Ричард Матесон
Последний день
Он проснулся, и первое, о чем подумал: последняя ночь прошла.
А он проспал половину.
Он лежал на полу и рассматривал потолок. Стены по-прежнему отливали красным из-за света с улицы. В гостиной не было слышно никаких других звуков, кроме сонного дыхания.
Он огляделся.
По всей комнате распростерлись тела. Они валялись на тахте, свешивались с кресел, лежали, свернувшись клубочком, на полу. Некоторые были прикрыты ковриками. Двое были голыми.
Он поднялся на локте и поморщился от стреляющей боли в голове. Закрыл глаза и крепко зажмурил их. Затем открыл снова. Провел языком по стенкам пересохшего рта. Во рту до сих пор стоял привкус алкоголя и еды.
Он полулежал, опираясь на локоть, оглядывал комнату по второму разу, и в его мозгу медленно запечатлевалась вся картина.
Нэнси и Билл лежали друга у друга в объятиях, оба голые. Норман скорчился в кресле, положив голову на подлокотник, у него и во сне было напряженное лицо. Морт и Мэл лежали на полу, накрывшись грязными половиками. Они храпели. Остальные тоже валялись на полу.
За окном алое свечение.
Он посмотрел на окно, и его горло дернулось. Он заморгал. Оглядел свое длинное тело. Сглотнул застрявший в горле комок.
Я еще жив, подумал он, и все это правда.
Он потер глаза. Глубоко вдохнул мертвый воздух квартиры.
С усилием поднимаясь на ноги, он опрокинул стакан. Алкоголь и содовая выплеснулись на ковер и впитались в темно-синюю шерсть.
Он оглядел другие стаканы, разбитые, перевернутые, размозженные о стену. Посмотрел на батареи бутылок, все до единой пустые.
Встал, обводя взглядом комнату. Посмотрел на перевернутый проигрыватель, на разбросанные повсюду конверты от дисков, на обломки пластинок, лежащие на ковре сумасшедшим орнаментом.
Он вспомнил.
Накануне вечером все начал Морт. Он вдруг подскочил к проигрывателю и заорал пьяным голосом:
— На кой черт нужна теперь эта музыка? Просто лишний шум!
И он двинул носком ботинка по передней панели проигрывателя и отшвырнул его к стене. Согнулся пополам и упал на колени. Потом поднялся на ноги с проигрывателем в могучих руках, перевернул его вверх тормашками, швырнул и снова наподдал ногой.
— К чертям эту музыку! — орал он. — Я ненавижу это дерьмо!
И он принялся выдирать пластинки из конвертов и ломать их о колено.
— Давайте! — орал он остальным. — И вы тоже!
И это всех захватило. Как захватывали в последние дни любые нездоровые идеи.
Мэл оторвался от девчонки, с которой занимался сексом. Он принялся швырять пластинки в окно, на другую сторону улицы. И Чарли отложил на минуту свой пистолет и тоже встал у окна, пытаясь попасть пластинками в прохожих.
Ричард наблюдал, как черные летающие тарелки подпрыгивают и разбиваются на тротуаре внизу. Он даже сам запустил одну. Но потом отошел, предоставив остальным спускать пар без него. Он увел девчонку Мэла в спальню и переспал там с ней.
Теперь он размышлял обо всем этом, пока стоял, покачиваясь, посреди залитой алым светом комнаты.
На секунду он закрыл глаза.
Потом посмотрел на Нэнси и вспомнил, что время от времени пользовался и ею в сумасшедшие часы вчерашнего дня и прошедшей ночи.
Сейчас она выглядит омерзительно, подумал он. Она всегда была сучкой. Однако раньше ей приходилось это скрывать. Теперь же, под занавес последнего заката, она могла проявить себя только в том единственном, что ее по-настоящему интересовало.
Он задумался, остались ли на всем свете хоть несколько человек, сохранивших истинное достоинство. Такое достоинство, которое было бы с ними теперь, когда больше нет необходимости производить впечатление на других.
Он обошел спящую девушку. На ней была только нижняя юбка. Он посмотрел сверху на ее спутанные волосы, на размазавшиеся красные губы, на горестную гримасу, застывшую на лице.
Проходя мимо, он заглянул в спальню. Там в кровати были три девицы и двое мужчин.
В ванной он обнаружил тело.
Оно было небрежно закинуто в ванну и прикрыто задернутой занавеской для душа. Виднелись только ноги, нелепо свесившиеся через край ванны.
Он отодвинул занавеску и взглянул на пропитанную кровью рубашку и на белое неподвижное лицо.
Чарли.
Он покачал головой, затем отвернулся, умылся над раковиной. Это не имеет значения. Ничто не имеет значения. На самом деле сейчас Чарли входит в число счастливчиков. Один из легиона тех, кто сунул голову в духовку, перерезал себе вены, наглотался таблеток или избрал любой другой приемлемый для себя способ самоубийства.
Глядя на свое усталое лицо в зеркале, он подумал, что можно было бы перерезать вены. Но знал, что не сможет. Потому что требуется нечто большее, чем отчаяние, чтобы совершить акт самоуничтожения.
Он глотнул воды. Какое счастье, подумал он, что вода еще течет. Он сомневался, что осталась хоть одна живая душа, способная заботиться о водопроводе. Или об электросетях, о газовых трубах, телефонных линиях и, если на то пошло, о любых других коммуникациях.
Какой дурак пойдет на работу в последний день перед концом света?
Когда Ричард вошел в кухню, там был Спенсер.
Он сидел за столом в шортах и смотрел на свои руки. На плите поджаривалась яичница. Значит, газ тоже пока есть, подумал Ричард.
— Привет, — сказал он Спенсеру.
Спенсер пробурчал что-то, не отрывая взгляда от своих рук. Ричард не стал его дергать. Он только немного убавил газ. Достал из буфета хлеб и сунул куски в электрический тостер. Но тостер не работал. Он пожал плечами и забыл о нем.
— Сколько сейчас времени?
Спенсер смотрел на него, задавая этот вопрос.
Ричард взглянул на часы.
— Остановились, — сказал он.
— A-а, — протянул Спенсер.
Затем спросил:
— А какой сегодня день?
Ричард задумался.
— Кажется, воскресенье, — сказал он.
— Интересно, в церкви есть народ? — произнес Спенсер.
— Какая разница?
Ричард открыл холодильник.
— Яйца все кончились, — сообщил Спенсер.
Ричард захлопнул дверцу.
— Нет больше яиц, — произнес он отупело. — Нет больше кур. Нет больше ничего.
Он привалился к стене, прерывисто вздыхая, и посмотрел в окно на алое небо.
«Мэри, — подумал он. — Мэри, на которой я собирался жениться. Которую я потерял». Он задумался, где она может сейчас быть. Задумался, вспоминает ли она о нем вообще.
На кухню притащился Норман, пошатываясь со сна и с похмелья. Постоял, разинув рот. Он выглядел пробудившимся лишь наполовину.
— Доброе утро, — просипел он.
— Доброе утро, солнце наше, — отозвался Ричард без всякой веселости.
Норман тупо посмотрел на него. Потом подошел к раковине и прополоскал рот. Выплюнул воду в сток.
— Чарли мертв, — сообщил он.
— Я знаю, — сказал Ричард.
— А. И когда это случилось?
— Вчера ночью, — ответил ему Ричард. — Ты был в отключке. Помнишь, как он все время твердил, что хочет перестрелять всех нас? Избавить нас от страданий?
— Ага, — сказал Норман. — Он приставил дуло мне к голове. Сказал: «Чувствуешь, какое холодное?»
— Ну да, а потом они с Моргом подрались, — продолжал Ричард. — Пистолет выстрелил, — Он пожал плечами. — Вот и все.
Они глядели друг на друга без всякого выражения.
Потом Норман повернул голову и посмотрел в окно.
— Эта штука все еще здесь, — пробормотал он.
Они поглядели на гигантский пламенеющий шар на небосклоне, который заслонял собой и солнце, и луну, и звезды.
Норман отвернулся, его горло дернулось. Губы задрожали, и он плотно сжат их.
— Господи, — произнес он. — Уже сегодня.
Он снова посмотрел на небосклон.
— Сегодня, — повторил он, — И все.
— И все, — отозвался Ричард.
Спенсер встал и выключил газ. Секунду посмотрел на яичницу. Затем сказал:
— На кой черт я это сготовил?
Он вытряхнул яйца в раковину, и они поползли по белой поверхности, оставляя маслянистые дорожки. Желтки лопнули и потекли, источая пар, на эмаль.
Спенсер прикусил губу. Лицо его окаменело.
— Я отымею ее еще раз, — вдруг произнес он.
Он протолкнулся мимо Ричарда и уже снимал шорты, заворачивая за угол коридора.
— И входит Спенсер, — произнес Ричард.
Норман сел за стол. Ричард остался стоять у стены.
Из гостиной они услышали, как Нэнси внезапно завопила во весь свой крикливый голос.
— Эй, вставайте все! Смотрите, как я это делаю! Смотрите на меня все, все смотрите!
Норман секунду смотрел в дверной проем. Потом внутри его что-то оборвалось, и он уронил голову на лежавшие на столе руки. Его худые плечи затряслись.
— И я это делал, — проговорил он судорожно. — Я тоже это делал. О господи, и зачем я только сюда пришел?
— За сексом, — сказал Ричард. — Как и все остальные. Тебе казалось, ты сможешь встретить свой конец в плотском блаженстве и в алкогольном дурмане.
Голос Нормана звучал придушенно.
— Я не могу умереть вот так, — рыдал он. — Не могу.
— Примерно два миллиарда народу занимается сейчас этим, — сказал Ричард, — Когда солнце врежется в нас, они все еще будут этим заниматься. Вот будет зрелище.
Мысль о том, как все население Земли объединится в последней животной оргии, заставила его содрогнуться. Он закрыл глаза, уперся лбом в стенку и попытался забыть.
Но стенка была слишком теплая.
Норман оторвал голову от стола.
— Поехали по домам, — сказал он.
Ричард посмотрел на него.
— По домам? — переспросил он.
— К родителям. К моим маме и папе. К твоей маме.
Ричард покачал головой.
— Я не хочу, — сказал он.
— Но я не могу ехать один.
— Почему?
— Потому что… не могу. Ты же знаешь, что на улицах полным-полно психов, которые просто убивают всех, кто им встретится.
Ричард пожал плечами.
— Почему ты не хочешь? — спросил Норман.
— Не хочу ее видеть.
— Свою мать?!
— Да.
— Ты чокнутый, — сказал Норман. — Кого же еще тогда ты…
— Нет.
Он подумал о матери, которая ждет его дома. Ждет его в этот последний день. И ему стало нехорошо при мысли, что он медлит, что может уже никогда не увидеть ее снова.
Однако он продолжал размышлять. Как же я могу отправиться домой, вдруг она попытается заставить меня молиться? Заставит читать Библию, провести эти последние часы в религиозном угаре?
Он повторил для себя еще раз.
«Нет».
Норман выглядел потерянным. Грудь его содрогалась от подавленных рыданий.
— Я хочу увидеть маму, — сказал он.
— Поезжай, — сказал Ричард небрежно.
Но все его внутренности завязывались в узлы. Никогда больше не увидеть ее. Не увидеть сестру, ее мужа, их дочку.
Никогда больше не увидеть никого из них.
Он вздохнул. Не было смысла отрицать. Так или иначе, Норман был прав. К кому еще в целом мире ему идти? В целом огромном мире, который вот-вот сгорит, был ли еще хоть один человек, который любил бы его больше всего на свете?
— Ну… ладно, — сказал он. — Поехали. Всяко лучше, чем торчать здесь.
Весь многоквартирный дом пропах блевотиной. Они обнаружили на лестнице мертвецки пьяного консьержа. Увидели внизу забитую насмерть собаку.
Остановились, выйдя из подъезда на улицу.
Безотчетно подняли глаза.
К алому небу, похожему на расплавленную лаву. На огненные сгустки, которые пролетали сквозь атмосферу каплями раскаленного дождя. На гигантский пламенный шар, который становился все ближе и ближе, который окрасил своим светом вселенную.
Они отвели заслезившиеся глаза. Смотреть было больно. Пошли по улице. Было очень жарко.
— Декабрь, — заметил Ричард. — А жара как в тропиках.
Пока они молча шли, он думал о тропиках, о полюсах, обо всех странах мира, какие никогда не увидит. Обо всем том, что никогда уже не сделает.
Например, никогда не будет обнимать Мэри и говорить ей, пока мир умирает, как сильно любит ее и что ничего не боится.
— Никогда, — произнес он, чувствуя себе окостенелым от отчаяния.
— Что? — спросил Норман.
— Ничего. Ничего.
Пока они шли, Ричард ощутил у себя в кармане пиджака что-то твердое. Оно било его по боку. Он сунул руку и вытащил предмет.
— Что это? — спросил Норман.
— Пистолет Чарли, — сказал Ричард. — Я забрал его вчера ночью, чтобы больше никто не пострадал.
Он хрипло засмеялся.
— Чтобы больше никто не пострадал, — произнес он горько. — Господи, я мог бы выступать на сцене.
Он уже хотел выбросить оружие, но передумал. Опустил пистолет обратно в карман.
— Может пригодиться, — сказал он.
Норман его не слушал.
— Какое счастье, что никто не угнал мою машину. О нет…
Кто-то разбил камнем лобовое стекло.
— Какая разница? — произнес Ричард.
— Я не… наверное, никакой.
Они сели вперед, сбросив с сидений осколки стекла. В машине было душно. Ричард снял с себя пиджак и выбросил его в окно. Пистолет он переложил в боковой карман брюк.
Пока Норман ехал через деловой квартал, на улицах им попадались люди.
Некоторые дико метались по сторонам, словно выискивали что-то. Некоторые дрались друг с другом. Во всех боковых улицах валялись тела людей, выбросившихся из окон или отброшенных туда проезжавшими на полной скорости машинами. Здания горели, окна вылетали от взрывов бытового газа, выходившего из открытых кранов.
Кто-то грабил магазины.
— Что с ними творится? — несчастным голосом спросил Норман. — Неужели они хотят провести свой последний день так?
— Может, они так провели всю свою жизнь, — заметил Ричард.
Он привалился к дверце автомобиля и рассматривал тех, кто попадался на глаза. Некоторые из них махали ему. Некоторые осыпали проклятиями и плевались. Несколько человек бросили что-то тяжелое вслед проезжающему автомобилю.
— Люди умирают так, как жили, — сказал он. — Кто-то хорошо, кто-то плохо.
— Берегись!
Норман выкрикнул это, когда какая-то машина, накренившись, вылетела на улицу не с той стороны. Из окон вывешивались мужчины и женщины, они орали, пели и размахивали бутылками.
Норман бешено выкручивал руль, и в итоге они разминулись с этой машиной в нескольких сантиметрах друг от друга.
— Они все спятили! — сказал он.
Ричард обернулся и посмотрел через заднее стекло. Он увидел, как машину занесло, увидел, как она лишилась управления и врезалась в магазин, завалившись набок, а колеса ее продолжали бешено вращаться.
Он повернулся обратно, не сказав ни слова. Норман угрюмо смотрел вперед, руки на руле, напряженные и побелевшие.
Очередной перекресток.
Наперерез им пронеслась машина. Норман, охнув, нажал на тормоза. Они ударились, выбросив из себя весь воздух, о переднюю панель.
Затем, прежде чем Норман успел снова завести машину, на перекресток выскочила банда подростков с ножами и дубинками. Они гнались за той машиной. Но теперь изменили направление и кинулись к машине, в которой сидели Норман с Ричардом.
Норман переключился сразу на вторую передачу и рванул с места.
Один мальчишка прыгнул на багажник. Другой попытался запрыгнуть сбоку, промахнулся и покатился по мостовой. Еще один тоже прыгнул сбоку и уцепился за ручку двери. Он занес на Ричарда руку с ножом.
— Всех перебью, скоты! — проорал он. — Сволочи!
Он ударил ножом и распорол спинку сиденья, потому что Ричард отклонился в сторону.
— Убирайся отсюда! — закричал Норман, пытаясь тем временем объехать парня, упавшего на мостовую.
А тот, что с ножом, пытался открыть дверцу машины, когда они бешено понеслись по Бродвею. Он снова полоснул лезвием, однако промазал из-за того, что автомобиль дернулся.
— Я вас урою! — визжал он в приступе слепой ненависти.
Ричард пытался открыть дверцу, чтобы сбросить мальчишку, но у него не получилось. Перекошенное лицо парня просунулось в окно. Он замахнулся ножом.
У Ричарда в руке уже был пистолет. Он выстрелил парню в лицо.
Тот отвалился от машины с предсмертным сипом и упал, словно мешок камней. Он разок перевернулся, его левая нога дернулась, а потом он затих.
Ричард посмотрел назад.
Парень, уцепившийся за машину сзади, до сих пор держался, его обезумевшая физиономия прижималась к стеклу. Ричард видел, как кривится его рот, изрыгающий проклятия.
— Стряхни его! — сказал он.
Норман направил машину на тротуар, затем резко вывернул обратно на проезжую часть. Парень удержался. Норман повторил маневр. Парень по-прежнему держался.
Но на третий раз он ослабил хватку и отвалился. Он пытался бежать по улице, но инерция оказалась слишком велика, он перелетел через бордюр и врезался в витрину, выставив перед собой руки.
Они сидели в машине, тяжело дыша. И долго ничего не говорили. Ричард выбросил пистолет в окно, тот загромыхал по асфальту и ударился о гидрант. Норман начал что-то ему говорить, но тут же замолк.
Машина повернула на Пятую авеню и поехала по деловому кварталу со скоростью сто километров в час. Машин было немного.
По дороге попадались церкви. В них было полно народу. Люди даже стояли на ступеньках.
— Несчастные дураки, — пробормотал Ричард, руки у него до сих пор тряслись.
Норман тяжело вздохнул.
— Как бы мне хотелось быть таким дураком, — сказал он. — Несчастным дураком, который может еще во что-то верить.
— Может, и так, — произнес Ричард. Затем прибавил: — Я бы тоже хотел провести свой последний день, веря в то, что считаю истиной.
— Последний день, — повторил Норман, — я…
Он покачал головой.
— Я не могу в это поверить, — сказал он. — Я читаю газеты. Я вижу вот это… эту штуковину на небе. Я знаю, что должно произойти. Но, господи! Неужели конец?
Он на мгновение поднял глаза на Ричарда.
— И ничего после?
— Я не знаю, — сказал Ричард.
На Четырнадцатой улице Норман повернул на Ист-Сайд, потом пролетел по Манхэттенскому мосту. Он не тормозил ни перед чем, объезжая мертвые тела и разбитые автомобили. Один раз он переехал тело, и Ричард увидел, как дернулось его лицо, когда колесо наехало на ногу трупа.
— Все они счастливчики, — сказал Ричард, — Гораздо счастливее нас.
Они остановились перед домом Нормана в Бруклине. Какие-то дети играли на улице в мяч. Они вроде бы не сознавали того, что происходит. Их крики казались слишком громкими на пустынной улице. Ричард подумал, знают ли родители, где их дети. И есть ли им до этого дело.
Норман смотрел на него.
— Так что?.. — начал он.
Ричард почувствовал, как напряглись у него мышцы живота. Он не мог ответить.
— Ты не хочешь… зайти к нам на минутку? — спросил Норман.
Ричард отрицательно покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Лучше пойду домой. Я… должен увидеться с ней. Я имею в виду, с матерью.
— А.
Норман покивал. Потом распрямился. На минуту заставил себя успокоиться.
— Как бы там ни было, Дик, — сказал он, — я считаю тебя своим лучшим другом и…
Он осекся. Подался к Ричарду и пожал ему руку. Затем вышел из машины, оставив ключ в зажигании.
— Прощай, — сказал он поспешно.
Ричард смотрел, как его друг бежит от машины к многоквартирному дому. Когда он был уже у самой двери, Ричард окликнул его:
— Норм!
Норман остановился и обернулся. Они смотрели друг на друга. Все те годы, что они были знакомы, как будто промелькнули сейчас.
Затем Ричард сумел улыбнуться. Поднес руку к голове в прощальном салюте.
— Прощай, Норм, — сказал он.
Норман не улыбнулся в ответ. Он толкнул дверь подъезда и исчез.
Ричард один долгий миг смотрел на дверь. Завел машину. Потом заглушил мотор, подумав, что родителей Нормана может не оказаться дома.
Подождав некоторое время, он снова завел машину и поехал домой.
Пока он ехал, мысли не оставляли его.
Чем ближе к концу, тем меньше он хотел противостоять ему. Он хотел, чтобы конец настал уже сейчас. До того, как начнется истерия.
Снотворное, решил он. Это самый лучший способ. У него есть дома таблетки. Он надеялся, что осталось достаточно. В аптеке на углу их, может быть, уже нет. В последние дни снотворное пользовалось бешеным спросом. Целые семьи принимали таблетки все вместе.
Он добрался до дома без приключений. Небо над головой багрилось пламенем. Его лицо овевали волны жара, как будто выходящие из далекой духовки. Он втянул в себя перегретый воздух.
Отпер входную дверь и медленно вошел.
Наверное, она будет в гостиной, решил он. В окружении своих книжек, будет молиться, призывая невидимые силы, способные поддержать ее в тот миг, когда мир вот-вот изжарится.
В гостиной ее не оказалось.
Он пробежался по дому. И пока он искал, сердце его билось все быстрее, а когда он понял, что ее в самом деле здесь нет, он ощутил, как гигантская пустота разверзлась внутри. Он знал, что вся эта болтовня, будто бы он не хочет ее видеть, была просто болтовней. Он любил ее. И теперь у него осталась только она одна.
Он искал записку у нее в спальне, у себя, в гостиной.
— Мам, — говорил он, — мама, ты где?
Записку он нашел в кухне. Взял ее со стола.
«Ричард, дорогой!
Я у твоей сестры. Прошу тебя, приезжай к ним. Не обрекай меня на последний день без тебя. Не вынуждай меня покинуть этот мир, не увидев на прощание твоего родного лица. Прошу тебя».
Последний день.
Так и было написано черным по белому. И из всех людей на свете именно его мать написала эти слова. Она, которая всегда с таким скептицизмом относилась к его преклонению перед материалистической наукой. И вот теперь она принимала финальное предсказание, сделанное этой наукой.
Потому что не могла больше сомневаться. Потому что небосклон был заполнен пламенеющим доказательством и никто уже не мог больше сомневаться.
Целый мир погибает. Шаткая конструкция из эволюций и революций, распрей и столкновений, бесконечной последовательности столетий, уходящих чередой в туманное прошлое, камней, деревьев, животных и людей. Все исчезнет. В один миг, в одной вспышке. Гордость, тщеславие мира людей испепелится в результате дурацкого астрономического катаклизма.
Какой тогда во всем этом был смысл? Никакого, совсем никакого. Потому что все это оказалось конечным.
Он взял из аптечки снотворные таблетки и вышел. Поехал к сестре и всю дорогу, пока проезжал по улицам, заваленным всем подряд, от пустых бутылок до мертвых людей, думал о матери.
Если бы только его не пугала мысль, что в этот последний день они могут поссориться. Или что она начнет спорить с ним о Боге и навязывать свои убеждения.
Он решил, что не станет ей перечить. Он сделает над собой усилие, чтобы она провела этот последний день в покое. Он примет ее простодушную убежденность и не станет больше покушаться на ее веру.
Входная дверь дома Грейс была заперта. Он позвонил в звонок и спустя секунду услышал внутри торопливые шаги.
Он услышал, как Рей крикнул:
— Не открывай, мама! Это снова может оказаться та банда!
— Это Ричард, я знаю! — крикнула в ответ мать.
Затем дверь открылась, и она принялась обнимать его, плача от счастья.
Он ничего не говорил. Наконец сумел произнести негромко:
— Привет, мам.
Его племянница Дорис весь день играла в гостиной, а Грейс и Рей неподвижно сидели рядом и смотрели на нее.
Если бы Мэри была со мной, постоянно думал Ричард. Если бы только сегодня мы были вместе. Потом он подумал, что у них могли бы быть дети. И тогда он сидел бы, как Грейс, и понимал, что вот эти несколько лет, какие прожил твой ребенок, и есть вся его жизнь.
Чем ближе к вечеру, тем небосвод делался все ярче. Его затягивало неистово-багровым занавесом. Дорис тихонько стояла у окна и смотрела на небо. Она за весь день ни разу не засмеялась и не заплакала. И Ричард думал про себя: она знает.
И еще думал, что в любой момент мать может попросить их помолиться всем вместе. Посидеть и почитать Библию, надеясь на Божественное милосердие.
Но она ничего не просила. Она улыбалась. Готовила ужин. Ричард был с ней в кухне, пока она готовила.
— Я могу не дождаться, — сказал он. — Я… могу принять снотворное.
— Ты так боишься, сынок? — спросила она.
— Все боятся, — ответил он.
Она отрицательно покачала головой.
— Не все, — сказала она.
Вот, подумал он, начинается. Этот самоуверенный вид, вступительная фраза.
Она дала ему нести блюдо с овощами, и они все сели ужинать.
За ужином никто ни о чем не говорил, только просили передать то или другое. Дорис тоже не разговаривала. Ричард смотрел на нее, сидя напротив.
Он думал о прошедшей ночи. Сумасшедшей пьянке, драках, безудержных плотских утехах. Думал о мертвом Чарли в ванне. О квартире на Манхэттене. О Спенсере, вводящем себя в сладострастное исступление на закате своей жизни. О парне, оставшемся лежать на нью-йоркской обочине с пулей в голове.
Сейчас все это казалось бесконечно далеким. Он почти верил, что этого никогда не было. Почти верил, что у них сейчас просто очередной семейный ужин.
Если не считать багрового сияния, затопившего небо и вливающегося в окна отсветом некоего фантастического пожара.
Ближе к концу ужина Грейс вышла и вернулась с коробочкой. Она села за стол и открыла ее. Вынула таблетки. Дорис посмотрела на нее, ее большие глаза глядели вопросительно.
— Это десерт, — пояснила ей Грейс. — У нас на десерт белые конфетки.
— Они мятные? — спросила Дорис.
— Да, — ответила Грейс. — Мятные.
Ричард ощутил, как у него на голове шевелятся волосы, когда Грейс положила таблетки перед Дорис. Перед Реем.
— На всех не хватит, — сказала она Ричарду.
— У меня есть свои, — сказал он.
— И для мамы тоже? — спросила она.