– Под белье? – дрогнул пахан. – Это же зашквар[29].

– Жить захочешь – полезешь.

Однако пахан все еще колебался и полез в кучу нижнего белья только после того, как Мазур клятвенно пообещал никому ничего не говорить. Мазур тем временем раскочегарил печки и стал набрасывать на прожарку зэковскую одежду. Вот только прожаривал ее он странно, время от времени поливая ее водой. В результате такой прожарки в дезкамере поднялась настолько сокрушительная вонь, что защипало глаза.

В дверь загрохотали.

– Не открывай, – зашипел Лёлек, – не открывай!

Но Мазур лишь головой покачал. Это был не выход, суки все равно бы выломали дверь и тогда уже грохнули бы их обоих.

Не спрашивая, кто стучит, он подошел к двери и приоткрыл ее. Фонарь, висевший на столбе, осветил в темноте пять самых разбойных и отвратительных рож. Из вошебойки, однако, пахнуло на них таким смрадом, что даже суки отшатнулись.

Мазур успел заметить, что один из незваных гостей – его знакомый вор, тот самый алямс-трафуля, который три дня назад заходил в дезкамеру и велел ему прийти к Лёлеку. Что это значит? Алямс успел переметнуться к сукам? А где остальные воры? Уже убиты или все-таки удалось им спрятаться в БУРе?

– Чего надо? – недружелюбно спросил Мазур. Он понимал, как он рискует: если суки найдут у него пахана, убьют обоих. Однако назад пути уже не было.

– Лёлек у тебя? – спросил алямс.

– Откуда ему тут быть? – очень натурально удивился Мазур.

– Свистишь, гнида! – злобно сказал незнакомый худой блатняк, стоявший за спиной алямса.

– Ну, зайди, проверь. – Мазур открыл дверь пошире, отошел в сторону.

Суки сунулись было внутрь, но снова отступили.

– Чего у тебя тут так смердит? – с неудовольствием осведомился еще один блатарь, с тяжелым, словно каменным подбородком.

– Одежду прожариваю, – коротко отвечал зэк. – Ну, что, будете смотреть?

Суки морщились, никому не хотелось идти в вонючий ад, который устроил Мазур в вошебойке.

– Иди проверь, – велел алямсу худой.

Тот кивнул, вошел внутрь, огляделся. От едкой вони и дыма резало глаза, разглядеть что-то было трудно.

– Да вроде тихо! – заявил он не совсем уверенно.

– Под сбруей посмотри! – крикнули ему с улицы.

Алямс-трафуля пошел сбрасывать бушлаты и штаны с лавок. В конце концов он добрался и до лавки с нижним бельем. Мазур, который наблюдал за происходящим с совершенно каменным лицом, затаил дыхание.

– Все, – крикнул алямс-трафуля, – пусто.

– А исподнее? – крикнул худой, заглядывая внутрь.

– Да не полезет он туда, это же зашквар, – отвечал алямс.

– Проверь-проверь, – не отставал худой.

– Сам проверь, – огрызнулся алямс. – Мне зашкварно.

– А ты пикой его пощупай. – И худой бросил ему что-то вроде длинного обоюдоострого кинжала или пики сантиметров тридцать длиной. – Потыкай, сразу увидишь.

Алямс поймал пику, подошел к скамейке с бельем. Мазур похолодел. Все, готово дело. Не выдержит Лёлек ударов пикой, подаст голос. А если даже и выдержит, алямс сразу почувствует человеческое тело.

Урка перехватил пику поудобнее и вонзил ее в кучу исподнего. Один раз, второй, третий, четвертый – ничего!

– Пусто, – крикнул он на улицу.

– Ладно, отваливаем, – после небольшой паузы велели ему суки из-за двери, и алямс-трафуля двинул на выход. Закрывая за собой дверь, он вдруг повернулся к Мазуру и явственно подмигнул ему:

– Бывай, Циркуль, еще увидимся!

Мазур только рот открыл – бывают же чудеса на свете! Алямс истыкал всю скамейку – но не попал в Лёлека.

– Ну, что встал – дверь-то запри! – из-под белья зашипел пахан.

Мазур запер дверь и помог пахану выбраться.

– Как этот ваш алямс исхитрился ни разу в тебя не попасть, – удивлялся он.

Лёлек только засмеялся. Дрель – надежный кент, еще и не такие чудеса вытворять может.