— Я нашел мою жену и дочь мертвыми в саду, — медленно сказал Ингвар, глядя ему в глаза. — Несчастный случай. Я был уверен, что никогда не смогу даже приблизиться к этому месту. Хотел переехать, но у меня не было на это сил. Однажды, месяца через два, я открыл дверь на террасу и вышел в сад. Смотреть не мог, закрыл глаза. Потом начал прислушиваться.
Тронд сел на кровать. Тело было напряжено, спина прямая, как будто он не верил, что мебель может его выдержать. Он вцепился в матрас обеими руками.
— И что вы услышали? — дрогнувшим голосом спросил он.
Ингвар сунул руку в нагрудный карман и вытащил запечатанную сигару, покрутил футлярчик.
— Много всего, — негромко ответил он. — Там по-прежнему жили птицы. Они гнездились в саду с тех пор, как мы въехали в этот дом молодоженами много лет назад. Нам было по двадцать лет. Сначала мы его снимали, потом купили. Птицы пели. — У него внезапно перехватило дыхание. — Они пели, — повторил он громче. — Как всегда. И среди этого щебета я слышал... Я слышал Трине. Мою дочь. Я слышал, как она, трехлетняя, звала меня и плакала в три ручья, потому что упала с качелей. Я слышал, как кубики льда стучали о стакан, когда жена приносила мне чего-нибудь выпить. Смех Трине, когда она играла с соседской собакой, стал таким отчетливым, что я подумал, будто смогу услышать шипящий звук от гриля тем поздним вечером, и... внезапно я почувствовал их запах. Моей жены. И моей дочери. Я открыл глаза. Это был наш сад. Это был сад, полный лучших моих воспоминаний. Конечно, я не мог никуда переехать.
— Вы до сих пор там живете?
Тронд немного расслабился. Спина согнулась, локти лежали на коленях.
— Нет. Но это уже другая история. — Ингвар коротко рассмеялся и вернул сигару в карман. — Потом будут новые истории. Всегда бывают новые истории, Тронд. Такова жизнь. И в промежутке ты должен отвоевать эту комнату. Дом. Место. Это все твое. И все это наполнено хорошими воспоминаниями. Помни о них. Забудь тот ужасный вечер.
Тронд поднялся, выпрямился, все еще в сомнении покачивая головой из стороны в сторону. Потом слабо улыбнулся:
— Вы хороший человек.
— Большинство полицейских хорошие люди.
Молодой человек продолжал улыбаться. Осмотрелся в последний раз и направился к двери. Тронд Арнесен был наконец готов идти.
Он прошел половину расстояния до двери, остановился, сделал еще шаг вперед, потом повернулся и подошел к ночному столику с левой стороны кровати. Выдвинул маленький ящик, медленно и неуверенно, как будто ожидал найти там что-то пугающее.
— Вы сказали, что здесь ничего не меняли? — спросил Тронд. — Просто сделали уборку? Ничего не трогали?
— Нет. Здесь ничего. Мы забрали некоторые бумаги, компьютер, конечно, как и предупреждали, и...
— Но отсюда — ничего не брали?
— Ничего.
— Мои часы. Они лежали на ночном столике. И книга.
— Что?
— У меня есть часы для водолазов. Тяжеленные такие. Я не могу в них спать, поэтому всегда кладу их сюда по ночам. — Он постучал пальцами по ночному столику.
— Но ты не спал здесь! Ты был у брата на...
— Именно, — оборвал его Тронд. — Форма одежды — парадная, не мог же я явиться в смокинге и с этими огромными часами из черной пластмассы. Поэтому я оставил их...
— Ты уверен? — спросил Ингвар резко.
Тронд Арнесен повернулся к нему, и Ингвар услышал раздражение в его голосе, когда тот сказал:
— Книга и часы лежали здесь. На ночном столике. Вибекке... — Когда он назвал ее по имени, раздражение в голосе исчезло. — Вибекке этого не переносила, считала, что в спальне не должно быть книг. Разрешала мне брать только одну, которую я сейчас читаю. Последний роман Венке. Я прочитал половину. Книга лежала здесь.
— Да, понятно... Но мне придется спросить еще раз: ты абсолютно в этом уверен?
— Да! Часы мне очень нравятся. Это подарок Вибекке. В них тысяча всяких функций. Я бы никогда...
Он осекся и рассеянно затеребил мочку уха. По лбу разливалась еле заметная краснота.
— Я могу, конечно, ошибаться, — вяло сказал он. — Я не знаю точно, я...
— Но тебе кажется, что ты помнишь...
— Я помню... Книгу я ведь не мог положить куда-то в другое место? Я читаю только в постели, я... — Он смотрел на Ингвара в отчаянии.
Вряд ли он так расстроен из-за книги, думал Ингвар. Тронд Арнесен на мгновение позволил соблазнить себя мыслью о том, что все может быть, как раньше. Ингвар на короткое время убедил его, что картина распятой Вибекке в постели когда-то сотрется из памяти и исчезнет.
— Я же не мог? Книгу — нет. Часы — может быть, они могут лежать где-то в другом месте, но я...
— Пойдем. Я обещаю узнать, что случилось, — успокоил его Ингвар. — Их наверняка просто куда-то переложили. Пошли.
Тронд Арнесен еще раз выдвинул ящик. Он по-прежнему был пуст. Тронд перешел на другую сторону кровати — но и там не нашел того, что искал. Тогда он бросился в ванную, Ингвар остался в спальне. Он слышал, как открывались шкафы, выдвигались и задвигались ящики, хлопало что-то, наверное, крышка мусорного ведра, что-то щелкало и звенело.
Внезапно Тронд снова появился в дверях с пустыми руками ладонями кверху.
— Наверняка я просто что-то путаю, — произнес он осипшим голосом и пошел вслед за Ингваром из спальни, опустив голову. — Вибекке постоянно говорила, что я ужасно безалаберный.
Зло — это иллюзия, подумала она.
Она стояла у бронзового бюста Жана Кокто, который считала типичным образчиком плохого вкуса в искусстве — будто ребенок играл с размягченным воском, и кому-то в голову вдруг пришла идея увековечить его лишенные таланта упражнения. Скульптура стояла у набережной, в нескольких шагах от маленькой часовни, которую Кокто расписывал. Вход был платный, поэтому она только мельком видела фрески. В Рождество, в приступе праздничной ностальгии, ей захотелось пойти в храм. Церковь Святого Михаила, расположенная на вершине холма, была просто невыносима своим католическим китчем и монотонным бормотанием патера. Она быстро вышла оттуда.
Платить же за то, чтобы встретиться с Богом, в которого она никогда не верила, было еще хуже. Ей очень хотелось напомнить жирной тетке у дверей часовни об изгнании торгующих из храма. Хмурая баба сидела за столом с разложенными на нем жалкими сувенирами по сумасшедшим ценам и требовала два евро за вход. К сожалению, ее французского хватило только на то, чтобы тихо выругаться.
Был вечер пятницы, тринадцатое февраля. Наводнение нанесло побережью существенный ущерб.
Море разбило огромные окна в ресторанах вдоль набережной. Молодые люди в белых рубашках, замерзая, бегали взад-вперед, без особого умения вставляя в окна фанеру в качестве временной защиты от непогоды и ветра. Стулья разнесло в щепки. Один из столов плавал в нескольких метрах от берега. Большинство катеров в бухте стояли на якоре и пережили шторм, а вот лодки, привязанные у моста, не могли похвастаться тем же, от них остались только доски и снасти, болтавшиеся в неспокойном серо-черном море.
Она прислонилась к бюсту Жана Кокто и вновь вернулась к мысли, что зло — это иллюзия.
Человеческая изнанка была ее профессией. Она никогда не халтурила. Наоборот. Она знала об обмане, зле и душевной подлости больше, чем все остальные. И давно поняла, что именно поэтому может собой гордиться.
Девятнадцать лет назад, когда ей было далеко за двадцать, она поняла, каким удивительным талантом обладает, и почувствовала воодушевление. Энтузиазм. Даже радость. С тех пор она ни разу не пожалела о годах, потраченных на образование, которое ей никогда не пригодится, о той трате времени и энергии, которая в действительности имела целью убить время. Бесплодные усилия, думала она, но когда в двадцать шесть лет она наконец-то нашла свое место в жизни, все это перестало иметь значение.
Она улыбнулась выражению «нашла свое место в жизни».
Как-то мартовским вечером в 1985 году она сидела с кружкой пива над выпиской из банковского счета и пыталась представить себе свое место в жизни, «свою полку в жизни», как говорят норвежцы, уникальную обитель на воображаемой полке на стене жизни. Эта полка должна была действительно сделать ее человеком особенным и значимым, совершенно отличным от других. Она рассмеялась в голос над этой избитой метафорой, представляя себе людей, которые ищут себе место, рыщут вокруг в поиске свободных полок.
Море немного успокоилось. Температура была немного выше нуля, однако из-за морского тумана, который все время наползал с юга, казалось, что воздух гораздо холоднее. Парни в рубашках прикрыли самые большие дыры и больше, очевидно, не собирались ничего делать. Молодая пара, оба в темной одежде, шла ей навстречу. Они хихикали и невнятно перешептывались, проходя мимо. Она обернулась и смотрела им вслед, пока они неуверенно шли по скользким булыжникам и затем исчезли в темноте.
Они были похожи на норвежцев. У парня был рюкзак.
К счастью, в последний раз она фотографировалась двенадцать лет назад. Тогда она была намного стройнее и у нее были длинные волосы. Она заставляла себя думать, что на фотографии, которая время от времени случайно попадалась ей на глаза, запечатлен другой человек. Теперь она носила очки и давно уже сделала короткую стрижку. Глядя в зеркало, она замечала, как безжалостно жизнь расправилась с тем, что когда-то было обычным лицом. Нос, который и тогда был невелик, теперь стал похож на пуговицу. Глаза, которые никогда не отличались выразительностью, зато были карими и потому не такими, как у всех, сейчас почти исчезли за очками и слишком длинной челкой.
Представление о человеческой уникальности оказалось обманом.
Все люди настолько треклято одинаковы!
Когда до нее дошла эта неприятная правда? Осознание приходило, конечно, постепенно, подумала она. Фактор повторяемости в работе сделал ее в конце концов нетерпеливой, однако она не понимала, что именно хочет изменить. Ведь каждый ее план был талантливым, каждое преступление — уникальным. Обстоятельства менялись, но жертвы — жертвы всегда были одинаковыми! Она тратила душевные силы, она никогда не халтурила в работе. И все-таки работа превратилась в изматывающий ряд повторений.
Ей больше нечем заняться.
Время идет само по себе.
До сих пор, подумала она и глубоко вдохнула.
Все такие чертовски одинаковые!
Время, которое люди так стремятся «заполнить», всего лишь бессодержательное понятие, необходимое лишь для того, чтобы придавать фальшивое значение бессмысленному занятию: стремлению «найти себя в жизни».
Женщина натянула шапку на лоб и начала медленно подниматься по зажатым между старыми каменными домами ступеням. В узких переулках было темно. Не исключено, что шторм вызвал сбои в подаче электричества.
Изучая человеческое поведение, она в какой-то момент поняла, что доброта, проявление заботы, солидарность — это лишь пустые выражения для востребованного поведения, попытка найти объяснение и оправдание заповедям на скрижалях, проповедям воинствующего араба, воображению философов или сказкам из уст еврея-мученика.
Зло — это человеческое изобретение, думала она.
Зло — это не создание дьявола, не коленопреклонение перед грехом, не результат материальной нужды и несправедливости. Никто не называет львицу злой, когда она бросает больных детенышей, хотя, лишая их материнской заботы, она обрекает их на ужасную смерть. В учебниках по зоологии без упрека говорится о самцах аллигаторов, которые пожирают собственных детенышей, повинуясь инстинкту, который подсказывает им, что корма на всех не хватит.
Она остановилась в переулке у неприметной двери церкви Святого Михаила. Немного помедлила, пытаясь отдышаться после подъема по ступенькам. Осторожно положила руку на щеколду, но потом пожала плечами и пошла дальше. Пора возвращаться домой. Опять начал сеяться мелкий дождик, окутывая кожу легкой влажностью.
Нет никакого смысла клеймить позором естественное поведение, подумала она. Поэтому животные свободны. Люди тоже хотели бы уничтожать друг друга без запретов, угроз и наказаний, и, может, было бы даже целесообразно хлопать Каинову печать на лоб тем, кто нарушал нормы и следовал своей природе. Но все-таки это не зло, подумала она, судорожно хватая ртом воздух на Plas de la Paix — Площади Мира.
Женщина остановилась перед витриной агентства по продаже недвижимости.
Бедра слабо, приятно ныли, хотя она одолела не больше пары сотен ступенек. Она слизнула пот с верхней губы. Левую пятку огнем жег волдырь. Она так давно не испытывала удовольствия от физических усилий! Слабая боль словно подтверждала ее присутствие в мире. Она подняла лицо к небу и почувствовала, как дождь попадает за воротник, стекает по ключицам вниз, в вырез платья, как твердеют соски.
Все изменилось. Даже жизнь стала реальной, обрела ту напряженную интенсивность, которой она никогда раньше не знала.
Наконец-то она стала уникальной.
7
Задача, которую она перед собой поставила, была слишком сложна.
Ингер Йоханне Вик сделала глоток чая и недовольно поморщилась. Чай простоял слишком долго и стал совсем горьким. Она выплюнула желто-коричневую жидкость обратно в чашку.
— Фу, — скривилась Ингер Йоханне, радуясь тому, что она одна, отодвинула от себя чашку и открыла холодильник.
Ей нужно было отказаться сразу. Эти два дела об убийстве достаточно сложны даже для команды профессиональных детективов, у которых есть доступ к современным технологиям, продвинутым компьютерным программам; в их распоряжении — результаты экспертиз, аналитические обзоры и, кроме того, время — побольше, чем у нее.
Ингер Йоханне не располагала ничем из перечисленного и боялась, что слишком много на себя взяла. Ее дни принадлежали детям. Иногда у нее возникало такое чувство, будто она живет на автопилоте: стирка, подготовка к урокам с Кристиане, приготовление еды и редкие мгновения покоя, когда она, сидя на диване, кормит ребенка грудью. Даже недели, которые старшая дочь проводит у отца, под завязку забиты делами.
Но долгие ночи принадлежали ей.
Время, которое она просиживала, склонившись над копиями материалов дела, которые Ингвар каждый вечер приносил домой в нарушение всех инструкций, ползло медленно, словно даже часы считали, что заслужили отдых после утомительного дня.
Она достала бутылку минеральной воды и отпила из нее.
— Perianal ruptur, — вполголоса сказала она, снова усевшись за стол и просматривая окончательный отчет о вскрытии в деле об убийстве Фионы Хелле.
Anal — это понятно. Ruptur — это что-то вроде трещины или царапины. С приставкой peri дело обстояло хуже.
— Перископ, — бормотала она, покусывая карандаш. — Периферия. Пери...
Она стукнула себя по лбу. К счастью, ей не придется ни у кого спрашивать. Позор, конечно, что взрослая женщина не сразу поняла это слово. Несмотря на то что ей самой в обоих случаях делали кесарево сечение, у Ингер Йоханне было достаточно подруг, которые живописно и наглядно описывали проблему.
Конечно, это маленькая Фиорелла оставила свой след.
Она отложила листок в сторону и сконцентрировала внимание на отчете о следственном эксперименте, но не почерпнула из него ничего нового. Нетерпеливо стала листать дальше. Дело разрослось уже до нескольких сотен, может, даже тысячи страниц, а у нее не было доступа ко всем материалам. Ингвар сортировал и выбирал. Она читала. Искала и ничего не находила.
Бумаги превратились в нескончаемый ряд повторений, бесплодный бег по кругу. Не было никаких тайн, никаких противоречий, ничего, что бы озадачивало, ничего, на что не жалко было потратить лишнее время в надежде разглядеть какую-то деталь с другой точки зрения.
Ингер Йоханне разочарованно захлопнула папку. Она должна научиться потверже говорить «нет».
Не помешало бы сделать это раньше, днем, когда мама позвонила и пригласила всю семью на обед в следующее воскресенье. Вместе с Исаком, разумеется.
Они развелись почти шесть лет назад. Хотя время от времени ее и раздражало, и беспокоило то, что Исак слишком мягок с Кристиане: у него в гостях она ложится спать, когда ей заблагорассудится, ест что хочет, — она все же чувствовала искреннюю радость, когда видела их вместе. Кристиане и Исак так похожи друг на друга внешне и понимают друг друга с полуслова, хотя у девочки странная недиагностированная задержка в развитии. Сложнее было принять то, что бывший муж до сих пор общается с родителями Ингер Йоханне. Чаще, чем она сама, если быть совсем честной. Это ее задевало, и она обвиняла его в том, из-за чего сама испытывала угрызения совести.
Надо собраться. Сама не понимая зачем, она снова открыла отчет о вскрытии.
Удушение — она и раньше знала, в чем причина смерти.
Описана клиническая картина отрезания языка — тоже ничего нового.
Кровоподтеки на обоих запястьях. Никаких следов сексуального насилия. Вторая группа крови. Опухоль во рту, на левой щеке, размером с горошину, доброкачественная. Несколько старых шрамов: после операции на плече, от четырех удаленных родинок и от кесарева сечения. Пятиконечное, сравнительно большое, но почти невидимое пятно на правом плече — возможно, след застарелой колотой раны. Мочка одного из ушей воспалена. Ноготь на указательном пальце левой руки посинел и в момент смерти готов был отвалиться.
Подробности, приводимые в отчете, и на этот раз ничего ей не дали. Ничего, кроме слабого ощущения, будто она увидела что-то важное; какая-то деталь привлекла на мгновение ее внимание, не вписываясь в общую картину.
Ингер Йоханне вновь отвлеклась. Она сердилась на Исака, на маму, на их взаимную дружбу. А ведь это пустые переживания! Исак — это Исак. Мама тоже ничуть не изменилась — она всегда избегала конфликтов, была говорливой и невероятно лояльной по отношению к тем, кто ей нравится.
Перестань думать о ерунде, вяло приказала самой себе Ингер Йоханне, но перестать получилось не сразу.
Зато когда наконец получилось, она поняла.
Вот она, эта выбивающаяся из общей картины деталь!
Она сглотнула. Начала лихорадочно листать документы в поисках информации, которую только что просмотрела мимоходом, — и заметила, что руки у нее дрожат.
Вот оно. Она оказалась права! Это просто невозможно. Она схватила телефонную трубку и сморщила нос: от волнения вспотели ладони.
На противоположном конце Осло Ингвар Стюбё сидел со своим внуком. Мальчик спал у него на коленях. Дед провел носом по его волосам, они сладко и тепло пахли детским шампунем. Мальчик должен был спать в своей кровати. Зять Ингвара был славным и сговорчивым человеком, но строго следил за тем, чтобы мальчик всегда спал в собственной комнате. Однако Ингвар не мог противиться круглым черным глазам внука. Он тайком принес из дому бутылочку с соской Рагнхилль. Когда пятилетний Амунд понял, что ему разрешат поиграть в младенца с настоящей соской и позволят заснуть на коленях, выражение его лица было неописуемо счастливым.
Мальчик, как ни странно, никогда не ревновал к Кристиане, наоборот, ему очень нравилась эта странная девочка на четыре года старше его. К тому, что у него самого полгода назад родилась сестра, он отнесся похуже. Появление же Рагнхилль три недели назад он, очевидно, решил не замечать.
Зазвонил телефон.
Амунд не проснулся. Ладошки вокруг бутылочки чуть разжались, когда Ингвар осторожно наклонился к столику, чтобы поднять трубку.
— Алло, — тихо сказал он, зажав трубку между плечом и подбородком, и потянулся к пульту от телевизора.
— Привет. Ну как вы там, мальчики?
Он улыбнулся. Ее выдавал энтузиазм в голосе.
— Все хорошо, нам тут весело. Мы играли в идиотскую карточную игру и в конструктор. Но ты звонишь не поэтому.
— Я не хочу мешать, если вы заняты...
— Он спит. У меня есть время.
— Ты можешь завтра сделать для меня две вещи?
— Хорошо. — Он нажал не на ту кнопку на пульте. Диктор успел проорать, что четверо американцев убиты в Басре, прежде чем он нашел нужную. Амунд хныкнул и повернул лицо к плечу деда. — Подожди, пожалуйста. Я сижу неудобно...
— Я быстро, — заторопилась она. — Ты должен достать мне медицинскую карточку, в которой описывается рождение Фиореллы. Ну то есть карточку Фионы Хелле. С описанием рождения ее дочери.
— Ладно, — согласился он. — Это зачем?
— Я не хочу говорить о таких вещах по телефону, — неохотно сказала Ингер Йоханне. — И раз ты собираешься ночевать у Бьорна и Ранди, тогда или зайди домой завтра перед работой и поговорим, или...
— Я не успею. Обещал Амунду, что отведу его в детский сад.
— Поверь мне, это может быть очень важно.
— Я всегда тебе верю.
— И правильно делаешь. — Она рассмеялась в трубку.
— А вторая? — спросил он. — Ты хотела, чтобы я сделал две вещи.
— Ты должен мне пообещать, что... Я поняла из материалов дела, что мать Фионы очень больна и...
— Да. Я сам ездил ее допрашивать. Рассеянный склероз. С мозгами все в порядке, но все остальное перестало функционировать.
— Но она вменяемая?
— Насколько я знаю, рассеянный склероз не поражает мозг.
— Ингвар, ты не отвечаешь на вопрос!
Амунд засунул указательный палец в рот и прижался к деду.
— Ну ладно, — улыбнулся Ингвар, — я же просто тебя дразню.
— Мне нужно с ней поговорить.
— Зачем?
— Я делаю для вас часть работы, Ингвар.
— Неофициально и без каких бы то ни было полномочий. Хватит того, что мне приходится выносить копии документов. На это шеф дал что-то вроде молчаливого согласия. Но я не могу обеспечить тебе...
— Никто не может помешать мне — как частному лицу — навестить пожилую женщину в доме для престарелых, — отчеканила она.
— Зачем ты меня тогда спрашиваешь?
— Мне нужно, чтобы ты посидел с Рагнхилль. Не брать же ее с собой! Есть ли хоть малейшая возможность, что ты придешь завтра домой пораньше?
— Пораньше, — повторил он. — Это во сколько?
— В час? В два?
— Может, у меня получится уйти около половины третьего. Идет?
— Да, пожалуй. Спасибо большое.
— Ты уверена, что не можешь ничего сказать? Признаться, я страшно заинтригован!
— А мне ужасно хочется тебе рассказать, но ты сам научил меня осторожности в разговорах по телефону.
— Ну что ж, тогда мне придется потерпеть. До завтра.
— И положи Амунда в кровать, — сказала Ингер Йоханне.
— Он лежит в своей кровати, — ошеломленно ответил Ингвар.
— Нет. Он спит у тебя на коленях с соской Рагнхилль.
— Что за чушь!
— Уложи мальчика в кровать, Ингвар. И спокойной ночи. Ты самый лучший человек в мире.
— Ты...
— Ой, и еще. Если успеешь, можешь проверить еще кое-что? Постарайся узнать, пожалуйста, не было ли у Фионы перерыва в учебе, когда она училась в гимназии.
— Что?
— Ну, может, она уезжала учиться по обмену или что-то вроде этого. Языковые курсы за границей, длительная болезнь, поездка к тетушке в Австралию — все, что угодно. Это же несложно узнать?
— Ты можешь спросить у ее матери, — озадаченно сказал он. — Раз ты все равно к ней собираешься. Наверняка никто не ответит на такой вопрос лучше нее.
— Я как раз не уверена, что она ответит. Спроси мужа. Или старую подругу. Кого-то из них. Сделаешь?
— Ладно, ладно. Ложись спать.
— Спокойной ночи, мой хороший.
— Я серьезно. Ложись спать. Хватит сидеть над бумагами. Они никуда не убегут. Спокойной ночи.
Он положил трубку и так осторожно, как только мог, поднялся с низкого мягкого дивана. Он чуть не потерял равновесие и крепче сжал Амунда. Мальчик захныкал, но продолжал спать на его руках.
— Не понимаю, почему все считают, что я тебя слишком балую, — прошептал Ингвар. — Просто не понимаю.
Он отнес мальчика в гостевую комнату, положил его на кровать к стенке, разделся, надел пижаму и лег к нему спиной.
— Деда, — пробормотал мальчик сквозь сон, гладя Ингвара по шее.
Они проспали девять часов подряд, и Ингвар почти на час опоздал на работу.
Тронд Арнесен позаботился о том, чтобы и фонарь у калитки, и светильник на веранде починили до того, как он вернется обратно в тот маленький дом, который теперь стал его собственностью. И все равно темнота за окном казалась опасной. Брат предложил пожить с ним первые дни. Тронд отказался. Он должен взять себя в руки и решительно вступить в свою одинокую жизнь. Это его дом, хотя он и переехал сюда всего несколько месяцев назад. Вибекке была немного старомодна и не хотела съезжаться, пока они не назначат дату свадьбы.
Он пытался избегать окон и задернул шторы прежде, чем по-настоящему стемнело. Между ними оставались угрожающие черные щели.
Телевизор мерцал с отключенным звуком. Вибекке подарила ему на день рождения огромную плазменную панель. Слишком расточительно, у них не было на это денег после ремонта. Будешь смотреть футбол, улыбнулась она, открывая дорогое шампанское. Ему исполнилось тридцать, и они договорились, что попробуют осенью зачать ребенка.
Не то чтобы он хотел смотреть телевизор, просто немые люди на экране создавали ощущение присутствия и немного успокаивали его тревогу. Он несколько часов ходил из комнаты в комнату, садился, трогал разные вещи, вставал, шел дальше, беспокоясь по поводу того, что он найдет за следующей дверью. В ванной он чувствовал себя в безопасности. Там было тепло и не было никаких окон, поэтому он закрыл дверь и пробыл там почти час. Заставил себя принять ванну, словно оправдывая таким образом попытку найти защиту от страха и одиночества в доме, в котором он сейчас, в половине одиннадцатого вечера в понедельник, шестнадцатого февраля, не мог понять, как ему дальше жить.
С улицы послышался какой-то звук.
Это у задней стены дома, подумал он, у склона около маленького ручья в саду, где за дощатым забором начинается территория бывшей свалки автомобилей.
Он застыл, прислушиваясь.
Тишина. Он не слышал даже обычных щелчков термостата на электрической тепловой панели под окном.
Показалось.
Взрослый мужчина, раздраженно подумал он, снимая случайную книгу с полки и изучая ее обложку. О писателе он раньше ничего не слышал, наверное, это кто-то новый. Он отложил ее на стопку других книг, но вспомнил, что Вибекке это всегда раздражало, и поставил книгу на место.
Звук раздался снова — похоже на треск ветки под ногой.
Брат всегда называл его трусом. Это была неправда. Тронд Арнесен не был трусом, просто он был осторожным. Младший брат всегда залезал на деревья выше него, но это только потому, что здравый смысл нашептывал Тронду: лезть дальше было бы глупо. Когда семилетний брат прыгал с крыши четырехметрового гаража с парашютом, сделанным из простыни и четырех веревок, Тронд стоял на земле и отговаривал его. Брат сломал ногу.
Тронд не был трусом. Он думал о последствиях.
Тот страх, который обуял его сейчас, не имел ничего общего с предусмотрительностью. На языке, который внезапно стал сухим и перестал помещаться во рту, ощущался неприятный привкус ржавого железа. Ужас дошел до барабанных перепонок, ему пришлось потрясти головой, чтобы слышать что-то еще, кроме ударов своей крови.
Глаза бегали по комнате.
Мебель Вибекке.
Везде лежали вещи Вибекке. Номер журнала «Хенне» с закладкой на статье о трудностях, подстерегающих семью с маленькими детьми. Зажигалка из стали и пластмассы, которую он подарил ей на Рождество, чтобы показать — ей не нужно больше скрывать, что она курит.
Вещи Вибекке.
Его дом.
Он не был трусом и потому ринулся сейчас к входной двери, хотя звук раздавался от задней стены дома и можно было сначала выглянуть в окно, проверить, не издает ли этот звук заблудившийся лось или один из множества бродячих тощих котов.
Он распахнул дверь без колебаний.
— Привет, — сказал заметно смущенный Рудольф Фьорд. — Привет, Тронд, — робко повторил он, уже занеся ногу на нижнюю ступеньку.
— Идиот! — прошипел Тронд. — Зачем, черт тебя побери, ты крадешься по саду? Какого черта ты вообще...
— Я хотел посмотреть, есть ли кто дома, — объяснил Рудольф Фьорд поувереннее, но в голосе слышались визгливые нотки, как будто он тоже чего-то боялся. — Мои соболезнования.
Тронд Арнесен развел руками и вышел на коврик перед входом.
— Соболезнования? Ты хочешь сказать, что пришел сюда в... — Он взглянул на левое запястье — часы так и не нашлись. —...В сто часов вечера понедельника, — горячо продолжил он, — чтобы принести соболезнования? Ты уже пособолезновал! Какого черта... Ты так меня... Пошел ты!
— Успокойся!
Рудольф Фьорд наконец-то взял себя в руки. Он примирительно протянул Тронду руку, но Тронд не собирался ее пожимать.
— Я хотел посмотреть, дома ли ты, — попробовал Рудольф снова. — Я не хотел тебе мешать, если ты спишь. Поэтому я обошел дом. Ты же завесил все окна! Только когда я увидел в гостиной полоску света, я предположил, что ты еще не спишь. Я как раз собирался позвонить, когда ты...
— Что тебе нужно? Что тебе, к черту, нужно, Рудольф?
Тронду никогда не нравился коллега Вибекке — впрочем, как и ей самой. Тронд несколько раз спрашивал о нем, и она сначала замолкала, а потом сердито говорила, что на него нельзя положиться. Больше на эту тему она говорить не хотела. Тронд ничего не знал о надежности Рудольфа Фьорда, но ему не нравилось отношение Рудольфа к женщинам. Высокий, хорошо сложенный Рудольф, обладатель твердого подбородка и очень ярких голубых глаз, просто использовал женщин. Потреблял их.
— Я ведь уже сказал...
— У тебя есть еще одна попытка, — повысил голос Тронд. — Не пришел же ты на самом деле посреди ночи для того, чтобы выражать свое сочувствие. За кого ты меня принимаешь?
— Я хотел еще спросить тебя, — Рудольф Фьорд блуждал взглядом по саду, будто пытался там найти ответ на вопрос Тронда, — можно ли мне поискать важные бумаги, которые Вибекке взяла домой из офиса. Она должна была вернуть их на место в понедельник после убийства. Ну, то есть...
— Что ты несешь? — Тронд Арнесен рассмеялся громким безрадостным смехом. — Ты что, совершенно... сумасшедший? Полный идиот? — Он снова засмеялся, теперь с отчаянием. — Полиция, естественно, все забрала. Ты что... Ты вообще, что ли, ничего не понимаешь? У тебя нет ни малейшего представления, что происходит, когда человека убивают?
Он сделал шаг вперед и остановился у ступенек. Прижал ладони к лицу, вздохнул со всхлипом и, уронив руки, сказал:
— Поговори с полицией. До свидания.
В тот момент, когда он вошел в дом и собирался закрыть за собой дверь, Рудольф Фьорд одним прыжком преодолел ступени и попытался ногой помешать двери захлопнуться. Тронд пристально посмотрел на него, с удивлением отметил клокотавшую в груди ярость — и рванул дверь на себя.
— Ай! Черт тебя возьми, Тронд! Ну послушай! Больно!
— Убери ногу, — угрожающе сказал Тронд, на мгновение отпуская дверь.
— Но мой компьютер, — заныл Рудольф, просовывая ногу дальше. — И еще...
Тронд Арнесен не поддался, он тянул дверную ручку обеими руками.
— У тебя сейчас нога сломается, — произнес Тронд. Теперь он был совершенно спокоен. — Убери.
— Мне нужны эти бумаги. И мой компьютер.
— Ты врешь. Это ее личный компьютер. Я ей его подарил.
— А другой?
— Никакого другого нет.
— Но...
Тронд вложил все свои силы в то, чтобы еще раз рвануть на себя дверь.
— Ай-ай! И еще она брала у меня книгу почитать!
Тронд посмотрел вниз, на ногу в черном сапоге. На щиколотке лопнула кожа.
— Какую книгу? — спросил он, не поднимая взгляда.
— Последнюю книгу Бенке, — простонал Рудольф.
Наконец хоть слово правды! Тронд заметил экслибрис и был немного удивлен, что они обмениваются книгами.
— Она пропала, — сказал он.
— Пропала?
— Да господи, Рудольф! Книга пропала, и сейчас это самая маленькая моя проблема. И твоя, в принципе, тоже. Купи себе покетбук.
— Тогда отпусти ногу!
Тронд осторожно приоткрыл дверь на пару сантиметров. Рудольф Фьорд вытянул ногу, издал жалобный стон, чуть приподнял ее и начал осторожно массировать, чтобы восстановить кровообращение.
— Что ж, пока, — попрощался он и спустился по ступенькам, хромая.
Тронд стоял и смотрел ему вслед. Проходя по гравийной дорожке по направлению к калитке, Рудольф несколько раз чуть не упал. Сейчас он выглядел жалко, несмотря на широкие плечи и дорогое пальто из верблюжьей шерсти. Машину он оставил далеко. Тронд рассмотрел на вершине холма ее крышу, похожую при свете фонаря на серебряный поднос. На долю секунды он почувствовал сострадание — сам не понимая почему.
— Жалкий тип, — сказал он самому себе и понял, что ему больше не страшно оставаться одному.
Рудольф Фьорд сидел в машине. Стекла запотели. Вокруг была тихо. Нога болела. Он не решался снять сапог, чтобы проверить, что с ногой, потому что боялся, что не сможет надеть его снова. Осторожно нажал на сцепление. Терпимо, а то он боялся, что не сможет вести.
В лучшем случае ничего не случится.
Бумаги в полиции, но они ничего не найдут. Это не то, что они ищут.
Рудольф Фьорд вообще не был уверен в том, что там можно что-то найти. Вибекке никогда не рассказывала ему, что она видела. Ее намеки были скрытыми, угрозы туманными. Но на что-то же она все-таки наткнулась?
Однако пытаться влезть в чужой дом по меньшей мере глупо, думал он. Да он и не смог бы. На что он надеялся? На мирный разговор, на то, что Тронд согласится отдать ему все, не задавая вопросов? Что можно будет поставить точку и это мучающее его маленькое дельце навсегда останется в прошлом?
Усталость жгла изнутри сухие от бессонницы глаза.
Он никогда не знал, что страх может причинять физическую боль.
Может, она просто блефовала?
Нет, подумал он, явно нет.
Боль в ноге становилась все сильнее, икру сводило судорогой. Он протер лобовое стекло и завел машину.
В лучшем случае ничего не случится.
Все три никому не нужные встречи наконец-то закончились. Ингвар Стюбё опустился в рабочее кресло и уныло посмотрел на стопку пришедших писем. Он быстро просмотрел письма и записки — не было ничего срочного. Песочные часы стояли угрожающе близко к краю стола. Он осторожно передвинул их подальше. Песчинки образовывали сверкающий серебряный холмик в нижней половине часов, он рос на глазах, все быстрее и быстрее. Время почти истекло.
Это становилось яснее с каждым днем. Они старались об этом не говорить; на лицах у всех лежала напускная уверенность — потрепанный энтузиазм, который все еще заставлял людей без шумных протестов соглашаться на сверхурочную работу. И многие следователи до сих пор еще окончательно не растеряли оптимизма, ведь каждый день случались новые находки — какими бы незначительными они ни оказывались впоследствии.
Но так не могло продолжаться бесконечно.
Вот уж три недели или около того, думал Ингвар. Недовольство, возникнув, охватывало все новых и новых сотрудников. Он хорошо знал этот процесс по предыдущим делам, в которых удача заставляла себя долго ждать.
Сегодня исполнилось ровно четыре недели со дня убийства Фионы Хелле. После напряженного, длившегося почти месяц расследования, они должны были иметь хотя бы предположения о личности убийцы, хотя бы намек, направление для дальнейшей работы.
Однако ничего этого не было в папке, которая лежала на столе Ингвара Стюбё. И люди скоро устанут.
Особенно печально, что уныние безнадежности распространилось и на новое дело, потому что все, не обращая внимания на сделанные не раз предостережения, считали, что Вибекке Хайнербак убил тот же человек, что и Фиону Хелле.
Дела не будут закрыты, конечно, нет. Но недовольные замечания о пустой трате времени и денег, об отсутствии результатов и каждодневных сверхурочных работах все равно со временем перейдут в открытый протест. Все знали то, что никто не хотел высказать вслух: с каждым часом они все дальше отодвигаются от разгадки. В его отделе работали преданные своему делу люди, отличные профессионалы. Это была, без всяких сомнений, самая компетентная команда в Норвегии. Поэтому всем следователям была до боли очевидна печальная связь между течением времени и неудачей в расследовании.
Ингвар потянулся за сигарой.
Он поднял трубку и набрал номер, нацарапанный на клочке бумаги, который был прикреплен к доске объявлений. Он едва сдерживался, чтобы не закурить.
— Бернт Хелле? Это Ингвар Стюбё, криминальная полиция.
— Да, здравствуйте, — ответил голос в трубке.
Они помолчали.
— Надеюсь, у вас все нормально. Ну, с учетом обстоятельств, — сказал Ингвар и, сделав над собой усилие, заставил себя продолжить: — Я звоню, потому что у меня есть к вам вопрос, но постараюсь не отнять много времени. — Ингвар нажал на кнопку громкой связи, положил трубку на стол и потянулся к нагрудному карману.
— Я вообще-то как раз собирался... — Раздался сильный кашель. — Что ж, спрашивайте, — выговорил наконец Бернт Хелле. — О чем вы хотели узнать?
Ингвар рассматривал вмятину на сигарном футлярчике.
— Вполне вероятно, что эта информация окажется бесполезной. — Ингвар попытался вспомнить, сколько он уже носит в кармане эту сигару. — Но не знаете ли вы, Фиона училась когда-нибудь за границей? Может, она была студенткой по обмену...
— По обмену? — удивился Бернт Хелле.
— Да, знаете, это такие программы, в которых...
— Я в курсе, кто такие студенты по обмену, — прервал его Хелле и снова закашлялся. — Фиона не уезжала за границу во время учебы. В этом я уверен. Хотя я не так часто встречал ее в те годы. Она училась в гимназии, а я в училище. Вам об этом, наверное, известно.
Ингвару это было известно, и сейчас он чувствовал себя полным кретином. Если бы он подождал со звонком до завтра, то хотя бы понимал, что хочет выяснить. Но Ингер Йоханне настаивала, что дело срочное.
Он осторожно достал сигару из алюминиевого футляра.
— Ну да... Еслибы она училась за границей, она, конечно, рассказала бы вам об этом.
— Ясное дело. Она ничего от меня не скрывала.
Серебряная гильотинка для сигар лежала на полке за спиной Ингвара. Треск, раздавшийся, когда он обрезал кончик сигары, заставил его рот наполниться слюной. Он щелкнул зажигалкой и начал медленно вращать сигару в огне, продолжая разговор:
— Значит, никаких заграниц, никаких языковых курсов в Англии на летних каникулах, поездок к другу или родственнику на долгое время?
— Нет. Послушайте! — Хелле зашелся в яростном приступе кашля.
Вкус сигары оказался даже лучше, чем Ингвару мечталось. Он ощущал языком сухой и не слишком горячий дым, в носу стоял восхитительный запах.
Его собеседник продолжил:
— Я, конечно, не знаю в деталях, как жила Фиона, пока училась в гимназии. Как я уже сказал, мы встретились снова чуть позже, после того, как... — Он чихнул. — Извините.
— Все в порядке. Вам бы в постель.
— У меня фирма и маленькая девочка, у которой умерла мать. И ни минуты на то, чтобы лежать в постели!
— Теперь моя очередь извиняться, — сказал Ингвар. — Я не буду больше вас задерживать. Выздоравливайте.
Ингвар положил трубку. Нежная светло-серая дымка окутывала комнату. Он курил медленно, делая затяжку раз в полминуты, это позволяло вкусу настояться и не давало сигаре слишком разгореться.
У него никогда не получится бросить. Он был вынужден делать паузы, жить долгое время без наслаждения хорошей сигарой, вкусом перца и кожи, может, с легким намеком на сладкое какао. В глубине души он сомневался, что мужественный аромат выкуриваемой изредка, пятничными вечерами, сигары может действительно навредить детям. Самые лучшие, конечно, кубинские сигары, но ему нравятся и мягкие с Суматры — после ужина, под коньяк или — вот истинное счастье! — под кальвадос.
Эх, кончилось время золотое!
Он погладил указательным пальцем верхнюю губу. Сигара чуть пересохла, пролежав не одну неделю в кармане. Но это ничего. На душе стало легче, он откинулся на спинку кресла и выпустил три идеальных колечка дыма. Они, медленно увеличиваясь, поднимались к потолку и таяли.
— Ты разве не собирался уйти пораньше?
Ноги Ингвара, лежавшие скрещенными на столе, с грохотом упали на пол.