Росс Томас

Обмен времен «Холодной войны»

Вступительная глава

Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать тысячи две. В них царят полумрак и тишина, мебель не новая, но и не разваливающаяся, первоначальный цвет ковра указать уже сложно из-за сигаретного пепла и бессчетного количества пролитых бокалов, бармен настроен дружелюбно, обслуживает быстро и не обращает внимания, если вы пришли с чужой женой. Льда не экономит, спиртного тоже, но напитки стоят недешево. Выбор блюд небогат, обычно курица и бифштексы, но и первое, и второе вам приготовят по высшему разряду.

В Вашингтоне, чтобы найти салун «У Мака», достаточно пройти пару кварталов вверх по Коннектикут-авеню от Кей-стрит и повернуть налево. В зале стоит легкий запах копченой колбасы, а старший бармен говорит на безупречном английском и разъезжает по городу на «линкольн-континентале». Метрдотель принадлежит к старой школе и руководит подчиненными, будто те солдаты вермахта.

Владелец салуна, изрядно поседевший, с наметившимся брюшком, появляется в половине одиннадцатого, бывает и в одиннадцать, первым делом бросает взгляд на бар, и на его лице, как ему не раз говорили, появляется легкое разочарование, ибо человека, которого он хотел бы там увидеть, нет. Иногда в дождливые дни садится за стойку и пропускает пару стопок виски. Ленч он обычно проводит в компании блондинки, похожей на молодую Марлен Дитрих, которую всем представляет как свою жену. Но для семейной пары они слишком любят друг друга.

От других подобных заведений салун «У Мака» отличается разве что одной достопримечательностью: рядом с баром на специальном возвышении, выполненном в виде подноса, подпираемого тремя колоннами коринфского стиля, покоится здоровенный бесформенный кусок бетона, обычного серого бетона с рваными краями и торчащими из них кусками арматуры, словом, такого, какой встретишь на любой строительной свалке. Случайный посетитель равнодушно скользнет взглядом по этой странной конструкции и пожмет плечами. Завсегдатай, возможно, пояснит вам, что это не просто кусок бетона, а часть (пусть и весьма несущественная) известной в свое время Берлинской стены, и вы, удовлетворившись ответом, допьете что-нибудь вроде сухого мартини и выйдете вон, тут же забыв сказанное.

И лишь один человек из тысячи, возможно, попытается увязать воедино эти разрозненные детали: прожженный и залитый напитками ковер, ленивые и умиротворенные движения хозяина салуна, ничуть не вяжущиеся с его мимолетным, но достаточно внимательным взглядом, которым он одарит очередного входящего, тут же, впрочем, отвернувшись к блондинке, сидящей рядом с ним за столиком, кусок бетона на возвышении подле бара — и станет ясно, что о сочетании этих разрозненных деталей хозяин салуна может рассказать очень много занятного. Особенно для тех, кто вырос в мире, где уже, слава Богу, нет ни Берлинской стены, ни Восточной Германии, ни ее штази и полиции...

Глава 1

В самолет, вылетающий из Темпельхофа[1] в Кельн — Бонн, он поднялся последним. Да еще долго не мог найти билет, оказавшийся во внутреннем кармане пиджака. Он весь вспотел, лицо раскраснелось, а англичанка-стюардесса терпеливо ждала окончания поисков.

Наконец, бормоча извинения, он протянул ей билет, и стюардесса одарила его ослепительной улыбкой. Сиденье рядом со мной пустовало, и он направился ко мне, задевая пухлым «бриф-кейсом» локти пассажиров, сидевших вдоль прохода. На сиденье он буквально рухнул, невысокого роста, приземистый, пожалуй, даже толстый, в коричневом, ужасно сшитом костюме из толстой шерсти и темно-коричневой бесформенной шляпе, надвинутой на уши.

«Бриф-кейс» засунул между ног, застегнул ремень безопасности, шляпу не снял. Наклонившись вперед, уставился в окно. Как раз в этот момент тягач потянул самолет к началу взлетной полосы. При разгоне он так крепко сжимал подлокотники, что побелели костяшки пальцев. Когда же он понял, что пилот не впервые поднимает машину в воздух, откинулся на спинку сиденья, достал пачку сигарет, сунул одну в рот и прикурил от деревянной спички. Выпустил струю дыма и оценивающе взглянул на меня, как бы прикидывая, расположен ли сосед к светской беседе.

Я провел в Берлине три дня, уик-энд плюс пятница, потратил много денег и возвращался с больной головой. Останавливался я в отеле «Зоопарк», где смешивали точно такие же мартини, как и по всей Европе, за исключением разве что бара «У Гарри» в Венеции. Теперь меня мучило похмелье, и я надеялся подремать час или около того, пока самолет, взлетев в Берлине, не приземлится в Бонне.

Но мужчина, плюхнувшийся на соседнее сиденье, настроился на разговор. Даже с закрытыми глазами, чуть ли не кожей, я ощущал его стремление подобрать подходящий предлог. Надо отметить, ничего оригинального он не придумал.

— Вы летите в Кельн?

— Нет. — Глаз я не открывал. — Я лечу в Бонн.

— Как хорошо! Мне тоже в Бонн, — то есть мы тут же оказались в одной лодке.

— Моя фамилия Маас, — он схватил и крепко пожал мою руку.

Пришлось открыть глаза.

— Я — Маккоркл. Рад познакомиться.

— Ага! Так вы не немец?

— Американец.

— Но вы так хорошо говорите по-немецки.

— Я прожил здесь довольно долго.

— Лучший способ выучить язык, — одобрительно покивал Маас. — Надо пожить в стране, где на нем говорят.

Самолет летел заданным курсом, а мы с Маасом неспешно беседовали о Бонне и Берлине, об оценке некоторыми американцами ситуации в Германии. Голова у меня по-прежнему болела. Чувствовал я себя ужасно.

Маас, похоже, понял, в чем дело. Порылся в пухлом «бриф-кейсе» и выудил пол-литровую бутылку «Стейнхаузера»[2]. Предусмотрительный мне попался сосед. «Стейнхаузер» лучше пить охлажденным и запивать пивом. Мы пили его теплым из двух серебряных стаканчиков, также оказавшихся в «бриф-кейсе». И когда внизу показались шпили кафедрального собора Кельна, между нами уже установились дружеские отношения. Во всяком случае, я предложил Маасу подвезти его в Бонн.

— Вы очень добры. Я, конечно, обременяю вас. Но премного благодарен. Не будем останавливаться на полпути. Раз уж открыли бутылку, надо ее добить.

За этим дело не стало, и вскорости Маас засунул в «бриф-кейс» уже ненужные серебряные стаканчики. При посадке самолет несколько раз тряхнуло, и мы затрусили к трапу под осуждающими взглядами двух стюардесс. Моя головная боль бесследно исчезла.

У Мааса был только «бриф-кейс», и, дождавшись, когда выгрузят мой чемодан, мы направились к автостоянке. К моему удивлению, машину свою я нашел в целости и сохранности. Немецкие малолетние преступники умеют, как никто, вскрывать оставленные без присмотра машины и в этом деле дадут сто очков форы своим американским одногодкам. В тот год я ездил на «порше», и Маас рассыпался в комплиментах: «Какая чудесная машина... Какой мощный двигатель... Такая быстрая...» Он продолжал нахваливать мой автомобиль, пока я открывал дверцу и засовывал чемодан на так называемое заднее сиденье. По некоторым характеристикам «порше» превосходит прочие марки автомобилей, но доктор Фердинанд Порше создавал машины не для толстяков. Если кто и будет в них ездить, полагал он, так это худощавые джентльмены, вроде таких автогонщиков, как Мосс и Хилл. Герр Маас сунулся в кабину головой, хотя следовало — задницей. Его коричневый двубортный пиджак распахнулся, открыв на мгновение «люгер» в наплечной кобуре.

В Бонн мы поехали по автобану. Дорога эта чуть длиннее и не столь живописна, как та, что выбирают президенты и премьер-министры разных стран, коих по каким-то причинам заносит в столицу Западной Германии. Двигатель едва слышно мурлыкал, и скорость наша не превышала скромных ста сорока километров в час. Герр Маас что-то напевал себе под нос, когда мы обгоняли «фольксвагены», «капитаны», а иногда и «мерседесы».

Наличие у него пистолета меня не встревожило. Закон, разумеется, запрещал ношение оружия, но ведь другие законы запрещали убийство, прелюбодеяние, поджог и даже плевки на тротуаре. Законы писаны на все случаи жизни, и я решил — похоже, «Стейнхаузер» помогал примиряться с человеческими слабостями, — что толстячок немец носит с собой пистолет не просто так, а имея на то веские причины.

Я как раз поздравлял себя с этим выводом, от коего за версту веяло здравым смыслом, когда лопнуло заднее левое колесо. Отреагировал я автоматически. Не снял ноги с педали газа, даже нажал чуть сильнее, и выровнял машину. Нас вынесло на встречную полосу движения, к счастью, на этом участке автобана не было разделительного барьера, но мы не перевернулись и не слетели под откос. Да и из Бонна в это время никто не ехал.

Маас переживал случившееся молча. Я же ругался секунд пять, гадая при этом, заменят ли мне колесо по гарантийному талону.

— Мой друг, вы — прекрасный водитель, — разлепил наконец губы Маас.

— Благодарю. — Я дернул за ручку, открывающую капот, где лежала запаска.

— Если вы скажете мне, где инструменты, я сам заменю колесо.

— Это моя забота.

— Нет! Когда-то я был первоклассным механиком. Если вы не возражаете, я хочу таким способом расплатиться за проезд.

Через три минуты он снял спустившее колесо. На его месте оказалась запаска, поддомкраченный «порше» снова встал на четыре колеса. Маас завернул гайки и удовлетворенно шлепнул ладонью по шине, как бы показывая, что доволен результатами своего труда. Эти операции заняли у него не более двух минут. Он даже не снимал пиджака.

Маас повесил снятое колесо на крюк под капотом, уложил на место инструменты, захлопнул капот, вновь залез в кабину, на этот раз задницей вперед. Когда мы выехали на автобан, я поблагодарил его за помощь.

— Пустяки, герр Маккоркл. Я рад, что смог хоть чем-то помочь. И я останусь у вас в долгу, если по приезде в Бонн вы высадите меня у вокзала. Там я без труда найду такси.

— Бонн не так уж велик. Я могу отвезти вас куда нужно.

— Но я еду в Бад-Годесберг. Это далеко от центра.

— Отлично. И мне туда же.

Через мост Виктории мы выехали на Ройтерштрассе и далее на Кобленцштрассе, бульвар, прозванный местными острословами дипломатическим ипподромом. По утрам по нему в «Мерседесе-300», в сопровождении двух полицейских на мотоциклах и «белой мыши», специально построенного для этого дела фирмой «Порше» автомобиля, проезжал канцлер ФРГ, направляясь во дворец Шомбург.

— Где вас высадить в Годесберге? — спросил я.

Из кармана пиджака он достал синюю записную книжку. Нашел нужную страницу и ответил:

— Возле кафе. Оно называется «У Мака». Вы знаете, где это?

— Конечно, — я затормозил перед светофором. — Я — хозяин этого кафе.

Глава 2

Таких кафе, вернее салунов, как «У Мака», в Нью-Йорке, Чикаго или Лос-Анджелесе можно насчитать около двух тысяч. А вот в Бонне и Бад-Годесберге в тот год нашлось бы лишь несколько заведений, где могли приготовить сносный коктейль. Скажем, клуб американского посольства, где обслуживали только членов клуба да их гостей, или бар на Шаумбергер-Хоф, но цены там были аховые.

Я открыл салун годом раньше, когда Эйзенхауэра впервые избрали президентом. В самый разгар предвыборной кампании, полной обещаний одержать безоговорочную победу в Корее, армейское руководство решило, что безопасность Соединенных Штатов не пострадает, если группе анализа военной информации, расположившейся в быстро разрастающемся американском посольстве на берегу Рейна, придется обходиться без моих услуг. В общем-то, я и сам уже гадал, когда же меня выставят за дверь, потому что за двадцать месяцев довольно-таки приятного пребывания в посольстве никто не обратился ко мне с просьбой о проведении какого-либо анализа той или иной военной проблемы.

Через месяц после демобилизации я вновь оказался в Бад-Годесберге, сидя на ящике пива в зальчике с низким потолком, когда-то служившем Caststatte[3]. Зальчик сильно пострадал от пожара, и я подписал с его владельцем долгосрочный договор об аренде исходя из того, что он обеспечивает лишь общий ремонт. Все же изменения в планировке и мебель идут за мой счет. Вот я и сидел на ящике с пивом, окруженный коробками и контейнерами с консервами, выпивкой, столами, стульями, посудой, и на портативной машинке печатал шесть экземпляров заявления с просьбой разрешить мне продавать еду и напитки. При свете керосиновой лампы. На пользование электричеством требовалось отдельное заявление.

Я не заметил, как он вошел. Он мог находиться в зальчике минуту, а может — и десять. Во всяком случае, я подпрыгнул от неожиданности, когда он заговорил.

— Вы — Маккоркл?

— Я — Маккоркл, — ответил я, продолжая печатать.

— Неплохое у вас тут гнездышко.

Я повернулся, чтобы посмотреть на него.

— О Боже! Нью-Хэвен. Выпускник Йеля. — Судил я, разумеется, по выговору.

Роста в нем было пять футов одиннадцать дюймов, веса — сто шестьдесят фунтов[4]. Он подтянул к себе ящик пива, чтобы сесть, и своими движениями очень напомнил мне сиамского кота, который когда-то жил у меня.

— Нью-Джерси, не Нью-Хэвен, — поправил он меня.

Я пригляделся к нему повнимательнее. Коротко стриженные черные волосы, юное, загорелое, дружелюбное лицо, пиджак из мягкого твида на трех пуговицах, рубашка, полосатый галстук. Дорогие ботинки из кордовской кожи, только что начищенные, блестевшие в свете керосиновой лампы. Носков я не увидел, но предположил, что они — не белые.

— Может, Принстона?

Он улыбнулся. Одними губами.

— Уже теплее, приятель. В действительности я получил образование в «Синей иве», баре в Джерси-Сити. По субботам у нас собирался высший свет.

— Так что я могу вам предложить, кроме как присесть на ящик пива и выпить за счет заведения? — Я протянул ему бутылку шотландского, стоявшую рядом с пишущей машинкой, и он дважды глотнул из нее, не протерев горлышка перед тем, как поднести ко рту. Мне это понравилось.

Бутылку он отдал мне, теперь уже я глотнул виски. Он молчал, пока я не закурил. Похоже, недостатка времени он не испытывал.

— Я бы хотел войти в долю.

Я оглядел обгорелый зал.

— Доля нуля равняется нулю.

— Я хочу войти в долю. Пятьдесят процентов меня устроят.

— Именно пятьдесят?

— Ни больше ни меньше.

Я взялся за бутылку, протянул ему, он выпил, я последовал его примеру.

— Может, вы не откажетесь от задатка?

— Разве я уже согласился на ваше предложение?

— Во всяком случае, пока вы мне не отказали. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал листок бумаги, очень похожий на чек. Протянул его мне. Действительно чек, сумма в долларах. С указанием моей фамилии. Выданный уважаемым нью-йоркским банком. По нему я мог получить ровно половину тех денег, что требовались мне для открытия лучшего гриль-бара Бонна.

— Компаньон мне не нужен. По крайней мере, я его не ищу.

Он взял чек, оторвался от ящика с пивом, подошел к столу, на котором стояла пишущая машинка, положил на нее чек. Повернулся и посмотрел на меня. Лицо его оставалось бесстрастным.

— А не выпить ли нам еще?

Я отдал ему бутылку. Он выпил, возвратил ее мне.

— Благодарю. А теперь я расскажу вам одну историю. Не слишком длинную, но, когда я закончу, вы поймете, почему вам необходим новый компаньон.

Я глотнул виски.

— Валяйте. Если кончится эта бутылка, я открою другую.

Его звали Майкл Падильо. Наполовину эстонец, наполовину испанец. Отец, адвокат из Мадрида, в гражданскую войну оказался в стане проигравших, и его расстреляли в 1937 году. Мать была дочерью доктора из Эстонии. С Падильо-старшим она встретилась в 1925 году в Париже, куда приезжала на каникулы. Они поженились, и годом позже родился он, их сын. Мать его была не только красивой, но и исключительно образованной женщиной.

После смерти мужа благодаря эстонскому паспорту ей удалось добраться до Лиссабона, а потом — до Мехико. Там она зарабатывала на жизнь, давая уроки музыки, а также французского, немецкого, английского, а иногда и русского языков.

— Если человек говорит на эстонском, он может говорить на любом языке, — пояснил Падильо. — Мама говорила на восьми без малейшего акцента. Как-то она сказала мне, что труднее всего даются первые три языка. Один месяц мы, бывало, говорили только на английском, другой — на французском. Потом на немецком, или русском, или эстонском, или польском, переходили на испанский или итальянский, а затем все повторялось сначала. По молодости мне казалось это забавным.

Мать Падильо умерла от туберкулеза весной 1941 года.

— Мне стукнуло пятнадцать, я свободно владел шестью языками, поэтому послал Мехико к черту и отправился в Штаты. Добрался я лишь до Эль-Пасо[5], работал коридорным, гидом, не брезговал контрабандой. Овладевал основами барменского искусства.

К середине 1942 года я решил: с Эль-Пасо больше мне взять нечего. Я получил карточку социального страхования, водительское удостоверение и зарегистрировался на призывном пункте, хотя мне было всего шестнадцать. Украл в двух лучших отелях фирменные бланки и написал на них рекомендации, в которых подчеркивались мои достоинства как бармена. И подделал подписи обоих управляющих.

На попутках и по железной дороге через Техас он добрался до Лос-Анджелеса.

— Сумасшедший город, — Падильо покачал головой. — Кишащий мошенниками, проститутками, солдатами, психами. Я получил работу в маленьком баре. Место мне понравилось, приняли меня хорошо, но идиллия продолжалась недолго, потому что за мной пришли.

— Кто же?

— ФБР. Случилось это в августе 1942 года. Я только открыл бар, как появились два джентльмена. Вежливые, как проповедники. Они показали мне удостоверения, из которых однозначно следовало, что их обладатели — агенты ФБР, и предложили мне проехать с ними, потому что призывной пункт уже давно посылает мне повестки, а они возвращаются назад со штемпелем «адрес неизвестен». Они уверены, что тут какая-то ошибка, но им понадобился не один месяц, чтобы найти меня... И мы отправились в их контору. Я дал показания и подписал их. Меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Прочитали мне лекцию на патриотическую тему и предложили на выбор: пойти в армию или сесть в тюрьму.

Падильо выбрал первое и попросил отправить его в училище поваров и пекарей. И к концу 1942 года хозяйничал в офицерском баре в небольшом Центре подготовки пехоты на севере Техаса, неподалеку от Далласа и Форт-Уорта. А потом кто-то из кадровиков, просматривая личные дела, обнаружил, что он может говорить и писать на шести языках.

— Они заявились ко мне ночью. Старший сержант, дежурный офицер и какой-то тип в штатском. Далее все было, как в плохом фильме. Защитного цвета «паккард», зловещая тишина в кабине мчащегося в аэропорт автомобиля, сурового вида пилоты, то и дело поглядывающие на часы, вышагивающие взад-вперед под крылом С-47. Смех, да и только.

Самолет приземлился в Вашингтоне, и Падильо начали гонять из кабинета в кабинет.

Они проверяли его языковые знания.

— Я мог говорить по-английски с миссисипским или оксфордским акцентом. Я мог говорить, как берлинец и марсельский сутенер.

Они послали меня в Мэриленд, где научили кой-каким приемам. Я же научил их другим, которые были в ходу в Хуаресе. Каждый из нас пользовался «легендой». Я заявил, что разносил чистые полотенца в одном из борделей Мехико. Всех живо интересовал круг моих тогдашних обязанностей.

По завершении тренировочного цикла в Мэриленде Падильо вернули в Вашингтон. Привели в неприметный особняк на Эр-стрит, к западу от Коннектикут-авеню. Его желал видеть полковник.

— Выглядел он совсем как актер, играющий полковника в голливудских фильмах. Его, похоже, это раздражало. Он сказал, что я могу внести значительный вклад в «борьбу за национальную безопасность». Если я соглашусь, меня демобилизуют, дадут американское гражданство и даже будут ежемесячно вносить определенную сумму на мой счет в «Америкэн секьюрити энд траст компани». Деньги я смогу получить по возвращении. Я, естественно, спросил, откуда мне придется возвращаться. «Из Парижа». Он пососал нераскуренную трубку, посмотрел в окно. Как я потом узнал, до войны он преподавал французский в университете Огайо.

Падильо провел во Франции два года, главным образом в Париже, обеспечивая связь маки с американцами. После окончания войны его вернули в Штаты. В банке он получил деньги, ему выдали регистрационную карточку, в которой значилось, что он не годен к строевой службе, а генерал одобрительно похлопал его по плечу.

— Я отправился в Лос-Анджелес. За время моего отсутствия город изменился, но ненамного. Люди по-прежнему жили там так, будто играли роль на съемочной площадке. Меня это вполне устраивало. На реальную жизнь я уже насмотрелся.

Денег мне хватало, но я все равно начал искать работу и вскоре устроился барменом в маленьком клубе в Санта-Монике. Я уже подумывал, а не стать ли мне совладельцем клуба, когда за мной вновь пришли. Опять два молодых человека, в однобортных костюмах, в шляпах.

Для меня есть небольшая работа, сказали они. На две, максимум на три недели. В Варшаве. Никто знать не будет, куда я уехал, зато по возвращении меня будут ждать две тысячи.

Падильо бросил окурок на пол и закурил новую сигарету.

— Я поехал. В Варшаву, а потом еще в дюжину мест, а может, и две дюжины, но в последний раз, когда они заявились ко мне в темных костюмах и с приклеенными улыбками на физиономиях, я ответил отказом. Улыбки стали шире, они приводили все новые доводы, но я стоял на своем. Тогда они намекнули, что в Вашингтоне задаются вопросом, а стоило ли давать мне американское гражданство, поэтому я должен выполнить и это задание, чтобы рассеять недовольство властей предержащих.

Я забрал из банка все деньги и двинулся на восток. Работал в Денвере, Колфаксе, но они нашли меня и там. Я удрал в Чикаго, оттуда перебрался в Питтсбург, потом в Нью-Йорк. Там я прослышал об этом баре в Джерси. Тишина и покой. Студенты, жители близлежащих городков, более никого. Я внес задаток.

За окном уже стемнело. Керосиновый фонарь светился мягким желтоватым светом. Виски в бутылке оставалось все меньше. Тишина густела.

— Но они пришли снова, и вежливые нотки исчезли из их голосов. Я, мол, обязан делать то, что мне прикажут. Мне требовалось прикрытие в Бонне, а вы, не зная о том, подготовили его для меня.

— Я могу и отказаться.

Падильо цинично усмехнулся.

— Здесь не так-то легко получить необходимые разрешения и лицензии, не правда ли?

— Полностью с вами согласен.

— Вы и представить себе не можете, как все упрощается, если обращаться к нужным людям. Но, если вы будете упрямиться, даю полную гарантию, что в Бонне вам не удастся продать ни одного мартини.

— Вы, значит, так ставите вопрос?

Падильо вздохнул.

— Да. Именно так.

Я глотнул виски и обреченно пожал плечами.

— Хорошо. Похоже, без компаньона мне не обойтись.

Падильо уставился в пол.

— Не уверен, что я хотел услышать от вас эти слова, ну да ладно. Вы воевали в Бирме?

— Да, — кивнул я.

— За линией фронта?

Я подтвердил и это.

— Может пригодиться.

— Для чего?

Он широко улыбнулся.

— Чтобы смешивать коктейли по субботам. — Он встал, подошел к столу, взял чек и вновь протянул его мне. — Пойдемте-ка в клуб и напьемся как следует. Им это, конечно, не понравится, но поделать-то они ничего не смогут.

— Могу я спросить, кто эти «они»?

— Нет. Просто помните, что вы — плащ, а я кинжал[6].

— Не забуду, будьте уверены.

— Тогда в путь.

В тот вечер мы нализались до чертиков, но перед тем как войти в бар, Падильо снял телефонную трубку и набрал номер.

— Все в порядке. — Он положил трубку на рычаг и задумчиво посмотрел на меня. — Бедняга. Наверное, вы этого не заслужили.

Глава 3

В последующие десять лет мы процветали, обрастая символами успеха, сединой на висках, дорогими автомобилями, которые меняли чуть ли не ежегодно, обувью, изготовленной по индивидуальному заказу, костюмами и пиджаками, сшитыми в Лондоне, жирком по талии.

Бывали дни, когда, приходя на работу к десяти утра, я заставал Падильо за стойкой бара. С бутылкой в руке, он сидел, уставившись в зеркало.

— Получил задание, — говорил он.

— Надолго? — спрашивал я.

В ответ следовало: «две недели», или «десять дней», или «месяц», и я кивал: «Хорошо». Короткие, скупые фразы — мы напоминали Бэзила Рэтбона и Дэвида Найвена из «Ночного патруля». Потом я наливал себе из бутылки, и мы сидели рядом, разглядывая зеркало. У меня сложилось впечатление, что в такие дни всегда лил дождь.

Как компаньоны, мы отлично дополняли друг друга, особенно после того, как Падильо научил меня основам салунного дела. Он показал себя радушным хозяином, благодаря его знанию языков наше заведение стало любимым местом отдыха иностранных дипломатов в Бонне, включая и русских, которые иногда заглядывали к нам по двое или по трое. Я же больше преуспевал по хозяйству, и наш счет в Дойче Банк в Бад-Годесберге постоянно пополнялся.

В промежутках между «деловыми поездками» Падильо я иногда летал в Лондон или Штаты, как считалось, в поисках новых идей. Возвращался нагруженный каталогами кухонного оборудования, ресторанной мебели, каких-то хитроумных приспособлений. Но в нашем заведении мы ничего не меняли. Оно становилось все более обшарпанным и более уютным. Нашим клиентам, похоже, нравилось и то, и другое.

* * *

В Берлин я тоже летал по делу. На переговоры с барменом, который умел смешивать коктейли по-американски. Работал он в берлинском «Хилтоне» и отказался от моего предложения, как только узнал, что придется переехать в Бонн.

— Все рейнцы — пройдохи, — пояснил он, продолжая резать апельсины.

Мило беседуя с герром Маасом, я кружил по узким улочкам Годесберга, пока не поставил машину у тротуара перед нашим салуном: Падильо выбил у отцов города два стояночных места, на которых могли парковаться только его и моя машины. Когда мы вылезли из кабины, герр Маас все еще рассыпался в благодарностях, и я придержал дверь, приглашая его войти первым. Часы показывали половину четвертого, так что время первого коктейля еще не подошло. Внутри, как всегда, царил полумрак, и герр Маас несколько раз мигнул, приспосабливаясь к недостатку освещения. За столиком номер шесть в дальнем углу сидел одинокий мужчина. Герр Маас еще раз поблагодарил меня и направился к нему. Я же двинулся к бару, где Падильо наблюдал, как Карл, наш бармен, протирает и без того чистые бокалы.

— Как Берлин?

— Сплошной дождь, и он не любит рейнцев.

— Из родного города ни на шаг, да?

— Совершенно верно.

— Выпьешь?

— Только кофе.

Подошла Хильда, наша официантка, и заказала по бокалу «Стейнхаузера» и кока-колы для герра Мааса и мужчины, на встречу с которым он прилетел из Бонна. Других посетителей в этот час не было.

— Кого это ты привел? — Падильо мотнул головой в сторону Мааса.

— Маленький толстячок с большим пистолетом. Говорит, что его фамилия — Маас.

— Оружие — это его личное дело, но мне не нравится, с кем он водит компанию.

— Знаешь этого типа?

— Знаю, кто он. Как-то связан с посольством Иордании.

— От него только лишние неприятности?

— Именно.

Карл поставил передо мной чашечку кофе.

— Вы когда-нибудь слышали о семислойном мятном фрапэ[7]?

— Только в Новом Орлеане.

— Может, та девчушка приехала оттуда. Зашла намедни и заказала такой коктейль. А Майк не учил меня смешивать семислойный мятный фрапэ.

Осиротевший в войну, Карл учился английскому рядом с большой армейской базой около Франкфурта, где, будучи подростком, зарабатывал на жизнь, покупая сигареты у солдат, а затем продавая их на черном рынке. Говорил он практически без немецкого акцента и отлично знал свое дело.

Далее наша дискуссия неожиданно оборвалась. Падильо схватил меня за левое плечо, сбил с ног и шмякнул о пол. Падая, я повернулся и увидел двух парней, с лицами, закрытыми носовыми платками, бегущих к столику, за которым сидели Маас и его приятель. Раздались четыре выстрела, от грохота которых у меня едва не лопнули барабанные перепонки. Падильо рухнул на меня. Мы, однако, успели встать и увидеть герра Мааса, метнувшегося к выходу. Пухлый «бриф-кейс» бился о его толстые ноги. Хильда, наша официантка, замерла в углу, держа в руках поднос. Затем она заорала как резаная, а Падильо велел Карлу подойти к ней и успокоить. Карл, сразу побледневший, обошел стойку и начал что-то говорить девушке, наверное, пытался успокоить. Но его слова, похоже, еще больше расстроили Хильду, хотя орать она и перестала.

Падильо и я приблизились к столу, за которым сидели герр Маас и иорданец. Тот откинулся на спинку стула, его невидящие глаза смотрели в потолок, рот раскрылся. В темноте крови мы не заметили. Я пригляделся к нему. Гладкие черные волосы, зачесанные назад, мелкие черты лица, безвольный подбородок.

— Наверное, все четыре пули вошли в сердце, — бесстрастно заметил Падильо. — Стреляли профессионалы.

В воздухе пахло порохом.

— Мне позвонить в полицию?

Падильо пожевал нижнюю губу.

— Меня здесь не было, Мак. Я отправился в Бонн выпить кружечку пива. Или в Петерсберг, узнать, как идут дела у конкурентов. Так что все произошло в мое отсутствие. Им бы не хотелось, чтобы я оказался свидетелем убийства, да к тому же вечером у меня самолет.

— С Карлом и Хильдой я все улажу. А поваров еще нет, не так ли?

Падильо кивнул.

— У нас есть время пропустить по стопочке, а потом ты позвонишь. — Мы вернулись к бару, Падильо прошел за стойку, взял початую бутылку виски, плеснул в два бокала. Карл все еще успокаивал Хильду, и я заметил, что его руки поглаживали ее в нужных местах.

— Я вернусь через десять дней, максимум через две недели, — пообещал Падильо.

— Почему бы тебе не сказать им, что свалился с высокой температурой?

Падильо глотнул виски, улыбнулся.

— Нет нужды артачиться. Обычная поездка, ничего сверхъестественного.

— Ты хочешь сказать мне что-то еще?

Похоже, он хотел, но лишь пожал плечами.

— Нет. Ничего. Главное, не впутывай меня в это дело. Дай мне еще две минуты, а потом звони. Идет?

Он допил виски и вышел из-за стойки.

— Удачи тебе.

— И тебе тоже, — кивнул Падильо.

Мы не обменялись рукопожатием. Всегда обходились без этого. Я проводил его взглядом. Шел он не так быстро, как когда-то. И чуть горбился, чего я не замечал ранее.

Допил виски и я, поставил бокал на стойку, подошел к Хильде, вдвоем с Карлом мы окончательно успокоили ее. Я предупредил их, что Падильо не довелось увидеть, как маленький черноволосый иорданец выпил свой последний бокал кока-колы. Затем снял трубку и позвонил в полицию.

Дожидаясь их приезда, я думал о Падильо и его очередном задании, герре Маасе и его знакомце, двух профессионалах в масках...

Глава 4

Они прибыли во всем блеске, с мерцанием маячков и воем сирен. Первыми в зал влетели двое полицейских в зеленой форме, в сапогах. Какое-то время они привыкали к полумраку, а затем один из них прошагал к бару и спросил меня, я ли звонил в полицию. Получив утвердительный ответ, он сообщил об этом второму полицейскому и мужчинам в штатском, вошедшим следом. Один из штатских кивнул мне, а затем все они обступили тело.

Я глянул на часы. Маленького иорданца застрелили семнадцать минут назад. Пока полицейские осматривали тело, я закурил. Карл уже стоял за стойкой, а Хильда у двери комкала в руках фартук.

— С Хильдой ты все уладил? — тихо спросил я.

Карл кивнул.

— Сегодня она его не видела.

Детектив в штатском отделился от группы и двинулся к стойке.

— Вы герр Маккоркл? — спросил он.

— Совершенно верно. Я позвонил, как только это произошло.

— Я — лейтенант Венцель.

Мы пожали друг другу руки. Я спросил, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Он ответил, что не отказался бы от бренди. Карл налил ему рюмку, которую лейтенант и выпил за наше здоровье.

— Вы видели, как это случилось? — спросил Венцель.

— Что-то видел. Но не все.

Лейтенант кивнул, его синие глаза не отрывались от моего лица. В них не читалось ни симпатии, ни подозрения. С тем же успехом он мог спрашивать, видел ли я, как погнули бампер моего или чужого автомобиля.

— Пожалуйста, расскажите мне, что вы видели. Ничего не опускайте, даже самых тривиальных подробностей.

Я изложил ему всю цепочку событий, начав с отлета из Берлина, не упомянув лишь о присутствии в баре Падильо, хотя и не считал эту подробность тривиальной. Пока я говорил, появились эксперты. Убитого фотографировали, с пальцев снимали отпечатки, тело уложили на носилки, набросили на него одеяло и унесли. Скорее всего отправили в морг.

Венцель слушал внимательно, но ничего не записывал. Вероятно, полностью доверял памяти. Не пытался перебивать меня вопросами. Просто слушал, изредка поглядывая на свои ногти. Идеально чистые, как к белоснежная рубашка под темно-синим костюмом. Похоже, он недавно побрился, и от него пахло лосьоном.

Наконец поток моих слов иссяк, но он продолжал слушать. Тишина сгустилась, и я не выдержал. Предложил ему сигарету.

Венцель не отказался.

— Гм... этот мужчина... Маас...

— Да?

— Раньше вы никогда его не видели?

— Никогда.

— И тем не менее ему удалось попасть на тот же самолет в Темпельхофе, наладить дружеские отношения и даже доехать на вашем автомобиле до Годесберга. Более того, до вашего салуна, откуда он сбежал после того, как его собеседника застрелили. Не удивительно ли это?

— Все произошло, как я вам рассказал.

— Разумеется, — промурлыкал Венцель. — Разумеется. Но не кажутся ли вам, герр Маккоркл, не кажутся ли вам странными все эти совпадения? Незнакомый мужчина садится рядом с вами в самолете, вы предлагаете отвезти его до Годесберга, он, оказывается, едет туда же, куда и вы, то есть в ваше заведение, где должен встретиться с человеком, которого убивают.

— У меня тоже сложилось впечатление, что он подсел ко мне не случайно.

— Вашего компаньона, герра Падильо, в баре не было?

— Нет. Он уехал по делам.

— Понятно. Если этот Маас попытается связаться с вами, вас не затруднит незамедлительно уведомить нас?

— Уведомлю, можете не беспокоиться.

— А завтра вы сможете подъехать в участок и подписать ваши показания? Хотелось бы, чтобы приехали и ваши сотрудники. Одиннадцать часов вас устроит?

— Хорошо. Вас интересует что-либо еще?

Он пристально посмотрел на меня. Наверное, хотел запомнить мое лицо на ближайшие десять лет.

— Нет. На сегодня достаточно.

Я предложил выпить и остальным полицейским, двоим в форме, одному — в штатском. Они повернулись к Венцелю. Тот кивнул. Заказали они бренди и выпили одним глотком. Правда, Карл и налил им что подешевле. После многочисленных рукопожатий Венцель увел свою команду на улицу. Я посмотрел на угловой столик, за котором сидели Маас и его ныне покойный собеседник. Ничто не напоминало о трагедии. Наоборот, за этот столик так и хотелось сесть.

Если бы не деньги, сказал я себе, продать бы все да уехать куда-нибудь в Санта-Фе или Калиспелл, открыть там маленький бар да жить не тужить. Уж там-то не будет никаких проблем, кроме как в субботу вечером доставить домой перепившего фермера. Не то что здесь, на семи холмах, где когда-то жили Белоснежка и семь гномов, а еще раньше Зигфрид победил страшного дракона. Но здесь я неплохо зарабатывал и, возможно, уже, к сорока пяти годам мог бы отойти от дел, обеспечив безбедную старость. К тому же мне льстило, что мой компаньон выполняет какие-то задания секретной службы, возможно, добывает чертежи русского космического корабля для полета на Сатурн. И мне нравилось, что в наш салун заглядывают шпионы всех мастей, едят бифштексы, пьют коктейли, а по ходу обмениваются своими секретами.

И само появление двух убийц в масках, посланных в салун, чтобы убить маленького иорданца, на встречу с которым я привел толстяка незнакомца, лишь добавляло известности нашему заведению.

Оно приносило хорошие деньги, на которые покупались отличные машины. И дорогие костюмы, толстые бифштексы, марочные вина из Мозеля, Ара, долины Рейна. И женщины, я отогнал от себя мысль о продаже, велел Карлу следить за кассой, убедился, что шеф-повар трезв, вышел на улицу и поехал на квартиру к одной интересной даме. Звали ее Фредль Арндт.

Глава 5

Примерно в половине седьмого я прибыл в квартиру фрейлейн Арндт, на верхнем этаже десятиэтажного дома, из окон которой открывался прекрасный вид на Рейн, семь холмов и красный кирпич развалин замка Драженфельс.

Вдавил кнопку звонка домофона, прокричал в микрофон свое имя и толкнул дверь после того, как щелкнул замок, который она открыла соответствующей кнопкой в прихожей. Она ждала меня у двери, когда я вышел из лифта, который в этот день, на мое счастье, работал.

— Добрый день, фрейлейн доктор, — прошептал я, галантно склоняясь над ее рукой. Мой поклон и поцелуй отличались особой элегантностью, ибо учила меня светским манерам одна пожилая венгерская графиня, любившая заходить в наш салун в дождливые дни. Я не возражал, потому что она исправно платила по счету.

Фредль улыбнулась.

— Каким ветром тебя занесло сюда, Мак? Да еще трезвого.

— От этого есть лекарство! — Я протянул ей бутылку «Чивас Регал»[8].

— Ты как раз успел на раннее представление. Я собираюсь вымыть голову. А потом лечь в кровать.

— То есть на сегодня у тебя вечер занят?

— Этот вечер я рассчитывала провести в одиночестве. Обычное дело в этом городе для девушки, разменявшей четвертый десяток.

Действительно, в тот год женское население Бонна числом значительно превосходило мужское. И многие дамы, как и Фредль, сидели у телефона в надежде, что он зазвонит и вытащит их из квартиры в более многочисленную и шумную компанию. Следует сразу отметить, что Фредль отличала не только красота, но и ум. Она действительно защитила докторскую диссертацию и вела раздел политики в одной из влиятельных газет Франкфурта, а до того год провела в Вашингтоне, работая в пресс-центре Белого дома.

— Налей нам по бокалу. Виски помогает забыть о возрасте. Ты почувствуешь себя шестнадцатилетней.

— Шестнадцать мне было в сорок девятом, и в подростковой банде я промышляла сигаретами на черном рынке, чтобы платить за учебу.

— По крайней мере, в те дни ты не могла пожаловаться на одиночество.

С бутылкой в руках она удалилась на кухню. Квартира состояла из большой комнаты с балкончиком, выполнявшим роль солярия. Одну стену от пола до потолка занимали полки с книгами. Перед ними возвышался огромный антикварный письменный стол. Я мог бы жениться на Фредль только ради него. Пол устилал светло-бежевый ковер. Обстановку дополняли две кровати, хорошие шведские стулья и обеденный стол. Вдоль балкона тянулась стена из стекла, а две другие, по бокам, украшали весьма недурные репродукции и картины. Чувствовалось, что в этой квартире не просто ночуют, но живут.

Фредль поставила бокалы на низкий эбонитовый столик для коктейлей, который, казалось, плыл в воздухе, потому что ножек не было видно. Она села рядом со мной на диван и поцеловала в висок.

— Седины все прибавляется, Мак. Ты стареешь.

— И скоро у меня не останется ничего, кроме воспоминаний. Через несколько лет мы, старая гвардия, будем собираться в каком-нибудь баре, чихать, кашлять и рассказывать друг другу о тех женщинах, с которыми когда-то спали. И я, с навернувшимися на глаза слезами, буду шептать: «Бонн, о милый, милый Бонн».

— Кого ты знаешь в Штатах, Мак?

Я задумался.

— Пожалуй, что никого. Во всяком случае, ни с кем не хочу увидеться вновь. Двоих-троих репортеров, сотрудников посольства, но с ними я познакомился в Германии. У меня была тетушка, которую я очень любил, но она давно умерла. От нее мне достались деньги, на которые я смог открыть салун. Вернее, часть денег.

— А где сейчас твой дом?

Я пожал плечами.

— Я родился в Сан-Франциско, но не могу сказать, что это мой родной город. Мне нравятся Нью-Йорк и Чикаго. Нравится Денвер. И Вашингтон, а также Лондон и Париж. Падильо полагает, что нет города лучше Лос-Анджелеса. Будь его воля, он продолжил бы автомагистраль через центр Бонна и обсадил бы ее пальмами.

— Как Майк?

— Отлично. Уехал по делам.

— А что новенького в Берлине? Ты же знал, что у меня два свободных дня.

— Съездил я неудачно, выпил слишком много мартини, а к возвращению мне припасли убийство.

Фредль сидела, положив головку мне на плечо. Ее светлые волосы щекотали мое ухо. Пахло от них чистотой, женственностью, свежестью. Я никак не мог взять в толк, почему их снова нужно мыть. От моей последней фразы она дернулась, убрала голову. Я чуть не расплескал виски на ковер.

— Ты опять шутишь.

— На этот раз нет. Двое мужчин зашли в салун и застрелили третьего. Он умер.

Я достал сигарету, закурил. А Фредль в мгновение ока обратилась в репортера, она засыпала меня вопросами, так же ничего не записывая, и я уже не мог решить, кто лучше разбирается в убийствах, фрейлейн доктор Арндт или лейтенант Венцель.

— Майк знает? — спросила она напоследок.

— Я его не видел сегодня, — солгал я. — Он, наверное, скажет, что это хорошая реклама. Представляешь, сколько корреспондентов заявится к нам завтра на ленч. А уйдут они с дюжиной версий, от политического убийства до разногласий между бывшими эсэсовцами.

— Все зависит от того, для какой газеты они пишут, — подтвердила Фредль.

— И от количества выпитого, — добавил я.

— Как интересно. Пригласи меня завтра на ленч.

— Буду рад, если ты приедешь.

— А теперь ты можешь снова поцеловать меня.

— Сегодня я еще ни разу не целовал тебя.