Альдо Пазетти

РАССКАЗЫ

ОКОШКО

Очередь к окошку 31 была предлинной. Извиваясь змеей, она доходила до середины зала, а потом сворачивала в мрачный, темный коридор. Из него и окошка-то не было видно. Карло Ведретти, задыхаясь, влетел в коридор, остановился и в растерянности стал оглядывать эти явно недружелюбные лица.

«Бежал, бежал, а теперь бог знает сколько еще ждать придется», — уныло подумал он.

Робко взглянул на стоявшего в очереди молодого мужчину, примерно одних с ним лет, и спросил:

— Простите, а вот с этим… — и, развернув, показал письмо.

Тот кивнул.

— Да, это здесь, окошко тридцать один.

Ведретти прижал письмо к груди. Наконец-то!..

Письмо гласило:


«Рады сообщить, что Вам предоставляются крылья из нержавеющей стали К-93, тип Б, размер 90 х 62. Для получения их Вам надлежит явиться завтра в наше бюро с 9 до 12 или с 14 до 18, предъявив данное письмо в окошке 31».


Народу собралось тьма-тьмущая (когда же они успели?), но теперь уж ждать недолго. Карло закурил сигарету и стал расхаживать по коридору.

На него поглядывали с недоверием. Кто-то зло выкрикнул:

— Становитесь в очередь!

«Черт побери, — подумал Ведретти, — сколько ж можно торчать в этой толпе! Неужели нельзя хоть чуть-чуть размять ноги?!» Но он промолчал. Душа его ликовала, и он не настроен был затевать ссору. Молодой человек, замыкавший очередь, дружелюбно предложил:

— Вставайте за мной.

Ведретти с улыбкой занял свое место и принялся ждать. Теперь он повнимательнее оглядел очередь. Стоявшие впереди были примерно его возраста — лет двадцати. Но он заметил и нескольких пожилых людей угрюмого вида.

«Вот получу крылья, тогда посмотрим, кто из нас выше взлетит», — думал Карло. Он вобрал в себя побольше воздуха. Мысленно он уже видел, как летит над холмами и равнинами, прижимая к груди свою невесту Марию. Она такая же легкая, как он, и так же любит летать.

Торопливо подошедший сзади «новичок» прервал его мысли. Ведретти узнал в нем старого приятеля, но тот даже не остановился, лишь бросил на ходу: «Привет, Карло» — и прошел вперед.

— А он почему в очередь не становится? — неуверенно проговорил Карло.

Его сосед, бледный мужчина гигантского роста, наклонившись, прошептал ему на ухо:

— Он приятель старшего бухгалтера.

«Но это же несправедливо, правила одинаковы для всех, — подумал Карло. — Впрочем, одним больше, одним меньше, беда невелика. В такой счастливый день стоит ли расстраиваться по пустякам?» Потихоньку, сантиметр за сантиметром, очередь, эта огромная гусеница, все же ползла к окошку. Грех жаловаться — Карло почти добрался до поворота, и впереди уже замаячил свет.

Но потом очередь замерла, словно наткнулась на скалу. Ведретти взглянул на часы.

— Вот уже час, как мы не движемся, — пробурчал он.

Впереди какой-то потный, нескладный тип на костылях обернулся и ядовито процедил:

— Явились эти, с членскими билетами.

Ведретти не понял.

— Те, у кого членские билеты, идут без очереди, — мягко разъяснил сосед.

Что ж, перетерпим и это. Теперь до окошка его отделяет лишь серая цепочка крайне взбудораженных людей. А сзади напирают пришедшие позже. Обернувшись, Ведретти увидел множество лиц, застывших в напряженном ожидании; конец очереди терялся в кромешной тьме. Все-таки у него не самое худшее положение.

Вдруг толпа содрогнулась от криков и стонов: всклокоченный безумец вопил, что ему сей же час надо домой, умолял ради Христа пропустить его вперед.

Люди расступились, и он прошел к окошку.

Ведретти хотел было возразить, что его в маленьком домике тоже ждут — любимая жена Мария и еще не родившийся первенец, — но промолчал. Он заметил, что и остальные умолкают, одолевая одну за другой каменные плиты пола. Карло, чтобы отвлечься, попытался сосчитать все эти плиты, но безуспешно. Казалось, им не будет конца, и они такие твердые — прямо-таки стираются подошвы. Да, надо было надеть ботинки на толстой подошве, как советовала Мария.

Что там происходит? В толпу врезался какой-то тип и, отчаянно работая локтями, стал пробиваться к окошку.

— Я пришел одним из первых, — разорялся он, — и только сбегал за сигаретами. Что же, мне из-за этого очередь терять?

Перед его яростным натиском все покорно расступались. Кто-то пытался было протестовать, но довольно вяло. Стоит ли связываться? Ведь они уже в сверкающем мраморном зале. Наконец-то стало совсем светло. В конце зала виднелось маленькое оконце номер 31. Простояли, конечно, немало, но теперь уж стоит потерпеть. Так или иначе, но они прошли уже почти весь путь.

Карло Ведретти был счастлив. Вот только воцарившаяся тишина его немного пугала, люди как будто онемели: наверно, их угнетает пышность зала. Да еще с потолка странные кариатиды так и сверлят каменным взглядом, отчего у всех на душе становится тоскливо и одиноко.

Очередь постепенно уменьшалась. Карло чувствовал, как бешено колотится сердце. От окошка его отделяло всего несколько метров. Мимо ловко проскользнула тень, за ней другая.

— Разрешите? — шептали они и нагло протискивались вперед без очереди.

Стоявшие сзади злобно чертыхались. Но Ведретти даже не пытался сопротивляться. Он так устал! Хоть бы присесть на минутку, так нет же — стой на ногах всю дорогу. Колени подкашивались, да и спину изрядно ломило. Увы, ему уже давно не двадцать, и это чувствуется. Но все-таки он еще не стар и наверняка покрепче остальных будет. Теперь, в ярком свете люстр, он внимательнее присмотрелся к соседям и обнаружил, что у стоявшего впереди добродушного великана проседь в волосах. Странно, в коридоре он этого не заметил — видно, слишком темно было.

Внезапно от волнения засосало под ложечкой. Крылья, ну да, крылья! А подойдут они ему? Не малы будут? Он раскинул руки, напряг мускулы и глубоко вздохнул. Все же руки по-прежнему сильные. А вдруг над ним станут смеяться — в его-то возрасте и с крыльями!

Однако, поразмыслив, он успокоился, поверил в себя. Ничего смешного в этом нет. За крылья ухватятся его дети — они давно с надеждой поджидают его. Мария, бедняжка, уже не сможет подняться ввысь — сил не хватит. Зато дети взмоют вместе с ним в чистое лазурное небо! Вот это будут полеты так полеты! Конечно, не каждый день. Но уж в воскресенье они точно взлетят с террасы навстречу теплым струям воздуха.

И тут до него донеслись визгливые крики. До окошка всего несколько шагов, стоит ли так горячиться? Кто-то отошел от окошка, бурча:

— Крылья типа Б кончились. Остались только типа В, а они намного хуже.

Ведретти перечитал письмо — пожелтевший, почти истлевший листок, словно бы ему сто лет. Нет, или тип Б, или ничего. Он уже собрался уйти. Мошенники, надо было запастись нужным количеством крыльев, а не вводить в заблуждение людей. Да, но что скажут дома? И он покорился судьбе. Чем возвращаться с пустыми руками, лучше уж как-нибудь приспособить эти крылья типа В. Но боже, как он устал, еще немного, и он не выдержит. Счастье еще, что он почти у самого окошка. Вот сейчас получит крылья его добрый сосед, седовласый гигант, а потом и его очередь. Но куда он подевался? Вместо него впереди стояла худая, с впалыми щеками женщина, вся в черном.

Пришел старший сын Ведретти.

— Ты все еще тут, папа? Мама совсем извелась.

Ведретти вяло махнул рукой. Потерпите. Еще немного потерпите. Всего несколько минут. Он уже видит крылья в проеме окошка. Их вручают упакованными — остается только подписать бумагу. Впереди — всего двое.

— Тип В кончился, — услышал он точно в полусне, — остались только крылья типа Д.

«Может, и они сойдут», — подумал Карло. Он уже привык к неудачам. Когда ему вручат упакованные крылья, пусть даже неважные, типа Д, он сможет наконец передохнуть.

Он был уже вторым. Из окошка предупредили:

— Это последние.

Но Карло не услышал. Теперь его очередь. Он напоследок оглянулся и с жалостью посмотрел на очередь, которая черной змейкой вилась по мраморному полу и исчезала в пасти коридора. Затем близоруко уставился на служащего, показывая письмо.

Тот с безучастным видом вынул табличку и повесил ее под номером 31: «Крылья кончились».

И с резким стуком окошко захлопнулось.

СВЕТОФОР

В столице Миолии, на перекрестке улиц Аустерлица и Ватерлоо, регулировщик Журини задержал на левой стороне гражданина Сканку Канклера.

— Вы переходили улицу на красный свет и тем самым нарушили правила! — И вынул свой блокнот.

Сканка Канклер повернулся и указал на светофор.

— Ничего подобного! Свет зеленый! Граждане, будьте свидетелями.

— Но вы перешли улицу на красный! — настаивал полицейский.

— Я перешел сейчас, а не прежде!

— Если сейчас, то посмотрите, свет-то красный! — торжествующе воскликнул полицейский, тоже указывая на светофор. — Граждане, засвидетельствуйте.

— По правде говоря, — заявил господин с окладистой бородой, — сейчас свет желтый.

— Видите?! — обрадовался Сканка. — Свидетель утверждает, что свет желтый.

— Но, когда вы переходили, он был красный!

— А по-моему, зеленый.

— Ваше мнение меня не интересует, — теряя терпение, отрезал Журини. — Я при исполнении.

— Ну и что? Полицейский при исполнении вполне может быть дальтоником.

— Не забывайтесь!

— А что я такого сказал?

— Вы употребляете недопустимые выражения. Граждане, будьте свидетелями.

— Но это же термин.

— А что он означает?

— Недостаток зрения.

— Значит, по-вашему, у меня больные глаза?! Гнусная клевета! — с угрозой воскликнул Журини.

— Почему клевета? Я же только сказал, что такое возможно. Разве это преступление — быть дальтоником?

— К вашему сведению, я абсолютно здоров — с тысячи метров в муху попаду. Вы хотите подмочить мою репутацию!

Вокруг уже собралась толпа. Народ от души веселился, а на проезжей части тем временем образовалась пробка. Светофор работал нормально, но никто уже не обращал на него внимания. Регулировщик Журини был поглощен спором со Сканкой Канклером.

— До свиданья, — сказал Сканка. — Я тороплюсь.

— Сначала сообщите свои данные.

— А вы прежде наденьте белые перчатки.

— Зачем?

— Так предписано правилами.

Толпа прибывала. Многие водители, остановив машины на обочине, подходили узнать, что происходит. Движение на главном перекрестке города, там, где улица Аустерлица пересекает улицу Ватерлоо, совершенно застопорилось.

— Следуйте за мной в участок, — сказал полицейский Журини.

— Я буду жаловаться.

— Тогда пойдемте сразу в суд!

— Нет, к Великому герцогу.

Стоявший с краю человек спросил соседа:

— Это что, политический спор?

— Похоже.

— Он из Новых?

— Да нет, из Старых.

— Тогда смерть им!

— Кому, Старым или Новым?

— По мне, так все равно.

— Но ведь свое-то мнение надо иметь.

— А вы сами за кого?

— Я благонамеренный гражданин.

— Я тоже!

Теперь уже полгорода скопилось на перекрестке, и ни туда, ни сюда. Подходившие сзади напирали на стоявших у перекрестка, а передние стремились выбраться из толпы, и в результате никто не двигался. С большим трудом вперед протиснулся барон Орбайс, Главный церемониймейстер — его машина тоже попала в затор.

— Прикажите очистить перекресток, — взмолился кто-то из горожан. — Мы тут задохнемся.

— Спокойно, спокойно! — ответил Орбайс. — Я не уполномочен. Надо сделать запрос в Парламенте!

— А может, лучше запросить народ, он весь тут собрался!

— Это не предусмотрено законом.

К Орбайсу из людского месива пробился граф Цурлино, Главный камергер. Он еле держался на ногах.

— Барон, барон, — прошептал он, — это бунт.

— Скорее, просто митинг.

— А в чем причина волнений?

— Думаю, высокие цены на хлеб.

— Давайте сообщим, что цены будут понижены, только бы они разошлись. Ведь дышать невозможно.

— Я и сам буквально задыхаюсь. Но нельзя. Решение принимает Парламент.

— Мы здесь долго не протянем.

— Отпустите нас, — крикнул кто-то из толпы.

— Да кто вас держит? — пробурчал барон Орбайс. — Но подайте сначала письменное прошение.

Людское море уже подступило к стенам домов и черной громадой закрывало обе длиннющие улицы. Журини и Сканка, очутившиеся в самом центре этого чудовищного людского сборища, от ужаса затаили дыхание.

— Простите, барон, — обратился к Орбайсу Цурлино. — Не будете ли вы столь любезны почесать мне нос? Я даже рукой пошевелить не могу.

— Я хотел просить вас о том же одолжении, — вздохнув, ответил Орбайс. — Мы тут все как сельди в бочке!

— Но не может же это продолжаться вечно?!

— Ну, как сказать. У нас с вами в запасе уйма времени.

— Да, но они нас раздавят.

— Никогда, граф!

— Почему вы так уверены, дорогой барон?

— Слишком уж они боятся.

— Чего?

— Всего. И потом, разве вы не видите, дорогой граф, у них ни руки, ни мозги не работают. Собственно, они даже рады оставаться огромной безмолвной толпой. Смотрите! Многие уже спят стоя, как лошади. Что ж, тем лучше.

И в самом деле, благонамеренные граждане постепенно начали привыкать к столь необычной ситуации. И никто не отважился спросить, почему все сбились в кучу. Лишь светофор продолжал ритмично ронять слезу за слезой: красную, зеленую, желтую.

ТРЕБУЕТСЯ КАРАТЕЛЬ

Командир взвода был человек остроумный и находчивый. На этот раз вместо обычного «пли» он скомандовал:

— Кто без греха, пли!

Солдаты остолбенели. Они уже приникли глазом к мушке, указательным пальцем слегка прижали спусковой крючок. В такой миг естественного напряжения человек способен не задумываясь, механически выполнить приказ. Но стрелки были приучены к строжайшей дисциплине и даже не пошевелились.

Наконец один из них поднял голову и спросил:

— А если у кого-то из нас есть грехи?

— Пусть не стреляет, — с добродушной усмешкой ответил командир.

— Даже если грех всего один?

— Даже если один.

Солдат вздохнул и, опустив винтовку, сказал:

— Один у меня есть.

Он пошел прочь с мрачного двора, обогнул крепостную стену, и в лицо ему ударили лучи солнца.

Остальные солдаты взвода по-прежнему стояли в ряд и держали ружья на изготовку. Впрочем, если присмотреться, то видно было, что ружья слегка подрагивают. Казалось, они вдруг стали страшно тяжелыми. Может, так оно и было. Но больше всего солдат смущали странные мысли, зародившиеся в мозгу. Вдруг они, как по команде, что-то зашептали, точно читая молитву.

Потом один за другим опустили ружья, и каждый воскликнул:

— У меня тоже есть грех, хоть один, да есть!

Поставив ружья в пирамиды, они, строго соблюдая строй, покинули плац.

Осужденный, у которого на глазах была черная шелковая повязка, запротестовал:

— Ничего не понимаю. Если вы так и не решитесь, я сам умру от страха.

Командир отечески успокоил его:

— Потерпите еще немного. — Затем, изящно отсалютовав трибуналу саблей, объявил: — Мне нужны запасные каратели.

Члены трибунала, вспотевшие в своих сюртуках и цилиндрах, втайне проклинали этого кретина. Какого черта он отдал этот идиотский приказ! Правил не знает? Но открыто своего негодования не выказали. А выказали лишь полнейшую растерянность в самых вежливых выражениях. Запасных карателей пока нет. Исполнение смертного приговора пришлось отложить.

Все время, пока его снова вели в тюрьму, осужденный возмущался. Ему не давала покоя мания преследования, и он то и дело тоскливо повторял:

— Господи, карателей никак не найдут! Такое только со мной может случиться!

Конвойные утешали его:

— Не волнуйтесь. Вот увидите, все уладится.

Но осужденный никак не мог успокоиться.

Внезапно он стукнул себя кулаком по лбу.

— А рюмка коньяку!

— Мы вам дадим другую.

— Ну а последняя сигарета?

— Не бойтесь, и сигарета будет.

— Это не по правилам. Значит, я выкурил не последнюю, а предпоследнюю сигарету.

Вызвали стрелков второго взвода. Ни один не явился. Тогда объявили призыв всех карателей в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. Тот же результат. По городу разнесся слух о том, что произошло на плацу для расстрелов. Все говорили:

— Раз другие не стреляют по этой причине, такая же причина есть и у меня. — И не стеснялись признаваться в этом.

Были объявлены состязания, конкурсы с вручением премий.

— Слыханное ли дело премии за такое давать! — возмутился кто-то из граждан.

Но и премии не помогли. Все каратели словно повывелись. Положа руку на сердце, каждый у себя хоть мелкий грешок, да находил. Пусть старый, мимолетный, но грех. А время шло.

И тогда совет мудрецов отправился к осужденному и после церемонной преамбулы приступил к делу:

— Вы за собой какие-нибудь грехи знаете?

Осужденный долго думал и наконец ответил:

— Нет, честно говоря, не припомню.

Мудрецы решили ему помочь.

— Поразмыслите хорошенько. Ни единого греха не припомните? Ну хоть маленького…

Осужденный порылся в памяти и отрицательно покачал головой.

— Нет, — упрямо повторил он, — даже маленького не нахожу.

Посланцы сокрушенно развели руками и с упреком воскликнули:

— Видите, видите… а вы нас чуть с ума не свели!

Осужденный посмотрел на них и все понял. Схватил ружье и выстрелил в себя.

НЕУМОЛИМЫЙ СУДЬЯ

В мрачном зале суда Миолии Главный судья Пруденца весьма оперативно вел заседание. Это был красивый, импозантный старик с длинной, доходившей до груди, бородой. Глаза у него были голубые, как летнее море в штиль, но крайне переменчивые. Внезапно их голубизна светлела и становилась леденисто-холодной. И все боялись этой мгновенной смены оттенка.

В зале сидело множество людей, да и в ложе Великого герцога яблоку негде было упасть.

— Хотелось бы посмотреть, как Пруденца проводит в жизнь свою реформу, — сказал Главный церемониймейстер барон Орбайс.

— Кое-что уже проявилось, — отозвался Главный камергер граф Цурлино. — По-моему, с годами пороха в пороховницах заметно поубавилось. Старик теперь выносит смехотворно мягкие приговоры за весьма тяжкие преступления…

— Соблюдайте тишину, господа.

Из клетки заключенных охранники вывели молодого изможденного блондина и подтолкнули его на помост перед креслом Главного судьи. Сам характер ведения процесса, похоже, коренным образом изменился. Пруденца, внимательно изучив дело, вызывал обвиняемых в зал суда и выносил приговор, не подлежащий обжалованию.

— Ты совершил убийство, защищая мать! — сказал Главный судья.

— Да, — подтвердил юноша.

— Ты по гроб жизни будешь смиренно заботиться о ней, — вынес свой приговор Пруденца. — Возвращайся к матери.

Цурлино и Орбайс обменялись многозначительными взглядами.

— Он явно рехнулся! — прошептал граф.

Перед Главным судьей предстал другой обвиняемый, тоже еще молодой, но ранняя седина в волосах говорила о пережитых страданиях.

— Ты, — сказал Главный судья, указывая на него пальцем, — убил любимую женщину за измену.

— Да.

— Теперь, пока бьется твое сердце, ты не узнаешь больше любви. Иди!

Орбайс привстал было, но все же сдержался. У Цурлино голова покачивалась, словно маятник.

Третий обвиняемый был уже в годах. Он с трудом передвигал ноги и упорно не поднимал глаз. Обтрепанные края брюк волочились по полу.

— Ты вор! — сказал ему Главный судья.

— Да.

— Но воровал ты, чтобы накормить голодных детей. Ты оправдан.

В зале недоуменно зашумели. Главный церемониймейстер не утерпел и выкрикнул:

— Но он был вооружен!

Главный судья сделал вид, будто не слышит. Следующим ввели прекрасно одетого господина. Он выступал уверенно, раскланялся с публикой и заговорил первым.

— Ваше превосходительство, — мягко сказал он, — произошло недоразумение. Я даже не знаю…

Голубые глаза Пруденцы посветлели и стали суровыми. Люди в зале поежились от страха.

— Ты раб! — изрек старец.

— Выбирайте выражения, ваше превосходительство! Я занимаю важный пост, и даже при дворе меня…

— Вот именно! Ты рабски служишь всем, не думая о чести. Заплати тебе побольше, и ты будешь лизать дерьмо своего хозяина. И не раз это делал! Приговариваю тебя.

— Приговариваете? Меня?

— К смерти!

Стража силой увела обвиняемого. Сидевшие в зале онемели. У графа Цурлино от гнева трясся подбородок.

— Приговорить к смерти дворянина только за то, что он… Неслыханно!..

Он умолк. Пруденца уже целил пальцем в следующего обвиняемого — высокого, поджарого господина с моноклем и в великолепном плаще.

— Ты не умеешь любить! — изрек Главный судья. — Вместо сердца у тебя лед. Сколько ты оставил трупов на своем пути!

— Я никого не убивал! — бесстрастно ответил обвиняемый.

— Нет, убивал! Убивал безжалостно, цинично, хоть и не применял оружия. Ты прятал нож под полой своей трусости и жадности.

— Я боролся!

— Подлыми средствами. Приговариваю тебя к смерти!

В зале поднялось сильнейшее волнение, которое страже с трудом удавалось сдерживать. Орбайс и Цурлино вскочили, гневно размахивая руками и крича что-то. Тем временем на помост уже ввели очередного обвиняемого.

— Ты вор! — объявил Пруденца, не обращая внимания на шум.

— Ваше превосходительство, — усмехнулся обвиняемый, — вы, верно, шутите! Миллионы граждан именно мне доверяют все свое добро.

— Знаю. Но ты умеешь скрытно обделывать свои махинации и ловко избегаешь тюрьмы. Ты — циркач. Мастер своего дела.

— Проверьте мои бухгалтерские книги, ваше превосходительство.

— Приговариваю тебя к смерти!

— У меня все в соответствии с законом!

— К смерти!

Пруденца знаком приказал увести обвиняемого и закрыл заседание. И тут началось нечто невообразимое.

Публика перескакивала через загородку, взбиралась на столы и скамьи, кто-то подпалил помост для обвиняемых. Во главе озверевшей толпы были Орбайс и Цурлино.

— Этот чертов старикашка просто издевается над нами! — истерически вопил Главный церемониймейстер. — Он или садист, или паяц!

Взбешенные зрители сволокли Пруденцу с его судейского кресла и потащили по улицам во дворец Великого герцога.

Великий герцог бунта не одобрил: он возлежал со своей фавориткой, посещавшей его по пятницам. Когда Орбайс и Цурлино предстали перед ним в Зале Любви, он выслушал их весьма неприветливо.

— Пришлите ко мне старика! — оборвал он их жалобы.

К приходу Главного судьи Великий герцог уже облачился в пижаму.

— Я в курсе дела, — с улыбкой сказал он, — и в целом разделяю ваши взгляды. Но вы что же, хотите истребить все наше население? Что же я буду за Великий герцог без подданных? Нет, такое правосудие не для нас, Пруденца. Идите, идите себе спокойно.

— Куда, ваше высочество?

— На плаху. И, право же, не надо расстраиваться!..

ЗАКОН НЕ ОБОЙТИ

В дверь постучал маленький, худенький человек с картонной папкой под мышкой. От этого слабого толчка гнилая, источенная мышами, хлипкая дверь мгновенно подалась. В двери не было ни замка, ни даже щеколды. Эту смехотворную заслонку, казалось, поставили только затем, чтобы в щелях ее завывал ветер.

Во время одного из самых страшных в истории человечества наводнений три четверти зданий рухнули как карточный домик. Могучий поток грязи унес в море одежду, запасы продовольствия, скот и великое множество всякого добра. Город будто вымер. Население, оплакав свои потери, укрылось в чудом уцелевших домах и церквах.

И вот человечек вошел в древний, полуразвалившийся, давным-давно заброшенный монастырь. Теперь его заполонили те, кто выжили после наводнения и не нашли прибежища в городе. В каждой келье поселилось по семье. С потолка свисала паутина, постепенно обволакивая и стены.

— Синьор Карло Брамбилла, профессор Альфредо Козими! — сурово выкрикнул человечек.

Из келий показались два сонных беженца. Профессор был высокий и совершенно лысый, а Карло Брамбилла — приземистый, коренастый, с узеньким лобиком и нечесаной бородой.

— Я налоговый агент, — сухо представился вошедший и достал из папки какие-то бумаги, испещренные формулами и таблицами.

— Тут живут бедняки, — робко прошептал Брамбилла.

— Какие с нас можно взять налоги? — поддержал его профессор Козими.

— Бедные или не бедные, это мы еще проверим, — ответил налоговый агент, сурово оглядев профессора из-под очков. — Вы, насколько мне известно, профессор.

— Я преподаю в лицее…

— Чтобы стать профессором, надо долго учиться, а для учебы нужны деньги.

— Но ведь столько лет прошло… — в растерянности пробормотал Козими.

— А я вот малограмотный! — с торжеством в голосе воскликнул Брамбилла. — Уже в девять лет окурки собирал. С грехом пополам умею читать и писать.

Налоговый агент сосредоточенно делал пометки в реестровой книге: почерк у него был изящный, с завитками, явно составлявшими предмет его гордости. Время от времени он прерывался и окидывал взглядом страницу, как художник, любующийся своим творением. Может, он и в самом деле творил.

— Ваша профессия? — спросил человечек у Брамбиллы.

— Какая там профессия, шеф! — запротестовал Брамбилла, дрыгая ногами, как обезьяна, у которой отнимают банан. — У меня ремесло, и, поверьте, собачье ремесло! Вот профессор Козими не даст соврать: он каждое утро слышит, как я в четыре ухожу. Сам-то он встает в восемь. А я картошкой торгую.

Козими был как на иголках и хотел уже уточнить: «Не только картошкой». Но тут налоговый агент резко повернулся к нему и тоном сурового судьи спросил:

— Так вы, значит, встаете в восемь?

— Занятия в лицее начинаются в девять утра… И потом, вечером я засиживаюсь допоздна.

— При нынешних-то ценах на свечи такое немногим доступно, — с иронией заметил чиновник, снова записывая что-то в свой «кондуит».

— Я проверяю тетради своих учеников…

— Ладно, ладно, — оборвал его налоговый агент. — Учтите только — закон не обойти. Мне все ясно. Но я должен еще провести досмотр.

Профессор, бледный как полотно, посторонился, пропуская новоявленного цербера. А тот бдительным оком оглядел обе кельи — Брамбиллы и профессора.

В обеих обстановка была поистине убогая. Соломенный тюфяк, облупленный таз, вместо стульев грубо сколоченные ящики.

— Так у вас и ковер есть, — обратился к профессору налоговый агент.

— Это половик, — робко возразил Козими, — ноги вытирать.

— Возможно. Но у синьора Брамбиллы его нет, — заявил налоговый агент тоном, не допускающим возражений, и вновь сделал запись в книге.

Козими еле удержался, чтобы не крикнуть: «Посмотрите, посмотрите, что у Брамбиллы под тюфяком!» Однако счел за лучшее промолчать. Продавец картофеля заискивающе улыбнулся господину чиновнику, жуя черствую корку.

Внезапно налоговый агент поднял свои круглые, как у сыскного пса, глазищи к потолку и ткнул пальцем вверх так, словно уличил профессора в укрытии краденого добра. На штукатурке проступили налеты сырости, местами она вздулась, напоминая облако. Одни узоры складывались в четкий рисунок, другие были расплывчаты, словно причудливые видения.

— Вот отпечатки ваших снов! — грозно провозгласил чиновник налогового ведомства. — Закон не обойти!

С неожиданным проворством он выскочил в келью Брамбиллы.

— Ага, и здесь тоже! — торжествующе воскликнул он, показывая на потолок.