Миккель Биркегор

Через мой труп

Пролог

До сих пор мне случалось убивать людей только на бумаге.

Без ложной скромности скажу, что получалось это у меня весьма неплохо. Я настолько преуспел в данной области, что даже сумел сделать это занятие основным источником своих доходов и привык называть его работой. В такой малой стране, как Дания, жить за счет издания продуктов собственного литературного творчества — это почти настоящая роскошь. Правда, в читательской среде найдется немало тех, которые отнюдь не считают меня настоящим писателем, а созданные мной произведения — настоящими книгами.

На протяжении всей своей карьеры я постоянно сталкивался с нападками критики, меня даже не раз высмеивали, и иногда — в глубине души — я вынужден был скрепя сердце соглашаться с выводами рецензентов. Хоть это и обидно, но я и сам порой видел в своих книгах все те упущения и недочеты, в которые, как алчущие крови псы, вгрызались мои оппоненты.

Однако в дальнейшем моем рассказе речь пойдет совсем об иных вещах.

Я понимаю, что эта история разительно отличается от всего того, что было написано раньше. Как правило, я стараюсь оставаться в тени, быть неким невидимым рассказчиком, который ведет свое повествование, не привлекая к себе излишнего внимания.

Но на этот раз самоустраниться никак не удастся.

Наоборот, мне придется раз за разом привлекать внимание читателя к собственной персоне, и данное введение я пишу прежде всего для себя самого. Оно должно лишний раз заставить меня сосредоточиться, напоминать, на каких условиях и для чего я все это делаю. Стать мощным стимулом, побуждающим меня продвигаться вперед в своем повествовании.

Ибо я обязан идти вперед, причем мне предстоит делать это в полном одиночестве, не рассчитывая на чью-либо поддержку и помощь.

Я отрезан от внешнего мира. Отрезан целиком и полностью. По ночам окружающие меня мрак и тишина сгущаются. Кажется, будто я сижу в подземном бункере на глубине нескольких метров. Здесь ничего не видно и не слышно.

Но по большому счету мне это безразлично.

Все то, что я здесь описываю, уже произошло со мной и ждет лишь момента, когда посредством моих пальцев и клавиатуры компьютера появится в виде текста на экране монитора. События последних недель заставляют меня сосредоточить внимание в повествовании на собственной персоне и тщательно все записать, пока воспоминания не утратили свежести. Я не хочу утаивать ничего. Не собираюсь с помощью каких-либо хитроумных психологических конструкций и писательских приемов представить свою роль в случившемся в более выгодном свете. К сожалению. Ибо как бы ни было велико мое искушение приукрасить хотя бы некоторые из тех жутких эпизодов и омерзительных сцен, участником которых мне не так давно довелось стать, я сознательно не стану этого делать. На этот раз я не намерен ничего сочинять.

В каком-то смысле я даже испытываю от этого своего рода облегчение.

По крайней мере, мне не нужно лгать.

Даже техника описания событий в этот раз будет совсем иной. Теперь меня ничто не заставляет ломать голову в поисках разных драматургических ходов, способных завязать или обострить интригу. Я могу вести повествование без всяческих обиняков, описывать все так, как оно и было на самом деле.

Мне не придется ставить своего главного героя перед зеркалом для того, чтобы показать читателям, как он выглядит, ибо в данном случае главный герой — это я сам. Итак, Франк Фёнс, писатель, сорока шести лет от роду, не особо высокого — всего около ста семидесяти сантиметров — роста, худощавый, темноволосый, с коротко подстриженной бородкой и твердым, по отзывам окружающих, почти немигающим взглядом серо-стальных глаз.

Ну вот, похоже, с этим я справился.

Если бы не серьезность нынешней ситуации, я бы наверняка с восторгом воспринял тот факт, что теперь руки у меня развязаны, а также искренне подосадовал, что раньше мне никогда и в голову не приходило решиться на подобные эксперименты. Не то чтобы мне вообще не хотелось внести какие-либо кардинальные новшества в свою творческую манеру. Просто я довольно-таки рано — возможно, раньше, чем следовало, — вывел для себя определенную формулу успеха и с тех пор неукоснительно следовал ей.

Но только не сейчас.

Ибо правила игры изменились.

Отныне все самостоятельно выработанные и чужие литературные приемы и шаблоны стали неактуальными. Мне больше не нужно беспокоиться о соблюдении всех общепринятых условностей и неписаных правил по поводу того, что может позволять себе автор. И это поистине здорово, потому что я вынужден начать свой рассказ о том, как все это началось, с одного из самых избитых в моей профессии штампов: с телефонного звонка…

ВТОРНИК

1

В первой половине дня звонить мне не смеет никто.

Все те, кому кажется, будто они меня знают, полагают, что по утрам я отсыпаюсь с похмелья. Тем же, кто на самом деле знаком со мной, прекрасно известно, что до обеда я работаю и ненавижу, когда мне мешают это делать. Хотя если честно, то в тот момент, когда раздался звонок, я ничего не писал. Да, я сидел за письменным столом, компьютер был включен, рядом с монитором дымилась кружка свежесваренного кофе, однако мысли мои были далеко. С высоты своего рабочего места, расположенного на втором этаже «Башни» — так однажды окрестила наш дачный летний домик старшая из моих дочерей, — я разглядывал сад, прикидывая, стоит ли мне сегодня пройтись по лужайке граблями или, может, подождать, пока осенний ветер сам сдует с нее оставшиеся опавшие листья.

Сначала мне хотелось вообще не снимать трубку. Никаких хороших новостей звонок, раздавшийся в это время суток, не сулил. Скорее всего, какие-нибудь пустяки: реклама товаров по телефону или же просто кто-то ошибся номером. Выждав, пока телефон прозвонит пять раз, я все же взял трубку и пробурчал свое имя.

— Всплыл твой труп, — прозвучал голос с другого конца провода.

Это был Вернер. Он никогда не утруждал себя тем, чтобы представиться, и принадлежал к категории людей, которые считают, будто они меня знают. Тем не менее это не мешало ему звонить мне, когда вздумается, не обращая ни малейшего внимания на время.

Я был не в настроении состязаться с Вернером в остроумии, играя в словесные игры.

— О чем это ты?

— Кто-то повторил твое убийство.

— Которое из них? — поинтересовался я, не в силах сдержать досадливый вздох.

Вернер служил в полиции Копенгагена, и я не раз прибегал к его помощи, когда мне нужно было в какой-либо из своих книг подробно описать ту или иную полицейскую процедуру. Он не считал писательское ремесло настоящей профессией, но тем не менее отчаянно гордился своим вкладом в мой творческий процесс. От этой гордости у него совсем снесло башню. Полицейский искренне считал, что он вправе звонить мне в любое время суток со своими бредовыми комментариями и идеями.



— Убийство в бухте. — В его голосе чувствовалось возбуждение. — На дне у пристани в Гиллелайе[1] найден изуродованный труп женщины, опутанный цепями.

Я закрыл глаза и сжал виски указательными пальцами. В сознании все еще крутилась мысль о том, что надо бы сгрести листья с лужайки. Кроме того, постепенно стали появляться угрызения совести по поводу бездарно потраченных утренних часов и невыполненной дневной нормы слов. Сообщение Вернера воспринималось медленно и с трудом.

— Ты что, издеваешься? — спросил я просто для того, чтобы хоть что-то сказать.

— Говорю же тебе — это твое убийство. — Было заметно, что Вернер начинает терять терпение.

— Наверняка на дне бухты Гиллелайе покоится не одно мертвое женское тело…

— Да, но среди них найдется не так уж много тех, кого отправили в воду еще заживо, да еще и с кислородным баллоном, — перебил меня Вернер. — Кстати, у нее тот же самый цвет волос. Все сходится. Даже груз, который не позволил ей всплыть.

— Мраморная статуэтка?

— Точно.

— И ты уверен, что все это произошло именно в Гиллелайе?

— Абсолютно.

У меня застучало в висках. Убийство, о котором говорил Вернер, было как две капли воды похоже на одно из событий, описанных в моей последней книге — «В красном поле».

Это был роман о психопате-психологе, который заставлял своих пациентов переживать худшие из их кошмаров, причем не с целью излечения несчастных, а для того, чтобы умертвить каждого наиболее мучительным для него образом. Так, утопленная им в бухте женщина больше всего на свете боялась утонуть. Психолог нырнул на дно вслед за ней и с наслаждением наблюдал за тем, как растет ее паника, до того момента, пока кислород в ее баллоне не закончился и она не задохнулась. Он же пребывал на верху блаженства, созерцая, как корчится от ужаса в холодной темной воде жертва, как расширяются ее зрачки, как сквозь мундштук кислородного аппарата и водяную толщу рвется наружу нечеловеческий вопль. В том же романе я описывал и другие убийства. Бедняги, страдающие боязнью игл, клаустрофобией или арахнофобией, сталкивались с самыми омерзительными кошмарами, на какие только было способно их воображение. Скажу откровенно, этот роман не принадлежал к числу моих лучших книг.

— Франк? — Голос Вернера прозвучал неожиданно жестко.

— Да-да, — поторопился ответить я.

— Что будем делать?

Я тряхнул головой:

— Не может этого быть. Наверняка это простая случайность.

— Она мертва, Франк. И это уже не случайность.

— Но книгу-то ведь только-только напечатали, — попытался было возразить я. — Она еще даже не поступила в продажу.



Вернер поспешил закончить разговор, сославшись на то, что работа не ждет. Он служил патрульным в полиции Копенгагена — занимался борьбой с проституцией и прочими мелкими правонарушениями. Убийства были не его профилем. Поэтому во время своего первого звонка он не располагал никакими деталями. Благодаря своим обширным служебным связям Вернер легко добывал для меня разного рода сведения — о процедурах задержания, транспортной обстановке в городе, подробностях убийств, — которые я потом использовал в своих книгах. Перед тем как повесить трубку, он заверил меня, что в течение дня проследит за развитием событий и будет держать меня в курсе.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется довольно странным, что в тот момент мы так и не решились рассказать кому-нибудь о наших предположениях. В течение ряда лет Вернер снабжал меня конфиденциальной информацией и, по всей видимости, опасался серьезных неприятностей в случае, если все это когда-нибудь выплывет наружу. Я же, признаюсь, был тогда настолько обескуражен, что даже как-то не подумал об этом. Хотя у меня и мелькнула мысль, что подобного рода совпадение, вероятно, могло бы благоприятным образом сказаться на продаже выходящей книжки. Тем не менее я сразу же ее прогнал. С той же долей вероятности можно было предположить, что полиция запретит продажу всего тиража, принимая во внимания чувства родственников жертвы или интересы следствия. Я же в этот момент отчаянно нуждался в деньгах. На протяжении последних десяти-двенадцати лет я каждые полтора года выпускал по книге. Эта регулярность вошла у меня в привычку и позволяла планировать бюджет. Речь шла вовсе не о том, что я привык к роскоши. С момента развода я круглый год жил на даче. Это было не совсем законно, да и сам дом, если уж на то пошло, несмотря на еще вполне неплохое состояние, по большому счету не вызывал у меня какого-то особого восторга.

Моя так называемая «Башня» находится на третьей линии одного из старейших дачных районов — Рогелайе — на северном побережье Зеландии.[2] Весь участок состоит из внушительных размеров лужайки, окруженной высокими березами и елями. Оттуда до Гиллелайе всего каких-то десять километров. Я регулярно бываю там — покупаю свежую рыбу в ларьках у пристани.

Именно тот факт, что местность была мне прекрасно известна, и заставил меня сделать бухту Гиллелайе местом преступления в романе «В красном поле». Теперь, разумеется, я уже жалел об этом. Сложно было представить себе, как я в очередной раз отправлюсь сюда за покупками. Да и вообще, у меня в голове не укладывалось, как в этой крохотной, сонной рыбацкой деревушке могло произойти такое громкое преступление.

Чтобы хоть как-то отвлечься, я машинально начал заниматься хозяйственными делами, изо всех сил пытаясь забыть о том, что кого-то убили. Это было нелегко. Дело в том, что с мыслями о смерти мне доводилось иметь дело практически ежедневно. Не проходило и часа, чтобы я не начинал обдумывать какой-либо новый вид умерщвления или не изобретал очередной нестандартный способ причинить человеку боль. В моих фантазиях самые обычные инструменты и предметы домашнего обихода превращались в орудия изощренных пыток.

И вот теперь все это стало реальностью.

Итак, в тот день я так и не сгреб листву и не выполнил свою обычную дневную норму в две с половиной тысячи слов. Когда по истечении часа стало ясно, что мысли о произошедшем убийстве не собираются покидать мою голову, я решил подкрепиться виски. Усевшись со стаканчиком на террасе, я принялся наблюдать, как низкое осеннее солнце тщетно пытается пробиться сквозь бегущие по небу огромные тучи. На лужайке громоздились груды опавшей листвы, сильный ветер раскачивал высокие деревья. Время от времени в такт порывам ветра с берез срывалась целая россыпь крохотных семян-чешуек и накрывала террасу. Некоторые из них попадали в мой стакан. Там они медленно плавали, складываясь на золотистой поверхности виски в разные причудливые узоры. Долгое время я сидел неподвижно, внимательно наблюдая за тем, как, напитавшись влагой, чешуйки постепенно опускаются на дно стакана.

Человека, который копирует «чужое» убийство, принято называть по-английски copycat.[3] Я никогда не понимал этого термина. Причем здесь какой-то кот? По-датски мы бы сказали, что один убийца обезьянничает с другого, и в этом сравнении, на мой взгляд, гораздо больше смысла. Я сразу же представляю себе обезьяну, которой, как ребенку, нравится подражать чужим движениям. Интересно, что для передачи одного и того же понятия в разных языках упоминаются два столь непохожих друг на друга зверька. Почему? Чем дольше я размышлял об этом, тем более абсурдной казалась мне данная ситуация.

Виски было выпито, и я сходил за новой порцией, прихватив заодно один из авторских экземпляров «В красном поле», которые мне доставили пару недель назад прямо из типографии. Вернувшись на террасу, я отыскал в тексте то место, где описывал убийство. Сцена занимала семь страниц и была расположена примерно в начале последней трети книги. Как правило, убийство в моих романах является кульминацией — тем моментом, который я наиболее тщательно продумываю и от которого отталкиваюсь, выстраивая все остальное повествование.



Жертву в триллере «В красном поле» зовут Кит Хансен. Это красивая девушка двадцати восьми лет, рыжеволосая, стройная, с хорошо тренированным телом и полной грудью. Страх перед водой — больше всего на свете она боится утонуть — имеет в ее случае вполне логичное объяснение. Однажды она отправляется со своим дружком в Шарм-эль-Шейх,[4] где они учатся плавать с аквалангом. И всего несколько дней спустя после получения сертификатов дайверов с ними происходит несчастье под водой. На дне они попадают в рыбацкую сеть и запутываются в ней. Кит удается выбраться, и она лихорадочно пытается освободить своего бойфренда, но безуспешно. Он гибнет прямо на глазах у подруги. Обуреваемая чувством вины, Кит возвращается на родину в Данию, где ей приходится рассказывать родственникам своего друга об обстоятельствах его гибели. Из-за этого девушка испытывает сильнейший нервный срыв, который приводит ее к полному выпадению из реальной жизни. Она теряет свое место в рекламной фирме, отгораживается от окружающего мира и начинает злоупотреблять антидепрессантами. По прошествии некоторого времени в нее влюбляется сосед. Он — единственный, кто заботится об одинокой девушке, от которой все отвернулись, и в конце концов Кит замечает его любовь и отвечает взаимностью. С помощью нового друга она преодолевает медикаментозную зависимость. Он заставляет ее обратиться к психологу, некоему Венстрёму, который в итоге ее убивает. История заканчивается тем, что соседу удается покончить с Венстрёмом, однако лишь после того, как тот, зная о фобии молодого человека — боязни игл, — подвергает его жестокой пытке.



Я полистал книгу в поисках описания внешности Кит Хансен и стал размышлять над тем, насколько она похожа на ту, реальную, убитую женщину. Или, скорее, наоборот. Если это и впрямь было имитацией описанного убийства, то какого цвета были волосы у жертвы? Рыжие? Есть ли у нее, как и у Кит, шрам на голени — в том месте, где сеть впилась ей в тело, разрезав мясо чуть не до кости, во время отчаянных попыток освободиться на дне египетского рая для ныряльщиков? Насколько сильно убийца старался подобрать себе жертву, точно подходившую под мое описание?

Между тем начало сказываться действие алкоголя. Тело постепенно стало наливаться тяжестью, контролировать свои мысли становилось все труднее и труднее. Я вновь перечитал сцену убийства. Мало-помалу события утра стали представляться мне какими-то нереальными, поэтому в конце концов я начал думать, а действительно ли Вернер мне звонил? Может, все это — лишь мои необузданные фантазии, подсознательная попытка найти оправдание несделанной дневной работе.

Мне необходимо было съездить в Гиллелайе, чтобы самому все разузнать. Следовало выяснить, действительно ли там произошло убийство, и если да, то определить, правда ли, что его обстоятельства напоминают историю, описанную мной, или же Вернер попросту страдает паранойей.

2

Когда я повернул ключ в замке зажигания, стоявшая на дворе несколько месяцев «тойота» отчаянно зачихала и закашляла. В конце концов она все-таки уступила и завелась. Я двинулся вдоль побережья по направлению к Гиллелайе. Почти на всем его протяжении шоссе окружали дачи и хвойные деревья, однако кое-где в просветах между ними просматривалось море. Начинался прилив. Гребни накатывающихся на берег волн украшали белые барашки, а пляж представлял собой небольшую — три-четыре метра шириной — полоску, усеянную голыми камнями с клочьями морской пены.

Народу в гавани оказалось немного. Стоял ноябрь, туристический сезон был окончен, и владельцы гриль-баров и прочих закусочных уже успели убрать свои пластиковые столы и стулья. Мне даже удалось припарковать свою «тойоту» у самого причала.

В романе не говорилось, в какой именно части бухты было совершено убийство, так что я, не выходя из машины, принялся оглядываться по сторонам сквозь лобовое стекло. Резкие порывы ветра увеличивали гребни и без того высоких волн. Многие лодки были уже вытащены на берег. Те же, которые еще оставались на воде, отчаянно раскачивались и, задевая друг друга бортами, издавали неприятный звук трущихся друг о друга кусков резины. Их заглушал только скрип металлических тросов на алюминиевых мачтах.

На противоположной стороне бухты было припарковано около пяти автомобилей, один из которых явно принадлежал полицейским. Ощутив внезапно нахлынувший приступ дурноты, я изо всех сил вцепился в руль, прикрыл глаза и сделал глубокий вздох. Посидев так некоторое время, попытался успокоить дыхание. «Расслабься!» — приказывал я своему телу. Могла существовать тысяча разных причин, по которым сюда явилась полиция, и лишь одна из них имела какое-то отношение ко мне.

Через пару минут я все же собрался с духом и открыл глаза. Вблизи машин стояло всего несколько человек, основное скопление людей наблюдалось на волнорезе. Они постоянно двигались, перегибаясь через поручни и высматривая что-то в глубине моря на противоположной стороне мола. Я обратил внимание на то, что полицейских ограждений не было видно.

Выйдя из машины и приняв самый равнодушный вид, на который только был способен, я неторопливо побрел по направлению к противоположной оконечности гавани. Вскоре стали слышны отдельные голоса и треск полицейских раций. В кузове полицейского фургона сидели двое мужчин в водолазных костюмах и молча пили кофе. Когда я проходил мимо, стоявший рядом с ними полицейский в форме проводил меня внимательным взглядом. Не глядя в его сторону, я спокойно проследовал к молу. Здесь собралось около двадцати-тридцати взрослых и детей. Все они смотрели на что-то, расположенное в море за волнорезом. У некоторых из них были бинокли и фотоаппараты. Подойдя ближе, я тоже попытался разглядеть то, что так привлекало их внимание.

Метрах в ста от нас на волнах раскачивалось две лодки: одна — побольше, красная с желтым, спасательная, другая — черная, резиновая. Возле них четырьмя буями с красными флажками был огорожен квадрат двадцать на двадцать метров.

— Сегодня утром они достали оттуда дамочку, — раздался чей-то тоненький голосок. — Совсем-совсем голую.

На лавочке рядом со мной стоял рыжеволосый парнишка лет десяти в желтом дождевике и синих резиновых сапогах. На шее у него висел огромный бинокль.

— Она была вся такая белая-белая, — продолжал мальчишка. — И рыжая.

— Ты сам все это видел? — спросил я. Голос мой слегка дрожал.

Он энергично закивал.

— Я здесь весь день стою. — Парнишка с гордостью подбоченился и кивнул в сторону лодок. — Они сюда с самого утра приехали. Уйма всяких водолазов и полицейских. Поначалу они пытались меня прогнать, но я все время возвращался. В конце концов им это, видно, надоело. — Он усмехнулся и горделиво выпятил грудь.

— И что же та… дамочка?

— Она была совсем белая, — повторил он. — А на ней — цепи и камень.

— А волосы — рыжие? — спросил я.

Он с удивлением воззрился на меня:

— А ты откуда знаешь?

Я пожал плечами:

— Ты ведь сам только что сказал, что она была белая и рыжая.

Мальчишка кивнул:

— Ну да, волосы тоже были рыжими. Но еще у нее были какие-то рыжие пятна и полосы вот тут. — Он резанул себя ребром ладошки сначала по верхней части груди, а потом по шее. — А еще вот здесь, на ногах и на руках.

Я не знал, что ему ответить, да и вообще не был уверен, что смогу выдавить из себя хотя бы слово. Отвернувшись, я посмотрел на лодки. Несколько минут мы стояли молча, потом я все же осторожно кашлянул и показал на его бинокль:

— Отличная штука. Можно, я попробую взглянуть?

Парнишка с готовностью кивнул, снял бинокль с шеи и протянул его мне:

— Только если что-то там произойдет, сразу же верни.

Я поднес бинокль к глазам, навел резкость и начал рассматривать лодки. В резиновой сидел человек в водолазном костюме. Он обеими руками сжимал конец троса, уходившего через борт куда-то в воду. Лодку отчаянно раскачивало, и, чтобы сохранять равновесие, водолазу приходилось время от времени отрывать одну руку от троса и придерживаться ею за бортик.

Разумеется, я вовсе не ждал, что на поверхности моря будет очерчен контур тела жертвы, и, тем не менее, надеялся разглядеть что-нибудь необычное. Как бы там ни было, увиденное меня слегка разочаровало. Почему-то казалось, что я смогу заметить какие-нибудь визуальные признаки разыгравшейся здесь жестокой драмы. Однако вода надежно хранила свои тайны, и лишь присутствие лодок и буйков указывало на то, что в этом месте случилось нечто особенное.

— Ну что, что там такое? — нетерпеливо спросил стоящий рядом малыш.

— Ничего, — ответил я, возвращая ему бинокль.

Он моментально прижал его к глазам, чтобы — не дай бог! — чего-то не пропустить.

— Как думаешь, может, еще кого-то достанут? — с надеждой спросил он.

— Да нет там больше никого.

Я повернулся, собираясь снова вернуться на берег.

— А ты сам-то кто будешь, полицейский? Или что-то вроде того, да? — поинтересовался мальчуган, однако я уже молча шагал прочь.

Когда я поравнялся со стоящими на набережной полицейскими, они одарили меня презрительными взглядами.

— Ну что, поглазел на все, что хотел? — спросил один из них, когда я проходил мимо.

Что ж, их вполне можно было понять. Жаждущие кровавых подробностей зеваки — зрелище поистине гнусное и отвратительное. Но ведь меня-то сюда привело вовсе не любопытство. Или, по крайней мере, не то любопытство, которым были охвачены все люди, стоявшие на волнорезе. Я был здесь не для того, чтобы ощутить всплеск адреналина при виде крови, искореженных костей, обнаженных внутренностей или разбрызганных мозгов. Разумеется, когда в моих книгах кого-нибудь убивают или калечат, я использую все эти подробности в качестве средства эмоционального воздействия на читателей. Однако для этого мне вовсе не нужно воочию видеть то место, на котором разыгрывались сцены жестокого насилия, — я черпаю вдохновение, так сказать, изнутри. Мне не требуется видеть реальные ужасы. Как правило, чтобы представить их, достаточно просто закрыть глаза. Картины, которые при этом рисует мой собственный мозг, получаются достаточно яркими и живописными.

Однако, как бы там ни было, полицейский оказался прав: в бухте Гиллелайе я посмотрел все, что хотел.

3

На обратном пути к своей даче я попытался прикинуть, сколько всего человек уже могло прочесть роман «В красном поле». Первым рукопись читал, разумеется, мой редактор. Кроме него с ней могли ознакомиться еще три-четыре человека в издательстве, текст также мог побывать в руках у пары редакторов из читательских клубов. Официальный тираж должен поступить в свободную продажу еще через несколько дней, но книга уже напечатана. Это означает, что работники типографии имели к ней доступ, как минимум, на протяжении одного-двух месяцев. Сам я получил по почте тридцать авторских экземпляров. Вполне возможно, что некоторое количество книг из тиража уже разослано рецензентам и книготорговцам, сделавшим предварительные заказы. Из причитающихся мне тридцати экземпляров один я отправил Вернеру, еще один подарил соседу и по одному послал бывшей жене и родителям.

Итого набиралось около ста человек, которые так или иначе были знакомы с бумажным изданием романа «В красном поле». Однако и в издательстве, и в типографии была электронная версия книги. Именно такие версии порой всплывали в самых непредсказуемых местах. Так, однажды я получил отрывок из своего романа «Дружные семьи», в котором имена жертв были заменены моим собственным и именами членов моей семьи. Правда, тогда меня это особо не встревожило. После того как ко мне пришел настоящий писательский успех, я привык получать письма, критикующие мое творчество и меня самого. Не исключено, что в тот раз кто-то допустил утечку электронной версии текста. Помнится, тогда издательство так и не смогло мне ничего объяснить, однако, воспользовавшись случаем, ужесточило внутренние меры безопасности. Однако все это произошло уже несколько лет тому назад. К тому же даже самые строгие меры со временем перестают быть действенными, если им регулярно не уделяют должного внимания.

Таким образом, узнать, у кого именно был доступ к роману «В красном поле», не представлялось возможным. Поэтому, добравшись до своей «Башни», я по-прежнему оставался в полном недоумении, как и до начала предпринятого путешествия.

— Здорово, Ф. Ф.! — окликнул меня мой сосед Бент после того, как я выбрался из машины.

Он стоял у въезда к себе во двор. На нем были мешковатые брюки военного образца и какая-то облегающая маечка. На плече лежал топор. В течение этого лета он завалил семь-восемь деревьев на своем участке и три на моем, так что теперь его сад напоминал гигантский разворошенный муравейник из бревен разной длины и толщины. Вместо одной ноги у Бента был протез, однако он всегда отличался неуемной активностью. Вот и теперь сосед задался целью собственноручно переколоть все дрова для камина.

— Привет. — Я попытался изобразить ответную улыбку.

— Что-то мы припозднились сегодня, — ухмыльнулся Бент.

Он намекал на наш ежедневный ритуал: где-то в районе трех мы с ним встречались, чтобы пропустить по маленькой. Бент пил пиво, а я — виски. Как правило, «Лафройг» или «Обан». Для меня это стало привычным завершением рабочего дня. Я редко работал дольше пяти-шести часов и со временем стал больше ценить живое человеческое общение. Особенно сразу после того как весь день просидишь, погрузившись мыслями в собственный сюжет. Темы наших с Бентом бесед нельзя было назвать интеллектуальными, а временами меня и вовсе раздражали его предвзятые суждения об иностранцах, женщинах и политике. Зато он постоянно пребывал в хорошем расположении духа и всегда был готов, в случае необходимости, протянуть руку помощи.

— Сегодня, Бент, к сожалению, я, кажется, пас. — Я слегка притронулся к виску. — Жутко болит голова.

— Что ж, ладно. — Было заметно, что он порядком разочарован. — Перетрудился небось со всеми этими убийствами.

— Что?

— Ну, я имел в виду — выдумывая их.

— А-а… вот ты о чем. Нет, мне кажется, дело не в этом. Похоже, грипп подхватил, — соврал я.

Бент сочувственно кивнул:

— О’кей, тогда, конечно, выздоравливай.

Он снял с плеча топор и опять взялся за свои дрова, однако стоило мне только повысить голос, как сосед снова прервался.

— Кстати, ты как, уже начал читать?

Бент помотал головой.

— Пока что нет, — сказал он. — Собственно, я и прошлую твою книгу еще не до конца одолел. Читаю я не слишком быстро, а когда повкалываешь тут целый день, то не успеваешь прилечь с книжкой, как тебя уже сморило. — Он усмехнулся. — Не то чтобы ты скучно писал, нет. Просто, знаешь, от свежего воздуха так в сон клонит.

— Ничего, Бент, все в порядке. Я только хотел уточнить.

— Ладно, Ф. Ф., увидимся.

Ф. Ф. — прозвище, которым он наградил меня вскоре после того, как мы с ним впервые встретились. С одной стороны, это были мои инициалы, а с другой — аббревиатура названия марки его любимого пива, «Файн Фестиваль».

Бента же никто и никогда иначе не называл. Он родился в рабочей семье. Отец его был слесарем, а мать — домохозяйкой до тех пор, пока Бент и его братишка Оле не подросли настолько, что смогли сами о себе заботиться. Тогда она устроилась продавщицей в магазинчик поблизости с домом. Хотя в школе Бент учился неплохо, после девятого класса он пошел в училище, чтобы стать слесарем, как отец. Тем не менее это ремесло показалось ему настолько скучным, что он вздохнул с подлинным облегчением, когда отправился, согласно жребию, отбывать срочную армейскую службу в казармы Нэстведа.[5] Вскоре выяснилось, что он обладает всем необходимым для того, чтобы достичь вершин в данной профессии, и что карьера военного — его настоящее призвание. Его новое поприще привело его в Ирак. Командировка так ему понравилась, что он несколько раз продлевал ее, вплоть до того момента, когда одного из сослуживцев прямо на его глазах разорвало на куски взрывом пехотной мины. Самому же Бенту при этом осколками ранило ногу. Спасти ее не удалось, и после трех лет несения воинской службы за рубежом он вынужден был вернуться домой с мизерной компенсацией за свое увечье.

В Дании он вскоре понял, что найти подходящую работу ему не удастся. Поэтому, несмотря на то что ему исполнилось лишь двадцать шесть, Бент оформил себе пенсию. Он любил говорить, что война в Ираке сделала его на сорок лет старше, так что выход на пенсию вполне обоснован.

Сосед сохранил короткую прическу, носил камуфляж и обувь военного образца — вероятно, в силу привычки. Впрочем, я подозреваю, что для него также было очень важно постоянно напоминать себе и окружающим о своем героическом прошлом.



После возвращения домой в голове у меня по-прежнему кружились те расчеты, которые я предпринял в машине. Поэтому первое, что я сделал — кинулся к письменному столу и проверил лежащую на нем стопку экземпляров «В красном поле». Как правило, издательство присылало мне ровно тридцать книжек, однако на этот раз они, видимо, ошиблись — одной не хватало. Во всяком случае, здесь было двадцать пять экземпляров, включая тот, который я оставил себе, чтобы полистать на террасе.

Обыкновенно я бываю достаточно осторожным, когда речь заходит о том, чтобы подарить книгу, на которую еще нет рецензий. Поэтому я совершенно не представлял себе, кому мог дать еще один экземпляр, причем забыв об этом. Прежде мне, правда, случалось дарить свои шедевры по пьяни, сопровождая это действие разного рода претенциозными намеками, обычно рассчитанными на то, чтобы затащить принимающую подарок особу в постель. Однако прошло уже несколько лет с тех пор, как я в последний раз проделывал это.

Я налил себе изрядную порцию виски, залпом выпил и позвонил Вернеру. Жена сказала, что он еще не приходил. Я попросил ее передать, чтобы он, когда вернется, обязательно перезвонил мне, и налил себе еще выпить. Впервые после переезда на дачу я смотрел на телефонный аппарат и ждал, когда же он наконец оживет.

Это произошло только после еще двух порций виски.

Вернер действительно изрядно потрудился, чтобы раскопать побольше сведений об убийстве в Гиллелайе. То, что я уже успел побывать на месте преступления, ему не понравилось. Он полагал, что делать этого не стоило. Наоборот, мне нужно было держаться как можно дальше от всего, что с этим связано, чтобы не возбуждать ненужных подозрений. Я же считал, что скрывать мне нечего и он недоволен из-за того, что полагает, будто я не особо ему доверяю. Так что начало разговора у нас было не слишком приятным, и лишь после нескольких более или менее нейтральных реплик он перешел наконец к делу.

— У меня плохая новость, — начал он. — Оказывается, убитая вовсе не была рыжей.

— И ты называешь это плохой новостью? — вскричал я. — Да ведь это просто здорово!

— Не совсем так. Да, действительно, у этой женщины были коротко стриженные черные волосы, однако, когда ее обнаружили, на ней был рыжий парик. — Он выждал пару секунд, чтобы до меня дошел смысл сказанного.

Вернер рассказал мне, что накануне вечером в воде заметили какой-то огонек. Наутро водолазы обследовали этот участок и обнаружили труп. Оказалось, что свет исходил от мощного фонаря для подводного плавания, закрепленного строго вертикально, явно для того, чтобы луч светил на поверхность моря и тело было обнаружено. Никакой лодки, крутившейся поблизости от этого места, никто не видел.

Полицейские полагали, что женщина пробыла в море около полутора суток до того, как труп ее был найден. Однако они установили, что в воду ее поместили еще живой. Со всей определенностью можно было утверждать, что жертва находилась в сознании минут пятнадцать, прежде чем задохнулась. Раны на ее теле были нанесены либо весьма острым ножом, либо скальпелем — также на дне.

В своем романе я вполне сознательно позаботился о том, чтобы снабдить жертву этими ранами: по моему замыслу, они должны были привлечь мелких рыбешек, которые стали бы, к ужасу несчастной, отрывать кусочки от ее тела. Вернер, однако, уверил меня, что на трупе практически не найдено следов укусов, а те, что были, не могли возникнуть в то время, пока женщина еще была жива. Я даже ощутил некоторую досаду.

— Вы выяснили, кто она? — поинтересовался я.

— Девушка из местных, — ответил Вернер. — Работала в книжном магазинчике на главной улице. Какая-то Мона… Мона… нет, дальше не помню.

У меня перехватило дыхание.

— Может, Мона Вайс? — подсказал я.

На другом конце провода повисло молчание.

— Да-а… А откуда ты ее знаешь?

— Ты ведь сам сказал — она работала в книжном магазине. Мне приходилось пару раз бывать там — подписывать свои книги. Тогда-то мы с ней и встретились.

— Хм-м-м… — проворчал Вернер. — И ты вдруг взял и запомнил ее фамилию?

Мне показалось, что в его вопросе сквозит недоверие. Что ж, поэтому он и был полицейским.

— Просто она меня заинтересовала, — ответил я. — Будучи писателем, пытаешься запоминать интересные фамилии.

На самом деле имелась совсем другая причина, по которой я запомнил фамилию Моны. Я действительно однажды раздавал автографы в книжном магазинчике на главной улице Гиллелайе и познакомился с девушкой. Однако одной встречей наше знакомство не ограничилось.

Нельзя исключать, что, если не считать цвета волос, на создание образа Кит Хансен в романе меня и вправду вдохновила именно Мона. Волосы у Моны Вайс, как и говорил Вернер, были черными и коротко стриженными, однако в остальном она была чрезвычайно женственна. Узкое точеное лицо, лучистые голубые глаза, изящный, слегка заостренный носик и маленький рот с пухлыми, слегка надутыми губками, при виде которых казалось, что она постоянно шлет кому-то воздушные поцелуи. Она была весьма высокого роста — где-то метр восемьдесят пять или около того, — довольно худощавой, но при этом отнюдь не костлявой. Когда однажды я назвал ее Клеопатрой, девушка кокетливо закатила глаза и заявила, что ей не в первый раз приходится слышать подобное сравнение. Помнится, меня это слегка покоробило, однако — что поделать? — она и вправду напоминала древнюю царицу.

Изменив график одного из своих рабочих дней, я выделил в нем два часа на то, чтобы посидеть в книжном магазине и раздать желающим автографы. В результате это вылилось в написание четырех посвящений, одно из которых — Моне — происходило в укромном уголке за запертыми дверями. Магазинчик был небольшой, мне отгородили специальное место за стеллажом с моими книгами. Здесь же установили дополнительный кассовый аппарат для тех фанатов, которые, как ожидалось, прибегут сюда скупать подписанные автором творения. За аппаратом сидела Мона, так что у нас с ней вполне хватило времени на то, чтобы поговорить и пофлиртовать за те два часа, что я провел в тщетном ожидании поклонников. В какой-то момент она предложила выпить еще немножко кофейку, чтобы не уснуть со скуки, и, к моему восторгу, принесенная чашка благоухала не столько кофе, сколько виски. Продолжая подливать себе «кофе», мы становились все более и более разговорчивыми, кое-кто из продавцов даже стал на нас коситься.

Затем мы с ней перебрались в «Канальное» — или «Анальное», как его называют местные жители, — кафе, где продолжили пить виски. Именно там я и назвал ее Клеопатрой, а она поведала мне, что ненавидит мои книги. Вероятно, после этого заявления я выглядел огорошенным. Мона поторопилась заметить, что сам я ей очень даже нравлюсь. Ей уже надоели все местные мужики — рыбаки и крестьяне, которые разговаривают только о своих машинах и накачиваются исключительно пивом. Затем мы поняли, что здесь больше нечего делать, и отправились к ней в двухкомнатную квартирку, расположенную прямо над ателье городского фотографа, где принялись срывать друг с друга одежду, едва только за нами успела закрыться входная дверь. Мы любили друг друга ненасытно и торопливо, как кролики, постоянно меняя позы и места. Особенно яркое воспоминание осталось у меня о скачущей верхом Клеопатре и ее глазах, обжигающих бушующим в них голубым пламенем.

Прошло примерно шесть недель, прежде чем я ей надоел. Меня это не особенно расстроило: как-никак, она была моложе меня на целых двенадцать лет, и я был искренне благодарен ей за каждую минуту, проведенную вместе. О себе Мона рассказывала немного, да я, признаться, и не особо ее расспрашивал. Мы с ней были просто сексуальными партнерами, сблизившимися на время.

Тем не менее известие о ее смерти поразило меня в самое сердце. Я не видел ее уже больше двух лет, однако при мысли о том, что кто-то принял смерть подобным образом, у меня перехватило дыхание, а когда я узнал, что погибла именно она, меня едва не стошнило.



На противоположном конце линии Вернер кашлянул, и это наконец оторвало меня от моих мыслей.

— Слушай-ка, Франк, я вынужден спросить тебя кое о чем.

— Да-да, конечно.

— Ты можешь подробно описать, как провел последние три дня?

4

Разумеется, я не мог привести никаких доказательств или назвать свидетелей того, чем я занимался и где бывал в то время, которое особо интересовало Вернера. Как правило, день я заканчивал, сидя у камина или же уткнувшись в телевизор со стаканом красного вина в руках, и те три вечера, про которые он спрашивал, отнюдь не являлись исключением. Никакого приличного алиби у меня не было, и, случись все это в детективном романе, ситуацию можно было бы толковать однозначно. Моя кандидатура идеально подходила на роль главного подозреваемого: я ведь не только описал само убийство, но и был знаком с жертвой. Любому легко было придумать самый банальный мотив преступления — ревность.

В действительности свою близость с Моной Вайс я никогда особенно не афишировал. С другой стороны, в маленьком городке такие отношения для многих не составляли тайны, и мне было совершенно ясно, что вскоре слухи о нашей связи станут достоянием полиции. Однако мне нужно было время, чтобы хорошенько подумать. Идентификация личности жертвы потрясла меня, но я все же смог быстро закончить беседу. Правда, напоследок пришлось пообещать Вернеру приехать в Копенгаген, чтобы переговорить с ним с глазу на глаз.

Так или иначе, через два дня мне все равно предстояло оказаться в столице в связи с презентацией на книжной ярмарке в «Форуме»[6] романа «В красном поле». Мы договорились, что я специально прибуду на день раньше, чтобы встретиться с Вернером. Несмотря на то, что все это мне было крайне не по вкусу.

Я уже настолько обосновался в Рогелайе, что с каждой очередной поездкой в Копенгаген чувствовал себя там все более и более чужим. Мне казалось, что городской шум постоянно увеличивается, темп жизни возрастает, люди выглядят неприветливыми и разобщенными. Они преодолевают уличное пространство, не обращая друг на друга никакого внимания, и при этом каждый индивидуум заключен в собственную ограниченную оболочку — своего рода транспортную капсулу, — которой может с равным успехом быть и кабина автомобиля, и наушники плеера, и аппарат мобильного телефона, а подчас все это сразу. Если бы я продолжал жить в столице, то, вероятно, сделался бы одним из них. Однако теперь я ощущал себя здесь туристом. Ныне это была уже не моя территория, и с каждым новым визитом требовалось все больше времени, чтобы заново освоить здешние ритуалы и проникнуться всеобщими инстинктами. Даже простое передвижение по Стрёгет[7] требовало от меня немалых усилий и вынуждало поминутно извиняться, потому что я никак не мог заново уловить ритм людского потока.

В то же самое время сейчас я ощущал потребность оказаться где угодно, только не на даче. Здесь мысли о Моне неотступно преследовали меня, заставляя бесцельно бродить по всему дому: из кухни в гостиную, оттуда в кабинет и снова на кухню. Я убеждал себя, что если в физическом смысле отстранюсь от места убийства, то это позволит мне снова стать хозяином собственных дум. Если же и это не поможет, то столичные впечатления, по крайней мере, позволят мне хоть немного развеяться.

Я привык самым тщательным образом планировать все мероприятия во время своих ежегодных вылазок на ярмарку — так, чтобы поездки укладывались в кратчайшие сроки. В этом году в списке значились встречи с издателем, несколько интервью, трижды я должен был подписывать свои книги на ярмарке и один раз — публично читать отрывки из нового романа. Кроме того, я выкроил время для визита к родителям, а один вечер зарезервировал для посещения лучшего — и единственного — друга Бьярне. Теперь к этому добавлялось еще и свидание с Вернером.

Все это означало, что придется сделать телефонный звонок в отель, чтобы продлить предварительный заказ номера. С момента переезда я, по сложившейся традиции, всегда пользовался услугами одной и той же гостиницы — отеля «Мариеборг» в районе улицы Вестербро. При желании я вполне мог остановиться в доме родителей или же у Бьярне, где мне, разумеется, с радостью предоставили бы отдельную комнату. Тем не менее я предпочитал по вечерам возвращаться в свою собственную берлогу, и гостиница, расположенная в тихом переулке, была с этой точки зрения идеальным вариантом. Персонал меня знал, я всегда получал в свое распоряжение один и тот же номер, здесь ко мне проявляли вежливый интерес без тени назойливости. Уважительное отношение ко мне служащих отчасти объяснялось тем, что я сделал «Мариеборг» местом убийства коррумпированного комиссара полиции обманутой им проституткой в своем триллере «Что посеешь». В книге преступление происходит в сто втором номере — том самом, где я привык останавливаться. Владелец отеля даже повесил на двери этой комнаты небольшую табличку, на которой упоминаются преступление и мое имя, а в выдвижном ящике ночного столика наряду с Библией постоянно хранится экземпляр романа.

Когда я позвонил в гостиницу, выяснилось, что на этот раз поселиться в сто втором номере мне не удастся. Комната была сдана уже неделю тому назад, и бронь продлили еще на несколько дней. Это известие настолько меня раздосадовало, что я набросился на несчастную девушку на другом конце телефонной линии. В сильнейшем раздражении я попытался объяснить ей, что всегда останавливаюсь в этом номере и зарезервировал его еще две недели назад. Она рассыпалась в извинениях и заявила, что в их системе предварительных заказов нет никаких сведений о бронировании данного номера. По ее словам, в качестве компенсации гостиница готова продлить срок пребывания на требуемые мной сутки бесплатно. Тем не менее моего настроения это не улучшило.

Встреча с Вернером была намечена на среду в ресторане отеля. Я понимал, что должен буду выложить ему всю правду о своих взаимоотношениях с Моной Вайс, если он до тех пор не разнюхает все самостоятельно. При этом я собирался изложить и свою версию произошедшего. Проблема заключалась лишь в том, что никакой собственной версии на этот счет у меня не было.

Поскольку спать я все равно не мог, то решил сосредоточиться и направить все свои умственные способности на поиск разгадки. Я постарался подойти к ситуации так, будто это был один из моих собственных романов. Мои произведения нередко строятся вокруг одного центрального убийства, которое является по форме преступлением столь омерзительным, что воспоминания о нем сохраняются у читателей надолго. И лишь хорошенько продумав именно эту сцену, я начинаю работать над прочими моментами, составляющими содержание книги, и создавать образы персонажей. Здесь же, несмотря на то что убийство также уже произошло, работа над содержанием и характерами представляла собой нечто совершенно иное. Мне предстояло начать с самого начала, изобрести новый сюжет на основе прежних исходных данных.

Уже вскоре мне стало ясно, что моя собственная фигура занимает одно из первых мест в списке главных действующих лиц данной трагедии. Вопрос состоял лишь в том, какова роль, отведенная убийцей лично мне. Кем я окажусь в итоге — маэстро, чьему примеру следует ученик, обыкновенным козлом отпущения или же смышленым детективом, ухитрившимся распутать мудреную головоломку?

Мысль о том, что созданные моим воображением убийства могут вдохновить кого-то на собственное преступление, не была для меня чем-то новым. В бесчисленных интервью, которые мне приходилось давать, постоянно всплывал один и тот же вопрос: «А не боишься ли ты, что описанное тобой может подтолкнуть кого-нибудь воплотить всю эту мерзость в действительность?»

Я всегда достаточно скромно оценивал собственное творчество и исходил из того, что все «мои» убийства в такой степени являются неотъемлемой частью рассказываемой мной истории, что их реконструкция была бы весьма затруднительна и в высшей степени бессмысленна. Все преступления я щедро одаривал целым рядом достаточно экзотических жутких деталей. Это должно было служить их отличительной чертой, своего рода моим авторским знаком, чтобы любой читатель мог безошибочно распознать, что имеет дело с одним из творений Фёнса. Кроме того, при совершении такого убийства пришлось бы преодолевать множество затруднений чисто физического характера. Чтобы совершить его в бухте Гиллелайе, убийца, прежде всего, должен был иметь доступ к лодкам. Далее, следовало устроить так, чтобы использовавшееся им снаряжение для подводного плавания невозможно было отследить. И наконец, само преступление было совершено в районе, где постоянно, несмотря на время года, снуют различного рода лодки и суденышки. Жертву следовало обнаружить, похитить, довести до нужного состояния и умертвить до того, как ее кто-либо хватится. Для этого требуется время, а также тщательная подготовка, и при этом не должна быть упущена ни одна мелочь.

В книгах все это не составляет особого труда. Читатель, как правило, бывает настолько захвачен разворачивающейся историей, что в отношении него действуют совсем иные правила, нежели в отношении трезво мыслящего человека. События имеют для него какой-либо смысл, только если они вписываются в рамки сюжета. Увлеченному интригой человеку представляется вполне правдоподобной такая предусмотрительность злодея, которая позволяет ему раз за разом выходить невредимым из самых сложных передряг. При этом преступник успевает проделать еще массу подготовительных действий, необходимых ему для совершения самого преступления.

Разумеется, журналистам я говорил совсем не это. При ответе на этот вопрос я, как правило, пускался в пространные рассуждения о том, что в разные времена о культуре говорили как о факторе, пробуждающем в человеке нечто новое. Когда-то даже комиксы считали явлением опасным, морально разлагающим. Затем настал черед кинофильмов, видеофильмов, ролевых, а позже и компьютерных игр. Я считал, что если человек совершает убийство, то повинна в этом не дурная книга, а низменные качества натуры этого человека. Убийство будет совершено вне зависимости от того, прочтет он данную книгу или нет.

Данный аргумент не только заставлял умолкнуть назойливых журналистов — я и сам свято верил в это.

В убийстве Моны Вайс ничего похожего на здравый смысл не было. Мону не пугала вода, она не боялась нырять. Хоть какой-то оттенок смысла данное преступление приобретало лишь в силу того, что оно было совершено в строгом соответствии со сценарием — сюжетом, спонтанно разработанным мной для одной из книг.

Так что вполне могло оказаться, что Мона — не единственная жертва.

Кроме того, что это убийство само по себе было отвратительным, не следовало игнорировать тот факт, что и я оказывался невольно к нему причастным. Расправившись с Моной, некто намеренно воспользовался описанными мной приемами — вероятно, для того, чтобы бросить тень подозрения именно на меня. Этим некто мог быть какой-нибудь темпераментный поклонник Моны — один из тех неграмотных рыбаков, которому она рассказала о наших с ней отношениях, а быть может, даже имела неосторожность хвастаться ими. Она, вероятно, раздобыла экземпляр романа «В красном поле» и не придумала ничего лучшего, чем размахивать им перед носом потенциального убийцы, как красной тряпкой перед быком.

К такому заключению я пришел после целой ночи раздумий, кучи исписанных краткими заметками листков бумаги и бесчисленного количества постоянно увеличивающихся порций виски. Я был полностью уверен, что дело обстояло именно таким образом. Других вариантов попросту быть не могло. Чем больше я об этом думал, тем четче вырисовывалась в моем сознании вся картина преступления. В конце концов у меня даже возникло устойчивое ощущение, что я смогу отыскать убийцу, полистав телефонную книгу или пройдясь по главной улице Гиллелайе. Это принесло мне огромное облегчение. Теперь я уже с нетерпением ждал встречи с Вернером: мне представлялось, что мы с ним предстанем, соответственно, в ролях Шерлока Холмса и инспектора Лестрейда и я торжественным образом поведаю ему обо всем.

Да, впервые за много лет я почти радовался предстоящей поездке в Копенгаген.

5

Я погрешил бы против истины, если бы сказал, что однажды принял осознанное решение стать писателем. Скорее у меня просто не было выбора, ибо, насколько я себя помню, сочинял я всегда, даже еще до того, как толком научился писать. Будучи ребенком, я, в отличие от других детей, рисовавших машинки и домики, старательно воспроизводил буквы из газетных статей, книг и записок родителей. При этом я был убежден, что пишу рассказы, даже когда копировал какой-нибудь список покупок. Как правило, завершив очередной такой «литературный опус», я торжественно зачитывал свой новый рассказ родителям, которые неизменно доброжелательно выслушивали меня до конца, а подчас даже поощряли кое-какими похвальными комментариями.

Когда же наконец я выучился грамоте, чтение написанного мной стало и вовсе любимым занятием. Пока на уроках рисования все одноклассники рисовали, я по-прежнему продолжал писать. Я просто воображал себе картинку, которую предстояло изобразить, и вместо карандаша описывал ее словами. Одним из первых моих произведений было — Скачущие верхом индейцы поджигают ковбойский форт пылающими стрелами. Я явственно представлял себе эту картину, и, когда читал написанный мной текст, вся сцена всплывала у меня перед глазами вплоть до мельчайших деталей. Это вызывало бурное негодование моих учителей и беспокойство родителей, поэтому время от времени я все же — в основном, чтобы успокоить их, — старался рисовать вместе со всеми. Но и в обычных моих рисунках иногда появлялись буквы: так слон у меня напоминал букву «а», дом был больше всего похож на «Д», а в голубом небе вместо птиц кружила веселая стайка буковок «м».

Когда же через пару лет уроки рисования в школе закончились, родители мои вздохнули с истинным облегчением: отныне им оставалось лишь радоваться высоким оценкам, которые их сын получал по датскому языку. Я писал заметки для школьной газеты и «издавал» рассказы собственного сочинения — с примерным трудолюбием размножал их с помощью копирки для последующей раздачи одноклассникам на перемене во время завтрака. На меня стали обращать внимание — кроме всего прочего, и потому, что делал я все это исключительно по собственной инициативе.

Поступив в гимназию, я продолжил свою творческую деятельность. Уже в первом классе я стал редактором гимназического еженедельника «Почта» и, благодаря своим саркастичным репортажам и смелым передовицам, сумел завоевать известность и признание среди соучеников. Я полностью изменил свой имидж — выкрасил волосы в угольно-черный цвет, стал носить исключительно черную одежду и слушать «The Cure».[8] По особым же поводам использовались маникюр черным лаком и тени для глаз. Я начал курить, предпочитая всем прочим сортам жуткие восточноевропейские сигареты без фильтра, а в качестве выпивки выбирал дешевое виски — как правило, «J&B» или «King Georg».

К своему огромному изумлению, я обнаружил, что проворное перо может служить необычайно эффективным подспорьем в деле общения с особами противоположного пола, и не раз получал доказательство того, что с его помощью можно легко стащить с девушки джинсы. Все детали таких побед я, как правило, скрупулезно фиксировал на бумаге. Причем описания получались настолько живыми и реалистичными, что я даже стал приторговывать ими — продавал копии особо жаждущим любителям клубнички из числа одноклассников, которые тут же, потея от нетерпения, скрывались с записями моих похождений в руках за дверями туалета. Хотя я тщательно следил за тем, чтобы сохранять в тайне личности своих «жертв», вычислить их не составляло особого труда, а некоторые девушки даже испытывали что-то вроде чувства гордости, приобщившись к галерее моих побед. Все это лишь добавляло мне популярности среди товарищей, и вскоре вокруг меня сплотилась небольшая группа почитателей и последователей. С одной стороны, мы в лучших традициях Сирано де Бержерака убеждали одноклассниц избавиться от девственности, с другой — подделывали для нуждающихся записки учителям от родителей. Все это, разумеется, за определенную мзду. Не существовало такой проблемы, которую мы не смогли бы решить с помощью удачно составленного текста или стихотворного экспромта. Именно в этот момент у нас и возникла идея создания некоего писательского общества — своего рода «Утопии» — для творческих личностей, где единственными занятиями будут чтение и сочинительство. Мы поистине обожествляли печатное слово, проявляя при этом серьезность и благоговение, характерные скорее для благочестивых обитателей монастырей. Сейчас я не могу сдержать улыбки, вспоминая наши юношеские энтузиазм и наивность.

Родители мои надеялись на то, что я стану журналистом. У меня был и талант, и соответствующие оценки, а поскольку я еще и сам проявлял к этому интерес, занимаясь школьными газетами, то вряд ли их можно упрекнуть в чрезмерной амбициозности на мой счет. Тем не менее это было не для меня. Я считал, что журналист — фигура отнюдь не свободная, и никогда не стал бы писать для «Экстра Бладет»[9] или какого-то еженедельника. Полная самостоятельность в выборе сюжетов и слов являлась для нас жизненно важным делом, а взгляд на литературу как высшую форму по сравнению со средствами массовой информации не оставлял места для компромиссов.

К великому сожалению родителей, я реализовал свою давнюю мечту и съехал от них. Вместе с двумя «коллегами-писателями» мы образовали творческое и жилищное содружество, окрестив его «Скриптория». Мы совместно сняли роскошную шестикомнатную квартиру на Нёрребро в районе Озер[10] в Копенгагене. Поскольку тогда квартал этот еще не был затронут программой городской перестройки, арендная плата, несмотря на величину квартиры и ее прекрасное расположение, была вполне умеренной.

Особенно за меня переживала мать. Отец, как мне кажется, был настолько уверен, что рано или поздно я все же образумлюсь и вернусь к журналистике, что убедил маму на время смириться с моей «причудой». Отчасти в качестве компромисса — чтобы хоть как-то их обнадежить, — я начал изучать литературоведение, однако главной моей целью при этом было все-таки получение государственной стипендии на образование — к сожалению, довольно скромной. Наших с приятелями совместных доходов катастрофически не хватало на еду и оплату аренды квартиры, так что нам приходилось всячески выкручиваться и постоянно гоняться за различными случайными заработками. А поскольку выбирать особо не приходилось, то мы не брезговали ничем: разносили почту, стояли за прилавком в различных магазинах, мыли бутылки на заводе «Карлсберг».[11]

Изрядную часть полученных средств мы тратили на курево и виски, поскольку видели в них подпитку своего вдохновения. Нередко бывало, что наши «творческие» вечеринки, в процессе которых мы напивались в хлам, оканчивались лишь глубокой ночью.

Моих литературных «подельников» звали Бьярне и Мортен. Бьярне был огромным, добродушным, похожим на большого мишку толстяком. Он писал исключительно стишки о природе и разных заумных материях. Его было практически невозможно чем-нибудь разозлить, и для нас, остальных, обладавших куда более бурным темпераментом, он нередко служил своего рода громоотводом. Мы с Бьярне сменили массу всевозможных прозвищ, тогда как за Мортеном раз и навсегда закрепилось лишь одно — Мортис.[12] Он и впрямь напоминал мертвеца — длинный, тощий, болезненно-бледный, а создаваемые им литературные творения всегда повествовали о смерти в той или иной ее разновидности. В вопросах творческого стиля он был бескомпромиссен и весьма остро реагировал на любую критику. Он мог по нескольку дней не разговаривать с нами, если мне и Бьярне случалось нелицеприятно отозваться о его писательских опытах.

Сам я писал опусы самого различного рода, однако подавляющая часть моих литературных творений имела ярко выраженный сексуальный подтекст. Таким образом, совокупность трех наших творческих начал покрывала все три самые важные, по нашему общему мнению, темы в мире: жизнь, секс и смерть.

Все время, когда мы не писали, не зарабатывали деньги и не делали вид, что учимся, было посвящено буйным празднованиям.

Наши вечеринки неизменно пользовались популярностью, и, как правило, на каждой из них появлялись по пять-десять новых лиц. Нас это ни в коей мере не напрягало — лишь бы все вели себя более-менее пристойно да вносили какой-нибудь вклад в общий котел: ящик пива, бутылку крепкой выпивки или что-то еще. Разумеется, нашим соседям все эти гулянья не всегда приходились по вкусу, тем не менее, они никогда не жаловались.

По разным причинам больше всего мне запомнилась вечеринка под названием «Угловой праздник», которую мы затеяли спустя три года после начала нашего совместного проживания. Все мы конечно же стремились печататься, однако, за исключением Бьярне, которому удалось опубликовать цикл своих стихотворений в одном неформальном литературном журнале, разумеется бесплатно, все наши опусы регулярно отвергались. Помню обидное высказывание: «Претенциозно и неструктурированно», брошенное мне в лицо одним издательством по поводу первого моего романа. Мортису же неизменно сообщали, что все его труды банальны, наивны, а также изобилуют лингвистическими ошибками и клише. Нас это, тем не менее, нисколько не обескураживало. По крайней мере, мы не подавали виду и заверяли друг друга, что пойти на компромисс с собственными писательскими принципами будет последним, что может прийти нам в голову.

В данном смысле поворотным пунктом для меня послужила книга «Под углом зрения смерти» — своего рода ученический опыт создания романа в жанре детектива. Я попытался описать одно и то же убийство, рассмотрев его с самых различных точек зрения — отсюда и название. И, хотя роман получился, в общем-то, слабым — эклектичным и экспериментальным, — издательству «ZeitSign» он подошел, и оно предложило мне опубликовать его. Я и по сей день не могу понять, что особенного сумел рассмотреть редактор Финн Гельф в этом опусе — а ведь он был единственным человеком, кто считал, что это произведение достойно быть изданным. Но тогда, помнится, я был поистине горд и безумно счастлив. Еще бы, ведь я сделал свою зарубку на рукояти пистолета современной культуры, оставил собственную вмятину на капоте истории отечественной литературы — да я чувствовал себя буквально в двух шагах от бессмертия!

Критика разгромила «Под углом зрения смерти» в пух и прах, было продано всего около двухсот экземпляров романа. Однако, когда мы справляли «Угловой праздник», до издания книги оставалось еще несколько месяцев, и я пребывал в счастливом неведении по поводу того, как сложится дальнейшая судьба книги. Хотелось устроить такую вечеринку, какой еще не знала наша квартира. Всего на ней должно было быть больше, чем обычно: гостей, выпивки, травки, — а также масса девочек и обязательно живая музыка. Были приглашены все наши знакомые. И все они сочли своим долгом заявиться. Квартира напоминала людской водоворот, я лично знал лишь небольшую часть гостей.

С утра пораньше я побывал в Нюхавне[13] и сделал себе татуировку на плече — номер, присвоенный моей книге по классификации ISBN. В свое время каждый из нас поклялся совершить этот ритуал, когда будет издана его первая книга. В течение вечера мне не раз приходилось расстегивать рубашку и демонстрировать, что я выполнил-таки свое обещание. При этом большинству присутствующих очень понравилась моя татуировка, нанесенная чуть ниже плеча в виде опоясывающего руку браслета.

Приблизительно в середине вечера произошло то, что подчас случается в оживленных людских компаниях: внезапно в людском море образовался просвет — своего рода коридор, сквозь который я, стоя в противоположном конце гостиной, сумел увидеть входную дверь.

В дверном проеме стояла она, Лина.

На ней было короткое черное платье и туфли на высоких каблуках, которые не вполне гармонировали с костюмами большинства собравшихся, одетых гораздо более небрежно. Тем не менее она, казалось, не обращала на это никакого внимания. Довольно неопределенного цвета волосы доставали ей до середины подбородка, лицо было самым обычным, с немного густыми бровями, высокими скулами и тонким носом, то есть отнюдь не фотомодель. Одним словом, и по одежде, и по внешности она не совсем вписывалась в окружающее общество.

Но то, как она улыбалась, сразило меня наповал.

Да, эта фраза кажется избитым клише, и сам бы я ни за что не написал такого ни в одной из своих книг, даже если бы это был какой-нибудь сентиментальный роман. Тем не менее дело обстояло именно так. Улыбаясь, она слегка кривила губы, так, что становилась видна узкая полоска безупречно белых зубов, а от излучаемого при этом тепла и непосредственности у меня моментально перехватило дыхание. Стоя в прихожей, она рассеянно осматривалась по сторонам, и на короткий миг, прежде чем толпа народа вновь заслонила нас друг от друга, наши взгляды встретились.

Разумеется, за время совместного существования с собратьями по перу у каждого из нас было немало подружек. Большую часть из них мы снимали прямо на наших вечеринках, и каждому из нас под занавес попойки неизменно сопутствовала удача. Я не хочу сказать, будто мы соревновались в этом, однако каждый из нас, несомненно, испытывал огромное удовольствие, представляя остальным утром за завтраком свою очередную пассию — девицу с всклокоченными волосами, одетую лишь в мужскую рубаху.

Однако тем вечером, впервые увидев Лину, я моментально принял решение: она ни в коем случае не станет для меня заурядным праздничным трофеем. На этот раз речь идет вовсе не о том, чтобы обзавестись сексуальной партнершей на пару дней или недель. С ней все у нас будет очень серьезно, и это значит, что мне следует быть весьма осмотрительным. Ни в коем случае нельзя испортить все каким-нибудь плоским намеком, сделанным под влиянием травки или паров алкоголя. Наоборот, сегодня мне надо постараться держаться подальше от этой девушки, быть может, перекинуться с ней парой слов, чтобы она меня запомнила, а также попробовать выяснить, кто она такая и где я смогу снова встретиться с ней. Да, ее совращение входило в мои планы, однако при этом следовало проявить выдержку, энергию и целомудрие, достойные героев шекспировских пьес. Все нужно было делать на трезвую голову.

По прошествии часа я начал опасаться, что она ушла. Быть может, девушка просто ошиблась дверью — на это указывало то, как она была одета, — и, найдя наконец правильный адрес, она теперь сидит за обеденным столом с кем-то из моих соседей сбоку или сверху, наслаждается изысканным меню из пяти блюд и запивает трапезу подходящим к случаю вином. Такие мысли были для меня поистине невыносимы. Чтобы хоть немного успокоиться, я принялся слоняться по нашей огромной квартире, настороженно заглядывая в каждый угол в надежде обнаружить ее. При этом мне становилось все труднее играть роль незаинтересованного хозяина и концентрировать внимание на беседах, в которые я невольно оказывался вовлечен. Я решительно не представлял себе, на кого направить весь свой пыл, если эта девушка и впрямь исчезла.

И вот, когда я уже совсем отчаялся и стал подумывать о том, чтобы надраться в стельку, за спиной у меня раздался женский голос:

— А тебя не так-то просто тут найти! — Ей приходилось почти кричать, поскольку музыка гремела на всю катушку.

Резко обернувшись, я увидел улыбающееся лицо незнакомки. Вероятно, моя реакция ее немало позабавила.

— Все в порядке, я здесь по приглашению.

— Да нет, просто… мне показалось, что ты ушла, — с трудом выдавил я и моментально раскаялся в этом.

— Поздравляю с выходом книги, — сказала она, протягивая руку. В другой у нее был стакан с выпивкой.

Ладонь девушки оказалась сухой и теплой, я почувствовал легкое рукопожатие.

— Спасибо! — гаркнул я в ответ, стараясь перекрыть рев музыки. — А ты, собственно, кто? — как-то само собой вырвалось у меня.

— Меня зовут Лина, я — балерина! — прокричала она в ответ.

Из-за музыки я не все расслышал.

— Лина-балерина?

Она прыснула со смеху. Это вышло у нее настолько заразительно, что и я не удержался от улыбки. Положив руку мне на плечо, девушка привлекла меня к себе и сама наклонилась поближе.

— Меня зовут Лина, а работаю я балериной, — повторила она, едва не касаясь губами моего уха.

Я ощутил, как мое лицо вспыхнуло огнем, на лбу выступили капли пота. Девушка отступила на шаг, не убрав, однако, руки с моего плеча.

— Ну и что же ты застыл? — Она в упор посмотрела на меня.

Тут я понял, что мы стоим среди танцующих пар. Она начала медленно двигаться в такт музыке и снова улыбнулась. Это меня ободрило, и в течение четверти часа мы молча танцевали. Ее голубые глаза с любопытством разглядывали меня. Всякий раз, как я пытался заговорить с ней, Лина вопросительно поднимала брови и подавалась ко мне, как будто боясь пропустить хоть слово из того, что должно прозвучать. Меня же это настолько смущало, что я так и не мог выдавить из себя ни звука, и она с улыбкой отстранялась. Наконец я прекратил бесплодные попытки заговорить и, следуя ее примеру, заулыбался. Одновременно я почувствовал немалое облегчение. Улыбка у меня получилась веселой и такой заразительной, что вскоре все окружающие нас пары также улыбались, сами не зная чему именно.

Когда я оказался снова в состоянии контролировать собственное тело и голос, я притянул девушку к себе и стиснул ее в объятиях.

— Я от тебя уже с ума схожу, — жарко шепнул я ей на ухо.

Теперь настала ее очередь покраснеть и опустить глаза.

Оставшуюся часть вечера мы не отходили друг от друга — танцевали, смеялись, болтали. Вновь обретя дар речи, я рассказывал Лине обо всех своих самых сокровенных мечтах и мыслях, чего раньше не позволял себе ни с одной из случайных подружек. Она же в свою очередь демонстрировала такую заинтересованность и открытость, с какими мне до тех пор никогда не приходилось сталкиваться. В общении с ней я как-то сразу утратил смущение. Мне представлялось совершенно естественным обнимать ее или брать за руку, несмотря на то что знакомы мы были всего несколько часов.

Внезапно оказалось, что уже шесть утра. Бьярне начал прибирать в квартире. Мы с Линой сидели в полном одиночестве на диване. Паузы между словами у нас становились все длиннее и длиннее. К собственному изумлению, я вдруг почувствовал, что вовсе не желаю, чтобы она осталась, — мне хотелось, чтобы наша первая с ней близость произошла в особой обстановке. Вероятно, она тоже ощущала нечто подобное, ибо, наклонившись, поцеловала меня долгим нежным поцелуем и сказала, что, к сожалению, ей пора на работу. Тем не менее, если, конечно, я не имею ничего против, она хотела бы снова прийти сюда. Слегка коснувшись указательным пальцем восхитительного изгиба ее губ, я ответил, что, по-моему, мы просто обязаны увидеться в ближайшее время.



Тем не менее она не пришла. Ни на следующий день, ни днем позже. Это было ужасно, невыносимо. Я изводил Бьярне и Мортиса всевозможными догадками относительно того, почему она, по крайней мере, не попыталась связаться со мной. Может, Лина просто решила подшутить надо мной? Или хуже того — вдруг с ней случилось несчастье? Предположения сыпались одно за другим. Мортис жутко злился на меня, однако лишь гораздо позже до меня дошло наконец, почему он становился раздражительным всякий раз, когда речь заходила о Лине.

Мортис придавал огромное значение не только самому слову, но и его носителю — книге, содержащей печатные слова. Он превосходно разбирался в качестве бумаги и переплета и испытывал истинное благоговение, поглаживая своими длинными худыми пальцами особенно удачные с точки зрения полиграфического исполнения тома. При этом современный новодел он не особо жаловал: бумага была отвратительной, страницы — слишком тонкими, клей — слабым, поэтому книги быстро рассыпались. Он без устали рыскал по букинистическим лавкам Копенгагена в поисках новых томов для своей коллекции.

Думаю, для Мортиса был важен сам процесс охоты. В столице не оставалось ни одного букинистического магазина, который он бы ни посетил. У него были разработаны свои собственные маршруты, которыми он патрулировал рынок подержанных книг через более или менее равные промежутки времени, чтобы — не дай бог! — не упустить какой-либо раритет. Нас на эти прогулки он никогда не брал с собой. Хотя, в отличие от Мортиса, для нас подобного рода поиски вовсе не были сопряжены со столь острым наслаждением, и мы вполне могли бы испортить ему все удовольствие какой-нибудь неосторожной шуточкой или неуместным замечанием. Тем не менее мы с Бьярне извлекали немалую пользу из данного увлечения нашего товарища. Если кому-нибудь из нас была нужна какая-то книга, Мортис, как правило, всегда знал, где у нас больше всего шансов ее обнаружить. Ошибался он при этом крайне редко.

Именно во время одного из регулярных обходов лавок букинистов — приблизительно в то самое время, когда я делал в Нюхавне свою татуировку, — Мортис натолкнулся на Лину. Вечером у нас должен был состояться «Угловой праздник», и из-за подготовки к нему Мортису пришлось сократить свой привычный маршрут. В магазинчике на Вестербро он заметил девушку, которая бродила между стеллажей, очевидно что-то разыскивая. Она двигалась медленно и осторожно, скользя от фолианта к фолианту, и нечто в ее облике сразу же привлекло его внимание. Некоторые люди умеют держаться гораздо более спокойно и естественно, нежели большинство из нас, и Лина, казалось, излучала покой и искренность. «Она как будто отдыхала наедине с самой собой», — рассказывал Мортис Бьярне некоторое время спустя, при этом, однако, так и не сумев объяснить, как это выглядело. Тем не менее я прекрасно его понимаю. Язык тела у Лины был развит в совершенстве, она превосходно владела каждым своим жестом и выглядела неизменно изящно, чем бы ни занималась.

Мортис расхрабрился и пригласил ее сперва в кафе, а затем и на нашу вечеринку. Думаю, при этом он основательно приукрасил мой литературный талант и причину празднования. К тому же наверняка значительная часть разглагольствований Мортиса была посвящена его неоценимому вкладу, внесенному в мою книгу. Как бы там ни было, но в конечном итоге ему все же удалось уговорить Лину прийти.

Я в свою очередь и не подозревал, что Лина появилась у нас по инициативе Мортиса. Хотя, если честно, не был уверен, что все пошло бы по-другому, знай я об этом заранее. Мортис был не в ее вкусе, а она — не в его, пусть сам он никогда бы этого не признал. Не знаю, чего именно он ожидал от этой встречи, что себе навоображал на их счет, однако в результате Мортис на полном серьезе решил, будто я вероломно вонзил кинжал ему в спину. Отсюда и та озлобленная угрюмость, с которой он воспринимал мое нытье по поводу внезапного исчезновения Лины.

На четвертый день после праздника я почувствовал, что больше не в силах терпеть эту пытку.

Лина рассказывала, что днем она подрабатывает в некоем аптечном пункте, торгующем биологически активными добавками, который расположен поблизости от станции надземки[14] «Нёррепорт». Скрепя сердце я отправился туда. Внутренне я уже был готов к отказу в той или иной форме, и хотел лишь одного — чтобы все это как можно скорее закончилось. С этими мыслями я толкнул дверь магазина и вошел внутрь. Там все было устроено на американский манер. Разного рода баночки, горшочки, пакетики со снадобьями заполняли бесчисленные полки выстроившихся прямыми рядами длинных стеллажей, придвинутых друг к другу так близко, что в пространстве между ними едва могли разойтись два покупателя. Все продавцы были одеты в зеленую униформу и белые шапочки, при одном виде которых сразу же возникали мысли о медицинском персонале. Поскольку стеллажи были невысокими, я сразу же осмотрел все помещение и отметил, что Лины здесь нет.

За кассой сидела светловолосая женщина лет тридцати. Из висевшей на груди таблички следовало, что зовут ее Алиса. Когда я направился к ней, она встретила меня приветливой улыбкой, которая, впрочем, сразу же погасла, стоило мне только обратиться к ней с интересующим меня вопросом. Лицо ее сразу же приняло озабоченное выражение. Сердце мое забилось с такой силой, что, казалось, еще немного, и оно выпрыгнет из груди. В сознании у меня снова пронеслись все те ужасные сценарии развития событий, которые крутились там все предыдущие дни. Я практически утратил всякую надежду еще до того, как с губ продавщицы слетело первое слово.

Алиса рассказала мне, что у Лины умерла мать.

Стыдно признаться, но в тот момент я ощутил ни с чем не сравнимое облегчение, и губы мои сами собой сложились в высшей степени неподобающую случаю радостную улыбку. Кассирша взирала на меня в немом изумлении до тех пор, пока мне снова не удалось взять себя в руки. Вероятно, именно поэтому она так и не сказала, где можно отыскать ее подругу. Тем не менее в конце нашей беседы перед самым уходом из заведения мне все же удалось выведать фамилию Лины — Дамгор.

Все остальное удалось решить с помощью телефонного справочника. Из рассказов Лины я знал, что она живет где-то в районе Исландской пристани.[15] Мне повезло: из справочника следовало, что в тех местах проживает лишь одна Лина Дамгор. Теперь, когда мне стала наконец известна причина ее исчезновения, меня обуревали самые разные эмоции, сильнейшими среди которых были радость и тревога. Я никак не мог решить, стоит ли мне навестить ее, и с волнением наблюдал за тем, как в душе начинает просыпаться доселе неизвестное мне чувство заботы о ком-то. В конечном итоге именно оно победило все остальные. Когда я оседлал велосипед и помчался в сторону Исландской пристани, мной двигало скорее беспокойство о Лине, нежели тоска по ней.

В то время этот квартал был вовсе не столь фешенебельным, как сейчас. Казалось, что в этой части города вечно царит пасмурная погода, а здешние жители стараются скорее оставить позади здешние тесные и темные улочки, стремительно шагая по узким тротуарам или же уносясь отсюда без оглядки в своих автомобилях по усеянной выбоинами и рытвинами мостовой.

У парадного на стене дома, в котором жила Лина, висел домофон. Однако, поскольку дверь была распахнута настежь, я не стал звонить и просто вошел внутрь. Несмотря на то что на улице стоял день, в подъезде было почти совсем темно — солнечные лучи едва проникали сюда сквозь давно немытые окна. Мне пришлось включить свет, и лишь тогда стали видны обшарпанные ступени лестницы, а также бледно-зеленого цвета стены, уже много лет нуждающиеся в покраске.

Когда я оказался перед дверью квартиры Лины, меня вновь одолели сомнения. Имею ли я право вторгаться в ее горе? Я уже было собрался уйти, как вдруг изнутри раздалась музыка. Затаив дыхание, я подался к двери и весь обратился в слух. Это была одна из композиций Билли Холидэя.[16] Я сам в ту пору как раз открыл для себя блюз, и услышанная мелодия заставила меня переменить принятое решение. Я выпрямился и решительно постучал.

Прошло некоторое время, прежде чем послышался звук отрываемого замка, и дверь медленно отворилась. На пороге стояла она, Лина, — босая, в длинном черном платье. Волосы ее были слегка растрепаны, взгляд упирался в пол, а когда она подняла глаза и посмотрела на меня, я заметил, что она недавно плакала. Если девушка и была удивлена, то ничем не показала этого. На губах у нее появилась слабая улыбка. Не говоря ни слова, она протянула мне руку. Я поспешно схватил ее и горячо пожал. Не отпуская моей руки, она заставила меня войти, закрыла дверь и увлекла меня за собой вглубь квартиры, откуда по-прежнему звучал завораживающий голос Билли Холидэя. В комнате я увидел разложенный диван с неубранной постелью, вокруг него в беспорядке валялись разные детали одежды. На перевернутом деревянном ящике из-под пива стоял проигрыватель, рядом в таком же пивном ящике лежали лазерные диски. Все еще держа меня за руку, Лина медленно подвела меня к дивану и легла. Я снял ботинки и прилег рядом. Даже сквозь одежду я ощущал тепло ее тела. Потянув меня за руку, она заставила обнять себя и накрыла нас обоих одеялом.

Не знаю, сколько времени мы так пролежали. Вскоре диск закончился, и музыка стихла. Временами мы проваливались в недолгий сон. Несколько раз она начинала беззвучно плакать — я чувствовал, как содрогается ее тело. Мы ни о чем не разговаривали. Наше общение ограничивалось легкими прикосновениями и объятиями. Не было и малейшего намека на секс — мы были полностью одеты, — однако никогда еще ни с одной из женщин мне не доводилось испытывать большей близости.

— А у меня мама умерла, — сказала наконец она.

— Я знаю, — шепнул я и провел рукой по ее волосам.

Она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.

— Как же мне тебя не хватало. — Лина всхлипнула и всем телом прижалась ко мне.

Я ничего не ответил, лишь осторожно обнял ее и начал бережно баюкать, стараясь успокоить.



Мать Лины погибла по дороге домой из Министерства по делам церкви, где она занимала должность начальника отдела. Красный «опель» сбил ее прямо на пешеходном переходе, и ее тело — уже мертвое — пролетело по воздуху около десятка метров, прежде чем оказаться на земле.

Когда это произошло, Лина была на работе. Ей позвонила старшая сестра. Известие о гибели матери настолько потрясло девушку, что она ушла из магазина, не проронив ни единого звука. Всю дорогу до дома она вела велосипед за собой, не решаясь сесть на него, ибо боялась, что уедет куда-нибудь не туда. Путь казался ей бесконечно длинным, однако она не плакала: ее лицо будто окаменело. Первые слезы появились лишь тогда, когда она оказалась в доме родителей на Амагере, где ее уже ждали отец, брат и сестры. Здесь она разрыдалась и не могла успокоиться несколько часов подряд, не в силах выговорить ни слова.

Хуже всего, рассказывала она мне, было охватившее ее чувство вины. К скорби о смерти матери постоянно примешивались мысли обо мне и о проведенном вместе вечере. Ей было стыдно, что она думает о случайном, в общем-то, знакомом посреди всего этого кошмара. И от этого становилось еще тяжелее. Она ненавидела себя за то, что позволяет себе вспоминать обо мне в тот самый момент, когда навеки прощается с самым главным для нее в жизни человеком. Поэтому-то она и не могла себя заставить связаться со мной. Если бы я не пришел сам, она, наверное, так никогда меня больше и не увидела бы.

Открывая входную дверь, она меньше всего предполагала увидеть за ней меня, хотя и больше всего на свете хотела этого. В том факте, что это все-таки оказался я, Лина увидела некий знак, сулящий нам совместное будущее, и, ни секунды не раздумывая, увлекла меня внутрь.

Что касается меня самого, то у меня на этот счет никогда не было — и по-прежнему нет — абсолютно никаких сомнений.

СРЕДА

6