Анне Хольт

Госпожа президент

Амолии Фармен Холт, моему оруженосцу, моей подрастающей любимице
Вторник, 20 января 2005 года

1

I got away with it.[1]

При мысли об этом она секунду помедлила. Старик перед нею чуть нахмурился. От январского холода на его болезненном лице уже проступили сизые жилки. Хелен Лардал Бентли перевела дух и наконец повторила слова, которых он требовал:

— I do solemnly swear…

За сто с лишним лет текст в старинной, переплетенной в кожу Библии изрядно стерся — так зачитали его поколения глубоко религиозных Лардалов. Впрочем, под лютеранским фасадом американской успешности сама Хелен Лардал Бентли тщательно прятала скептицизм. Потому-то и предпочла принести присягу, положив правую руку на то, во что так или иначе твердо верила, — на историю своей семьи.

— …that I will faithfully execute…

Она попыталась смотреть ему прямо в глаза. Смотреть на Chief Justice[2] точно так же, как все смотрели на нее; огромная масса людей зябко ежилась под зимним солнцем, вдобавок демонстранты, они стояли совсем далеко от возвышения, за пределами слышимости, но, как она знала, кричали TRAITOR, ПРЕДАТЕЛЬНИЦА, ритмично, враждебно, пока эти крики не глохли за стальными дверьми спецмашин, которые полиция подогнала сюда рано утром.

— …the office of President of the United States…

Взгляды всего мира были устремлены сейчас на Хелен Лардал Бентли. С ненавистью или восторгом, с любопытством или недоверием, а в отдаленных мирных уголках Земли, наверно, попросту с безразличием. Под перекрестным огнем сотен телекамер она в эти бесконечные минуты была центром мира и не должна, не станет думать о том деле.

Ни теперь, ни впоследствии.

Она крепче прижала ладонь к Библии и слегка вскинула подбородок.

— …and will, to the best of my ability, preserve, protect and defend the Constitution of the United States.

Народ заликовал. Демонстрантов увезли. Люди на почетном возвышении с улыбкой поздравляли ее, одни тепло, другие сдержанно. Друзья и критики, коллеги, родные, даже кое-кто из недругов, никогда не желавших ей добра, — все они говорили одно и то же, беззвучно или громко, во весь голос:

— Поздравляю!

Вновь она ощутила близость страха, который подавляла два с лишним десятка лет. Но здесь и сейчас, спустя секунды после вступления в должность, 44-й президент Соединенных Штатов Хелен Лардал Бентли выпрямилась, энергично пригладила рукой волосы и, глядя на людское море, раз и навсегда решила:

I got away with it. It\'s time I finally forgot.[3]

2

Красивыми эти картины никак не назовешь.

В особенности одна из них вызвала у него весьма сомнительные ощущения. Чуть ли не морскую болезнь. Наклонившись к самому полотну, он разглядел, что выпуклые желто-оранжевые мазки испещрены крохотными складками, как верблюжий помет на солнце. Так и подмывает провести пальцами по гротескным, разинутым ртам главного сюжета. Но он не стал этого делать. Картина и без того пострадала от перевозки. В балюстраде справа от перепуганного персонажа зияла дыра, холст порвался, унылые лохмы торчали в разные стороны.

О реставрации не может быть и речи. Ведь потребуется экспертиза. Если знаменитые живописные полотна и висели сейчас в одном из довольно скромных дворцов Абдаллы ар-Рахмана на окраине Эр-Рияда, то прежде всего потому, что он всегда по возможности избегал экспертов. Он был приверженцем простой ручной работы. И не видел необходимости браться за мотопилу, когда вполне можно обойтись обыкновенным ножом. Чтобы из некоего музея норвежской столицы попасть в безоконный спортзал в Саудовской Аравии, картины были украдены и вывезены мелкими преступниками, которые понятия не имели, кто он такой, и, по всей вероятности, у себя на родине загремели за решетку, причем не могли сказать ничего вразумительного о том, куда девались картины.

К женскому портрету Абдалла ар-Рахман отнесся благосклоннее. Хотя и в нем сквозило что-то отталкивающее. Даже проведя шестнадцать с лишним лет на Западе, причем десять из них в престижных учебных заведениях Англии и США, он испытывал отвращение к обнаженным грудям и к вульгарной манере женщин предлагать себя — равнодушно и вместе с тем непристойно.

Он отвернулся. Всей одежды на нем были только просторные белые шорты. Босиком он снова ступил на «беговую дорожку». Взял в руки пульт управления. Дорожка увеличила скорость. Из динамиков возле огромного телеэкрана у стены напротив послышалось:

— …protect and defend the Constitution of the United States.

Уму непостижимо. В бытность свою сенатором Хелен Лардал Бентли импонировала ему храбростью. Закончив престижный Вассар третьей по успеваемости, близорукая, пухленькая Хелен Лардал продолжила учебу в Гарварде, стала доктором философии. К сорока годам она успела удачно выйти замуж и вдобавок была партнером в седьмой по величине адвокатской фирме США, что само по себе свидетельствовало о недюжинном профессионализме, а равно об изрядной доле цинизма и практической смекалки. К тому же она стала стройной, белокурой и очков не носила. Опять-таки весьма умно с ее стороны.

Но выступить кандидатом в президенты — чистейшая заносчивость.

Тем не менее ее избрали, благословили и привели к присяге.

Абдалла ар-Рахман улыбнулся и, нажав на кнопку, еще ускорил бег дорожки. Резиновая лента обжигала подошвы. Однако он снова увеличил скорость, до своего болевого порога.

— It\'s unbelievable, — пробормотал он на беглом американском, уверенный, что ни одна душа на свете не слышит его сквозь метровой толщины стены и дверь с тройной изоляцией. — She actually thinks she got away with it![4]

3

— Великая минута, — сказала Ингер Юханна Вик и сплела ладони, словно полагала необходимым помолиться за нового американского президента.

Женщина в инвалидном кресле улыбнулась, но промолчала.

— Кто скажет, что мир не идет вперед, — продолжала Ингер Юханна. — После сорока трех мужчин… женщина-президент!

— …the office of President of the United States…

— Ты не можешь не согласиться, что это великое событие, — настойчиво сказала Ингер Юханна, снова глядя на экран телевизора. — Вообще-то я думала, сперва они выберут афроамериканца, а уж потом — женщину.

— В следующий раз это будет Кондолиза Райс, — отозвалась ее собеседница. — Два зайца одним выстрелом.

Ни о каком прогрессе тут и речи нет, думала она. Белый, желтый, черный, красный, мужчина ли, женщина ли — пост американского президента рассчитан на мужчину, независимо от цвета кожи и от пола.

— Бентли оказалась там отнюдь не в силу своих женских качеств, — медленно, почти равнодушно проговорила она. — А Райс — отнюдь не в силу цвета кожи. Через четыре года они сломаются. И будет это не слишком в пользу меньшинств и не слишком женственно.

— В таком случае трудно…

— В этих дамах привлекают не женственность и не рабские корни. Само собой, они используют это по максимуму. Но вообще-то привлекает…

Она поморщилась, попыталась сесть в кресле поудобнее.

— Тебя что-то беспокоит? — спросила Ингер Юханна.

— Нет-нет. Привлекает… — Она приподнялась, опершись на подлокотники, отодвинулась чуть ближе к спинке кресла. Потом рассеянно разгладила джемпер на груди и наконец сказала: —…то, что они чертовски рано сделали выбор.

— Какой?

— Решились так напряженно работать. Прилагать столько усилий. Никогда не совершать опрометчивых поступков. Избегать оплошностей. Никогда, никогда не попадать впросак. Сказать по правде, это уму непостижимо.

— Но ведь всегда есть что-нибудь… всегда… даже у глубоко религиозного Джорджа В. тоже были грешки…

Женщина в инвалидном кресле вдруг улыбнулась и повернулась лицом к двери. Девчушка, которой было годика полтора, виновато заглянула в комнату. Женщина протянула ей руку:

— Заходи, дружок. Хотя ты бы должна спать.

— Она что же, сама выбирается из кроватки с решеткой? — недоверчиво спросила Ингер Юханна.

— Она спит в нашей кровати. Иди сюда, Ида!

Девчушка вперевалку протопала к ней, и ее тотчас усадили на колени. Угольно-черные кудри обрамляли пухлое личико, а глаза были прозрачно-голубые, с ярким черным ободком вокруг радужки. Малышка осторожно улыбнулась, узнав гостью, и уселась поудобнее.

— Забавно, она так похожа на тебя, — сказала Ингер Юханна и наклонилась погладить пухленькие детские ручки.

— Это из-за глаз. Из-за цвета. Людей всегда обманывает цвет. Глаза.

Обе вновь замолчали.

В Вашингтоне, округ Колумбия, людское дыхание серой мглой висело в ярком январском свете.

Председателя Верховного суда с возвышения увели, сопроводили в помещение, со спины он почему-то напоминал медленно бредущего чародея. Вновь избранный президент была без шляпы; поплотнее запахнув бледно-розовое пальто, она широко улыбнулась.

За окнами на ословской Крусес-гате расползался вечерний сумрак; снега нет, на улицах сыро.

На пороге большой комнаты возникла забавная фигура. Она сильно приволакивала одну ногу, как этакий карикатурный мошенник из старого фильма. Волосы, сухие и редкие, торчали во все стороны. Из-под фартука выглядывали тощие, как палки, ноги в клетчатых тапках.

— Девчонке давно пора спать, — сварливо заворчала она, не удосужившись поздороваться. — Нету в этом дому порядка. Я тыщу раз говорила: ей надо спать в своей кровати. Ну-ка, иди сюда, моя принцессочка.

Не дожидаясь ответа ни от женщины в инвалидном кресле, ни от самой девчушки, она подхватила Иду, посадила ее верхом на свое больное бедро и заковыляла прочь.

— Вот бы мне такую помощницу, ведь на все руки мастерица, — вздохнула Ингер Юханна.

— Тут есть свои плюсы и минусы.

Обе опять умолкли. Си-эн-эн между тем передавала реплики комментаторов, перемежая их кадрами с парадного возвышения, где собравшаяся политическая элита окончательно капитулировала перед холодом и готовилась отметить инаугурацию президента самыми грандиозными торжествами, какие когда-либо видела американская столица. Демократы достигли всех трех поставленных целей. Во-первых, одержали победу над президентом, рассчитывавшим на переизбрание, а это уже само по себе немало. Во-вторых, выиграли они с большим преимуществом, нежели смели надеяться. И в-третьих, возглавляла их победу женщина. Все это не останется незамеченным. На экране телевизора мелькали теперь звезды Голливуда, которые либо уже прибыли в город, либо ожидались в ближайшие часы. Весь этот день в столице будет наполнен празднествами и фейерверками. Госпожа президент посетит множество приемов, будет принимать почести, произносить бесконечные благодарственные речи, выражать признательность за помощь и поддержку, а попутно наверняка то и дело менять туалеты. И при всем при том вознаградит достойных награды должностями и влиятельными постами, отметит степень участия в избирательной кампании и денежные пожертвования, оценит лояльность и старательность, многих разочарует, немногих порадует, как и сорок три ее предшественника за круглым счетом 230 лет истории страны.

— Разве после такого события уснешь?

— Извини?

— Думаешь, она сумеет уснуть сегодня ночью? — спросила Ингер Юханна.

— Ты меня удивляешь, — улыбнулась женщина в инвалидном кресле. — Конечно же сумеет. Она бы не оказалась там, где сейчас находится, если бы не спала. Она — воин, Ингер Юханна. Не позволяй хрупкой фигуре и женскому платью ввести тебя в заблуждение.

Она выключила телевизор, и откуда-то из глубины квартиры донеслась колыбельная:

— Ай-ай-ай-ай-БУМ-БУМ-БУМ…

Ингер Юханна негромко засмеялась:

— Мои дети до смерти бы напугались.

Ее собеседница подъехала к низкому кофейному столику, взяла чашку. Пригубила, сморщила нос и отставила чашку.

— Поеду-ка я домой, — сказала Ингер Юханна, полувопросительным тоном.

— Ну что ж, конечно, поезжай.

— Спасибо тебе за помощь. Ты так помогала мне все эти месяцы.

— Да тут особо не за что благодарить.

Ингер Юханна Вик легонько потерла поясницу, отвела за уши непослушные волосы, тонким пальцем поправила очки.

— Есть за что, — сказала она.

— По-моему, ты просто должна научиться с этим жить. Факт есть факт, она существует, и ничего поделать нельзя.

— Она угрожала моим детям. Она опасна. Я говорила с тобой, и ты принимала меня всерьез, верила мне… Так или иначе, мне стало легче.

— Почти год прошел, — сказала женщина в инвалидном кресле. — Вот в прошлом году все действительно было серьезно. А нынешней зимой… у меня однозначно сложилось впечатление, что она… дразнит тебя.

— Дразнит?

— Разжигает твое любопытство. Ты ведь необычайно любопытна, Ингер Юханна. Потому и занимаешься научными исследованиями. Именно любопытство впутывает тебя в расследования, к которым ты, в сущности, не желаешь иметь касательства, именно оно требует, чтобы ты непременно выяснила, чего хочет эта твоя преследовательница. Любопытство же… привело тебя и сюда, ко мне. И…

— Пойду я, — перебила Ингер Юханна, по губам ее скользнула мимолетная улыбка. — Нет смысла обсуждать все сызнова. Тем не менее спасибо. Я сама найду дорогу.

На секунду она остановилась. Ей вдруг бросилось в глаза, как красива парализованная женщина. Стройная, почти худенькая. Овальное лицо, а глаза такие же удивительные, как у девчушки: прозрачно-голубые, очень светлые, с широким черным ободком по краю радужки. Рот красивой формы, верхняя губа изогнута луком и окружена прелестными крохотными морщинками, свидетельствующими, что ей изрядно за сорок. Одета со вкусом, в джемпер из светло-голубого кашемира с треугольным вырезом и джинсы, купленные явно не в Норвегии. В ямке на шее — крупный простой алмаз.

— Все ж таки ты прелесть!

Женщина в кресле улыбнулась, нерешительно, чуть ли не смущенно.

— Скоро увидимся, — сказала она, отъехала к окну и осталась там, спиной к своей гостье, не прощаясь.

4

Глубокий, по колено, снег укрывал просторные поля. Мороз стоял уже давно. Голые деревья в рощице к западу обросли корочкой льда. Местами толстый наст проваливался под широкими лыжами, и однажды Ал Муффет едва не потерял равновесие. Остановился, перевел дух.

Солнце вот-вот скроется за холмами. Тихо кругом — лишь временами вскрикивали птицы. Снег искрился в золотисто-алых вечерних лучах; лыжник проводил взглядом зайца, который выскочил из-за деревьев и зигзагом метнулся к ручью на другом конце поля.

Ал Муффет вздохнул полной грудью.

Он ни разу не усомнился, что поступил правильно. Когда умерла жена, оставив его одного с тремя дочерьми — восьми, одиннадцати и шестнадцати лет, — он за считаные недели понял: очень непросто делать карьеру в престижном чикагском университете и одновременно в одиночку воспитывать детей, вдобавок и экономии ради нужно поскорее перебраться с семьей в спокойный сельский район.

Через три недели и два дня после переезда на новое место жительства, в Фарлингтон, штат Мэн, возле местного шоссе № 4, два пассажирских самолета врезались в башни Центра международной торговли на Манхэттене. А немного погодя третий самолет упал на Пентагон. Тем вечером Ал Муффет, закрыв глаза, безмолвно поблагодарил себя за предусмотрительность: еще студентом он поменял свое подлинное арабское имя Али Сайд Муффаса и стал Алом Муффетом. Дети опять-таки носили самые обыкновенные имена — Шерил, Кэтрин и Луиза, и к тому же все три унаследовали от матери вздернутый носик и пепельные волосы.

Сейчас, три с лишним года спустя, он по-прежнему изо дня в день радовался сельской жизни. Дети процветали, да и у него самого на удивление быстро вновь ожил интерес к клинической работе. Практика была весьма разнообразная — от мелких животных до крупного рогатого скота, все вперемешку: то приунывшие волнистые попугайчики, то щенящиеся собаки, то какой-нибудь злющий, нападающий на людей бык, которого следовало пристрелить. Каждый вторник Ал играл в клубе в шахматы. По субботам непременно ходил с дочерьми в кино. Вечером в понедельник, как правило, играл в сквош с соседом, который соорудил площадку в перестроенном амбаре. Дни шли за днями ровным, мирным потоком.

Только по воскресеньям семейство Муффет откалывалось от остального населения городка. Они не ходили в церковь. Ал Муффет давным-давно отошел от Аллаха и не имел намерения вообще обращаться к религии. Поначалу, конечно, это вызвало определенную реакцию — завуалированные вопросы на родительских собраниях, двусмысленные реплики на автозаправке или у автомата с попкорном в кино по субботам.

Однако мало-помалу и тут все уладилось.

Все улаживается, думал Ал Муффет, сражаясь с варежкой и рукавом куртки, чтобы посмотреть на часы. Надо спешить. Младшая дочка будет готовить обед, и он по опыту знал, что в это время не мешает быть дома. Иначе трапеза окажется не в меру обильной, а в шкафчике с деликатесными припасами будет шаром покати. Прошлый раз Луиза подала в понедельник обед из четырех блюд, в том числе гусиную печенку и ризотто с настоящими трюфелями, а также жаркое из оленины, добытой на осенней охоте и, собственно, предназначенной для ежегодного рождественского обеда с соседями.

Солнце садилось, мороз крепчал. Ал снял варежки, потер ладонями щеки. А через секунду-другую двинулся дальше, широким плавным шагом — со временем он научился ходить на лыжах.

Инаугурацию президента Ал смотреть на стал, но не потому, что это могло вызвать весьма болезненные ощущения. Когда Хелен Лардал Бентли десять лет назад вошла в огромный зал заседаний, он и вправду испытал шок. По сей день до ужаса отчетливо помнил, что болел гриппом и, лежа дома в постели, боролся с приступами лихорадки. Хелен Лардал, совсем не такая, какой он ее помнил, выступала с речью в сенате. Без очков. Без той детской пухлости, которая сохранялась в ее облике чуть не до тридцати лет. Лишь кое-что в манерах, вроде решительного диагонального взмаха открытой ладонью, подчеркивающего едва ли не каждую важную фразу, убедило его, что это действительно та самая женщина.

Надо же, как у нее только хватает смелости, подумал он тогда.

Но потом мало-помалу привык.

Ал Муффет опять остановился, глубоко втянул ледяной воздух. Он уже добрался до ручья, где под прозрачным как стекло льдом по-прежнему бежала вода.

Она полагалась на него, вот и все. Волей-неволей решила верить обещанию, которое он дал ей давным-давно, совсем в другой жизни, совсем в другом месте. В ее положении наверняка проще простого выяснить, что он жив-здоров и до сих пор живет в США.

Тем не менее она стала лидером самой мощной в мире державы, страны, где мораль была добродетелью, а двойная мораль — добродетелью поневоле.

Он пересек ручей и взобрался вверх по крутому берегу. Пульс бился учащенно, в ушах шумело. Как давно все это было, подумал он и снял лыжи. Взял их в руки и зашагал по узкой зимней тропке.

— We got away with it, — шепотом повторял он в такт своим грузным шагам. — На меня можно положиться. Я человек чести. We got away with it.

Он изрядно задержался. Дома его не иначе как встретят устрицами и откупоренной бутылкой шампанского. Луиза скажет, что нынче праздник в честь первой женщины — президента Соединенных Штатов.

Четыре месяца спустя

Понедельник, 16 мая 2005 года

1

— Подходящее время, ничего не скажешь! Кто, черт побери, выбрал именно эту дату?

Начальник Службы безопасности норвежской полиции пригладил ладонью рыжий ежик волос.

— Ты прекрасно знаешь кто, — ответила его моложавая собеседница, бросив взгляд на освещенный экран телевизора, водруженного на архивный шкаф в углу кабинета; краски были блеклые, внизу кадра дрожала черная полоса. — Сам премьер-министр. Отличный повод, видите ли. Показать страну предков во всей ее национально-романтической красе.

— Пьянство, безобразия и мусор кругом, — буркнул Петер Салхус. — Не больно-то романтично. Семнадцатое мая всегда сущий кошмар. И как, черт побери, в этаком бедламе… — Он махнул рукой в сторону телевизора и сорвался на фальцет: —…как прикажете обеспечивать безопасность этой дамы?

Госпожа президент как раз в эту минуту ступила на норвежскую землю. Впереди ее шли трое мужчин в темных пальто. Непременные наушники в ушах почти незаметны. Несмотря на сплошную низкую облачность, все они были в черных очках, словно пародировали сами себя. Следом за президентом по трапу борта номер один спустились их братья-близнецы — того же роста, в таких же темных пальто, такие же бесстрастные.

— По всей видимости, они могут справиться с этой задачей своими силами, — кивнув головой, сухо произнесла Анна Биркеланн. — К тому же я очень надеюсь, что больше никто не слышит… твоих пессимистических заявлений, если можно так выразиться. Сказать по правде, я слегка встревожена. Обычно ты не…

Она не договорила. Петер Салхус тоже молчал, неотрывно глядя на экран телевизора. Вообще-то резкие вспышки ему несвойственны. Наоборот, когда два года назад он был назначен начальником Службы безопасности, как раз спокойствие и обходительность и позволили ему, человеку с армейским прошлым, занять пост руководителя ведомства, история которого отмечена позорными пятнами. Левые, конечно, подняли крик, но несколько поутихли после того, как Салхус сумел предъявить доказательства, что в свое время состоял в молодежной организации социалистов. В армию он пошел девятнадцатилетним парнем, чтобы «разоблачать американский империализм», так он с улыбкой заявил в портретном телеинтервью. После чего резко посерьезнел и в течение следующих полутора минут обрисовал образ врага, с которым большинство не могло не согласиться, а тем самым заручился солидной поддержкой. В итоге Петер Салхус сменил мундир на штатский костюм и перебрался в СБП, если не под бурные аплодисменты, то, во всяком случае, с прочной поддержкой за спиной. Местные коллеги относились к нему с симпатией, зарубежные — с уважением. По-военному короткий ежик волос и бородка с проседью выглядели старомодно, однако мужественно и внушали доверие. Словом, как ни парадоксально, Петер Салхус был популярным начальником Службы безопасности.

И сейчас Анна Биркеланн просто не узнавала его.

Макушка потная, поблескивает на свету. Он раскачивается взад-вперед, по всей видимости не отдавая себе в этом отчета. Анна Биркеланн бросила взгляд на его руки, крепко сжатые в кулаки.

— Что с тобой? — тихонько спросила она, словно и не желая получить ответ.

— Не по душе мне все это.

— Почему же ты их не остановил? Если ты вправду так огорчен, тебе следовало бы…

— Я пытался. Ты прекрасно знаешь.

Анна Биркеланн встала, отошла к окну. В блекло-сером предвечернем свете толком не разглядишь, что на дворе весна. Она приложила ладонь к стеклу, на котором тотчас выступил и исчез туманный контур.

— Ты высказывал возражения, Петер. Набрасывал сценарии и выдвигал возражения. Но отнюдь не пытался остановить все это.

— У нас демократия, — сказал он без малейшей иронии. — Решения принимают политики. В подобных обстоятельствах я не более чем жалкий советник. Будь моя воля…

— Мы бы никого сюда не допустили? — Анна резко обернулась и уже громче повторила: — Никого из тех, кто мало-мальски опасен для деревенской идиллии под названием Норвегия?

— Да, — кивнул он. — Вероятно.

Поди пойми, чему он улыбается. На телеэкране президент со свитой направилась от огромного самолета к импровизированной ораторской трибуне, где один из агентов в черном возился с микрофоном.

— Когда приезжал Билл Клинтон, все прошло замечательно, — сказала Анна, осторожно покусывая ноготь. — Он гулял по городу, пил пиво, здоровался с каждым встречным и поперечным. Даже в кондитерские заходил. Без всякого плана, без всяких договоренностей.

— Это было до.

— До?

— До одиннадцатого сентября.

Анна опять села. Ладонями приподняла волосы на затылке. Потом опустила взгляд, хотела что-то сказать, но только громко вздохнула. Из коридора донесся смех и чьи-то быстрые шаги в сторону лифта. Президент на беззвучном экране закончила свое выступление.

— За охрану президента отвечает Управление ословской полиции, — в конце концов сказала Анна. — И строго говоря, по этой причине президентский визит не твоя проблема. В смысле не наша с тобой. Вдобавок… — она шевельнула рукой, показывая на архивный шкаф под телевизором, — вдобавок мы ничего не нашли. Все тихо-спокойно. По крайней мере среди уже известных нам местных группировок. А равно и в пограничных зонах. Информация, поступившая из-за рубежа, опять-таки свидетельствует лишь о том, что этот визит пройдет вполне благополучно. — В ее голосе послышались нотки новостного ведущего: — Визит президента, решившего отдать дань уважения Норвегии как стране своих предков и доброму партнеру США. Нет ни малейших признаков того, что кто-то строит иные планы.

— А это по меньшей мере странно, да? Ведь…

Он умолк.

Госпожа президент села в черный лимузин. Какая-то женщина проворно помогла ей с пальто, которое едва не защемило дверцей автомобиля. Норвежский премьер-министр улыбнулся и помахал рукой телевизионщикам, чуть энергичнее в своем детском восторге, чем следовало бы, — шутка ли, такие важные гости!

— Объект мировой ненависти номер один. — Петер Салхус кивнул на экран. — Мы знаем, что буквально каждый день разрабатываются планы убийства этой женщины. Каждый день, черт побери. В США, в Европе. На Среднем Востоке. Повсюду.

Анна Биркеланн шмыгнула носом, провела указательным пальцем по верхней губе.

— Но так происходит с давних пор, Петер. И она не единственная. В свою очередь мы и наши коллеги по всему свету неустанно пресекаем беззаконие, чтобы преступные планы не стали реальностью. У США лучшая в мире разведслужба и…

— Тут мнения ученых расходятся, — съязвил Салхус.

— …и самая оперативная в мире полиция, — невозмутимо продолжала она. — По-моему, тебе незачем беспокоиться за американского президента и не спать по ночам.

Петер Салхус встал и толстым пальцем нажал кнопку выключателя, как раз когда телеоператор дал крупный план американского флажка, прикрепленного сбоку на капоте бронированного автомобиля. Красно-бело-синий флажок встрепенулся на ветру, лимузин набрал скорость.

Экран погас.

— Собственно говоря, я тревожусь не о ней, — сказал Салхус.

— Ну тогда я вообще не понимаю, о чем ты. — В голосе Анны сквозило нетерпение. — Все, ухожу. В случае чего ты знаешь, где меня найти.

Она подняла с полу пухлую папку с бумагами, выпрямилась и пошла к выходу, но, уже взявшись за ручку и приоткрыв дверь, обернулась:

— Если тебя тревожит не Бентли, то кто?

Петер Салхус тряхнул головой, слегка нахмурил брови, словно толком не расслышал вопрос, и вдруг решительно произнес:

— Мы. Меня тревожит, что может случиться с нами.

Дверная ручка странно холодила ладонь. Анна выпустила ее. Дверь медленно закрылась.

— Не с нами двумя, — улыбнулся он, глядя в окно. Знал, что она покраснела, и не хотел этого видеть. — Меня тревожит… — сжатый кулак изобразил в воздухе что-то вроде большого круга, — Норвегия. — Он наконец-то посмотрел ей прямо в глаза. — Что будет с Норвегией, если все пойдет наперекосяк?

Анна Биркеланн не вполне поняла, что он имеет в виду.

2

Госпожа президент наконец-то осталась одна.

Головная боль крепко впилась когтями в затылок, как обычно после таких вот дней. Президент осторожно села в кремовое кресло. Эта боль — давняя ее знакомая и частая гостья. Лекарства не помогали, скорей всего потому, что она никогда не говорила врачам о своем недомогании и прибегала только к средствам, продающимся без рецепта. Голова болела по ночам, когда дневная суматоха оставалась позади и можно было наконец-то скинуть туфли и положить ноги повыше. Пожалуй, почитать книгу или закрыть глаза и ни о чем не думать, пока не придет сон. Но, увы. Надо сидеть неподвижно, слегка откинувшись назад, отведя руки в стороны и уперев ноги в пол. Прикрыв глаза, но ни в коем случае не зажмуриваясь; красная тьма под веками усиливала боль. Немножко света необходимо. Совсем чуть-чуть, сквозь ресницы. Руки расслаблены, ладони разжаты. И торс расслаблен. Внимание нужно сосредоточить как можно дальше от головы, на ступнях, которые она изо всех сил прижимала к напольному ковру. Снова и снова, в такт с медленным биением пульса. Не думать. Не зажмуривать глаза. Прижимать ноги к полу. Еще раз и еще.

В конце концов на хрупкой грани меж сном, болью и бодрствованием когти, стиснувшие затылок, потихоньку ослабляли хватку. Она никогда не отдавала себе отчета, как долго продолжался приступ. Обыкновенно минут пятнадцать. Иной раз она с испугом смотрела на часы не в силах поверить, что они идут правильно. В редких случаях все занимало считаные секунды.

Вот и сейчас тоже, судя по будильнику на ночном столике.

Очень-очень осторожно президент подняла правую руку, приложила к затылку Но сидела по-прежнему неподвижно. Ноги в размеренном ритме прижимались к полу, с пятки на мысок и обратно. Ладонь холодная — от затылка к плечам побежали мурашки. Боль в самом деле ушла, без остатка. Она облегченно вздохнула и встала с кресла, так же опасливо, как и села.

Хуже всего в этих приступах, пожалуй, не сама боль, а состояние возбужденного бодрствования, наступавшее следом. За почти два десятка лет Хелен Лардал Бентли привыкла временами обходиться попросту без сна. Случалось, боль на несколько месяцев кряду оставляла ее в покое, однако за последний год сеанс в кресле превратился чуть ли не в еженощный ритуал. Поскольку же она никогда и ничего попусту не растрачивала, в том числе и время, то постоянно удивляла своих сотрудников прекрасной подготовленностью к ранним утренним совещаниям.

Сами того не зная, США заполучили президента, которому обычно приходилось довольствоваться четырьмя часами сна в сутки. И до поры до времени бессонница останется тайной, известной лишь ее мужу, за много лет привыкшему спать при свете.

Сейчас она была совершенно одна.

Ни Кристофер, ни дочь Билли не сопровождали ее в поездке. Госпоже президенту стоило больших усилий удержать их дома. У нее до сих пор сердце щемило при мысли о том, как глаза мужа потемнели от недоуменного разочарования, когда она объявила, что поедет одна, без семьи. Поездка в Норвегию — первый после инаугурации официальный визит президента за рубеж — носила чисто представительский характер, вдобавок целью ее была страна, встреча с которой наверняка оказалась бы для двадцатилетней дочери и увлекательной, и полезной. В общем, причин отправиться всей семьей хватало с избытком, и первоначально план был именно таков.

Однако мужу и дочери пришлось остаться дома.

Хелен Бентли осторожно сделала несколько шагов, словно проверяя, надежен ли пол. Головная боль действительно утихла. Она потерла лоб, потом обвела взглядом комнату. И, собственно, только теперь увидела, как красиво обставлен номер. Все выдержано в холодновато-строгом скандинавском стиле — светлое дерево, светлые ткани, тюль и, пожалуй, чуть многовато стекла и стали. В особенности ее внимание привлекли светильники. С абажурами из матированного стекла. Разные по форме, они гармонировали друг с другом, образуя не очень понятное ей единство. Она коснулась одного из них ладонью и ощутила мягкое тепло низковольтной лампочки.

Они повсюду, думала она, скользя пальцами по стеклу. Они вездесущи и следят за мной.

Привыкнуть к этому невозможно. Где бы, по какому бы поводу и с кем бы она ни была, независимо от времени суток и учтивости — они всегда здесь, рядом. Ясное дело, она понимала: иначе нельзя. И с не меньшей ясностью уже через месяц после вступления в должность поняла и другое: ей никогда не свыкнуться с этой более или менее незримой охраной. Телохранители, сопровождавшие ее днем, — это еще так-сяк. Она очень быстро стала считать их частью будничной жизни. Видела, что они разные, узнавала в лицо, некоторых даже называла по имени, хотя вполне допускала, что эти имена фальшивые.

Куда хуже обстояло с другими. С несчетными невидимками, с вооруженными, скрытыми тенями, которые постоянно окружали ее, а она знать не знала, где они. И от этого мучилась неловкостью, неуместной паранойей. Ведь они присматривали за нею. Желали ей добра, коль скоро вообще испытывали какие-то чувства, а не только выполняли свой долг. Она полагала себя подготовленной к жизни в качестве объекта, однако за несколько недель на президентском посту поняла, что подготовиться к этому невозможно.

Как ни старайся.

На всем протяжении политической карьеры она неизменно держала в фокусе возможности и власть, разумно маневрируя в обе стороны. Конечно, на этом пути встречались и препоны. Деловые и политические, а равно и солидные порции твердолобого упрямства и травли, зависти и злобы. Она выбрала политическую карьеру в стране с давними традициями персонифицированной ненависти, организованного злословия, неслыханных злоупотреблений властью и даже покушений. 22 ноября 1963 года она, перепуганная тринадцатилетняя девочка, впервые увидела, как ее отец плачет, и несколько дней думала, что настал конец света. Все в то же бурное десятилетие ей, подростку, довелось пережить убийства Бобби Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Однако она никогда не воспринимала это как покушения на конкретных людей. Для юной Хелен Лардал политические убийства были недопустимыми покушениями на идеи, на ценности и принципы, которые она жадно впитывала и которые сейчас, почти сорок лет спустя, по-прежнему заставляли ее трепетать каждый раз, когда она видела начало речи «I have a dream».[5]

Когда в сентябре 2001-го захваченные самолеты врезались в башни Центра международной торговли, ее обуревали такие же чувства, и их разделили с нею без малого триста миллионов соотечественников: этот теракт был покушением на саму американскую идею. Почти три тысячи жертв, огромный материальный ущерб и навсегда изменившийся силуэт Манхэттена слились в нечто много большее — в символ Америки.

Потому-то каждая жертва — каждый герой-пожарный, каждый осиротевший ребенок, каждая семья, потерявшая близких, — стала воплощением великой идеи, превосходящей ее самое. Потому-то и всей нации, и родственникам погибших надлежало превозмочь утраты.

Вот так она чувствовала. Так думала.

Лишь теперь, выступая в роли объекта № 1, Хелен Лардал Бентли начала угадывать во всем этом обман. Теперь она сама стала символом. Но не ощущала себя таковым, вот в чем дело. Во всяком случае, не целиком. Она была матерью. Женой и дочерью, другом и сестрой. Почти два десятка лет она целеустремленно работала, добиваясь только одного — стать президентом США. Желала власти, желала возможности. И поставила на своем.

А теперь обман виделся ей все отчетливее.

Бессонными ночами это иной раз действовало на нервы.

Ей вспомнились похороны, на которых она присутствовала; как и все они — сенаторы и конгрессмены, губернаторы и другие высокопоставленные персоны, пожелавшие отдать дань Великой Скорби Америки, — она принимала участие в погребальных церемониях и поминках на виду у фотографов и журналистов. В тот раз хоронили женщину, недавно назначенного секретаря фирмы, помещавшейся на семьдесят третьем этаже Северной башни.

Вдовцу было от силы лет тридцать. Он сидел в часовне на передней скамье с двумя карапузами на коленях. Рядом сидела девчушка лет шести-семи, гладила отца по руке, снова и снова, прямо-таки с маниакальным упорством, словно уже понимала, что отец на грани умопомешательства и она должна напомнить ему о себе. Фотографы сосредоточили все свое внимание на этих малышах — двух-трехлетних мальчиках-близнецах и хорошенькой девочке в черном, а ведь такой цвет детям не к лицу. Но Хелен Бентли, проходя мимо гроба, смотрела на их отца. И видела не скорбь, не ту скорбь, какую испытывала сама. Его лицо было искажено отчаянием и страхом, подлинным ужасом. Он не понимал, как мир сможет жить дальше. Не представлял себе, как сумеет в одиночку позаботиться о детях. Не знал, как будет сводить концы с концами, оплачивать квартиру и школу, хватит ли у него сил поставить на ноги троих детей. Ему досталось пятнадцать минут известности, потому что его жена оказалась не в том месте не в то время и, сколь это ни абсурдно, была возведена в ранг национального героя.

Мы их использовали, думала Хелен Бентли, глядя в панорамное окно на темный Осло-фьорд. Небо по-прежнему светилось странной блеклой синевой, будто не желая целиком принять ночь. Использовали как символы, чтобы принудить народ сомкнуть ряды. И преуспели. Но что сталось с ним? Как жилось ему? И детям? Почему я даже не попробовала узнать?

Охрана где-то там. В коридорах. В помещениях вокруг. На крышах домов и в припаркованных автомобилях; они всюду, они оберегают ее.

Нужно поспать. Кровать манила к себе пышными пуховыми одеялами, точь-в-точь как в мансарде у бабушки, в Миннесоте, когда она была маленькой девочкой, и знала всего ничего, и могла отгородиться от внешнего мира, с головою укрывшись клетчатым одеялом.

На сей раз народ ряды не сомкнет. Потому-то ситуация куда хуже. И куда опаснее.

Напоследок, перед тем как заснуть, она включила будильник на своем мобильном телефоне. Было полтретьего ночи, и, как ни странно, за окном уже брезжил рассвет.

Вторник, 17 мая 2005 года

1

Национальный праздник начался, как обычно, ни свет ни заря. Ословская полиция уже отловила два с лишним десятка нетрезвых юнцов в красном, которые сейчас отсыпались, дожидаясь, когда родители со снисходительной усмешкой на губах заплатят штраф и заберут их домой. Остальные несколько тысяч выпускников изо всех сил старались, чтобы никто не проспал торжества. Дешевые автобусы с дорогущей музыкальной аппаратурой разъезжали по улицам, врубив динамики на полную катушку. Тут и там мелькала принаряженная мелюзга. Как щенята, они бежали за размалеванными машинами, выпрашивая у выпускников разрисованные бейджики. На кладбищах собирались группы ветеранов войны — год от года их становилось все меньше, — безмолвные символы мира и свободы. Духовые оркестры нога за ногу слонялись по городу. Если кто еще и спал, то визгливые вопли труб наверняка поднимали его с постели, призывая сесть за стол и выпить первую утреннюю чашку кофе. В городских парках выползали из-под пледов и пластиковых пакетов обалдевшие наркоманы, толком не соображающие, что происходит.

Погода никаких сюрпризов не обещала. На юге в тучах виднелись просветы, однако на теплый день рассчитывать не приходилось. Судя по хмурой пелене на севере, жди дождевых шквалов. Деревья в большинстве по-прежнему полуголые, хотя почки на березах лопнули, а сережки вот-вот брызнут желтой пыльцой. Повсюду родители натягивали шерстяное белье на ребятишек, которые уже задолго до завтрака принялись клянчить сосиски и мороженое. Флаги развевались на неистовом ветру.

Королевство приготовилось к торжествам.

Перед гостиницей в центре Осло, дрожа от холода, стояла полицейская. Всю ночь она провела на этом посту. И теперь частенько украдкой поглядывала на часы. Скорей бы уж пришла смена. Ночью она нет-нет, опять же украдкой, коротко переговаривалась с коллегой, которого определили на пост метрах в пятидесяти-шестидесяти от нее, но в целом время тянулось нестерпимо медленно. Пытаясь развеять скуку, она прикидывала, где прячутся охранники. Поток людей, что входили и выходили, часам к двум ночи иссяк. Насколько она могла видеть, на крышах никого нет. Темные, легкоузнаваемые автомобили с секретными агентами не появлялись с тех пор, как сразу после полуночи госпожу президента доставили в отель и препроводили в апартаменты. Но они, конечно же, где-то здесь. Это она знала, хотя была всего лишь скромным полицейским из оцепления, запакованным в чистенький парадный мундир, и от холода вполне могла заработать цистит.

К главному входу отеля приближался автомобильный кортеж. Обычно дорога была открыта для свободного проезда. Теперь же ее перегородили металлическими стойками, и у входа образовалась этакая продолговатая площадка.

Полицейская, заранее получившая инструкции, открыла два шлагбаума. И отступила на тротуар. Нерешительно сделала несколько шагов в сторону подъезда. Может, удастся с близкого расстояния увидеть президента, когда ту повезут на праздничный завтрак. Подходящее вознаграждение за адскую ночь. Нельзя сказать, чтобы она очень увлекалась такими вещами, но эта женщина, что ни говори, самая могущественная персона на свете.

Никто ее не остановил.

Как только первый автомобиль затормозил, из двери-вертушки выбежал мужчина. С непокрытой головой, без пальто. Через плечо ремень с рацией, а под распахнутым пиджаком полицейская заметила кобуру. Лицо совершенно непроницаемое.

Пассажирская дверца первого автомобиля открылась, выпустив какого-то господина в темном костюме. Невысокого, коренастого. Он едва успел ступить на тротуар, как выбежавший навстречу человек с рацией схватил его за плечо. Так они стояли несколько секунд и о чем-то шепотом разговаривали, причем высокий все это время держал коренастого за плечо.

— Что? What?

По части бесстрастности коренастый норвежец с американцем соперничать не мог. На мгновение он буквально разинул рот, потом собрался, взял себя в руки. Полицейская медленно сделала несколько шагов к автомобилю. Она пока не разбирала, что они говорят.

Из гостиницы вышли еще четверо. Один вполголоса говорил по мобильнику, устремив неподвижный взгляд на жуткую стальную скульптуру, которая изображала человека, ожидающего такси. Остальные трое агентов делали знаки кому-то незримому для полицейской, потом, как по команде, все разом повернулись к ней.

— Hey you! Officer! You![6]

Полицейская неуверенно улыбнулась. Подняла руку и вопросительно указала на себя.

— Yes, you, — повторил один из агентов и, сделав три широких шага, оказался рядом с нею. — ID, please.[7]

Она достала из внутреннего кармана полицейское удостоверение. Агент бросил взгляд на норвежский герб и, даже не глянув на оборотную сторону, где была фотография, вернул документ.

— The main door, — буркнул он, уже отворачиваясь и намереваясь вернуться к своим. — No one in, nо one out. Got it?[8]

— Yes. Yes. — Полицейская сглотнула, выкатила глаза. — Yes, sir!

Агент успел отойти и не услышал вежливого ответа, который наконец-то пришел ей в голову.

Ночной ее коллега направлялся к подъезду — видимо, получил такой же приказ и выглядел нерешительно. Все четыре машины кортежа неожиданно резко газанули, сорвались с места и уехали.

— Что тут происходит? — прошептала полицейская, заняв пост у двойной стеклянной двери; коллега пребывал в полном недоумении:

— Что, черт возьми, происходит?

— Мы… думаю, мы должны охранять эту дверь.

— Это я понял. Но… зачем? Что стряслось?

Пожилая дама подошла изнутри к двери, попыталась привести ее в движение. Дама была в темно-красном пальто и забавной шляпке с цветочками по краю полей; на груди приколот праздничный бант, концы ленточек свисали чуть не до земли. В конце концов она совладала с дверью и выбралась наружу.

— Простите, сударыня. Придется немножко подождать. — Полицейская изобразила самую что ни на есть дружелюбную улыбку.

— Подождать? — возмутилась дама. — Через четверть часа я встречаюсь с дочерью и внучкой! У нас места в…

— Это наверняка не займет много времени, — успокоила полицейская. — Если бы вы…

— Я обо всем позабочусь, — сказал человек в гостиничной униформе, который быстрым шагом вышел из холла. — Сударыня, будьте добры, пройдемте со мной…

— Oh say, can you seeeeee, by the dawn\'s early liiiiiiight…

Могучий голос неожиданно вспорол утреннюю тишину. Полицейская резко обернулась. С северо-запада, где ныне перекрытая дорога вела к парковке на южной стороне Центрального вокзала, приближался корпулентный мужчина в черном пальто, с микрофоном в руке, за ним следовал духовой оркестр.

— …what so prouuuuuudly we hailed…

Полицейская тотчас узнала его. Да и белую униформу музыкантов ни с чем не спутаешь, и ей вдруг вспомнилось, что молодежный оркестр и этот мужчина с могучим голосом должны были, по замыслу, создать у госпожи президента приподнятое утреннее настроение, ровно в половине восьмого, перед отъездом во дворец на завтрак.

Барабанная дробь гремела вовсю. Певец пригнулся, словно для прыжка, и грянул:

— …at the twighlights last gleeeeeming…

Оркестр пытался играть в ритме марша. Певец же, наоборот, предпочитал более торжественный такт, а потому все время отставал от музыки, и страстная его жестикуляция забавно контрастировала с военной выправкой оркестрантов.

Госпожа президент так и не появилась. Автомобильный кортеж давно уехал. Американцы, судя по всему, успели отдать все необходимые распоряжения и скрылись в гостинице, за закрытыми дверями никого не видно. Только пожилая дама в шляпке стояла за стеклом, явно вне себя от ярости. Дверь, по-видимому, заблокировали. Молодая полицейская в одиночестве стояла у подъезда, толком не зная, что ей делать. Коллега и тот куда-то исчез.

Ее одолевали сомнения: правильно ли она поступила, подчинившись приказу иностранца? Смена не пришла, хотя должна бы.

Наверно, надо кому-нибудь позвонить.

Может, от холода, может, от нервозности вследствие важной миссии, но сорок оркестрантов и вокальная звезда неутомимо продолжали исполнять «Star-Spangled Banner»[9] на перекрытой дороге, превращенной в совершенно неудачную концертную площадку, ведь единственным их слушателем была полицейская.

— Черт побери, Марианна! Полная хреновина!

Полицейская стремительно обернулась. Из боковой двери гостиницы выбежал ее коллега. Без фуражки. Она поморщилась, поправила свою.

— Она пропала, Марианна. — Коллега с трудом перевел дух.

— Что-что?

— Я случайно подслушал… просто хотел выяснить, что происходит, ну и…

— Нам приказано стоять здесь! Охранять вход!

— А с какой стати я должен выполнять их приказы? Здесь не их юрисдикция! И вообще нам положено смениться, еще полчаса назад. Словом, я зашел с черного хода. — Он энергично махнул рукой, показывая, где это. — И, между прочим, гостиничный персонал меня не остановил — понятное дело, представитель власти, в форме… вот я и…

— Кто пропал?

— Как кто? Бентли! Президент!

— Пропала… — повторила полицейская без всякого выражения.

— Исчезла! Никто понятия не имеет, где она! По крайней мере… Я подслушал разговор каких-то двух хмырей, и… — Он осекся, достал мобильник.

— Кому ты собираешься… — начала Марианна и поспешно зажала ладонью одно ухо: оркестр заиграл еще громче. — Кому ты звонишь?

— В газету, в «Вердене ганг», — шепотом ответил он. — Тыщ десять отстегнут. Как минимум.

Она молниеносно выхватила у него телефон, буркнула:

— Ну уж нет! Надо связаться с… с… — Она смотрела на мобильник, будто ожидая от него помощи. — С кем нам нужно связаться?

— …and the laaaaand of the freeeeee!

Песня умолкла. Солист неуверенно поклонился. В оркестре послышались смешки. Затем настала тишина.

Голос у полицейской звучал пискливо и резко, рука дрожала, когда она протянула коллеге телефон:

— Кому… кому, черт побери, надо сообщить?

2

Заведующая секретариатом министра юстиции была одна в конторе. Из стального шкафа в архиве она достала три толстых регистратора. Желтый, синий и красный. Положила их на стол министра, а затем включила кофеварку. Отнесла в кабинет ручки, карандаши, блокноты. Сноровистыми движениями запустила три компьютера — свой собственный, министра юстиции и его зама. Взяла со своего стола секундомер и вернулась в архивное помещение. Без особого труда сдвинула в сторону один из стеллажей, за которым обнаружилась панель с красными цифрами. Включила секундомер. Набрала десятизначный код, засекла время. Через тридцать четыре секунды ввела новый код. Глядя на секундомер, выждала полторы минуты и набрала еще одну цифровую комбинацию. Дверца открылась.

Она вынула из сейфа серый ящичек, после чего заперла дверцу, проделав все процедуры в обратном порядке, и закрыла архив.

До конторы она добралась ровным счетом за шесть минут. Они с мужем ехали в Бэрум к племяннице, собирались провести денек в Эвьеской школе, отдохнуть, закусить, но тут зазвонил мобильник. Увидев номер на дисплее, она сразу попросила мужа свернуть с кольцевой магистрали, и он, не задавая вопросов, отвез ее в правительственный квартал.

Она приехала первой.

И сейчас медленно опустилась в кресло, пригладила волосы.

Код четыре, сказал голос по телефону.

Вероятно, учения, из тех, что регулярно проводились последние три года. Скорей всего, учения.

Семнадцатого мая?

Учения в день национального праздника?

Секретарь вздрогнула — дверь в коридор с шумом распахнулась, вошел министр юстиции. Он не поздоровался, шел энергичными короткими шагами, будто с трудом сдерживался, чтобы не побежать.

— Для таких случаев у нас предусмотрены стандартные процедуры, — сказал он чуть слишком громко. — Все как полагается?

Говорил он так же, как шагал, отрывисто, твердо. Секретарь не была уверена, что вопрос адресован ей, а не троим мужчинам, вошедшим следом за министром, но на всякий случай кивнула.

— Отлично, — бросил министр юстиции, направляясь в кабинет. — У нас есть стандартные процедуры. И они уже запущены. Когда приедут американцы?

Американцы, подумала заведующая секретариатом, чувствуя, как ее бросило в жар. Американцы. Невольно она взглянула на толстую папку с перепиской по поводу визита Хелен Бентли.

Начальник Службы безопасности полиции Петер Салхус задержался в приемной, подошел к заведующей, протянул руку.

— Давненько не виделись, Беата. И лучше бы нам встретиться при других обстоятельствах.

Она встала, разгладила юбку, пожала протянутую руку.

— Я совершенно не понимаю… — Голос сорвался, она закашлялась.

— Скоро, — сказал он, — скоро ты все узнаешь.

Рука у него была теплая, сухая. На миг она задержала ее в своей, словно крепкое пожатие

Салхуса внушало ей необходимую уверенность. Потом коротко кивнула.