Ричард Кондон

Маньчжурский кандидат

Максу Янгштейну, в знак привязанности, восхищения, и не только, с самыми дружескими чувствами посвящаю я эту книгу
Орден Убийц был основан в Персии в конце XI столетия. Они выполняли поручения всех, кто был готов заплатить. Убийцы скептически относились к идее существования Бога и верили, что вначале возник мир разума, а уж потом все остальное. Фольклорный словарь: мифы и легенды
Я — это ты, а ты — это я; и что мы творим друг с другом? Уроки жестокости
* * *

Предисловие

Многие из вас смотрели фильм Джона Франкенхаймера «Маньчжурский кандидат»,[1] где играют Фрэнк Синатра, Лоуренс Харви, Джанет Ли и Анжела Лэнсбери. В этом фильме рассказывается история американского солдата, захваченного в плен в Корее и запрограммированного китайскими коммунистами убивать по приказу. Большинство людей, скорее всего, воспринимают этот фильм как классический образчик искусства эпохи «холодной войны». Однако в свое время он полностью провалился. Фильм «Маньчжурский кандидат» появился осенью 1962 года, не окупил затрат и сошел с экранов год спустя, после убийства Джона Ф. Кеннеди. Несколько раз он промелькнул на телевидении, но в кинотеатрах не появлялся вплоть до 1987 года, и именно с этого времени — фактически с конца «холодной войны» — и стал популярен.

Подлинным артефактом эпохи «холодной войны» является роман Ричарда Кондона, положенный в основу фильма. Книга Кондона вышла в 1959 году и сразу же стала бестселлером. Ее хвалили «Нью-Йорк таймс» («неистовая, динамичная, необычайно интересная мешанина») и «Нью-Йоркер» («необузданная, захватывающая сатира»); журнал «Тайм» включил ее в десятку «самых безнравственных книг» — что, с точки зрения любого издателя, далеко не самое худшее, что может быть сказано о романе. Успех книги сделал Кондона богатым; большую часть остальной жизни он провел за границей, где написал еще несколько книг в обозначенном журналом «Тайм» жанре, в том числе «Зима убивает» (1974) и «Честь семьи Прицци» (1982). Фильм Джона Хьюстона, созданный на основе последнего романа, в 1986 году получил награду Киноакадемии. Умер Кондон в 1996 году.

Ричард Кондон относился к циникам того типа, когда цинизм не является определяющим фактором, наподобие Тома Вулфа: его убеждение, что все, по существу, дерьмо, не мешало ему получать удовольствие и смеяться над жизнью. Неудивительно, ведь он прошел самую замечательную школу на свете — Голливуд. Прежде чем стать писателем, Кондон был киножурналистом. Он начинал в 1936 году на студии Уолта Диснея, где помимо прочих мультипликационных шедевров занимался продвижением «Фантазии» и «Дамбо»; затем, сменив несколько студий, работал в «Юнайтед артистс», откуда ушел в 1958 году. Что делать дальше, он не знал — ему просто захотелось сменить род деятельности. «Единственное, что я умею делать, это писать», — говорил он жене. Потому, став писателем, Кондон поступил вполне логично. Он утверждал, что за время работы в Голливуде заработал три язвы. Он утверждал также, что за проведенные там годы просмотрел десять тысяч фильмов и в результате (опять же — по его словам) «невольно понял, как стать хорошим рассказчиком».

Франкенхаймер считал «Маньчжурского кандидата» «одной из лучших книг», которые он когда-либо читал, но почитатели Франкенхаймера оказались куда менее благосклонными. Грейл Маркус в характерной для «Британского института кино» манере назвал роман «дешевой параноидальной фантазией». «Эта история, предназначенная воздействовать на душу народа, — говорит он, — состряпана руками бездушного человека». «Книга написана так, что любой идиот может снять по ней фильм», — пишет историк кино Дэвид Томсон. Несомненно, Кондон писал «Маньчжурского кандидата», все время помня о кино. Это был его второй роман; по первому, под названием «Древнейшая вера», тоже был снят фильм — «Счастливые воры» с Рексом Гаррисоном (провал, который так и остался провалом). Однако мнение, что «Маньчжурский кандидат» Кондона не более чем набросок сценария, кажется несколько странным. Вот Майкл Крайтон, например, действительно пишет книги, которые может экранизировать любой идиот; он почти что указывает, где и под каким углом расставлять камеры. Однако книга Кондона отнюдь не так легка для экранизации; отчасти из-за своего тона, который очень трудно передать кинематографическими средствами, а отчасти потому, что многое в ней фактически не поддается — или не поддавалось в 1962 году — экранизации. Фильм, конечно, производит странное впечатление — триллер на грани вызова — но сама книга несравнимо более странная.

Журнал «Тайм», редакторы которого, в конце концов, ежедневно сталкиваются с ужасной прозой жизни, не слишком ошибался, увидев в «безнравственности» книги нечто великолепное. Может, «Маньчжурский кандидат» и дешевое чтиво, но это чрезвычайно изысканное дешевое чтиво. Это человек в клетчатом смокинге, цыпленок по-королевски, фаршированный трюфелями. Это смешение всех литературных стилей периода 1959 года. Судите сами.

Временами книга написана жестко:


«Сердечный приступ, будь она неладна! Одно неудачное слово, и эта старая перечница отправится к праотцам. Но куда деваться? Он сам накликал эту „головную боль“, когда, покинув Валгаллу, позвонил этому маленькому потному человечку, который, ясное дело, своего не упустит».


Временами сухо, в духе полицейского протокола:


«— Спасибо, майор. Вы свободны.
Марко покинул генеральский кабинет в 16:21. В 16:55 генерал Джоргенсон застрелился».


Иногда, и, как правило, в самом напряженном месте, текст насыщен оригинальными образами:


«Мать Реймонда двинулась на сенатора, плюясь langrels.»[2]



«Он стискивал телефонную трубку, словно osculatorium,[3] полностью сосредоточившись на текущем моменте».


Временами это утонченная поэзия, которая никого не оставит равнодушным:


«Всего лишь мгновение назад он направлял их широкое каноэ по залитому закатным светом озеру к точке белого света на небе, которая все расширялась и расширялась, пока не затмила собой мрак».


Кое-где текст звучит загадочно и потому — мудро:


«Во всех языках мира есть выражение, каждое слово которого ценится на вес золота: „любовь доброй женщины“. Это надо понимать так, что фраза не теряет своей ценности, сколь бы ни позорно было прошлое или бесперспективно будущее того, кто ее произносит. Горечь и доброта гоняются друг за другом вокруг нее, словно вокруг древа истины, и доброта может смягчить горечь, а горечь может выхолостить доброту, но ни то, ни другое не может изменить своей сути, поскольку любовь доброй женщины — это поддается определению».


А порой попадается такое, что заставляет читателя истекать слюной:


«Гибкая, литая фигура смотрелась еще лучше благодаря безупречной осанке. На ней был китайский халат нежного, идеально контрастирующего с глазами оттенка. Вытянув длинные ноги совершенной формы, она расположилась в шезлонге, и любой мужчина — кроме сына и мужа — видя сокровище, которым она обладает, и зная, что ее великолепное сорокадевятилетнее тело есть не более чем футляр для бесполой и бесчувственной энергии, разрыдался бы, сокрушаясь над бессмысленностью такой растраты».


Некоторым нравятся перезрелые бананы с почерневшей конурой. «Маньчжурский кандидат» — перезрелый банан, восхитительный деликатес для тех, кто знает в них толк.

Великолепное сорокадевятилетнее тело из последнего отрывка принадлежит матери убийцы, которую в фильме Франкенхаймера играет Анжела Лэнсбери. В фильме — это добропорядочная, хотя и суровая матрона средних лет. Однако у Кондона мать Реймонда отнюдь не матрона, а сексуальная хищница, наркоманка, пристрастившаяся к героину, которая дважды принимает участие в том, что мы называем инцестом, или кровосмешением. Она — змея в саду «холодной войны». Придумывая мать Реймонда и ее историю, Кондон почти наверняка вспоминал книгу, вызвавшую беспрецедентный бум на книжных прилавках США тремя годами ранее, — «Пейтон» Грейс Металиус, которая перед экранизацией также нуждалась в «дезинфекции».

Сюжет «Пейтона» построен на инцесте (как, если уж на то пошло, и сюжет «Лолиты», ставшей сенсацией в Соединенных Штатах в 1958 году). Однако необычайно мрачный тон романа Кондона так и не дошел до экрана. В фильме, например, нет гротескной сцены, где Джонни Айзелин пытается соблазнить эскимоску. По сравнению с Кондоном сатира Франкенхаймера носит более традиционный характер. В конце концов, как кинорежиссер Голливуда, он был вынужден играть по другим правилам.

Может, это и покажется странным, но секрет создания успешного триллера, как нам продемонстрировали Майкл Крайтон и Том Клэнси, состоит в том, чтобы время от времени притормаживать ход событий интересными отступлениями: как устроены самолеты или подводные лодки, или как, например, сделать атомную бомбу. В идеальном случае это информация «на злобу дня» — то, что читатели хотят знать именно сегодня. В «Маньчжурском кандидате» такой животрепещущей темой является тема «промывания мозгов».

Казалось, страх перед «промыванием мозгов» коммунистами исчез вместе с истерией «холодной войны», однако в пятидесятые годы он все же имел свои основания. Наземные войска ООН начали военные действия в Корее 5 июля 1950 года. 9 июля американский солдат, захваченный в плен двумя днями ранее, произнес по радио речь целиком и полностью в духе северокорейской пропаганды. И подобные передачи были совсем не редкостью. По окончании войны было подсчитано, что из каждых семи американских пленных один сотрудничал с врагом; двадцать один американец отказался вернуться в Соединенные Штаты; сорок объявили, что стали коммунистами; четырнадцать были преданы трибуналу, и одиннадцать из них признаны виновными.

Термин «промывание мозгов» изобрел журналист по имени Эдвард Хантер, который во время Второй мировой войны работал в отделе, отвечающем за боевой дух американской армии. Главным образом он служил в Азии и стал горячим антикоммунистом. Книга Хантера «Промывание мозгов в Красном Китае: целенаправленное разрушение человеческого разума» вышла в 1951 году. В ней он объяснял, что термин «промывание мозгов» является переводом китайского термина «хси-нао», что означает «чистка мозгов»; Хантер утверждал, что часто слышал это выражение от европейцев, оказавшихся в Китае в 1949 году, — году революции Мао.

В 1955 году, спустя два года после прекращения военных действий в Корее, военное командование США выпустило солидный отчет о лечении бывших военнопленных под названием «Война окончена, но битва продолжается». По результатам опроса всех до единого моряков, которые уцелели в плену и вернулись домой, — более четырех тысяч человек — было установлено, что многие из них подвергались интенсивной обработке китайскими коммунистами. Китайцы тщательно отбирали пленников, считавшихся неисправимыми, помещали их в особые лагеря и обрабатывали по пять часов ежедневно; обработка заключалась в комбинации пропаганды и «исповедей» пленников. В отдельных случаях применялись физические пытки, но в основном китайцы использовали традиционные методы психологического воздействия: внушение и унижение. Отчет констатировал, что устрашающе большое число бывших пленных в той или иной степени поддались обработке. Некоторых склонили к тому, чтобы в радиопередачах обвинять Соединенные Штаты в вынашивании планов новой войны. Это мнение было широко распространено во многих странах, хотя и не соответствовало действительности.

Отчет Пентагона спровоцировал всеобщее помешательство на идее «промывания мозгов», продолжавшееся до 1957 года. Рассказы об опытах над американскими военнопленными появлялись в «Сатердей ивнинг пост». «Лайф», «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йоркере». Сам термин стал синонимом эффективного убеждения, и журналисты бились над вопросом, можно ли считать рекламу и психотерапию более мягкими формами «промывания мозгов». Кондон явно прочел множество подобных материалов; он даже знал о существовании труда Андре Сальтера «Терапия условных рефлексов» (1949). В романе на эту книгу ссылается китайский психолог Йен Ло, цитируя ее в докладе об успешном «промывании мозгов» американским военнопленным. Йен Ло называет и другие работы, имеющие отношение к гипнозу и психологическому «программированию», включая «Обольщение невинных» Фредерика Вертама, представляющее собой настораживающий отчет о пагубном воздействии комиксов на психику американской молодежи. (Надо полагать, что помимо всех своих талантов Йен Ло располагал еще и хрустальным шаром, позволяющим видеть будущее, поскольку «Обольщение невинных» было опубликовано лишь в 1954 году, то есть после окончания Корейской войны.) Эти книги и статьи, по всей видимости, убедили Кондона в том, что «промывание мозгов» или психологическое «программирование» в сочетании с гипнозом и методами Павлова — вещь совершенно реальная, во что верили и многие американцы, ставшие свидетелями войны в Северной Корее…

Книга Кондона играет на страхе того, что «промывание мозгов» может быть долговременным, что существуют способы изменить сознание навсегда. Однако ко времени выхода на экран фильма Франкенхаймера стало ясно, что подобное «программирование» носит временный характер. В 1961 году в фундаментальном труде «Исправление мышления и психология тоталитаризма: исследование „промывания мозгов“ в Китае», психиатр Роберт Джей Лифтон, участвовавший в опросе вернувшихся в США бывших военнопленных, приходит к выводу, что психологическая обработка пленников в долгосрочном плане потерпела неудачу. Все «новообращенные» в конце концов вернулись в Соединенные Штаты, а те, кто по возвращении домой восхваляли жизнь в Северной Корее, со временем все же изменили свои взгляды.

Тем не менее именно психологическая обработка является темой романа Кондона (если это не слишком громко сказано). Еще до того, как оказаться в руках Йен Ло, Реймонд подвергся психологическому воздействию со стороны матери: ее поведение выработало в нем стойкое презрение ко всем. Поведение матери Реймонда тоже обусловлено: ранний инцест стал причиной всех ее предательств. Американские граждане также постоянно подвергаются обработке с помощью политической пропаганды и начинают верить в безосновательные утверждения отчима Реймонда о том, что в правительстве засели коммунисты. По версии Кондона, нет коммунистического мира с одной стороны и свободного мира с другой. Есть просто манипулирующие и манипулируемые, обрабатывающие и обрабатываемые, пропагандисты и простой народ. В таком мире, по-видимому, лучше быть пропагандистом — если вы в состоянии терпеть боль.

Луис Менанд

I

В Сан-Франциско светило солнце. Сказочная пора! Из окна отеля, расположившегося на вершине холма, открывался чудесный вид, и Реймонд Шоу вполне мог бы сидеть себе и любоваться всей этой красотой. Тем не менее он стискивал телефонную трубку, словно osculatorium,[4] полностью сосредоточившись на текущем моменте и запретив себе думать о том, что сейчас происходит в барах, чужих постелях, да и где-либо еще.

Мешковатая сержантская форма валялась на стуле. Реймонд в новом темно-синем халате — за сто двадцать долларов! — вытянулся на гостиничной кровати и терпеливо ждал, пока телефонистка набирала один номер за другим, разыскивая где-то в Сент-Луисе отца Эда Мэвоула.

Он знал, что поступает неправильно. Два года военной службы в Корее закончились для него три дня назад, и сейчас он должен был как минимум тратить деньги на такси, разъезжая взад-вперед по залитым солнцем холмам. Наверно, у него просто в голове помутилось на почве сочувствия или еще чего-то столь же невероятного. Повинуясь нахлынувшему чувству хандры, он начал названивать отцам погибших солдат, с которыми служил. Похоже, отец Эда работал по ночам, поскольку к настоящему времени в Сент-Луисе уже стемнело.

Реймонд слушал, как телефонистка дозванивалась до коммутатора в Сент-Луисе. Он услышал, как ей сказали, что отец Мэвоула работает в наборном цехе. Где-то в отдалении мужчина разговаривал с женщиной. Потом наступила тишина. Реймонд ждал, уставившись на большой палец ноги.

— Алло? — раздался очень высокий голос.

— Мистера Артура Мэвоула, будьте любезны. Междугородняя линия.

Разговор происходил на фоне ровного громыхания работающих прессов.

— Я слушаю.

— Мистер Артур Мэвоул?

— Да, да.

— Говорите, пожалуйста.

— Э-э… Алло? Мистер Мэвоул? Это сержант Шоу. Я звоню из Сан-Франциско. Я… Э-э-э… Мы с Эдди служили в одной части, мистер Мэвоул.

— В одной части с моим Эдди?

— Да, сэр.

— Вы Рей Шоу?

— Да, сэр.

— Тот самый Рей Шоу? Который получил медаль за…

— Да, сэр, — Реймонд оборвал собеседника нарочито громким голосом. Ему захотелось швырнуть телефон в мусорную корзину, раз и навсегда покончив с этой мазохистской, самоубийственной затеей. А еще лучше разбить себе проклятым телефоном голову. — Э-э-э, видите ли, мистер Мэвоул, я еду… ну… в Вашингтон и мог бы…

— Знаем-знаем. Читали об этом. И позвольте сказать вам от всего сердца — вернее, того, что от него осталось — я горжусь вами, хотя мы и не знакомы, как гордился бы сыном, окажись он на вашем месте.

— Мистер Мэвоул, — быстро заговорил Реймонд, — если вы не против, я мог бы заскочить в Сент-Луис по пути в Вашингтон. Я подумал, что, может, вам и миссис Мэвоул станет немного легче, если мы поговорим. Об Эдди. Понимаете? В смысле, мне кажется… Это самое малое, что я могу сделать.

Наступила тишина. Потом мистер Мэвоул всхлипнул, в ответ на что Реймонд довольно грубо сказал, что пришлет телеграмму с номером рейса, и повесил трубку, чувствуя себя полным идиотом. Подобно злому человеку с тростью, который проковырял дырку в небесах и обжегся хлынувшей на него радостью, Реймонд обладал незавидной способностью обращать все хорошее себе во вред.

Когда он спускался по трапу самолета в Сент-Луисе, больше всего ему хотелось сбежать куда-нибудь подальше. Оглядевшись, он решил, что отцом Эдди обязательно окажется вон тот потный лилипут в очках с линзами размером с донышко молочной бутылки. Еще минута, и этот тип накинется на него, словно взбесившийся лось.

— Постойте! Подождите! — окликнул его прыщавый фотограф.

— Убери фотоаппарат! — прорычал в ответ Реймонд.

Он и не подозревал, что голос у него может звучать так мерзко. Фотограф моментально сник.

— А в чем дело? — спросил он, явно пребывая в недоумении.

Еще бы, он же вырос в то время, когда фотографироваться для прессы отказываются лишь сексуальные маньяки и наркодельцы.

— Я проделал весь этот путь, чтобы повидаться с отцом Эда Мэвоула, — ответил Реймонд, презирая себя за пошлую сентиментальность. — Если хочешь сделать снимок, иди и найди его. Без него фотографироваться не буду.

«Только поглядите на этого искреннего, грубовато-простодушного сержанта, — мысленно простонал Реймонд. — Я так глубоко вжился в роль вояки, что имею все основания рассчитывать на авторский гонорар за свои „выступления“. Только гляньте на этого дурня-фотографа, пытающегося осмыслить происходящее. И ведь даже не понимает, что стоит как раз рядом с отцом Мэвоула».

— О, сержант! — воскликнула девушка.

Ну хоть с ней все ясно. Глаза не красные, да и нос не распух от слез по погибшему герою — значит, молодая журналистка, которой поручили написать большую статью о Белом доме и Герое, а он своей нелепой показухой только что подкинул ей заголовок.

— Я отец Эда, — представился человек, все лицо которого было покрыто испариной. Что за черт? На дворе декабрь, откуда же эта «роса»? — Я Фрэнк Мэвоул. Извините за такую встречу. Просто я случайно обмолвился на работе, что вы звонили из Сан-Франциско и предложили заехать к нам по пути в Белый дом, чтобы повидаться с матерью Эдди. Ну, вот, слухи, видно, и дошли до газетчиков.

Реймонд сделал три шага вперед и обменялся с мистером Мэвоулом рукопожатием, левой рукой крепко стиснув ему плечо и вперив в него суровый, холодный взор. Он чувствовал себя капитаном Кретином из дурацких космических комиксов.

Фотограф сделал снимок и потерял к ним всякий интерес.

— Могу я спросить, сколько вам лет, сержант Шоу? — сказала молодая цыпочка, держа блокнот и карандаш наготове, как будто они с Мэвоулом собирались снимать с Реймонда мерку.

Он решил, что это, должно быть, ее первое серьезное задание после долгих лет учебы на факультете журналистики и нескольких месяцев работы, заполненных освещением пустячных событий из жизни города. Он вспомнил свое первое задание: как же он испугался, когда дверь гостиничного люкса распахнулась и киноактер с лицом, похожим на вафлю, предстал перед ним в одних лишь пижамных брюках, демонстрируя обнаженный торс с пошлыми татуировками типа «До встречи, Мейбл» на каждом плече. Всякая охота беседовать с ним пропала начисто, и Реймонд тогда сказал: «Дайте мне ваш пресс-релиз, так мы сэкономим время».

Присутствовавший здесь же агент актера, толстяк с воспаленными глазами, то и дело поправлявший съезжающие на нос очки, проворчал: «Что еще за пресс-релиз?»

Реймонд хмуро поинтересовался, уж не начать ли ему с вопросов о хобби знаменитости и знаке Зодиака, под которым тот родился. Трудно поверить, но лицо знаменитости было так густо усеяно оспинами и рубцами, что напоминало вафлю. И тем не менее он был «звездой» — можно представить, на что пойдут эти свиньи, лишь бы обмануть доверчивую публику. «Ты, что ли, боишься, малыш?» — спросил его тогда актер.

После этого все пошло как по маслу Они прекрасно поладили, словно старые приятели.

Суть в том, что каждый должен с чего-то начинать.

Реймонд понимал, что это тоже звучит банально, но все же спросил мистера Мэвоула и девушку, не найдется ли у них времени выпить с ним чашечку кофе в ресторане аэропорта, ведь он сам работал журналистом и понимает, что юной леди нужен материал для статьи. Юной леди? Это было уж слишком. Осталось только найти зеркало и посмотреть, не выросли ли у него крылья.

— Правда? — воскликнула девушка. — Ох, сержант!

Мистер Мэвоул сказал, что не откажется от чашечки кофе.

Они вошли в ресторан и сели за столик. Окна там запотели. Посетителей было немного, и официантка явно скучала за прилавком. Все трое заказали кофе, и Реймонд подумал, что неплохо бы еще съесть кусок пирога, вот только никак не мог решить, какого именно. Неужели все должны смотреть на него как на больного лишь потому, что он не в состоянии выбрать пирог, не попробовав его сначала? Неужели официантка не может обойтись без своего речитатива «У нас есть пироги с персиками, с тыкв…»; тут все остальные обязательно должны начать выкрикивать: «С персиками! Нам, пожалуйста, с персиками!»? Как можно нормально поесть в заведении, где официантка бормочет, перечисляя меню? Любой разумный человек, мысленно перебирая сохранившиеся в памяти вкусовые ощущения, может выбрать блюдо, которое ему не только хочется съесть, но которое, благодаря входящим в его состав ингредиентам и их энергетической ценности, будет полезно для его организма. Но как можно принять такое продуманное решение, если не имеешь возможности внимательно изучить отпечатанное на бумаге меню?

— И сливовый пирог очень вкусный, сэр, — продолжала официантка.

Реймонд сказал, что возьмет сливовый, мгновенно возненавидев ее лютой ненавистью, потому что сливового пирога ему хотелось меньше всего. Он терпеть не мог сливовые пироги, но попался в ловушку этой деревенщины, которая за четвертак чаевых, наверно, согласилась бы вылизать ему ботинки.

— Я просто хотел рассказать вам, мистер Мэвоул, как мы относились к Эду, — сказал Реймонд. — Среди всех моих знакомых не было человека лучше, добрее и надежнее вашего сына Эда.

Глаза маленького человека наполнились слезами. Он внезапно всхлипнул, да так громко, что привлек внимание посетителей, сидевших поодаль за стойкой бара. Чтобы создать шумовую завесу, Реймонд быстро заговорил с девушкой:

— Мне двадцать четыре года. Я родился под знаком Рыб. Как-то раз одна очень хорошая журналистка, она работала в газете в Детройте, посоветовала мне во время интервью всегда спрашивать про знак Зодиака, потому что людям нравится читать об астрологии, хотя они и не признаются в этом.

— А я Телец, — сказала девушка.

— Мы бы хорошо поладили, — ответил Реймонд.

— Наверно, — ответила она, но глаза ее говорили о большем.

— Сержант, видите ли… — мягко начал мистер Мэвоул, — когда пришло известие, что Эдди убили, у его матери случился сердечный приступ. И я хотел попросить вас, не могли бы вы уделить нам немного времени, дорога займет всего полчаса. Мы живем в пригороде и…

О боже! Реймонд уже видел себя в роли ангела-утешителя у постели больной. Сердечный приступ, будь она неладна! Одно неудачное слово, и эта старая перечница отправится к праотцам. Но куда деваться? Он сам накликал себе «головную боль», когда, покинув Валгаллу,[5] позвонил этому маленькому потному человечку, который, ясное дело, своего не упустит.

— Мистер Мэвоул, — заговорил Реймонд медленно и мягко, — в Вашингтоне мне нужно быть только послезавтра. И я мог бы задержаться дня на полтора. Нелетная погода или еще что… За счет Белого дома, понимаете? Я даже мог бы добраться до Вашингтона ночным поездом, «Дух Сент-Луиса» называется, точно так же, как и самолет. Пожалуйста, даже в мыслях не держите, что я уеду отсюда, не повидавшись с миссис Мэвоул… матерью Эдди.

Он поднял голову и увидел, какими глазами смотрит на него девушка. Очень милая, просто очаровательная и совсем юная блондинка.

— Как вас зовут? — спросил Реймонд.

— Маделл, — ответила она.

— Как думаете, смогу я снять здесь номер на ночь?

— Конечно.

— Я обо всем позабочусь, сержант, — поспешил вмешаться в разговор мистер Мэвоул. — Точнее, газета все берет на себя. Я, конечно, с радостью пригласил бы вас к нам, но мы только что закончили ремонт. Запах жуткий, прямо глаза начинают слезиться.

Реймонд попросил счет, и они поехали к Мэвоулам. Маделл рвалась подождать его в машине, но он отправил ее в редакцию: пусть пока напишет статью, а потом вернется к Мэвоулам и заберет его. Девушка посмотрела на Реймонда, как бы до глубины души потрясенная его изобретательностью. Он погладил ее по щеке и направился к дому. Маделл положила руку на живот, сделала три-четыре глубоких вдоха, завела машину и поехала обратно в город.

Встреча с миссис Мэвоул протекала ужасно. Реймонд мысленно поклялся, что никогда в жизни не станет сдавать тест на проверку умственных способностей, потому что его наверняка упекут в сумасшедший дом. Любой кретин заранее догадался бы, что ничего хорошего из этого не выйдет. Все обливались слезами. «Интересное дело, — думал он, по просьбе миссис Мэвоул держа ее за пухлую руку и все время опасаясь, что в любой момент она может отдать богу душу. — Эти люди ничего не сделали, чтобы предотвратить войну, а теперь поражены тем, что их сына убили». Эдди был, в общем-то, хорошим парнем. Любил шутки и работу на публику, это безусловно. Но какого черта? В списке погибших на сегодняшний день значится двадцать тысяч американских солдат, плюс потери в войсках ООН, да еще шестьдесят или, может, восемьдесят тысяч покалечено. А эта жирная квашня, похоже, воображает, будто Эдди единственный, кто не вернулся домой.

«Интересно, оплакивала бы меня моя мать? Может ли она вообще испытывать хоть какие-то чувства? И есть ли на том или этом свете кто-то, способный ответить на мои вопросы?» Окажись Реймонд на месте Эдди, уж его милая матушка не растерялась бы. Она выписала бы его тело, зажарила на вертеле и накормила всех желающих — если бы это добавило ей голосов избирателей.

— Дело происходило ночью, — начал свой рассказ Реймонд. Мистер Мэвоул сидел по другую сторону кровати, глядя в пол лихорадочно блестящими, обведенными темными кругами глазами и закусив нижнюю губу. Он молитвенно сложил руки, словно это должно было помочь ему не разрыдаться снова и тем самым не дать повода для слез жене. — Понимаете, капитан Марко приказал пустить понизу несколько сигнальных ракет, чтобы понять, где прячется враг. Они-то знали, где мы. И Эдди…

Реймонд смолк, всего на мгновенье, чтобы не расплакаться при мысли о том, как мучительно больно, больно, больно лгать в такую минуту, но ведь эта женщина сама продала своего мальчика призывной комиссии, и поэтому сейчас он отплатит ей за это, утаив истину. Никто и никогда не рассказывает родным и близким о грязных смертях, нелепых, унизительных смертях, а именно таким и было большинство смертей на войне. Клоун в уродливой маске грязной смерти, ожидающий своего выхода, лениво покуривающий сигарету за кулисами цирка, набитого другими клоунами, — вот что такое смерть на войне. Ах, нет! Что вы такое говорите? Нет, нет, нет, нет, нет, нет. Только военные мелодии под электрогитару да незатейливые песенки, льющиеся из дешевого музыкального автомата, — вот откуда можно узнать правду о Великой Истории Нашего Народа.

Реймонд не знал точно, как погиб Эдди, но мог ясно представить себе его смерть. Возможно, парню в задницу вошло шестнадцать дюймов штыка. Истошно завопив, он до такой степени напугал своего противника, что тот, в судорожной попытке вытащить штык, проворачивал на нем Эдди до тех пор, пока острие штыка не вышло наружу под ребрами. Тогда враг надавил ногой на затылок Эдди, сломав ему при этом нос и скулу, и вытащил штык, жалобно причитая по-китайски и больше всего на свете желая оказаться сейчас как можно дальше отсюда, где-нибудь в тихом, укромном месте. Все знали, что потерять в бою голову, ногу или другую часть тела красиво нельзя; все, кроме родителей Эдди, замкнутых в узком мирке своих наивных представлений. У этой страдалицы сразу поутихли бы шумы в сердце, если бы ее родной город вдруг подвергся бомбежке и она увидела бы своего Эдди со снесенной половиной лица, а ей самой пришлось бы защищать уцелевших.

— В нашей части был один совсем молоденький паренек, миссис Мэвоул. Ему, наверно, и семнадцати еще не исполнилось. Шестнадцать, не больше. Эдди сразу же решил помогать парнишке, приглядывать за ним. Да, вот таким человеком был ваш сын. — Тут мистер Мэвоул негромко всхлипнул. — Так получилось, что этот парень, Бобби Лембек, отстал от остальных. Не то чтобы очень, но Эд вернулся, чтобы прикрыть его. Пуля настигла парня прежде, чем Эдди успел добраться до него, и он… ну, просто не смог оставить мальчишку умирать одного. Понимаете? Вот какой человек был Эд. Не смог. Когда он тащил парня обратно, враг заметил их, взял на прицел и накрыл минометным огнем. Оба погибли, не успев ничего почувствовать, миссис Мэвоул. Все произошло в одно мгновенье, миссис Мэвоул. Да, мэм. В одно мгновенье.

— Я рада, — сказала миссис Мэвоул и тут же, спохватившись, воскликнула: — Господи, что я говорю? Как я могу быть рада? Нет, нет. Конечно же, нет. Мы все уже давно мертвы. Он был таким веселым, таким юным, и вот теперь его нет! — Грузное тело миссис Мэвоул, поддерживаемое многочисленными подушками, затряслось от рыданий.

А чего еще, черт побери, он ожидал? Он приехал сюда по собственной воле. Чего еще он ожидал? Веселой, приятной компании? О боже, боже! Старая толстая перечница в необъятной кровати и ее вечно потный муженек, который не в состоянии совладать со своей болью.

«Как жить дальше, — мысленно восклицал Реймонд, — если люди вываливают свою боль в лицо первому встречному, словно прачки содержимое корзины с грязным бельем?» Ладно. Так или иначе, он даже сумел доставить этой жирной старухе своего рода извращенное удовольствие. Чего еще с него спрашивать?

— Эдди не должен был умирать, миссис Мэвоул, — всхлипнул Реймонд. — Как бы я хотел оказаться на его месте! Только не Эдди! — И он приник к ее большой материнской груди.

* * *

По не зависящим от него обстоятельствам Реймонд вырос человеком, замкнутым внутри удушающего панциря из страха и недоверия. Этот тяжелый, непробиваемый панцирь был выкован главным образом в кузнице его матери, отчеканен болтовней отчима и закален горькими слезами, пролитыми из-за вероломно преданного отца. Заодно Реймонд не доверял людям вообще — хотя бы потому, что никто не предостерег в свое время отца по поводу матери.

Реймонд с малых лет усвоил, что на каждую его улыбку отчим откликается радостным ржанием; на каждое слово сына мать реагирует единственным известным ей способом, а именно — подталкивает того всеми доступными ей средствами стремиться к популярности и власти. В результате Реймонд начал сознательно добиваться того, чтобы, независимо от внешних обстоятельств, люди сторонились его. Правда, это произошло после того, как сначала несколько лет подряд он неосознанно демонстрировал им свое высокомерие и презрение. Закованный в свой непробиваемый панцирь, парень мало кому мог показаться приятным собеседником. Он знал, что его не любят, но не понимал почему, поскольку считал защитный панцирь частью себя, как черепаха.

Только прислушавшись к шепоту своего подсознания, Реймонд понял, кто он такой: человек, у которого нет матери (по воле судьбы), нет отца (из-за предательства матери), нет друзей (в силу обстоятельств) и нет радости в жизни (как следствие всего предыдущего). Человек, который решительно отказывается жить, но совершенно точно не собирается умирать. Он был словно потерявший земные ориентиры воздухоплаватель, который смотрит на всех и все сверху, но в то же время жаждет быть замеченным, чтобы хоть так окупить свой, в противном случае убыточный, полет.

Реймонда раздирали непреодолимые противоречия. В нем парадоксальным образом сочетались бессердечие, бывшее следствием неприступной брони, и глубина чувств. Это, собственно, и был он сам, однако парень этого не понимал, ослепнув во мраке отчаяния, в котором не было ни малейшего просвета.

Он мог рыдать вместе с мистером и миссис Мэвоул, потому что знал, что все происходит за закрытыми дверями и что он постарается никогда, ни при каких обстоятельствах не встретиться с этими противными стариками снова.

* * *

На следующее утро после возвращения Реймонда в Сент-Луис в семь двадцать утра в дверь номера негромко, но настойчиво постучали. Стук раздался как раз в тот момент, когда Реймонд и молодая журналистка, с которой он познакомился накануне, упоенно наслаждались обществом друг друга. Реймонд услышал, что в дверь стучат, но был слишком занят, чтобы отвлекаться на подобные пустяки. Молодая женщина, однако, мгновенно напряглась и не потому, что из-за повышенной чувствительности к резким звукам внезапно испытала оргазм. Нет, так отреагировала бы на ее месте любая здоровая, приличная молодая женщина, окажись она при сходных обстоятельствах в гостиничном номере любого города мира.

Реймонд готов был взорваться от ярости и негодования. Он вперил сердитый взгляд в юное, испуганное лицо под собой, как будто внезапно возненавидел молодую женщину за то, что ей не хватает распутства пьяной шлюхи. Потом он сполз с нее, чуть было не свалившись с кровати. Восстановив равновесие, он медленно натянул синий халат, подошел вплотную к двери и спросил:

— Кто там?

— Сержант Шоу?

— Да.

— Федеральное Бюро Расследований. — У стоящего за дверью был спокойный, приятный тенор.

— Что? — взорвался Реймонд. — Что вам от меня надо?

— Откройте дверь.

Реймонд оглянулся через плечо, закономерно полагая, что Маделл все слышала и дезертировала с поля битвы. Она, однако, оставалась на месте, но вид у нее был мрачный, лицо побелело, как мел.

— Что вам надо? — повторил Реймонд.

— Нам нужен сержант Реймонд Шоу.

Реймонд не сводил взгляда с двери. Его лицо начало наливаться краской, некрасиво выделяясь на фоне обоев болотного цвета.

— Откройте дверь! — потребовал голос.

— Черта с два! Как вы смеете ломиться в такую рань, вторгаясь в мою личную жизнь со своими дурацкими ордерами? Если вам так уж не терпится, то могли бы сначала позвонить. В фойе есть телефоны. Повторяю, как вы смеете? — В голосе Реймонда прозвучало высокомерие, свидетельствующее о том, что его слова — не пустая угроза и нарушители спокойствия могут быть наказаны. Его тон испугал девушку в постели больше, чем неожиданное появление ФБР. — Что, черт побери, вам нужно от сержанта Реймонда Шоу?

— Ну… Э-э-э… Нас попросили…

— Попросили? Что значит попросили?

— …Нас попросили проследить, чтобы вы сели в военный самолет, который будет ждать вас в аэропорту Ламберт через час и пятнадцать минут. В восемь сорок пять.

— А нельзя было позвонить мне из дома или из телефонной будки?

Последовало напряженное молчание, а затем за дверью сказали:

— Мы не собираемся обсуждать это с вами через запертую дверь.

Реймонд быстро подошел к телефону. От ярости он чувствовал скованность в теле, точно все его суставы заржавели. Он поднял трубку, несколько раз нажал на рычаг и попросил телефонистку соединить его с отелем «Мейфлауэр» в Вашингтоне, округ Колумбия.

— Сержант, — отчетливо произнес голос за дверью, — нам приказано посадить вас на этот самолет. Вы же служили в армии и знаете, что наши приказы не обсуждаются.

— Послушайте мой разговор по телефону, а потом поговорим о приказах, — сердито бросил Реймонд. — Я не собираюсь подчиняться приказам ни ФБР, ни Управления печати и гравировки, ни Отдела охраны окружающей среды, но если у вас при себе есть касающиеся меня письменные распоряжения командования армии Соединенных Штатов, просуньте бумаги под дверь. После чего можете подождать в фойе, если у вас не пропадет желание встретиться со мной, а в аэропорт я поеду, когда сочту нужным.

— Эй, не стоит так кипятиться, сынок! — в голосе из-за двери послышались угрожающие нотки.

— Вам что, не сказали, что я лечу в Вашингтон получать в Белом доме Почетную медаль?[6]

Может, эта никчемная железяка хоть на что-то сгодится. По крайней мере, человек из ФБР сразу же клюнул. Получить Почетную медаль было все равно что получить огромное наследство; очень трудно, маловероятно, и потому его слова возымели магическое действие.

— Так вы тот самый сержант Шоу?

— Да, это я. — И тут же Реймонд ответил телефонистке: — Хорошо. Я подожду.

— Я буду в фойе, сержант, — сказал человек из ФБР. — У конторки портье. Спускайтесь. Прошу прощения.

Не выпуская из руки телефонную трубку, Реймонд сел на край постели и нежно поцеловал девушку прямо под торчащим правым соском. Но при этом даже не улыбнулся, поскольку все его мысли были заняты предстоящим разговором.

— Алло, «Мейфлауэр»? Это Сент-Луис, Миссури. Пригласите к телефону сенатора Джона Айзелина… Сержант Реймонд Шоу. — Последовала небольшая пауза. — Привет, мама. Передай трубку своему мужу. Это Реймонд. Я сказал, передай трубку своему мужу! — Снова ожидание. — Джонни? Это Реймонд. Я сейчас в гостинице в Сент-Луисе. За дверью моего номера стоит человек из ФБР и говорит, что им приказано доставить меня на военный самолет. Это ты велел военным привлечь ФБР? Ты послал самолет? — Реймонд замолчал, слушая ответ. — Да, это все ты. Черт возьми, я так и знал, что это твоих рук дело. Но зачем? Какого черта ты вмешиваешься? — Новая пауза. — Как я могу опоздать? Сейчас среда, утро, а я должен быть в Белом доме в пятницу днем. — Выслушав ответ, он побледнел. — Парад? Па-рад? — Реймонд живо представил себе все, что его ждет. — Но зачем… Ах ты, чертов политикан!

Маделл выбралась из постели и начала одеваться, но выглядела испуганной и никак не могла найти свои вещи. Реймонд помахал ей свободной рукой и улыбнулся так тепло и обнадеживающе, что она снова опустилась на край постели, медленно отклонилась назад и вытянулась. Слушая, как телефон вопит ему в ухо, он потянулся к ней, взял за руку, нежно поцеловал и положил на плоский, гладкий живот девушки. Она, в свою очередь, потянулась к Реймонду и слегка погладила его по небритой щеке. Внезапно он нахмурился и рявкнул в телефон:

— Нет, не передавай трубку матери! Я знаю, что не разговаривал с ней уже два года! Сейчас я не готов, поговорю в другой раз. О-о-о! Ради всего святого! — Он заскрежетал зубами и возвел глаза к потолку, но потом сказал ровным голосом: — Здравствуй, мама.

— Реймонд, что, черт возьми, происходит? — настойчиво спросила мать. — Чем ты так недоволен? Если бы у нас проходила кампания по добыче полезных ископаемых, а ты бы вдруг нашел золото, разве ты не сообщил бы нам?

— Нет.

— Так случилось, что тебя наградили Почетной медалью. Кстати, прими мои поздравления, хотела написать тебе, но, как обычно, ни на что не хватает времени. Джонни — публичная фигура, Реймонд. Он представляет народ своего штата, точно так же, как президент представляет весь американский народ, а ты, похоже, не слишком торопишься в Белый дом. Скажи, что ужасного и оскорбительного в том, чтобы сфотографироваться со своим отцом?..

— Он мне не отец!

— …Который призван выразить гордость всего нашего народа беспримерной отвагой, проявленной тобой на поле боя?

— А-а-а, ради всего святого, мама, умоляю тебя…

— А кто вчера фотографировался с тем незнакомцем в Сент-Луисе? Кстати, что там произошло? Это армейский отдел по связям с общественностью откомандировал тебя пускать слюни на плече мамаши погибшего дружка?

— Это была моя собственная идея.

— О чем ты говоришь, Реймонд, дорогой? Не забывай, я слишком хорошо тебя знаю.

— Это была моя собственная идея.

— Ну, что же, замечательно. Прекрасная идея. Вчера об этом писали все газеты Сент-Луиса, а сегодня, конечно, новость распространится повсюду. Хорошо, что хоть Марти Вебер позвонил, и мы успели подготовить небольшое представление. Джонни пообещал сделать все возможное, чтобы помочь семье этого погибшего мальчика, и прочее в том же духе. Все прошло замечательно, и теперь ты, я уверена, не станешь там задерживаться и не откажешься сфотографироваться с человеком, который не только член твоей семьи, но в прошлом был губернатором, а теперь является сенатором твоего родного штата.

— С каких это пор ты стала привлекать армию и ФБР, чтобы при съемках выбрать для Джонни ракурс поудачнее? Ладно, оставим это. Он только что рассказал мне об этой гнусной идее устроить парад в честь моего награждения. Возможно, для нас с тобой медаль и не представляет никакой особой ценности, зато вся страна придерживается на этот счет другого мнения. И я не собираюсь принимать участие в этой дешевке, в этом проклятом параде только ради того, чтобы Джонни заработал еще несколько паршивых голосов!

— Парад? Какая чушь!

— Спроси своего простофилю-мужа.

Со стороны могло показаться, что мать Реймонда отвлеклась от разговора с сыном и обращается к Джонни, однако на самом деле тот четыре минуты назад покинул комнату, направляясь в парикмахерскую.

— Джонни! — сказала она в пустоту. — Кто тебя надоумил приставать к Реймонду с каким-то там парадом? Неудивительно, что мальчик рассердился… Это вовсе не парад! — продолжила она в телефонную трубку. — Так, небольшой кортеж встретит тебя в аэропорту. Никаких маршей, знамен и оркестров. Знаешь, Реймонд, ты все-таки очень странный. Я, твоя родная мать, не видела тебя целых два года. И что же? Ты звонишь и первым делом бормочешь что-то насчет парада, Джонни, ФБР, военного самолета, но когда дело доходит до…

— Что еще планируется в Вашингтоне?

— Небольшой обед.

— С кем?

— С несколькими очень важными журналистами и телевизионщиками.

— И Джонни там будет?

— Конечно.

— Так не пойдет.

— Что?

— Я в этом не участвую.

Последовала долгая пауза. Глядя в ожидании ответа на девушку, Реймонд только сейчас заметил, что у нее фиалковые глаза. Между тем его память начала разматывать тонкую шелковую нить прошлых обид.

Прошло почти два года с тех пор, как он видел свою мать — одержимую, вечно обуреваемую идеями женщину, которая, словно Кот в сапогах, направляла по жизни своего неотесанного маркиза Карабаса; женщину умную, но абсолютно бесчувственную. За два года Реймонд получил от нее три письма.

В первом она сообщала, что организовала доставку в Сеул фанерной фигуры Джонни в натуральную величину. В это время там как раз находился генерал Макартур. Нельзя ли сделать так, чтобы Макартур сфотографировался в обнимку с фанерным Джонни? А она уж позаботится о том, чтобы этот снимок облетел весь мир. Во втором письме мать интересовалась, не обсудит ли Реймонд с солдатами из их штата возможность поставить свои подписи под рождественскими посланиями к Джонни и жителям штата, как бы от имени всех боевых товарищей Джонни? И, наконец, в третьем она писала, что глубоко разочарована и возмущена тем, что Реймонд даже пальцем не шевельнул, чтобы выполнить скромные просьбы своей матери, которая трудится день и ночь ради благополучия и уверенности в завтрашнем дне обоих своих мужчин.

Реймонд два года провел вдали от матери, но сейчас, вслушиваясь в ее гнетущее молчание, он чувствовал, как его сопротивление медленно тает. Реймонд всегда с трудом выносил ее многозначительное молчание. В конце концов она снова заговорила. Голос изменился — теперь он звучал резко, даже грубо. Убийственно, пугающе, угрожающе.

— Если ты не сделаешь то, о чем я прошу, Реймонд, то, клянусь могилой моего отца, очень, очень пожалеешь об этом.

— Хорошо, мама. Я все сделаю.

Содрогнувшись, он попытался положить трубку на аппарат, стоявший в полуметре от его руки. Трубка упала на кровать, но у Реймонда возникло ощущение, будто он непременно должен поставить в этом тягостном разговоре точку. Он поднял трубку и осторожно положил ее на рычаг.

— Это моя мать, — объяснил он Маделл. — Жаль, что больше мне нечего сказать о ней такой милой девушке, как ты.

Он подошел к запертой двери и в отчаянии прислонился к дверному косяку.

— Я спущусь в фойе через час.

Ответа не последовало. Реймонд повернулся к постели, развязывая пояс нового синего халата. Перед ним на голубых простынях лежала Маделл. Волосы у нее были цвета слоновой кости, с розовыми кончиками; попадались и розовые пряди. Дым воспоминаний заклубился в его сознании, затуманивая реальность. До Реймонда внезапно дошло, что он никогда не видел обнаженной ту другую девушку, Джози. Мысль о Джози, лежащей перед ним подобно прелестной, призывно постанывающей Маделл, возбудила Реймонда до такой степени, что его детородный орган встал, словно туда впрыснули твердый абразивный порошок. Реймонд набросился на девушку, как будто задавшись целью выжать из нее все соки. Она ничего не имела против; более того, отдалась ему с лучезарной готовностью и торжеством.

Если даже Маделл суждено дожить до глубокой старости, она и тогда не забудет то утро своей далекой юности, когда на нее обрушилась бушующая стихия. В минуты страха и одиночества она будет вызывать в памяти эти яркие переживания, но так никогда и не узнает, что была не только первой женщиной в жизни Реймонда, но и первой, кого он поцеловал по-настоящему. Откуда Маделл было это знать? Откуда ей было знать, что от сексуальных комплексов парня избавили чуть меньше года назад, в Маньчжурии?

II

Четвертого июля 1951 года китайский строительный батальон прибыл в город Тунг-Хва, находящийся на корейской территории в сорока трех милях от границы, и занялся подготовкой операции, которая была запланирована еще в 1936 году и достигла своего логического завершения в 1960, в Соединенных Штатах Америки. Майор, командовавшим этим батальоном, некий Шу Ма Сунг, ныне работает адвокатом по гражданским делам в городе Куньмин.

Маньчжурия расположена в субарктической зоне, но лето здесь жаркое и влажное. Тунг-Хва — индустриальный город с развитой пищевой промышленностью, лесопильными заводами и гидроэлектростанцией. Население составляет около девяноста тысяч человек, почти столько же, сколько в городе Терре-Хот, штат Индиана; но, в отличие от последнего, здравоохранение как таковое здесь отсутствует.

Китайский батальон начал строительство около военного аэродрома, расположенного примерно в трех милях от города. Сооружение возводилось из готовых блоков, выкрашенных в разные цвета и разбросанных по земле. Сборщики напоминали игрушечных человечков, расхаживающих среди кусков гигантской мозаики. Чтобы скрыть следы сборки, по окончании строительства здание обрызгали свинцовой краской алого цвета, которой обычно красят амбары. Шестого июля в семнадцать часов девятнадцать минут батальон завершил строительство двухэтажного здания, получившего название «Исследовательского павильона». Оно состояло из двадцати двух комнат и небольшого зала. Стены были сделаны из особого стекла, пропускающего свет лишь в одном направлении. На первом этаже имелось несколько уютно обставленных гостевых комнат с обычными стенами, предназначенных для начальства из Москвы и Пекина.

Во всех помещениях пол был выложен цветными плитками в виде различных узоров; в дальнейшем это должно было послужить указанием, какую мебель и оборудование здесь следует устанавливать. На окна повесили занавески и портьеры. Тысячи деталей наводили на мысль, что этот дом предназначен служить временным пристанищем представителям союзных Народных Правительств. Его собирали, разбирали, перевозили в другое место и там собирали заново для следующей серии переговоров и дискуссий. Вся мебель была сделана из светлых пород дерева, в слегка видоизмененном, но вполне современном скандинавском стиле. Помещения выкрасили в зеленый и абрикосовый цвета, столь любимые молодыми женами в первые три года брака. Из общей картины выбивались лишь ярко-желтые ротанговые циновки на втором этаже.

Там же находились еще десять небольших помещений и угловой многокомнатный номер. Стеклянная стена, протянувшаяся вдоль всего здания, выходила на узкий мостик, днем и ночью патрулируемый советскими военными. В каждой маленькой комнате имелись койка, стул, шкаф и зеркало, если кто желал убедиться, что его душа еще не покинула тело. Обставленный аналогичным образом большой номер располагал также ванной комнатой, большой гостиной и дополнительной спальней. Здесь все стены были непрозрачные. В помещениях второго этажа витал запах сосны, бодрящий и нежный.

* * *

Вся прелесть приятного времяпровождения в нескольких сотнях миль к югу от Тунг-Хва заключалась в том, что на каждое движение Мэвоула и каждый издаваемый им стон девушка отвечала своим движением и своим стоном. Удовольствие стоило заплаченных за него денег. Спустившись вниз, Мэвоул сказал парням, что притон классный; в особенности здорово, что никто не насмехался и не свистел ему в спину, когда он вел девицу вверх по лестнице. Юная кореянка — та, что стонала и двигалась в полном согласии с Мэвоулом, занималась своим ремеслом по тому же принципу, что и первый кооперативный магазин в Рочдейле в 1844 году: она не предоставляла услуги в кредит, но зато выделяла часть прибыли на бесплатное пиво для клиентов. Девушку звали Гертруда.

Потом наверх отправился Фриман — получить свою долю удовольствий, а Мэвоул и Бобби Лембек ждали его внизу, потягивая пиво и пытаясь втолковать двум миниатюрным девушкам, которые составляли им компанию, что тем совсем необязательно все время улыбаться. Однако по-корейски они знали всего несколько слов, а девушки вообще не говорили по-английски. Поэтому Бобби Лембек приложил пальцы к углам рта, растянул его в глупой улыбке, а потом отпустил пальцы. Девушки поняли, но гримаса вышла такой комичной, что Мэвоул и Бобби заржали, точно сумасшедшие. Глядя на них, девушки тоже расхохотались, а, отсмеявшись, по-прежнему продолжали улыбаться.

Учитывая, что в военное время пивовары зачастую вынуждены работать в ущерб качеству, корейское пиво оказалось таким же паршивым, как где-нибудь в Миссисипи или Небраске, только здешнее было весьма забористое. Этого у него не отнимешь, как заметил Мэвоул.

— Эдди, почему мы должны все время торчать в этом борделе? — спросил Бобби.

— Да уж, нелегкое это дело.

— Я не говорю, что это тяжело, просто поднадоело. В этой части мира множество птиц, о которых я раньше понятия не имел. А ты ведь знаешь, что птицы — мое хобби.

— Мы отсиживаемся здесь потому, что это единственное место на всем Корейском полуострове, где нам не угрожает опасность встретиться с сержантом Реймондом Шоу.

— Как думаешь, он голубой или просто слишком религиозный?

— Что?

— А может, и то, и другое?

— Сержант Шоу? Наш Реймонд?

— Ага.

— Ты в своем уме? Просто для Реймонда секс — это слишком вульгарно.

— Он в чем-то прав, — ответил Бобби Лембек. — Точно. Секс — это вульгарно. Я, конечно, в этом деле новичок, но именно это мне в сексе и нравится.

Мэвоул смотрел на него, добродушно кивая.

— Смешно, — медленно заговорил он, — но иногда мне кажется, что ты проделал весь этот путь от Нью-Джерси до Кореи только ради того, чтобы познать первые радости секса. И это заставляет меня чувствовать себя так, будто я что-то вроде памятника… ну, памятника этой части твоей жизни. Понимаешь? И Мари-Луиза тоже, конечно. — Он кивнул в сторону маленькой азиаточки, которая сидела рядом с Бобби Лембеком, вцепившись в его запястье, точно ястреб.

— Она-то уж точно, — согласился Бобби. — В смысле, памятник.

— Вот только жаль, что у тебя до сих пор не было толстой или высокой женщины.

— А что, есть разница?

— Ну… И да, и нет. Трудно объяснить. Эти кореянки… Они такие маленькие, хотя и очень милые, и покладистые, и пиво дают бесплатно, а это не часто встретишь. Но они уж очень маленькие и такие… верткие, как юла. И хотя мне неприятно это при них говорить, пусть даже они меня и не понимают, но уж больно они тощие, сплошные кожа да кости.

— Один хрен, — сказал Бобби.

— Это точно.

Капрал Мелвин скатился вниз по лестнице и начал рукой приглаживать волосы. Вид у него был как у заспавшегося пассажира.

— Класс, класс, класс! — слова вылетали из него без единой паузы. — Просто высший класс!

— Ты это мне, что ли, говоришь? — спросил Бобби Лембек. — Побольше некоторых разбираюсь!

— Полюбуйтесь-ка на него, — с гордостью сказал Мэвоул. — Только что из пеленок, а уже ведет себя, как настоящий знаток.

— Так, парни. — Мелвин вдруг вспомнил, что он тут главный. — Через полчаса мы выдвигаемся на север. Пошли.

Бобби Лембек поцеловал Мари-Луизе руку.

— Мансей! — сказал он.

Это было единственное известное ему корейское слово. Бобби вложил в него надежду галантного кавалера на новую встречу, поскольку оно означало: «Да живет наша страна десять тысяч лет».

* * *

Сержант Шоу обладал способностью выдавливать из себя самые натуральные слезы, когда излагал историю своей жизни и доходил до особо волнительных моментов. Капитан Марко всячески поощрял его рассказы, поскольку они помогали скоротать долгие часы в карауле. В такие минуты пылающее яростью лицо сержанта сияло, словно вырванное из груди и брошенное на залитые лунным светом камни сердце. Да, капитан любил его слушать, потому что в каком-то смысле это было все равно что слушать стенания Ореста, возмущающегося Клитемнестрой.[7]

Капитан Марко трепетно относился к поэзии, литературе, просто познавательной информации в любом виде, как имеющей, так и не имеющей отношения к войне. Он любил читать. По его мнению, во многих армейских гарнизонах в свободное время делать было совершенно нечего, кроме как пить, играть в бридж и читать. Марко любил пиво, но не признавал крепких спиртных напитков. Он плохо соображал в карточных играх и почему-то почти всегда проигрывал старшим по званию. С сослуживцами ему уже давно было не о чем говорить, кроме как о войне, поэтому он повсюду таскал за собой ящики с книгами на самые разные темы; не единожды они проделывали с ним путь из Сан-Франциско к очередному месту назначения.

Капитана Марко интересовало буквально все: проблемы рыбаков в Бильбао и история пиратства, картины Ороско[8] и современный французский театр, роль юридических факторов в управлении мафией и произведения Йитса,[9] беспорядочная структура Библии и романы Джойса Кэри.[10] Его занимали высокомерие врачей, психология тореадоров, вкусы и пристрастия арабов, происхождение пассатов и вообще практически все, изложенное в книгах, которые наобум отбирали для капитана в книжном магазине на Маркет-стрит и пересылали ему, где бы он ни находился.

Рассказы сержанта о его прошлом своей формой и неподдающейся логике драматичностью напоминали капитану произведения античных авторов. Примерно такое же впечатление, наверно, произвел бы на него шахматный поединок между Ричардом Бёрбеджем[11] и популярным современным актером. Казалось, все вращается вокруг матери Реймонда, женщины с амбициями знаменитого Дедала, жертвой непомерного честолюбия которого стал, как известно, его собственный сын Икар. Сержанту Реймонду Шоу было двадцать два года. Он не знал покоя ни во сне, ни наяву. Пока он спал, возмущение лениво булькало в закопченном железном котле его памяти, а когда просыпался, оно извергалось потоком обжигающей лавы.

Реймонд получил звание сержанта, потому что был до отвращения хорошим солдатом и прирожденным стрелком, самым метким в части. Он мог убить неприятеля из любого оружия, которое оказывался в состоянии поднять. Он нарочито вяло прицеливался, нажимал на курок — и во что-нибудь или в кого-нибудь обязательно попадал! Некоторые сослуживцы восхищались этими феноменальными способностями Реймонда и во время боя предпочитали держаться поближе к нему, хотя во всех остальных случаях старательно его избегали.

Реймонд был левша, высокий, с широкими бедрами, узкими плечами и треугольным лицом с острым, не слишком мужественным подбородком. Постоянное чувство жалости к себе придавало его лицу угрюмое выражение. Сквозь неестественно белую кожу рук и ног просвечивали голубые неоновые трубки вен. Коротко остриженные светло-русые волосы низким полукругом обрамляли лоб в излюбленном стиле молодых или имеющих проблемы в половой сфере американских бизнесменов.

Несмотря на столь своеобразную внешность, Реймонд был на редкость привлекательным молодым человеком, можно даже сказать, красавцем, с широкой костью и недюжинной силой. Большие серовато-голубые глаза навыкате делали его похожим на карусельную лошадку, вроде тех, на которых преследовали преступников Эринии, античные богини мести.

Был такой австрийский дирижер, Карл Бем. Он разработал новую конструкцию флейты и новый звукоряд для игры на ней. Его система способствовала значительному совершенствованию и расширению возможностей флейты. В частности, он выровнял звучание в разных каналах. Это, однако, привело к тому, что при нажатии большим или средним пальцем извлекался звук, на полтона отличающийся от стандартного. Такая звуковая «ересь» привнесла раскол в мир музыки. Там, где прежде все флейты играли одинаково, сейчас любые две из них могли издавать различные по тональности звуки. И хотя разница была едва уловима, это приводило ко многим недоразумениям и разноголосице.

Казалось, Реймонд тоже был создан по замыслу герра Бема, только здесь дело зашло еще дальше: любой тон его души сократился сначала до половины, потом — до четверти, до одной восьмой и, наконец, почти исчез совсем, если только вообще уместно говорить о какой-то музыке в душе Реймонда.

И все же капитану нравился Шоу, а нужно учесть, что капитан был человеком зрелым и думающим. Он потратил немало времени, размышляя, в чем же тут дело. А дело было в том, что при каждом удобном случае Реймонд демонстрировал свою симпатию к капитану, а капитан был слишком мудр, чтобы вообразить, будто сможет устоять перед таким лестным проявлением чувств.

Никто больше в роте «С» не любил Реймонда: не исключено, что не только в роте, но и во всей армии США. Товарищи осторожно обходили его стороной или просто притворялись, будто его не существует. Так отцы, имеющие дочерей, делают вид, что и знать не знают о том, насколько высок в их округе уровень изнасилований.

Не подумайте, что любить Реймонда было нелегко; любить его было попросту невозможно. Капитан, человек чуткий, понимал, что внимание к нему Шоу — просто результат того, что на протяжении всей предыдущей жизни парень он то и дело тыкался носом в различные символы власти. Сержант бубнил и бубнил, рассказывая историю своей жизни, и со временем капитан понял, что этот нескончаемый монолог позволяет ему выплеснуть дорогие сердцу воспоминания о замечательном, давно умершем отце, которого эта сука мать выгнала еще до того, как Реймонд успел полюбить его по-настоящему. Любительский психоанализ — завораживающее занятие, особенно когда совсем нечего делать. Столь же завораживающими были нескончаемые поиски капитана, пытающегося найти в Реймонде хоть что-то милое и по-человечески привлекательное.

Если даже забыть о сокрушительном высокомерии Реймонда, была у парня еще одна раздражающая черта: он постоянно сопровождал свою речь движениями рук, и это производило очень неприятное впечатление. Прямо на глазах капитана из отдельных фрагментов личности Реймонда формировалась одна огромная, холодная глыба. Сержант постоянно повторял какой-то ужасно противный жест своими длинными, белыми, точно рыбий живот, пальцами, как бы отмахиваясь от чего-то, словно говоря «уйдите прочь, вы мне надоели». Это был жест, долженствующий подчеркнуть все, что он говорил. Буквально все. Даже если Шоу просто здоровался с вами поутру. Он отбрасывал рукой воздух, когда говорил о погоде, о политике (о которой любил порассуждать), о еде, о снаряжении — обо всем. В жизни капитану не приходилось видеть такой раздражающей жестикуляции, а капитан Марко, как уже говорилось, был чуткий и умный человек.

Однажды на рассвете он не выдержал и взорвался, высказав все сержанту. Однако ответом стало возникшее на лице Реймонда выражение смущения, непонимания своей вины и огорчения. Он сказал капитану, что (мах-мах) не понимает, о чем тот толкует (мах-мах). И капитан решил в дальнейшем просто игнорировать этот сравнительно мелкий заскок. В конце концов, он собирался когда-нибудь стать генералом с четырьмя звездочками на погонах, неважно, в военное или в мирное время, и с его стороны было бы безумием оттолкнуть от себя героического сержанта, чей родственник может стать председателем Комитета Вооруженных Сил в Конгрессе (или, по крайней мере, оказывать на председателя непосредственное влияние).

Такого рода «объективность» и породила терпимость по отношению к исполненному высокомерия Реймонду. Хотя это было нелегко, очень нелегко. Сам взгляд Реймонда растягивался, когда он снисходил до того, чтобы посмотреть на кого-то и уж тем более — заговорить, что случалось крайне редко. Ротные шутники уверяли, что каждую ночь сержант накручивает губы на папильотки. И из таких вот ингредиентов и складывалась все возрастающая враждебность остальных. Теоретически Шоу мог стать сержантом-инструктором или сержантом отдела информации где-нибудь в морской пехоте; но только не строевым сержантом, поскольку на боевого командира Реймонд никак не тянул. Он с каким-то удушающим сладострастием лелеял обиду на людей, на места, где его когда-либо обидели, и вообще на все на свете.

Капитан Бен Марко был профессиональным военным. Он закончил Академию, где был шестым в своем выпуске. Служба в армии стала семейной традицией с тех пор, как некий молоденький лейтенант-артиллерист, покинул родную Испанию, чтобы взглянуть на реку Миссисипи. Марко пошел по стопам отца, потому что армия была последним прибежищем для тех, кто тосковал по феодальным порядкам: четкая иерархия, построенная по принципу вассалитета, где генерал всегда остается сюзереном по отношению к майору, а лейтенант — вассалом по отношению к майору.

Марко был умным офицером, к тому же — разведчиком. Судя по внешнему виду, в нем смешалась кровь ацтеков и эскимосов. Довольно распространенный западно-американский тип, поскольку ацтеки перекочевали сюда из Сибири задолго до того, как прибыли испанцы, перевалив через Анды. Марко выглядел как настоящий абориген: медно-красная кожа, крупные и очень белые зубы, прямые черные волосы и глаза цвета молодого лука, то есть зеленые. Марко повезло (если это можно назвать везением) родиться в Нью-Гемпшире, где его отец служил перед тем, как отправиться выполнять свой долг в зону Панамского канала. Рост Марко составлял пять футов двенадцать дюймов, но рядом с Реймондом он казался меньше. Мощный костяк и соразмерное количество мышц делали его похожим на изваяния Эпштейна. Пищеварительная система Марко была в превосходном состоянии, что можно рассматривать как благословение, поскольку без этого в человеке не может пробудиться чуткость.

Они представляли собой странное сочетание: гражданский, пытающийся разговаривать, как солдат, и солдат, получивший от штабных начальников новой, благовоспитанной армии приказ научиться разговаривать, как гражданский; холодный брамин и вполне земной, амбициозный человек; псевдомистагог[12] и противник всего, что воплощает в себе понятие «ковбой»; подавляющий и побуждающий типы, причем последний вариант был очень близок к тому, что подразумевал под этим словом (и использовал в своих опытах) физиолог Иван Петрович Павлов.

* * *

Четырнадцатый раз за эту ночь Марко вел свой патруль на разведку и рекогносцировку. В патруле было девять солдат и сержант Рей Шоу. Внезапно из окружающей их почти полной темноты и тишины рядом с Марко возник Чанджин, его ординарец, переводчик и проводник по практически любой местности. Независимо от того, в какую часть Кореи их забрасывали, этот человек всегда совершенно серьезно утверждал, что родился где-то в пределах двух миль от этого места. Он был необыкновенно искусен в обращении с кастрюлями и сковородками, сапожной щеткой, веником и бритвенными принадлежностями, а также незаменим по части упаковки и отправки книг в Сан-Франциско. Невысокого роста, жилистый и невероятно выносливый Чанджин казался человеком, которым можно помыкать сколько угодно — пока он сам не решит, что с него хватит, и не возьмет свою жизнь в собственные руки. Он всегда прямо смотрел в глаза всем, от рядового до полковника, и никогда не улыбался.

— Что? — спросил Марко.

— Скверное место.

— Почему?

— Ненадежное.

— В каком смысле?

— На тридцать ярдов вокруг сплошные болота. Можно угодить в плывун.

— Никто не предупреждал меня о плывунах.

— Откуда им знать?

— Ну ладно! Что ты предлагаешь?

— Следующие двести ярдов пройти цепочкой.

— Нет.

— Патруль утонет.

— Это тактически неправильно — идти цепочкой.

— Тогда мы утонем через тридцать ярдов.

— Только следующие двести ярдов придется так двигаться?

— Да, сэр.

— А в обход не получится?

— Нет, сэр.

— Ладно. Передай остальным.

Реймонд шел во главе цепочки из четырнадцати человек, сразу за Чанджином, а Марко замыкал ее. Патрульные углубились в ночь, вооруженные только ножами, поскольку ружейная пальба может вызвать ответный огонь, а РР-патруль[13] не должен выдавать себя. Ущербная луна давала очень мало мертвенно-бледного света. Люди соблюдали дистанцию в двадцать футов, и цепочка растянулась ярдов на семьдесят. Когда патрульные прошли около шестидесяти ярдов, впереди и сзади каждого из них внезапно возникло по две человеческие фигуры. Передний ударил «своего» американца прикладом ружья в живот, и как только тот согнулся, задний с силой залепил ему по затылку. Если не считать Чанджина, с которым ничего не произошло, все рухнули почти одновременно. Исключительно бесшумная операция; можно сказать, образцовая. Тут же каждая пара нападающих соорудила из ружей что-то вроде носилок и уложила на них «своего» пленного. Два сержанта быстро проверили все пары, негромко переговариваясь и время от времени одобрительно похлопывая того или иного из подчиненных по плечу; чувствовалось, что они довольны собой.