Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Ричард Матесон

Лазарь-2

— Но я же умер, — сказал он.

Отец смотрел на него, ничего не отвечая. На его лице ничего не отражалось. Он стоял над его кроватью и…

Только вот кровать ли это?

Он оторвал взгляд от отцовского лица. Посмотрел вниз — и точно, это была не кровать. Это был лабораторный стол. Он находился в лаборатории.

Он снова посмотрел на отца. Тело казалось таким тяжелым. Таким закостеневшим.

— Где я? — спросил он.

И вдруг понял, что звук его голоса переменился. Считается, что человек не знает, как в действительности звучит его голос. Но когда он меняется так сильно, это нельзя не заметить. Заметишь, если твой голос перестает быть человеческим.

— Питер, — в конце концов заговорил отец, — я знаю, ты станешь презирать меня за то, что я сделал. Я уже сам себя презираю.

Но Питер не слушал. Он пытался думать. Почему он такой тяжелый? Почему он не может поднять головы?

— Принеси мне зеркало, — сказал он.

Этот голос. Этот скрипучий, с присвистом голос.

Ему показалось, он задрожал.

Отец не двинулся с места.

— Питер, — сказал он, — я хочу, чтобы ты понял, это была не моя идея. Это все твоя…

— Зеркало.

Еще секунду отец постоял, глядя на него сверху вниз. Затем развернулся и ушел куда-то по выложенному темными плитками полу лаборатории.

Питер попробовал сесть. Сначала у него не получилось. Потом комната будто перевернулась набок, и он понял, что сидит, однако не почувствовал этого. Что же случилось? Почему он больше не ощущает свои мышцы? Он опустил глаза.

Отец взял со стола зеркало.

Но Питеру оно уже было не нужно. Он увидел свои руки.

Металлические руки.

Металлические руки. Металлические плечи. Металлическая грудь. Металлическое туловище, металлические ноги, металлические стопы.

Металлический человек!

От этой мысли он содрогнулся. Однако металлическое тело осталось неподвижным. Оно сидело, не шевелясь.

Его тело?

Он попытался закрыть глаза. Но не смог. Это были не его глаза. Все было не его.

Питер стал роботом.

Отец быстро подошел к нему.

— Питер, я не хотел этого делать, — произнес он ровно. — Я не знаю, что на меня нашло… это все твоя мать.

— Мама, — эхом отозвалась машина.

— Она сказала, что не сможет жить без тебя. Ты же знаешь, как она на тебе помешана.

— Помешана, — прозвучало эхо.

Питер отвернулся. Он слышал, как внутри его что-то размеренно, медленно, слаженно тикает. Он воспринимал работу механизмов своего тела тканями мозга.

— Ты вернул меня обратно, — спокойно обвинил он отца.

Мозг тоже казался каким-то механическим. Потрясение от вида собственного тела прошло и сменилось вот этим. Онемением мысли.

— Я вернулся, — произнес он, пытаясь понять. — Зачем?

Отец Питера оставил его вопрос без ответа.

Он попытался встать со стола, попытался поднять руки. Сначала они, обездвиженные, падали вниз. Затем он услышал щелчок в плечах, и руки поднялись. Маленькие стеклянные глазки увидели это, и его мозг отметил, что руки подняты.

Внезапно на него нахлынуло осознание. Всего сразу.

— Но я же умер! — воскликнул он.

Он не воскликнул. Голос, выражавший его тоску, звучал тихо и скрипуче, Голос без эмоций.

— Умерло только твое тело, — сказал отец, стараясь его убедить.

— Но я же мертв! — закричал Питер.

Крика не получилось. Машина отвечала спокойным, ровным тоном. Как полагается машине.

Отчего у него вскипел разум.

«Так это была ее идея?» — подумал он и был ошеломлен, когда услышал пустой голос машины, вторящий эхом его мыслям.

Отец ничего не сказал, он с несчастным видом стоял у стола, усталость наложила на его осунувшееся лицо глубокие морщины. Он думал, что вся эта изнурительная борьба была напрасна. Он думал, почти со страхом, а вдруг в итоге ему придется отвечать не на вопрос, что он сделал, а почему он это сделал?

Он наблюдал, как машина идет, скорее громыхает, к окну, неся в своей металлической коробке разум его сына.

Питер смотрел в окно. Он видел кампус. Видел ли? Красные стеклянные глазки в голове могли смотреть, в металлическом черепе помещался мозг. Глаза передавали информацию, мозг ее воспринимал. Своих глаз у него больше не было.

— Какой сегодня день? — спросил он.

— Суббота, десятое марта, — услышал он ровный голос отца. — Десять часов вечера.

Суббота. Суббота, в которую он не собирался быть живым. Гневная мысль понуждала его резко развернуться и накинуться на отца с недобрыми словами. Однако огромная металлическая конструкция только механически звякнула и со скрежетом развернулась.

— Я работал без остановки с утра понедельника, когда…

— Когда я убил себя, — завершила машина.

Его отец задохнулся, посмотрел на него потухшим взглядом. Он всегда был такой собранный, такой сдержанный, такой уверенный в себе. И Питер всегда ненавидел эту его собранность. Потому что сам он никогда не был собранным.

Сам он.

Эти слова вернули его в действительность. Он ли это? Точно ли человек — это только его разум? Он часто заявлял, что дело обстоит именно так. В тихие вечера после ужина, когда приходили другие преподаватели и сидели в их гостиной с родителями. И когда его мать сидела рядом с ним, гордая и улыбающаяся, он вещал, что человек — это только его разум и ничего больше. Зачем она сделала с ним такое?

Он снова ощутил связывающую по рукам и ногам беспомощность. Чувство, словно он угодил в капкан. А он и угодил в капкан. Огромный, с железной челюстью капкан этого тела, сделанного отцом.

Он испытывал похожий леденящий ужас последние полгода. Это же самое ощущение, будто бы пути к отступлению отрезаны со всех сторон. Что он никогда не выберется из тюрьмы своей жизни и кандалы ежедневной рутины тяжким грузом болтаются на руках и ногах. Ему часто хотелось кричать.

Ему и теперь хотелось закричать. Громче, чем когда-либо раньше. Он нашел для себя единственный остававшийся выход, и тот тоже был перекрыт. Утром понедельника он перерезал себе вены, и одеяло тьмы накрыло его.

И вот он снова здесь. Тело исчезло. Не осталось вен, которые можно перерезать, нет сердца, чтобы пронзить или раздавить, нет легких, из которых можно выжать воздух. Только мозг, изможденный и страдающий. Однако он снова здесь.

Он стоял, развернувшись к окну. Смотрел на кампус колледжа Форт. Вдалеке он видел — воспринимали его красные линзы — здание, в котором проводил социологические исследования.

— Значит, мой мозг не пострадал? — спросил он.

Удивительно, каким спокойным он сейчас стал. Секунду назад ему хотелось кричать во всю мочь легких, которых у него больше не было. А теперь он испытывает апатию.

— Насколько я понимаю, нет, — сказал отец.

— Это прекрасно, — сказал Питер, сказала машина. — Это просто прекрасно.

— Питер, я хочу, чтобы ты понял: это была не моя идея.

Машина загудела. Голосовые шестеренки терлись друг о друга и поскрипывали, но не прозвучало ни слова. Красные глазки поблескивали, уставившись на кампус.

— Я обещал твоей матери, — сказал отец, — я был вынужден, Питер. Она билась в истерике. Она… у меня не было иного выхода.

— И к тому же это был чертовски интересный эксперимент, — произнес голос из машины, его сын.

Молчание.

— Питер Диафилд, — произнес Питер, сказали вертящиеся, позвякивающие шестеренки в железном горле, — Питер Диафилд восстал из мертвых!

Он развернулся, чтобы посмотреть на отца. Разумом он понимал, что живое сердце сейчас тяжело билось бы, но маленькие колесики вращались ровно. Руки не дрожали, а свисали, блестя полированными поверхностями, по бокам. У него не было сердца, чтобы биться. Не было дыхания, которое могло бы перехватить, потому что это было не живое тело, а машина.

— Вынь оттуда мой мозг, — сказал Питер.

Отец начал надевать жилет, он медленно застегивал пуговицы усталыми пальцами.

— Ты не можешь оставить меня в таком виде.

— Питер, я… я должен.

— Ради эксперимента?

— Ради твоей матери.

— Ты ненавидишь ее и ненавидишь меня!

Отец отрицательно покачал головой.

— Тогда я сам это сделаю, — сообщила машина.

Стальные руки поднялись.

— Ты не сможешь, — сказал отец. — Ты не сможешь причинить себе вред.

— Будь ты проклят!

Не последовало никакого безумного вопля. Знал ли отец, что в своем сознании Питер заходится криком? Звук его голоса был ровным. Он не мог выражать гнев. Могут ли тронуть чью-то душу механические реплики машины?

Ноги тяжело двигались. Позвякивающее тело приближалось к доктору Диафилду. Тот поднял глаза.

— А лишил ли ты меня способности убивать? — спросила машина.

Пожилой человек смотрел на стоящую перед ним машину. Машину, которая была его единственным сыном.

— Нет, — сказал он устало. — Ты можешь меня убить.

Машина, кажется, сдалась. Шестеренки, заставившие зубы сжиматься, раскрутились в обратную сторону.

— Эксперимент прошел успешно, — произнес безжизненный голос. — Ты превратил своего сына в машину.

Отец стоял перед ним, на его лице отражалась изможденность.

— Неужели? — спросил он.

Питер отошел от отца, позвякивая колесиками и не пытаясь больше говорить, и переместился к зеркалу на стене.

— Разве ты не хочешь увидеть мать? — спросил отец.

Питер ничего не ответил. Он остановился перед зеркалом, маленькие стеклянные глазки уставились на самих себя.

Ему хотелось вытащить мозг из металлической коробки и выбросить его.

Ни рта. Ни носа. Сверкающий красный глаз справа и сверкающий красный глаз слева.

Голова как ведро. Вся в крошечных заклепках, похожих на пупырышки на его новой металлической коже.

— И все это ты сделал только ради нее, — произнес он.

Он развернулся на отлично смазанных ногах. Красные глаза не отражали ненависти, какую он испытывал за ними.

— Лжец, — сказала машина. — Ты сделал это для себя, ради удовольствия поставить эксперимент.

Если бы только он мог броситься на отца. Если бы только мог бешено дробить, и раздирать в клочья, и кричать, пока крик не начнет эхом гулять по лаборатории.

Но как же он может? У него голос машины. Шепоток, шорох смазанных колесиков, вращающихся как в часовом механизме.

Его мозг работал и работал.

— Так ты думал, она будет счастлива? — спросил Питер. — Ты думал, она подбежит ко мне и обнимет меня. Думал, она поцелует мою теплую мягкую кожу. Думал, она посмотрит в мои голубые глаза и скажет, какой я красавчик…

— Питер, в этом нет никакого…

— Какой я теперь красавчик. Поцелует меня в губы.

Он надвигался на пожилого доктора на медлительных стальных ногах. В его глазах отражались флуоресцентные лампы маленькой лаборатории.

— Поцелует ли она меня в губы? — спрашивал Питер. — Ты же мне их не сделал?

Лицо отца стало пепельным. Руки у него тряслись.

— Ты сделал это для себя, — сказала машина. — Тебе никогда не было дела до нее… и до меня.

— Твоя мать ждет, — спокойно произнес отец, надевая пальто.

— Я не пойду.

— Питер, она ждет.

От этой мысли мозг Питера содрогнулся в отвращении. Он корчился и трепетал от боли в своем прочном металлическом каркасе. Мама, мама, как же я взгляну на тебя? После того, что я сделал. Хотя это и не мои глаза, как же я посмотрю на тебя теперь?

— Она не должна видеть меня таким, — настаивала машина.

— Она ждет тебя.

— Нет!

Не крик, а деликатное вращение колесиков.

— Она хочет видеть тебя, Питер.

Он снова ощутил свою беспомощность. Пойман в капкан. Опять. Мать ждет.

Ноги несли его. Отец открыл дверь, и он вышел к своей матери.

Она резко поднялась со скамьи, хватаясь одной рукой за горло, а другой сжимая темную кожаную сумочку. Глаза ее были прикованы к роботу. Краска сбежала с ее лица.

— Питер, — произнесла она. Получился слабый шепот.

Он посмотрел на нее. На ее седые волосы, нежную кожу, изящный рот и красивые глаза. Застывший образ, старое пальто, которое она носила столько лет, потому что требовала, чтобы на лишние деньги он покупал одежду для себя.

Он смотрел на свою мать, которая даже смерти не позволила забрать у нее сына.

— Мама, — сказала машина, забывшись на мгновение.

Потом он увидел, как перекосилось ее лицо. И вспомнил, что он такое.

Он стоял неподвижно, ее глаза обратились на отца, стоявшего рядом. И Питер увидел, что говорил этот взгляд.

Он говорил: «Почему так?»

Ему хотелось развернуться и убежать. Ему хотелось умереть. Когда он убивал себя, его отчаяние было тихим, отчаяние безнадежности. Оно не было похоже на эту взрывающую мозг муку, Его жизнь отлетела тихо и мирно. Сейчас ему хотелось уничтожить ее в одно мгновение, с яростью.

— Питер, — сказала она.

Однако не стала осыпать его поцелуями. Да и как бы у нее это получилось, мучил его разум. Разве кому-то придет в голову целовать доспехи?

Сколько она будет стоять так, глядя на него? Он ощущал, как бешенство вскипает в мозгу.

— Разве ты не довольна? — спросил он.

Но что-то внутри его дрогнуло, и эти слова потонули в механическом скрежете. Он увидел, как задрожали губы матери. Она снова посмотрела на отца. Потом еще раз на машину. Виновато.

— Как ты… себя чувствуешь, Питер?

Гулкого смеха не последовало, хотя его разум хотел, чтобы зазвучал гулкий смех. Вместо этого шестеренки заскрежетали, и он не услышал ничего, кроме скрипа сжатых зубов. Он видел, что мать пытается улыбнуться, но у нее не получилось, и на лице отразился болезненный ужас.

— Питер, — запричитала она.

— Я разберу его на части, — услышал он спешные слова отца. — Я его сломаю.

У Питера затеплилась надежда.

Но тут его мать перестала дрожать. Она вырвалась из объятий мужа.

— Нет, — сказала она, и Питер услышал в ее голосе твердую как гранит решимость, силу, с которой он был так хорошо знаком.

— Я сейчас же возьму себя в руки, — сказала она.

Она подошла прямо к нему, улыбаясь.

— Все в порядке, Питер, — сказала она.

— Я ведь красавчик, мама? — спросил он.

— Питер, ты…

— Разве ты не хочешь меня поцеловать, мамочка? — продолжала спрашивать машина.

Он видел, как дернулось ее горло. Увидел слезы у нее на щеках. Потом она подалась вперед. Он не мог ощутить прикосновения ее губ к холодной стали. Он только услышал его, негромкое чмоканье на металлической коже.

— Питер, — сказала она. — Прости нас за то, что мы сделали.

Все, что он был в состоянии подумать: «Разве машина может прощать?»

Они вывели его через черный ход Центра физико-биологических наук. Они постарались как можно быстрее усадить его в машину. Однако на середине пути Питер увидел, что все переворачивается вокруг него, боль пронзила его разум, когда он всей массой своего новенького тела грохнулся на цемент.

Мать ахнула и в испуге посмотрела на него сверху вниз.

Отец наклонился над ним, и Питер увидел, как его пальцы делают что-то с правой коленной чашечкой. Голос его звучал приглушенно:

— Что чувствует твой мозг?

Он не ответил. Он смотрел на темные деревья, какими была обсажена Одиннадцатая улица.

— Теперь можешь встать, — сказал отец.

— Нет.

— Питер, только не здесь.

— Я не буду вставать, — сказала машина.

— Питер, прошу тебя, — умоляла мать.

— Нет, я не могу, мама, не могу.

Он говорил, как полагается жуткому металлическому чудовищу.

— Питер, ты не можешь оставаться здесь.

Воспоминания обо всех прошедших годах захватили его. Он не станет подниматься.

— Пусть меня найдут здесь, — сказал он, — Может, меня разберут.

Отец обеспокоенно огляделся по сторонам. И вдруг Питер понял, что никто не знает о нем, кроме его родителей. Если его существование обнаружит ученый совет, отца накажут. Он понял, что эта мысль радует его.

Однако его движения, управляемые по толстым проводам, были слишком замедленными, он не мог помешать отцу прикоснуться к его груди и открыть маленькую дверцу на петлях.

Не успел он шевельнуть своей тяжелой рукой, как отец отключил механизм, и его рука тут же застыла, потому что связь между волей и механизмом оказалась разорвана.



Доктор Диафилд нажал на кнопку, и робот встал и тяжело заковылял к машине. Доктор шел за ним следом, его впалая грудь тяжело вздымалась. Его не оставляла мысль о том, какую ужасную ошибку он совершил, послушав жену. Почему он все время позволяет ей влиять на его решения?

Почему он позволял постоянно контролировать сына, пока тот был жив? Почему он позволил убедить себя вернуть сына обратно, когда тот предпринял последнюю отчаянную попытку освободиться?

Его сын-робот механически опустился на заднее сиденье. Доктор Диафилд сел в машину рядом с женой.

— Теперь он совершенен, — сказал он. — Теперь ты можешь водить его куда пожелаешь. Жаль, что он не был таким покладистым при жизни. Почти такой же послушный, почти так же похожий на машину. Но не совсем. Он не делал всего, что ты от него хотела.

Она смотрела на мужа с удивлением, оглянулась на робота, словно испугавшись, что тот может услышать. Это же разум ее сына. А он всегда говорил, что человек — это только его разум.

Прекрасный, чистый разум ее сына! Разум, который она постоянно защищала и оберегала от этого опасного мира. Он был ее жизнью. Она не ощущала вины за то, что вернула его назад. Если бы только он не был таким…

— Ты довольна, Рут? — спросил муж. — О, не переживай, он меня не слышит.

Однако он слышал. Он сидел там и слушал. Мозг Питера работал.

— Ты мне не ответила, — настаивал доктор Диафилд, заводя мотор.

— Я не хочу об этом говорить.

— Тебе придется об этом говорить, — сказал он. — Чего ты хочешь от него теперь? Раньше ты постоянно указывала ему, как жить.

— Прекрати, Джон.

— Нет, я больше не могу молчать, Рут. Наверное, я обезумел, что послушался тебя. Обезумел, что позволил заинтересовать себя таким… чудовищным проектом. Вернуть обратно твоего умершего сына.

— Разве это чудовищно, что я люблю сына и хочу, чтобы он был рядом со мной?

— Чудовищно, что ты отказываешь ему в исполнении его последнего земного желания! Умереть, освободиться от тебя и наконец ощутить покой.

— Освободиться от меня, от меня! — сердито воскликнула она. — Неужели я такой монстр?

— Нет, — ответил он тихо. — Но с моей помощью ты совершенно точно превратила в монстра нашего сына.

Она ничего не сказала. Питер видел, как ее губы вытянулись в тонкую ниточку.

— Что он будет делать теперь? — спросил ее муж. — Снова вести занятия? Преподавать социологию?

— Не знаю, — пробормотала она.

— Ну конечно, ты не знаешь. Все, что тебя волнует, — чтобы он был рядом с тобой.

Доктор Диафилд повернул за угол. Поехал по Университетскому проспекту.

— Я знаю, — продолжал он. — Мы будем использовать его в качестве пепельницы.

— Джон, прекрати!

Она подалась вперед, и Питер услышал, как она зарыдала. Он смотрел на мать красными глазами машины, внутри которой теперь жил.

— Неужели ты н-не мог сдел-лать его не таким… таким…

— Таким уродливым?

— Я…

— Рут, я говорил тебе, как он будет выглядеть. Ты пропустила мои слова мимо ушей. Все, о чем ты думала, — как снова запустить в него свои коготки.

— Я не думала, не думала так, — рыдала она.

— Разве ты отнеслась с уважением хотя бы к одному-единственному его желанию? — спрашивал ее муж. — Хоть раз? Когда он хотел писать, разве ты ему позволила? Нет. Ты подняла его на смех. Будь практичнее, милый, сказала ты ему. Идея прекрасная, но мы должны мыслить практично. Твой отец обеспечит тебе в колледже надежную позицию.

Она молча покачала головой.

— Когда он хотел переехать в Нью-Йорк, разве ты его отпустила? Когда он хотел жениться на Элизабет, ты ему разрешила?

Сердитые слова отца повисли в воздухе, а Питер смотрел на темный кампус справа. Он думал, мечтал о симпатичной темноволосой девушке со своего курса. Вспоминал тот день, когда она заговорила с ним. Об их прогулках, походах на концерты, нежных взволнованных поцелуях, робких, застенчивых ласках.

Если бы только он мог зарыдать, выплакать это.

Но машина не может плакать, у нее нет сердца, которое могло бы разорваться.

— Год за годом, — голос отца вернул его к действительности, — ты уже тогда превращала его в машину.

И разум Питера нарисовал длинную, выложенную через кампус овалом дорожку. Дорожку, по которой он столько лет ходил на занятия и с занятий, крепко зажав в руке портфель. Темно-серая шляпа на лысеющей голове, лысеющей в двадцать восемь лет! Тяжелое пальто зимой, серый твидовый костюм осенью и весной. Жатый льняной костюм в жаркие месяцы, когда шел летний семестр.

Ничего, кроме гнетущих дней, тянувшихся бесконечно.

Пока он сам не положил им конец.

— Он по-прежнему мой сын, — услышал он голос матери.

— Неужели? — насмешливо спросил отец.

— Его разум жив, а разум человека — все, что у него есть.

— А как же тело? — продолжал муж. — Как насчет его рук? Это же просто две клешни с крюками. Станешь ли ты держать его за руки, как раньше? Эти металлические руки с заклепками, позволишь ли ты ему раскинуть их и заключить тебя в объятия?

— Джон, прошу тебя…

— Что ты будешь с ним делать? Задвинешь его в чулан? Будешь прятать его, когда придут гости? Что ты станешь…

— Я не хочу об этом говорить!

— Тебе придется говорить об этом! А как насчет его лица? Будешь его целовать?

Она задрожала, и ее муж вдруг прижался к бордюру и резко затормозил. Он схватил ее за плечи и с силой развернул к себе.

— Посмотри на него! Ты сможешь целовать его металлическое лицо? Это — твой сын. Разве это — твой сын?

Она не могла поднять глаза. Это стало последним ударом по сознанию Питера. Он понял: она любила вовсе не его разум, не его личность, не его характер. Она обожала живого человека, то тело, которое она могла направлять, руки, которые она могла пожимать, реакции, которые она могла контролировать.

— Ты никогда не любила его, — говорил жестокие слова отец. — Ты им владела. Ты его уничтожила.

— Уничтожила! — простонала она в тоске.

После чего они оба в ужасе обернулись. Потому что машина сказала:

— Да. Уничтожила.

Отец смотрел на него во все глаза.

— Я думал… — произнес он едва слышно.

— И теперь я обрел форму того, чем был всегда, — сказал робот. — Прекрасно поддающаяся управлению машина.

Шестеренки в горле вертелись.

— Мама, отвези домой своего мальчика, — сказала машина.

Но доктор Диафилд уже развернул машину и ехал обратно в лабораторию.