Абра уставилась на окровавленный клинок.
– Держи его ровно, – велел я, – не давай крови стечь.
Она положила меч на пол и помогла мне перебраться через ограждение. Я снял ботинок, потом носок и снова обулся.
По полу, усыпанному сеном, я подполз к ягненку, приговаривая:
– Не бойся, малыш, все заживет…
Он боязливо смотрел на меня, его ушки вяло повисли.
– Ничего себе, как сильно течет, – заметил я.
Не в силах сдерживать слезы, Абра разрыдалась прямо в амбаре. Я помню ее плач… Теперь-то я знаю – это был плач человека, потерявшего невинность. Человека, который осознал, что мир не просто полон страданий, но и ты сам можешь стать их причиной, и станешь. Как и все мы.
Я попытался перевязать носком рану. Абра порезала ягненка над копытцем: если бы у малыша была пятка, она находилась бы именно там. Я вспомнил, как в моем сне мистер Джинн лез за мной на дерево, хватая меня за ногу. На миг я ощутил ту же панику, которую испытывал, пытаясь быстрее забраться от него на следующую ветку. Но это был просто сон.
Нужно было заняться ягненком. Я все еще пытался перевязать его, но обезумевшее животное отскакивало и убегало от меня.
До меня дошло, что я и так уже смотрю на нее и дотрагиваюсь до нее и что у меня, наверное, ум зашел за разум, раз я говорю такое. Я просто не выдержал перегрузок. Сколько всего случилось! Они больше нам не грозят. Мы победили. Мы свободны. Мы вместе. Мы одни, только она и я. И весь мир открыт для нас. Я так люблю ее, что от одного взгляда на нее у меня дух захватывает. Я попробовал сказать ей все это, но сбился и замолчал. Наверное, есть мера всякого чувства, даже счастья, которое может испытать человек. Стоит переполнить меру, и предохранители тут же вылетают.
– Иди же сюда, малыш, – уговаривал я, но он не поддавался. – Абра, подержи его. Я не могу одновременно держать и завязывать носок.
— Я люблю тебя, — бестолково закончил я. — Может быть, когда-нибудь я сумею показать тебе, как сильно я тебя люблю.
Мои руки перепачкались в крови, соломе и пыли. Абра перелезла через ограждение и села в грязь возле меня, вытирая с глаз слезы и громко шмыгая носом.
Она кивнула и прошептала:
– Иди ко мне, малыш, – прошептала она, и ягненок успокоился. Абра подобралась к нему и опустилась на колени. – Все хорошо…
— Я знаю. Я чувствую то же самое. С самого начала, даже когда я еще не знала, что он натворил… Ничего не могла с собой поделать… Теперь ты понимаешь, почему я не могла уйти от него? Я бы всю оставшуюся жизнь казнилась тем, что покинула его. Я не могла показать, что чувствую, при этих двух… свиньях. Я бы скорее умерла. Это все равно что раздеться донага.
Абра протянула руки. Ягненок медленно подошел к ней, она крепко обхватила его, зарывшись лицом в шерсть на загривке, и, кажется, снова заплакала.
— Их больше нет. Забудь о них.
Я подполз к ним.
Она вдруг посерьезнела.
– Крепче держи, я сейчас…
— Я знаю, что нам некуда податься, что в целом мире нет места, где бы нас оставили в покое. Но сейчас мне все равно. Мы здесь одни. Этого им у нас не отнять. Мало кому удается так уединиться.
Я обернул носком все еще кровоточащую рану. Ягненок дрожал, но Абра его не отпускала. Я завязал носок на узел, надеясь, что тот не развяжется.
Я вскочил со скамейки, схватил ее за руку и потянул за собой.
– Нужно потом тут все убрать.
— Что значит, нам некуда податься? Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Хорошо бы отец не заметил, что бедняжка ранен, – это будет трудно объяснить.
Она посмотрела на меня как на чокнутого, но послушно спустилась со мной в каюту. Я вдруг вспомнил, что так и остался в одних трусах, но у меня не было времени беспокоиться о таких мелочах. Хотелось поскорее рассказать ей о своих планах.
Абра тихо кивнула, снова утирая глаза. Мы выбрались из загона, и она взяла меч, по-прежнему держа его плашмя. Кровь ягненка растеклась тонкой струйкой по лезвию.
— Смотри, — сказал я, отбрасывая в сторону верхнюю карту, карту Мексиканского залива. Под ней лежала карта всего Карибского моря, — от Кубы до Наветренных островов. — Смотри, Шэннон, родная, смотри сюда. Вот куда мы отправимся. Нас здесь никто никогда не найдет. У нас яхта. На ней можно пойти куда угодно. Можно даже совершить кругосветное плавание. С такими-то деньгами, как у тебя в сумке…
Так мы и прошли весь путь от амбара через лес до пещеры, ступая осторожно и не отрывая глаз от красной линии.
Я обнял ее за плечи и стал показывать ей карту. Увлекшись, я тараторил без умолку. Ужасно хотелось, чтобы она поняла.
– Тебе придется капнуть кровью в чашу, – сказал я. – Боюсь брать меч в руки, могу обжечься.
Абра кивнула и направилась в пещеру. Кажется, она совсем не испугалась, но вышла оттуда такая мрачная, будто не в пещере побывала, а на очередных похоронах.
— Барбадос, Антигуа, Гваделупа, Мартиника. Маленькие острова… Рыбачьи деревушки… Только ты и я, больше никого. Даже миллионеры могут только мечтать о такой жизни. Представляешь, горы и джунгли подступают стеной к самой кромке воды, а вода такая голубая, что ты глазам своим не веришь, пляжи, каких ты в жизни не видела, пассаты, ночи, пьянящие, как вино… Мы вдвоем, только ты и я. Они нас в жизни не найдут — ни полиция, ни кто другой. Они забудут про нас. Мы изменим название яхты. В качестве порта приписки укажем… — Я ткнул пальцем в карту. — Сан-Хуан. А когда нам надоест Карибское море, мы пересечем Атлантику южным маршрутом, пройдем через Средиземное море и Суэцкий канал в Индийский океан, потом отправимся в Ост-Индию и на острова юга Тихого океана. Ява. Борнео. Таити…
Я замолчал. Она смотрела на меня как на дитя неразумное.
– Готово, – сказала Абра, вытирая остатки крови об траву.
— Что такое, радость моя? — спросил я. — Разве ты не хочешь этого?
– В чашу что-то попало?
— Господи, Билл, хочу ли я? — ответила она. — Да я бы все на свете отдала, чтобы так оно и было. Но сможем ли мы это сделать?
Абра скривилась и снова заплакала, наверное, вспомнив о кровавой луже, которая натекла из ягненка. Кивнув, она прислонила меч рукоятью к скале и уткнулась в ладони.
— Сможем ли? — переспросил я, беря ее лицо в окружение своих ладоней. — Прекрасная моя шведка, конечно, сможем! Мы забудем обо всем на свете, ты научишься управлять яхтой, прокладывать курс, плавать, рыбачить на рифах, ловить омаров. Ты будешь загорать под солнцем всех тропиков, какие только есть на свете, а под луной я буду любить тебя: у побережья Тринидада, в Малаккском проливе, на Соломоновых островах, в тропических лагунах…
Я подошел, положил ей руку на плечо, и мы тяжело вздохнули.
— Билл… — сказала она и замолчала, не в силах произнести ни слова.
– Осталось отыскать последний элемент, – утешил я, надеясь, что самое худшее позади.
* * *
Но Абра отошла на небольшую лужайку за кладбищем и снова принялась вытирать окровавленный клинок о траву, будто исчезновение последних пятен каким-то образом могло исцелить малыша. Будто чистый меч – символ того, что всего этого не случилось.
В полдень поднялся небольшой бриз. Мы поставили парус, и я проложил курс на юго-восток, к Юкатанскому проливу. Мы едва делали два узла, но все же продвигались вперед. К заходу солнца мы снова попали в полный штиль, я спустил ялик на воду, подплыл к корме яхты и замазал белой краской ее название и порт приписки. Когда краска высохнет, добавлю еще слой-другой, потом можно будет писать новое название.
Я наблюдал за Аброй и мечтал, чтобы можно было чем-то стереть все произошедшее с моей мамой. Я перевел взгляд на пещеру, так похожую на разверстую рану. Сочившаяся из нее тьма была инфекцией, похожей на ту, что жила у меня внутри и подталкивала сделать что угодно ради возвращения мамы.
Пока я работал, Шэннон вышла на палубу в резиновой шапочке и купальнике, состоявшем из коротеньких плавок и лифчика, прыгнула в воду, подплыла к ялику и стала наблюдать за мной, держась за него рукой. Когда я закончил, она помогла мне поставить ялик на место, на крышу каюты. Потом мы сидели на кокпите, курили и смотрели, как гаснут последние отблески заката.
Неподалеку, на берегу реки, образовалась небольшая заводь. Я вымыл там руки. Мне казалось, что каждый раз, когда я сюда возвращаюсь, река шумит все громче и громче. Может быть, дождевая вода наконец спустилась с гор, а может, сама природа ревела при мысли о том, что мы готовимся возродить Древо Жизни.
— Надо придумать новое название для яхты, — сказала она.
Мы почти достигли цели. У нас почти получилось.
— Тут и думать нечего, — сказал я. — Она будет называться «Фрейя».
Мы с Аброй вернулись в дом. До ужина было еще далеко. Солнце стояло высоко над западными горами, и стервятников нигде не было видно.
— Кто она такая, эта Фрейя?
Что-то во всем этом казалось неправильным. Я знал, что делаю, и хотел это сделать, и все равно меня терзало смутное ощущение, что меня подставили. Но кто же?
Я усмехнулся:
Абра? Она всего лишь считала, что воскрешать маму неправильно, а остальное ее не волновало.
— Тоже шведка. Богиня. Скандинавская богиня любви.
Мистер Джинн? Возможно. Когда я стал полагаться только на себя и сам заботиться о своих интересах, то понял, что доверять старику не следует ни в чем. Ни ему, ни этому его зверю. Что бы он ни выкинул, я бы не удивился – доброе или злое, какую-нибудь мерзость или героический поступок. Ну хорошо, я слукавил: если бы мистер Джинн совершил героический поступок, я бы удивился.
Ее взгляд стал как-то по-особенному нежен.
Мистер Теннин сначала казался приятным человеком, мягким и вежливым. Но каждый раз он становился все более решительным и жестким, словно фальшивая личина стиралась, обнажая твердую сердцевину.
— Билл, ты такой милый! Так хочется, чтобы ты всегда был таким! Но я ведь просто крупная блондинка, ничего больше.
Я попрощался с Аброй, и она отправилась домой. Под рубашкой у нее выпирала рукоять меча. Абра шла быстро, почти бежала. Мы внушили себе, что при свете дня ей не угрожает опасность, особенно когда она окажется дома, но все же сомнения оставались. Абра исчезла из виду, и я глубоко вздохнул, надеясь, что обойдется без происшествий.
— Фрейя тоже была крупная блондинка. И Юнона. А Миланский собор — вообще просто груда камней, — ответил я.
Дождя в тот день не было. Я подошел к старому дубу и принялся рассматривать длинный белый шрам от молнии. Я ничего не смыслил в происхождении молнии, ее силе или скорости. Теперь, когда дерево погибло, отец его срубит? Останемся мы на ферме, где все напоминает о маме, или уедем? Уезжать я не хотел.
Она заставила меня замолчать самым приятным способом, какой только можно себе представить.
– Сэм! – позвал из амбара мистер Теннин. Голос его был очень тревожным. – Сэм, где ты?!
Закат догорел и погас на западе, полумесяц прошел небесный меридиан. Мачта яхты лениво покачивалась, описывая дугу на фоне звездного неба. Мы лежали на кокпите на матраце, снятом с одной из коек, смотрели на небо, занимались любовью, засыпали и снова просыпались.
– Здесь, под дубом! – крикнул я в ответ.
Я проснулся поздно ночью. Луны уже не было видно, и палуба была мокра от росы. Шэннон лежала рядом со мной в темноте абсолютно неподвижно. Я почему-то вдруг почувствовал, что она не спит. Дотронулся до нее, а она вся дрожит, мышцы напряжены, вся как натянутая струна.
Он примчался со всех ног, очень быстро. Я удивился не на шутку – привык воспринимать мистера Теннина как лысого мужчину средних лет. Он неплохо справлялся с работой, носил башмаки, но не выглядел спортсменом. Тем не менее шаги его были длинными и сильными, и даже в рабочих башмаках он двигался легко.
— Шэннон, родная, что случилось? — спросил я. С минуту она не отвечала, потом говорит:
– Сэм, – сказал мистер Теннин, останавливаясь и переводя дух. Возможно, не так уж он был и вынослив. – Ягненок…
— Все в порядке, Билл. Просто у меня бывает бессонница.
Я сразу поспешил к амбару. Наверное, отец нашел ягненка и теперь у меня большие неприятности.
Может быть, она опять думала о Маколи? Я не стал спрашивать, просто не мог. Через некоторое время я почувствовал, что ее напряжение спало, она расслабилась и успокоилась. Звезды начинали бледнеть.
Просто огромные.
— Пойдем купаться, — предложила она. — Кто последний, тот не моряк.
Я вбежал в темный проем амбара и сразу, минуя цыплят и коров в их стойлах, направился к загону ягненка, где уже сидел на корточках отец. Он обернулся, а я перелез через ограду и спрыгнул в загон.
Я сел на матраце. Она уже надевала резиновую шапочку. Мы поднялись на скамейку и рука об руку прыгнули за борт. Когда мы вынырнули, я обнял ее. Она засмеялась. Возле нас темным силуэтом покачивалась на волнах «Балерина», небо на востоке уже окрасилось в розовый цвет. Все было прекрасно до боли. Хотелось остановить это мгновение и навсегда поместить его в альбом.
– Извини, пап… – начал я, но он меня оборвал.
Я приник губами к ее губам, перестал работать ногами, и мы ушли под воду в объятиях друг друга, и снова вернулось волшебное ощущение полета сквозь бесконечное пространство.
– Мне так жаль, сынок. Мы нашли его слишком поздно.
Мы вынырнули на поверхность.
Что?!
— Я люблю тебя, люблю, люблю! — сказал я.
Я огляделся и в ужасе зажмурился. Неужели вся эта кровь вылилась из такой маленькой раны? Как не хотелось этого делать, пришлось взглянуть внимательнее. Мне нужно было понять, откуда взялась такая огромная лужа крови у подошв рабочих ботинок моего отца.
— Давай никогда не возвращаться на берег, — сказала она. — Давай останемся здесь навсегда.
Я опять лишился способности внятно выражать свои мысли: перегрузки снова взяли свое. Поэтому я сказал:
29
Мой ягненок умер.
— Ты будешь скучать без телевизора.
Мы сделали круг вокруг яхты.
Отец положил руки на голову малыша. На фоне белой шерсти большие мозолистые пальцы казались не такими грубыми. Я заметил обручальное кольцо. Папа все еще его носил, и я мельком подумал: а ведь боль, которую он испытал после маминой смерти, его потеря, куда страшнее моей.
— Пора вылезать, — шепнула она. — Светает.
Однако он продолжал жить. Старался выжить без нее. На этом фоне мое желание воскресить маму казалось эгоистичным и ничтожным.
Я улыбнулся.
Отец обернулся на меня.
— Других богинь это не обеспокоило бы. Где твой профсоюзный билет?
– Прости, сынок, – снова сказал он.
Она рассмеялась.
Я посмотрел на ногу ягненка, боясь того, что могу там увидеть. Наверное, порез, который нанесла Абра, превратился в зияющую рану. Но увиденное мгновенно уничтожило этот страх и породило новый. Половины ягненка – задней половины – просто не было. Ее оторвали.
— Фрейе, наверно, никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, показываясь в полуголом виде клиентам в ночном клубе. А то она тоже стала бы смущаться.
– Что это? – шепотом выдохнул я, хотя и так знал: Амарок.
Я выбрался на палубу, помог выбраться ей. Она быстро скользнула мимо меня к входу в каюту, высокая, светлая. Казалось, ее тело светится в предрассветной темноте. Спустившись в каюту, она зажгла свет, и тут же послышался звук задвигаемой занавески. Я тоже спустился вниз, надел рабочие штаны и поставил на огонь кофейник. Потом сел и закурил. Было слышно, как она что-то делает за занавеской.
Отец покачал головой, надел бейсболку и потер лоб.
Со вчерашнего дня, казалось, прошла тысяча лет. Невозможно представить, что еще вчера на рассвете эти двое были здесь, в этой каюте, со своими пистолетами и холодной решимостью убить, что мы были так близки к гибели.
– Понятия не имею, – ответил он. – Мистер Миллер несколько дней назад видел в лесу следы. Может, это тот же самый зверь, который их оставил. Может, какой-то обезумевший койот, правда, укус для него чересчур большой. Хотя следы, что видел мистер Миллер, для койота слишком велики. Да и для волка тоже, впрочем, они все равно в наших краях не водятся.
Я попробовал разобраться в том, что чувствовал по поводу их смерти, ведь убил их я. Но обнаружил, что это не вызывает у меня совершенно никаких чувств. Они жили среди насилия. Так же и умерли. Для них это вроде как несчастный случай на производстве.
Он показал на окровавленную половину туловища ягненка. Конечно, папа понимал, что это не койот. Но мы всегда стараемся подогнать увиденное под привычные понятия, те, что можем постичь. А все непонятное нас страшит.
Я подумал о том, что меня разыскивает полиция. И Шэннон тоже. Но если удача нам не изменит, они никогда не узнают, что мы ушли в море. Никто не узнает, кроме банды Баркли. Те знают, что мы ушли на яхте, о которой потом никто ничего не слыхал. Они станут нас разыскивать, думая, что мы прикончили их дружков и скрылись с этими дурацкими алмазами. Только вот сумеют ли они нас найти? Нет, никто нас никогда не найдет.
– Видишь? Его укусили. – Он посмотрел на меня. – Такой огромной пасти я никогда не видел. С сегодняшнего дня я прошу тебя не уходить с фермы. Слышишь? Никуда. По крайней мере, в одиночку.
Шэннон вышла из-за занавески в легком белом платье с короткими рукавами. Она улыбалась.
Я кивнул.
— Это последнее, что осталось из моего дорожного гардероба. Если я что-нибудь не постираю, скоро мне придется все время щеголять в купальнике.
– Ты понял? – переспросил отец, будто сомневался, что я последую его указаниям.
— Вот попадем под ливень, наберем пресной воды, — сказал я.
– Да, сэр, – послушно произнес я.
Воды у нас было достаточно, но не дело в открытом море тратить пресную воду из запаса на умывание и стирку. Мы взяли по чашке кофе и устроились на кокпите. Уже рассвело. Море до самого горизонта было совершенно пустое и синее.
Но папа знал, что в детях живет дух свободы, – у ребят есть тысячи способов убедить себя не подчиняться взрослым, поэтому он добавил:
— Думаешь, этот самолет можно найти? — спросила она.
– Я серьезно, сын. Не хочется найти тебя в таком виде.
— Нет, — ответил я. — Думаю, найти его нет никакой возможности. Вероятно, Маколи принял за буруны обычную приливную зыбь. Даже если он не ошибся и самолет затонул возле бурунов с наветренной стороны рифа или отмели, то через несколько недель от самолета остались бы одни обломки, и те занесло бы песком.
– Хорошо, сэр, – снова сказал я.
— Во всяком случае, ты не собираешься его искать?
Отец тяжело вздохнул, и в этом вздохе скрывалась куда большая горечь, чем могла бы причинить ему смерть ягненка. Он вспомнил погибший дуб, удар молнии, умершую жену… А теперь боялся потерять единственное, что у него осталось.
— Разумеется, Лично я никаких алмазов не терял. А ты?
Он с трудом поднялся, словно тяжесть всего этого тянула его к земле, оперся на ограду и одним плавным движением выбрался из загона.
Она покачала головой.
– Теннин! – позвал отец. Он привык называть мистера Теннина просто по фамилии. – Я хотел бы здесь прибраться. Не выроете ли яму в углу сада? Мы там уже закопали сурка. Еще немного, и у нас появится собственное маленькое кладбище.
— Я уже нашел, что искал, — сказал я.
Он был таким грустным, каким не выглядел даже на похоронах. Я знал, что в тот миг он вспоминал другое кладбище. Отец прошел мимо мистера Теннина, а тот снял со стены лопату и отправился следом, но, перед тем как повернуть за угол, остановился и сказал:
— Спасибо, Билл.
– Пойдем-ка со мной, Сэм. Сейчас лучше не оставаться в одиночестве.
Она смотрела на море, в ту сторону, куда бежали волны. Помню, я еще подумал: «Сколько бы ни смотрел на нее, все равно не нагляжусь». В ней было множество граней, были и противоречивые черты. Вообще характер у нее был ровный и спокойный, но, если ее довести, у нее случались неожиданные вспышки гнева, в чем я уже дважды имел возможность убедиться. Удивительным было и сочетание некоторой сексуальности ее лица с прямотой ее взгляда.
Когда мы пришли на место, он спросил, не хочу ли я немного покопать. Я взял лопату и, насколько хватило сил двенадцатилетнего мальчишки, взрыхлил летнюю почву. Мистер Теннин сделал яму поглубже, и в углу сада вырос небольшой земляной холмик. В разбитых комьях грязи извивались дождевые черви. Темно-коричневый цвет почвы резко выделялся на ярко-зеленой траве. Все дышало жизнью.
Она обернулась и заметила, что я смотрю на нее. Я улыбнулся ей.
А над нами, прямо над сраженным молнией дубом, кружили стервятники. Наверное, их привлекла туша ягненка. Или же тварей послал мистер Джинн, чтобы они за всем наблюдали и докладывали ему. Но как бы то ни было, их присутствие казалось дурным знаком. Лысые розовые головы придавали птицам зловещий вид, и мне хотелось, чтобы они исчезли.
— Ты не сердишься, что я зову тебя шведкой!
– Так где мне найти нужный свет?
Она тоже улыбнулась.
– А ты уже добыл влагу? – удивился мистер Теннин.
— Конечно, нет. Но мать у меня была финка из России, а вовсе не шведка.
– Ага.
— Ну и что с того? Все вы, скуластенькие, на самом деле шведки. А ты так просто собирательный образ статной скандинавской красавицы. Если они когда-нибудь объединятся в единое скандинавское государство, думаю, на деньгах им стоит изображать именно тебя.
– И перелил ее в чашу?
– Да.
Это вовсе не значит, что я не люблю то, что в тебе есть ирландского, — продолжал я. — Но ирландские красотки все как на подбор темненькие. Как ни посмотрю на тебя, думаю: «Вот сейчас заявится Тор
[4] треснет меня молотком по башке и скажет: „Ты куда это, поганец эдакий, собрался с моей девчонкой?“»
Он нахмурился и вонзил лопату в землю, потом посмотрел на меня, склонив голову набок.
Она рассмеялась.
– Ты всерьез взялся за дело, верно?
— С тобой не соскучишься. И телевизор не нужен.
– А вы? – переспросил я.
Мы спустились в каюту, поджарили яичницу с ветчиной, установили между кушетками стол, взяли по бумажной салфетке и чинно позавтракали.
Он уставился на меня, еле заметно кивнул и решительно ответил:
Где-то в середине утра поднялся легкий юго-восточный бриз. Мы поставили парус и целый день шли галсами, ловя ветер. К вечеру опять наступил штиль. Я еще раз прошелся белой краской по надписи с названием судна. То же было и на другой день, и на третий. Мы едва двигались вперед, ловя парусом слабенький ветерок, а когда он совсем стихал, нас тут же сносило течением назад, на запад, примерно на столько же миль, сколько нам удалось пройти. Мы даже шутили на эту тему. Нам, мол, никогда не добраться до Юкатанского пролива. Но это нас нисколько не волновало.
– Да. Как и всегда. Просто надеялся, что это… – он махнул, показывая на сарай и мертвого ягненка, – заставит тебя передумать.
Мы купались. Она загорала, сначала в своем раздельном купальнике, потом в одних плавках, без лифчика. Мы поймали на леску морского окуня, каковым и поужинали. Я написал на корме яхты новое название: «Фрейя. Сан-Хуан, Пуэрто-Рико».
– Пока есть возможность воскресить маму, ничто не заставит меня передумать, – отрезал я.
– Что ж, понятно, – сказал мистер Теннин и огляделся. – А я-то думал, сегодня будет дождь. Но, похоже, он задерживается.
Я начал учить ее управлять яхтой, попытался преподать ей основы навигации. Она говорила, что навигацию ей не освоить — у нее всегда было плохо с математикой, но я заверил ее, что, для того чтобы пользоваться таблицами, особых познаний в математике не требуется, главное научиться снимать показания приборов. Мы тренировались каждый день, замеряя положение солнца в полдень и положение звезд на рассвете и закате. Мы все еще были в районе Северных шельфов, всего милях в двадцати от того места, где утонули Баркли с Барфилдом. Когда мы не шли вперед, нас сносило назад течением. Ей все это ужасно нравилось, что и было тем последним штрихом, который делал гармонию нашего бытия полной. Поначалу я думал, что она просто терпит все это из-за того, что мне нравится море, яхты и все такое, и потому, что для нас это единственная возможность скрыться от своих преследователей, но она искренне увлеклась всем, что связано с морем. Наверное, в ней заговорила кровь ее предков, викингов.
Я задрал голову, но увидел только дуб и стаю стервятников высоко в небе, затем перевел взгляд на тучи, что заволокли горизонт. Снизу появился просвет, и казалось, из-под края синевато-серой хмари выглядывает закат.
Как-то раз, когда я снимал в полдень показания приборов, а она смотрела, как я это делаю, она вдруг сказала:
– Твой отец не обрадуется, если ты отправишься бродить по долине. Особенно после всего этого. Пока фермеры не найдут Амарока.
— Мы всегда будем помнить это время, до конца своих дней. Правда?
– Найдут? Это вообще возможно?
Я взглянул на нее.
Мистер Теннин посмотрел на меня, явно не понимая, что я имел в виду.
— Конечно. Но не забывай, что это только начало.
Я поспешил объяснить:
— Да, конечно, — согласилась она.
– То есть, он реален? Это на самом деле зверь, которого можно увидеть, выследить и убить?
На следующий день, после обеда, нас накрыл тропический ливень. Она загорала на носу в плавках от купального костюма, а я читал ей вслух «Сердце тьмы» (книжка в бумажной обложке завалялась у меня в багаже). Вдруг мы увидели, что небо на востоке темнеет. Мы бегом спустились в каюту. Я положил книгу и снял свои рабочие брюки и ботинки. На палубу обрушились потоки воды. Ветра, впрочем, особого не было. Как только с палубы смыло соль, я закрыл сливы и открыл крышку бака для пресной воды. Когда бак наполнился и я снова завинтил крышку, Шэннон вышла на палубу с флаконом шампуня в руке. Она улыбалась мне сквозь сплошную завесу дождя.
– Что значит «реален», Сэм? – Он подождал, пока я обдумаю вопрос, и продолжил: – Все легенды, которые ты когда-либо слышал, имеют под собой реальную подоплеку. Все мифические создания, о которых ты читал, существуют или, по крайней мере, существовали в той или иной форме. Разумеется, Амарока можно убить.
— Давай помогу, — сказал я.
Его слова – новые для меня и волнующие – вскружили мне голову. Я не знал, что сказать. Не знал даже, что и думать!
– Зверям придают сказочные черты по определенной причине. Обычно потому, что в них есть нечто, непонятное человеку, нечто, выбивающееся из общей картины мира. Амарок – наполовину создание тьмы. Он так же реален, как ты или я, но какая-то часть его живет во мраке.
Мы с серьезным видом уселись на палубе, так сказать, валетом, и принялись вытаскивать заколки из ее прически (ее волосы были собраны в пучок). Дождь лил сплошным потоком. Я выдавил немного шампуня себе на руки, и мы принялись намыливать ей голову, стараясь взбить пену, что из-за сильнейшего дождя удавалось с трудом. Ее уже порядком загоревшее тело было обнажено до пояса, так что она была похожа на индуса в белом тюрбане. Наши глаза встретились, и она засмеялась. Мыло потекло у нее по лицу. Я поцеловал ее, и во рту у меня остался вкус мыла. Мы хохотали до упаду, держась друг за друга, все время, пока дождь не промыл ее волосы. Потом мы сами не могли взять в толк, что нас так рассмешило.
Кажется, до меня дошло.
Когда взошло солнце, мы уселись на кокпите, прихватив с собой полотенца, и принялись сушить ее волосы. На фоне гладкой загорелой кожи ее лица и плеч они блестели как свеженачищенное серебро. Даже если я проживу до девяноста лет и никогда больше не увижу ничего прекрасного, я все равно не буду внакладе.
– Чтобы убить Амарока – слава Господу, он единственный в своем роде, – нужно придумать, как войти в тень, хотя бы отчасти, и преследовать его там. Чего может никогда не случиться.
Вечером, когда мы готовили ужин, она снова переоделась в белое платье, а когда вышла из носовой части каюты, в руке у нее был флакончик духов. Она коснулась мочки уха стеклянной пробкой и чуть застенчиво улыбнулась мне.
– Он старый? – поинтересовался я.
— Я знаю, это смешно, — говорит, — но духи оказались в моих вещах…
– Амарок? Старше, чем ты можешь вообразить.
— Ничего смешного тут нет, — сказал я строго. — На этом судне в обязанности старпома входит нанесение на мочку уха небольшого количества определенного вещества каждый вечер, перед ужином. За нарушение этого правила старпом будет оштрафован в размере дневного заработка. Занесите это распоряжение в книгу ночных распоряжений.
Мистер Теннин бросил взгляд на дом, и я тоже обернулся через плечо. По ступенькам крыльца спускался отец. Он не видел нас, стоявших в углу сада, возможно, из-за сумерек, а может, думал о чем-то своем. Или просто смотрел на старый дуб, выискивая что-то. Или кого-то.
— В книгу ночных распоряжений? — переспросила она, и я впервые увидел в ее глазах лукавые смешинки. — Как у моряков все просто делается! Я раньше не верила.
Наконец он все же нас заметил и направился к нам через двор.
Мы были безумно счастливы, и нам было все равно, когда мы доберемся до Юкатанского пролива. Но еще два раза мне случалось проснуться ночью и почувствовать, что, лежа рядом со мной, она мучается чем-то недоступным моему пониманию. Лежит совершенно неподвижно, смотрит в небо, а сама напряжена до предела, как человек, застывший от ужаса.
– Правильный свет, – быстро пробормотал себе под нос мистер Теннин, – это просто свет от огня, пылающего в ночи. Он должен быть не слишком близко к Древу, но и не далеко. Когда росток окажется в чаше, куда помещена влага, и огонь будет на нужном расстоянии, ты узнаешь об этом. Завязи раскроются и Древо вырастет. Заметно. – Сказав последнее слово, он поднял голову и кивнул моему отцу. – Мистер Чемберс… Такой ямы хватит? – мистер Теннин показал на дыру в земле.
Мне так и не удалось разобраться, в чем было дело. Она не допускала меня до этого уголка своей души.
Та была такой темной, что на какой-то миг напомнила пещеру, где мы спрятали чашу и кровь.
– Сойдет, – одобрил отец. Он продемонстрировал кипу старых полотенец и ветоши. – Ну что, парни, готовы помыться?
Мы с мистером Теннином кивнули, и все втроем направились в амбар.
Мистер Теннин немного замедлил шаг, заставив и меня задержаться. Отец вошел в дверь, а мы остались на улице.
Глава 16
Мистер Теннин посмотрел на меня серьезным взглядом и сказал:
Она любила купаться и не особенно боялась акул. Я стал учить ее плавать по-настоящему, и она делала невероятные успехи. Это давалось ей легко и естественно, хотя она ни в коем случае не была женщиной спортивного типа. Большинство хороших пловчих совсем не спортсменки. Для того чтобы хорошо плавать, не обязательно наращивать мощные бицепсы.
– Не забудь о нашей сделке. Помни о ней.
Мы плавали часами, даже когда ветер был достаточный, чтобы идти под парусом. Мы так наслаждались райским уединением, что не могли сосредоточиться на такой мелочи, как продвижение вперед. Не кидаться же, в самом деле, к парусу всякий раз, когда подует ветерок. Мир, ограниченный тропиками Козерога и Рака, был для нас изысканным блюдом, которым можно наслаждаться всю жизнь. Мы купались, лежали по ночам, прижавшись друг к другу и глядя на звезды, ловили рыбу, читали, ныряли с аквалангами.
* * *
Ныряние сразу увлекло ее. Страха она никакого не испытывала, с самого начала. Вначале мы были в районе Северных шельфов, и на третий день она уже спускалась вместе со мной на дно отмели, где глубина составляла всего десять морских саженей. Ей нравилось наблюдать за стайками рыб. В их разновидностях она не разбиралась, поэтому принимала большинство встреченных рыб за морских окуней.
Я выхожу из своей комнаты. Лунный свет отбрасывает тени. Подхожу к свежей могиле, где мы с мистером Теннином закопали ягненка, и зачем-то сажусь рядом. Трава подо мной вся мокрая, наверное, от росы. Вдруг земляной холмик на могиле начинает шевелиться, и я, широко распахнув глаза, отскакиваю. Почва осыпается, вздрагивает, а потом оттуда вырывается нечто. Не умершее. Оно вылезает наружу. В ужасе я жду, когда появится ягненок, но из земли выглядывает рука и тянется вверх. Мамина рука! Я подбегаю к ней, и она крепко меня обнимает.
— Они такие смешные, — говорила она смеясь. — Они вовсе не пугаются меня, а делают обиженный вид, будто я поступила очень скверно, потревожив их.
Ударяет молния, и…
— Выражение физиономии у рыб Очень обманчиво, — сказал я. — Может быть, они восхищались твоей фигурой. У тебя такие красивые ноги.
Я проснулся.
— А я и не знала, — сказала она с гримаской. — В последнее время ты совсем не говоришь о моих ногах. Наверное, уже целый час.
Посмотрев на маленькие часы у кровати, я понял – только что наступила полночь. Я немного полежал, прислушиваясь, но отец уже давно спал и телевизор был выключен. В соседней комнате храпел мистер Теннин, а за открытым окном звенел хор сверчков и ночных букашек. Я отбросил одеяло и встал.
— Ты ведь знаешь, зачем я отпускаю все эти шуточки?
В рюкзак, до поры спрятанный под кроватью, я уже положил фонарик, спички, газету и складной нож. Еще приберег там сменную одежду, которую и надел, стараясь действовать как можно тише. Даже звук дыхания казался слишком громким. Каждый раз, когда кровать скрипела под моим весом, я замирал, ожидая неизбежных шагов в коридоре.
Она перестала смеяться, и глаза ее наполнились нежностью.
Но они так и не раздались. В доме по-прежнему царила тишина.
— Да, я понимаю, что это необходимо, Билл. Если не разряжать напряжение шутками, от такого обилия ощущений можно вообще потерять дар речи.
Я прокрался к двери и, выходя в нее, понял, что все, пути назад нет. Я выращу Древо и наконец снова увижу маму.
— Вот если бы мы были римлянами, мы смогли бы четко выразить в словах самые сильные эмоции, — сказал я. Задумался над этим на минуту, потом добавил: — Нет, к черту это. Тогда мне пришлось бы снова менять название яхты на имя какой-нибудь черноволосой богини. Лучше уж оставайся такой, какая есть.
30
Поднялся хороший, крепкий бриз. Мы поставили парус, и шестнадцать часов шли по направлению к проливу. Потом опять был штиль, и двое суток нас сносило течением к северо-западу. На восьмой день после гибели Баркли и Барфилда мы оказались на северной оконечности шельфов, там, где кончается банка Кампече и начинается глубоководье.
Тихо отодвинув москитную сетку, я выскользнул в теплый неподвижный воздух ночи. Казалось, на всей земле бодрствую лишь я. Опасливо, словно трава под ногами могла взорваться от любого неосторожного шага, я направился к уличному фонарю на углу церкви. Тот снова светил.
В полдень мы сняли показания приборов и произвели расчеты. Мы находились на 23°50′ северной широты и 88°45′ западной долготы. Посмотрев на карту, я обнаружил, что глубина в этом месте была сто морских саженей.
Я старался не вспоминать вечер, когда он погас, вечер, когда на этой дороге стоял Амарок, рыча на нас с Аброй. Я еще раз бросил взгляд через плечо на дом, желая удостовериться, что за мной никто не следует. Интересно, где Амарок, в какой тени укрылся? Выяснилось это довольно скоро.
Было жарко, воздух абсолютно тих, волны на бескрайних просторах залива не было, только легкая зыбь. Справа по борту в воде плавала какая-то деревяшка. На ней сидела чайка и смотрела на нас. Из воды вырвалась стайка летучих рыб. Они понеслись над морем, отлетая рикошетом от зыби, как прыгающие по воде камешки.
Накануне Шэннон была как-то тише, чем обычно, и, проснувшись ночью, я обнаружил, что она снова лежит без сна.
Где-то между моим домом и началом Дороги-в-Никуда он пробежал мимо. Bнутри у меня все похолодело. Зверь уже сожрал ягненка, мог и меня сожрать в тот миг, но задрожал я не от этого. Задрожал я потому, что понял, почему он оставил меня в живых. Я собирался вырастить древо, а волк хотел питаться его плодами. Никто не смог бы отговорить меня от моего плана по воскрешению мамы, но, осознав, что мы с Амароком каким-то образом оказались на одной стороне, я растерялся.
— Что такое, ангел мой? — спросил я. — Тебя что-то беспокоит?
Перед тем как лечь спать, я решил сначала сходить за Аброй. Я верил, что мы должны все сделать вместе – разжечь огонь, вырастить Древо, сорвать плод. Но, проснувшись посреди той ночи, ночи с пятницы на субботу, я понял, что занимался самообманом. С этого момента мне придется делать все самому. Без мистера Джинна, который собирается присвоить Древо. Без мистера Теннина, который хочет его уничтожить. Без Абры.
— Ничего. Просто я думала о нас с тобой, Билл. Неважное я принесла тебе приданое. — Голос ее звучал вроде нормально.
В одиночку.
— О чем ты! — удивился я.
Я замедлил бег – совсем выдохся, к тому же надо было подумать, что делать дальше. Мистеру Джинну я обещал принести Древо и привести Абру. Мистеру Теннину – отдать Древо, если он поможет мне отыскать камень, влагу и нужный свет. Я знал, что должен сдержать слово, но не представлял, как это выполнить, ведь пообещал Древо каждому из них.
— Так, ни о чем, — ответила она. — Спи, родной.
Что со мной будет, если они узнают?
Я положил голову ей на грудь. Было уже почти полнолуние, чуть ущербная луна низко висела на небосклоне. Яхта мягко покачивалась. Повинуясь какому-то внезапному порыву, Шэннон вдруг страстно обвила мою голову руками, прижала к себе.
И я убедил себя, что рано им признаваться. Сначала нужно не дать погибнуть ростку.
— Билл, милый, Билл…
Я уже миновал переулок, где стоял дом мистера Джинна. Я все ждал, когда же Амарок вернется и растерзает меня, но, заглянув в тени своего разума, не нашел его там. Зверь был где-то далеко.
И вот теперь она убрала на место секстант, и мы вышли на палубу. Слева по борту резвилась стая дельфинов. Шэннон сразу заинтересовалась ими.
Я нырнул в полумрак деревьев, что росли на обочине Дороги-в-Никуда, и отправился на шум реки. Оказавшись на старом кладбище посреди леса, я включил фонарик.
— Давай поплаваем с аквалангами, — предложила она. — Может быть, нам удастся посмотреть на дельфинов снизу.
Не тратя времени даром, подошел к могиле матери и осторожно вырыл Древо Жизни при помощи карманного ножа. Почва была мягкой и теплой. Нож наткнулся на несколько мелких камешков, но в основном чистая земля легко поддавалась. Я взял Древо в ладони и уставился на него в темноте. Казалось, оно принадлежит мне. Я посмотрел на ямку, которая осталась в рыхлой почве, и задумался: а если бы я посадил плод прямо здесь, на могиле, мама бы воскресла?
Я спустил за борт линь, чтобы привязать к нему снаряжение, когда мы соберемся возвращаться. Она надела один из аквалангов. Резиновая шапочка у нее порвалась накануне, пришлось ее выбросить. Поэтому распущенные волосы свободно спускались ей на плечи. Вообще из одежды на ней были только плавки от купальника. Она уже здорово загорела, и языческое начало было заметно в ней в этот момент больше, чем всегда. Перед тем как нам надеть маски, она вдруг страстно поцеловала меня в губы. Руки ее обвились вокруг моей шеи.
Ночь выдалась лунная, и камни у пещеры отбрасывали густую тень. Вглядываясь в нее, я гадал, что бы обо всем этом подумала мама. И довольно скоро понял: она сказала бы, что я эгоист и принял неверное решение. При мысли о том, что мама не захочет возвращаться, мне стало больно, но намерений я не изменил. Я продолжал двигаться вперед без оглядки, потому что знал: как только она окажется рядом, я заставлю ее передумать.
Я обнял ее.
Узким лучом фонарика я посветил вглубь пещеры, туда, где стояла чаша. Росток поник, земля на обмякших корнях едва держалась. Я поместил его в чашу, поверх капель крови ягненка. Древо, перекосившееся набок, выглядело жалко.
— Немногое может отбить у меня всякий интерес к дельфинам, — говорю, — но…
Это всего лишь умирающее растение… Просто несбыточная надежда. Я фыркнул – о, как же я смешон! С чего я решил, что росток все изменит? Почему поверил во все это?
Она выскользнула из моих объятий, надела маску и прыгнула в воду. Я последовал за ней.
Но каким бы глупым ни казалось происходящее, я не утратил веры.
К тому времени как мы добрались до места, дельфинов, конечно, уже и след простыл. Мы вернулись назад, к яхте, и стали плавать у самой поверхности, осматривая ее корпус на предмет появления на нем морской растительности. Была приятная прохлада, я любовался тем, как струятся в воде ее серебряные волосы. Через несколько минут я заметил внизу небольшую курносую акулу, и опустился поглубже, чтобы было удобней за ней наблюдать. Акула тут же ушла на большую глубину. Посмотрев через плечо, я увидел, что Шэннон осталась под днищем яхты.
В крошечных белых завязях, что цеплялись за поникшие ветки, было нечто ошеломляющее. В воздухе витал какой-то запах, он появился, когда я выкопал корни. Это был аромат надежды, такой надежды, которая делает возможным абсолютно все.
Я еще раз пытался добраться до акулы, но та соблюдала дистанцию. Она была маленькая и совершенно безобидная. Я спустился еще ниже. Акула кружила подо мной, отчетливо видная в прозрачной воде, которая, впрочем, становилась все темнее по мере удаления от поверхности.
Я принялся разводить костер, тот самый нужный свет, о котором говорил мистер Теннин. Собрал сухостой и листья, достал из рюкзака газеты. Я всматривался в тень, подпрыгивая при каждом шорохе: а вдруг меня обнаружили?
Мимо меня проплыла стайка каких-то неизвестных мне рыбешек, и я стал лениво наблюдать за ними, неподвижно зависнув в воде и наслаждаясь покоем. Наверное, прошло несколько минут, прежде чем я посмотрел вверх, на дно яхты, которая была чуть позади меня, чтобы удостовериться, что Шэннон там. Яхта была на месте, но Шэннон нигде не было.
Я зажег спичку. Внезапно из ниоткуда поднялся ветер и потушил ее. В узком луче фонарика показалась тонкая струйка дыма от сгоревшей головки. Вздохнув, я попытался еще раз. Спичка за спичкой загорались и неминуемо гасли. Осталось три последних, когда наконец получилось перенести пламя.
Я посмотрел прямо вверх, на похожую на матовое стекло поверхность воды. Шэннон не было. Мне стало не по себе. Но, может быть, она зачем-то поднялась на борт? Я уже начал было снова оглядываться назад, как вдруг заметил краем глаза какой-то серебряный блик. Посмотрел туда и застыл от ужаса: она была внизу, по крайней мере, на сто футов глубже меня, и шла прямо вниз.
Сначала оно заплясало на бумаге и листьях, и вверх потянулся тонкий дымок. Я подул на крошечный огонек, он перескочил на ветки, те затрещали, и в небо полетели искры. Я поспешил принести еще хвороста. Костер на тот момент был примерно в трех футах от пещеры.
Я перевернулся ногами вверх и рванулся за ней с такой скоростью, что мою голову сжало давлением воды, как тисками. Я бился с водой, как будто это был живой противник. Расстояние до нее сокращалось, но еще быстрее мы оба приближались к глубине, из которой нет возврата. Особенно ужасным было то, что я не мог окликнуть ее. Она плыла прямо вниз, работая ногами. Волосы струились за ней. Началось сжатие. Я почувствовал как бы опьянение, вода вокруг меня словно потемнела.
Древо Жизни немного сникло, словно от огня ему было душно. Ногой я оттолкнул пылающие ветки еще на несколько футов и добавил растопки.
Все озарил свет костра, и я убрал фонарик, а потом снова проверил Древо. Росток вдруг окреп, а маленькие бутоны ожили.
Она уже была на глубине более трехсот футов. Теперь она не плыла, а падала в бесконечное густо-синее пространство, раскинувшееся подо мной. Мне было до нее не добраться: она уходила в область сверхвысокого давления быстрее, чем я ее нагонял. Может быть, это игра моего воображения или игра света, только мне показалось, что, прежде чем исчезнуть в глубине, она подняла руку и поманила меня за собой. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого ужаса. Но эта картина, казалось, запечатлелась изнутри у меня на веках. До сих пор, как ни закрою глаза, все вижу ее.
Они медленно поворачивались к пламени, как подсолнухи к солнцу. Лепестки раскрылись, впитывая свет.
* * *
Я присел, опершись спиной на скалу, и уставился в огонь, время от времени поглядывая в пещеру, и всякий раз мне казалось, что Древо выглядит все лучше и лучше.
Не помню, как я добрался до поверхности. Наверное, меня вытолкнуло наверх давление, сработали и давно выработанные рефлексы. Через некоторое время я обнаружил, что стою на коленях на кокпите, уткнувшись лицом в руки, и молюсь. Уже много лет я не придерживался какой-либо определенной религии, а в бессмертие души вообще никогда не верил, но в этот момент я просил кого-то, чтобы он сжалился над ней.
От тепла мои веки потяжелели, пляшущий свет успокаивал, и я откинул голову на скалу. Я сделал все, что мог. Теперь оставалось только ждать.
— …Будь добр к ней. Позаботься о ней. Пожалуйста, прошу тебя, будь к ней добр…