Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Он доплыл до короткого борта бассейна. Оттолкнулся ногами от кафеля и поплыл вперёд, не экономя силы.

* * *

Элис лежал на диване в типичной манере подростка: словно, упав с большой высоты, он застыл в той же позе, в какой приземлился, и, даже здороваясь, сын умудрился не пошевелиться. Он подключил компьютер к телевизору и держал в руке пульт, рядом лежал телефон. Экран то и дело вспыхивал, извещая о новом эсэмэс.

Когда Элис начал одеваться в стиле 50-х, его домашний гардероб тоже изменился. Исчезли мягкие штаны и застиранные футболки, в которых он ходил по полдня. На смену пришли клетчатая фланелевая пижама, уютная кофта с декоративными заплатками на локтях и зелёный халат хорошего качества, который Элис с нескрываемой радостью извлёк из комода; этот халат Мартин получил в подарок на сорокалетие, но ему больше нравился старый. Следующим этапом, видимо, должен стать шлафрок. Даже носки Элис теперь носил особенные, высокие, из мериносовой шерсти или чего-то подобного. С тех пор как Элис с отчаянием на лице вытащил из машинки носок детского размера и закричал: «Ты что, не понимаешь, что их нельзя сушить в машине!», стирку носков Мартину больше не доверяли. Сын стирал их сам и развешивал сушиться над ванной.

На экране телевизора мужчина с массивным подбородком беседовал с женщиной в шляпке-таблетке.

– Как в школе?

– Хорошо.

– Выучил что-нибудь новое?

– Да не особенно.

– А чем тогда занимался?

Элис изловчился и пожал плечами, не выходя из позы полного расслабления:

– Делал доклад.

– О чём?

Элис вздохнул, что-то пробормотал и ответил:

– О Китае. Мы готовили в группе, дополнительно.

– И как прошёл доклад?

– Нормально.

Мартин сдался и пошёл на кухню проверить содержимое холодильника. Когда-то Элис приходил из школы и рассказывал долгие и бестолковые истории, а потом требовал, чтобы у него проверили домашнее задание, чтобы там точно не было никаких ошибок.

Мартин взвесил на ладони кочан цветной капусты и вздохнул.

Потом потянулись те самые часы – когда все дела сделаны, а спать ещё рано.

Что-то постукивало в работающей посудомоечной машине. Элис от чая отказался. Мартин заварил себе чашку и вернулся за письменный стол.

Много лет назад у него была знакомая, которая настаивала, что ставить письменный стол в спальне плохо по фэн-шуй.

– Это должно быть место для расслабления, – говорила она, слегка морща нос в универсальной мине отвращения.

А ещё она – та самая Мимми, которая так и не купила квартиру, – называла чистым идиотизмом то, что он не использует маленький чердак, просто созданный для офиса – домашнего офиса бизнесмена и издателя Мартина Берга, только, разумеется, надо убрать этих гадких бабочек. И, возможно, повесить несколько открытых полок и поставить красивый письменный стол белого цвета, обязательно белого, потому что так помещение будет более воздушным.

Мартин сел, открыл компьютер, начал перебирать книги. С обложки тонкого томика писем на него насмешливо смотрел Уильям Уоллес. Уголки рубашки помяты, твидовый пиджак в пятнах от красного вина или какого-нибудь вустерширского соуса, заметных даже на чёрно-белом фото. Такой потрёпанный вид бывает либо у бедняков, либо у тех, кто уверен в собственном превосходстве. Уоллес был и тем, и другим.

Писатель Уильям Уоллес умер от инсульта ночью в 1954 году за письменным столом. Его нашли на следующее утро склонённым над листом бумаги, на котором он, сам того не подозревая, начертал последнее предложение. Оно заканчивалось словами He was inevitably [54] и огромной чернильной кляксой, судорожно поставленной, видимо, в момент кончины. Мартин давно решил именно так и назвать биографию «ОН БЫЛ НЕМИНУЕМ – БИОГРАФИЯ УИЛЬЯМА УОЛЛЕСА».

Он искал папку с материалами по Уоллесу, тихо ругая себя за неспособность организовывать файлы, рылся в компьютере и успел просмотреть изрядное количество информации, не относящейся к делу, когда вдруг вспомнил, что документ остался в старом ноутбуке, который унаследовал Элис после того, как содержимое компьютера сбросили на внешний жёсткий диск. А до того на протяжении нескольких отпускных недель Мартин редактировал последнюю версию проекта «Уоллес» и сейчас с уверенностью вспомнил, что, предполагая в ближайшее время вернуться к работе, распечатал текст и положил его в какое-то надёжное место, где он точно не потеряется. Куда, ради всего святого, он его положил?

Сначала он копался в ящиках письменного стола, хотя он не такой дурак, чтобы хранить там что-то важное. Потом рыскал повсюду в комнате. Потом расширил поле поиска и, пройдя мимо набирающего эсэмэс сына, открыл дверь гардеробной в холле, но тут же со вздохом её закрыл. Вернулся к стеллажу, где лежали папки с загадочными наклейками. БУМАГИ ПРОЧИЕ 1., БУМАГИ ПРОЧИЕ 2., РУКОП. ПР., БУХГАЛТЕРИЯ 2004., БУХГАЛТЕРИЯ 2005. Он швырнул наиболее вероятных кандидатов на кровать и начал перебирать бумаги.

И вдруг вскрикнул от удивления.

– Что там? – громко спросил из гостиной Элис.

– Ничего…

– А почему ты заорал?

Мартин посмотрел на пачку бумаги, которую держал в руках. Толстая. Набранная с двойным интервалом, этот трюк он часто использовал, чтобы создавалось впечатление, что он уже много сделал. Имелся и амбициозный титул:



СОНАТЫ НОЧИ

РОМАН

Мартин Берг



Он помнит. Название (слегка закрученное à la Уоллес). Куски сюжета (запутавшийся герой, какое-то объяснение причин, почему он запутался). Он работал над этим до рождения Элиса. Этот вариант, судя по шрифту, сделан той осенью, когда у Сесилии взяли сборник эссе. Он помнил компьютер: гладкий серый, с голубым экраном. С компьютером всё так упростилось! Сочинительству начали помогать технологии, так что теперь он добьётся большого успеха! Дискета вместо кипы бумаг. Только вот дискетам он не очень доверял. И всё равно распечатывал. А отредактировав, ничего не выбрасывал – вдруг он передумает? Захочет вернуть старый вариант? Таким образом, бумажные горы росли ещё быстрее, чем в эпоху пишущей машинки, когда он делал копии рукописи только в тех редких случаях, когда написанное ему очень нравилось.

Последняя страница пронумерована 312 и снабжена заметкой от руки: Что делать с ЛС? Нужен какой-то поворотный момент!

Он открыл нижний ящик письменного стола и затолкал рукопись как можно дальше, после чего продолжил поиски бумаг по Уоллесу.

12

Несколько дней спустя Мартин перевернул страницу утренней газеты и чуть не поперхнулся кофе при виде самого себя. Или, если точнее, себя образца тридцатилетней давности, увлечённого разговором с Сесилией. Разумеется, в нарисованной версии. Но работа Густава была настолько реалистичной, что при беглом взгляде воспринималась как фотография. Поскольку сама картина висела в гостиной с тех пор, как они получили её в подарок к свадьбе, сюжет Мартин знал прекрасно, что отнюдь не делало его появление в разделе культуры «Гётеборг постен» менее неожиданным. Обычно в качестве примера творчества Густава брали какой-нибудь из портретов Сесилии.

Мартин выругался. Придётся переодеть рубашку.

Газетный заголовок гласил: ГУСТАВ БЕККЕР: ЖИЗНЬ ЧЕРНИЛАМИ И МАСЛОМ. На другой странице было чёрно-белое фото Густава. Он смотрел прямо в камеру с сигаретой во рту. Лицо исчерчено линиями, редеющие пряди волос торчат в разные стороны. Снимок сделан несколько лет назад британским фотографом, имя, напрочь вылетевшее у Мартина из головы, обнаружилось в газете, набранное мелким шрифтом, – Стефан Веллтон. В памяти Мартина всплыл Музей фотографии. У него там была выставка? Он знаменит? Галерист Густава настаивал на новых пресс-портретах, для чего вроде бы и пригласили известного Веллтона. У самого Густава фотографии вызвали смех.

– Но ты так выглядишь, – возражал Мартин. – Ну, может, не вылитый Шерлок Холмс, но сам дух схвачен. И поло ты иногда носишь. А ещё я помню берет.

– У меня никогда не было берета.

– Был в восьмидесятых.

– И в восьмидесятых у меня тоже не было берета.

Мартин тогда нашёл альбом, который составила Сесилия, пролистал его и предъявил фотодоказательство.

Сейчас Мартин пробежал глазами разворот. Художественный музей намерен устроить ретроспективу работ гётеборгского художника Густава Беккера (о том, что он много лет живёт в Стокгольме, не упоминалось). «Это большая честь для нас», – говорил директор музея. «Это одно из главных имён современного шведского искусства», – утверждал галерист Кей Джи Хаммарстен. Комментарий самого художника отсутствовал – связаться с ним журналисту не удалось, и пришлось довольствоваться беседой с пустозвоном Кей Джи.

– Чёрт, – произнёс Мартин, хотя рядом никого не было, Элис по-прежнему спал. Мартин вытащил мобильный, но Густав не ответил, на что Мартин, впрочем, и не рассчитывал. Потом набрал номер Ракели. После пятого сигнала она ответила сонным голосом.

– Ты знала, что у Густава будет ретроспектива? – спросил Мартин.

– Нет, – зевнула она. – А где?

– В Художественном музее. Похоже, это будет нечто довольно грандиозное. – Мартин про себя отметил, что его голос звучит возбуждённо и бодро.

В трубке раздался сначала шорох простыней, а потом снова голос Ракели, на этот раз более отчётливо:

– А сколько сейчас времени?

– Половина восьмого.

– Но сегодня же суббота.

– Ты уже видела «Гётеборг постен»?

– Я вчера была на вечеринке. Ловиса получила 2.0 [55] на экзамене. Мы это отмечали. А ты звонишь в половине восьмого. Нет, у меня не «Гётеборг постен». У меня «Дагенс нюхетер».

Мартин заставил Ракель пообещать, что она прочтёт статью сейчас или потом, но когда он заговорил о двадцатипятилетнем юбилее, она сказала, что хочет ещё поспать.

– А как с немецкой книгой? – поспешил он спросить до того, как дочь повесит трубку.

Ракель молчала на несколько секунд дольше, чем нужно.

– Я правда занимаюсь этим… как его… – Голос зазвучал тише, как будто она отошла от телефона, но потом снова стал громким, – Франке. Филипом Франке. Ну и имя у немца. При случае предоставлю заключение психолога.

– Ты же понимаешь, что рано или поздно мне надо что-то ответить издательству. – Мартину казалось, что он говорит с ободряющей интонацией, но дочь лишь промямлила что-то по-немецки и закончила разговор.

Мартин вернулся к статье. Сигарета там, пожалуй, лишняя. Кому сегодня простят курение на фото? Да, только Густаву, пожалуй, и Кнаусгору.

Сам Мартин выкурил последнюю, как он поклялся, сигарету на рубеже тысячелетий в надежде, что символичность этого ритуала гарантирует его непреложность. (Это не сработало, но когда в следующем октябре он снова закурил, он чувствовал себя настолько жалким, что та сигарета за барной стойкой в Кларе [56] особого удовольствия ему не принесла.) После введения запрета на курение в общественных местах для некоторых пламенных никотиновых сердец, вроде их сотрудницы Санны, не расстающейся с «Лаки страйк» и зажигалкой, практично хранимой прямо в пачке, начались чёрные дни. Сам Мартин официально считал запрет идиотской идеей, говорил, что это изуродует рестораны и обесточит ночную жизнь. Это просто помпезный морализм. Люди прекрасно понимали, что поход в ресторан предполагал несколько часов пассивного курения, подумаешь, ерунда, но разве менталитет «большой-брат-следит-за-тобой» будет принимать это в расчёт, просачиваясь и разрушая последний форпост шведа посреди холода и вечной зимы?

Однако через несколько месяцев ему всё же пришлось признать, что бокал пива в «Пустервике» [57], не напоминавшем больше газовую камеру, был куда более освежающим. А потом Санна, заложив за губу порцию снюса, сообщила, что хочет бросить курить до того, как ей исполнится сорок. Виви и Шандор Лукас изменили своим «Мальборо лайтс» и «Кэмел» без фильтра в пользу йоги и Васалоппет [58] соответственно. Да и молодые, кажется, больше не рвались начать курить, как это было в семидесятые, предпочитая, впрочем, какую-нибудь другую гадость, скорее всего из интернета, но, по крайней мере, их лёгкие оставались чистыми и не содержали смол.

На призывы сократить интенсивность и постепенно полностью отказаться от курения, а также на пропаганду против рака Густав не реагировал. И продолжал курить свои «Голуаз», одну-две пачки в день. Мартин вспомнил, как в начале двухтысячных у Густава появились новые соседи – молодая пара из медиаиндустрии, которым поначалу, видимо, нравилось, что на следующем этаже прямо над ними живёт Густав Беккер – l’artiste, но через несколько месяцев они начали жаловаться на запах дыма у себя в квартире.

– Что мне делать? – спрашивал по телефону Густав. – Они собираются поднимать этот вопрос на общем собрании жильцов.

– Слушай, – отвечал Мартин, который в этот момент с двумя детьми и пакетом, набитым продуктами, в руках совершал марш-бросок от магазина к дому. – А ты не можешь курить на балконе?

– На балконе! – фыркнул Густав. – На балконе я не работаю.

– Ты пробовал говорить с ними?

– Да, но они считают, что они правы, а я нет, поэтому речь идёт не о дискуссии, а о переубеждении, и мне при этом приписывается роль злодея. Он вполне нормальный, а она реальный волк в овечьей шкуре. Стоит всегда такая в полосатом свитере с суперкороткой чёлкой, и будущим детям сто процентов запретит играть с мечами. Ровно этот тип. Я думаю найти адвоката.

– Это, кажется, слегка…

Щёлкнула зажигалка:

– М-м-м?

– Да нет, ничего. Ракель, можешь открыть дверь?

– Мартин, тебе не надо пользоваться мобильным телефоном. Ты знаешь, какое у него излучение?

– Нет…

– Вот именно. И никто не знает. Держу пари, что через двадцать лет самой распространённой причиной смерти станет опухоль мозга.

– Но это же проверяется…

– С чего ты это взял?

– Логика капитализма. Если ты замешан в скандале, это не окупится.

– Логика капитализма скорее предполагает, чтобы нажиться на том, на чём можно нажиться за самое короткое время до того, как будет обнаружено, что это опасно. Взять ДДТ. Талидомид. Всё что угодно.

– Сигареты.

– Очень смешно.

К этому моменту они уже вошли в квартиру, и Мартин поставил пакет на пол в прихожей, рука побаливала. Ракель и Элис разулись и сразу убежали, возможно, чтобы не помогать ему с едой. Элис имел обыкновение подолгу сидеть в туалете, а когда его звали, отвечал: «Я какаю», хотя он читал там статьи из лежавшей в газетнице национальной энциклопедии.

Высказавшись о биче мобильных телефонов, Густав вернулся к теме адвоката:

– Знаешь кого-нибудь толкового?

– Только тех, которые занимаются договорами и авторским правом.

– Х-м. Я должен кого-нибудь найти. Слушай, мне надо валить. Давай, будь здоров!

Вскоре он действительно нанял адвоката.

– Сэхэр. Фантастическая женщина. Страшно представить, сколько всего разного мы не учитываем. Это ведь то же самое, что жить внутри романа Кафки и не осознавать этого, да? Получается смесь Кафки и «Матрицы», да? Я даже не задумывался на предмет завещания. А она посмотрела на меня как на полного идиота. А я такой: Сэхэр, речь не о том, что я умру. А она такая: я вам гарантирую, что рано или поздно это случится. Нереально жёсткая.

Мартин так и не понял, какую роль она сыграла в сигаретной тяжбе, но Густав продолжал курить у себя в квартире.

Он взял с собой чашку и сел в гостиной напротив свадебной картины. Несколько лет назад её брали на выставку и расположили между Цорном и Крёйером. Густав остался очень доволен, и они с Мартином приходили посмотреть на экспозицию несколько раз, а однажды Густав тайком пронёс в зал бутылочку виски, которую они, соблюдая все меры предосторожности, и выпили, пока охранник ходил туда-сюда по вверенной ему территории. Мартин тогда так и не привык к отсутствию картины. Всякий раз заходя в гостиную, он чувствовал себя дезориентированным, и поэтому решил никогда больше её не отдавать.

Это было большое полотно, метр на полтора. На нём изображались молодожёны, ужинавшие вдвоём за столом в саду.

Сесилия, справа, смеётся, а Мартин что-то говорит ей на ухо. Рядом с Мартином один пустой стул, рядом с Сесилией – два, то есть фигуры слегка смещены влево. Ни он, ни она не смотрят на зрителя: Мартин смотрит на Сесилию, а Сесилия смотрит мимо публики, в вечность. На столе много стаканов, недопитых и пустых, фарфоровых блюд с остатками еды, пара вибрирующих зелёных бутылок вина, серебряные приборы. В ополовиненной кружке пива утонула оса. Позади куст жасмина, занимающий всю верхнюю часть холста. Рубашка Мартина застёгнута на одну пуговицу, галстук висит криво, как будто на картине провели косую дробную черту. Кружево на платье с длинными рукавами выписано тщательно, хотя Мартин знал, что, если подойти очень близко, покажется, что белые закорючки и чёрточки ставились наугад. И всё это утопало в золотом свете, какой бывает в разгар лета, и Мартин не понимал, как Густаву это удалось: нарисовать нечто, не являющееся физической сущностью, постоянно меняющееся и неуловимое, как сам свет.

– Я всегда хотел, чтобы вы поженились, – сказал Густав на свадьбе, в миг просветления, когда вдруг отхлынуло глубокое опьянение, в котором они с Мартином оба пребывали. – С самого начала.

– Она же тебе не понравилась сначала.

– Она мне понравилась.

– Ты был скептичен и зол.

– Нет, не был. Сисси мне понравилась с самого первого дня.

– Прекрати. Ты со мной несколько недель не разговаривал.

– Это ты не разговаривал со мной. Я звонил как сумасшедший, но тебя никогда не было дома. Этот, как его звали, у которого ты жил, он лишь вздыхал, когда понимал, что это опять я.

– Андерс.

– Точно. Андерс. Что с ним сейчас?

– Понятия не имею. Думаю, ушёл в какие-нибудь профсоюзы.

– В любом случае суть в том, что Сисси не было равных. И это все понимали. Ей просто не было равных.

Углублённый гуманитарный курс 2

I

ЖУРНАЛИСТ: Что вы можете сказать о вашем отношении к чтению?

МАРТИН БЕРГ: Я рад, что вы задали этот вопрос. Вам не кажется, что чтение часто оказывается в тени письма? На самом деле нет писателя, который не был бы одновременно страстным читателем. В этом я твёрдо убеждён. Тот, кто говорит, что хотел бы писать, но мало читает… лжёт. Возможно, он хочет, чтобы им восхищались. Хочет заработать определённую репутацию в обществе. Я не знаю. Если вы пишете всерьёз, вы обязательно читаете. Жадно и постоянно.

* * *

Довольно долго диплом Мартина представлял собой стопку исписанных тетрадей на пружинке, которую при детальном рассмотрении никак нельзя было назвать завершённой, как он пытался убедить себя, работой. Попытки раскрыть казавшуюся ему блестящей идею только запутывали её. Кстати: а кто-нибудь когда-нибудь интересовался отношением языка к восприятию? Это вообще важно? Почему он решил взяться за Витгенштейна, австрийца, увязшего в своей логической системе настолько, что мир, для которого эта логика предназначалась, превратился в не более чем абстрактную идею, материал для размышлений.

Приближался конец семестра, и ни на что, кроме диплома, не оставалось времени, что, впрочем, значения не имело, потому что, всегда и везде высматривая Сесилию, Мартин очень боялся где-нибудь на неё натолкнуться. Он почти не выходил из дома. Целыми днями ходил по квартире в пижамных штанах и футболке с надписью The Clash Scandinaviumspelning 1980 [59], а если мёрз, надевал сверху халат. Питался чёрным кофе, бутербродами с печёночным паштетом и солёными огурцами, яичницей с беконом и белыми бобами и дешёвым французским вином в дозах, необходимых для оптимальной продуктивности работы. Иногда Андерс заставлял его съесть тушёную чечевицу. Иногда, доковыляв до Стигсбергсторгет, он покупал в киоске сосиски с картофельным пюре на бумажной тарелке и запихивал их в себя, сидя на скамейке рядом с парой алкашей, жаловавшихся на размеры пособия.

Густав, дела у которого после успешной весенней выставки снова пошли в гору, говорил, что Мартин «если начистоту, слишком серьёзно относится к учёбе», и ему надо слегка поумерить свой пыл:

– Может, хотя бы по бутылочке в «Пустервике»? – гнул своё он.

– Никаких бутылочек.

– Адская дисциплина.

Мартин со вздохом начинал перелистывать свои бумаги.

В конце мая он передал свежие копии диплома научному руководителю и оппоненту. Наступила недельная передышка. Накануне, в последний раз перечитывая работу, он не спал до четырёх утра, и теперь уходил с кафедры одновременно разбитым и встревоженным.

Он хотел одного – поскорее оказаться дома и лечь спать. Из телефонного автомата возле Городской библиотеки он позвонил в Валанд и попал на Сиссель. Она сказала, что пойдёт поищет Густава. Мартин ждал, опуская в таксофон монету за монетой.

Именно в тот момент, когда голос Сиссель раздался снова, Мартин увидел, что по ступеням поднимается хорошо знакомая фигура, на сей раз без куртки.

– Прости, что ты сказала?

Сиссель повторила: Густав и Шандор вышли поесть, но позже должны вернуться. Мартин поблагодарил и быстро направился в библиотеку.

У неё была максимум сорокапятисекундная фора. Ни на абонементе, ни у полок с зарезервированными книгами её не было. И на лестнице тоже. Значит, либо минус первый, либо минус второй этаж. Вторник, сеанс в «Синематеке». Он спустился, аккурат когда она показывала билет на входе в зрительный зал. Следующим вошёл он. В зале было от силы человек десять. С громко стучащим сердцем он перемещался вдоль рядов. Он знал, что она там, и всё равно при виде её Мартина словно током ударило. Сесилия сидела ближе к середине ряда, скрестив ноги и положив руки на колени. Протиснувшись мимо недовольного клавишника, обладателя длинных ног, и надеясь, что она не задумается, почему он не выбрал какое-нибудь более легкодоступное место, Мартин воскликнул:

– Сесилия! – с интонацией, как будто это был для него неожиданный и приятный сюрприз.

Она подняла взгляд и в растерянности произнесла:

– А, привет.

На ней были голубые джинсы и мужская рубашка. В голове, как комар, запищала мысль: рубашка не её. Это рубашка её бойфренда. Она испачкала свой свитер и со смехом попросила его одолжить ей что-нибудь. Поцелуй на прощание в дверях, ему нужно поработать, а она, Независимая Подружка, пойдёт одна в кино. У Мартина возникло секундное подозрение, что она не помнит ни его имени, ни кто он такой вообще. Но Сесилия убрала с соседнего сиденья сумку так, словно они договаривались встретиться и она придержала для него место, и сказала:

– Итак, Мартин Берг, мы уже второй раз встречаемся в культурном пространстве подвала. Мне казалось, в такой день все должны находиться на свежем воздухе, – она улыбнулась. – Как поживаешь?

Мартин услышал, как блеет что-то про только что сданный диплом, который он писал до последнего и не успел отправить по почте, и теперь, когда он всё закончил, он подумал, почему бы ему не пойти и не посмотреть… тут Мартин сообразил, что не знает, на какой фильм купил билет… и не посмотреть… кино, – неуклюже закончил он. А когда слегка пришёл в себя и спросил, как дела у неё, свет в зале погас. И, прежде чем повернуть лицо к экрану, Мартин успел заметить – она улыбается. Прозвучала музыкальная отбивка «Синематеки», кулисы распахнулись и показ начался. Это была «Космическая одиссея 2001 года» Стэнли Кубрика. Всего пару недель назад они смотрели её с Густавом. Тогда фильм вызвал у него непонятное ощущение безысходности, хотя в разговоре с однокурсниками он утверждал, что «это мощный эпос о банальной ничтожности человека».

Под сотрясавшие зрительный зал звуки Also sprach Zarathustra [60] Мартин со всей очевидностью понял, что его диплом написан идиотом, облачившим в претенциозные предложения те электрические вспышки, что мелькали у него под закрытыми веками.

– Мартин, – сказала Сесилия во время сеанса, соприкоснувшись с ним плечом, – ты очень бледный. Ты себя нормально чувствуешь?

Они покинули пещеру зрительного зала – вспотевший Орфей и встревоженная Эвридика. Как в тумане Мартин отметил, что она его поддерживает.

– У меня просто крыша едет из-за диплома, – сказал он, хотя собирался произнести какое-нибудь глубокомысленное замечание о фильме из тех, которые он прокручивал про себя в течение последнего часа.

– И о чём ты думаешь?

Они вышли на улицу, в тёплый сиренево-лиловый вечер. Не понимая, куда деть руки, Мартин сунул их в карманы брюк.

– О том, что они решат, что это хрень, – сказал он и попытался добавить смешок.

– Какие конкретно части хрень?

– Все. И в первую очередь, полемика.

– Судя по твоим словам, тебе надо что-нибудь выпить, – заметила Сесилия.

Они оказались в баре, где он увидел её в первый раз. Мартин уже открыл было рот, чтобы рассказать ей об этом, но в последний момент передумал. Они сели за один из столиков, которые уже выставили у тротуара. Вместо того чтобы убеждать его, что всё будет хорошо (как Густав), или ругать экзаменаторов (как однокурсники), Сесилия начала его расспрашивать:

– Есть какая-то часть, о которой ты сам знаешь, что она слабая? Или тебе кажется, что всё плохо?

– Мне кажется, плохо всё.

– Ладно, что бы ты сам раскритиковал? Если оппонент просто заявляет, что всё плохо, он выглядит кретином.

Он немного подумал.

– Есть кусок, где я сравниваю раннего и позднего Витгенштейна. Он вполне ничего, но я не уверен, что там всё стыкуется.

Они выпили по первому бокалу пива. Через какое-то время Мартин вытащил из сумки довольно потрёпанный к этому моменту оригинал, чтобы Сесилия могла прочесть сама. Мимо то и дело проезжали грохочущие трамваи. По тротуару и бульвару шли люди. Она переворачивала страницы. Он закурил. Спустя какое-то время она тоже вытащила сигарету из его пачки и легонько постучала ею о столешницу, не отрываясь от чтения.

– Тут всё в порядке, – сказала она в конце концов. – В целом ты затрагиваешь релевантные вопросы и строго подходишь к разбору. Возможно, слегка отклоняешься в сторону в самом конце. Всю последнюю часть можно, в принципе, вычеркнуть. Она интересна и всё такое, но необходимости в ней нет. И она довольно большая, – Сесилия перебирала страницы, – так что, если будут настаивать на сокращениях, можешь пожертвовать этим и урезать выводы вначале. Они не должны занимать, – она снова пролистала работу, – больше полутора страниц. – Она зажгла сигарету и выпустила дым в небо.

– Ты сказала «в целом»?

– Насчёт Бертрана Рассела – это, возможно, не так уж и нужно.

– Мне кажется, получилось довольно красиво.

– Красиво не значит релевантно, mein Freund. Кстати, Гартман тебе пригодился?

– Что? Да… что-то там есть. – Мартин безвольным жестом показал на груду бумаги, ставшую итогом его изнурительных трудов.

Она ничего не сказала о том, что работа оригинальная, выдающаяся или ломающая стереотипы. И единственную ссылку на фон Гартмана Сесилия, вероятно, тоже убрала бы, будь на то её воля.

– Ну а ты какую тему раскладывала по полочкам в своей работе? – спросил он.

– Историография Второй итало-эфиопской войны.

– Я не знал даже, что была первая. Что происходило во второй?

– Муссолини аннексировал Эфиопию, объявил её колонией и назвал Итальянской Восточной Африкой. Продлилось это недолго, потому что Эфиопию поддерживали союзники, и в 1940-м итальянцев изгнали. Эфиопы обычно подчёркивают, что они единственная африканская страна, которая избежала колонизации, но это не совсем так, если уж быть дотошным. Лично я считаю, что речь тут шла скорее об оккупации, а не о колонизации.

– Почему ты решила изучать историю?

Она прищурилась и посмотрела в фиолетовые небеса:

– У меня был хороший учитель истории в Аддисе. И я тоже собиралась стать учителем, но, честно говоря, не уверена, что у меня будет хватать сил на учеников.

– Аддис? – Слово ему ни о чём не говорило.

– Аддис-Абеба. Я там выросла, – улыбнулась Сесилия.

Мартин лихорадочно пытался вспомнить что-нибудь, имеющее отношение к Эфиопии. Нарисовавшаяся в голове карта из учебника начальной школы не помогла – в какой части лошадиной головы Африки находится Эфиопия? Над или под экватором? Джунгли или пустыня? В конце концов он вспомнил недавний газетный заголовок.

– Там ведь сейчас голод, да?

Она кивнула.

– А что… почему?

– Потому что было мало дождей, но главным образом потому, что президент тратит все государственные средства на ненужную войну с Эритреей. Слушай, вопрос немного не в тему. Можешь сказать, что тебе дала философия? Твой самый важный опыт?

– Мой самый важный опыт?

– Ты чему-нибудь научился? Твоё мышление изменилось? Или это было больше похоже на набивку колбасы? «P эквивалентно Q»? Онтологическое доказательство бытия Бога, доказательство Декарта? Точное определение монады? Просто я подумываю осенью взять философию, нужно выбрать между ней и историей идей, и мне хотелось бы избежать медленной смерти от скуки.

Когда чуть позже Сесилия отлучилась в туалет, Мартина пронзила ледяная уверенность: они станут друзьями. Летом они несколько раз встретятся. Она представит его своей компании: «Мой друг из библиотечных катакомб». Они будут пить вино и вести интеллектуальные беседы. Даже Густаву она понравится. И ровно когда он соберётся с силами, чтобы как-то ускорить развитие событий, она познакомит его со своим новым бойфрендом. Он на несколько лет старше, у него есть настоящая работа. И, возможно, учёная степень. В очках, но внешне не ботан. Чёрный свитер. Говоря о Горации Энгдале и Стиге Ларссоне, называет их «Гораций и Стиг». Играл в группе Маре Кандре. Нет. Вычёркивай. Надо знать меру. С Маре Кандре он не играл, другой типаж, он из Эргрюте. Когда она на него смотрит, в её взгляде появляется поволока…

– Ты выглядишь очень подавленным, – произнесла Сесилия, поставив перед ним полный бокал пива. Потом она предложила ему рассказать что-нибудь о себе, и он признался, что хотел бы писать.

– Писать что?

Мартин рассказал о почти, ну, или почти-почти законченном романе, который ему, похоже, придётся бросить, потому что «там слишком много “Джека”». А тот, за который он намерен взяться всерьёз, будет рассказывать об интеллектуальном пробуждении в университетской среде, но он пока не придумал подходящий сюжет.

Наступили весенние сумерки, долгие и синие. После очередного бокала он сказал, что думал, она пошутила, когда сказала, что читает только немецких авторов. Сесилия расхохоталась.

– Но почему только немецких? – спросил Мартин, по-прежнему не понимая, что здесь смешного.

– Это была система. Мы вернулись в Швецию, когда я должна была начать учёбу в гимназии. Я сходила в Городскую библиотеку и впала в панику. Кажется, я тогда впервые поняла, как много непознанного. То есть буквально – того, о чём ты не имеешь ни малейшего представления. – Отклонившись назад, Сесилия запустила руки в волосы. – Я не знала, с чего начать. Сперва думала взять всех авторов на «А» и идти дальше по алфавиту, но в этом случае одну только художественную литературу мне пришлось бы читать лет до пятидесяти. И тогда я придумала страны.

Прошлый, к примеру, был годом России. Сесилия плотно занималась Чеховым и Достоевским. («Правда же, Раскольникову хочется врезать? А с этой святой проституткой немного затянуто».) Она одолела «кирпич» биографии Толстого. («Как можно быть таким жёстким и при этом так хорошо писать?») Она сомневалась, каким писателем считать Владимира Набокова – русским или американским, поскольку он менял и язык, и гражданство, но потом решила, что родина всё же перевешивает. Не без усилий прочла Маяковского («раздут») и Солженицына («о’кей»). А до этого был год Англии. А ещё раньше Франции. Со смехом в голосе она рассказывала, как посвятила целый месяц книге «Бытие и ничто» [61] в надежде найти ответы «на некоторые фундаментальные вопросы, касающиеся жизни в целом».

Когда раздался звонок последнего заказа, их разговор уже длился больше пяти часов. Никто из них не чувствовал, что некуда девать руки. Они не соприкасались коленями. Не наступали на ноги. И не обменивались долгими взглядами, потому что Мартин обнаружил, что не может без смущения смотреть ей в глаза дольше нескольких секунд. У Сесилии блестели глаза и появился румянец, и когда официантка унесла все остальные стулья, Мартин и Сесилия встали и пошли к Васаплатсен. Ночь была насыщенно-синей, как у Ван Гога. Отдельными облаками и целыми грядами цвела сирень.

– О’кей, – сказала она, сжав его руку, – каким будет следующий этап нашего турне по кабакам?

Он положил руки ей на плечи и поцеловал её.

II

МАРТИН БЕРГ: Конечно, в жизни бывают ситуации, когда лучше заняться чем-нибудь… другим, а не читать…

* * *

У Сесилии не было штор на окнах, и комнату заливал утренний свет. Она спала, положив ногу между его ног, а руку ему на грудь. Когда он освободился, чтобы пойти в туалет, она что-то пробормотала и обняла подушку.

Мартин выпил воды из крана и посмотрел на своё лицо в зеркале. Под глазами тёмные круги. Щетина. Волосы торчат в разные стороны. Неловкими движениями он попытался их пригладить. Он выглядит потрёпанным, но, с другой стороны, рассуждал он, возвращаясь в постель, выглядеть потрёпанно не так уж плохо. Потрёпанными выглядели Хамфри Богарт и Альбер Камю. Потрёпанный – это поднятый воротник пальто, сигарета и наплевательское отношение к светским условностям. На самом деле – Мартин почувствовал, как вырисовывается тема для разговора – в наше время, когда так сильно превозносятся молодость и свежесть, потрёпанность становится формой протеста. В республике беспечных загорелых и мускулистых людей измотанный и бледный человек становится бельмом в глазу, бунтом против нынешней американизированной житейской истерии, противовесом пустым самозванцам, которые считают себя счастливыми и…

Сесилия Викнер застонала и перевернулась на бок.

– Как ты? – спросил он.

– Меня сейчас вырвет.

Она пошлёпала к туалету. Он должен ей помочь? Придержать её волосы? Или она предпочла бы, чтобы её оставили в покое? Мартин не успел ничего решить, а она уже вернулась и плюхнулась рядом с ним, несчастная и бледная.

– Обычно со мной такого не бывает. – Она подняла с пола свою рубашку, медленно застегнула пуговицы и легла на спину. – Я никогда больше не буду пить.

– Многие так говорят.

Мартин принёс стакан воды, и Сесилия сделала несколько глотков.

– Уходи, – сказала она с закрытыми глазами. – Я сейчас так себе компания.

– Я останусь.

– У тебя наверняка были какие-то планы…

– Вообще никаких, – соврал Мартин. Он обещал Густаву, что они что-нибудь придумают, впрочем, не факт, что Густав об этом помнил. Мартин поцеловал её в лоб и пошёл на кухню готовить завтрак.

Сесилия вскоре снова уснула, длинные волосы разметались по подушке.

Мартина, слава богу, вырвало, ещё когда он был слишком пьян, чтобы об этом беспокоиться. Оставив большую миску рядом с кроватью на экстренный случай, он занялся инспекцией холодильника.

Договорённость с Густавом отменялась легко.

Другой на его месте, наверное, воспользовался бы возможностью и слинял. А потом позвонил вечером, чтобы «разведать обстановку». И что бы ответила Сесилия? Спасибо, всё хорошо? Прохладным чужим голосом человека, который сидит с голыми ногами и в мокрой от пота рубашке на краю кровати и сжимает в руках телефонную трубку. Может, она хочет встретиться завтра, просто погулять или куда-нибудь пойти? Нет, увы, не могу. Но мы же увидимся? Да, конечно. Но потом она не перезвонит, а когда позвонит он, скажет, что именно тогда-то и тогда-то она не может. У неё другие планы, и не скажет какие. Как-нибудь в другой раз, скажет она в конце с выражением, подразумевающим, что этот другой раз не наступит никогда.

Но он будет рядом с ней, когда она проснётся. Заставит её съесть омлет. Он-то знает, как плохо, когда у тебя похмелье и ты один. Телевизора у неё нет, что она будет делать – читать Ницше?

Пока Сесилия спала, Мартин знакомился с её обиталищем. Однокомнатная квартирка с кухней на последнем этаже старого шестиэтажного дома. Похоже, прогрессирующая разруха: кухонные шкафы без дверец, странные трещины на стенах, вода в кране непредсказуемо становится то ледяной, то кипятком. Выцветший линолеум на кухне вздулся, паркетом в комнате явно никто никогда не занимался. Она сказала, что живёт здесь давно, но всё, кроме книжного шкафа, выглядело так, словно она только что въехала. Посуды мало, и почти вся грязная, свалена на большом столе у стены. Помимо стола, который, судя по стопкам книг и пишущей машинке, служил в качестве письменного, имелась кровать, продавленное кожаное кресло и настольная лампа. На полу проигрыватель и пластинки. Он посмотрел: Шопен, «Страсти по Матфею» Баха, Мулату Астатке (это ещё кто такой?), Дэвид Боуи, Джон Колтрейн.

На стенах ничего, кроме портрета девочки, выполненного решительными, уверенными мазками. Нигде никаких разоблачающих записок и старых фотографий на холодильнике. Никаких сентиментальных сувениров. Ни ракушек с берегов детства, ни поблёкших семейных снимков. Убедившись, что она спит, он заглянул в гардероб. В глубине висела шуба, никто из друзей Мартина ни за что бы её не надел, поскольку это была поддержка Убийства Невинных Животных. На крючке висела пара шиповок со связанными шнурками. На полу стоял чемодан, Мартин приподнял его, почти уверенный, что он не пустой.

Оставался книжный шкаф.

Мартин часто слышал комментарии по поводу его собственного книжного шкафа, которые, надо признать, были довольно лестными. Даже Бритта одобрительно кивнула, хотя её собственное книжное собрание состояло из стопки детективов Агаты Кристи в мягких обложках и с пожелтевшими страницами, которые она перечитывала много раз в разнообразных шезлонгах и гамаках, параллельно поглощая несметное количество лакричного мармелада. Бритта читала, чтобы убить время, без каких бы то ни было высоких целей. Она присаживалась в своей слишком короткой юбке на ступенях букинистического магазина и, вздыхая, рассматривала прохожих, пока Мартин бродил внутри от полки к полке в пыльном полумраке.

На первый взгляд никакой системы у Сесилии не было, но потом он понял, что книги отсортированы по тому самому географическому принципу. На самом верху слева стояли Стриндберг, Лагерлёф, Фрёдинг, Сёдерберг, Экелёф, Бойе, Транстрёмер… все, включённые в школьные хрестоматии: Ивар Лу, Сара Лидман, Харри Мартинсон. Мартин загибал пальцы: видимо, годом Швеции был 1979-й. Дальше шли американцы. Он отметил «Сияние» и «Кэрри» Стивена Кинга и закладку на пятой части «Моби Дика». Пара книг Хемингуэя рядом с «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат, дальше «Бойня номер пять» Воннегута, к которой прислонился «Великий Гэтсби» в разваливающемся бумажном переплёте. Здесь уже появлялась и специальная литература: «Человек говорящий» Ноама Хомского, «Теория относительности» Эйнштейна. Потом дерзкий прыжок через Атлантику: Великобритания. Это был 1981-й, Сесилия читала сонеты и пьесы Шекспира, «Гордость и предубеждение» Джейн Остин и «Грозовой перевал» Эмили Бронте, потом шёл Ивлин Во, а за ним Локк и Юм, пара несчастных философов, их окружали Вульф, Уайльд, Йейтс и Китс (кажется, кто-то из них был ирландцем?). Дальше длинный ряд Грэма Грина. На долю британцев приходилось больше шестидесяти корешков, откуда у неё деньги, подумал он. Но книги были старыми, так что она, видимо, тоже имела обыкновение заглядывать к букинистам.

Когда наручные часы, прикреплённые кнопкой к стене над письменным столом, показали половину двенадцатого, Сесилия снова проснулась.

– Завтрак готов, – сказал Мартин. – Как состояние желудка?

Она перевернулась на спину и положила руку на живот:

– Я могу попытаться. – Сидя в кровати, она съела несколько ложек омлета и половину бутерброда с хрустящим хлебцем. И снова упала на подушки.

– Мартин Берг – добрый самаритянин.

– Прекрати.

– Я, наверное, наименее приятная компания, которую ты мог бы найти в этом городе сегодня. Да и, если подумать, в любой другой день тоже.

– На земле сейчас нет места, где я бы хотел находиться больше, чем здесь, – произнёс Мартин, не подумав. Несколько мгновений Сесилия смотрела на него, мгновения были тяжёлыми как свинец. С каких пор он начал практиковать откровенность без предварительного взвешивания всех «за» и «против»? Да ещё и в таких банальных выражениях?

– Почему? – наконец спросила она.

– В смысле, почему? А ты как думаешь?

– Ну, я не знаю.

Мартин забрался в кровать, устроился рядом с Сесилией и взял её руку в свои.

– Ты пропустила Уильяма Уоллеса, – сказал он, – в английский год.

– Кто такой Уильям Уоллес?

– О боже, Сесилия, в твоём образовании серьёзный пробел.

– Ну надо же.

– Я просто в шоке.

– Так, может, ты меня и просветишь?

– «Дни в Патагонии», тебе о чём-нибудь это говорит?

– Фильм со Стивеном Маккуином.

– Ой, какой невежественный ответ, – поцокал он языком.

– Значит, то, что я видела фильм, не заслуживает никакого плюса?

– Увы.

– Но, может быть, среди нас сегодня найдётся эксперт по данной теме?

Он положил руку ей на плечо:

– Эксперт эксперту рознь, – произнёс он притворно скромным тоном, и она рассмеялась. Он погладил её ключицу. Под рубашкой на ней ничего не было. Он помнил свои руки, обвивающие её бёдра, и как она задерживала дыхание в момент оргазма.

– Фильм неплохой, – сказал он, – но книга намного лучше. Жаль, что твой английский год ушёл в невозвратное прошлое.

– Здесь система дала сбой, – ответила она. – А я не могу просто брать и читать всё, что мне рекомендуют начитанные молодые люди.

– Полагаю, такие рекомендации ты получаешь часто.

– Уоллеса мне рекомендуют впервые.

– А кто в топе из рекомендованных? Верхняя тройка?

Она задумалась.

– Я бы назвала Буковски, Кафку и Достоевского. А в шведском топе у нас Стиг Ларссон и монсеньор Лундель.

– Отличная компания.

– Разве нет? Речь ведь о романе, где спившийся почтальон отправляется к продажным женщинам. Прямой путь к женскому сердцу.

Мартин потрогал круглую подвеску, висевшую на золотой цепочке. Подвеска лежала строго в ложбинке. У Сесилии была потрясающая ложбинка.

– Я заметил, что часть французов ты читала по-французски, – сказал он.

– Я брала уроки, – ответила она, зевнув, – у пожилой француженки. – Она была дико строгой и ненавидела Аддис.

– А почему она не уезжала?

– Она была замужем за миссионером, который пытался спасти народ из Огадена.

Солнце поднялось выше, в комнате стало прохладнее. Окно было распахнуто. Сверху открывался вид на городские крыши, простирающиеся вплоть до портовых кранов Хисингена. Мартин расстегнул пуговицы на её рубашке и осмотрел все её родинки и родимые пятна. Лицо Сесилии было совсем рядом, глаза полуприкрыты. У неё тонкие запястья. И влажные волосы на затылке.

Потом она ушла в туалет. Он слышал, как в душе льётся вода. Когда она вернулась, волосы у неё были собраны в пучок, отчего черты лица стали более чёткими. У неё были широкие брови с изломом, как у актрис старого Голливуда.

– Мы можем позже сходить в «Прагу», – предложила она, залезая в кровать. После душа её кожа была прохладной и гладкой, как мрамор.

– Отличная идея. При условии, что твой желудок сможет удержать съеденное и ты не устроишь там шоу с рвотой.

Сесилия толкнула его локтем.

– Я видела там твоего приятеля, – сказала она, – того, нервного в очках. Он там часто появляется с шумной компанией художников.

– А, Густава?

– Да.

– Странно, что ты не видела там меня, – и, только произнеся это, Мартин понял, что с тех пор, как узнал, что она живёт неподалёку, уже не первый месяц не заходит в «Прагу».

– Кажется, мне уже лучше, – произнесла она, положив голову ему на плечо. – Ну, что ж, давай займёмся пробелами в моем образовании. Что ты можешь рассказать об этом Уильяме Уоллесе?

III

МАРТИН БЕРГ: Чаще всего с большими жизненными вопросами мы сначала сталкиваемся в литературе и только потом в реальности.

ЖУРНАЛИСТ: Какие вопросы вы сейчас имеете в виду?

МАРТИН БЕРГ: Смерть, например. И любовь. Особенно любовь. Есть безумцы, которые считают, что любовь должна быть простой. Что любить – это как плыть на надувном матрасе в бассейне, температура в котором равна температуре тела… Что, разумеется, нелепость. Истина в том, что любовь это нечто очень сложное. И человеку тут необходима всяческая помощь.

* * *

– Это глупо, – сказал Мартин.

Над ними простирались золотые арки крон Слоттскугена. Воздух был наполнен птичьим пением. Он поставил банку пива себе на живот. Рядом диссонирующим аккордом к псалму во славу прекрасного лета сидел Густав: в рваных джинсах и полосатом свитере, провисавшем на его худосочной грудной клетке. Густав, похоже, вёл ночной образ жизни, и под глазами у него залегли глубокие фиолетовые тени, хотя сегодня (Мартин это знал) Густав проспал двенадцать часов кряду и плотно поел (бифштекс в панировке с картофелем и луковым соусом в «Юллене Праг»).

– Что глупо? – переспросил Густав, и Мартин понял, что тот уловил только конец фразы.

– Что работа отнимает целую прорву времени.