Павел Басинский

Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

— Paul! — закричала графиня из-за ширмов, — пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних. — Как это, grand’maman? — То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников! — Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских? — А разве есть русские романы?.. Пушкин
Антону и Александру
Пролог

Ранним холодным утром начала октября 1891 года к каменному крыльцу дома князя Чернолусского подкатила коляска с измученной пегой кобылой. Глядя на побитый верх коляски и кобылу, обреченно замершую под дугой, точно преступник под ножом гильотины, посторонний решил бы, что к их сиятельству в неурочное время приехал дальний родственник просить о помощи, будучи заранее уверен, что ему не только откажут, но и не пустят за порог.

Вслед за коляской на въезде в усадьбу меж двух облупившихся белых столбов показалась повозка, набитая мокрой, схваченной морозцем соломой, с набросанными поверх старыми шкурами, рогожами и еще какой-то дрянью неизвестного происхождения. На передке уныло торчал сонный возница, тоже изрядно подмороженный первым октябрьским утренником. Парень клевал сизым распухшим носом и давно не правил вожжами, а только держался за них для равновесия.

Наконец появился третий участник печального кортежа — жеребенок с желтой гривкой и темной полосою вдоль хребта. Последние два часа он отчаянно пытался догнать мать-кобылу и теперь мелко дрожал от страха и обиды. Он так изнемог, что не почуял воздуха родной усадьбы. Путь казался ему бесконечным, но оставалась надежда, что догони он мать, и дорога опять станет широкой и звонкой, как грунтовое шоссе, на которое они выбрались поздней ночью. Как весело ему бежалось тогда возле материнского хвоста под яркими осенними звездами! Но на рассвете погасли звезды, кончилось шоссе, пошли распаханные под зиму поля, и на узкой дороге кучер, злобно выругавшись, отогнал его кнутовищем. Спотыкаясь тонкими ногами среди крупных комьев земли с вмороженной в них колючей соломой, жеребенок рванулся, стараясь поравняться с матерью, но оказался позади повозки, которую тащил не знакомый ему черный и страшный битюг. Битюг лениво переставлял ужасные толстые ноги с грязными свалявшимися щетками и не собирался уступать жеребенку дороги. К тому же от повозки шел резкий, пугающий запах.

А мать все бежала и бежала впереди битюга, словно заигрывала с ним, заманивала в родные места. И жеребенок, не успевая за ними, чувствовал себя лишним в этой чужой взрослой игре.

Часть первая

Джон

Глава первая

Путешествие из Петербурга в Москву

— Русский? Не может быть!

— Почему?

— Вы не похожи на русского.

Самолет «Боинг-777» компании «American Airlines», вылетевший рейсом «Нью-Йорк — Москва», неторопливо набрал высоту и неподвижно повис над Атлантикой. Океан штормило, но сверху это была лишь рябь на бескрайней луже.

В хвостовом отсеке разговорились двое: полноватый юноша в черном костюме и широкополой шляпе и неопределенного возраста господин в шортах и майке с эмблемой «Chicago Bulls». Шляпа и костюм странно не сочетались с чистеньким, будто вылепленным из нежного розового воска лицом молодого человека, с его простоватым веснушчатым носом, безвольным подбородком, покрытым цыплячьим пухом, и роскошными ресницами, из-за которых по-женски томно смотрели серые, большие, внимательные глаза. Казалось, накануне рождения мать-природа сомневалась, какой пол определить своему творению. Вот и вышло ни то ни сё, ни парень, ни девка, серединка на половинку.

Господин, напротив, имел внешность решительную и мужественную. Его светлые, курчавые, коротко остриженные волосы, загоревшее лицо и властная линия губ выдавали в нем если не пожилого плейбоя, то, во всяком случае, мужчину хорошо и со вкусом пожившего. Его слова и жесты были развязны, но точны. Он играл с юношей, словно кот с мышью.

— Ну какой вы, батенька, русский! Вы типичный молодой янки, приятель! Хорошо говорить по-русски еще не значит быть русским. Ваши родители эмигранты? Как странно вы одеты! Как мормон. Вы, случайно, не протестантский проповедник? Кстати, первый американец, с которым я познакомился, был протестантский проповедник. Я этого не знал и по нашей скверной привычке стал его пытать, чем он зарабатывает. Он смотрел на меня таким же взглядом, как и вы.

Юноша промолчал.

— Тот проповедничек, — с веселой злостью продолжал господин, — оказался нормальным парнем и не дураком выпить. Я его спросил: кому он проповедует? Оказалось, грекам. Почему грекам? Черт догадал его с умом и талантом попасть в Грецию. Других вакансий не нашлось. Это у них называется «работать в восточном дивизионе». Кстати, он признался, что не знает греческого языка. Ни бум-бум. Разве это не замечательно?

— Нет, — неожиданно твердо возразил молодой человек. — Это не замечательно. Он обязан был выучить греческий язык.

— Зачем? — игриво поинтересовался господин.

— Все должны хорошо делать свою работу, — заволновался юноша. — Миссионерская служба — это ответственная работа. Мы открываем школы, больницы, помогаем одиноким старикам, бездомным…

— Кто это «мы»?

Юноша растерялся.

— «Мы» — это Соединенные Штаты Америки, — наконец отчеканил он, и в глазах его вспыхнуло нечто вроде патриотического восторга.

«Эк тебя накачали, любезный!» — подумал господин.

— Вы живете в Москве? — спросил юноша.

— Да, но родился в Рыбинске. Там и теперь живет моя старушка, у которой я бываю гораздо реже, чем в США. Однако я не представился. Лев Сергеевич Барский, профессор русской литературы. Изучаю конец девятнадцатого — начало двадцатого века и эмиграцию. Сейчас возвращаюсь с одной глупой конференции, где за американский счет устроил американцам небольшой политический скандал. И теперь думаю: зачем я это сделал?

— Наверное, вы русский интеллигент…

Барский посмотрел на него с испугом.

— Дорогой мой, не вздумайте в России обозвать кого-нибудь этим неприличным словом! Нынче сказать о порядочном человеке, что он интеллигент, можно лишь в насмешку. Как вас зовут? Откуда вы?

— Джон Половинкин, живу в Питсбурге.

— Половинкин? Хм! Старая русская фамилия. Несколько грустная по смыслу. «Половинками» называли детей от незаконной связи. Кто ваши родители?

— Это вас не касается! — неожиданно грубо ответил юноша, опуская глаза.

— Простите… — пробормотал Барский. — Итак, вы летите в Москву проповедовать. — Он попытался снова настроиться на иронический тон. — Любопытно — что? Вы представляете себе современного русского человека?

— Я полагаю, — важно начал Джон, — что Россия сильно изменилась и сейчас нуждается в людях знающих, способных указать ей верный путь развития.

— Понятно, — оборвал его Лев Сергеевич. — Вы помешались на Горбачеве, как и все американцы. Впрочем, в России и своих дураков хватает. Простите, я не вас имею в виду. Одни считают его ангелом-спасителем, другие — дьяволом. Даже об особой дьявольской отметине на его голове говорят. Хотя это просто родинка, результат неудачного положения ребенка в чреве матери. Если вас интересует Горби, вопросы не ко мне.

— Вы не верите в перестройку?

— Меня тошнит от этого слова! Вы еще скажите: перестройка и ускорение. Как можно перестраиваться и ускоряться одновременно? Самые дремучие коммунисты лучше понимают, что нужно России.

— Это неправда! — воскликнул Джон. — Россия и коммунизм не одно и то же! Это еще Солженицын доказал.

— Ничего он не доказал, — Барский презрительно махнул рукой. — Только еще больше напутал.

— Но разве не было Сталина, лагерей, подавления свободы? Разве русские люди не мечтали о демократии?

Барский печально смотрел на него.

— И это вы собираетесь проповедовать в России?

— Я не проповедник, я только учусь. Меня послали изучать Россию.

— С той кашей, что у вас в голове, вы ничего не поймете в России. Послушайте! Не выпить ли нам водки?

— Я не употребляю алкоголь… — нетвердо возразил Джон.

Глава вторая

Избранник

— Брат мой…

— Отец!

— Не перебивай меня! Отныне я не отец твой, и ты не сын мне, брат! Еще вчера мое отцовское сердце трепетало нежностью и тревогой. Но сейчас оно наполнено гордостью и уважением к равному. После посвящения ты стал одним из нас. Лучшим из нас, брат мой! Случилось то, во что я верил все годы, что ты провел в моем доме.

— Ты выгоняешь меня?

— Не перебивай! Верховный Совет Одиноких Сердец и Великий магистр единогласно проголосовали за тебя. Сегодня ты вошел в братство сразу в четвертой степени посвящения. Я не помню случая, когда новопосвященному оказывалась бы такая честь! Сам Великий магистр объявил, что не сомневается в твоем избранничестве. Я же никогда в том не сомневался. Едва увидев эти голубые глаза, в которых отразилось небо, я сказал Долли, твоей приемной матери: мальчик обречен стать избранником. И она согласилась со мной. Но все годы я не смел сказать братьям о своей догадке. Я лишь старательно готовил тебя к посвящению.

— Но почему я?

— Потому что тебя избрал Бог, брат Орон! Ты стоишь в самом конце судьбы прародителя нашего братства. О тебе говорится в священной рукописи.

— Я не могу привыкнуть к новому имени.

— Нельзя привыкнуть к блаженству! И потом, ты не будешь слышать это имя от других. Но в твоем сердце оно будет звучать, как прекрасная музыка!

— Что я должен делать?

— Отправляйся в Россию — это решение Великого магистра. Волею судьбы ты пришел к нам из этой страны, как и наше учение. В Москве тебя встретит наш брат. Ты будешь слушаться его беспрекословно, как меня прежде. Он подготовит тебя к твоей миссии.

— Я мечтал об Индии или Китае. Но если ты настаиваешь, я полечу в Россию. Только не называй эту страну моей родиной.

— Странно… Мне казалось, ты бредишь ею. Впрочем, это неважно. Забудь на время слово «не хочу». Доверься мне, как доверял все эти годы. Разве я обманул тебя? Разве это не дает мне права на новый кредит доверия? Проценты с него изумят тебя, можешь быть уверен.

— Я верю тебе, отец… брат. Позволь называть тебя старшим братом.

— Это лучшее, что ты сказал сегодня!

— Когда отправляться в Россию?

— Сегодня, мой мальчик. И да поможет тебе наш дальновидный Бог!

Глава третья

Их сиятельство приехали!

Барский с сожалением вернул в свой кожаный саквояж литровую бутылку водки «Smirnoff».

— Раз не пьете, значит, вы не русский.

— Вы уронили, — заметил Половинкин и поднял с прохода тощую брошюру, потемневшую до желто-коричневого цвета.

— А! — Барский улыбнулся. — Так, безделица. Я иногда покупаю такие вещицы в книжной лавке на улице Горького. Банальный детектив конца прошлого века. Я люблю подсовывать такие книженции своим студентам.

— Вы позволите?

«Фома Халдеевъ. Провинціяльный Вавилонъ» — прочитал Джон на обложке. Первая страница в книге отсутствовала. Текст начинался со слов:

«…лишним в этой чужой взрослой игре.

Коляска долго стояла неподвижно. Наконец послышалась возня. Коляска накренилась, рессоры ее жалобно взвизгнули, и наружу тяжело выбрался невысокий широкоплечий мужчина в тесноватом овчинном тулупе и лохматой меховой шапке, точно сросшейся с его густыми бровями и бакенбардами. Казалось, сними он шапку, и останется лыс и безбров. Зато усы господина, черные, с сизым отливом, были безукоризненно ухожены. Это был хозяин имения князь Сергей Львович Чернолусский.

Покряхтывая и бесконечно разминаясь, он недобрым взглядом смотрел на уснувшего кучера. И вдруг — вспрыгнул на облучок и крепко пихнул спящего в бок. Толчок был так силен, что парень грохнулся наземь саженях в трех от коляски, перевернулся, как подстреленный заяц, и вскочил на ноги, хлопая глупыми глазами и потирая ушибленные места. Глядя на него, Сергей Львович захохотал.

— Спишь, малой? Жалованье даром получаешь! Счастье твое, что Звездочка дорогу знает, не то плутали бы мы с тобой в степи.

— Жалованье… Как же-с… — обиженно бормотал кучер. — Жди вашего жалованья до морковкина заговенья… А нешто драться можно? Заснул, мол… Заснешь! Виданное ли дело — ночью по степи разъезжать! Как мазурики какие-то, прости Господи!

— Молчи, дурак, — буднично возразил князь, пропустив мимо ушей слова о жалованье. — Сам знаешь, что не мог я дальше оставаться в доме бесчестного человека!

— То-то, что не могли… — гнул свое кучер. — А лошадок по степи гонять могли… В объезд нужно было, через город ехать.

— Но-но, поспорь у меня.

— То-то, что поспорь, — не унимался мстительный кучер. — Ну не хотят их сиятельство через город ехать. А почему, спрашивается, не хотят? А потому, что лошадки и колясочки вон ентой стыдятся. А чего их стыдиться? Екипажик, чай, не последний в городе.

И вновь Чернолусский сделал вид, что не слышал кучера. Резво, насколько позволяли длинные полы тулупа, взбежал по ступеням парадного входа, убеждая себя, что еще не стар и легок в движении. Он с такой силой рванул дверь, что стекла на первом этаже зазвенели.

— Егорыч! — взревел князь. — Открывай, старый меньдюк[1]!

От княжьего рыка вся усадьба пришла в движенье. В воздухе зашумело — это тысячи готовившихся к отлету грачей взмыли с построек и деревьев. Небо из серого сделалось черным, в нем точно черви зароились. Но в доме было по-прежнему тихо. Наконец в покосившемся флигельке, что притулился сбоку господского дома, в окне второго этажа, показалось заспанное детское личико, сменившееся испуганным лицом старика. Через несколько секунд его обладатель, в ночном колпаке, фланелевом халате и тапочках на босу ногу, мчался к приезжему по хрусткой ломающейся грязи, причитая на бегу:

— Проспал! Ведь проспал, отец родной!

Это был дворецкий князя Африкан Егорович Курицын, прозванный меньдюком за черные, глубоко посаженные глаза и длинные седые усы, свисавшие от ноздрей наподобие шнурков. Каясь и охая, старик толкнул тяжелую, нехотя открывшуюся дверь и отступил, впуская хозяина в пенаты.

Из прихожей, швырнув тулуп и шапку на грязный пол, Чернолусский прошел в светлую гостиную с наборным паркетом, давно не вощенным и изрядно подгнившим по углам. Князь по-медвежьи облапил изразцовую голландскую печь и застонал от наслаждения.

Дворецкий с нежностью смотрел на него.

— Егорыч, а я тебе подарок привез, — отогревшись, сказал князь. Глаза его насмешливо вспыхнули.

— Подарочек? — растроганно пробормотал дворецкий.

— Идем, покажу!

Выйдя на террасу, князь приказал убрать с повозки рогожи. На дне, вмерзшая боком в промороженную солому, лежала волчица. Ее мощные лапы были стянуты веревкой и привязаны к неструганой жердине. Из-под веревки кровоточило, и так же сочились кровью сосцы зверя, отчего солома под ней стала розовой. Мутные глаза были полузакрыты, и если бы не часто вздымавшаяся грудь, можно было подумать, что зверь мертв. В нос резко ударило псиной и мочой. Старик отшатнулся. Князь весело заглядывал ему через плечо.

— Хороша зверюга?

Вернувшись в дом, князь, однако, сделался мрачным.

— Егорыч, ты почему не в доме ночевал?

— А потому не ночевал, батюшка, — отвечал дворецкий, — что в доме стало нехорошо-с.

— Что значит нехорошо-с? — усмехнулся Сергей Львович. — Привидения в нем, что ли, поселились?

— Уж не знаю, как это назвать, но только нехорошо-с, — продолжал дворецкий.

— Подай мне хересу!

— Хересу, батюшка, нету.

— Как это нету? — рассвирепел Чернолусский. — Выпил, что ли?

— Я хересу отродясь не пил, — обиделся дворецкий. — Вы его с приятелями выпили.

— Так пошли мальчика к Дардыкину!

— Не стану я мальчика к Дардыкину посылать, — заупрямился Африкан Егорович. — Ему ничего там не дадут, кроме подзатыльников. А не хотите ли моей сливяночки выпить? Чистый медок-с!

— Твоей сливяночкой только клопов морить, — проворчал князь. — Подай водки!

— Хорошо ли, отец, водку с утра пить?

— Хорошо, нехорошо… Делай что сказано!

Князь уже готов был взорваться, но, зная упрямый характер дворецкого, решил действовать лаской.

— Замерз я, дядька, — жалобно сказал он. — Замерз, и растрясло меня. Без водки не засну.

Обращение «дядька» возымело магические действие. Лицо дворецкого расплылось в улыбке, руки задрожали, а в глазах появилось выражение рабского восторга.

— Уж принесу, принесу! Не подать ли еще малосольной капусточки?

— Неси, брат, и капусточку…

Дворецкий принес на подносе штоф с водкой, хрустальную стопку и миску, от которой шел свежий капустный дух, и тихонько вышел.

Выпив водки и не притронувшись к закуске, Сергей Львович воспрял духом и только тогда заметил на ломберном столе письмо. От письма пахло гречневой кашей. На конверте неровным и, как сразу определил князь, женским почерком было написано: «Его Сиятельству, Князю Чернолусскому». Вскрыв конверт, Чернолусский прочитал: «Светлейший Князь! — и самодовольно усмехнулся. — Помните ли Вы еще меня? Помните ли Вы ту, что стала нещасной по Вашей милости? Или вы давно выбросили меня из своево жестокова серца? Князь… Все видит Бог, Князь…»

Он зевнул и бросил письмо на стол.

В дверь тихонько постучали.

— Входи, Африкан Егорович…

Старик с осуждением взглянул на ополовиненный штоф с водкой и стал ворошить в камине потухший каменный уголь.

— Следователь вчера были-с.

— Курослепов! — оживился князь. — Я его, михрютку, люблю!

— Ольга Павловна исчезла.

— Что ты мелешь! — закричал князь.

— Вернулся лесничий домой с ярмарки, а дочки нету. Ни дома нету, ни в городе нету. Он всех спрашивать. Приказчик Дардыкина ему и говорит: мол, видели вашу Оленьку ночью в княжеской коляске. Лесничий к исправнику. Исправник с Курослеповым сюда. Но я им обыск делать не позволил. Хозяина, говорю, дожидайтесь…

— Ступай, Егорыч… — задумчиво сказал князь. — И вот еще… Снеси-ка ты, братец, что-нибудь к ростовщику.

Дворецкий покачал головой и вышел. В прихожей он едва не столкнулся с таинственным существом. Совершенно лысое, облаченное в пестрые лохмотья, существо это маячило в дверном проеме и сверлило дворецкого безумным взглядом.

— Африкан! — трагическим голосом провозгласило существо, оказавшееся древней старухой. — Это он приехал?

Дворецкий почтительно приблизился к ней и крикнул в ухо:

— Это не он, маменька! Это их сиятельство приехали!

Глава четвертая

Вирский

— Любопытная вещица, не так ли?! — не удержавшись, воскликнул Барский, заглядывая через плечо Джона в книгу. — Обратите внимание! В небе «точно черви зароились»! Это он о грачах. Реалистически очень точно. С другой стороны — прямое влияние декадентства. В то время обожали заигрывать с небесами. Одни запускали в них ананасом, другие видели там червей.

— Как вы думаете, — спросил Джон, — для чего здесь эта мать дворецкого? Она не играет в сюжете никакой роли.

— Для вящей убедительности, мой друг, — ответил Барский. — Вы позволите называть себя другом? В этой книжке самое замечательное то, что полностью придуманный сюжет наполняется живыми деталями. От письма пахнет гречневой кашей. Изумительно! Сразу понятно, что письмо от мещанской или купеческой дочки. Князь соблазнил ее, она, возможно, забеременела… А этот уголь в камине? Нетрудно догадаться, что действие происходит в южной части средней России. Где-нибудь за Тулой, где мало лесов.

— И еще эта Оленька! — возбужденно подхватил Джон.

— Ну, тут вы не правы. Таких Оленек, дочек лесничих, в русской литературе конца прошлого века было пруд пруди. Чехов даже высмеял этот тип в «Драме на охоте».

— Я не читал «Драму на охоте», — сказал Половинкин.

Барский пожал плечами…



Павел Иванович Ознобишин, лесничий М-ского уезда, нескладный, долговязый, с испитым, страдающим лицом, стоял на террасе и сердито допрашивал княжеского кучера. Парень отвечал охотно, но бестолково. Ознобишин нервничал и срывался на визгливый крик.

В гостиной князя ждали следователь Федор Терентьевич Курослепов, толстый, одышливый мужчина, с бабьим лицом и постоянно потеющими залысинами, которые он протирал огромным платком, и капитан-исправник Илья Степанович Бубенцов, самолюбивый словоохотливый полицейский.

Курослепов сидел на старом продавленном стуле, осторожно пробуя его на прочность. Бубенцов ходил взад-вперед по гостиной, бросая сердитые взгляды на живописное собрание на стене. Некоторые полотна сняли недавно, и от них на обоях еще оставались светлые квадраты, отчего галерея напоминала щербатый рот. Исправник остановился перед большой картиной, изображающей группу мужчин в черных фраках и высоких цилиндрах, застывших в изломанных позах. Но его внимание привлек не сюжет, а осколки бутылочного стекла, лежавшие на краю рамы.

— Кто художник? — нервно спросил Бубенцов.

— Кажется, Гогарт, — нехотя отвечал Федор Терентьевич, зевая и крестя рот.

— Дорогая?

— Копия.

— А эта? — Бубенцов ткнул папиросой в альпийский пейзаж.

— Какое вам до этого дело?

— Решительно никакого!

Курослепов тяжело поднялся со стула, подошел к Бубенцову и уставился на него немигающими слезящимися глазами.

— Илья Степанович, за что вы ненавидите Сержа? Я понимаю, он человек невозможный. Но и вы тоже хороши!

Бубенцов даже пожелтел от злости.

— С чего вы взяли, что я его ненавижу? Слишком много чести!

— Если все дело в Ольге Павловне…

— Молчите! — в бешенстве крикнул исправник. — Или вы рискуете стать моим врагом! Впрочем… вы правы. Да, я люблю ее! Да, понимаю, это безнадежно. Но я не позволю смеяться над собой титулованным мерзавцам!

— Но кто же над вами смеется, голубчик?!

— Люблю ее и не стыжусь! — не слушая, продолжал Бубенцов. — Да, я плебей, я солдафон! Я не учился в университете, как вы и князь. Но я получил это место, служа отечеству! И за это меня презирают все наши уездные фрондеры! Но мне наплевать-с! Ведь я, Федор Терентьевич, пред вами и князем трепетал. Вот, думаю, люди тонкие, образованные. Их не пороли в детстве, они не слышали от родителей пьяной ругани. Их не запирали в чулане с крысами за малейшую провинность. Но теперь — нет, шалишь! Теперь я мно-о-го о вас знаю! И заметьте, не бегу докладывать по начальству. Потому что свою гордость имею-с! А Ольги Павловны вы не касайтесь! Для вас это пустяк, анекдот-с! Думаете, я не знаю, какое «mot» запустил князь про меня в обществе? «Влюбленный жандарм — такая же пошлость, как палач, играющий на мандолине». Очень остроумно!

— Вы ошибаетесь, Илья Степанович, думая, что я не разделяю ваших чувств. Я их очень разделяю…

Тут в гостиной появился князь. Исправник замолчал, надулся и сделал вид, что рассматривает картины.

— Здравствуй, Федя! — небрежно бросил Чернолусский, не замечая Бубенцова. Князь был облачен по-домашнему, в бухарский халат.

Услыхав голос Чернолусского, в гостиную влетел лесничий.

— Где дочь моя, исчадье ада? — зашипел он, превращаясь в злобного гуся.

— Господа! — переходя на официальный тон, вмешался Курослепов. — Довольно задираться. Дело нешуточное. Я желаю поговорить об нем с Сергеем Львовичем наедине. Где это возможно?

— В моем кабинете, — пожав плечами, отвечал Чернолусский.

— Нехорошее дело, Серж! — заговорил Курослепов, едва войдя в кабинет, и продолжал, прохаживаясь вдоль груды сваленных на пол книг: — Если Ольга Павловна находится в твоем доме, это полбеды. Она девица совершеннолетняя и может распоряжаться собой. Разумеется, будет скандал, даже грандиозный скандал, ну, тебе не привыкать. Верни девушку, а я постараюсь дело как-нибудь замять… Что за книга? Какая-то очередная хиромантия?

— Черная магия, — равнодушно сказал князь. — Ольги здесь нет.

— Предположим. Но когда ты видел ее в последний раз?

— На «Вавилоне». Вышло скверно! Ольга убежала от меня той ночью, а утром я уехал охотиться к Ревичу. Больше я ее не видел, клянусь.

— Ольга Павловна не ночевала дома. Твой кучер подтвердил, что привез ее к тебе вечером третьего дня. Я вынужден сделать у тебя обыск, Серж. Позовите урядника с понятыми и приступайте к обыску, — сказал Курослепов Бубенцову, вернувшись в гостиную.



Читатель! Пока Бубенцов с урядником обыскивают дом, мы расскажем тебе о Чернолусском и его «Вавилонах». Сергей Львович Чернолусский был личностью самою безнравственною. Промотавши состояние покойных родителей, включая и долю безвременно и при весьма загадочных обстоятельствах почившего в бозе старшего брата, их сиятельство на этом не успокоился. Князь заложил и перезаложил под соло-векселя имение и за сущий бесценок продал фамильную гордость Чернолусских, Горячий лес, предмет зависти всех уездных охотников. Оставшись гол как сокол, князь дошел до того, что стал потихоньку спускать ростовщику последние вещи и картины. Делалось это тайно, через раболепно преданного дворецкого, но в городе об этом знали и смеялись над князем.

Аппетиты князя поубавились. Он более не играл в карты, потому что ему не верили в долг, не ездил в Москву пьянствовать с приятелями, ибо со всеми давно переругался, не делал любовницам, еще многочисленным, дорогих подарков и даже при случае у них же разживался деньгами. Но в одном Чернолусский не мог себе отказать. Это были знаменитые княжеские «Вавилоны».

Нетрудно догадаться, что участники этих «Вавилонов», происходивших в доме князя примерно раз в месяц, занимались не возведением Вавилонской башни, но тем, чем не менее прославились древние вавилоняне, то есть самым изощренным и разнузданным развратом. Неудивительно, что на эти оргии князь приглашал людей самых проверенных по части всевозможных безобразий и, разумеется, только холостых. В их число, увы, входил Федор Терентьевич Курослепов, не оказавшийся на последнем «Вавилоне» по причине прозаической: у него разболелись зубы.

Слухами о «Вавилонах» полнился весь уезд. Говорили, будто девиц легкого поведения, доставляемых для «Вавилонов» из губернского города, однажды вымазали ваксой, чтобы придать им облик смуглых хананеянок. Говорили, что готовилась для них ванна с шампанским, после которой в доме несколько дней носились полчища мух. Говорили, что бедных девушек видели ночью нагими в княжеском пруду, причем к ногам их были привязаны рыбьи хвосты из картона. В результате одна из девиц чуть не утонула, потому что хвост затянуло илом. Говорили, что, одолжив у цыган дрессированного медведя, князь заставил девиц голыми кататься на нем в саду, отчего бедное животное взбесилось и было хладнокровно застрелено князем.

Но наиболее осведомленные лица утверждали, что не эти опасные забавы были изюминкой княжеских «Вавилонов». Для каждого сборища князь лично придумывал что-то особенное, утонченно развратное. Так, на один из «Вавилонов» пригласили скандального поэта, одного из тех горе-писателей, которых наш известный публицист Николай Михайловский метко окрестил «декадентами». На другой «Вавилон» были специально выписаны восточные близнецы со сросшимися боками, и князь подверг несчастных жестокому эксперименту — напоил одного из них портвейном, наблюдая за тем, как хмелеет и второй, не касавшийся губами пьяного напитка. Еще на одном «Вавилоне» была женщина-змея, способная укладываться целиком в тесный ящик, годный только для большой куклы. И тут князь не обошелся без жестокости, оставив жертву собственного искусства в ящике до утра.

И все сходило ему с рук.

Сам генерал-губернатор пообещал, что «закроет лавочку» Чернолусского, позорящего старинный дворянский герб, но угроза не перешла в законное действие. Говорили, что супруга губернатора побаивается князя, считая его чернокнижником. Известно было, что в библиотеке, которую князь удивительным образом до сих пор не распродал, остались десятки богопротивных книг о черной магии, собранных старшим братом Чернолусского, известным библиоманом и средней руки литератором.

За неделю до описываемых событий идея нового «Вавилона» овладела князем. Среди приглашенных были следователь Курослепов, помещик Талдыкин, молодой, но с уже заметно порочными склонностями господин, живший тем, что сдавал имение дачникам, а также неизменный участник всех оргий, дальний родственник князя Алексей Иванов, проживавший в Москве «вечный студент», которого с позором исключили из университета за воровство в университетской гардеробной.

Иванову была послана телеграмма. Князь приглашал родственника погостить у него «в глуши» и просил придумать изюминку для «Вавилона». Князь предлагал «не стесняться в расходах», обещая их «возместить сполна» — каким образом, в телеграмме не было сказано. Иванов с энтузиазмом взялся за дело. Накануне он прочел в «Новостях дня» фельетон о некоем чародее, обманывавшем публику бессовестным образом и бравшем за то немалые деньги. Статейка была подписана Фомой Неверующим. Таким образом автор намекал, что он один из немногих, кто остался не оболваненным «фальшивым магом», как он называл героя своей статьи. Смешное описание «чудес», происходивших в доме сенатора Недошивина, позабавило студента Иванова. «Вот то, что нужно», — решил он: князь обожал плутов и не раз признавался Иванову, что если бы не его титул, он непременно сделался бы вором или конокрадом.

Мысль посмеяться над пройдохой, вывести его на чистую воду и не заплатить ни копейки, а быть может, еще и накостылять по шее, показалась Иванову соблазнительной. Объявление господина Вирского, как звали мага, он нашел в «Московских ведомостях», с удивлением отметив, что афишка шарлатана печатается в такой уважаемой газете, в то время как разоблачитель его пристроил свой фельетон в бульварном листке. «Что-то здесь не так…» — размышлял Иванов по дороге к Вирскому.

Внешность господина, встретившего его в меблированном доме на Пятницкой улице, поразила Иванова. Умные, живые, проницательные глаза смотрели на визитера с насмешкой, словно маг понимал, с какой мыслью пришел к нему Иванов. Изящно очерченный рот, волевой подбородок и классический профиль Вирского говорили о натуре дерзкой и оригинальной.

Вирский немедленно согласился продемонстрировать свое искусство в имении князя. Иванов хотел уже рядиться о гонораре, но Вирский презрительным жестом остановил его.

— Я не нуждаюсь в деньгах, — сказал он, — и беру их только потому, что всякий труд должен быть оплачен. Размер гонорара я оставляю на вашей совести и хочу оговорить лишь дорожные расходы.

«Не видать тебе гонорара, как своих ушей!» — смеялся Иванов в душе.

— Согласен, — сказал он вслух. — Но только с условием, что деньги будут вам выплачены после сеанса.

— Вы сомневаетесь в моем искусстве?

Иванов напомнил ему про фельетон в «Новостях дня».

— Я знаю этого фельетониста, — с презрением отозвался Вирский. — Прежде всего, это человек невежественный.

— Все же я хотел бы убедиться в вашем искусстве, — развязно заявил Иванов.

— Что вам продемонстрировать?

— Поднимите с помощью взгляда мраморную пепельницу на столе так, чтобы я мог провести под ней рукой.

— И это все? Невысоки же ваши запросы!

Однако Вирский не торопился проделать фокус с пепельницей. Он неотрывно смотрел на Иванова. И вдруг студент почувствовал, что вместе со стулом поднялся в воздух и повис, покачиваясь, в вершке от пола.

«Это гипноз!» — подумал Иванов. А все же ему стало страшно от взгляда Вирского, проникавшего в самую душу.

— Отпустите! — жалко попросил Иванов.

— Не угодно ли испытать меня еще? Хотите, я расскажу о проступке, который вы совершили вчера в Сандуновских банях? Само собой разумеется, это останется между нами…

— Не надо! — испугался студент.

— Так не хотите ли узнать, что произойдет с вами через неделю?

— Ни в коем случае! — Иванов испугался еще больше. — Предпочитаю жить сегодняшним днем.

— «Довлеет дневи злоба его», — усмехнулся Вирский. — На всякий день своя забота. Похвальный жизненный принцип. Жалко, что я не могу ему последовать. В таком случае перейдем к делу. Суть моих занятий состоит в том, что я являюсь посредником между земным миром и потусторонним. На сегодня это высшее, чего я смог достичь. Для публики я показываю разные фокусы, читаю мысли, двигаю предметы на расстоянии. Но уверен, что князя не заинтересуют подобные пустяки.

— Что нужно для вашего спектакля?

— Спектакля? Впрочем, называйте, как вам будет угодно. Мне необходим молодой человек, еще лучше — девушка. Непременное условие: он или она должны быть невинны. То есть мне нужны девственник или девственница. В вашей компании найдутся такие?

— Вряд ли! — захохотал Иванов. — Но дядя что-нибудь придумает.

В назначенный вечер князь, Иванов и Талдыкин, уже поглотив изрядное количество горячительного, с нетерпением ждали мага. Пустые бутылки от цимлянского валялись на полу. На диване скучали три девицы из заведения госпожи Метелкиной, исправно поставлявшей «живой товар» всем губернским развратникам. Князь был мрачен, но при появлении Вирского оживился.

— Наконец-то чародей пожаловал! Выпей с нами!

— Я не пью, — возразил маг. — Добровольно я этого не хочу, а по обязанности не желаю.

— Вот ты каков! — нахмурился Чернолусский. — Так поворачивай туда, откуда приехал.

Ни слова не говоря, Вирский развернулся и вышел в переднюю.

— Вернуть!

Иванов бросился за гостем.

— Что это вы, батенька, право! — уговаривал он Вирского на крыльце. — Сергей Львович шутит! Ну, простите его! Сидит в своей глуши, не видит образованных людей, совсем одичал.

— Я вернусь, — строго сказал Вирский, — но предупреждаю, мне нет дела до «ндрава» его сиятельства. Я требую, чтобы он сейчас же принес мне свои извинения.

— Извиниться? — добродушно спросил князь. — Изволь, я готов.

— Князь, вы хотя и извинились передо мной, но продолжаете про себя называть меня словами, которые я не буду произносить. И потому я предлагаю вам обратить вашу злую мыслительную энергию в физическое действие. Возьмите пустую бутылку и бросьте мне в голову.

Ни секунды не медля, князь схватил тяжелую бутылку и метнул в гостя, однако, не долетев до цели, она чудесным образом изменила траекторию и раскололась о стену, осыпав осколками одну из картин.

Все были поражены, кроме князя.

— Промахнулся, — сказал он.

— Попробуйте еще раз.

— Нет уж… Начинай свой сеанс спиритизма.

— Это не спиритизм, князь, — возразил Вирский. — Спиритизм — английская забава, которая мне давно наскучила. Эти вращающиеся блюдца и перестукивания с покойниками напоминают мне совокупление слепых в темноте. Я владею более высоким искусством. Я могу здесь, на ваших глазах, воплотить в живое тело душу названного вами умершего человека.

— Так приступай, волшебник! — желчно перебил его князь. — Я желаю потолковать с моим покойным отцом.

— Вы забыли об одном условии. Души мертвых блюдут крайнюю чистоплотность. Они не вселяются в первую попавшуюся телесную оболочку, чтобы не осквернить себя. Лев Львович Чернолусский будет говорить с вами только устами непорочного молодого человека. Еще лучше — девушки.

— К твоим услугам целых три! — захохотал Чернолусский.

— Вы меня не поняли… Она должна быть девственницей.

— Да как ты смеешь! — возмутился Талдыкин. — Я не позволю оскорблять женщин в присутствии дворянина!

— Что же тут оскорбительного? — спросил маг. — Душа Льва Львовича откажется вселяться в женское тело, которого касался мужчина…

— Молчи! — крикнул князь Талдыкину. — Волхв решил посмеяться надо мной. Ему не объяснили, кто таков Чернолусский и как он умеет блюсти свою честь и честь своих гостей. Через час сюда будет доставлена девушка, за невинность которой может поручиться всякий, если он не последний негодяй. Пусть она заговорит голосом моего отца, который я еще не забыл. В противном случае, астролог, твоя собственная душа пожалеет о том, что воплотилась в этом жалком теле.

— Вы говорите ужасно много слов, князь, — насмешливо сказал Вирский.

Глава пятая

Волчица

— Вы спите? — спросил Барский.

— Нет-нет! Просто задумался. Вы верите в переселение душ?

— Вообще-то я атеист… Но как эгоист предпочитаю думать, что после смерти мое «я» до конца не умрет. Меня греет этот невинный русский индуизм, эти сказочки о русалках, оборотнях и прочих переселениях душ. В народе их называют «быличками». Почему-то такие истории обожают рассказывать дети в пионерских лагерях, забравшись ночью в палату к девочкам. Кстати, очень эротично! Скажите, среди бойскаутов это принято?

Половинкин покраснел.

«Девственник, — определил Барский наметанным глазом. — Последний девственник Америки — ха-ха! Черт догадал мне такого попутчика! С ним ни выпить, ни поболтать…»

— Читайте книжку до конца, — сухо сказал он. — После поговорим. Но учтите: обсуждать на трезвую голову эту чушь я не согласен.



К дому лесничего была послана коляска. Коварный князь знал, что Ознобишин уехал в губернский город и Ольга Павловна находится в доме одна. Знал он и о том впечатлении, какое производил на несчастную девицу, томящуюся в лесной глуши под неусыпным наблюдением строгого отца. В записке, посланной с кучером, князь бессовестно признавался ей в любви и просил немедленного свидания.

Чтобы как-то скоротать время, Вирский попросил у князя разрешения осмотреть его библиотеку.

— Молодой человек, — сказал он, указывая на Иванова, — рекомендовал мне вас как страстного книжника. Он намекнул, что здесь хранятся редкие издания.

— Он спутал меня с покойным братом, — лениво возразил князь. — Изволь, смотри.

Дворецкий проводил мага в кабинет. Через час Вирский вернулся. Глаза его сверкали. В руках он держал толстый черный фолиант.

— Мы с вашим родственником не оговорили размер моего гонорара, но если в случае успешной демонстрации моего искусства я получил бы в качестве вознаграждения эту книгу…

— Изволь, — ответил князь. — Боюсь только, что твоим вознаграждением будут помятые бока.

В этот миг в гостиную вошла Ольга Павловна. Она была бледна и вся дрожала.

— Вот твоя девственница, чернокнижник! — громко произнес князь по-французски. — С этой минуты твою душу ничто не спасет.

— Думайте о своей душе… — холодно отвечал Вирский.

Он подошел к девушке и взял ее за руку. Рука была холодна как лед. Вирский заглянул в глаза Ольге. Они расширились от страха, потом закрылись спокойно, словно во время глубокого сна. Ольга упала без чувств в его руки. Затем ее тело изогнулось, как пронзенное электрическим током. Однако вскоре конвульсии кончились, она твердо встала на ноги и подошла к князю. При виде ее бледного лица, озаренного неземным вдохновением, Иванов и Талдыкин в ужасе бросились из гостиной. Князь остался на месте.

— Ты хотел говорить со мной, Сережа? — глухим старческим голосом спросила девушка. — Я весь пред тобой.

Девицы на диване завизжали было от страха, но после короткого огненного взгляда, брошенного магом, обмерли.

— Я не боюсь тебя, старый хрыч! — закричал князь. — Я единственный, кто не боялся тебя при жизни! Не думаешь же ты, что я испугаюсь тебя мертвого? Ступай назад, в могилу!

— Я не пугать тебя пришел, — отвечал старый князь. — Я давно тебя простил, даже слезы матери твоей, которую ты первой свел в гроб. Я сам хотел с тобою поговорить.

— Чего же ты хочешь?

— Доверь управление имением нашему родственнику графу Б. Сделай это немедля.

— Пошел к черту! — ответил князь.

— Сереженька… — В голосе старого князя не было обиды, он стал мягче прежнего. — Ты не можешь знать, что с тобой произойдет…

Внезапно Вирский шагнул к Ольге и схватил ее за плечи.

— Что такое! — вскричал князь. — Зачем ты остановил его?

— Душа не может долго находиться в чужом теле, — объяснил Вирский. — Это небезопасно, она может не вернуться назад. Посмотрите, что стало с девушкой, она почти мертва.

На лице князя промелькнула тень раскаяния.

— Вы довольны, князь? — насмешливо спросил Вирский. — Книга моя?

— Пошел вон, колдун! — взорвался Чернолусский. — Заплати ему, Алешка, сколько-нибудь. И прикажи кучеру отвезти его чародейство куда душе угодно, хоть к дьяволу!

— Ты еще пожалеешь о своих словах! — прошептал Вирский.

Чернолусский схватил лежавший на столе револьвер и, наведя его на лоб Вирского, нажал на спусковой крючок.

Осечка… Не говоря ни слова, маг взял из рук стоявшего рядом дворецкого плащ с цилиндром и вышел из гостиной. Иванов побежал за ним. Вдруг раздался женский крик. Это Ольга Павловна, осознав позор своего положения, закричала и бросилась к дверям. Князь хотел остановить ее, но почувствовал, что не в силах даже пошевелить рукой.

— Догони ее! — еле выговорил Сергей Львович вернувшемуся Иванову…