Ричард Матесон

Ткань повествования

Когда я вошел в автобус, они обе уже сидели в третьем ряду справа от прохода. Маленькая женщина, сидевшая ближе к проходу, смотрела на свои колени, на которых обессиленно покоились ее руки. Вторая смотрела в окно. За окном почти стемнело.

Напротив них оставалось два свободных места, так что я положил чемодан на багажную полку и сел. Дверцы захлопнулись, и автобус выехал со станции.

Некоторое время я развлекался тем, что смотрел в окно и листал захваченный в дорогу журнал.

Потом я поднял глаза и взглянул на двух женщин.

У той, которая сидела ближе, были сухие, безжизненные светлые волосы. Они походили на волосы куклы, которая долго лежала на полу и запылилась. Кожа у женщины была белая, и все лицо казалось вылепленным из свечного сала чьими-то торопливыми пальцами: один щипок — подбородок, другой — рот, третий — нос, по щипку на каждое ухо и, наконец, две грубые дырки для глаз-бусинок.

Она говорила руками.

Я ни разу еще такого не видел. Нет, я читал об этом и встречал изображения жестов из азбуки глухонемых, но никогда не видел, как это делается, вблизи.

Короткие бледные пальцы энергично мелькали в воздухе, словно ее голову распирало множество интереснейших идей, какие она обязана была высказать и боялась растерять. Пальцы сгибались и растопыривались, за считаные мгновения они принимали дюжины различных положений в пространстве. Она вырисовывала руками компактные фигуры одну за другой, растягивая и сжимая свой беззвучный монолог.

Я взглянул на вторую женщину.

Усталое худое лицо. Она откинула голову на подголовник, и ее бесстрастный взгляд был прикован к жестикулирующей компаньонке. Никогда не встречал таких глаз. Они совершенно не двигались, в них не было ни единого проблеска жизни. Она смотрела на глухонемую и монотонно кивала головой, словно автобус ехал по кочкам.

Время от времени она пыталась отвернуться к окну или закрыть глаза. Но каждый раз вторая женщина протягивала пухлую руку и дергала ее за платье, тянула, вынуждая компаньонку снова следить за бесконечным танцем белых рук.

Мне показалось просто невероятным, что кто-то вообще в состоянии это понимать. Руки мелькали так быстро, что мои глаза за ними не поспевали. Это было просто мельтешение взбудораженной плоти. Однако вторая женщина все кивала и кивала.

В своем — беззвучном — роде эта глухонемая была настоящей балаболкой.

Она не останавливалась ни на секунду. Она вела себя так, словно была обязана сохранять темп, иначе ее ждет неминуемая гибель. Дошло до того, что мне уже стало слышаться, о чем она говорит, я почти представлял себе непрерывно журчащий ручей глупостей и сплетен.

Иногда, похоже, речь заходила о чем-то, кажущемся ей невероятно забавным, настолько невыносимо смешным, что она спешно разводила руки ладонями наружу, как будто отталкивая от себя нахлынувший на нее поток веселья, чтобы он не раздавил ее своей массой.

Наверное, я довольно долго глазел вот так, потому что они вдруг заметили это и обе посмотрели на меня.

Не знаю, чей взгляд поразил меня больше.

Маленькая глухонемая смотрела на меня глазками, похожими на твердые черные бусины, нос-кнопка подергивался, рот изгибался в похожей на натянутый лук усмешке, а пальцы, словно клювы прокаженных птиц, пощипывали ткань цветастого платья на коленях. То был взгляд уродливой куклы в человеческий рост.

Вторая женщина смотрела со смутной жаждой.

Ее темные глаза пробежали по моему лицу, потом резко перешли на тело, и я заметил, как грудь под темным платьем внезапно напряглась, приподнимаясь, после чего я отвернулся к окну.

Я сделал вид, будто любуюсь полями, но все равно чувствовал, как обе они сверлят меня пристальными взглядами.

Затем, краем глаза, я увидел, как глухонемая снова вскинула руки и принялась ткать свои безмолвные гобелены. Прошло несколько минут, и я опять посмотрел на эту пару.

Худощавая женщина снова в стоическом безмолвии смотрела на руки. Да, устало кивала она, да, да, да.

Я почти задремал, глядя на мелькающие пальцы, на качающуюся голову. Да, да, да…

Внезапно я проснулся: кто-то энергично теребил меня.

Подняв глаза, я увидел глухонемую, эту неутомимую прялку. Она тянула меня за пиджак, пытаясь поднять с места. Я смотрел на нее в сонном недоумении.

— Что вы делаете? — шепотом спросил я, позабыв, что она не слышит.

Она продолжала решительно тянуть меня, и каждый раз, когда автобус проезжал мимо очередного фонаря, я видел белое лицо и черные глаза, блестящие бусины, вставленные в восковую плоть.

Мне пришлось подняться. Она все тянула, а я был слишком сонным, чтобы собраться с мыслями и отразить столь решительный натиск.

Когда я встал в проходе, она плюхнулась на мое место и подтянула ноги, вытягиваясь на оба сиденья. Я стоял в недоумении. Затем, поскольку она притворилась, будто бы мгновенно заснула, я развернулся и посмотрел на ее компаньонку.

Она сидела, спокойно глядя в окно.

Я медленно шагнул и сел рядом. Поняв, что она не собирается ничего объяснять, я спросил:

— Зачем ваша подруга так сделала?

Женщина повернулась и посмотрела на меня. Она оказалась еще более худой, чем я думал. Ее цыплячья шея дрогнула.

— Это была ее идея, — сказала она.— Я ни о чем ее не просила.

— Какая идея?

Она посмотрела на меня внимательнее, и я снова увидел в ее глазах ту смутную жажду. Жгучую жажду. Желание полыхало в ней жарким огнем. Я почувствовал, как забилось сердце.

— Вы сестры? — спросил я, только бы прервать тревожное молчание.

Она ответила не сразу. Потом лицо ее напряглось.

— Я ее компаньонка. Платная компаньонка.

— О. Наверное, это… — Я забыл, что собирался сказать.

— Вы не обязаны со мной разговаривать. Это была ее идея. Я ей ничего не предлагала.

Мы сидели в неловком болезненном молчании, я тупо таращился на нее, она смотрела в темноту за окном. Затем женщина повернула голову, и в ее глазах заблестел свет уличных фонарей.

— Она все время говорит, — произнесла она.

— Что?

— Все время говорит.

— Забавно, — я неловко улыбнулся, — в смысле, называть это разговорами. То есть…

— Я уже не вижу ее рта, — продолжала она. — Ее рот — руки. Я слышу, как она разговаривает руками. У нее голос словно скрипучие шестеренки, — Она судорожно вздохнула. — Господи, сколько она болтает.

Я сидел молча, разглядывая ее лицо.

— Я никогда не разговариваю, — сказала она. — Я все время с ней и не произношу ни слова. Всегда — тишина. Я удивляюсь, когда слышу, как люди говорят по-настоящему. Я удивляюсь, когда слышу, как я сама говорю по-настоящему. Уже не помню, как это делается. Такое чувство, что вот-вот забуду вообще все, что знала о звучащей речи.

Она говорила нервно и быстро, в какой-то непонятной тональности. Голос взлетал от низкого сипения до высокого фальцета, в особенности оттого, что она пыталась говорить шепотом. И еще в нем звучало нарастающее волнение, которое стало овладевать и мной: словно в любой миг что-то внутри ее могло взорваться.

— Она никогда не оставляет мне времени для себя, — рассказывала она, — Она постоянно рядом. Я все время говорю ей, что хочу уйти. Я тоже немного владею языком глухонемых. И говорю ей, что хочу уйти. А она плачет и стонет, говорит, что убьет себя, если я уйду. Господи, ужасно наблюдать, как она умоляет. Мне делается дурно. Потом я начинаю ее жалеть и не могу уйти. Она снова счастлива, как ребенок, ее отец дает мне прибавку и отправляет нас в очередное путешествие, в гости к каким-нибудь родственникам. Отец ненавидит ее. Он бы с радостью от нее избавился. И я ее ненавижу. Но кажется, она обладает над нами какой-то властью. Мы не можем с ней спорить. Нельзя же кричать руками. А просто закрыть глаза и отвернуться, чтобы больше не видеть ее рук, недостаточно.

Голос ее делался все мрачнее, я заметил, как она прижимает ладони к коленям. Чем сильнее она вжимала в себя руки, тем труднее мне было оторвать от них взгляд. Прошло немного времени, и я уже не мог отвести глаз. Даже понимая, что она видит, я не мог. Это было похоже на сновидение, где любое желание позволительно.

Она продолжала говорить, ее голос немного дрожал.

— Она знает, что я хотела выйти замуж. Любая девушка хочет. Однако она не отпустит меня. Ее отец хорошо мне платит, а больше я ничего не умею. К тому же чем сильнее я ее ненавижу, тем сильнее жалею, когда она начинает плакать и умолять. Это не похоже на обычный плач или мольбы. Все так тихо, видишь только слезы, которые катятся по щекам. Она умоляет меня остаться, и в конце концов я сдаюсь.

Теперь я ощутил, что и мои руки дрожат на коленях. Ее слова почему-то выражали больше того, что означали. Вроде бы становилось очевидно, к чему все клонится. Но я был будто под гипнозом. Огни мелькали, вспыхивая в кромешной тьме, и казалось, что я угодил в какой-то запутанный кошмарный сон.

— Один раз она сказала, что найдет мне парня, — продолжала она, и я вздрогнул. — Я сказала, чтобы она перестала надо мной потешаться, но она заявила, что обязательно найдет мне любовника. И когда мы поехали с ней в Индианаполис, она прошлась по автобусу и привела какого-то матроса, чтобы он со мной поговорил. Еще совсем мальчишка. Он сказал, ему двадцать, но я уверена, что не больше восемнадцати. Зато он был милый. Он посидел со мной, мы поговорили. Сначала я стеснялась, не знала, что сказать. Но он был милый, с ним было приятно беседовать, если бы только напротив через проход не сидела она.

Я инстинктивно обернулся, но глухонемая, похоже, спала. Хотя когда я отворачивал голову, у меня возникло ощущение, что глазки-бусинки снова открылись и сосредоточились на нас.

— Не обращайте внимания, — сказала женщина.

Я потупился.

— Как вы думаете, это нехорошо? — спросила она вдруг, и я снова вздрогнул, когда ее жаркая влажная рука коснулась моей.

— Я… я не знаю.

— Морячок был такой милый, — произнесла она с тоской. — Он был милый. И мне плевать, что она смотрит. Это ведь неважно? Сейчас темно, она ничего толком не увидит. А услышать она не может.

Должно быть, я отшатнулся назад, потому что она вцепилась в меня.

— Я не заразная, — воскликнула она. — Так бывает не каждый раз. Я делала это только с тем моряком, клянусь, всего один раз. Я не лгу.

Пока она говорила, все более и более взволнованно, ее дрожащая рука соскользнула с моей и опустилась мне на бедро. У меня сжались мышцы живота. Я не мог пошевелиться. Наверное, я и не хотел шевелиться. Я был загипнотизирован звуком ее густого голоса и трепещущей рукой, которая сладострастно ласкала меня.

— Пожалуйста. — Она почти задыхалась.

Я пытался возразить что-нибудь, но в голову ничего не приходило.

— Я всегда одна, — начала она сначала. — Она не позволит мне выйти замуж, потому что боится. Она не хочет, чтобы я уходила от нее. Все в порядке, нас никто не видит.

Одной рукой она уже вцепилась ногтями в мою ногу. Другую руку она положила мне на колено, и когда нас ослепила очередная вспышка света, я увидел черный провал ее рта, голодные глаза сверкали.

— Тебе придется, — сказала она, придвигаясь ближе.

И внезапно она накинулась на меня. Ее рот обжигал, губы дрожали. Она жарко дышала мне в шею, а руки, неистовые и подрагивающие, вцеплялись в мое оказавшееся вдруг обнаженным тело. Хрупкие горячие конечности обвивались вокруг меня, будто плющ, снова и снова. Жар ее тела совершенно парализовал меня. Не знаю, как остальные пассажиры могли при этом спать. Но спали не все. Одна из них точно наблюдала.

Внезапно холод ночи возвратился, все было кончено, она быстро отстранилась, и платье сердито зашуршало, когда она одергивала подол, словно возмущенная пожилая леди, которая случайно выставила напоказ лодыжки. Она отвернулась и стала смотреть в окно, как будто меня больше не было рядом. Я в отупении наблюдал, как вздымается и опадает ее спина, ощущая, что начисто лишился сил, что все мои мышцы сделались ватными.

Затем я кое-как привел одежду в порядок и с трудом вышел в проход. В тот же миг глухонемая соскочила с места и протиснулась мимо меня, внезапно совершенно проснувшаяся. Я заметил, как взволновано ее лицо.

Опустившись на прежнее место, я снова посмотрел через проход и увидел, как толстые молочные пальцы сжимаются и трепещут, плетя в воздухе жадные вопросы. А худая женщина кивала и кивала, и глухонемая не позволяла ей отвернуться.