Микаэль Бар-Зохар

БЕН-ГУРИОН

Предисловие

Основой моей первой книги «Засекреченный Суэц», вышедшей в свет в апреле 1964 года одновременно в Париже и Тель-Авиве, стала моя докторская диссертация, которую незадолго до этого я защитил в Парижском университете. Один экземпляр этой книги о необычайном альянсе между Израилем и Францией в период суэцкого конфликта я снабдил дарственной надписью и отправил Давиду Бен-Гуриону, отошедшему от дел десять месяцев назад. Вскоре он прислал мне в ответ очень теплое письмо.

Я никогда не встречался со Стариком, но дружеский тон его письма дал мне смелость задать ему (через секретаря) два вопроса: не будет ли он возражать, если я напишу его биографию, и даст ли свободный доступ к своим архивам. Я не строил на сей счет никаких иллюзий и не предполагал, что моя просьба будет встречена благосклонно. Дело в том, что множество писателей, исследователей и ученых мужей тщетно пытались получить это исключительное право, однако премьер-министр удостоил беседы лишь двоих, да и то без доступа к документам. Вот почему написанные ими биографии оказались анекдотичными и неточными.

Как же велико было мое изумление, когда несколько недель спустя мне позвонил секретарь Бен-Гуриона и передал лаконичный ответ: «Старик согласен». Я предположил, что Бен-Гурион согласился меня принять и приготовил «для памяти» подробный перечень объяснений, почему я считаю себя способным взяться за столь серьезное дело. С этим листом я отправился на встречу с Бен-Гурионом 23 ноября 1964 года.

— Так значит, вы и есть Бар-Зохар, — сказал он, едва я вошел в кабинет. Высказав свое мнение о моей книге, посвященной Суэцу, он без перехода сказал:

— Что вы хотели бы узнать?

Вопрос застал меня врасплох.

— Вот перечень, — пояснил я.

— Нет-нет! Вы ведь собираетесь писать мою биографию, не так ли? Вот я и спрашиваю, что вы хотели узнать? Как намерены работать? Какие документы хотели бы посмотреть?

Он ясно дал мне понять, что решение уже принято. Я так никогда и не узнал, почему он доверился, открыл свои архивы мне, двадцатишестилетнему иностранцу. И только годы спустя в его дневнике я обнаружил следующие строчки, датированные днем нашей встречи:

«Вечером пришел Микаэль Бар-Зохар, написавший на французском книгу о Синае и Суэце, за что получил ученую степень доктора наук. Он родился в Болгарии. Хочет написать и издать историю моей жизни и просит помочь ему в этом. Время от времени хотел бы встречаться для обсуждения разного рода тем, что позволит узнать мое мнение об иудаизме и международных проблемах. Я сказал, что через неделю вернусь в свой киббуц Сде Бокер и смогу предоставить в его распоряжение мои архивы при условии, что ни один государственный секрет опубликован не будет».

Вот так я начал писать биографию Бен-Гуриона. Старик разрешил мне пользоваться своими записями, дневником, архивами, перепиской и другими документами. Я наблюдал его за ежедневной работой дома в Тель-Авиве и в киббуце Сде Бокер, сопровождал его в поездках по стране. В период с 1964 по 1966 год большую часть своего времени я был рядом с ним. Почти каждый день, устроившись в уголке кабинета, я присутствовал при его беседах с посетителями — государственными деятелями, лидерами политических партий, журналистами, военными, интеллигенцией. Я присутствовал на конференциях при закрытых дверях и на больших политических собраниях, которые напоминали то толпу сторонников-энтузиастов, то яростное противостояние между ним и его врагами. И всякий раз, когда позволяло время, я подолгу расспрашивал его о жизни и деятельности. Если он был занят, я перебирал архивы, изучая все, что публиковалось о нем, или беседовал с его основными сторонниками или противниками. Вскоре я понял, что располагаю обширнейшими источниками информации: сотни книг, прямо или косвенно посвященные ему или различным видам его деятельности, издавались в Израиле и за рубежом, бесчисленное количество статей в газетах и журналах. Кроме того, число документов, значившихся в личных архивах Бен-Гуриона, приближалось к полумиллиону.

Беседы со мной и моими сотрудниками также являли собой неисчерпаемый источник информации, точность которой следовало тщательно проверять. Мы встречались с такими выдающимися политическими личностями, как Шимон Перес, Ицхак Навон, Моше Даян, Тэдди Коллек, Игаэль Ядин, Исраэль Галили, Игаль Алон, Ицхак Рабин, Моше Шарет, Рахиль Янаит Бен-Цви, Ариэль Шарон, Дов Иосиф, Зеев Шареф, Пинхас Сапир, Абба Эбан, Иссер Харель и многими другими. Это позволило нам собрать огромное количество документов, писем, заметок. Члены семьи Бен-Гуриона, его самые близкие и старинные друзья также оказали мне большую помощь.

Так, в 1966 году я опубликовал первую биографию «Бен-Гурион, вооруженный пророк», которая вскоре была переведена на многие языки. Однако мне самому этот труд казался незавершенным, и я решил углубить и продолжить свои исследования, даже если для этого мне понадобятся долгие годы. С 1968 по 1970 год я лишь частично занимался этой проблемой, но с 1970 года смог полностью посвятить себя ей.

В ходе дальнейших исследований я нашел неизданные документы, представляющие огромный интерес. В архивах Вейцмана я обнаружил сотни писем и стенографических отчетов, воссоздающих в деталях яростную борьбу между ним и Бен-Гурионом в период второй мировой войны. Мейер Вейсгал, преданный сотрудник Вейцмана, показал мне не вошедшую в его мемуары главу о натянутых отношениях между двумя лидерами. В архивах Бен-Гуриона я нашел его многочисленные документы: переписку с Гербертом Моррисоном и Антони Иденом, секретарями «Форин оффис» в период, когда он пытался вести переговоры о союзном договоре с Великобританией; с Гарольдом Макмиллоном, премьер-министром в период Ближневосточного кризиса 1958 года; трогательную переписку с президентом Кеннеди и генералом де Голлем за несколько дней до его полной отставки в 1963 году; детальное изложение глубокого кризиса в отношениях между Израилем и США, вызванного созданием атомного реактора в Димоне в пустыне Негев в начале 60-х годов; полный дневник его ближайшего соратника Нехемии Аргова; переписку с Дорис Мэй, проливающую новый свет на его личную жизнь. В Сде Бокере я нашел принадлежащие ему многочисленные записные книжки, дневник 50-х — начала 60-х годов, который он считал пропавшим. Все это позволило мне узнать, что же именно, поминутно, происходило на Севрской конференции в октябре 1956 года, подробности особо секретного пакта, заключенного с Турцией в 1958 году во время тайной ночной поездки в Анкару.

В дневнике последующих лет описывалось его несогласие с решением начать боевые действия, принятое правительством в июне 1967 года, и его личная трагедия, когда по окончании Шестидневной войны он понял, что его политическая карьера завершена окончательно.

Завеса тайны была снята и с многих других событий, рассматривавшихся ранее как государственная тайна, что позволило мне включить их в настоящую книгу. Я также получил доступ к дневникам его многочисленных близких соратников.

Я воспользовался и недавними публикациями, такими, как «Дневник» Шарета, «Автобиография» Даяна и рассказом о стремлении Бен-Гуриона вступить в переговоры с Насером в 1956 году, что он надеялся осуществить с помощью Роберта Андерсона, доверенного представителя Эйзенхауэра. Не исключено, что если бы это удалось, то переговоры смогли бы воспрепятствовать суэцкому конфликту. В документах Public Record Office в Лондоне и в библиотеке Оксфордского колледжа Святого Антония я обнаружил захватывающие сведения об отношении к Бен-Гуриону определенных кругов английского правительства и близких ему секретных служб во время и после второй мировой войны.

Однако я смог воспользоваться лишь малой толикой того феноменального фактического материала, который имелся в моем распоряжении. Бен-Гурион был чрезвычайно деятельным человеком: с четырнадцати лет и почти до самой своей смерти в восемьдесят семь лет он активно участвовал в общественной жизни, написал бесчисленное множество статей, писем, выступлений, заметок, вел подробнейший дневник. Он интересовался всем — политикой, профсоюзным движением, сионизмом, дипломатией, национальной обороной и даже отважился затронуть интеллектуальный мир. Ему принадлежит первостепенная роль в событиях, отметивших сперва историю возвращения евреев в Палестину, а затем и создания государства Израиль. Самым трудным для меня был отбор фактического материала, который я включил или процитировал в этой книге, чем, надеюсь, смог подтвердить ее объективность.

Стремясь как можно лучше написать эту биографию, я решил объединить воспоминания о политическом деятеле с портретом того, кто скрывался за этой легендой, показать принятые им жесткие, порой ошибочные решения и мучительные колебания, мечтания и надежды достигшего вершин человека и оставшегося один на один с самим собой. Самым трудным было разглядеть настоящего Бен-Гуриона, вычленить его из образа мифического персонажа, идеализированного абсолютными сторонниками и проклятого непримиримыми противниками.

Он и его жена Паула ушли от нас до того, как я приступил к второй книге. Следует признать, что их уход позволил мне рассмотреть некоторые аспекты личной жизни Бен-Гуриона, которые я вынужден был обойти молчанием при их жизни.

Как уже было сказано, в своей работе я использовал в основном неизданные источники, а опубликованные документы служили мне лишь фоном. Большая часть из них была написана на иврите, вследствие чего они так и приведены в библиографии. Я прошу всех, кто располагает указанным материалом, свериться с оригиналом этой биографии на иврите, поскольку она является более полной и три ее тома включают ссылки и примечания, дополненные детальным перечнем всех изданных и неизданных источников.

Я искренне благодарен всем, кто помог мне и дал многочисленные интервью, всему персоналу учреждений, позволивших мне ознакомиться с имеющимся у них фактическим материалом: в Израиле это архивы армии, сионистского движения, еврейского рабочего движения, Рабочей партии, института Жаботинского, архивы Вейцмана; Public Record Office в Лондоне и многочисленные частные архивы, публичные библиотеки в Израиле и за рубежом. Я хочу выразить свою признательность моим сотрудникам Иегуде Каве, Далие Зидон и Ханне Эшкар. Я особенно благодарен моему главному помощнику Нилли Овнат и Хаиму Исраэли, преданному секретарю Бен-Гуриона, которые верно и преданно помогали мне в течение одиннадцати лет, а также Ине Фридман за ее замечательный труд по подготовке английского текста этой книги. Профессор Иегуда Слуцки из Тель-Авивского университета, Ахувия Малкин и Гершон Ривлин провели долгие месяцы за чтением этой рукописи, дали мне ценные советы и подсказали источники информации первостепенной важности.

Я не могу закончить это предисловие, не упомянув о бесценной поддержке, оказанной мне Бен-Гурионом. Не стоит говорить о стократно повторяемых беседах, о разрешении ознакомиться с его личными архивами, а затем и процитировать их. Мы прекрасно знаем, насколько могут быть неточны интервью, обманчивы письма и документы, представляющие лишь малую толику правды. Дневник может явиться еще более сомнительным источником биографических сведений, если его содержание не проанализировано самым тщательным образом и не сопоставлено с другим источником. Говоря о помощи Бен-Гуриона, я подразумеваю ту огромную удачу, которая позволила мне долго идти по жизни рядом с ним. Наблюдать за стилем работы, изучать манеру размышлять и говорить, почти физически ощущать весомость его личности — все это позволило мне осознать его необычайную притягательную силу и обаяние, понять, каким образом необъяснимые качества власти и вдохновения позволили беззаветным сторонникам преклоняться перед ним, а ему самому провести свой народ через войны к независимости и бессмертию.


М. Б.-З.


Глава 1

Давид Грин

В синагоге Плоньска бледный одиннадцатилетний еврейский мальчик Давид, одетый в длинный черный левит, узнает о приходе Мессии. Ему говорят, что Мессия прекрасен, у него гордые сверкающие глаза и черная борода. Его зовут Теодор Герцль, и он поведет народ Израилев к Земле Обетованной. По-детски простодушный Давид сразу же верит и становится ярым сторонником сионизма, быстро распространяющегося в еврейском мире.

Зерна этой веры были посеяны в его детской душе еще в то время, когда, сидя на коленях деда, Цви Ариэля Грина, он слово за словом учил иврит; когда слушал отца, Виктора Грина, одного из руководителей местной организации «Ховевей-Цион» («Любящие Сион»), предшественницы сионистского движения. Еще ребенком Давид Иосиф Грин, ставший известным под именем Бен-Гуриона, решил, что в один прекрасный день он поселится на земле Израилевой.

Вера, привитая Давиду в семье, подпитывалась уникальной атмосферой Плоньска. Казалось, это небольшое местечко не отличалось от ему подобных ни известностью, ни процветанием. Это был маленький провинциальный городок русской Польши, построенный вокруг средневекового замка каким-то польским князем. Однако Плоньск был скорее еврейским, нежели русским или польским городом. В 1881 году, за пять лет до рождения Давида, в нем из 7800 жителей насчитывалось 4500 евреев — полунищих торговцев или ремесленников.

Город гордится своей школой Кошари, возглавляемой группой эрудитов, которые под именем Kohol Koton («маленькая конгрегация») весьма преуспели в своей отрасли знаний. Другое общество, носящее то же имя, но с иной направленностью, поставило своей целью «снизойти к народу», побуждая бедных и неграмотных изучать Библию и грамматические правила иврита. Возглавляемое образованными людьми Плоньска, это общество достигает значительных успехов, и в 1895 году городская интеллигенция основывает «Общество друзей знания и Торы», провозглашая: «Мы сумеем соединить в себе Тору и знание, возвысить наш святой язык и нашу литературу, которые, к большому сожалению, сегодня выбрасываются на ветер как давно устаревшие». В числе его руководителей оказывается процветающий торговец Цви Ариэль Грин, «красивый высокий еврей», преподававший иврит в школе Кошари и никогда не ложившийся спать, не прочитав пяти глав из Библии. Этот широко образованный человек свободно говорит не только на идиш, но и по-польски, по-немецки, на иврите, а затем и по-русски; в его богатой библиотеке есть Платон, Спиноза и Кант. Но на первом месте для него стоит еврейский язык.

У Грина четверо сыновей. Третий из них, Виктор, глубоко привязанный к Цви Ариэлю и разделяющий его убеждения, считает себя духовным наследником отца. Как и отец, он образован, ярый приверженец иврита и активный член «Общества друзей знания и Торы». Как и отец в последние годы жизни, он становится юристом и «одним из двух еврейских адвокатов в городе». На самом деле он является судебным писцом с правом исполнения обязанностей стряпчего. Эта должность позволяет ему завязать тесные связи с русскими и польскими властями и занять ведущее место среди городских евреев.

Виктор Грин высок, элегантен, его удлиненное лицо украшают усы и императорская бородка. Уделявший большое внимание собственной внешности, он становится первым евреем в городе, кто отказался от традиционной одежды. Он носит редингот, жесткий воротничок, облегающий жилет и галстук-бабочку. В раннем возрасте он женился на своей дальней родственнице Шейндал Фридман, единственной дочери землевладельца, подарившего молодоженам два деревянных дома с большим садом между ними в конце улицы Коз. Мать Давида Грина, «невысокая женщина с резкими чертами лица», вероятно, не отличалась здоровьем, поскольку шестеро из рожденных ею одиннадцати детей умерли вскоре после своего появления на свет.

На первом этаже одного из своих домов уютно проживает семья Гринов. Второй этаж занимает другая семья, взявшая на себя не только заботу о коровах и иной живности, но и все хлопоты, связанные с уборкой дома и приготовлением еды. Положение Виктора обязывает его время от времени ездить в Варшаву, за шестьдесят километров от Плоньска, но в основном жизнь течет спокойно и мирно. Он занимает одно из ведущих мест в общине и исполняет свои религиозные обязанности в «новой синагоге», доступ в которую разрешен только самым богатым и самым уважаемым жителям города.

Удивительно, как этот оплот общества оказался захвачен безумной идеей «Любящих Сион». Однако уязвимость Виктора проявилась еще в годы его юности, когда в нем поселилась любовь к земле Израилевой. Он становится одним из первых участников созданного в 1884 году движения «Любящие Сион», превращая свой дом в центр проведения собраний городского отделения. Там «Любящие Сион» наивно мечтали о «Возвращении», произносили вдохновенные речи о сионизме, читали назидательные стихи и клялись в верности земле предков. Именно здесь спустя два года после образования «Ховевей-Цион» («Любящие Сион») Шейндал Грин родила своего четвертого выжившего сына — Давида Иосифа.

Похожий на мать, Давид растет щуплым и хилым мальчиком. Друзей-ровесников у него почти нет и он редко выходит из дому поиграть на улице. Вдобавок ко всему у него непропорционально большая голова, и это очень беспокоит отца, который везет ребенка на консультацию к специалисту в соседний с Плоньском город. Врач, ощупав череп мальчика, заверяет отца, что никаких оснований для беспокойства нет. Более того, он берет на себя смелость предсказать, что сын Виктора Грина станет большим человеком. Шейндал, чрезвычайно набожная, тут же делает вывод, что ее Дувид станет доктором права и великим раввином.

Именно к этому молчаливому, самому любимому из своих сыновей Шейндал испытывает особое чувство. Не потому, что восхищается его умом, а потому, что чувствует, как он нуждается в ней. Хрупкий и болезненный, он страдает от частых головокружений и обмороков. Беспокоясь о его здоровье, она оставляет детей и едет с Давидом на все лето в деревню. Мальчик, не особенно ладивший с братьями и сестрами, все больше сближается с матерью. Она умирает при родах, и для него, одиннадцатилетнего, ее смерть становится страшным ударом, с которым трудно смириться. «Каждую ночь я видел маму во сне, — напишет он позже, — я говорил с ней и все время спрашивал: «Почему ты не дома?». Мне понадобились долгие годы, чтобы развеять свою тоску».

После смерти Шейндал одинокий и молчаливый мальчик все больше уходит в себя. Сестры не смогли заменить ему рано ушедшую мать, а к своей мачехе, новой жене отца, он не испытывал никаких чувств. Он просто игнорировал ее и избегал любого общения с ней до тех пор, пока и она не ушла из жизни. Зато к отцу он привязался. «От отца я унаследовал любовь к народу Израилеву и его языку — ивриту». Отец сделал из него ярого сиониста, а дед, Цви Ариэль, научил его ивриту. Всякий раз, когда мальчик входил в дедушкин кабинет, старик откладывал все дела, сажал внука на колени и терпеливо, слово за словом, учил его ивриту, который стал вторым родным языком Давида.

В возрасте пяти лет Дувид начинает ходить в еврейскую религиозную школу хедер, где получает начальное образование, а с семи лет под руководством учителя-горбуна изучает грамматику и Библию. Учитель читает вслух по-немецки отрывки Великой Книги, заставляя ничего не понимающих учеников их пересказывать, и только потом переводит мудреные строфы. Затем Давид переходит в «реформированную хедер», где продолжает изучение Библии и иврита. Этот смышленый, с вьющимися волосами мальчуган посещает и официальную русскую школу, где познает не только основы языка, но и знакомится с великими русскими писателями, оказавшими на него огромное влияние… Три книги наложили особый отпечаток на его мировосприятие. «Любовь Сиона» еврейского писателя Авраама Ману:


«Внушила желание жить по библейским заветам и породила страстное влечение к земле Израилевой. «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу вызвала ненависть к рабству, подчинению и зависимости. Прочитав «Воскресение» Толстого, я стал вегетарианцем; однако, покинув родительский кров, я обнаружил, что не могу приготовить себе растительную пищу так, как следует. И я снова стал есть мясо».


Его мировосприятие формировалось не только под влиянием чтения и образования. Ежедневно, вернувшись из школы, он с головой уходил в мир «Любящих Сион», которым проникался все больше и больше. Между ним и отцом царило полное согласие. Виктор устраивался рядом с ним на кровати и все вечера напролет учил сына географии и истории. Он наказал его лишь однажды. «Когда отец узнал, что я отказался носить ритуальный талисман, он отхлестал меня по щекам, и это был единственный раз в жизни». Однако подросток не дал себя убедить и категорически отказался исполнять религиозные обряды и молиться. Плотно сжатые губы, агрессивно выступающий подбородок настолько явно свидетельствовали о непоколебимой решимости и упорстве, что отцу пришлось уступить.

Виктор гордится Давидом. Слишком властный, чтобы демонстрировать свое отношение к сыну, он, однако, признает, что у мальчика светлая голова и его не зря считают лучшим среди одноклассников. Он решает сделать все возможное, чтобы дать сыну хорошее образование, несмотря на все препоны, стоящие на пути еврейских детей в русских школах. И когда в 1896 году Теодор Герцль вступает на еврейскую сцену, он становится ярым сионистом. Обеспокоенный будущим своего сына (в то время Давиду было пятнадцать лет), Виктор спрашивает совета у своего духовного наставника и тайком от него пишет Герцлю, председателю сионистской организации:


«Плоньск, 1 ноября 1901 года. Наставник народа нашего, идеолог нации, доктор Герцль, восставший против царей!
Я решился излить душу свою перед Величием Вашим… И хотя я последний из тысяч сынов Израилевых, Господь наградил меня замечательным, способным в учении сыном. Еще в раннем детстве чрево его было наполнено ученостью, и кроме нашего языка, иврита, он знает язык государственный, а также математику, хоть душа его сгорает от жажды знаний. Но двери всех школ закрыты для него — ведь он еврей. Я решил послать его учиться за границу, и многие рекомендовали для этого Вену, где находится центр еврейского образования и высшее учебное заведение для раввинов. Вот почему я позволил себе отправить Вам это послание в надежде получить рекомендации для моего сына и воспользоваться Вашим советом и мудростью. Есть ли лучший ментор, чем Вы, и кто, если не Вы, может дать мне совет? Потому что сам я не способен поддержать сына моего, которого люблю пуще зеницы ока.

^{С совершенным почтением Виктор Грин».}



Это образное и трогательное письмо, написанное на иврите, осталось без ответа, и Виктор не сказал сыну ничего о своем ходатайстве перед председателем сионистской организации.

В четырнадцать лет по примеру отца и брата Абрама Давид отдается сионистской деятельности душой и телом. Вместе со своими верными друзьями он создает общество «Эзра», главной задачей которого становится обучение разговорному ивриту. И хотя лишь некоторые юноши могли с трудом объясняться на этом языке, они говорят только на иврите и подбирают слова, чтобы заменить ими знакомые понятия на русском, польском или идиш. После продолжительных дискуссий с сомневающимися родителями, учителями-консерваторами и жесткими сторонниками использования детского ручного труда членам «Эзры» удается собрать примерно сто пятьдесят человек, преимущественно сирот и подмастерьев, которых они учат не только Библии, но и ивриту — чтению, письму, разговорной речи. Шесть месяцев спустя они уже видят плоды своих усилий. Эти мальчишки-оборванцы шляются по замусоренным улицам бедных кварталов города, весело болтая на иврите.

Однако «Эзра» не только провинциальный мальчишеский «клуб». Прежде всего это союз близких друзей во главе с тремя его основателями: прирожденным организатором, веселым крепышом Самуилом Фуксом, старшим из всех; Шломо Земахом, отпрыском одной из самых богатых и знатных семей города, и самым младшим — Давидом Грином. Его первое выступление на заседании общества посвящено теме «Сионизм и культура». Он пытается писать и вместе с друзьями решает издавать молодежный журнал, где публикует свои первые опусы — стихи. Однако вскоре журнал перестает издаваться.

Шломо и Самуил по-прежнему были рядом с Давидом, когда в семнадцать лет он принимает самое важное в своей жизни решение. Жарким августовским утром трое жизнерадостных юношей решают отправиться на маленькое тенистое озеро, расположенное в месте выхода реки Плонки за пределы города. Вдоволь накупавшись, троица, раздевшись донага, устраивается на песчаном берегу, чтобы обсушиться и почитать газеты, где напечатан отчет о шестом Конгрессе сионистов, состоявшемся в Базеле, на котором Герцль представил свой «план Уганды», предусматривающий создание в Восточной Африке еврейского государства, способного спасти всех русских евреев от нарастающей волны погромов. Глубоко разочарованные трое юношей восстают против этой идеи, поскольку, по их мнению, только Палестина может стать Домом еврейского народа. После долгих споров о том, как лучше противостоять этой опасной затее, они приходят к взаимному согласию:


«Мы пришли к выводу, что лучшим способом победить «угандизм» является обоснование еврейского народа на земле Израилевой».


Это решение становится не только руководством к действию. Это зарождение идеологии. Мечта вновь овладеть Палестиной может осуществиться только через решительные действия. Принятое решение подразумевает личные обязательства и полный отказ от «вербального» сионизма как пустой говорильни. Этот теплый летний день стал первым воплощением идеи, ставшей смыслом жизни Давида Грина. С этой минуты он хватался за любую возможность доказать, что предпочитает слова делу. Позже он напишет отцу: «Единственно истинным для меня проявлением сионизма является создание еврейских поселений в Палестине; все остальное — не что иное, как ложь, болтовня и пустая трата времени».

Столь же серьезно молодые люди разрабатывают порядок своего отъезда на Землю Обетованную. Шломо Земах отправится туда первым, изучит местность и вернется в Плоньск. Но тут возникает некое затруднение сентиментального характера: юный Шломо влюблен в красавицу, сестру Самуила, и хочет увезти ее с собой в Палестину. Тогда все трое решают, что он сперва подготовит почву для приезда девушки, а затем вернется в Плоньск, чтобы с помощью Самуила и Давида сбежать вместе со своей возлюбленной. Таким образом, все четверо прибудут на Землю Обетованную.

Давид уедет последним. Торопиться не следует, говорит он, ведь Палестине нужны строители, и он не сдвинется с места до тех пор, пока не получит диплом инженера. Для этого тем же летом он отправится в Варшаву, где будет готовиться к вступительным экзаменам в технический колледж. Однако всю осень, а затем и зиму он проводит в Плоньске, избегая прямых ответов на многочисленные вопросы друзей и тщательно скрывая подлинную причину своей задержки в городе. Он влюбился.

Никто не знает о его тайне, но когда Земах и Фукс слышат его лирические стихи об «источнике жизни, надежде и вере, смысле существования и душе моей души», все становится понятным. Секрет почти раскрыт, но Давид категорически отказывается назвать имя своей избранницы и признать, что сгорает от любви. Только через год он напишет Самуилу Фуксу:


«Я всегда хотел открыть кому-нибудь свое сердце, но какая-то таинственная сила удерживала меня, зажимая мне рот… Да, я любил, и ты знаешь это, но даже ты не можешь представить себе всю силу этой любви… это было как извержение вулкана, сердце мое сгорало в огненной лаве безумной любви. Все мои стихи были лишь бледной тенью этого чувства… Внезапно сомнение охватило меня… действительно ли я люблю? Эта неуверенность не давала мне спать. В то же время, бывали моменты, когда я просто не мог поверить, что в моем сердце нашлось место для этой страсти. Но любовь еще жила во мне. Постепенно я стал осознавать, что не люблю ее… в глубине души я по-прежнему испытывал это глубокое чувство, но не к ней. (Даже сегодня я не знаю, перестал ли я любить ее или просто никогда не любил…) Это случилось в середине зимы. Раньше я чувствовал себя безгранично счастливым, но вдруг стал несчастлив… Я очень страдал, раскаяние и угрызения совести терзали меня, ночами напролет я плакал, сидя в кровати… Оставаться в Плоньске я не мог. Это и было одной из причин, задержавших мой отъезд в Варшаву. До начала зимы любовь удерживала меня в Плоньске. Но все уже в прошлом… Иногда еще сейчас любовь как молния вспыхивает в моем сердце, и этот жар становится невыносимым — особенно в моменты, когда я один и воспоминания возвращаются из дальнего далека… Но через минуту все гаснет… Неужели сердце мое очерствело и превратилось в камень? Кто сумеет проникнуть в тайны души?..».


Таков семнадцатилетний Давид Грин: чувствительный юноша, пораженный стрелой любви в самое сердце, плачущий по ночам от первой душевной травмы; мальчик, который пишет стихи о любимой девушке и откладывает на потом осуществление своих замыслов только для того, чтобы остаться с ней. В том же письме он пытается вернуться к своему, несомненно, искреннему признанию:


«Утро вечера мудренее» — гласит русская пословица. И это верно. Все, написанное вчера вечером, заставляет меня сегодня презирать самого себя. Что за стиль, сентиментальный до абсурда! Я готов переписать письмо заново и только моя чудовищная лень и отсутствие времени удерживают меня от этого».


С разбитым сердцем (что, однако, не помешает ему впоследствии напрочь забыть имя возлюбленной) Давид покидает Плоньск и едет в Варшаву. Полтора года, проведенные в старой польской столице, похоже, были отмечены долгими и трудными испытаниями. В большом городе он чувствует себя подавленным, одиноким, оторванным ото всех. Союз друзей, которые остались в Плоньске, распался. Неожиданный отъезд Самуила Фукса, уезжавшего, вопреки всем планам, не в Палестину, а в Англию, становится первым большим ударом. Разлука с другом, которого он любил «как старшего брата», глубоко огорчает Давида.

В Варшаве Давид живет у родственников. Он быстро замечает, что они нуждаются в деньгах и что косвенно он является тому причиной. В это же время он узнает, что дела отца резко пошатнулись, и дает себе слово не обращаться к нему за помощью. К счастью, ему удается устроиться учителем на неполный рабочий день, и вскоре его финансовое положение начинает понемногу улучшаться. Чтобы не чувствовать одиночества, он вместе с другом снимает комнату, но не может обрести душевный покой и часто пребывает в подавленном состоянии. Он был готов к возможным трудностям, приехав в Варшаву, чтобы учиться, но как же трудно еврейскому мальчику поступить в русское учебное заведение, особенно с учетом всех ограничений, которые царское правительство предусматривает для евреев! Тогда он решает продолжать учебу в технической школе, основанной, известным филантропом Вавельбергом специально для еврейской молодежи. Чтобы сдать вступительные экзамены, он берет частные уроки русского языка, физики и математики, но в 1904 году в школу начинают принимать только лиц со средним образованием, и мечта Давида рушится.

Он все еще ищет свой путь в жизни, когда узнает трагическую весть: умер Теодор Герцль. От отчаяния исчезает уверенность:


«Будущее еврейского движения и нашего народа вызывает у меня горькие и грустные мысли, — пишет он другу. — Сомнения и неуверенность истощают мои силы, в душе моей нарастает отчаянье — холодное и ужасное как смерть. Удастся ли восстановить мою чистую и сильную веру так, чтобы не осталось в ней и следа сомнений или безнадежности?».


Он совсем один, его никто не ободрит, у него нет никого, к кому бы он мог обратиться за моральной поддержкой. И именно в этот критический момент в жизни Давида вновь возникает Шломо Земах, юный мечтатель из Плоньска, и предлагает ему идти одним путем. Этому примеру последуют и многие другие.

25 ноября 1904 года Давид возвращается в Плоньск. На сорок восемь часов. Едва приехав, он тайно встречается со Шломо, и друзья решают, что при первой же возможности Давид уедет в Палестину. 12 декабря, отправившись по поручению отца в банк за получением чека на 580 рублей, Шломо берет деньги и вместе с ними бежит в Варшаву, где его ждет Давид.

За один день все было готово к отъезду на Землю Обетованную. Опасаясь, как бы отец не разыскал его и не вынудил вернуться, Шломо скрывается у одного из своих товарищей. Эта предосторожность оказалась весьма своевременной: в тот же вечер отец Шломо пришел к Давиду. «[Вернувшись домой], я застал его сидящим в нашей комнате, — пишет он Фуксу на следующий день. — Он заговорил со мной спокойно, не проявляя эмоций. Можешь представить себе нашу беседу! Я заверил его, что Шломо уже уехал. Не знаю, поверил он мне или нет, но больше не приходил и, вероятно, вернулся в Плоньск».

13 декабря Шломо Земах покидает Варшаву и несколько недель спустя приезжает в Палестину. Дрожа от возбуждения, Шломо Леви, другой товарищ Давида, вихрем влетел в еврейскую школу и прочел только что полученную от беглеца открытку:


«Шалом, друзья мои! Я в Ришон-ле-Ционе (одно из первых земледельческих поселений на территории Палестины. — Прим. авт.). Я пишу вам, а передо мной лежат первые деньги, которые я заработал своими руками. Значит, можно зарабатывать на жизнь на нашей земле. На завтрак и на обед я ем хлеб с маслинами. Не бойтесь ничего, приезжайте и найдете работу».


Поступок Шломо Земаха глубоко поразил молодежь Плоньска, в глазах которой молодой человек становится символом бунтарства против условностей, против жизни в диаспоре, против родителей, препятствующих отъезду своих детей на землю Израиля.

Отъезд Земаха все больше и больше укрепляет принятое Давидом решение. Собственный отъезд он откладывает еще почти на год, но все, чем он занимается в течение этого времени, направлено на достижение одной лишь цели: подготовиться самому — и подготовить друзей — к жизни в Палестине. Он сильно изменился, это уже не тот задумчивый, элегантно одетый еврейский юноша в темном жилете и с шелковым галстуком, каким он уезжал в Варшаву. В Плоньск он вернулся в русской рубашке, и эта смена имиджа была не просто следствием моды. В Варшаве он был свидетелем первых волнений, вызванных русской революцией 1905 года, всколыхнувших всю общественность города. Он участвовал в стачках и демонстрациях, внимал ораторам, провозглашавшим свободу и справедливость, видел русских солдат и полицейских, расстреливавших толпу. И хотя его связь со всем этим была довольно ограничена, нет никаких сомнений в том, что указанные события оказали огромное влияние на его мироощущение.

Еще одна новость: появление Бунда, еврейской социалистической партии несионистского толка, представляет серьезную угрозу вытеснения сионизма из сердец многих евреев. Давид объявляет Бунду непримиримую войну, и во время жарких идейных дебатов друзья с удивлением замечают его ранее скрытый ораторский дар, талант полемиста и силу убеждения (которые проявились еще в 1904 году, когда он впервые взошел на трибуну собрания «Эзры», чтобы прочесть лекцию о «точке зрения Спинозы о выборе Израиля Всемогущим», и несколько месяцев спустя, когда в синагоге он произнес надгробное слово Герцлю, заставив многих плакать).

Сотни раз лучшие пропагандисты варшавской штаб-квартиры Бунда приезжали в Плоньск, чтобы хоть немного ослабить его мощную оппозицию; сотни раз коренастый Грин поднимался на трибуну и после нескольких резких, категоричных формулировок сходил с нее победителем. В результате этих конфронтаций он проявил себя не только оратором, обладающим удивительными аналитическими способностями, но и официальным представителем ясной политической доктрины. С середины 1905 года он являлся активным членом сионистско-социалистического движения «Поалей-Цион» (партия сионистов-социалистов «Рабочие Сиона»).

«Поалей-Цион» родилась из объединения двух течений, будоражащих еврейский народ: сионизма и русского социализма. Для молодого движения сионизм был конечной целью, а социализм — идеальной средой для справедливого общества, создаваемого на земле Израилевой. Давид основал в Плоньске ячейку этого движения, с целью добиться более мягких условий труда организовал первые стачки портных и сапожников. Под прикрытием русской революции 1905 год а, дебаты между социалистами-сионистами и сторонниками Бунда проходили в типично «революционной» атмосфере. Представитель Бунда явился в Плоньскую синагогу с револьвером на поясе и в сопровождении двух телохранителей; поднявшийся на трибуну для ответного слова Давид тоже был вооружен и имел свою охрану. В синагоге воцарилась гнетущая тишина. Мужчины оценили друг друга взглядом, и словесная баталия началась. Очень быстро Давид одержал свою первую большую победу, отразив наступление Бунда на Плоньск и сделав «Поалей-Цион» основным молодежным политическим движением в городе.

Вскоре о нем знали далеко за пределами Плоньска. Руководство движения в Варшаве не замедлило признать талант Давида и направляет его в соседние провинции, где он, несмотря на свой юный облик, достигает заметных успехов. Его лицо становится более мужественным, он тщательно бреет едва пробившиеся усы, отращивает волосы. Но очень скоро его внешний вид — русская рубаха и длинная вьющаяся шевелюра, выбивающаяся из-под модной у революционеров фуражки — привлекает внимание варшавской полиции, которая арестовывает его за антиправительственную деятельность. Потрясенная этим семья абсолютно уверена, что этот «опасный революционер» заслуживает виселицы. Отец тут же отправляется в столицу и быстро добивается освобождения сына. Тюрьма стала для него горьким опытом. Впервые в жизни он сталкивается с еврейскими сводниками: «Я услышал речь, которая просто ужаснула меня. Торговля женщинами находится в руках исключительно евреев. Раньше я и представить себе не мог, что подобные личности существуют на свете».

Почти сразу же его арестовывают вновь в соседнем местечке, где он должен был участвовать в третейском суде. На этот раз он задержан с компрометирующими документами в руках. Отец снова бросается на помощь сыну, и «подарок» в размере 1000 рублей заставляет полицейского забыть о служебном рвении. Выйдя на свободу, Давид возобновляет свою противозаконную деятельность.

Как было обещано, летом 1905 года Шломо Земах приезжает из Палестины, чтобы провести в Плоньске несколько месяцев. Он не забыл о своем первоначальном плане и с помощью Давида старается убедить сестру Самуила Фукса бежать с ним, но девушка отказывается. Однако когда в начале лета 1906 года группа «первооткрывателей» начинает готовиться к отъезду в Палестину, к ним присоединяется некая Рахиль Нелкин.

Высокая черноглазая красавица с темными косами, уложенными вокруг головы, Рахиль — падчерица Симхи Эйзика, руководителя «Ховевей-Цион» в Плоньске. Семьи Гринов и Эйзиков давно связаны тесными узами дружбы, и эту девушку Давид знает с самого детства. Вернувшись из Варшавы, он внезапно замечает, какой очаровательной она стала, и с первого взгляда влюбляется в нее со всем пылом, свойственным молодости. На этот раз он не скрывает своих чувств ни от друзей, ни от родных.

Рахиль настолько привязывается к нему, что, не колеблясь, совершает поступок, из-за которого многие родители категорически запретили своим дочерям бывать у нее: она осмеливается одна, без няньки, появляться с Давидом на улицах! «Люди в Плоньске были очень старомодны, — скажет он много лет спустя. — Юноша и девушка не могли вместе гулять. Наше появление на улице тут же вызывало всеобщее возмущение: «Безобразие! Да как они смеют?».

Идиллия могла закончиться трагически, поскольку Давид был не единственным, кто испытывал к Рахиль нежные чувства. Среди ее воздыхателей был Шломо Леви, слишком робкий, чтобы сказать хоть слово предмету обожания, но невероятно ревновавший ее к Давиду, который не только частенько бывал у нее, но и прогуливался с нею по улицам. Однажды в приступе ярости он выхватил из кармана нож и бросился на соперника, который, спасаясь, пустился бежать через весь город, преследуемый Шломо. К счастью, эта «шекспировская трагедия» завершилась благополучно, молодые люди помирились и стали добрыми друзьями.

В конце лета группа первооткрывателей, на тот момент наиболее значительная, покидает Плоньск и едет в Палестину. В группу входят Шломо Земах, Давид Грин, Рахиль Нелкин и ее мать. Рахиль и Давид выбирают долгий путь из Одессы. Они садятся на ветхое русское грузовое судно, которое должно доставить их в Палестину. При выборе места для ночлега им приходится расстаться и провести ночь на палубе четвертого класса. Мать Рахили, опасаясь последствий страсти молодого человека, решила защитить свою дочь и устроилась между молодыми людьми, где и пребывала как каменная стена в течение всего пути.

Для большинства ровесников Давида Грина выполнение основной задачи сионизма — обоснования на земле Израилевой — было связано с болезненным бунтом против родителей, против жизни в гетто и устаревших традиций. У молодежи были свои резоны. Они разделяли идеи сионизма не из противоречия, не по инерции, не от отчаяния. Никогда не жившее в гетто, это поколение выросло в семьях, где «любовь к земле Израилевой и ивриту» становилась культом, и никто не вынуждал их тайно бежать из Плоньска. Так, накануне отъезда сына в Палестину Виктор Грин, сияя от гордости, сфотографировался с ним под знаменем «Поалей-Цион».

Может быть, это и есть ответ на вопрос, почему Давид так спокойно и уверенно избрал свой путь. Годы спустя, вспоминая о диаспоре, он будет говорить о «полной нищеты и страданий жизни» еврейского народа, но он никогда не знал ни голода, ни унижений, ни жестокого обращения, ни гонений, ни погромов — всех тех факторов, которые для сотен евреев сыграли первостепенную роль в принятии решения об отъезде в Палестину. Волна погромов, охватившая Россию, докатилась до Польши, захлестнула Варшаву и отступила, не дойдя до Плоньска. Для него и для его спутников это путешествие на Землю Обетованную было результатом осознанного выбора.

Поездка казалась нескончаемо долгой, но для Давида она стала источником постоянного восхищения. Когда русское судно бросило якорь в порту Смирны, он открыл для себя краски Востока и с восторгом наблюдал за кишащей толпой из негров, цыган, турок, греков, арабов; он бродил по извилистым улочкам, прижимаясь к стенам домов при звуке колокольчиков, уступая дорогу каравану груженых верблюдов. На берегу пассажиры-арабы произвели на него «очень хорошее впечатление»:


«Они были похожи на больших доброжелательных и дружески настроенных детей».


Последнюю ночь он сидел с открытыми глазами до тех пор, пока в утреннем тумане не появился долгожданный берег Палестины.


«Светает. Наш корабль медленно подходит к берегу Яффы. Свежий бриз ласкает наши лица, и крик какой-то птицы — первый за все время путешествия — доносится до нас. Молча, не в силах вымолвить ни слова, я встаю во весь рост, взор мой устремлен на Яффу, бешено стучит сердце. Я приехал».


Глава 2

Лучшие годы

Говорят, что все началось в 1878 году и виной тому был эксцентричный Йоэль Моше Соломон, выходец из семьи, обосновавшейся в Иерусалиме три поколения назад. Соломон отличался неистовостью и постоянной готовностью нарушить традиции. Чувствуя себя стесненным узкими рамками старого города Иерусалима, за стенами которого он организовал квартал Нахалат Ха-Шива, он решил организовать возвращение на землю палестинских евреев. В то время еврейская община состояла из нескольких тысяч человек, проживавших в пяти больших городах: Яффе, Сафеде, Хевроне, Тиверии и Иерусалиме. Большинство из них жили на выделяемые диаспорой субсидии и посвящали жизнь изучению Священного писания. Двое иммигрантов, недавно прибывших из Венгрии, Иешуа Стампфер и Давид Гутман соблазнились экстравагантными прожектами Соломона и на лошадях отправились вместе с ним на берега Яркона, к арабской деревне Мулабби, где продавались заболоченные земли. Приехав на место, путешественники с огорчением отметили, что арабы больны малярией, речные берега усеяны останками лошадей и коров, воды реки опасны для здоровья, а почва насквозь пропитана водой. Прежде чем они успели повернуть коней и галопом помчаться назад в Яффу, сопровождавший их врач-грек поведал, что в этой местности заражен даже воздух, и любому живому существу, приблизившемуся к деревне, грозит неминуемая смерть. Соломон оглядел своих спутников и бросил: «Ерунда!». Его поддержал Стампфер: «Попробуем!» В этой долине смерти они основали поселение Петах-Тикву. За ним последовали Ришон-ле-Цион, Зихрон-Яаков и Реховот. Каждое поселение шло своим трудным, усеянным могилами путем, познало моменты сомнения и отчаяния, в каждом были свои герои — горстка людей в русских рубахах, в сапогах, с горящими глазами, полными надежд и решимости пустить корни на земле Израилевой. Палестинские арабы только качали головами, глядя на этих одержимых, приехавших невесть откуда молодых евреев, которые с завидным упорством устанавливали палатки по краю болот, в самом сердце зараженных областей, забытых Богом и людьми.



Когда первые иммигранты — члены русских сионистских обществ «Ховевей-Цион» и «Бунд» — прибыли в Палестину, они, к своему изумлению, не обнаружили там ни молочных рек, ни кисельных берегов. За долгие века бесконечные войны — запустение, полное безразличие всех тех, кто, сменяя друг друга, никогда не задерживался здесь надолго, — опустошили эту страну, у которой не осталось ничего от сказочно прекрасной зеленой местности, описанной в Библии. Болота затопили прибрежные и внутренние долины, безжалостное солнце и проливные дожди высушили и смыли с холмов плодородную почву и деревья. Бесчисленные поколения крестьян-арабов обрабатывали эти земли так же, как обрабатывали ее их предки. В городах правили заносчивые турки, ленивые и продажные. Рядом с мечетями и базарами возникали поселения странных фанатиков-христиан — немцев, американцев, французов и шведов. Святая Земля притягивала паломников со всех концов света. Некоторые, более или менее состоятельные, приезжали с Запада, но большинство составляли оборванные русские крестьяне, которые с грустными песнопениями шли к реке Иордан, неся в руках хоругви и иконы.

И все-таки для миллионов евреев со всего мира эта пустынная и унылая земля, к которой они обращали свои молитвы и надежды, была страной их мечты. К ней тянулась тоненькая ниточка молодых иммигрантов — тщедушных, не привыкших к ручному труду, ничего не понимающих в земледелии. Но в них жила наивная вера, их толкали вперед неукротимое стремление и готовность к любым жертвам. Они гибли от непосильной работы, малярии и голода. Многие из уцелевших клялись с первым же пароходом покинуть эту неблагодарную землю. Впоследствии Бен-Гурион вынужден был признать, что девять из десяти иммигрантов второй Алии[1] вернулись обратно. Что бы ни утверждали профессиональные сионисты, но легендарное возвращение на землю Израилеву совершили не тысячи первопроходцев, а всего лишь несколько сотен (а порой они исчислялись десятками) молодых, в лохмотьях, хилых и полуголодных оборванцев. История о возвращении целого народа есть не что иное, как миф, попытка исказить действительность, которая была и намного проще, и намного героичнее.

7 сентября 1906 года день выдался жарким и влажным. Радостно возбужденный, сгорающий от нетерпения Давид наконец-то ступает на Землю Обетованную. Несколько человек пришли его встречать. «Здесь еще хуже, чем в Плоньске», — думает Давид, открывая для себя Яффу. Обшарпанные фасады домов, непролазная грязь, шумная толпа бездельников-оборванцев приводят его в ужас. Вот как он описывает это: «Толстые арабы группами сидят около своих повозок, а между ними — жалкая, убогая еврейская лавка». Его хотят устроить в маленьком отеле в еврейском квартале, но он отказывается: «Я не останусь в Яффе даже на одну ночь! Это не может быть страной Израилевой! Еще до захода солнца я уеду в Петах-Тикву!».

Тем же вечером четырнадцать молодых людей, среди которые Рахиль Нелкин и Шломо Земах, двинулись к поселению. «Мы пошли туда пешком, — расскажет потом Рахиль, — потому что в это время дилижансов уже не было. Мы шли через апельсиновые рощи и один юноша прыгал и танцевал от радости». Когда взошла луна они вошли в Петах-Тикву («Врата надежды»). Тихая и прекрасная ночь завораживает юного Грина. Он все время открывает для себя что-то новое. Вот странный звук долетел со двора фермы — ему объясняют, что это рев осла: «Я никогда в жизни не видел осла и понятия не имел, как он ревет». Его пугает необычное тявканье, доносящееся издалека, но его успокаивают: «Так лают лисы на виноградниках». Таинственные шумы, которые то и дело нарушают ночную тишину, воспринимаются как звуки дивной симфонии. Он не спит: «Всю ночь я не сомкнул глаз и долго сидел, глядя в новое для меня небо…». Так стала реальностью первая часть его мечты.

Назавтра Давид Грин и Шломо Земах снимают комнату. С самой зари Давид работает на апельсиновых плантациях Петах-Тиквы, засыпая навозом лунки, предназначенные для посадки новых деревьев. «Работа нелегкая, — пишет он отцу, — и требует много терпения и усердия, особенно для тех, кто никогда не занимался ручным трудом (а таких здесь большинство). Под палящим солнцем пытаемся разбить красную глину. Пот льет ручьями, руки покрыты мозолями и ссадинами и кажется, что от усталости вот-вот отвалятся. А хозяин или его управляющий стоят рядом и кричат «Yalla!» (Быстрее!)».

Давид решил заняться земледелием как исконным делом еврейского народа. «Победа труда» — стало девизом молодых. «Только две категории трудящихся смогут закрепиться на этой земле, — пишет он, — те, кто обладает железной волей, и те, у кого хватит сил, то есть молодые крепкие люди, которые привыкли к тяжелому физическому труду». Он соглашается на эту изнурительную работу, старается не поддаться усталости, но через несколько недель заболевает малярией, страшной болотной лихорадкой, и впадает в отчаяние. Заключение осмотревшего его доктора Штейна не оставляет никаких надежд: «Здесь вам ничто не поможет. Уезжайте отсюда!». Несмотря на мрачный прогноз, он решает остаться и всю свою жизнь будет страдать от приступов малярии.

После малярии он с горечью познает, что такое голод: «Я больше страдал от лихорадки и голода, чем работал. Все вместе — работа, малярия и голод — были новы и интересны для меня. Ведь ради этого я и приехал на землю Израилеву». Каждый день, если работы нет, но в кармане осталось немного денег, он покупает себе одну-единственную pitta (плоская арабская лепешка), которую ест вечером — медленно и тщательно пережевывая, чтобы обмануть чувство голода. Бывали дни, когда не было и этого.


«Днем чувство голода было не так мучительно. Я болтал с друзьями или пытался думать о чем-то отвлеченном. Но ночи были ужасны. Стоило мне закрыть глаза, как воображение рисовало огромные сковороды, полные мяса, жареных кур и гарнира. Казалось, я сойду с ума. Вымотанный, без сил, я просыпался утром и в отчаянии рвал на себе волосы».


Слухи об этом достигают Плоньска, и отец отправляет ему письмом десять рублей, которые вскоре приходят обратно с припиской: «В деньгах не нуждаюсь и с благодарностью возвращаю их тебе. Я прекрасно справляюсь сам…».

Ему не свойственна гордыня. Именно из-за собственной беспомощности и нищеты еврейские сельскохозяйственные рабочие начинают объединяться в группы, из которых позже возникли первые в Палестине общины. Весь скудный заработок уходит на пропитание. Полученная кем-нибудь посылка или бандероль вносят краткое разнообразие в обычно скудный рацион. Вечерами они собираются в общей кухне, где танцуют и поют до глубокой ночи. Но они знают долгие дни и ночи лишений, отчаяния и ярости.

«Я был поденщиком», — много лет спустя скажет в Кнессете[2] Бен-Гурион, и в словах его все еще будет звучать горечь унижений, которым его подвергали жестокие и бесчувственные работодатели, каждый день искавшие рабочие руки для непосильного труда. Это были еврейские крестьяне из Иудеи. Молодые идеалисты, приехавшие из России двадцать лет назад, стали неузнаваемы.

Эта метаморфоза произошла по вине «благодетеля» барона Эдмонда Ротшильда, «прагматичного фантазера», который, купив земли, создал сельскохозяйственные поселения, куда направил своих инспекторов и экспертов для оказания помощи людям, обосновавшимся в Петах-Тикве, Ришон-ле-Ционе, Зихрон-Яакове. Чем больше он осыпал их золотом, тем быстрее исчезал сионистский пыл колонистов. В конце концов они перестали сами обрабатывать землю, предпочитая нанимать для этого арабских крестьян, готовых работать за гроши.

Когда иммигранты второй Алии (а в их числе были Давид с товарищами) приехали в Палестину, они встретили жадных фермеров, позабывших все сионистские идеалы и не скрывавших своего презрения к вновь прибывшим голодранцам, чьи глаза еще светились надеждой. Как и арабам из соседних деревень, им было велено собираться каждое утро в центре поселка, где фермеры вместе с бригадирами осматривали каждого кандидата с целью определить его выносливость, а затем решали, кого из них взять на работу. Если кому-то везло и его брали на целый день, то он точно знал, что до поздней ночи ему придется соревноваться в работе с арабами и что только результат этого соревнования определит его завтрашнюю судьбу. Задача усложнялась тем, что арабы были привычны к климату и полевым работам. Таким было первое испытание иммигрантов, прибывших на землю Израилеву. В этих условиях их девиз — «Победа труда» — приобретал очевидный вкус горечи.

Пройдя через все унижения поденного труда, молодой Грин взбунтовался. Классовое сознание, выработанное за годы пребывания в оккупированной русскими Польше, объединяется с сионистским идеалом, и он восстает против еврейских землевладельцев. Некоторые полагают, что выбор жизненного пути Давида определился двумя протестами: первый — против условий жизни евреев в диаспоре, который и привел его в Палестину, второй — против еврейских «феодалов» из долин Иудеи, сформировавший его социалистические убеждения. Вот почему нет ничего удивительного в том, что и в Палестине он остается таким же активным участником движения «Поалей-Цион», каким был в Польше.

«Поалей-Цион» и «Гапоэль Гацаир» («Молодой рабочий») были первыми сионистскими рабочими партиями в Палестине. Сойдя с корабля на берег, иммигрант сталкивался с непримиримой враждебностью. Еще в порту Яффы к Давиду подошел какой-то рабочий и стал весьма настойчиво задавать вопросы о его отношении к историческому материализму. «Это был мой первый день в стране, куда я прибыл на крыльях радости; но этот парень настолько извел меня своими нападками на исторический материализм и прочим аналогичным вздором, что, потеряв терпение, я воскликнул: «Что вам от меня надо?», но он, не ответив, так и не оставил меня в покое».

Эти политические течения разделяла огромная пропасть. Грин просто поражен этому, поскольку еще по Плоньску знает четырех из девяти «отцов-основателей» «Гапоэль Гацаир» в Палестине. Он был убежден в полном отсутствии доказательств существования двух этих политических партий. Накануне своего отъезда на Землю Обетованную он сказал Шломо Земаху, сообщившему ему о создании «Гапоэль Гацаир»: «Я член движения «Поалей-Цион». Между нами нет противоречий. Мы все боремся за право говорить на иврите и за права еврейских трудящихся». Оба решили сделать все возможное для объединения двух партий. Однако «едва мы прибыли в Палестину, то ли под влиянием товарищей, то ли от смены климата Шломо вновь вернулся к этой мысли. Но это уже было не для меня».

Не перемена климата делала невозможным объединение двух политических партий, а глубокие идейные противоречия, которые разводили их в разные стороны. Под сильным влиянием русской революционной мысли «Поалей-Цион» переживает период становления в партию марксистского типа, постепенно отодвигая на второй план чисто сионистскую программу. Приехав в Палестину, выходцы из Плоньска — настоящие сионисты, говорящие на иврите и глубоко ушедшие своими корнями в древние традиции, — стали менять свою точку зрения в пользу «Гапоэль Гацаир», члены которой, не будучи марксистами, участвовали в движении за принятие закона об иврите, за возвращение к Сиону и воплощение идеалов сионизма.

В Палестине Грину становятся более близки идеи «Гапоэль Гацаир», чем «Поалей-Цион». Это ярый сионист, убежденный гебраист, для которого возврат к Сиону гораздо важнее, чем любая политическая и общественная идеология. Однако, как он сам подтверждает, он обладает сильным классовым сознанием и восхищается революционным духом России 1905 года. Он верит в принципы социализма, но его социализм более прагматичен, гибок и направлен на достижение национальных и сионистских целей. Для него в основе как сионизма, так и социализма лежит одна общая доктрина со следующими основными положениями: рабочий класс является ударной силой возрождения еврейской национальной идеи, которое может быть достигнуто только при полной победе труда на земле Израилевой. Господство национальных и политических целей над идеями социализма и партии станет той непоколебимой основой, на которой Бен-Гурион будет строить свою политику.

В 1906 году в Палестине «Поалей-Цион» проводит свой первый конгресс, участники которого избирают Центральный комитет из пяти человек, в число которых входит и Давид Грин. Тайным голосованием они назначают специальную комиссию из десяти человек для выработки программы. Они все еще жили по русским законам, когда все собрания подпольных социалистических партий проходили в обстановке строжайшей секретности. И хотя в Палестине бояться было нечего, сходки их, по русской традиции, проходили на конспиративной квартире — маленькой, без окон комнатке в старом караван-сарае Рамлеха. Два дня и три ночи, распростершись кто на каменном полу, кто на камышовых циновках, они долго и жарко спорили до тех пор, пока не выработали «Рамлехскую программу».

Эта программа ничем не напоминает Коммунистический Манифест с добавлением нескольких сионистских идей. Это яркий пример полного незнания авторами экономического и социального положения Палестины и их удаления от сионизма — тем более, что это слово даже не упомянуто в тексте! Свою первую победу сионисты одержали на следующем заседании конгресса, который принял резолюцию: «Партия стремится к установлению политической независимости еврейского народа в этой стране».

Впервые «Поалей-Цион» поставил перед собой конкретную задачу: создание еврейского государства. Это стало началом революции. Долгие годы политическое движение Давида Грина оставалось в меньшинстве, ему никак не удавалось заставить считать иврит официальным языком политических дискуссий и партийных публикаций. Возможно, именно этот факт и стал причиной пассивности Грина. Несмотря на то, что он является членом Центрального комитета и по поручению партии проводит начало 1907 года в Яффе, работа в аппарате его не привлекает. Он предпочитает возделывать землю.

Зима 1906–1907 года выдалась суровой. Десятки лет Палестина не знала такой стужи. Начало зимы Грин провел в Яффе, затем вернулся в Петах-Тикву. У него нет теплой одежды, сапоги, которые ему переслал отец, малы, но он работает на сборе апельсинов, считая этот труд невероятно легким. Весной он отправляется в Кфар-Цабу, новое поселение в двух часах ходьбы от Петах-Тиквы, а через несколько недель оказывается в Ришон-ле-Ционе, где работает в винных погребах. В длинном фартуке и закатанных до колен брюках он давит виноград. Однажды он вызвал на соревнование другого рабочего и победил, три дня и три ночи без передышки давя виноград. После такого подвига он несколько лет не притрагивался к вину.

В Ришон-ле-Ционе Давид пробыл недолго. Побыв какое-то время в соседнем поселении Реховот, он подумывает, не купить ли здесь землю, стать настоящим фермером и вызвать семью из Польши. Но нет, не для него такая жизнь, не затем он приехал в Палестину. Лучше найти что-нибудь другое, более соответствующее его идеалу «возвращения на землю». И снова его друг Земах найдет в себе смелость взять инициативу на себя и указать Давиду верный путь. Через несколько недель после приезда в Палестину Шломо уехал в Галилею и Давид написал отцу:


«В Галилее все совсем иначе. Молоко, масло, сыр — в изобилии. Нет поденных работ. Напротив, сельскохозяйственных рабочих нанимают на весь год, они на полном обеспечении и вдобавок получают ежемесячное жалование. Да и работа другая. В общем, речь идет о работе в поле».


Однако настоящее различие между Иудеей и Галилеей заключается совсем не в этом. Галилея входит в приграничную зону, где нет ни порта, как Яффа, ни созданных «бароном» поселений, ни хамовитых хозяев, ни униженных еврейских рабочих, ни других признаков полной бед жизни диаспоры. Там множество деревень, в которых живут враждебно настроенные арабские племена. В редких еврейских поселениях насчитывается лишь несколько дюжин фермеров и меньше сорока сельскохозяйственных рабочих-евреев. Это было идеальное место для осуществления замыслов Давида. Здесь можно было забыть обо всех социальных структурах, созданных турецкими завоевателями, бароном Ротшильдом или русскими иммигрантами, и приступить к настоящим действиям, создавая новые поселения в этой отрезанной от мира провинции.

Так, год спустя после приезда в Палестину Давид открывает новую страницу своей жизни и едет в Галилею. Покинуть Иудею его вынуждают причины гораздо более серьезные, чем вопросы идеологии, однако даже сегодня, через восемьдесят лет после этого события, невозможно определить подлинное влияние незначительного эпизода из его личной жизни, известного лишь узкому кругу лиц. Речь идет о Рахиль Нелкин.

Слава о решительном характере и непривычном рвении плоньских иммигрантов шла по всей Иудее. Но Рахиль составляет исключение. Этой хрупкой чувствительной девушке стыдно, что после того как ее уволили из оранжереи в Петах-Тикве, она не может найти работу; она глубоко переживает от сознания того, что друзья, знающие ее по Плоньску, обвиняют ее в подрыве их репутации. Но больше всего ее ранит другое. Когда в порыве негодования соотечественники открыто выразили Рахиль свое возмущение, Давид не заступился за нее, не встал на ее защиту, а демонстративно принял сторону ее противников.

Вероятно, именно эта позиция Давида и лежит в основе их разрыва. Несмотря на свою любовь к Рахиль, Давид осуждает ее как несправившуюся с главной, на его взгляд, задачей — победой труда на земле Израилевой.

Очевидно, любовь и идеология воспринимаются им как нечто взаимоисключающее. О браке нет и речи, хотя чувства, которые он испытывает к Рахиль, день ото дня становятся все глубже. Много лет спустя, отвечая на вопрос, почему же они не поженились, она, поколебавшись, ответит: «Давид интересовался общественной жизнью больше, чем личной». На этот же вопрос он ответит так:


«Жениться? Кто тогда думал о браке? Мы всячески избегали этого, поскольку не хотели иметь детей раньше времени. Страна была дикой и отсталой. Мы не могли гарантировать нашим детям соответствующего образования на иврите. И только потом мы поняли, что, несмотря ни на что, надо было растить детей на земле Израилевой».


«Кроме того, Рахиль встретила человека и полюбила его», — добавит он, оборвав фразу на полуслове.

Именно в это время в жизнь Рахиль Нелкин входит Иезекиль Бет-Халашми. Этот тонкий, спокойный молодой человек впервые увидел Рахиль еще в Плоньске, накануне отъезда на Землю Обетованную. Как и все остальные, он влюбляется в нее с первого взгляда. Рахиль тоже обратила внимание на юношу и часто вспоминала о нем в Палестине. Вторично они встречаются в порту Яффы. Третья встреча происходит в момент, когда Рахиль, униженная и оскорбленная своими соотечественниками из Плоньска, возвращается на работу в оранжерею Петах-Тиквы: «Только Иезекиль, добрый и чувствительный, ободрил и обнадежил меня».

Так переплелись судьбы двух молодых людей. Иезекиль был полной противоположностью Давида и обладал теми чертами характера, которые она тщетно искала в Грине. Ее все больше раздражает «его постоянное отсутствие дома» (то есть в Петах-Тикве) и то, что он почти не уделяет ей внимания. Она знает, что победа труда имеет национальное значение, но после постигшей неудачи совсем падает духом и думает, что Давид ее разлюбил. В конце концов они окончательно прерывают всякие отношения и он, по-прежнему глубоко любя Рахиль, надолго уезжает из Петах-Тиквы. Через год Рахиль выйдет замуж за Иезекиля Бет-Халашми, а сердечная рана Давида зарубцуется только много лет спустя.

Целью его поездки в Галилею становится Сежера — два ряда длинных каменных зданий с красными крышами, стоящими на склоне холма неподалеку от дороги на Тиверию. Эта маленькая, полностью изолированная колония, насчитывающая несколько десятков фермеров, не вызывает дружеских чувств у живущих по-соседству крестьян-арабов. У подножия холма Давид останавливается от удивления, но затем, войдя в деревню и увидев ее обитателей, не верит своим глазам: Сежера — единственное в стране поселение, где работают только евреи.


«Здесь я нашел ту самую землю Израилеву, о которой мечтал долгие-долгие годы. Ни лавочников, ни управляющих, ни бездельников, живущих чужим трудом. Все жители поселка работают сами и живут плодами своего труда».


Грин работает не только на ферме, расположенной на самой вершине холма, но и в самой деревне, у бывшего шорника, выходца из России. В Петах-Тикве он мечтал «услышать песнь пахаря», а здесь сам стал им. Он писал отцу:


«Держась за рукоять, с острой палкой в руке я шагаю за плугом и смотрю, как переворачиваются и раскалываются комья черной земли, а быки медленным и размеренным шагом важных персон все идут и идут вперед. Это время раздумий и мечтаний — да и как можно не мечтать, возделывая почву земли Израилевой и видя, как вокруг тебя другие евреи также обрабатывают свою землю? И разве не воплощение мечты сама эта взрыхленная почва, которая предстает перед тобой во всем своем таинстве и великолепии?».


Здесь, в Сежере, он проживет свои самые счастливые годы. Его романтический дух, яркие описания свидетельствуют о выбранном способе самовыражения, о даре убеждения, о душе, озаренной огнем сионизма. Легко догадаться, что молодой Грин отдаляется от товарищей, его исключительные личностные качества скрыты под панцирем робости, и он стремится к одиночеству, которое и возникает время от времени — то как следствие его выступления на конгрессе партии, то после лекции на иврите, которую он читает фермерам Сежеры, или жаркой дискуссии на региональной ассамблее «Общества еврейских трудящихся Галилеи», где он отстаивает свои позиции. Он надолго замыкается в себе и ночи напролет просиживает на гумне один. Жители Сежеры не знают, нравится ли ему работа на земле и чем он занимается длинными зимними вечерами. По правде говоря, он не входит в число лучших земледельцев колонии, а о его страсти к чтению ходят бесчисленные анекдоты. Так, например, рассказывают, что однажды, увлекшись газетой, он шел за быками. Дочитав до конца, он поднял голову и замер: их не было, потому что, продолжая свое размеренное шествие, быки дошли до соседнего участка, а он и не заметил этого. Сежерские рабочие понимали, что, в отличие от них, Давид не намерен всю жизнь работать на земле. Он чувствовал себя «способным делать что-то более важное, чем шагать следом за быками», но о своих планах не говорил никому.

В Сежере его «добровольно-вынужденное» одиночество усиливается: любимая девушка далеко, друзей рядом нет — самый близкий из всех, Шломо Земах, почти сразу уехал. За эти годы Давид Грин познает вкус горьких плодов одиночества — неизбежного удела всех государственных деятелей. Когда бремя становится непосильным, он пишет отцу и семье письмо, полное пронзительной ностальгии:


«Сколько раз, пользуясь случаем, я шел один, глядя на звезды, и сердце мое было с вами… Теперь она моя, эта таинственная земля, совсем рядом, а мое разбитое сердце в смятении и тоске по чужой земле [Польше], над которой нависает тень смерти… Как вышедший из тюрьмы узник я гуляю на воле, а ноги сами несут меня к стенам узилища, где остались мои друзья..».


Волею обстоятельств Давид получает возможность снова повидать свою «тюрьму». В конце 1908 года его должны призвать на службу в русскую армию. Чтобы отцу не пришлось платить штраф в размере 300 рублей за его неявку, он решает вернуться в Плоньск. Виктор Грин посылает ему 35 рублей на дорогу и 40 рублей на погашение многочисленных долгов. В начале осени Давид садится на пароход и вскоре уже обнимает свою семью. Наутро он приходит на призывной пункт, приносит клятву верности царю и вступает в ряды русской армии, откуда спешит дезертировать и, перейдя немецкую границу с фальшивыми документами, в конце декабря прибывает в Палестину.

Несколько недель он работает на берегу Тивериадского озера, в поселке Киннерет, который возник во время его пребывания в Европе. Оттуда он отправляется на юг, в поселок Менахамия, где остается какое-то время, пока его не охватывает тоска по Сежере — единственном месте, где он чувствует себя дома. Из всех еврейских поселений Сежера первой реализовала «Победу труда» и создала собственные средства обороны. На всей территории Палестины еврейские колонии охранялись не евреями. О создании «еврейской обороны» молодые первопроходцы мечтали так же, как о «еврейском труде». Оборона Сежеры и стоящей на вершине холма фермы была поручена сиркасийцам, чьи смелость и жестокость держали на расстоянии арабских мародеров.

Зависимость от каких-то вооруженных наемников Грин считал крайне неосторожным поступком и уже неоднократно пытался убедить жителей Сежеры в правильности своей точки зрения. Однажды рабочие обратились к руководителю колонии, некоему Краузе, с предложением взять на себя охрану фермы, однако видя, что их сионистские аргументы его не убеждают, решили пойти на хитрость. Зная, что каждую ночь охранник-сиркасиец покидает свой пост, предпочитая проводить время в ближайшей арабской деревне, они выкрали чистокровного коня Краузе и объявили о его пропаже. Напрасно Краузе дул в свой свисток, предупреждая сиркасийца о краже. Назавтра на охране фермы стоял колонист-еврей.

Зимой поселенцы добились нового успеха: застав на месте преступления охранника, который неоднократно крал то, что должен был охранять, они добились его увольнения и создали новую службу охраны поселка из числа еврейских рабочих. Одним из первых, кто взял на себя эту обязанность, был Давид Грин.

Теперь поселенцы могли утверждать, что завоевали уважение руководителей колонии и фермеров. Они вновь настаивают на всеобщем вооружении, и Краузе, наконец, соглашается. Из Хайфы приходит повозка с ружьями, раздача которых вызывает у рабочих детский восторг. Вот как описывает эту сцену Давид Грин:


«Общий зал караван-сарая, где жили большинство рабочих, похож на бандитский притон. Попавший туда ночной гость увидел бы двадцать молодых людей, сидящих на кровати и манипулирующих оружием: один чистит ствол, другой заряжает и разряжает ружье, третий заполняет патронташ. Они сравнивают винтовки, обсуждают их достоинства и недостатки; то вешают их на стену, то снимают, берут на плечо и так все время, пока не гаснет свет».


Первый серьезный инцидент случается на Песах 1909 года. Глубокой ночью, в самый разгар праздника, послышались выстрелы, а вскоре в дверном проеме возник дрожащий молодой человек, который срывающимся от волнения голосом поведал о том, как он с двумя товарищами из Хайфы был атакован тремя вооруженными арабами. Нападавшие избили погонщика мулов и пытались угнать животных. Во время схватки один из евреев выхватил револьвер и выстрелил в нападавших, ранив одного из них. Несколько молодых жителей поселка тут же покидают праздник и отправляются на место схватки. Поскольку дело было в пустынном месте, на обочине дороги еще виднеются следы крови. Когда вернувшиеся следопыты рассказали обо всем жителям Сежеры, в зале воцарилась мертвая тишина. Все были наслышаны о законах арабской кровной мести: если раненый умирает, то все члены племени в течение семи дней занимаются грабежом, заставляя обидчика платить кровью за кровь. «С этой минуты, — пишет Грин, — мы знали, что один из нас будет убит. Оставалось только выяснить, кто именно».

Тревога жителей поселка нарастает, когда становится известно, что раненый скончался в больнице в Назарете. Вскоре одно за другим следуют нападения на стада и кража всего урожая ржи. Вокруг поселка кружат вооруженные всадники. В последний день Песах на охрану заступает Исраэль Корнгольд. На склоне холма он замечает двух арабов и в сопровождении говорящего по-арабски фермера подходит к ним. Через несколько минут раздаются выстрелы. Сорвав со стены оружие, рабочие бегут на звук перестрелки и находят распростертого на земле Корнгольда: он был убит выстрелом в сердце, а убийцы, захватив его винтовку, скрылись. Деревенский колокол звонит тревогу, и многочисленные группы рабочих устремляются в близлежащие лощины и овраги на поиски убийц. Неизвестно откуда появляются трое арабов. Двое евреев начинают преследование, а трое остальных, в числе которых Давид, не заметив подстроенной ловушки, бросаются наперерез возможным обидчикам, стремясь перекрыть им пути отступления. Проходя мимо ряда высоких кактусов, Давид слышит выстрелы и крик: «Меня задело!». Он оборачивается и, склонившись над товарищем, с горечью видит, что несчастный мертв.

Убийства в Се Жере окажут большое влияние на эволюцию политического сознания Давида Грина. Он убеждается, что рано или поздно, но столкновений с арабами избежать не удастся, в связи с чем всем палестинским евреям следует вооружиться и создать самоуправляемые силы обороны.

На этом заканчивается первая глава его военной карьеры. Несмотря на активную роль Давида в обороне поселения, общество «Гашомер» (Охранник) отклоняет его кандидатуру на пост руководителя общества. Позднее члены общества объяснят это тем, что, на их взгляд, он был слишком большим мечтателем.

Через полгода после этих событий, не принесших никаких видимых результатов, Давид Грин решает покинуть Сежеру. Он собирает вещи, кладет в карман револьвер и на несколько недель отправляется на работу в колонию Явниэль. Затем возвращается в Зихрон-Яаков. Там он начинает учить французский язык, продолжает изучение арабского и серьезно готовится к борьбе за достижение своих целей, которые определил для себя еще в то время, когда в полном одиночестве долгими днями ходил следом за впряженными в плуг быками. После государственного переворота, организованного младотурками в 1909 году и позволившего этническим меньшинствам Оттоманской империи иметь своих представителей в парламенте, Грин начал мечтать о политической карьере. Для этого надо было получить юридическое образование в Константинополе. Он лелеет надежду представлять в парламенте интересы еврейских рабочих Палестины, заседать на ассамблее в Константинополе и даже стать министром турецкого правительства. За время пребывания в Зихрон-Яакове он четче формулирует свои мысли:


«В ближайшем будущем я либо останусь крестьянином, либо стану юристом. У меня есть способности и тяготение и к одному, и к другому. Занимаясь ручным трудом или юриспруденцией, я всегда буду иметь перед собой одну-единственную цель: служение еврейским трудящимся на земле Израилевой. В этом смысл моей жизни, этому я посвящу свои силы. Это святая цель, в достижении которой я обрету свое счастье».


В глубине души он знает, что выбор сделан. С тем же пылом и серьезностью, с которыми готовился к отъезду в Палестину, он приступает к осуществлению своего нового плана. Чтобы стать юристом, надо углубить и расширить знания. Для поступления в университет надо успешно сдать вступительный экзамен и знать иностранные языки. Продолжая работать в поле, ночи напролет он просиживает за учебой.

Впрочем, расширять свои познания он начал еще до приезда в Зихрон-Яаков. Сперва в Варшаве, где кроме усиленного изучения математики он читал Гете, Шекспира и Толстого; затем в Сежере, где ему удалось сохранить свои студенческие привычки: чтобы никто не мешал, он устроился на гумне за деревенской околицей, посвящая учебе все вечера, свободные от преподавания иврита товарищам. В конце зимы друзья настояли на том, что он должен овладеть арабским и прочесть Коран. Эта ненужная затея лишний раз доказывает его неутолимую жажду знаний и самосовершенствования в любых жизненных условиях.

В середине 1910 года Ицхак Бен-Цви сообщает ему о том, что он выбран в состав редакционного совета газеты «Единство», печатного органа «Поалей-Цион» (на конгрессе партии, состоявшемся весной 1910 года, Рахиль Янаит и Ицхак Бен-Цви настояли на назначении Давида на пост редактора). Такое предложение было весьма неожиданным, и он долго колебался, принять его или отклонить. «Как я буду писать? — спрашивал он товарищей. — Я не умею составлять тексты, я никогда этого не делал». Тем не менее он собирает вещи и едет в Иерусалим. Еще несколько раз он будет уезжать на работы в какое-нибудь поселение, но переезд в Иерусалим четыре года спустя после его появления на земле Палестины откроет новую главу в книге жизни Давида Грина.

Разработка собственных идеалов сионизма и героическое время тяжелого физического труда уже в прошлом. Он меняет плуг и винтовку на перо и бумагу и полностью отдается политике. Со временем он станет приукрашивать воспоминания о жизни в поселке, но дни и ночи, проведенные в Галилее и Зихрон-Яакове останутся в его памяти как самые счастливые в жизни.

Глава 3

Изгнание

Когда первые осенние ветры засвистели в узких улочках старого города Иерусалима, Давид Грин приступает к работе. Теперь это изящный двадцатичетырехлетний молодой человек с черными живыми глазами, густой вьющейся шевелюрой и бледным лицом, на котором нельзя не заметить тщательно ухоженных усиков. Обычно он носит сапоги, темную рубашку и потрепанные брюки, иногда надевает костюм из грубой фланели. Пальто у него нет, он кутается в тонкую черную накидку, привезенную из Польши. Порой она служит ему и одеялом, но не может защитить от злого, пронизывающего до костей ночного холода.

Грин снимает темную комнату в грязном нищем квартале. Комнатой ее можно назвать лишь условно, поскольку это всего лишь сырой, без окон, пропахший плесенью подвал. В тусклом свете керосиновой лампы видна убогая «меблировка»— деревянные ящики, которые служат то столом, то стульями, то дощатой лежанкой.

Живется Давиду трудно, его скудного жалованья едва хватает на оплату жилья и скромного обеда. «В период работы в «Единстве», — рассказывает Рахиль Янаит, — Бен-Гурион больше всего страдал от постоянного голода». Однако он забыл об одиночестве, мучившем его в густонаселенных поселках. После разлуки со Шломо Земахом у него появляются первые товарищи, отношения с которыми перерастают в дружбу. Их двое; как и он, они члены партии и работают в редакции «Единства». Первый из них, Ицхак Бен-Цви — робкий высокий худой молодой человек с грустным лицом, красивыми усами и бородкой, старше Грина на два года. Один из основателей «Поалей-Цион», он организовал первые еврейские группы самообороны в России, откуда бежал, переодевшись монахом. Второй — Рахиль Янаит, молодая мечтательная женщина, влюбленная в Иерусалим, которая приехала в Палестину одна, без гроша в кармане, но зато с горячим желанием реализовать идеи сионизма.

Трое друзей становятся неразлучны. Вечерами они собираются в маленьком арабском кафе в старой части города, которое привлекает посетителей последним достижением техники — фонографом, играющим нескончаемые восточные мелодии. Друзья устраиваются за столиком в углу зала, заказывают кофе по-турецки, маленькими глотками пьют обжигающий напиток и горячо спорят о сионизме. Аргументы кончаются вместе с кофе, и они часами, иногда до самого рассвета, бродят по узким улочкам, мечтая о светлом будущем — еврейском государстве.

В эти вечера Грин вырабатывает четкую концепцию своих политических и общественных замыслов, которые выкристаллизовывались в течение четырех лет, проведенных им за плугом. Давид по-прежнему робок, замкнут в себе, и когда его просят выступить на партийном собрании, умоляет Рахиль или Ицхака сделать это вместо него. Однако если уговорить их не удается и приходится выступать самому, речь его всегда ясна и убедительна.

В первое время своего пребывания в Иерусалиме он колеблется: «Я сказал товарищам, что никогда не писал статей и не уверен, что смогу это сделать. Но за неделю до выхода в свет первого номера газеты какое-то скандальное происшествие заставило меня написать две статьи, которые были опубликованы без подписи». Месяц спустя во втором номере «Единства» появляется материал, который он подписывает новым, еврейским именем — Бен-Гурион, позаимствованным у Иосифа Бен-Гуриона, возглавлявшего независимое еврейское правительство во время восстания против Рима и прославившегося смелостью, прямотой, любовью к своему народу и непримиримостью в борьбе за свободу.

В Иерусалиме Давид Грин Бен-Гурион живет один год. И хотя его статьи регулярно печатаются в «Единстве», Давид давно убежден, что только решительные действия позволят еврейскому народу стать полноправным хозяином Палестины и что только трудящиеся способны эффективно бороться за достижение этой цели. Он понимает всю необходимость организации и объединения всех партий в одно политическое движение, которое станет авангардом, призванным указать верный путь всему еврейскому народу. В период, когда межпартийные разногласия и соперничество достигли пика враждебности, подобная точка зрения явно необычна. Бен-Гурион разрабатывает другой принцип, который будет отстаивать перед всеми: деятельность трудящихся Палестины не должна определяться ни международным движением «Поалей-Цион», ни мировым сионизмом. Только сами жители страны должны распоряжаться своей судьбой. И если евреи диаспоры хотят оказывать влияние на развитие событий в Палестине, то им следует приехать и остаться здесь навсегда.

Годы спустя он определит свою работу в «Единстве» как «период политического ученичества». Впервые в жизни его основными занятиями становятся журналистика и политическая деятельность. Через некоторое время на него возлагается обязанность, которая является неким испытанием будущего освобожденного секретаря партии. В начале 1911 года вместе с Бен-Цви он едет в Вену, где на третьем конгрессе Всемирного Союза «Поалей-Цион» представляет ее палестинскую организацию. Прения начинаются неудачно. Делегаты возмущены предлагаемыми ими «сепаратистскими» проектами решений, в которых подчеркивается, что политика рабочих организаций Палестины будет определяться не Всемирным Союзом, а самими трудящимися, живущими в стране. Еще большее негодование вызывает совместное заявление Бен-Цви и Бен-Гуриона, утверждающих, что сионистская идея будет осуществлена трудящимися, живущими в Палестине, а не сионистами диаспоры. И, наконец, утверждение обоих делегатов, что объединение палестинских трудящихся независимо от межпартийных разногласий гораздо более важно, чем партийные связи с диаспорой, вызывает в зале всеобщее негодование. Выражая полное несогласие с концепцией Бен-Цви и Бен-Гуриона, конгресс принимает резолюцию, обвиняющую их в «сепаратизме».

Бен-Гурион с горечью констатирует полный разрыв с товарищами из диаспоры, которые единым блоком осуждают его. Это напоминает противоречия между вновь прибывшими на землю Израилеву и сионистами диаспоры. Он делает вывод, что за достижения своих целей ему придется бороться одному, даже при абсолютном превосходстве противника. Очень скоро он возьмет под контроль сионистское движение и заставит его принять свою точку зрения.

Еще со времен Сежеры Бен-Гурион обдумывает идею «оттоманизации»: палестинские евреи должны были бы отречься от своей национальности и стать подданными Порты. Эта интеграция в Оттоманскую империю позволила бы им достичь своих целей законным путем. Одним из основных условий осуществления этого плана было наличие среди палестинских евреев лидеров, говорящих по-турецки и знающих оттоманское законодательство. Давид ставит перед собой задачу изучить турецкий язык и правоведение. Ицхак Бен-Цви и еще один близкий друг Давида, Исраэль Хошат, также решают ехать учиться в Константинополь. Окончательное решение Бен-Гурион принимает после того, как его отец соглашается выплачивать за его учебу тридцать рублей ежемесячно.

7 ноября 1911 года он высаживается в Салониках, столице оттоманской провинции в Македонии. Прежде чем поступить на юридический факультет Константинопольского университета, ему надо освоить турецкий язык. Он остается в Салониках, где жизнь намного дешевле, чем в столице империи, а еще потому, что, как он сам объясняет, «Салоники был чисто еврейским и, наверное, в то время единственным таким городом в мире». Салоникские евреи образовали необычную общину, и то, чем занималось их абсолютное большинство, поражает юношу: они работали в порту.


«В глубине души многие из них сомневаются, что еврейский народ, веками оторванный от земли и ручного труда, способен породить рабочий класс. В Салониках я нашел ответ на этот вопрос».


Выросшие в городе евреи говорят по-французски, но Бен-Гурион приехал сюда, чтобы учить турецкий. Благодаря активной помощи молодого еврейского студента-юриста он быстро усваивает язык и уже к концу декабря читает турецкие газеты. Но, несмотря на успехи, он совсем падает духом. Присылаемых отцом денег явно недостаточно. Год в Салониках становится для Бен-Гуриона годом добровольного аскетизма и вынужденного одиночества. Здесь он совершенно один и рядом нет ни одного друга, с которым он мог бы обменяться впечатлениями или поделиться мыслями. Отрезанный от городских евреев духовным и языковым барьером, он не выходит из дому, где, обложившись словарями, учебниками и газетами, упорно учится с утра до вечера.

Личность этого невысокого тщедушного юноши, который приехал из Палестины, чтобы изучать турецкий язык, вызывает всеобщее любопытство: Бен-Гурион привлек внимание немецкого еврея, описывающего свои впечатления о Салониках:


«Похоже, существуют люди, для которых разговор отнюдь не является главным. Например, здесь, среди нас, есть некий господин Грин, который только что вынул из кармана семь разных еврейских газет и который, без сомнения, вернется к реальности только после того, как проглотит напечатанную в них информацию от А до Я. Господин Грин читает непрерывно. Вскоре он встанет и уйдет, продолжая читать на ходу. Но это никого не удивляет, потому что это господин Грин, привычки которого известны всем».


В начале весны «господин Грин» готовится к сдаче вступительных экзаменов в университет. Однако ему не хватает некоторых необходимых для поступления документов, в частности, свидетельства об окончании средней школы. Но с помощью Бен-Цви (и отцовских денег) он приобретает фальшивое свидетельство, выданное русской школой. В июне 1912 года он сдает все экзамены, и через два месяца его зачисляют студентом Константинопольского университета.

Учеба в Константинополе сопровождается тревожными слухами о сражениях и пушечным гулом. Несколько месяцев назад война между Италией и Турцией достигла пароксизма, завершившегося бомбардировкой Дарданелл итальянцами. Уже появились грозовые предвестники первой мировой войны, а правительство младотурков все еще колеблется в выборе пути.

Бен-Гурион и его друзья — Ицхак Бен-Цви, Исраэль Хошат и Моше Шерток (который под именем Шарета станет вторым руководителем израильского правительства) — не поняли, что присутствуют при последних днях Великой Порты, разъеденной изнутри и атакуемой извне. Они отстаивают свою идею «оттоманизации» и собираются принять турецкую национальность. Бен-Гурион даже следует последней константинопольской моде. Он носит «турецкие» усы и прическу, одевается, как эфенди: твердый воротничок, черный редингот и жилет с часами на золоченой цепочке. Но это притворство длится недолго. Начинается Балканский кризис, бои в европейской части Турции подходят все ближе к столице. Сотни студентов отправлены на фронт, университет закрыт. Бен-Гурион вместе с Бен-Цви решает уехать в Палестину и там дождаться открытия университета. Но как только он ступает на берег Яффы, как тут же с головой уходит в военные действия.

Через четыре месяца он возвращается в Константинополь и заболевает. Постоянное недоедание подточило его здоровье, из-за нехватки витаминов он страдает цингой. Финансовое положение становится все хуже и хуже, отцовского пансиона, позволявшего ему хоть как-то сводить концы с концами в Салониках, здесь явно недостаточно. Нередко он голодает и впадает в уныние. В большинстве писем, отправленных отцу, звучит один-единственный лейтмотив: когда придут деньги? Нелегко Виктору Грину, готовящемуся к свадьбам дочери и сына, содержать и Давида. В момент отчаяния он вместе со своей старшей дочерью Ривкой уговаривает Давида покинуть Константинополь, отказаться от Палестины и вернуться в Польшу. «Цель, которую я поставил перед собой, является для меня жизненной необходимостью, — отвечает им Давид. — Только смерть может помешать мне!» Растроганный убежденностью сына, Виктор продолжает выплачивать ему пансион.

Несмотря на голод и болезни, Бен-Гурион продолжает успешно учиться. Он с гордостью сообщает семье, что зачислен с оценкой «очень хорошо». Но в конце декабря 1913 года, в середине второго курса, у него случается рецидив болезни, который надолго укладывает его в больницу. Семья выручает его и на этот раз. Выйдя из больницы, он получает деньги на проезд до Польши и России, где проведет два месяца для укрепления здоровья. Помня о своем дезертирстве из русской армии, он едет не в Плоньск, а в Одессу, Лодзь, Варшаву, где охотно соглашается погостить у сестры Ривки, которая, заботясь о брате, готовит ему обеды, достойные Гаргантюа и Пантагрюэля. Чтобы отсутствие Грина в университете прошло незамеченным, верные друзья подписывают за него дневники…

В середине лета молодой человек возвращается в Константинополь и блестяще сдает экзамены. 28 июля вместе с Бен-Цви он отправляется на каникулы в Палестину. И только три дня спустя, когда два военных немецких корабля атаковали маленькое русское суденышко, на котором друзья ехали домой, они узнали о начале войны. После долгого путешествия, измученные бесчисленными пересадками в разных портах Средиземноморья, они ступают на берег Яффы.

В Палестине ожидание становится особенно тревожным. После двухмесячного колебания Турция переходит на сторону Германии. Еврейская община в отчаянии от грядущих лишений и жертв. Многие бегут в Египет и Европу. Турки готовят военные склады. После травли некоренных евреев правительство приступает к их депортации. Под угрозой все еврейские поселения. Сионистские руководители из Лондона и Каира призывают палестинских евреев встать на сторону стран Антанты. Этому яростно противятся Бен-Гурион и Бен-Цви, которые больше всего опасаются, чтобы турки не отыгрались на еврейском населении и не начали массовую депортацию.

Вскоре друзья организуют в Иерусалиме Комитет оттоманизации и получают разрешение объявить призыв в добровольческий еврейский корпус защиты Палестины. Но все их иллюзии рушатся с приездом Кемаля-паши, визиря военно-морских сил Турции, стоящего во главе четвертой армии, дислоцирующейся на египетском фронте. Двигаясь к югу, Кемаль-паша жестоко подавляет любые проявления национализма. Сперва он наголову разбивает арабское национальное движение, казнив через повешение его лидеров в Бейруте, затем наступает черед сионистского движения в Палестине: еврейское народное ополчение распущено, газета «Единство» запрещена. Визирь издает указ, согласно которому всякий, имеющий сионистские документы, будет расстрелян. Страна охвачена волной арестов. Бен-Гурион и Бен-Цви схвачены турками и после долгих допросов приговариваются к изгнанию из Оттоманской империи. В наручниках их этапируют на корабль, стоящий на якоре в Яффском порту, где в паспортах юношей появляется огненно-красная турецкая печать: «Навечно изгнан за пределы Турецкой империи».

Ни один, ни другой не верят в окончательное изгнание. Охваченные жаждой сражений, юные оптимисты садятся на старое греческое судно «Патрус» и отправляются в США. Путешествие оказывается не из легких, особенно в ужасающих условиях третьего класса. Но ни на минуту, даже в шторм, Бен-Гурион не остается пассивным. Готовясь к политической деятельности в США, он читает и конспектирует Гегеля, учит английский. Наконец вдали показался долгожданный берег. Однако первые впечатления Бен-Гуриона не отмечены энтузиазмом:


«У входа в Новый Свет, возвышаясь над морем, стоит статуя Свободы. А вот и знаменитые тридцатиэтажные небоскребы, которые, несмотря на высоту, не воспринимаются большими. Порой они кажутся абсурдными и напоминают клетки».


Бедно одетые Бен-Гурион и Бен-Цви проходят иммиграционный контроль. Их встречают члены «Поалей-Цион», первой реакцией которых является настоятельное требование снять фески, поскольку появление на нью-йоркских улицах двух лидеров сионистских движений Палестины в таком виде может быть истолковано политически неправильно. Фески тут же отправляют на вещевой склад «Поалей-Цион», откуда они будут извлечены для участия в ежегодном «восточном бале», который проходит во время партийного праздника.

Так завершается оттоманский период жизни Давида Бен-Гуриона.

«Два Бена», как называют их американские товарищи, не тратят времени на собрания и экскурсии:


«Мы сразу же заявили, что прибыли сюда для того, чтобы сплотить членов групп «Гехалуц» («Первооткрыватель»), целью которых является эмиграция с последующей работой в Палестине, — расскажет потом Бен-Цви. — В связи с чем мы обратились с просьбой к руководству «Поалей-Цион» организовать нам тур по Америке с тем, чтобы мы могли создавать по всей стране группы «Гехалуц». «Мы не знали, когда сможем вернуться в Палестину, — пишет Бен-Гурион, — но надеялись, что приедем туда в сопровождении целой армии членов «Гехалуц».


Купив огромную карту США, «два Бена» начинают ездить из города в город, встречаться с молодыми людьми и убеждать их вступить в новую организацию. Однако результаты этой агитации их разочаровывают. Месяцами Бен-Гурион переезжает из штата в штат, выступая в полупустых залах и собирая незначительные взносы на готовящийся к изданию партийный еженедельник. Ему едва удается уговорить несколько человек, среди которых выделяется молодая женщина из Милуоки, Голда Мабович, — будущая Голда Меир.

За годы войны идея «армии трудящихся» приобрела множество конкурентов, в планы которых также входило завоевание Палестины. Мозговой центр мирового сионизма находился в Лондоне, и по общему мнению было решено, что земля Израилева должна быть подарена еврейскому народу победоносными армиями Антанты в рамках послевоенного всемирного политического урегулирования. Однако молодой лидер сионистского движения Владимир Жаботинский не жалел сил на продвижение идеи создания Еврейского легиона, священной миссией которого было вырвать Палестину из рук турецкой армии и отстоять ее для евреев. Эта идея не вызвала поддержки со стороны США, которые еще не вступили в войну. Что касается присоединения Палестины к Антанте, то последней не удалось мобилизовать еврейские массы. Бен-Гурион отвергал эти мысли по принципиальным соображениям. Вот что он писал в сентябре:


«Есть много способов завоевать страну. Ее можно взять силой оружия; захватить политической хитростью или дипломатическими уловками; можно просто купить за деньги. Все эти способы имеют перед собой одну цель — порабощение и эксплуатация коренного населения. Мы же стремимся создать в Палестине нечто совершенно иное — мы стремимся создать отечество. Отечество нельзя ни купить, ни продать; его нельзя получить в собственность вместе с золотом; его нельзя завоевать мечом. Его можно построить. Построить в поте лица. Мы не получим нашу страну на мирной конференции. Вросшие корнями в эту землю еврейские трудящиеся возродят эту страну и будут в ней жить. Земля Израилева станет нашей, когда большинство тех, кто ее обрабатывал, и тех, кто ее защищал, станут нашим народом».


Два месяца спустя на конгрессе «Поалей-Цион» в Кливленде он выступает с пространным изложением своей доктрины. Его речь одобрили и поддержали некоторые участники конгресса, но, как он сам подчеркивал, «сионистское движение в целом было еще очень далеко от такой трактовки проблемы». На самом деле это относилось к членам американской секции «Поалей-Цион» (которые приняли положительную резолюцию о его выступлении). Когда же Бен-Гурион и Бен-Цви подвели итог своим усилиям, то оказалось, что со всей территории США и Канады в организацию пришли только 150 человек.

Стремясь расширить пропаганду своих идей, «два Бена» издают две книги, которые быстро раскупаются. «Воспоминания», написанные в соавторстве с двумя другими сионистами, повествует о полной опасностей жизни и героической смерти первых охранников палестинской земли. Книга имела огромный успех, и было решено выпустить в свет вторую, «Эрец-Исраэль» (Земля Обетованная), чтобы рассказать о ней евреям, живущим в США. По тринадцать часов в день проводил Бен-Гурион в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Собирая нужный материал, он обращался в библиотеку Конгресса в Вашингтоне, искал в архивах необходимые документы. До окончания книги он жил на 10 долларов в неделю, которые выделял ему Центральный комитет партии.

Книга появляется только весной 1918 года, после того как в еврейском мире произошли чрезвычайно важные события, оказавшие, как выяснится, большое влияние на политическую судьбу «двух Бенов». Тем временем Бен-Гурион продолжает свое «политическое образование». Он пишет статьи, читает лекции, в разных концах мира встречается с членами местных партийных организаций, присутствует на собраниях и конгрессах, активно участвует в сборах средств и политических дебатах, яростно отстаивая свою точку зрения. Часто он оказывается в меньшинстве и однажды даже вынужден был уйти с занимаемой в партии должности. Он по-прежнему сотрудничает не только с руководителями «Поалей-Цион», но и всего сионистского движения. Несмотря на то, что он является руководителем второго уровня, его имя приобретает все большую известность. Некоторые полагают, что уже в то время он планомерно готовил себя к роли политического лидера. Говорят, что однажды его постоянный сосед по столу в зале Нью-Йоркской публичной библиотеки молодой русский социалист-еврей Лев Дейч спросил одного из друзей Бен-Гуриона: «Кто этот молодой человек?», на что получил ответ: «Один из руководителей Палестинского движения трудящихся». Дейч не поверил своим ушам: «Почти каждый день он садится рядом со мной и вполне естественно, что я не мог удержаться от любопытства и не поинтересоваться, что он читает. Он выбирает совершенно необычные книги: история американских политических партий, практические руководства по технике завоевания общественного сознания, учебники по административной деятельности и т. п.».

Однако столь активная деятельность не меняет его характер. Он замкнут в себе, его одиночество нарастает. Только с отцом он делится своими сокровенными мыслями, но после оккупации Польши немцами их почтовая связь прерывается. Он живет в огромной, совершенно чужой стране и кроме Бен-Цви у него нет ни одного по-настоящему близкого друга. Во время пребывания в Америке воспоминания о прекрасной Рахиль Нелкин, которую он любил в юности, всплывают все чаще. Он пишет ей невероятные для того времени письма, умоляет бросить все и приехать к нему в США! Но Рахиль замужем, и бег времени необратим.

Аскетичный, одетый в свой неизменный потертый костюм, тридцатилетний Бен-Гурион на одном из собраний знакомится с Полиной (Паулой) Монбаз — молодой тоненькой девушкой с очками на широком лице. Она далеко не красавица, но очень подвижная и пикантная, любит общество, развлечения — словом, полная противоположность Бен-Гуриону. Она настолько же экстравертивна, насколько он интроверт. Родившись в Минске в буржуазной семье, она изучает медицину, но после смерти отца бросает учебу и устраивается работать медицинской сестрой. Она не сионистка, и такие слова, как «земля Израилева», «возвращение в Сион», «еврейское государство», для нее всего лишь пустой звук. Какое-то время она чувствовала себя анархисткой, затем, уже в Нью-Йорке, увлеклась Троцким: на его лекциях она устраивалась в первом ряду и считала, что все пламенные взгляды, которые он бросает в зал, адресованы именно ей.

Работая медсестрой, она несколько лет встречается с неким врачом, намереваясь выйти за него замуж, что не мешает ей, однако, попасть под обаяние молодого человека из Плоньска. «Если бы вы его видели! — расскажет она позднее. — Жалкий, с затуманенным взором… Но стоило ему заговорить, как я поняла, что передо мной исключительный человек». Узнав, что он пишет книгу, она предлагает ему помочь. Вечерами они вдвоем идут в библиотеку, где Паула переписывает нужные ему отрывки. Они начинают выходить в свет, но ввиду ограниченности средств каждый платит за себя. Через год становится ясно, что это любовь: он делает ей предложение, ставя непременное условие, что они уедут из Нью-Йорка «в маленькую бедную страну, где нет ни электричества, ни газа, ни трамваев». Паула соглашается.

Утром 5 декабря 1917 года она снимает белый медицинский халат, удирает с работы и мчится в Нью-Йоркскую ратушу, где ее ждет Бен-Гурион. В отделе бракосочетаний они платят два доллара, и чиновник объявляет их мужем и женой. Отныне для него и для всего сионистского мира Полина Монбаз становится Паулой. После недолгой брачной церемонии молодая супруга стремглав несется в больницу, чтобы присутствовать на срочной операции, а новоявленный муж отправляется на заседание Центрального комитета «Поалей-Цион».


«Пятнадцатиминутное опоздание крайне удивило товарищей, привыкших к моей пунктуальности. Пришлось объяснить, что опоздал я потому, что только что женился. Само собой, все стали меня поздравлять, недоумевая, почему я не сказал об этом ни одной живой душе. Так я женился без раввина».


Вечером, как всегда, Паула возвращается в свою квартирку, которую снимает вместе с подружками, а Бен-Гурион идет к себе, где его ждет Бен-Цви. Молодые встречаются только в следующие выходные и начинают заниматься поисками жилья. В доме номер 631 по улице Бэдфор в Бруклине они находят квартиру, но совместная жизнь оказывается недолгой. Пять месяцев спустя наступит неожиданная развязка — «декларация Бальфура» от 2 ноября 1917 разлучит их на полтора года. Это удивительное заявление — письмо лорда Бальфура, секретаря «Форин-оффис» (министерства иностранных дел), адресованное лорду Ротшильду — превзойдет все надежды самых оптимистично настроенных сионистов:


«Правительство Ее Величества Королевы Великобритании благосклонно воспримет создание в Палестине национального очага еврейского народа и приложит все усилия для облегчения решения этой задачи…».


Заслуга в редактировании этого текста обычно приписывается доктору Хаиму Вейцману, который, таким образом, становится бесспорной «звездой» сионистского движения. В 1916 году возглавлявший химическую лабораторию в Манчестере Хаим Вейцман предложил Первому лорду Адмиралтейства Уинстону Черчиллю гениальный способ умерить нехватку боеприпасов — синтетический ацетон, позволивший продолжить производство взрывчатых веществ. Несколько месяцев спустя новый премьер-министр Ллойд Джордж спросил ученого, чем можно вознаградить его участие в военных разработках, на что получил ответ: «Сделайте что-нибудь для моего народа». Так Вейцман отстоял Палестину…

Сомнительно, чтобы события развивались именно таким образом, и еще более невероятно, что англичане оставались верны своему обещанию после войны, к которой относились со всей серьезностью. В самом деле, они уже отдали Палестину французам и пообещали ее арабам! Мотивация была иной: в стремлении заполучить поддержку евреев всего мира в борьбе с ведущими державами их особенно волновала позиция евреев в России и США. Их тревожило, что многие евреи симпатизировали Германии, приняв ее сторону в войне с Россией — страной притеснений и погромов. По доходившим с континента слухам Германия готовилась сделать просионистское заявление и оказать давление на Турцию с тем, чтобы последняя предоставила евреям право иммигрировать для дальнейшего обустройства в Палестине. Пять миллионов евреев в России, Германии, Австрии и Венгрии являли собой политический козырь, пренебречь которым было нельзя. По иронии судьбы, через пять дней после появления в печати заявления лорда Бальфура большевистская революция свергла правительство Керенского. Некоторые историки полагают, что, свершись русская революция на пять дней позже, декларацию Бальфура можно было бы похоронить.

Такая трактовка событий предлагалась шестьдесят лет спустя, но в тот момент декларация была горячо одобрена всеми евреями мира. Единственным диссонансом прозвучал голос Бен-Гуриона:


«Англия не отдала нам Палестину. Даже если бы англичанам удалось завоевать всю страну, она не стала бы нашей потому, что Англия согласилась на это, заручившись поддержкой других государств. Англия совершила великолепный поступок: она признала наше существование как политической нации и признала наше право на эту страну. Но только еврейский народ может сделать это право реальным; только он один, своими телом и душой, силой и капиталом способен выстроить свой «Национальный очаг» и завершить свое национальное искупление».


Он не стремится преуменьшить политическое значение декларации Бальфура. В эти дни всеобщего ликования многие считали, что Мессия возвратился на землю в облачении британского лорда, и еврейский народ вскоре вновь обретет землю Израилеву. Всемерно отстаивая свои тезисы, Бен-Гурион имеет перед собой одну лишь цель: представить факты в их реальной перспективе.

Тем не менее после заявления Бальфура Бен-Гурион изменил свою позицию по основному вопросу. С вступлением США в войну несомненный перевес оказался на стороне стран Антанты, и в конце 1917 года, когда британская армия было готова войти в Палестину, стало ясно, что дни турецкого господства сочтены. Вновь встал вопрос о Еврейском легионе, и на этот раз Бен-Гурион счел важным, чтобы еврейские солдаты вошли в состав специальных отрядов и получили возможность рисковать жизнью ради освобождения Палестины. Он встал в первые ряды тех, кто отстаивал идею создания еврейского батальона, и отправился в Вашингтон отстаивать свою точку зрения перед членом Верховного суда Луи Брандейсом — одной из самых заметных личностей американского сионистского движения. Брандейс изложил идею президенту Вильсону, но тот отверг ее. Проблема разрешилась только тогда, когда по инициативе Владимира Жаботинского еврейские батальоны стали формироваться в самом сердце британской армии. 150 членов «Гехалуца» вступили добровольцами в Еврейский легион и вместе с 200 палестинскими евреями, бежавшими в США, создали ядро формирования, получившего название 39-го батальона Королевских стрелков Ее Величества королевы Англии.

26 апреля 1918 года в скромной квартирке в Бруклине Бен-Гурион сообщает жене о своем вступлении в Еврейский легион. Паула рыдает: она на четвертом месяце беременности и не вынесет даже мысли о разлуке с мужем. Супруг считает бессмысленным напоминать, что еще до свадьбы говорил ей о своих намерениях, которые она одобряла. Она умоляет не покидать ее, но муж неумолим. Он обещает вызвать ее в Палестину сразу же после рождения ребенка. 28 мая в английском консульстве в Нью-Йорке он приносит присягу и на следующий день уезжает в Виндзорский учебный лагерь в Канаде.

Весна в самом разгаре; по пути следования поезда толпы евреев приветствуют героев, едущих освобождать Палестину. Прибыв в Виндзор, Бен-Гурион сразу же попадает в объятия загорелого солдата в английской военной форме: Ицхак Бен-Цви приехал туда на неделю раньше.

Хотя Бен-Гурион уже не юноша (ему тридцать два года), жизнь в лагере восхищает его. Но он совсем не такой, как другие солдаты. У него есть опыт политической деятельности, он признанный оратор и имя его хорошо известно легионерам. По собственному свидетельству, он умеет заставить подчиняться самых недисциплинированных и даже рецидивистов. Эти качества замечает командование и присваивает ему воинское звание.


«Сегодня утром по распоряжению Вильсона, старшего унтер-офицера роты, мне должны были присвоить воинское звание капрала, но я отвертелся, объяснив, что принесу больше пользы в качестве солдата».


Этот «бунт» длится недолго. Во время инспекционного визита коменданта лагеря старший унтер-офицер представляет Бен-Гуриона как «лучшего солдата еврейского батальона» и добавляет, что тот отказался от звания капрала. Тогда офицер вызывает к себе непокорного солдата: «За границей не будет никаких комитетов, но военнослужащие всегда обязаны подчиняться приказу. На вашем месте я бы надел погоны». Бен-Гурион вынужден согласиться. Месяц спустя он становится старшим ефрейтором.

11 июля морским конвоем из двадцати кораблей легионеры покидают Канаду и отправляются в Англию. Через И дней рота Бен-Гуриона высаживается в Тилбери и направляется в военный лагерь, расположенный в Ханслоу. Получив увольнительную на несколько дней, он приезжает в Лондон, где встречается с руководителями сионистского движения. Там он с горечью узнает, что авангард Еврейского легиона намеренно задержан в Египте, поскольку генерал Алленби и его штаб не согласны с декларацией Бальфура и категорически противятся любому, даже самому скромному участию евреев в освобождении Палестины. Вот почему только 14 августа 39-й стрелковый батальон в полном составе отправляется морем в Египет и две недели спустя высаживается в Порт-Саиде.

Бен-Гурион взволнован предстоящей встречей со старыми друзьями, остававшимися в Палестине. Впрочем, многие из них едут в Египет и вступают в армию. Через неделю после приезда сионистский лидер покидает свой полк и отправляется в Каир, где стоит лагерь Палестинского батальона, но в тот же день он срочно госпитализирован с приступом дизентерии. Там, в госпитале, где он пробудет несколько недель, его находит телеграмма Паулы о рождении дочери, Жеулы. Как водится, личное счастье приобретает «национальный» размах. Он пишет жене: «Наш ребенок родился именно в тот счастливый момент, когда наша земля стала свободной и радость этой минуты осветит всю ее жизнь». В его письмах к Пауле тесно переплетаются националистические устремления и личные чувства. До ее приезда в Египет он буквально бомбардирует жену страстными декларациями, не умея (или не желая) отделить личное счастье от сионистской мечты.


«Я знаю, какой ценой ты платишь за меня и мои идеалы, — пишет он из Виндзора. — Эта цена — твои молодость и счастье — слишком высока, и я не знаю, смогу ли когда-нибудь платить тебе тем же. Но настоящая любовь всегда жестока. Если бы я находился сейчас рядом с тобой, я вряд ли бы заслуживал иметь от тебя ребенка и вся наша жизнь была бы никчемной и бесцельной…»


Из ее ответов он узнает, что она тяжело переживает разлуку и от его идеалов ей не становится легче. Стремясь поддержать жену, которая явно падает духом, он описывает их светлое будущее яркими красками революционного памфлета:


«Зная тебя достаточно хорошо, я абсолютно убежден, что ты вынесешь эти тяготы и, заплаканная и страдающая, вскарабкаешься на вершину горы, откуда увидишь новый мир, мир света и радости, искрящийся блеском вечно нового идеала; это иной мир, мир высшего счастья, дивная вселенная, мир, в который смогут войти лишь некоторые, ибо только духовно богатые получат на это право; душа твоя глубока и богата, ты достойна той прекрасной жизни, которую я стремлюсь создать для тебя».


В других письмах он говорит о своей страстной любви к ней:


«Снова мне, как мальчишке, как последнему дураку, кажется, что я люблю тебя в первый раз, я ищу твои губы, твои руки, я жажду прижать тебя к себе, обхватить горящими руками, встать рядом с твоим ложем, склониться над тобой и целовать, забыв все на свете, кроме тебя; как тогда, в твоей девичьей постели, я хочу любить тебя и наслаждаться этой взаимной любовью — сплетеньем тел, поцелуем, единым ритмом сердец».


Однако из этой переписки видно, что «революционная страсть» — сочетание любви к женщине и любви к родине — является односторонней. Паула глубоко любит его, но, несмотря на все усилия мужа и свои собственные, ей не удается возвыситься над обычными проблемами покинутой влюбленной женщины. У нее лет этого боевого пыла, необходимого для достижения «великого идеала», о котором он ей пишет, и разделяющая их пропасть делает невозможным тот «духовный сплав», о котором мечтает Бен-Гурион. Паула предстает язвительной задирой, измученной бесконечными заботами нью-йоркской жизни, женщиной сгорающей от желания быть рядом с любимым. Она рожает, занимается ребенком, преодолевает все материальные трудности одна, без него. В полных отчаянья письмах она подробно описывает свои горести и трудности, обвиняя его в том, что он мало ее любит. Всякий раз, когда долгожданное письмо запаздывает, она решает, что он никогда больше ей не напишет. Ее можно понять: она не сионистка и идеология мужа ей безразлична. Она любит его и посвятит ему жизнь, но, какой бы сильной ни была их любовь, она не сможет их сблизить.

Бен-Гурион никогда не узнает, что такое боевое крещение. Прежде чем его батальон попадет на фронт, турецкие войска отступят и Палестину займут англичане. В Тель-Авив он приедет только 6 ноября 1918 года. Прошло почти три года с того момента, как он был «изгнан навечно». Теперь его окружают друзья и товарищи, и он, гордый и счастливый, стоит среди них, одетый в военную форму, на рукаве которой сверкает Звезда Давида. Его изгнание кончилось.

Глава 4

Партийный билет № 3

Все еще находясь в Каирском военном госпитале, Бен-Гурион получает газету Крестьянского Союза Палестины «За работу». Его внимание привлекает длинная статья-программа Берла Каценельсона под названием «К грядущим дням». Это изложение собственного кредо, написанное накануне новой эры сионизма, главной мыслью которого является идея создания Палестины силами еврейских крестьян. В своей программе Каценельсон подчеркивает, что именно крестьянство, как подлинный авангард сионизма, будет определять политику национального движения на мировом уровне.

Прочитав статью, Бен-Гурион с радостью отмечает «единство точек зрения». Как только его выписывают из госпиталя, он отправляется в лагерь Палестинского батальона с надеждой встретиться там с Каценельсоном. Этот коренастый, с вьющейся шевелюрой, политически грамотный человек стал ментором и идеологическим наставником социалистически настроенных поселенцев, которые без гроша в кармане, хватаясь за любую работу, годами скитались по стране. Бен-Гурион раскрывает перед ним все преимущества объединения двух социалистических партий — «Поалей-Цион» и «Гапоэль Гацаир», на что Каценельсон «без энтузиазма» отвечает: «Ладно, давайте встретимся с представителями «Гапоэль Гацаир». Поскольку члены «Гапоэль Гацаир» жили в той же самой казарме (что лишний раз доказывает, насколько тесно были связаны в то время политические группировки еврейских поселенцев в Палестине), «представители «Гапоэль Гацаир» приняли идею объединения».

Меньше чем через две недели после этой встречи батальон Бен-Гуриона покидает Египет. Прибыв в Палестину, Бен-Гурион без разрешения покидает лагерь и отправляется в Яффу набирать сторонников единения. Этот поступок положил конец его военной карьере: четыре дня спустя он арестован, осужден, лишен воинского звания и приговорен к штрафу, который должен выплатить в трехдневный срок до перевода простым солдатом в другую роту. Вынесенный вердикт его нисколько не огорчает, тем более что через несколько дней он получает увольнение на месяц и снова приступает к политической деятельности.

Первыми, кто начал ставить преграды на пути объединения партий, оказались члены «Поалей-Цион», конгресс которой состоялся в феврале 1919 года. Задача Бен-Гуриона была не из легких, поскольку он все еще находился в меньшинстве и ратовал за прагматичный, а не догматичный социализм. Со всей свойственной ему горячностью он вступает в жаркую дискуссию, сметает все преграды и форсирует принятие решения. Конгресс постановляет все же поддержать его предложение об объединении. Но конгресс «Гапоэль Гацаир» в принципе отвергает его. Не согласившись с таким решением, Каценельсон и Бен-Гурион созывают «всеобщий съезд всех трудящихся земли Израилевой», на котором восемьдесят один делегат высказывается в поддержку плана единения, выдвинутого Каценельсоном, и предлагает название новой партии — «Единство труда». Одна из важнейших резолюций конгресса требует «международных гарантий установления на земле Израилевой независимого еврейского государства, которое под эгидой Лиги Наций будет бороться за создание в стране еврейского большинства».

Но создание «Единства труда» является лишь частичной победой. В самом деле, в то время рабочие сионистские движения составляли незначительную часть мирового сионизма, и сами палестинские трудящиеся были не чем иным, как меньшинством среди меньшинства. Но Каценельсон и Бен-Гурион смотрели вперед: они хотели объединить всех еврейских трудящихся Палестины в единую организацию, которая не только возглавляла бы сионистскую деятельность на земле Израилевой, но и определяла бы политику мирового сионистского движения. Эту роль могло бы сыграть «Единство труда», но когда стремление «Гапоэль Гацаир» сохранить собственную автономность становится очевидным, возникает необходимость создания другой организации — надпартийной, что и было сделано в декабре 1920 года. Так появилась Всеобщая Федерация еврейских трудящихся Израиля, известная сегодня под названием «Гистадрут» (Всеобщая Федерация Еврейских трудящихся Палестины). Однако Бен-Гуриону не удается войти в число тех, кто определяет основные принципы деятельности федерации, — он снова оказывается за границей…

В субботу, 17 ноября 1919 года, на причале Яффы солдат Бен-Гурион с трепещущим от волнения сердцем встречает жену и четырнадцатимесячную дочь Жеулу, которую видит впервые. Он устраивает их в гостиницу и уделяет им все свое время, чувствуя себя настоящим отцом семейства. Перед отъездом из Нью-Йорка он совершенно искренне пообещал Пауле: «Я дам тебе яиц и молока не только для утоления голода и жажды, но и для купания в них нашего ребенка, если ты этого захочешь. Клянусь тебе, моя дорогая Паула, что у Жеулы будет все, что только есть в Бруклине и Бронксе, все, вплоть до походов в Метрополитен-Опера». Когда он наконец увидел дочь, его восторгам не было границ: «Без отцовского тщеславия могу сказать, что это одна из самых милых, самых очаровательных, самых красивых и умных девочек, которых я когда-либо видел».

Вскоре после их приезда он увольняется из армии и полностью отдается становлению партии «Единство труда», которая в конце весны решает послать его в Лондон для налаживания связей с лейбористской партией и возглавить отделение Всемирной Федерации «Поалей-Цион». В начале июня 1920 года он выезжает туда вместе с семьей. Беременная вторым ребенком, Паула должна родить в конце лета.

Первое время пребывания в Европе полно лихорадочных хлопот, затем жизнь становится монотонной и однообразной. Вскоре он вынужден оставить Паулу и Жеулу в Лондоне и уехать в Вену для участия в конгрессе Всемирной Федерации «Поалей-Цион». В результате бурных дебатов в конце работы конгресса происходит раскол Федерации, вызванный разногласиями между левым крылом, с одной стороны, которое настаивает на слиянии с Третьим Интернационалом и полном разрыве с Всемирным Конгрессом, и правым крылом, с другой, которое следует принципам сионистов-социалистов «Единства труда». Бен-Гурион оказывается в сложном положении, он разрывается между предполагаемым расколом партии и неминуемым сообщением Паулы о том, что она вот-вот родит. Телеграмма застает его в разгар полемики, и он спешно выезжает в Лондон. Неделю спустя после его возвращения Паула рожает сына, которого называют Амос.

Пережив напряженный период, семья переезжает в маленькую квартирку в Майда-Вале. Каждое утро Бен-Гурион едет на метро в представительство «Поалей-Цион» и познает все прелести существования сионистского руководителя диаспоры. Рутина и отдаленность от Палестины, где происходят действительно важные события, угнетают его. Эти несвойственные ему чувства подавленности и уныния заметны в письме к Рахиль Янаит: «В Лондоне, дорогая моя, постоянно живешь в холодном сером тумане, хотя, по правде говоря, я его еще ни разу не видел собственными глазами. Когда же, наконец, будут упразднены эти представительства?».

Он возобновляет регулярную переписку с отцом, с членами семьи в Польше и в России, но их взаимоотношения в корне изменились. Он берет на себя роль главы семьи и, в свою очередь, материально поддерживает отца, нередко навязывая свою волю протестующим домочадцам.

Отец и сестры умоляют его помочь им эмигрировать в Палестину, но он категорически отказывается, объясняя это тем, что «все зависит от моего будущего. Пока я даже не представляю, как выкручусь из всего этого». Желая хоть как-то облегчить переживания Виктора Грина, он предлагает ему приехать в Лондон «вместе с тетушкой» (второй женой отца), затем приглашает только отца, давая понять, что «не сможет оплатить поездку тетушки».

Сестра Ривка, со своей стороны, тоже просит помочь ей выехать в Палестину, уверяет, что согласна на любую работу, но он отказывает и ей. «Не думаю, что она смогла бы здесь работать или просто найти работу, которая бы ее устраивала». Он ставит условие: она должна иметь при себе такую сумму, проценты с которой позволили бы ей жить безбедно! Когда речь идет о его семье, автор пламенных речей и публикаций, призывающих к массовой иммиграции, реагирует как обычный мещанин-антисионист. Он даже уговаривает сестру принять образ жизни, который любой социалист-неофит разнес бы в пух и прах!

После визита Паулы в Плоньск отношения с отцом резко ухудшаются. Предполагая пробыть в гостях несколько недель, она остается там почти год. Собираясь в марте 1921 года на несколько месяцев в Вену, Бен-Гурион решил отправить Паулу с детьми в Польшу, к своей семье. Стычки Паулы с Виктором Грином начались сразу же по приезде. Она горько сетует на то, что «в комнате пахнет плесенью»; что вода, которую ей подают к столу, непригодна для питья; что туалет в ужасном состоянии. Она просит нанять ей в помощь прислугу. Возмущенные хозяева считают Паулу капризной хамкой. Когда в мае Бен-Гурион приезжает в Плоньск, ему не удается рассеять гнетущую атмосферу враждебности и язвительности, прочно установившуюся между отцом и женой. Более того, он отказывается увезти ее с собой даже тогда, когда натянутость отношений Паулы со свекром становится невыносимой. Бен-Гурион не предполагал, что разлука с семьей окажется столь долгой, но когда в мае 1921 года Яффу охватила волна кровавых бунтов, он оставляет жену с детьми у своих родителей, а сам уезжает в Палестину. Паула с малышами сможет приехать к нему только через год.

Когда в конце лета Бен-Гурион приезжает в Яффу, город еще не забыл пролитой крови. Тревога, которую вызывали у арабов откровенные намерения евреев, этих чужаков, пришедших издалека, превратить Палестину в свою страну и установить в ней еврейское правительство при поддержке Англии, была не нова.

Еще в 1920 году за несколько недель до открытия в Сан-Ремо конференции Лиги Наций, в повестку дня которой входило обсуждение британских полномочий, напряжение резко возросло, что, собственно, и ожидалось. Влиятельные арабские руководители полагают, что происшедшие в стране бунты могут поколебать намерения держав доверить Англии осуществление декларации Бальфура. «Это наша страна, а евреи — наши собаки», — ревут толпы арабов, безнаказанно громя евреев в Иерусалиме и понимая, что их действия не осуждаются оккупационными властями. Штаб британской армии в Палестине не испытывает ни малейшей симпатии к сионистам, однако конференция в Сан-Ремо утверждает полномочия Англии. Охваченные энтузиазмом 64 000 живущих в Палестине евреев приветствуют первого верховного комиссара сэра Герберта Сэмюэла. Но ни аплодисменты, ни слезы радости, ни всеобщее ликование, которыми отмечен приезд еврейского аристократа, не могут рассеять глубокой озабоченности, охватившей палестинских евреев. Вспышка эйфории, вызванная декларацией Бальфура, постепенно гаснет.

Не успели высохнуть якоря, как Великобритания оказалась в весьма сложном положении, вызванном неосторожно данными ею обещаниями арабам, евреям и своим собственным союзникам. Англия попыталась передать полномочия французам, сообщив Хуссейну, правителю Мекки и королю Хиджаза, что арабская территория раскинет свои границы вплоть до берегов Средиземного моря и что британское правительство сделает все возможное для создания еврейского национального очага… на земле Палестины! Чтобы выйти из создавшегося тупика и удовлетворить желания обеих сторон, Англия с жаром взялась за переделку Среднего Востока, намечая новые границы через пустыню, препираясь из-за северных рубежей Палестины с французами, которые оккупировали Сирию, и одновременно успокаивая арабов. Когда сэр Герберт Сэмюэл приступил к выполнению своих обязанностей, военный губернатор в рамках официального признания вручил ему «Палестину во всей целостности». Однако таковой она оставалась недолго. Девять месяцев спустя Уинстон Черчилль, министр колоний Ее Величества, расколол библейскую Палестину надвое, оторвав от подмандатных земель восточную территорию реки Иордан для создания независимого королевства Трансиордании при правлении Абдаллаха Ибн Хусейна из династии Хашимитов.

В мае 1921 года вновь вспыхнувшие восстания потребовали немедленного возвращения Бен-Гуриона. Бунты продолжались неделю и унесли жизни сорока семи евреев. Для арабов эта вспышка насилия отозвалась положительными результатами. Сэр Герберт Сэмюэл принял решение временно приостановить иммиграцию евреев, и в том же году «Белая книга» Черчилля узаконила раздел Палестины, дав ограниченное толкование «Национального очага еврейского народа». Сокращение волны иммиграции объяснялось «экономическими проблемами абсорбции» страны — весьма расплывчатая формулировка с учетом требований британской внешней политики.

Все эти меры и заявления отнюдь не являлись «вероломством» или «предательством» по отношению к декларации Бальфура, как впоследствии пытались представить руководители сионистских движений. Они были не чем иным, как отступлением от провозглашенных Бальфуром задач, но Англия в то же время пыталась взглянуть в лицо действительности, что категорически отказывались делать большинство сионистов. Случившиеся в 1920–1921 годах беспорядки глубоко потрясли многих руководителей движения. И не тогда ли родился лозунг: «Народ без земли возвращается на землю без народа»?..

Палестина была малонаселенной страной, и живущие в ней евреи составляли ничтожное меньшинство. В XIX веке в период образования колониальных империй западные державы, рассматривая проблему иммиграции на ту или иную территорию, даже не задумывались о населявших ее «туземцах». После первой мировой войны право наций на самоопределение, о котором во весь голос говорили США, бросаясь на помощь странам Антанты, все еще оставалось прерогативой «развитых» народов. Именно тогда Средний Восток столкнулся с первыми проявлениями национализма, который в полной мере отражал империалистические концепции, унаследованные от викторианской эпохи.

Впрочем, само сионистское движение также не избежало болезненных политических конвульсий, вызванных этой мутацией. Обострялись собственные внутренние конфликты. Американские сионисты и не собирались смотреть правде в глаза. По их мнению, после декларации Бальфура оставалось лишь набросать основы экономического развития Палестины и «Национальный очаг» автоматически станет реальностью. Они начали конфликтовать с Хаимом Вейцманом, который заявил, что иммиграция и создание новых поселений необходимы для достижения сионистских целей. Эта позиция была близка задачам палестинских трудящихся, но Вейцман был для них «чужим» и не мог стать их руководителем.

Весной 1918 года Вейцман приехал в Палестину. В белом костюме, сшитом по последней моде, в ореоле славы он сошел на берег в сопровождении представителей еврейских и сионистских организаций Англии, Франции и Италии. Его делегация, жившая в штаб-квартире генерала Алленби и приглашавшая к столу только самых выдающихся офицеров, мельком взглянувшая на страну из окна машины, любезно предоставленной британской армией, резко контрастировала с жалкой горсткой полуголодных оборванных поселенцев, измученных четырьмя годами войны. Английские генералы никогда и не слышали об их упорной борьбе, мечтах и планах; да и сам Вейцман едва упоминает о них в своих «Воспоминаниях». Пропасть, разделявшая палестинских трудящихся и сионистов диаспоры, была огромной.

Ознакомившись с последним циркуляром Сионистской организации, поселенцы буквально заскрежетали зубами: «Никто не имеет права отказаться от своего дома или работы, не будучи уверен, что сможет обустроиться в Палестине». По мнению руководителей диаспоры, основной причиной являлась нехватка средств; гнев палестинцев достиг апогея в 1921 году, когда Исполнительный Комитет представил свой отчет на XII конгрессе сионистов:


«Ввиду сложившихся в Палестине экономических условий, а также критического финансового положения Сионистской организации Центральный комитет счел отправку материально не обеспеченных поселенцев в Палестину несвоевременной и направил в основные иммиграционные службы инструкции с просьбой временно приостановить поток иммигрантов в страну».


Все более и более убеждаясь, что только они сами могут взять на себя решение нелегкой задачи приведения в действие всего механизма, трудящиеся Палестины вновь чувствуют необходимость организованной силы. Такая сила существует с 1920 года — это «Гистадрут», генеральным секретарем которой станет Давид Бен-Гурион.

Ему тридцать пять лет. В «Гистадрут» он видит «армию труда», которая воссоздаст Израиль. Надо было быть большим оптимистом, чтобы верить в это, поскольку в тот момент партия насчитывала всего 4433 человека — обездоленных, порабощенных, затерявшихся среди 65 000 евреев. Во многих районах царит безработица, в страну хлынул новый поток изголодавшихся послевоенных иммигрантов из Восточной Европы. Касса «Гистадрут» пуста, партия почти неизвестна за границей и финансовой поддержки ждать неоткуда. Сионистский конгресс не принимает ее всерьез, а власти не знают даже имен ее молодых руководителей.

Создать «Национальный очаг», сделав рабочий класс доминирующей силой страны с тем, чтобы диктовать свою политику мировому сионистскому движению — вот задача, которую ставит перед собой Бен-Гурион. Выбранный в секретариат «Гистадрут» в конце лета 1921 года, он получает партийный билет № 3. Кроме него в секретариате еще несколько человек, но все они уходят один за другим и в конце концов вся ответственность за Конфедерацию ложится на его плечи. Двенадцать лет, которые он проведет во главе «Гистадрут», станут самыми тяжелыми в его политической карьере. Он сталкивается с почти непреодолимыми трудностями, познает унизительную нищету, работает как каторжный. Но за все эти долгие горькие годы еврейская община закалила свою способность к сопротивлению и укоренилась на земле Израилевой, а Бен-Гурион приобрел статус национального лидера.

Убедив коллег перенести штаб-квартиру «Гистадрут» из Тель-Авива в Иерусалим «по национальным причинам», он вместе с одним сотрудником секретариата снимает комнату в одном из самых бедных кварталов города. В комнате только одна кровать, и они по очереди спят на полу. Денег катастрофически не хватает. «Гистадрут» выплачивает ему мизерное жалование, большую часть которого он отсылает Пауле (она с детьми все еще в Плоньске) и отцу. Все свои расходы он скрупулезно записывает, но нередко вынужден брать деньги в долг для преодоления вечных финансовых проблем, возникающих в конце каждого месяца. Иногда у него нет средств на текущие расходы — на еду, керосин, сигареты и газеты, но на книги он находит деньги всегда. Снедаемый демоном чтения, он покупает по нескольку книг в неделю и записывает их названия в свой дневник. В январе 1922 года он читает все об иудаизме, просит друга достать для него «Историю искусства» Шпрингера, в Иерусалимской библиотеке заказывает литературу по географии Палестины, о жизни Христа, учебники латинской и армянской грамматики; он берет книги о христианстве, об археологических исследованиях в Палестине, по истории и географии Среднего Востока. Вскоре к ним добавятся работы по истории Среднего Востока и арабских народов, об истоках сионизма, труды основоположников социализма и учебники по политологии. 20 марта, проглядывая свою библиотеку, он с гордостью внесет в записную книжку: «В числе моих книг: на немецком — 219, на английском — 340, на арабском — 13, на французском — 29, на иврите — 140, на латыни — 7, на греческом — 2, на русском — 7, на тюркском — 2; различных словарей — 15. Итого: 775 томов». Десятками и сотнями книги скапливаются в маленькой комнатке и он буквально проглатывает их. Он не интересуется общественной жизнью; у него есть двое-трое друзей; вечера и большую часть ночей он проводит за редактированием газетных статей, чтением или учебой. Он начнет учить древнегреческий, прочтет в оригинале Платона и Сервантеса (чтобы лучше знать испанский).