— Ага. А теперь скажи-ка, что это по деньгам? Я слышал, двадцать лимонов. Откуда такой солидный куш?

— Частные инвесторы. Или банки, которые питают к Саю доверие.

— Если б ты представлял банки, какого рода доверие ты бы мог испытывать к Саю?

Джерми расцепил руки и сложил их на груди.

— Я бы вложил деньги, пусть не двадцать миллионов. Это жутко много для фильма, который в основном снимается не в студии, а на Манхэттене, даже при всех этих расточительных декорациях и костюмах, даже при таком преданном постановщике, прославившемся благодаря бесконечным дублям. Но если оставить в стороне доллары и центы, Сай снимал по-настоящему хорошие фильмы. Окупаемые. Он всегда работал только с вылизанным сценарием. Выбирал талантливых и популярных актеров. Я неизменно восхищался его фильмами.

— Только восхищался? А были среди них любимые?

Он некоторое время обдумывал вопрос.

— Нет. Не могу объяснить почему, но во всех его фильмах было что-то немножечко снобистское. Казалось, он каждый раз говорил: «Гляди-ка, правда, ведь я утонченный? Правда, ведь я сообразительный? Правда ведь я исключительно все это делаю?» В его фильмах всегда вдоволь было проницательности и стиля, но чего в них не было, так это души. Наверное, он и сам был таким.

— Из того немногого, что ты о нем знаешь, что за человек он был?

— Умный. Холеный, но не сладкий. И это самое замечательное: в киномире, где сюсюканье и поцелуи с криками: «Милый, ты просто гений!» — это институциональное требование, он выделялся своей сдержанностью. Настоящий джентльмен.

Джерми внезапно умолк.

— О чем ты думаешь? Даже если это не имеет никакого отношения к делу.

— Знаешь, в нем не было определенности. Он всегда меня поражал сходством с хамелеоном. С местными держался как свой парень. С женщинами был настоящий Дон Жуан. С профсоюзами на переговорах вел себя очень жестко — только что не дрался. Ну, а с репортерами искрился еврейским шармом, направо-налево сыпал прибаутками на идише. Пару раз мы беседовали, и он держался очень покровительственно, как будто только и жил ради того, чтобы обсуждать теорию детерминированной вселенной Фрица Ланга. Он меня очень насмешил, потому что я-то знал, что он меня перепутал с другим кинокритиком. Я на этого Фрица Ланга, что называется, положил с прибором.

— Так какая же из масок ближе всего к настоящему Саю Спенсеру?

— Понятия не имею.

— Как ты полагаешь, что им руководило? Деньги? Секс? Стремление к власти?

— Ну-у, вероятно, все это ему нравилось. Но он не выглядел ведомым, даже если и являлся таковым. Он мог быть приятным и даже обаятельным. Но какая-то связующая часть его внутренней сути — часть, которая определяет все остальное и делает личность личностью, — она-то и не функционировала…

— Что тебе известно о его бывшей жене, Бонни Спенсер?

Джерми покачал головой: никогда не слышал.

— Она написала сценарий к фильму «Девушка-ковбой».

— А, как же, помню. Приятный фильм.

— О чем?

— Вдова мелкого ранчеро в буквальном смысле надевает мужнины сапоги. Все это завязано на ее отношениях с хозяевами соседних ранчо, главным образом, их женами. Проникновенные и динамичные диалоги о страстной любви к родной земле. Очень красиво снято.

— Великий фильм?

— Нет. Не такой уж великий, но действительно отлично сделан. — Он снова снял очки и еще немного погрыз дужку. — Когда она писала сценарий, у нее была другая фамилия, не Спенсер. Как-то еще.

— Сай женился на ней после выхода фильма. Но с тех пор ни один из ее сценариев не был реализован.

У меня перед глазами возник яркий образ Бонни, в тугих шортах и футболке-размахайке, Бонни, опершаяся о кухонную мойку. Этот образ ничего общего не имел с людьми, хоть каким-то боком связанными с кинобизнесом.

— Больше ты ничего о ней не слышал?

— Нет, — ответил он.

— Похоже, он решил расстаться с ней, обнаружив, что она вовсе не такой уж лакомый кусочек.

— Вполне в духе Сая и киношников вообще.

— А что ты можешь сказать о Линдси Киф? Я слышал, на этот раз она не очень хорошо играет?

— А, это уже из области сплетен. Я слышал то же самое и не сомневаюсь, что это правда. Она всегда раньше играла женщин очень сосредоточенных, умных, любящих свое дело, иногда способных на глубокое чувство, иногда оскорбленных дам, пишущих стихи, иногда — миссионерок, присоединяющихся к непонятным революционным движениям. В таком роде. А роль в «Звездной ночи» совсем иного плана. Это такая мягкая, любвеобильная, богатая бедняжка. Я так думаю, Линдси, с ее актерским талантом, вполне могла изобразить эту любвеобильность. Но она сама живет в основном умом, а не сердцем. Так что эта роль для нее будет большой натяжкой.

— А что, после смерти Сая съемки не будут прекращены?

— Шутишь, что ли? Кино — прежде всего бизнес. Ради актера, постановщика, они еще могут задержаться на несколько дней, пока не подыщут замену. А ради продюсера не пожертвуют даже чашечкой кофе.

— Тебе известно что-либо еще о событиях на съемочной площадке?

— Вполне рутинные злобные сплетни.

— Ясно. И какие же?

— Что Сай недоволен игрой Линдси, и они по этому поводу ссорятся. Но даже если бы между ними не возникло бы этой конфронтации, она все равно чувствовала бы, что у нее с Саем возникают проблемы. Как бы то ни было, она собралась с духом… и направила главный артиллерийский удар на постановщика, Виктора Сантану. Сделала его своим союзником.

— Как она умудрилась перетащить его на свою сторону?

— На свою сторону? Ха, ты не совсем понял.

— Черт побери! Неужели Линдси и Сантана…

— Стив, если продюсер на день покидает съемочную площадку, а постановщик и исполнительница главной роли заявляют, что у них совещание по ходу сценария в трейлере постановщика, и они не показываются сорок пять минут, и шторы в трейлере спущены, и они даже не просят ассистента принести им по чашечке кофе, и, по рассказам очевидцев, трейлер ходит ходуном… Как ты думаешь?

— Дерьмовая ситуация.

Но меня больше занимало другое: как Сай воспринимал все это? И что он планировал сотворить над Линдси Киф?



Мы сидели на кухне и ели мороженое прямо из пинтовых стаканчиков, как мы делали в детстве. Доев до половины, мы поменялись. Я отдал Джерми мороженое с печеньем, а он мне — свое кофейное, с карамелью. Ни один из этих наполнителей не был придуман, когда мы были детьми.

Он рассказал мне, как прогрессировал рак у его матери, как она мучилась от болей и как в конце концов покончила с собой, приняв сверхдозу секондала, который тайком копила целый месяц. Я признался, что всегда думал: вот так она вечно будет ходить в своем старомодном смешном чепце, с секатором. И как мне искренне жаль, что я никогда больше ее не увижу, и никто больше не назовет меня «голубчик».

Он отложил ложку.

— Стив, когда мы были маленькими, у меня никогда не хватало духа спросить… Твой отец ушел от вас? И мать осталась одна?

— Да. После того, как он продал ферму, он пытался найти работу, но быстро отовсюду вылетал за то, что заявлялся на службу пьяным. Буквально в стельку надравшись. Когда твоя работа связана с железной дорогой, никто не обрадуется, если на рельсах все время будет валяться бренное тело величайшего из бриджхэмптоновских фермеров. В общем, он пустился в бега, когда мне было восемь.

— И ты о нем ничего с тех пор не слышал?

— Нет. Судя по всему, он, может, еще жив, хотя божиться я б не стал.

Мой папаша был ленивым, отвратительным, грязным пьяницей. В те редкие моменты, когда ему случалось протрезветь, он становился очень добродушным. Говорил со мной о спорте, покупал всякую дешевую ерунду и давал деньги на билеты на бейсбольное поле. Он частенько сиживал за спиной у Истона, когда тот мастерил модели кораблей, и говорил: «хорошая работа», хотя подсобить ничем не мог. От хронической белой горячки у него тряслись руки. Изредка он подгребал к матери и говорил: «Ах, милая, будем же верны друг другу до гроба» или «Тебя сравнить мне с чем, любовь моя, как не с погожим летним днем?». И в это мгновение становилось ясно, что между ними что-то еще есть.

— Ты никогда не приглашал меня к себе, — негромко проговорил Джерми, когда мы снова перебрались на террасу. — У тебя всегда находились отговорки: то маляры, то твоя мать ждала гостей…

— У нас не было денег. Я не мог предложить тебе даже газировки. Дом совершенно разваливался. А ты жил во всей этой роскоши, и это был всего лишь твой летний дом.

Мы оба замолчали. Частенько обсуждая бейсбольные проблемы, мы никогда прежде не говорили о своих собственных. А теперь и не знали, как продолжить разговор. Я поднялся, подошел к краю террасы и некоторое время наблюдал за роскошным красно-белым парусом виндсерфа, скользившим вдоль побережья Мекокс Бэй. Потом обернулся к Джерми.

— Помнишь, твой серф «Санфиш»? Тебе подарили его на шестнадцатилетие.

Он кивнул.

— Ты давал мне поплавать, и я уплывал так далеко, что думал: либо утону, либо меня схватит за задницу береговая охрана. Помню, что больше я боялся береговой охраны, чем утонуть.

— Как раз тогда ты начал выделывать странные штуки. Я помню то лето, до колледжа. Ты так много пил, даже для взбунтовавшегося подростка. Я даже чувствовал себя как-то некомфортно в твоем обществе.

— Знаю.

— Ты еще хвалился, что зимой залезаешь в чужие дома и потрошишь их — так, ради хохмы. — Он посмотрел мне в глаза. — Ты просто выпендривался?

— Нет. Это даже был не вандализм. Я действительно покатился, Джерм. Я воровал. Цветные телевизоры, магнитофоны. И продавал всю эту дрянь скупщикам на Сентрал Айлип. А потом проматывал денежки. На выпивку. На кассеты. На кожаную куртку. Кроме одного случая, когда пошел на стадион. Играли «Янки». Я купил офигенное место, прямо в центре, внизу. Думал, это будет лучший день в моей жизни. А мы проиграли. Дерьмовая была игра.

— Когда это быль?

— Июль шестьдесят шестого.

— Дерьмовый год, — согласился Джерми. — «Янки» были худшими.

— Я помню. Это был первый из обоймы дерьмовых лет. Для меня. «Янки»-то потом пошли в гору. А я — наоборот. Но, к счастью, не навсегда.

Я отмерил, наверное, миллиметр между большим и указательным пальцем и объяснил:

— Мне вот столечко не хватило умереть. Или сломаться.

— Должно быть, это было страшно.

— Страшно было. — Я на секунду задумался. — И есть.

5

Когда я вышел от Джерми, уже минуло три. Была суббота, вторая половина дня, и со съемочной площадки «Звездной ночи» уже все ушли. Поэтому я пригласил киношников посетить наш временный командный пункт в отделении Саутхэмптон Виллидж. Обычно я использовал для бесед комнату, где стояли ксерокс и кофеварка. Отдавая, впрочем, себе отчет в том, что случись непредвиденная и срочная необходимость отксерить миллион копий, и беседу придется прервать.

Эта комната была не лучше и не хуже любой другой: маленькая, без окон, с люминесцентным освещением, с металлическими стульями, обитыми зеленым кожзаменителем. Типичная для государственного учреждения. В спертом воздухе витали ароматы некогда функционировавшей кофейной машины и запахи жидкости для ксерокса. Пол украшали розовые, белые и голубые клочки бумаги — обрывки от пачек сахара и шоколадок, а также напыление в виде белого порошка, рассыпанного в результате роковой ошибки, поскольку это были сухие сливки для кофе. Короче, эта комната походила на тысячи аналогичных комнат, где работают копы: в целом вполне пригодна для обитания, но в то же время с неоспоримыми свидетельствами явной деградации человеческого духа.

Вот почему Виктор Сантана — расфуфыренный пижон, сидящий напротив меня, коротко стриженный, с роскошными усами, — всячески старался показать, что он выше окружающей обстановки. И у него это чертовски здорово получалось. Он как бы не вписывался в эту отвратительную комнату. Я подозреваю, что он и не мог вписаться никуда, кроме трехзвездочного ресторана, четырехзвездочного фильма или пятизвездочного отеля. Этот парень был воплощенная элегантность: белая рубашка с темно-красным галстуком, бледно-серые слаксы и черный спортивный жакет, сшитый из какой-то безумно дорогой ткани, такой эксклюзивный, что человек вроде меня о ней и не слыхал.

Имя у Сантаны было испанское, и сам он был довольно-таки смуглым, но акцент явно не был испанским. По его речи можно было подумать, что в свое время он попытался получить образование в Оксфорде. Ничего у него из этого не вышло: его дикция, как и его бакенбарды, была слишком отрывистой. Я подумал, что он не то чтобы скрывал свое происхождение, но и не воскликнул бы «каррамба» в ответ на предложение стать во главе парада пуэрто-риканских войск.

Сантана относился к тому типу людей, с которыми Джеймс Бонд обязательно перебросился бы шуткой-другой за chemin de fer table, что бы ни означал этот чертов chemin de fer table. Но как он мне ни улыбался, как ни строил глазки-сливы, намекая на то, что с ним легко поладить, я просек, что из этого субчика придется клещами все вытягивать. Казалось, он заучил наизусть тот же неизбежный сценарий, что и Линдси: «Звездная ночь» — потрясающий фильм, Линдси — великая актриса, Сай Спенсер — великий продюсер…

— Создание фильма, — растолковывал мне он вкрадчиво, как настоящий англичанин, выплевывая каждую гласную, — это процесс сотрудничества. И я не могу вам описать, насколько приятно мне было, — и в творческом, и в личном плане, — работать вместе с Саем и Линдси.

Ну тут уж я не выдержал:

— Мистер Сантана, прошу вас, заткните фонтан. Нам доподлинно известно, что у вас был роман с Линдси.

Он дернулся всем телом, как будто я пропустил сквозь его стул разряд электротока.

— Это абсолютная ложь, — объявил он. Он произнес «абсольютная».

— У нас имеются свидетели.

(На самом-то деле все, чем мы располагали, были рассказы третьих лиц о качающемся трейлере. Но рискнуть стоило.)

Он принялся изучать вены на руке. Однако спустя мгновение я обнаружил, что он не столько поглощен созерцанием собственных вен, сколько интимным общением со своим обручальным кольцом. Сантане было ближе к сорока, и он успел достичь определенного положения в жизни. Вполне вероятно, что как раз в этот момент он в уме подсчитывал, во сколько ему обойдется каждое вздрагивание трейлера, в том случае если расстроится его брак. Стоит ли Линдси сотни тысяч долларов из расчета на каждый изгиб тела. А может, его просто мучило сознание вины.

— Почему бы вам об этом не рассказать?

— Так и быть, — вздохнул он.

Размазня размазней. Такой на вид бойкий, а духу не хватило поинтересоваться, кто же эти очевидцы и что же они видели. Ну, милый, теперь ты у меня на крючке, костьми ляжешь, а выложишь все. Он угнездил свою пижонскую задницу поближе к спинке стула, а корпус наклонил вперед.

— У нас был роман, — доверительно сообщил он, буквально шепотом, как бы говоря: поклянись, что не выдашь. — Но поймите меня правильно, это не легкомысленная связь, как обычно в съемочных группах. Это… ну, это настоящее чувство. Я не хотел бы, чтобы вы подумали, что…

— Не волнуйтесь, мистер Сантана. Само собой, это ваше сугубо личное дело. Вы работаете вместе, и то, что произошло между вами — в порядке вещей. Обычное дело. Просто в нашей ситуации возлюбленный вашей возлюбленной, можно сказать, жених… ну не важно… В общем, ему прострелили сердце и голову. Поэтому я вынужден кое о чем вас порасспросить.

— Да, наверное, вы правы… Быть может, мне следует проконсультироваться с адвокатом?

— Вы можете консультироваться с кем хотите. Нанять целую юридическую фирму. Вы — человек не простой, вы знаете свои права. Но какой смысл? Ведь вы же ни в чем не виновны.

— Конечно, нет.

— Тогда просто ответьте на пару вопросов. Или сейчас — чтобы облегчить мне жизнь. Или, если угодно, — позже, в присутствии вашего адвоката.

Честное слово, я вовсе не пытался сбить его с толку. Меня просто совершенно не вдохновляла перспектива где-нибудь посреди следующей недели столкнуться с идиотом в темно-синей тройке, приперевшимся сюда прямо из Манхэттена, который, засунув большие пальцы в жилетные кармашки, вставит мне большой пистон по поводу нарушения процессуального законодательства.

— Сай знал о ваших шашнях с Линдси?

— Нет. Конечно, нет.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Я спрашивал. Я очень переживал, но она сказала, что убеждена в этом.

— И по всему выходило, что между ними все было «тип-топ»?

— Я надеюсь, он так и думал.

— Это значит что?

— Это значит, что он не знал о чувствах Линдси ко мне и о моих чувствах к ней.

Если вы когда-нибудь читали душещипательные любовные истории, в которых у героев непременно блестят глаза, вы поймете, что я имею в виду. Без дураков, глаза Виктора Сантаны заблестели. Он весь так и засветился от любви. В жизни не подумаешь, что такой взрослый дядя в дорогой спортивной куртке может быть таким размазней, но что поделаешь — таким уж он был.

— Был ли Сай доволен игрой Линдси?

Да, уж точно, это не самый желанный вопрос для Виктора Сантаны. Взгляд его потускнел. Он заерзал на стуле и сел прямее, мгновенно напрягшись. Он попытался успокоиться, поглаживая галстук, весь усеянный гербами то ли его любимого клуба, то ли его достославного семейства.

— Видите ли, мистер Сантана, я со многими беседовал и имею некоторое представление о ситуации, так что сделайте милость, не выдумывайте ничего. Был ли Сай доволен игрой Линдси?

— Он был не в восторге.

— А если быть объективным? Что вы можете сказать о ее игре?

— Она играла изу-ми-тель-но. Я не шучу.

Он оставил наконец в покое свой галстук и принялся вертеть обручальное кольцо.

— Значит, Сай Спенсер был не прав?

— Да. Абсолютно.

— Но какой смысл такому опытному режиссеру думать, что актриса, да еще та, с которой он вроде бы связан более тесными узами, — гробит его фильм? Тем более если это неправда?

— Сай стремился контролировать все стороны жизни Линдси. И стоило ей только заявить о своей независимости, как он начал подминать ее под себя, чтобы она еще больше от него зависела.

Версия Сантаны слегка расходилась с тем, что говорила Линдси. Зато, по крайней мере, не оставалось сомнений, кто втемяшил это ему в голову.

— Сая пугала сама мысль о том, что он может ее потерять. Поэтому он играл на ее уязвимости. На первый взгляд кажется, что Линдси — сильная. Но она очень ранимая женщина.

— Что Сай говорил о ее игре?

— Он указал на то, что Линдси слишком холодна.

Сантана тряхнул головой, будто бы не в силах осмыслить подобное бесчувствие — вот только жест у него вышел какой-то преувеличенный, как у актера немого кино.

— Чего он хотел от вас?

— Он велел мне растормошить ее.

— Он хотел, чтобы вы как-то настроили ее на игру?

— Нет. Клянусь, этого не требовалось. Она играла превосходно.

(Ну давай же, хотелось сказать мне. Будь самим собой. Твой папаша, наверное, был бригадиром на стройке, иначе откуда у тебя этот выговор:
«кленус», «привасходна»?)

— Нет, дело было не в словах, — объяснил он. — А в тысяче незаметных нюансов. Вы знаете, камера не даст солгать.

— Вам видна была эта теплота на просмотрах?

— Определенно.

— Кто еще, кроме вас и Линдси, это заметил?

По тому, как долго он молчал, я понял, что загнал его в тупик. Поэтому пока Сантане не пришло в голову оскорбиться, я решил сменить пластинку.

— А ваша работа? Был ли Сай доволен вами?

Сантана отвязался наконец от своего обручального кольца и воззрился на меня.

— Кроме того, что он не был доволен моей работой с Линдси, думаю, в остальном он был удовлетворен. Шла всего лишь третья неделя съемок.

— Он упрекал вас в чрезмерной мягкости с Линдси?

Опять молчание.

— Ну-ну. Почему я должен выслушивать тысячи рассказов из третьих рук, когда вы сами способны рассказать мне всю правду?

— Он сказал, что он… — Он замотал головой, как бы отказываясь произнести непроизносимое.

— Он сделает что?

— Он заменит меня кем-нибудь другим, кому удастся…

— Ну говорите.

— Он был груб. Знаете, как говорят о людях типа Сая? Вы можете забрать мальчика из Бруклина, но Бруклин из мальчика вам не забрать. Он сказал, я цитирую: «Делай, что хочешь, поставь ее раком, но пусть она ведет себя как настоящая женщина».

— Конец цитаты, — подытожил я.

— Ах да, в самом деле, — спохватился он. — Конец цитаты.



Что-то я никак не мог врубиться, отчего это вдруг Николя Монтелеоне столь знаменит. Не то чтобы он был нехорош собой. Каштановые волосы, подходящие глаза. Крупные губы, которые критики, наверное, окрестили «чувственными». И для худого мужика уйма мускулов, да еще в таких местах, где не нужно, — скажем, на предплечьях, как будто он был кузнецом. Если бы он работал у нас в отделе, он был бы, наверное, не самым красивым парнем, но вторым или третьим. Но неужели кто-то платил ему по миллиону за роль только за то, что он такой крепыш? Я видел пару фильмов с ним и никогда не воспринимал его как кинозвезду. В нем не было интригующей загадочности; несмотря на сонные, с тяжелыми веками глаза, он весь так и искрился добродушием.

Но что до «Звездной ночи», он вполне подходил к этой роли: этакий плейбой. Густые длинные волосы зачесаны назад. Рукава розовой рубашки закатаны по локоть. Надо сказать, что, сидя в нашей отвратительной «ксерокофейной» комнате, Ник не выпендривался. Более того, он как бы приглашал меня забыть, что он кинозвезда. Я, мол, парень простой. Давай дружить!

Меня вполне устраивала идея временно подружиться с кинозвездой. Он казался довольно добродушным мужиком, и чертовски глупо было бы отказываться от дружбы с знаменитостью, тем более если эта знаменитость изо всех сил улыбалась, пытаясь добиться моей благосклонности. Но, будучи милейшим существом, Ник Монтелеоне, по-моему, ничего путного мне сообщить не мог. Видел ли он Сая рассерженным? — Хммм. Нет, не припомню. Был ли кто-нибудь сердит на Сая? — Ухмммм. Трудно сказать. И в таком духе в течение двадцати минут.

— Уфффф, — наконец сказал он. — Я знаю, что это очень серьезное дело, и, наверное, я буду выглядеть как последний эгоист, занятый только самим собой, но я все же дерзну задать вам один вопрос. Вы случайно не видели меня в «Линии огня»? Я играл там одного из ваших коллег.

— Видел, — ответил я. Я не специально искал этот фильм, а просто поймал его по кабельному каналу, но об этом не упомянул. — Вы очень хорошо играли.

Честно говоря, он многое схватил довольно верно: и атмосферу поддержки в отряде, и авральную работу сутки напролет, и что самое поразительное — состояние полного измождения. Но в том фильме он носил кобуру на плече — а нормальные копы так не делают, — да к тому же очень медленно, даже я бы сказал, неуклюже двигался. К моменту, когда он передергивал затвор своего пистолета, он по всему раскладу уже сорок минут как должен был числиться в покойниках. Приглядевшись к нему как следует, я понял, что он и сидеть-то как следует не умел. Только он с мужественным видом расслабленно развалился на стуле, откинувшись назад и балансируя на задних ножках, как вдруг потерял равновесие и едва не рухнул на спину. Он умудрился не упасть, но ему пришлось признать свое поражение и поставить стул на все четыре ноги, поэтому, прежде чем он нащупал точку опоры, с минуту его ступни плясали истерическое «ча-ча-ча». Бог с ними, с дорогими мускулами: любому дураку ясно, что у Ника Монтелеоне — координация чучела Франкенштейна. Воображаю себе, как во времена его детства мальчишки, набирая команду, бормотали сквозь зубы: «Ой, только не Монтелеоне!»

— Вам мой герой был понятен? — поинтересовался он. — Я имею в виду: вы ему поверили?

— Конечно.

Вообще-то, призадумавшись, я вспомнил, что в тот вечер я все крутил головой, пытаясь въехать, как же это так получилось, что у этого белого лейтенанта из Чикаго — а в кино следователи по убийствам почему-то всегда лейтенанты, — такой странный акцент, помесь речи нью-йоркского негра с Рэмбо: Ну тэ, па-донак, пушку на стол, руки за голову. Пиф-паф — и ваших нет.

— Наверное, вы думаете, что я очень самовлюбленный актер, и, может, вы и правы, но я, честное слово, умираю от любопытства: мог бы я оказаться одним из ваших коллег?

Тут я вдруг понял, чего же он хочет. Безусловного понятия. Не в качестве друга, а в качестве коллеги. Я должен был полюбить его и доказать свою любовь — в противном случае он мне не откроется. Пришлось притвориться.

— Знаете, дьявольски интересная штука вышла с этим фильмом! Вы прямо были как один из наших, — поспешил я его обрадовать. — Клянусь, вы преспокойно могли бы работать в управлении.

Тут Николя как бы оттаял всем телом. И по новой принялся за свои мужественные экзерсисы со стулом. Вытянул ноги и скрестил их перед собой. На нем были плетеные кожаные туфли вроде шлепанцев; наверное, какие-нибудь фирменные, заграничные, одному моему брату известной марки.

И, поскольку мы уже стали закадычными дружбанами, а то и партнерами, я спросил:

— Расскажите мне о просмотрах? Что вы об этом думаете? Стоило ли вообще снимать?

— Видите ли, фильм выйдет в любом случае, поэтому в общем смысл ежевечерних просмотров в том, чтобы понять, насколько ты продвинулся по сравнению со вчера. Гонят все дубли. А постановщик и монтажер сидят сзади и обсуждают — я бы сказал «шепчутся» — о том, какой дубль хорош, а какой никуда не годится, какие декорации подойдут, какое освещение лучше использовать, чтобы вытянуть конкретную сцену.

— Кто еще обычно участвует в просмотрах?

— Актеры. Иногда. Что касается лично меня, то я ужасно щепетилен во всем, что касается работы, и всегда просматриваю сцены, в которых заняты другие. Анализирую. Ну, понятно. Какое освещение в моих сценах, хорошо ли смотрится костюм, грим и тому подобное.

— А Линдси участвовала в просмотрах?

Николя собрал свои губищи в куриную гузку.

— Нет. Она всегда неслась к Саю домой поплавать в его бассейне. Это чтобы грудь в тонусе держать.

— Как же так, она не изъявляла желания увидеть, что наснимали за день? Говорят, она такая умная. Разве она, подобно вам, не проявляет щепетильности в работе?

— Хотите правду? Линдси обожает себя до безумия.

(И это говорит человек, ежедневно трясущийся за свой грим и костюм!)

— Она убеждена, что способна и так оценить собственную игру, поэтому что толку напрягаться и по двадцать раз все это просматривать? Кроме того, — Николя томно покачал головой, — если ей захочется реакции, ей достаточно после очередного дубля заглянуть в Испанские Очи. Понимаете, о чем это я? Там она и увидит отражение своей неотразимости.

— Она действительно добралась до Сантаны?

— Добралась? Она его на поводке держит, как щенка. «Голос, Виктор! Молодец. Стоять!» Для остальных — это
трагедия. Первую неделю Виктор был в хорошей форме, собран, полон идей, энергии, с ним действительно работать было одно удовольствие. И уж он задавал Линдси перца, потому что необходимость в этом возникла сразу, на третий день съемок. Но Сантана уже тогда попал под прицел. Сая не устраивало, как мисс Киф играет на этот раз. Но Линдси есть Линдси, она немедленно уловила, что власть уплывает из рук. И ей понадобился новый союзник. Поэтому она вынюхала слабое место Виктора. Это ее величайший дар — найти у мужика самое слабое место.

— И какое же оно у Сантаны?

— Ну-у… Ему позволено теперь быть своим в Стране Грез, в киномире. Я поясню: Сантана — чертовски сильный кинематографист, но сейчас он занялся постановкой. Он поставил два фильма, которые были приняты «на ура», так? Он только выглядит таким… «утонченным», на самом деле он все никак не может привыкнуть к сознанию того, что допущен в кинобизнес. В глубине души он все еще не в силах осознать, что он попал из грязи в князи. И тут возникает Линдси, с ее опытом игры в классическом театре, с ее репутацией заигрывания с коммунистами и с ее полуобнаженной «Ярмаркой тщеславия». Секс-бомба. Единственные, кому «открыт доступ к телу» — это скандально известные «левые» или очень крутые личности, известные в радиусе, по крайней мере, пятидесяти миль отсюда. И вот Виктор думает: если одна и та же женщина, которая трахает известных на весь мир мужчин — латвийского романиста, министра обороны из кабинета Кастро, Сая Спенсера, — ну, если она теперь хочет трахать меня, я вынужден вступить в «высшую лигу».

— А каким образом она закадрила Сая? Какие у него были слабости?

— А, это проще простого. Сай был
ultissimoинтеллектуальным снобом. А Линдси, при том, что она умудряется в каждом из своих фильмов содрать с себя всю одежду, слывет очень серьезной актрисой. Она убедила всех вокруг, что ее акт обнажения равносилен акту соблюдения достоинства на исповеди. В результате она получает блестящие отзывы во всех нужных журналах — в тоненьких, с французскими фамилиями и на газетной бумаге, и в толстых тоже. К тому же она заняла правильную позицию в отношении Никарагуа быстрее, чем кто-либо вообще успел сообразить, что нужно задуматься о Никарагуа. Ну, добавьте сюда ее природную красоту. Никакой пластической хирургии. Натуральная блондинка.

— Нет, без дураков? Это ее естественный цвет?

— У меня есть сведения из заслуживающих доверия источников, что корни волос… Это ее собственные.

— Ого! — Потом я сказал: — Ну ладно, давайте вернемся к просмотрам. Сай регулярно в них участвовал?

— Это его обязанность. Во-первых, он всегда это делает. А во-вторых, это единственный способ проконтролировать, выгодно ли вложены деньги.

— Он когда-либо высказывал недовольство?

— Нет, то есть это всегда зависит от постановщика, но обычно он не ограничивался только просмотрами. Помимо всего прочего, существуют еще оператор, сценарист, звукооператор, ассистенты режиссера, ассистенты продюсера, гримеры, парикмахеры и декоратор. Вся шайка-лейка заявлялась, если им взбредало это в голову. Как правило, порядка пятнадцати человек рассаживались и изо всех сил изображали на лицах усердие и внимание. Так что Сай — а его главным козырем всегда была благовоспитанность — не стал бы отчитывать Линдси на глазах у всех.

В люминесцентном освещении я заметил, что кожа вокруг его глаз блестела, как у енота. Сперва я подумал, что это проделки света. Потом понял, что это крем.

— Как же вы узнали, что Сай недоволен игрой Линдси?

— Значит, так, однажды, с неделю назад, мы задержались на площадке допоздна. И на просмотр почти никто не явился. Большинство, включая Сантану, уже смылись. Сорвались с места, как только выключили свет. Я вроде как задержался, хотел поймать Сая и о чем-то с ним переговорить.

— О чем?

— Забыл. Ничего особенного. В общем, я услышал, что Сай кого-то распекает. Не громко и даже как-то не сердито, что лишний раз доказывает его сдержанность. Но видели бы вы Линдси на экране! Она была похожа на грудастую Барби, ни проблеска жизни. Как я уже сказал, Сай держался более чем сдержанно, он просто высмеял этот эпизод. Он говорил о том, что нанять специалиста по спецэффектам, чтобы сделать молнию, обойдется нам в целое состояние, и так ли уж нам необходима эта молния. Только все загомонили про эту молнию, как он засмеялся и сказал, что для фильма было бы ужасно здорово, если бы молния ударила прямиком в
Линдси. Потом он добавил: «Шутка». Но, разумеется, все знали, что он имел в виду.

— А что он имел в виду?

— Насчет того, что с ней бы на самом деле что-нибудь случилось? Обычные вещи, которые говорит тот, у кого деньги, — о том, кто эти деньги гробит: если ударит молния, гаранту фильма, страховой компании, придется возместить убыток. И тогда все начнется заново, но уже с другой актрисой. Сай пытался обратить все в шутку, но подтекст был такой: черт с ним, с этим дерьмом, о том, как два сердца бьются в такт. На самом деле он мечтал избавиться от нее ко всем чертям.

Николя Монтелеоне выдержал паузу. Он выглядел так, будто обдумывал что-то очень сложное. Вдохнул. Выдохнул. Снова вдохнул и выдал наконец:

— Могу ли я называть вас просто Стив?

Я, само собой, актером не был, но просиял наиобаятельнейшей улыбкой, на какую только был способен:

— Без проблем.

Он заулыбался мне в ответ.

— А вы можете называть меня просто Ник. То, что я сейчас скажу, Стив, останется между нами. Это касается желания Сая избавиться от Линдси. Я подозреваю, что на прошлой неделе Сай не случайно переносил все свои встречи за пределы съемочной площадки. — У Ника были очень густые брови. Он их многозначительно поднял. — Вы понимаете, о чем я?

— У него был кто-то еще?

— Не уверен. Но, в общем, было довольно явно, что Линдси слишком уж старается ему угодить, а он совершенно не желает, чтобы ему угождали. Что я имею в виду: она, как обычно, обнимала его, а он обнимал ее… Но при том, что их жесты были вполне правильными, я кое-что заметил. Черт побери, недаром же я актер! Думаете, почему мне так много платят? Потому что у меня интуиция. Я знаком с языком жестов, и, если говорить о Сае, его жесты, все его тело как бы говорило: «Дорогая, у меня сегодня так болит голова…»

— Может, он просто был огорчен тем, как она играет?

— Возможно. Но в течение первых двух недель он ходил вокруг нее кругами и целый день фыркал. Он уже тогда знал, что это не самая удачная ее роль, но он так озверел по ее поводу, что не способен был раздражаться. То есть, вы бы его видели, это была такая раскаленность, но в консервированном виде. И вдруг он смотрит на часы. И ровно в одиннадцать исчезает.

— До вас доходили какие-либо разговоры: слухи, например, о том, о чем мы сейчас говорим?

— Нет. Это всего лишь мои предположения.

Николя Всемилостивый встал, расправил плечи и — ки-я! — шарахнул кулаком по стене. Потом сел и стал усердно притворяться, что у него совершенно не болят костяшки пальцев.

— Послушайте, Стив, я могу быть с вами откровенен?

— Рискните. — Я наклонился вперед и легонько, по-приятельски шлепнул его по плечу. — Конечно, можете.

— Вам знакомо имя Кэтрин Пурель?

— Актриса? Да, разумеется.

— Это не для разглашения. У меня с ней кое-что было, когда мы только начинали сниматься. Она тогда жила с одним типом из кинопрофсоюза. Точнее, со своим агентом. Фактически была за ним замужем. Короче, у нас с ней случилась безумная любовь, потом безумное расставание, безумная ненависть. А прошлой зимой мы столкнулись в Вейле. У нее новый муж — архитектор. Новый агент. Но знаете, как это бывает, все проходит. Мы перестали совершать глупости и стали… Думаю, это называется «друзьями».

Я все понял: он пытался объяснить мне, что там, в Вейле, пока муж ошивался где-то по делам, Ник попросту трахнул Кэтрин Пурель. Я постарался приободрить Ника тем, что, я надеюсь, выглядело как понимающая улыбка.

— Так вот, во вторник вечером она мне позвонила. Из Лос-Анджелеса. Она интересовалась, как там с фильмом. Сперва я решил, что она прослышала, как паршиво Линдси играет, и просто хотела поиздеваться. Она
ненавидитЛиндси и
обожаетиздеваться. Когда-то Кэт играла вместе с Линдси. А все, кто имел дело с мисс Киф, терпеть ее не могут. Я подумал «отлично», и мы посплетничали про Линдси и Сантану, и как он оказался ее первым латиноамериканцем-некоммунистом. Ну, и как Линдси всегда закрывает глаза, когда Сантана говорит, будто бы концентрируясь на Голосе Всевышнего, и как всегда хочется как следует ей вмазать. В общем, мы болтали долго-долго, но было во всем этом что-то недосказанное. Я это
чувствую. Видите ли, Стив, я ведь этим и зарабатываю себе на жизнь, — тем, что живу ощущениями и интуицией.

— Безусловно, — поддакнул я, чтобы его раззадорить.

— Так вот, я ей сказал: «Давай-ка, Кэт, выкладывай все начистоту. Что ты слышала?» Она потребовала поклясться, что я ни единой душе не обмолвлюсь, и сообщила, что Сай в то утро ей звонил.

— И?

— Он спросил ее, не была ли бы она так любезна и не просмотрела бы быстренько сценарий «Звездной ночи». Под
большимсекретом. Вы понимаете, о чем я?

— Он хотел, чтобы она проглядела роль Линдси?

— В точку! — сказал Ник. — Думаю, Сай уже догадался, что его ожидает потеря ценой в двадцать миллионов. А еще я думаю, что он отыскал кое-кого
поблондинистееили
погрудастее. Линдси его упустила. Я полагаю, Стив, Сай вполне созрел для того, чтобы убрать Линдси.



Когда Линн решилась связать свою судьбу с моей, она знала, что у нас будет много общего. Обоюдное стремление к любви, взаимопониманию, семье, плюс — поскольку ей приходилось пару раз в месяц взвешивать по крайней мере одно предложение руки и сердца — иметь хороший шанс убедить свое зловредное семейство в собственной независимости. Но, решившись связаться со мной, она тем самым сознательно и добровольно приобрела полный джентльменский набор: бывшего алкоголика (не говоря уж ничего о моих пристрастиях в прошлом к гашишу, барбитуратам и героину), бывшего блядуна, старого пердуна, трудоголика, непоследовательного даже в своем стремлении совершать утренние пробежки. Она приняла меня всего, без остатка, без лишних вопросов.

Была ли она безупречна? Нет. Она была жуткой чистюлей, из тех, кто в школе слыл счастливым обладателем Самого Аккуратненького Блокнотика и Самого Красивого Почерка. Не сказать, чтобы я сам был не аккуратен, но до нее мне было далеко. Ей приходилось сдерживаться, чтобы не застилать постель каждый раз, когда я вставал с постели сбегать в туалет. Она каждый божий вечер проверяла, хорошо ли заточены ее карандаши. Если Линн и решалась на безумный поступок и соглашалась искупаться нагишом при лунном свете, то только после того, как завершала подготовку плана уроков, и до того, как начнутся одиннадцатичасовые новости. И все же, как бы я ни потешался на ее счет, где-то в глубине души это меня успокаивало. Я нуждался в упорядоченной жизни, предусматривающей хорошо заточенные карандаши и выключение света сразу же после окончания монолога Джимми Карсона, ведущего вечерних новостей. Все несовершенства Линн в конечном счете меркли и оборачивались достоинствами. Так отчего же я не сходил с ума от счастья? Отчего же я никак не мог заставить себя принять Линн всю целиком, как она приняла меня? Как получилось, что я никак не находил сил сказать себе: да, пусть она чересчур серьезна, но какого черта обращать на это внимание, когда у нее такие волосы и такие ноги? Почему я предавался раздумьям о том, что не воплю от стопроцентного экстаза? Что со мной творилось? У нее была тысяча достоинств. Какого дьявола я зациклился на той единственной мелочи, которой ей не хватало? Какого лешего я все ждал от нее чего-нибудь забавного и необычного?

Штука заключалась даже не в том, что у Линн не было чувства юмора. Оно у нее было. Но это было расхожее чувство юмора. Она с готовностью улыбалась на мои попытки ее рассмешить. Она хохотала над комедиями с Эдди Мерфи и фильмами Вуди Аллена, она смеялась над идиотскими анекдотами моего приятеля Марти Маккормака, где героем неизменно был рабби, которому в конце концов, само собой, доставалось на орехи. Она тактично реагировала на все хохмы своих учеников из Духовной Академии, особенно тех, что страдали дефектами речи и слуха.

Чего ей не хватало, так это живости. Я понимал, что с моей стороны нечестно держать камень за пазухой. Это все равно что сказать женщине: я хочу, чтобы ты была ростом метр шестьдесят и сложена, как кирпичная будка, когда она на самом деле высокая и тоненькая.

И все-таки я не мог не вздрогнуть от глубинного ощущения, посетившего меня сутки назад, когда я лежал на одеяле в своем дворике. Что-то среднее между разочарованием и ужасом. Я вообще не знал, что это было, черт подери. Но как бы то ни было, я сидел здесь, сделав перерыв на короткий телефонный звонок, с ногами на «ксерокофейной» машине и усугублял ситуацию, давая ей шанс, которым — я твердо знал — она не сможет воспользоваться.

— Ну хорошо, как ты думаешь, кто из нас сексапильнее, я или Николя Монтелеоне?

Она уточнила:

— Он приятный человек?

— Да. Дружелюбный, особенно приятен как собеседник для тех, кто обожает обсуждать других. Когда наша беседа закончилась, я подумал: черт возьми, какая жалость, что он уходит, — с ним так приятно поболтать. Но он был уж так хорош, что я засомневался, он ли это, или какая-нибудь из очередных ролей. Как ты думаешь, если бы ему взбрело в голову, что шнырять по комнате, подражая муравьеду — лучший способ показать работу отдела по расследованию убийств, — интересно, плюнул бы он на приличия и начал бы слизывать муравьев?

— И к какой версии ты склоняешься?

— К муравьям, — сказал я. И взглянул на часы. Минуло пять. — Послушай, милая, ты сегодня не рассчитывала на омара?

— Нет, ты сказал, что сам на это не рассчитывал.

— Ты не растопила масло?

— Нет, разумеется. Ты же не купил омаров. Я тебя знаю. Я так хорошо тебя знаю, что сейчас, я уверена, пойду и поужинаю в диетической столовой, а ты объявишься в десять — просто, чтобы сказать «привет».

— Я вообще очень любезен.

— А известно ли тебе, что тебе не удастся быть сегодня слишком уж любезным. Нынче все мои соседки по квартире сидят дома.

— О, черт. Ладно, а если я закончу в десять, десять тридцать, можно я заеду и заберу тебя к себе?

И пока Линн объясняла мне: «Хорошо, но не очень поздно, потому что у меня целая стопка контрольных с результатами тестов детишек, которые идут в этом году в первый класс», — на пороге возник коп из саутхэмптонских с недоуменной физиономией и провозгласил:

— Грегори Дж. Кэнфилд.

Грегори, раскрыв рот, осматривал комнату, как будто собирался запомнить все детали местного декора — включая «ксерокофейную» машину и меня с ногами на столе. Думаю, он задумал использовать свои впечатления как материал для лекций в киношколе. А поскольку на этот раз никакой труп не действовал на его хрупкие нервы, он вел себя как истинный киношник.

Я сказал Линн:

— Ко мне пришли. Поговорим потом.

А копу, приведшему Грегори, я сказал «спасибо».

Потом повесил трубку, снял ноги с ксерокса и пригласил Грегори присесть. Но едва пересекши порог, он вновь прирос к месту. На этот раз его внимание приковал стенд на стене. Сначала он уставился на список разыскиваемых ФБР, потом на машинописное объявление о продаже щенков добермана-пинчера, потом — на сообщение о продаже машины «датсен 280 ZX» 81-го года и помпового ружья двенадцатой модели. Наверное, он мечтал о том, чтобы кто-нибудь из киношколы смог разделить его восторг по поводу достоверности обстановки.

— Что ж, Грегори, теперь вам известно, как выглядит окружение, в котором существуют низы среднего класса. Время присесть.

Он сел.

— Вы ведь хотите мне помочь, правильно я понимаю?

Он кивнул. Надо сказать, что сегодня он выглядел чуть менее отвратительно, чем вчера: вместо мешковатых шорт на нем были мешковатые брюки. И, слава Богу, его скелетообразные бледные ноги с уродливыми коленками были прикрыты.

— Я припомнил кое-что, о чем забыл сказать вам вчера вечером.

— Славно, — отозвался я. И выжидательно замолчал. Он уставился на мой пояс с кобурой. — Так что же вы припомнили?

— Вы спрашивали, не угрожал ли кто Саю Спенсеру?

— И что?

— Я не знаю, можно ли расценить это как угрозу, но, по-моему, это была подлая и явная угроза. — Лицо Грегори выражало колебания. Теперь он пожирал глазами меня, совсем как перед этим стенд с объявлениями. Он явно решил, что я будущая звезда в его картине. Он залился краской. Он заерзал. На лице его засияла улыбка. Я для него являл Настоящего Копа во плоти.

— Послушайте, Грегори, все, что, по вашему мнению, хоть отдаленно напоминает угрозы — даже недоброжелательный взгляд, брошенный в сторону Сая, — это как раз то, что надо.

— Вы знаете, что бывшая жена Сая живет неподалеку отсюда, в Бриджхэмптоне?

У меня сжалось сердце. Я весь напрягся. Дьявол, я не ошибся. Все-таки что-то с ней неладно.

— Бонни Спенсер, — сказал я.

Он выглядел разочарованным.

— Эх, Грегори, если бы я до сих пор не узнал, что бывшая супруга Сая живет поблизости, грош была бы мне цена как полицейскому.

Грегори все еще выглядел так, будто размышлял, предаться ли тяжелой депрессии или обождать с этим.

— Ну давайте же, Грегори. В этом деле вы мой главный помощник. Я назвал вам ее имя — Бонни Спенсер, а вы посвятите меня в дальнейшее.

— Значит так. Сай женился на ней в самом начале своей продюсерской карьеры. Она написала сценарий. Это такой термин, он больше принят в Британии. В общем, она в конце семидесятых поставила фильм «Девушка-ковбой». Непритязательный фильм. Ее звали тогда Бонни Бернстайн.

Хм, эта крупная бой-баба из штата Юта не смахивала на кого-нибудь с фамилией Бернстайн.

— Она была замужем до Сая? — спросил я.

— Не знаю.

— Ладно, валяйте дальше.

Странно, но, пока он говорил, я вдруг понял, что мысль о Бонни крутилась у меня в голове с утра, с тех пор, как я от нее ушел. Я не мог избавиться от наваждений, связанных с ней. Одно из них была настоящая Бонни, какой я ее видел. А другое было еще более ярким и еще менее связанным с реальностью. На ней была такая штука без рукавов — то ли платье, то ли майка, — с открытыми плечами. И я мог рассмотреть ее плечи и руки: сильные, гладкие, блестящие от загара. Невероятно шелковистая кожа. На самом деле это был очень, я бы сказал, странный и одновременно волнующий образ, потому что эта Бонни с голыми плечами, завладевшая моим сознанием, была невероятно желанна и, по сути, не имела никакого отношения к той крупной девушке в футболке-размахайке, с которой я беседовал.

— Этот брак расстроился, — сообщил Грегори, — и она как писатель потерпела полный крах.

— Как это случилось?