Норман Мейлер

Евангелие от Сына Божия

Посвящается Съюзен. Даниел. Элизабет, Кейт. Майклу, Стивену, Мегги. Мэтью и Джону Баффало
1

В те дни я действительно пришел из Назарета, и Иоанн окрестил меня в реке Иордан. В Евангелии от Марка сказано, что, когда я показался из воды, небеса разверзлись, явился «Святой Дух в обличье голубя» и раздался громкий глас: «Ты — мой возлюбленный Сын, в тебе моя отрада». А потом Дух отвел меня в пустыню, и я провел там сорок дней, искушаемый Сатаной. Не стану утверждать, что Евангелие от Марка — сплошное вранье, но все-таки многое он изрядно преувеличил. Еще меньше добрых слов заслуживают Матфей, Лука и Иоанн. Они вложили в мои уста речи, которых я никогда не говорил, и описали меня кротким в минуты, когда я бледнел от гнева. Понять их можно: они творили спустя много лет после моего ухода и лишь повторяли то, что слышали от стариков, уже совсем дряхлых. Полагаться на такие байки — что отдыхать под кустом перекати-поля, который сорвет первым порывом ветра и унесет неведомо куда.

Поэтому я решил изложить свою историю сам. Тем, кто непременно спросит, как слова мои попали на страницы книги, отвечу: считайте это еще одним маленьким чудом. (Ведь евангелие — не что иное, как рассказ о чудесах.) Однако сам я твердо намерен не грешить против истины. Марк, Матфей, Лука и Иоанн стремились увеличить число своих приверженцев. Та же задача стояла и перед авторами других евангелий. Одни писали исключительно для евреев, которые уверовали после моей смерти, другие — для неевреев, которые ненавидели евреев, но верили в меня. Поскольку каждый из писавших и вещавших жаждал укрепить позиции своей Церкви, он неизбежно мешал правду с вымыслом. В конце концов одна из Церквей взяла верх и оставила из множества евангелий четыре, осудив остальные за подмену «священной истины бесстыдной ложью».

Окажись этих избранных евангелий не четыре, а сорок, все равно было бы мало. Ибо истина умеет сначала явить себя, а потом вновь затеряться во мраке. Я же хочу рассказать историю непростую, местами неожиданную, но правдивую. Во всяком случае, такую, какой она помнится мне.

2

Четырнадцать лет кряду я вместе с десятью другими юношами ходил в подмастерьях у плотника Иосифа. Любого новичка первым делом учили распускать бревна на доски. Всадив клин по центру, мы обухом топора загоняли его все глубже, покуда ствол не расщеплялся надвое. Мы проделывали это снова и снова. Лишь у самых хватких подмастерьев клин шел ровно и можно было сразу приступать к долгой и кропотливой обработке получившихся грубых досок.

Найти общий язык с древесиной тоже было нелегко. Мы хорошо помнили, что яблоки с райского древа обладали знанием о добре и зле, и порой казалось, что добро и зло по-прежнему таятся в любой деревяшке. Тратишь многие дни на прекрасный чурбак, а он предает тебя из-за одного неверного движения. Или доска вдруг раскалывается сама по себе. Со временем я поверил, что даже необструганная доска отлично разбирается в добре и зле (и всегда норовит сотворить последнее). Но это неудивительно: проходя мимо доброго дерева, злой человек непременно смутит его листву.

И все же за работой мы обретали мудрость. Когда дело спорилось, на душе было хорошо и покойно. Меня радовал запах крепко сколоченного комода, и светлый дух витал между древесиной и моими ладонями. Уж не знаю, как это понятнее выразить. В моей семье об этом не говорили. Мы были ессеями, то есть самыми истовыми почитателями единого иудейского Бога. Ессеи глубоко презирали римлян — за то, что они молились многим божествам. Поэтому дома я и заикнуться не мог о духе, жившем в древесине. Духи — это язычество, а муж моей матери, плотник Иосиф, воспитал меня в вере в единого Бога, такой же крепкой, какую сам хранил в душе своей. Иосиф, когда не работал, носил белые одежды и часто стирал их, даже если вода в колодце стояла совсем низко. Соблюдение чистоты — один из главных ессейских догматов.

Немудрено, что женились ессеи редко, и муж ложился с женой, только когда Бог повелевал ему зачать ребенка. Остальные евреи считали ессеев сектой и предсказывали нам вымирание (и весьма скорое!), если мы не обратимся к общепринятым традициям.

Теперь вы понимаете: меня учили сторониться женщин. Искать близости и даже просто подходить к женщине запрещалось. Нам надлежало стать воинством Божиим, а близость с женщиной уносила силы, которые вели нас к этой великой цели. Таков был закон, и преступить его мы не имели права, пусть даже война во имя Божие продлится всю жизнь.

3

Когда мне исполнилось двадцать семь, ученичество закончилось. Я и сам стал мастером, хотя продолжал работать с Иосифом. В юности другие подмастерья завидовали мне, считая наставника моим отцом, но я мог бы поклясться, что Иосиф жил богоугодно и относился ко всем ученикам равно уважительно, как и к своей работе. Видя мое прилежание, Иосиф кивал и говорил: «Если Бог уготовил, из тебя выйдет хороший плотник». Что он имел в виду? Произнося такие слова, он обыкновенно отворачивался и сжимал губы, точно боялся проболтаться.

На самом деле к старости память его ослабела, и он позабыл, что главный секрет — историю моего рождения — он рассказал давно, когда мне было двенадцать лет. Впрочем, я и сам помнил это весьма смутно, потому что узнал об этих событиях в дороге, на пути из Большого иерусалимского храма в Назарет, и был настолько потрясен услышанным, что по возвращении домой свалился в тяжелейшей горячке. И казалось, позабыл рассказ Иосифа напрочь. Правда, я думаю, дело не в болезни. Просто мне не хотелось об этом думать. И лишь восемнадцать лет спустя, когда мне исполнилось тридцать и я оплакивал смерть Иосифа, я вспомнил его давний рассказ.

Моя семья, как и другие ессеи из Назарета, богачи и бедняки, за неделю до Песаха облачалась в белые одежды и отправлялась в Иерусалим. Мы шли толпой, так что могли не бояться промышлявших на дорогах грабителей. Три дня, с рассвета дотемна, мы шли по холмам, долинам и пустошам, разделявшим Назарет и Иерусалим. Однако, когда мне минуло двенадцать, мы туда ходить перестали.

Дело в том, что в последнее наше паломничество, когда назаретские ессеи уже выходили из наружных ворот Иерусалима и направлялись домой, я выскользнул из толпы и побежал обратно к Большому храму. Поскольку обычно назаретские ребятишки шли не с семьями и держались вместе, мать хватилась меня не сразу.

Не обнаружив меня ни среди друзей, ни среди родственников, ни среди соседей, Мария и Иосиф поспешили обратно в Храм. Там, в одном из внутренних двориков, они меня и нашли — в окружении священников и книжников. К изумлению моих родителей, я не только держался с учеными людьми вполне свободно, но и осмеливался вести беседу.

И речи мои — если верить Иосифу и Марии — были речами пророка. Настоящим чудом.

Позже, после смерти Иосифа, я понял, что должен стать проповедником, и спросил у матери, что же я говорил тогда, восемнадцать лет назад, возле Храма. Но она отвечала только, что слова мои были святы и она не может их повторить, как не может упоминать имя Господа всуе. Однако ее отказ подстегнул мою память. Я все вспомнил и обрадовался собственной мудрости.

Что же я тогда говорил? Речи мои были не столько святы, сколько сложны для понимания. В те времена мудрецы в синагоге частенько вели затейливые споры о Слове. Всегда ли Слово было Словом Божиим?

Спустя много лет Иоанн начнет свое евангелие так: «В начале было Слово. И было Слово — Бог». Но это потом, через много лет после моего ухода. Когда же мне было двенадцать, вопрос был еще открыт. Сотворил ли Бог нашу плоть наподобие плоти других своих тварей или создал нас единым Словом?

Помню, я поведал этим старым и ученым людям, что Слово вначале жило в воде. Холодным зимним утром дыхание, которое выносит изо рта нашу речь, похоже на облако, а облака — сказал я тогда — чреваты дождем. Потому-то Слово и живет в воде нашего дыхания. Потому-то все мы и принадлежим Богу. Ибо все воды, как мы знаем, принадлежат Ему, пусть даже все они текут в море.

В тот час священники сказали моей матери:

— Никогда не слышали мы столь мудрых речей из столь юных уст.

Эта похвала, вероятно, и подвигнула Иосифа рассказать мне по дороге домой историю моего рождения. Я же вспоминаю сейчас, как все это всколыхнулось в моей памяти, когда мне шел тридцатый год. Я молился на похоронах Иосифа, а перед глазами стояло его лицо, страдальческое и обреченное, в ту минуту, когда он признался, что он мне не отец.

4

Иосиф овдовел задолго до моего рождения. Он был на много лет старше моей матери, но предложил ей руку, оговорив как истинный ессей, что намерен уважать разницу в их возрасте и сперва станет ее опекуном, а уж потом мужем. Она согласилась. И Иосиф ждал.

Но однажды ночью в спальню Марии проник архангел Гавриил. Как она позже рассказала Иосифу, он произнес: «С тобою Бог. На тебя — из всех женщин — пал выбор Божий».

Моя мать, как и ее мать, тоже была из ессеев. Ее оберегала двойная стена добродетели и целомудрия. Но архангел лучился таким ясным светом, да и белые одежды его сияли, как луна. Мария затрепетала испуганно и восхищенно. И вдруг ослабела. И враз позабыла все, что знала. Архангел сказал:

— Мария, ты обрела милость Божию. Ты зачнешь и родишь сына. Дай ему имя Иисус. Будет он великим, и называть его будут Сыном Всевышнего.

Так длинно говорил Гавриил согласно Евангелию от Луки, хотя мать рассказывала, что архангел был немногословен. Но все же она (пусть на короткий миг) постигла величие Господне, а потом в ее груди что-то торкнулось, и она поняла, что понесла. В воздухе разлился аромат — слаще, чем в самом благовонном саду. А потом архангел исчез. Он даже не дотронулся до ее руки.

Узнав, что Мария беременна, Иосиф ничком пал на землю, и из глаз его потекли слезы.

— Какую молитву читать нам? О чем просить? Она была девственницей, а я ее не защитил!

Но потом Иосиф рассердился и спросил:

— Как могла ты себя опозорить? Она заплакала.

— Я невинна. Я никогда не знала мужчины.

Иосиф растерялся. Скрыть ее грех означало преступить закон. Однако, расскажи он о беременности Марии священникам, ессеи наверняка забросают ее камнями. И он

сказал себе: «Отошлю-ка я Марию куда подальше, потихоньку».

Он задумал спрятать ее у своих родственников, на западных холмах. Мария же захотела на восток: навестить свою двоюродную сестру Елисавету, которая была в ту пору на седьмом месяце беременности. Пока Мария гостила у Елисаветы, Иосифу во сне был Голос:

— Возьми эту женщину в жены. Она затяжелела не от мужчины, и сын, которого она носит, — Святое дитя,

Иосиф проснулся с твердым намерением жениться на Марии. И женился — как только она вернулась в Назарет. Но он был целомудрен: пока я не родился, он не познал Марию и не вожделел к ней. Нарекли меня Иисусом. В Назарете, на нашем грубом наречии, имя это звучит Иешуа. Так меня и звали, когда я посетил Иоанна Крестителя, получил его благословение и провел сорок дней на горе, посреди пустыни. Впрочем, прежде чем говорить об этих днях, нужно поведать о других событиях, многие из которых произошли давным-давно, еще до моего рождения.

5

Иосиф гордился своими предками: он мог с полным правом сказать, что род его восходит к царю Давиду, отцу царя Соломона. Поэтому Иосиф хотел, чтобы жена рожала в его родном Вифлееме, городе царя Давида.

Мария была уже на сносях, но с радостью согласилась покинуть Назарет, так как тоже гордилась великими предками Иосифа. Такова истинная причина нашего путешествия в Вифлеем. Правда также, что родился я в яслях, при свете свечи. Как знают теперь все, на постоялом дворе не оказалось места.

Несколько пастухов стерегли свои стада в окрестных полях, и все они поспешили к нам вскоре после моего появления. Путь к яслям им указал ангел, сказав:

— Сегодня родился Христос, Спаситель, посланный Богом.

Пастухи рассказали о пророчестве ангела многим мужчинам и женщинам, и вскоре Ирод, Царь иудейский, прослышал, что в Вифлееме родился Божий избранник. Ирод тут же понял, что дитя, которому покровительствует ангел, может стать правителем Иудеи. Ироду же другие цари были ни к чему.

6

В год, когда я родился, Ирод был уже стар. Люди давно позабыли, что он — величайший военачальник Израиля. Однако в молодости он в самом деле был триумфатором. А еще его постоянно снедала похоть, и он держал одновременно десять жен.

Евреи не любили Ирода. Он был идумеянин, родом из южной Иудеи, то есть, по сути, не иудей, а язычник. Указом из Рима Цезарь назначил его правителем над евреями, и благодарный Ирод установил изображения римского орла над воротами Большого храма, преступив Моисеевы заповеди. Вся жизнь этого святотатца прошла в нечистых помыслах и злобных деяниях. Он постоянно сомневался в верности своей любимой жены Мариам и, убедив себя в конце концов, что она ему непременно изменит, приказал слуге ее зарезать. После чего долго и безутешно ее оплакивал и осыпал благодеяниями двух прижитых с Мариам сыновей. Но они не смогли простить отца и задумали убить его в отместку за смерть матери. Составился заговор. Заговор раскрыли. Сыновей обезглавили. В Риме император Август произнес: «Лучше быть свиньей в стаде Ирода, чем его родным сыном». У евреев эти слова стали поговоркой.

К старости Ирод совсем обезумел. Едва услышав о моем рождении, он послал в Вифлеем трех мудрецов и повелел:

— Найдите младенца и тут же дайте мне знать. Я хочу поклониться ему.

Мудрецы не поверили Ироду, но поняли, что отправляться надо без промедления, в ту же ночь. На их кратком пути в Вифлеем на востоке загорелась звезда, повисела над их головами, а потом двинулась к югу. Они последовали за звездой и наткнулись на наши ясли. Там они пали ниц перед Марией и Иосифом и начали молиться. Так сказано в Евангелии от Матфея. Он также утверждает, что мудрецы подносили мне дары: золото, благовония и мирру, — но, похоже, это неправда. Потому что ни Иосиф, ни Мария никогда о подобных подарках не упоминали.

Верно, однако, другое: мудрецы преподнесли нам один весьма ценный дар. Они

предупредили Иосифа, чтобы он ни на день не оставался во владениях Ирода. Сами они тоже спешно покинули землю Израиля. Часом позже отправился в путь и Иосиф. Мы двигались всю ночь и пришли в Египет.

Отомстил Ирод жестоко. Когда мудрецы не вернулись во дворец, он послал в Вифлеем палачей с приказом умертвить всех недавно родившихся младенцев мужского пола. Так сбылось пророчество Иеремии: «Печаль, рыдания и скорбь».

Вскоре Ирод умер, и Иосиф вернулся в Назарет. У них с матерью родились два сына, Иаков и Иоанн. Увы, похоже, братская любовь наша была проклята изначально, потому что я никогда не чувствовал к братьям той душевной тяги, какую испытывал к умерщвленным в Вифлееме младенцам. Когда смерть Иосифа вскрыла печати, затмевавшие мою память, я стал часто думать об этих детях и о непрожитых ими жизнях.

7

Хочу пояснить, что к разговору со священниками в Большом храме я был отчасти готов. Я начал учиться, как и положено, когда мне не исполнилось и пяти лет. Мы занимались в нашей маленькой синагоге с утра и допоздна, К восьми годам я умел читать по-древнееврейски, знал все заповеди, оставленные нам Моисеем, и основанные на этих заповедях законы. Поскольку каждый закон порождал еще десять, а каждый из этих десяти — еще десять, нам приходилось учить десять сотен законов о том, как молиться, поститься и приносить жертвы у алтаря. Кроме того, мы изучали священные книги: «Бытие», «Исход», «Левит», «Числа» и «Второзаконие».

Мы читали пророчества Илии, Елисея, Иезекииля и Исайи, а то, что не было запио на скрижалях, старики и учителя передавали нам изустно.

Но я в свою образованность не верил и, когда семья моя после посещения Большого иерусалимского храма вернулась в Назарет, я — в свои двенадцать лет — решил, что мудрость, с которой я вел беседу со священниками и книжниками, передалась мне от убитых из-за моего рождения младенцев.

И еще одно бремя тяготило мои слабые плечи. Рассказ Иосифа о том, кто мой истинный отец. Я силился представить себя Сыном — и не мог. Когда после занятий мы с ребятами устраивали потасовки, я выходил из них победителем ничуть не чаще, чем побежденным. Какой же из меня Сын Бога? И сомнение это посеяло во мне страх перед Его гневом. Поскольку я помнил, как Господь грозил Моисею:

— Увидишь, эти люди предадут меня и нарушат наш договор. Тогда обратится на них гнев мой. Их иссушит голод, испепелит нестерпимый зной…

На самом деле, на меня за мои сомнения, должно быть, и впрямь обрушился гнев Господень. Мою плоть охватила страшнейшая горячка, и я едва не умер в возрасте двенадцати лет.

Когда же я оправился от недуга, рассказ Иосифа начисто стерся из моей памяти, и я снова превратился в обычного мальчика, точнее, юношу, поскольку мне исполнилось уже тринадцать лет. Я пришел в плотницкую мастерскую Иосифа и проработал семь лет младшим подмастерьем, да еще семь лет старшим — прежде чем стать настоящим мастером.

Первые семь лет я изучал, как изготавливать саманные кирпичи, из которых потом сложат стены, как возводить стропила для крыш, как делать двери и окна. Я навострился сколачивать кровати и столы, табуреты и ящики любых размеров, мог сделать соху и ярмо для быка. Второй этап ученичества я провел в столице Галилеи, Сепфорисе, что в часе ходьбы от Назарета. Там я постиг многие тонкости плотницкого искусства, поскольку работали мы на отделке богатых домов, и Иосиф раскрыл нам свои профессиональные секреты.

В этом городе жил сын Ирода Великого, Ирод Антипа, ставший правителем Галилеи, Идумеи и Иудеи. Я видел порой его торжественный кортеж на улицах Сепфориса и сам не знал, отчего вскипает в жилах моя кровь, отчего рвется из груди сердце. Сердце подсказывало мне то, о чем молчали память и разум. Я не знал, почему мне следует бояться царя Ирода Антипы. Я знал лишь одно: за работой забываются все дурные (да и добрые) чувства. Я работал с тщанием и готовился посвятить плотницкому искусству всю мою жизнь.

8

Иосиф любил повторять:

— Доски, соединенные лишь руками, но бережными и неравнодушными, подогнаны ровнехонько, они сами льнут друг к другу, как супруги в богоугодном брачном союзе. А доски, сколоченные железными гвоздями, распадутся, едва эти гвозди проржавеют. Они распадутся, как брак, искореженный ржавчиной измены.

Уж не знаю, по этой ли причине или по какой другой, но в первые семь лет ученичества никому из нас железных инструментов не давали и работали мы только с бронзой. Иосиф часто рассказывал, как проверяли в древности мастерство плотника. А еще он описывал шкатулочки, которые изготовляли египтяне из таких неблагородных пород, как акация, смоковница и тамариск. Древесина у них волокнистая, узловатая, и каждую поверхность надо было покрыть краской и сусальным золотом. Эти творения египтян, хоть и выполнялись бронзовыми инструментами, превосходили наши по красоте и изяществу. У Иосифа хранилась одна такая шкатулка, и он не уставал дивиться ее округлым, похожим на голубиные хвосты углам.

Железными инструментами мы начали пользоваться с осторожностью, даже с опаской. Все ученики знали про видения пророка Даниила и помнили, что клыки четвертого зверя были как раз железными и крепость их навевала ужас.

Но я учился — вопреки страхам. И через некоторое время уже мог управляться с железными орудиями и знал подходы к самой разной заморской древесине: клену, березе, дубу, тису, ели, липе и кедру. Из дуба мы обычно делали дверные косяки, из гибкого, податливого клена — кровати, а душистый кедр оставляли для сундуков и комодов. Крепкая, как камень, дикая олива шла на рукояти для инструментов.

У меня завелись приятели среди ремесленников — подмастерья ювелиров, работавших по золоту и серебру. Мы даже обсуждали, не поехать ли из Сепфориса в Рим — поучиться у тамошних искусников. Впрочем, дальше разговоров дело не шло. Ведь мы неукоснительно соблюдали ежедневные очистительные обряды, а Рим — как мы знали — кишел грешниками. Сам император с императрицей предавались такому разврату, что люди не упоминали об этом вслух — из боязни, что языки их покроются язвами.

Итак, я гордился своим ремеслом и уважал инструменты, помогавшие мне в работе. В ящике у меня лежали напильник и рубанок, молоток и сверло, бурав и тесло, локоть и пила, три стамески и полукруглое долото. Главным же инструментом было мое умение обращаться с деревом.

Когда мы делали еловый пол, мы непременно молились, чтобы он не загорелся. Потому что огонь всегда тянется к ели. А над изделиями из зимнего дуба мы читали другую молитву, так как его древесина подвержена гниению. Зато кипарис — порода благословенная, ее никогда не точит древесный червь.

Иосиф научил нас также многим видам каменной кладки, показал, как делать фундаменты для больших зданий, и поведал о материале, называемом пуццолан. Это особые комья, которые извергают вулканы к югу от Рима. Из смешанного с известью пуццолана получается цемент. Все эти знания заставили меня задуматься о мудрости Господа. Как хорошо знает Он все, что сотворил! Поэтому комья, изрыгнутые далеким вулканом, и могут за тридевять земель обрести новую жизнь и скрепить камни, из которых сложен дом. Я часто размышлял о сотворенных Им разнообразных веществах, в которые мы вкладываем свой труд.

9

Мое ремесло приносило душе покой. Но редок покой, ничем не нарушаемый и не омраченный. Еще когда Иосиф доживал последние дни, я стал мечтать о Большом иерусалимском храме. Вдруг мне не поздно выучиться работать по золоту и серебру? Я смог бы изготовить для Храма священный алтарь. В то же время мысли эти меня немало смущали, так как горло от них перехватывала душная алчность. И я засомневался: стоит ли простому плотнику работать с золотом?.. Но все-таки я был готов. Только не знал к чему. Порой казалось, что внутри у меня заключен еще один, неведомый мне человек,

Иосиф умер, и я оплакивал его смерть. Но душа моя пребывала в смятении: в памяти всплыл секрет, который Иосиф поведал мне когда-то. Я вспомнил, что истинный отец мой — Господь, но не мог постигнуть, в чем и как это выразится. Он был по-прежнему далек. Временами мне мерещилось, что Он вот-вот появится, — но Его не было. Я жаждал новой мудрости.

Тогда-то я и решил совершить паломничество к пророку и праведнику по имени Иоанн Креститель. Признаюсь, я был знаком с ним еще до встречи, и это не преувеличение, а истинная правда, поскольку он приходился мне троюродным братом. Моя мать вспоминала Иоанна часто и — наперекор всеобщему о нем мнению — одобрительно. Порицали же его фарисеи. Вообще-то назаретские фарисеи были правоверными евреями, хотя, разумеется, уступали в набожности нам, ессеям. Однако толстобрюхие фарисеи принадлежали по большей части к купеческому сословию и любили не только поесть. Многие их помыслы и деяния были нечисты. Эти-то погрязшие в грехе люди и позволяли себе отзываться об Иоанне как о дикаре, Я же ощущал близость к брату. Незнакомый, он казался мне родным. Объединяла нас и тайна нашего зачатия.

Захария, отец Иоанна, был ессейским священником, а мать — той самой Елисаветой, которую моя мать навещала, когда носила меня. Отличавшаяся крайним благочестием Елисавета была тонка и суха, как былинка. Худ был и Захария, поскольку оба считали, что тело — святилище Господне и лишь из чистого тела можно возносить молитвы, борясь с силами зла.

Так, соблюдая чистоту, они и остались бездетными. И жили вполне счастливо. Но настал день, когда Елисавета пожалела о бесплодности своего чрева. Однажды она даже обратилась к Богу с просьбой даровать ей дитя. И Господь внял молитве.

В то утро Захария стоял один у алтаря и исполнял священнические обряды, и вдруг к нему слетел ангел (кстати, тот самый архангел Гавриил, что через шесть месяцев явится моей матери).

Ангел промолвил:

— Не бойся, Захария. Я принес добрую весть. Елисавета родит сына.

Но Захарии стало не по себе. Прежде ангелы ему никогда не являлись. И он сказал:

— Я уже стар. И жена моя стара. Кто ты таков?

Тут Гавриил рассердился:

— Раз не веришь мне, останешься не мым, пока Елисавета не разродится.

И когда Захария вышел из синагоги, он не мог произнести ни слова. Лишь хрип да мычание доносились из его рта.

Он вернулся домой и смирился со своей немотой. Вскоре, однако, ему пришлось дивиться новому чуду. Ибо, потеряв речь, он вновь обрел мужскую силу. Плоть его поднялась, даровала Елисавете семя, и она зачала.

Боясь не выносить Богоданное дитя, Елисавета не покидала постели. Но ребенок во чреве все не шевелился.

Эта беременность длилась уже шесть месяцев, когда Гавриил наведался к моей матери. И Мария, оставив Иосифа раздумывать о том, как осуществлять опекунство над беременной девственницей, отправилась в горы — навестить свою двоюродную сестру.

Едва Елисавета увидела мою мать на пороге, ребенок у нее в животе забился, и она, возликовав, воскликнула:

— Мария, ты благословенна! Из поколения в поколение будут благодарить тебя люди.

Марии польстили эти слова. Елисавета была женщиной знатной: род ее (со стороны, не связанной с моей матерью} восходил к Аарону, брату самого Моисея. Благословение Елисаветы запало в душу Марии, и наряду со смирением в ней поселилась гордыня. Немногие осмеливались с нею спорить. На все возражения она отвечала:

— Тот, кто всемогущ, наделил меня ве ликой милостью.

Вскоре она совершенно уверовала, что изрекает одни лишь непреложные истины. Иоанну Крестителю она явно благоволила и любила вспоминать:

— Только Елисавета увидела меня, Иоанн зашевелился у нее во чреве.

В день, когда мой троюродный брат появился на свет, Захария вновь обрел дар речи и смог благословить сына.

И вот Иоанн вырос. Был он тощ — куда худее Захарии и Елисаветы. Жил отшельником в пустыне и проповедовал у излучины реки Иордан. Паломники, желавшие отмолить многие грехи свои, стекались сюда толпами. Иоанн вкладывал в проповеди такую силу слова и страсть души, что первосвященник Большого храма прислал из Иерусалима левитов, чтобы спросить его:

— Кто ты? Уж не Христос ли?

«Христос» — по-гречески «мессия». Многие просвещенные иерусалимцы предпочитают изъясняться по-гречески.

Но Иоанн ответил:

— Я крещу водой, и только водой. Я не Мессия.

Фарисеи были разочарованы. Они сказали:

Ты совершаешь обряд крещения, не будучи Христом. Кто же ты?

Я — глас вопиющего в пустыне, — ответствовал Иоанн. — Но вслед за мною при дет другой, пока вам неведомый. Он выше меня и избран Господом, я же не достоин расстегивать его сандалии.

Иоанн произнес эти слова накануне моего прихода. А я и знать об этом не знал. Я собирался идти к нему как обыкновенный паломник.

10

Люди рассказывали, что Иоанн носит лишь повязку из верблюжьего волоса вокруг чресл. И это оказалось правдой. Он был наг и черен от знойного солнца, куда смуглее всех навещавших его паломников, — худющий человек с длинной редкой бородой.

По слухам, Иоанн утверждал, будто мясо и вино поселяют в человеческом теле демонов. Поэтому сам он питался только диким медом и саранчой. Говорят, саранча помогала Иоанну изгонять неверие из сердец его паствы. А дикий мед согревал его голос, когда он взывал словами пророка Исайи:

— Сделайте извилистые дороги прямыми, а ухабистые гладкими — для Господа нашего!

Рассказывали также, что от употребляемой им в пищу саранчи дух Иоанна сделался суров и он вопрошал кающихся грешников:

— Змеиное отродье, кто предупредил вас, чтобы вы бежали от грядущего гнева Господня?

А когда люди спрашивали: «Что же нам делать?» — Иоанн отвечал:

— Пусть тот, кто имеет два теплых одеяния, поделится с тем, кто не имеет ничего.

Еще он твердил о Том, кто сильнее его, Иоанна, и придет за ним следом.

Впервые его увидев, я поспешно отвел глаза. Недолго осталось ему пробыть в нашем мире. Я понял это так ясно, словно смерть уже распростерла над ним свои крыла.

Затесавшись в толпу паломников, я смог разглядеть Иоанна прежде, чем он увидел меня. Люди принимали крещение, уходили, я оставался. Место было голым и пустынным, но, сокрытый в тени большого камня, я пронаблюдал за обрядом крещения много раз. За полдень, когда камни раскалились под палящим солнцем, мы наконец остались вдвоем, и я выступил вперед.

— Я ждал тебя, — коротко сказал Иоанн.

Глаза его были разом светлее неба и бледнее луны. Редкая борода длинна. На щеках и в ушах кустились волосы. В бороде застряли крылышко и лапка саранчи, чему я немало удивился. Ведь Иоанн много раз на дню погружался в воду, омывая новообращенных. Откуда же остатки пищи? Но это не отвращало. Просто лицо его было изборождено ущельями, и, естественно, там водились малые твари.

Иоанн взглянул на меня и произнес:

Ты — мой троюродный брат. — И добавил: — Я знал, что ты придешь сегодня.

Почему ты знал?

Он вздохнул. Дыхание его прошелестело ветром в пустыне. Он ответил:

— Мне велено ждать тебя. Но я очень устал. И рад, что ты уже здесь.

Он показался мне таким близким и родным, что я готов был каяться во всех грехах. А ведь никому прежде я не открывал свою душу — гордость не позволяла (да и грехи мои были малы). Теперь же я, тридцатилетний человек, уважаемый мастер плотницкого дела, чувствовал себя мальчишкой, невинным и робким, перед умудренным и суровым мужем. Я старательно искал, в чем бы покаяться, но на память приходили лишь мелкие грехи: то недостаточно почтительно поговорил с матерью, то томился среди ночи плотским соблазном, да еще случалось рассудить поспешно и несправедливо — пару раз, не больше.

— Что ж, — сказал Иоанн, — все равно кайся. Грехи наши всегда больше, чем нам о том ведомо.

Я вошел в реку. Иоанн последовал за мной и вдруг, одной рукой зажав мне нос, другой с львиною силою надавил на лоб, так что я погрузился в воду по самую макушку. Все произошло быстро, и я, не успев набрать воздуха, наглотался иорданской воды, захлебнулся. И в этот миг постиг всё — ясно и зримо, и жизнь моя переменилась навсегда.

Что это? Уж не Всевышний ли слетает к нам голубем? Только я показался из воды, этот голубь сел на мое плечо. И я вновь обрел все утраченное. Я снова был в согласии с собою: пусть бедный, но полный достоинства человек. А потом мне явились небеса. Небеса на миг приоткрылись, и я увидел миллион — нет, миллион миллионов душ.

Раздался Глас — прямо оттуда, свыше. Он сказал мне в ухо:

— Я знал тебя раньше, чем сотворил во чреве.

Я затрепетал, страшась и ликуя. Никогда прежде не знал я таких сильных чувств. Я обратил взгляд к небу и произнес:

— Господи Боже! Я — малое дитя.

И Бог сказал мне, как когда-то пророку Иеремии:

— Не говори «я — малое дитя», ибо тебе предстоит идти туда, куда я пошлю тебя.

Голубиный клюв — благословляющий перст Божий — коснулся моих губ. Слово Божье прожгло меня огнем до самых костей. Такой жар я ощущал лишь однажды, в детстве, когда болел горячкой.



Иоанн снял руку с моего лба. Мы стояли посреди реки. Голубь улетел. Мы немного поговорили. Я поведаю и об этом разговоре, всему свой черед. Уходя, я знал, что никогда больше Иоанна не увижу. Я шел, а он пел, но не мне, а водам реки Иордан. Вкус этих бурых вод долго оставался на моем языке, и песчаная пыль этой пустыни долго иссушала мои ноздри на длинном пути домой, в Назарет.

11

Солнце клонилось к закату, вызолачивая камни и скалы. Голос Иоанна Крестителя все догонял меня, и было это не пением — песен он не знал, — а кличем овна, созывающего стадо.

Я шел упруго, уверенно. Теперь я был — не как все. Даже ноги мои ступали шире. Я наконец познал человека, поселившегося внутри меня. Человека лучшего, нежели я был прежде. Теперь я стал им.

Небо заволокла огромная туча. Начался ливень. С одного конца пустыни на другой перекинулась радуга, и надо мною разлилось Божественное сияние. Я лег на мокрый горячий песок, но Его голос приказал мне:

— Встань.

Я повиновался. Он продолжал:

— Когда-то Я поговорил с пророком Иезекиилем, и он спас народ наш в вавилонском плену. Теперь те же слова предназначены тебе: «Сын Человеческий, посылаю тебя к сынам Израилевым, к народу, который, возмутившись против Меня однажды, остается непокорным до сего дня. Они неблагодарные и жестокосердные дети. Но ты передашь им слова Мои. Они не чужестранцы, говорящие на непонятных наречиях, а дети дома Израилева. Не страшись! Я дам тебе силу, чтобы ты мог противостоять им. Не бойся их».

Потом голос добавил в самое мое ухо: — Такие слова обратил Я к Иезекиилю. Но тебе скажу: ты — Сын Мой, и потому будешь сильнее любого пророка. Даже пророка Иезекииля.

Мне предстоял долгий переход по малознакомой земле. Я шел, вновь исполненный ликования и страха. Еще я чувствовал неимоверную усталость. Слова Господа показались мне ближе и понятнее Священного Писания, которое я изучал с раннего детства. Но и теперь, когда Он был совсем рядом, я по-прежнему испытывал страх. Ведь это Его глас раскатывается эхом на сто верст окрест, когда рушатся скалы. Я не знал, как служить Богу, который может враз покрыть кожу всех людей и тварей в Египте кипящими волдырями, наслать град на цветущие поля или огонь на деревья и травы, чтобы сжечь их дотла. Я воздел руки к небесам, словно хотел спросить: неужели я и впрямь избран, чтобы исполнить Твою волю? И Бог ответил:

— Раз ты пока слаб, не возвращайся в дом свой. Поднимись лучше на гору, что высится здесь, пред тобой. Иди же. И прими пост среди этих пустынных каменистых утесов. Воду найдешь под камнями. Пей, но ничего не ешь. В последний день твоего поста, до захода солнца, ты постигнешь, почему Я избрал тебя.

Вскоре я понял, что Он оберегает меня от напастей. Я стал подниматься в гору, но тут как раз стемнело, и я принужден был делить ложе со змеями и скорпионами. Однако ни одна из этих тварей ко мне не приблизилась. Поутру я продолжил путь и большую часть дня поднимался в гору. И не единожды вспомнил стенания пророка Исайи, поскольку здесь воистину властвовали лишь бакланы да выпи.

Куда ни кинь взгляд — всюду простиралась одна лишь великая пустошь. С гребней скал на меня хищно взирали стервятники, сидевшие попарно, бок о бок. Мне вдруг вспомнилось, как Иоанн Креститель на прощание спросил: —Явился ли тебе Божий лик, когда ты поднял голову из воды?

Иоанн ждал ответа, не сводя с меня глаз. Я размышлял. Быть может, миллион миллионов душ, которые я увидел в тот миг, и были ликом Божьим? Однако Иоанну я ответил вопросом на вопрос:

Разве лицезрение Бога не есть смерть? Не есть конец?

Для всех, кроме Христа, — сказал он. А потом добавил: — Однажды меня посетил Святой Дух. Он был так близко, что я за крыл глаза руками. Но Святой Дух молвил: «Я позволю тебе взглянуть на спину Мою». И я увидел Его спину — осанистую и благородную. — Иоанн сжал мой локоть. — Я знал с самого детства, что следом за мной придет брат, что он станет мне сменой. Мать рассказала мне все, о чем поведала ей твоя мать, все, что с нею случилось. — Он расцеловал меня в обе щеки. — Я крещу водой, — произнес он, — Я очищаю любую душу, которая искренне раскаялась в грехах своих. Ты же будешь крестить Духом. И — с Божьей помощью — искоренишь зло. — И он поцеловал меня снова.



Запах, который шел изо рта у Иоанна Крестителя, запах изможденного тела, остался в моей памяти навсегда. Этот запах неистребим — сколько ни смачивай водой запекшиеся губы и воспаленное горло. Он — знак безмерной усталости и утрат, постигших человека на его пути к цели. Но кожа Иоанна была чиста и невозмутима, как выжженная солнцем каменистая пустыня. А еще от него пахло водами Иордана и тяжелой вязкой мудростью иорданской воды и ила.

12

Валуны на вершине лежали, точно надгробья, и меж них зияли провалы немереной глубины. Был полдень. Весь жар близкого солнца изливался прямо на меня.

Я сидел в тени большого камня и глядел на земли Израиля. К северу простиралась Галилея, к югу— Иудея. В воздухе висела золотистая дымка. Уж не отсвет ли золотых иерусалимских куполов? Однако я недолго всматривался в далекие холмы, пытаясь разглядеть священный город. Прожив весь предыдущий день без пищи, я терзался муками голода.

Но я знал, почему Господь послал меня на гору. Мало быть Сыном Божьим и братом Иоанна Крестителя, надо еще пройти испытания. И первое из них — пост. Я сказал себе:

— Не стану есть до захода солнца.

И тут же услышал Господа. Я не видел Его, и Он ничем, кроме голоса, не выдал

своего присутствия. Но я отчетливо услышал:

— Ты не станешь есть, покуда Я не раз решу тебе.

И я оставался без пищи весь этот и все последующие дни. К пятому дню голодные боли в животе сменились торжественной пустотой. Я ослабел и усомнился, найду ли в себе силы спуститься с горы. Я воззвал:

Долго ли. Господи? И Он ответил:

Долго. Еще долго.

Поскольку я пришел не спорить, а исполнять Его волю, пост стал даваться мне все легче и легче. Я избегал палящего солнца и полюбил вкус воды и мудрость, что постигается в тени больших камней (пока они совсем не остынут от ночного холода). А ночи на горе были холодные. На вершине не росло ни кустика, ни травинки. Да это и к лучшему. Иначе я бы не удержался и принялся глодать шипы и колючки.

На исходе второй недели мне привиделся царь Давид, и я понял, что он совершил великий грех. Не разобравшись, чем именно он провинился, я запомнил зато, как он был наказан. А еще я запомнил, что после его смерти Господь явился его сыну, царю Соломону, и спросил:

— Что даровать тебе? И Соломон ответил:

— Господи Боже, я отрок малый, не знаю ни моего выхода, ни входа, и раб Твой — среди народа Твоего, великого народа, которому несть числа. Даруй же рабу Твоему сердце разумное, чтобы различить, что добро и что зло.

Помню, речь эта так понравилась Богу, что Он молвил:

— За то, что ты не просил ни долгой жизни, ни богатства, ни смерти врагов твоих, но просил лишь разума, чтобы уметь судить, Я даю тебе сердце мудрое и разумное.

А вдобавок Бог дал Соломону все, о чем он не просил, — и богатство, и славу, — и не было в те дни царя более великого, чем царь Соломон.

Однако теперь голос Господа сказал мне:

— Соломон не выполнил Моих заповедей. Он изрек три тысячи пословиц, спел общим счетом тысячу и пять песен, люди стекались отовсюду, чтобы внять мудрости Соломона, ибо в этом он превосходил всех земных царей. И остальные цари несли ему в дар серебро и слоновую кость, обезьян и павлинов, но… — произнес Господь в самое мое ухо, — царь Соломон полюбил многих чужестранных женщин: и дочь фараонову, и моавитянок, аммонитянок, идумеянок, сидонянок, хеттеянок, — хотя Я повелел сынам Израиля: «Не входите к ним, чтобы они не склонили сердца вашего к своим богам». У Соломона же было семьсот жен и триста наложниц. Нет, хоть он и дожил до глубокой старости, но с каждым годом радовал Меня все меньше и меньше. Слишком много подарков получил он от Меня, слишком много. Потому-то, — продолжил Господь, — тебе Я вовсе не дам богатства. И ты никогда не коснешься женщины, иначе Бог покинет тебя.

Перечислив грехи царя Соломона, Он дал мне пишу для размышлений — преимущество, которого сам Соломон был в свое время лишен. К тому же я ослабел от долгого поста и совершенно не хотел женщины. Запрет Господа не показался мне серьезным лишением. Пост мой продолжался.

В эти недели мне часто являлись пророки: Илия, Елисей, Исайя, Даниил и Иезекииль. Все, что говорили они, помню дословно, как если бы говорил это сам.

Однажды мне приснилось, будто я — пророк Илия и веду спор с прорицателями Ваала. Более сорока язычников взошли на мою гору, чтобы принести в жертву тельца, но сперва они разрушили алтарь Господа, возведенный на самой вершине. Потом в знак преданности Ваалу они исполосовали себя ножами. Из ран хлестала кровь, язычники истошно вопили, но Ваал не отзывался.

Видя, что Ваал в моем присутствии безмолвствует, я поставил стоймя двенадцать больших камней, чтобы обозначить двенадцать колен Израилевых, и воздвигнул алтарь заново. После чего вырыл вокруг камней ров, положил на алтарь дрова и, заколов тельца, кинул мясо на дрова. И принялся лить воду на принесенную жертву: лил, покуда ров не наполнился водой.

И тут, взметнувшись, пламя Божье охватило тельца, мокрые дрова, камни и мгновенно слизнуло из рва всю воду. Я же обезглавил всех до единого прорицателей Ваала и лишь тогда проснулся.

Проснувшись же, осознал, что я вовсе не Илия, а видел сон, согласно его пророчествам. И сон этот говорит о том, что мой пост должен длиться сорок дней и сорок ночей. Иначе — если я не изменюсь сам и не изменится народ Израиля — всем нам грозит Божья кара.

Я понял, что в юности размышлял о древесине под резцом куда больше, чем о своем народе. И не прислушивался к Иосифу, который часто повторял: «Все мы повинны

в грехе Израиля, ибо не прилагаем усилий, дабы его избыты.

Я еще не ведал, что стану печься о грешниках больше, чем о праведниках. Я довольствовался тем, что вспоминал слова пророка Исайи: «Хотя народ твой — что песок морской, но лишь остаток обратится к Господу». И тогда, на шестой неделе своего поста, вдохновленный пророком Исайей, я надеялся, что с помощью этого остатка правоверных евреев мне удастся возродить все, утраченное моим народом. Я повторял речения Исайи вслух, вперив взгляд в самое солнечное око, пока глаза мои не начинало жечь огнем и я не принужден был возвращаться в тень. Я раздумывал, с какими проповедями обратиться к грешникам, и решил вновь прибегнуть к словам Исайи: «Омойтесь, очиститесь; отрешитесь ото зла в деяниях своих; освободите угнетенных».

И настал сороковой день. И настал вечер, и Господь обратился ко мне:

— Завтра можешь сойти с горы и принять пищу.

Тут меня снова одолел голод — жестокий и необоримый.

Я неотступно думал о пище, но Бог сказал:

— Сегодня останься на горе. И жди гостя.

13

Вскоре гость появился — прекрасный, как князь. Его шею украшала золотая цепь с подвеской, а на подвеске был изображен овен, свирепый, но самый прекрасный из всех виденных мною овнов. Волосы князя, длинные, как и мои, отливали шелковым блеском. На нем были бархатные одежды цвета багряного заката, а на голове корона — золотая, как солнце. Он взошел на крутую гору, но одежда не запылилась и на коже не проступил пот. Я признал его сразу — и не ошибся. Дьявол не замедлил представиться, а я подумал: он — самое совершенное из Господних созданий.

Он спросил:

— Ты знаешь, какой смертью умер пророк Исайя?

Я промолчал. И вынужден был выслушать такую тираду:

— Исайя был убит иудейским королем, язычником Манассией, предшественником Аммона. Манассия был плохим евреем. — Дьявол горестно покачал головой, точно сам был евреем хорошим (а я уверен, что не был!). Затем он назидательно поднял перст и заговорил снова: — Этот Манассия жаж дал уничтожить религию своих отцов и по велел изгнать Исайю из родного дома, с тем чтобы скитался он вечно, а на него охотились, как на дикого зверя. Услышав об указе, Исайя бежал, а солдаты Манассии устремились в погоню. Оказавшись в пустыне, пророк стал искать дерево с большим дуплом, где мог бы стоя уместиться чело век. И нашел — в толстом дубе с гнилой сердцевиной. Там он и притаился. Но по сланцы Манассии обнаружили его убежище, принесли пилу и распилили ствол. Исайя скончался в страшных мучениях. Ты знал об этом?

— Нет, не о такой смерти я слышал. Дьявол засмеялся. У меня же его рассказ

унес больше сил, чем весь мой долгий, многонедельный пост.

Дьявол, однако, и не думал умолкать.

— Тебе не стоит много размышлять над кончиной Исайи. Ты ведь не пророк, а во истину сын. На моей памяти — а я помню немало! — бог ни разу не учинял ничего подобного. И теперь один твой вид наводит меня на самые занятные размышления. Ибо ты, похоже, не повинен ни в едином известном мне грехе.

Он взглянул на меня с явной приязнью. В матово-черных глазах его блеснули искры.

— Ты не голоден? — спросил он заботливо. — Может, хочешь выпить?

И он вытащил из-под полы плаща не замеченный мною прежде кувшин с вином и хорошо прожаренную баранью ногу. Он подошел ко мне почти вплотную, так что ноздри мои втянули винный дух и аромат мяса. Из складок плаща пахнуло и самим дьяволом, его телом вперемешку с какими-то благовониями. Он источал алчность — запах сродни тому, что исходит из отверстия меж ягодиц. Поэтому я отказался от предложенной им пищи, хотя остальные запахи раздразнили мой аппетит, как духовитый дымок из печи, где томится мясо. Он же, видя мою решимость, снова улыбнулся и произнес:

— Ну, разумеется, тебе вовсе не нужна еда. Ты же сын божий и запросто можешь превратить все эти камни в хлеб. А хлеб — достойная еда для ессея. Но что я вижу? Твои одежды в пыли и грязи! И при этом ты — сын божий? Странно. Почему твой отец избрал именно тебя? Кстати, когда будешь беседовать с ним в следующий раз, передай от меня привет. Тебе, верно, и невдомек, а ведь мы с твоим отцом немало беседовали, немало спорили и теперь всегда рады получить весточку друг от друга. При встречах я никогда не упускаю случая сказать ему, что мужчина и женщина действительно венец творения, лучшее из всего живого, что он создал, но я разбираюсь в этом его изделии куда лучше, чем он сам. Кроме того, он насоздавал множество мелких тварей, о которых и ведать не ведает. А я очень даже ведаю. Да и неудивительно. Я ведь был когда-то его слугой, самым преданным и доверенным. Так что прикинь, насколько хорошо он мне знаком.

Я потрясенно подумал: с дьяволом не страшно, с ним хорошо и покойно. А еще я вдруг понял, каково живется грешникам. Даже ощутил вкус вина, которое они пьют в жалкой таверне. Все лишения долгого поста позабылись, и конечности мои враз окрепли, точно на них пролился целительный бальзам. Я понял, что способен говорить с дьяволом, что мы найдем общий язык. Пусть от запаха, источаемого им, становится не по себе, но он снисходителен к желаниям, которые я прежде не смел допустить до своего сердца.

В то же время, при всем доверии к гостю, я не мог согласиться, что Господь, Владыка мира, знает о своем творении меньше, чем дьявол.

— Это невозможно! — воскликнул я. — Он всемогущ. Пред Ним склоняются небеса и земля, звезды и солнце. Пред Ним, а не пред тобой.

Сатана фыркнул, точно конь. Похоже, узда не пришлась бы ему по нраву.

— Твой отец, — молвил дьявол, — всего лишь бог, один среди многих. Не забывай, какому множеству божеств поклоняются римляне. По-твоему, их боги не достойны уважения? А твой отец, кстати, даже не может справиться со своим народом, с еврея ми, хотя живут они кучно и многие признают его единственным и неповторимым. Ты бы лучше задумался: не слишком ли часто и надолго он впадает в гнев? Пристало ли это великому богу? Ведь он, когда разъярится, забывает об элементарном чувстве меры. И изрыгает слишком много угроз. Не терпит, чтоб ему прекословили. На самом же деле, скажу тебе по секрету, капля непокорности и вкус предательства придают жизни немалую привлекательность. Эти радости отнюдь не зло, а, скорее, обаятельные пороки.

Это не так, — с усилием выговорил я. — Мой Отец — Господь, и Он властен над всеми и всем. — Я говорил, словно жевал мякину.



Он не властен над самим собой, — ответил дьявол.

14

Только представьте! Дьявол произнес это без малейшего страха!

— Твой отец, — продолжал он, — не вправе требовать от своего народа абсолютного повиновения. Он не понимает, что женщины — существа, отличные от мужчин, и живут по своим законам. На самом деле твой отец не имеет ни малейшего представления о том, что есть женщина. Он ее презирает, а вслед за ним — это делают и его пророки, говорящие, как считается, с его голоса. Да так оно, собственно, и есть. Ведь он никогда и ни за что их не наказывает! Возьмем, к примеру, Исайю. Ну разве не дорог он сердцу отца твоего, когда провозглашает: «За то, что дочери Сиона надменны, и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью, и гремят цепочками на ногах, оголит Господь темя дочерей Сиона, и обнажит Господь срамоту их». Срамоту их, — смачно повторил дьявол. И снова продолжал словами Исайи: — «Отнимет Господь красивые браслеты и ожерелья, цепочки на ногах и серьги, и перстни, и кольца в носу, верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и покрывала. И будет вместо благовония зловоние, и вместо подвязки будет веревка, вместо завитых волос плешь, и вместо красоты клеймо».

Отец говорит обо всем народе Сиона, — возразил я. — Так нас учили.

А вот и неверно, — сказал дьявол. — Он притворяется, будто говорит обо всех. На самом деле женщин он попросту унижает. Зато самые грозные проклятия он приберегает для мужчин. И, обращаясь к на роду, обращается исключительно к мужчинам: «Гнев Господа на все народы, и ярость Его на все воинство их. Он предал их заклятию, отдал их на заклание. И от трупов их поднимется смрад, и горы размокнут от крови их». Какой гнев! Какая мощь! Его собственные неудачи жгут его сердце. Разве может он допустить, что он не всемогущ? Нет! У него не хватает духу признать поражение. Он не в силах сказать: да, я про играл, но мои воины сражались отважно и честно. Нет же, он слишком мстителен. Поэтому Исайя твердит: «И зарастут колючими растениями дворцы, крапивою и репейником — твердыни, и будут они жилищем шакалов, пока сам дух Его не соберет их».

Но когда? — спросил вдруг дьявол. — Когда же прольется на нас Святой Дух? Твой отец прислал тебя для исправления сердец человеческих, а его собственное сердце купается в крови им убиенных. Его любовь ко всему, что он создал, захлебывается в его же проклятиях. Он заходится в приступах ярости, но и они не облегчают терзающей его страсти. А как выдает его речь! Ведь он на самом деле алчет величия и богатств, которые якобы презирает!

Может, ты веришь, что твой отец не восхищается женщинами? Просто он скрывает это даже от самого себя. Потому что ненавидит женщин за их чары. Боится, что его обольстят. Иезекииль хорошо знал, что на сердце у твоего отца. В конце концов, он слышал эти слова от самого Господа: «Я поклялся тебе и вступил в союз с тобою, и ты стала Моею. Я омыл тебя водою, и смыл с тебя кровь твою, и помазал тебя елеем. И опоясал тебя виссоном, и надел на тебя узорчатое платье, и покрыл тебя шелковым покрывалом. И нарядил тебя в наряды, и положил на руки твои браслеты, и на шею твою ожерелье, и дал тебе серьги к ушам твоим, и возложил на голову твою прекрасный венец. Так украшалась ты золотом и серебром, питалась ты хлебом из лучшей пшеничной муки, медом и елеем и была чрезвычайно красива, и достигла царственного величия. И пронеслась по народам слава о красоте твоей, которую возложил Я на тебя». Теперь послушай, как он негодует. В этом негодовании он, право же, жалок! «Но ты понадеялась на красоту твою и, пользуясь славою твоею, стала блудить и расточала блудодейство твое на всякого мимоходящего, и умножала блудодеяния твои. Блудила с сыновьями Египта — соседями твоими, людьми с большою плотью; и с сынами ассирийскими прелюбодействовала, ибо была необузданна. Посему, блудница, за то, что в блудодеяниях твоих раскрываема была нагота твоя, Я соберу всех любовников твоих, которыми ты услаждалась, соберу их отовсюду против тебя и предам тебя в руки их, и они разорят блудилища твои, и сорвут с тебя одежды твои, и возьмут наряды твои, и оставят тебя нагою и непокрытою, и побьют тебя камнями, и разрубят тебя мечами своими. Они сожгут дома твои огнем и совершат над тобою суд пред глазами многих жен. Так положу я конец блуду твоему».

Уж не думаешь ли ты, что все это и вправду произносится для порицания Иерусалима? — спросил дьявол. — Разве в словах твоего отца не трепещет желание? Разве он не хочет женщину?

— Это грязный навет! — Я хотел негодовать, возмущаться, а вместо этого лишь беспомощно повторил: — Ты возводишь гнусную напраслину.

Сатана возразил:

— Слова твоего отца источают не меньше похоти, чем мои.

Я смятенно умолк. Я не смел отрицать, что кровь моя побежала к чреслам быстрее и член отвердел, когда он повторял слова Отца.

И тут дьявол произнес:

— Думаешь, мы по-прежнему сидим на вершине горы? Нет! Мы поднялись выше всех святых мест.

Он всецело завладел моим зрением. Внизу, под нами, раскинулся Иерусалим. И были мы уже не на горе, а на центральном куполе Большого иерусалимского храма.

У меня закружилась голова. И в этот миг дьявол произнес:

— Поскольку ты — сын божий, можешь прыгнуть. Ну же, вперед! Ангелы отца твоего подхватят тебя и не дадут разбиться.

Меня и вправду потянуло прыгнуть. Но я вдруг почувствовал, что я — не Сын Божий. Пока не Сын!

Подо мною зияла пропасть. И я знал, что эта пропасть уготована многим и многим поколениям. Едва они окажутся наверху, их закрутит вихрь — тот бес-смутьян, что живет в нашем дыхании и таит в себе страх прыжка.

Дьявол снова пронзил меня темными очами. Искры в них сверкнули, точно звезды в ночи; они сулили мне неземное блаженство.

— Останешься с отцом — будешь ишачить на него всю жизнь, — сказал дьявол. — От тебя ничего не останется. Прыгай же. Это путь к спасению. Прыгай.

Я разобьюсь. Но вдруг мое небытие будет кратким? И я вскоре вернусь к живым? Дьявол вобрал, втянул меня в себя. Я заранее знал все, что он скажет, — по блеску темных глаз. Прыгни я сейчас, дьявол завладеет мной без остатка. Шагнуть по его приказу навстречу собственной смерти?

Тут он проговорил: —Ты возродишься. Тайком. Никто не узнает. Я сумею его отвлечь.

Он принялся описывать мою грядущую благодатную жизнь.

— Все в моей власти! — вскричал он.

В своей алчности он был великолепен. Воистину, неприкрытая корысть способна создавать настоящие шедевры.

— Те, кто мне преданы. — продолжал дьявол, — стоят на земле уверенно и креп ко. Их экскременты — не жалкий козий по мет, вроде бисера, который выдавливает из костлявой задницы твой друг Иоанн. Ха! Он даже какать в Субботу не смеет! А в другие дни таскает за собой мотыгу, чтобы закапывать собственные испражнения.

А я в этот миг подумал: вдруг не разобьюсь? Вдруг меня вправду подхватят ангелы? Вдруг я полечу с ними — благодаря чудной силе, дарованной мне Господом?

Но как? Как узнать? Между мною и Отцом моим стоит Сатана, Вдруг в его власти отвести подставленное ангелом крыло?.. Я не прыгнул. Хотел, но не осмелился. Я сказал себе: «Я стану Богу не отважным, а скромным и покорным сыном». Так и пристало. Разве не провел я большую часть жизни в тихих трудах? Разве не были движения рук моих бережны и осторожны, когда я постигал тайны древесных волокон?

И я вдруг понял, почему Бог выбрал мне в родители Марию и Иосифа. Я сказал:

— Изыди, Сатана. — Голос мой был поначалу слаб, но я повторил: — Изыди, Сатана. — И голос зазвучал громче и тверже. Он набирал силу из гулкой пустоты. И я познал мудрость Божию. Ибо даже в пустоте поста обретается сила, которая смеет противостоять ненавидящему пустоту дьяволу. Разве есть существо более одинокое, чем дьявол? Я наконец осмелился взглянуть в глаза Сатане. И произнес: —Ты мне не нужен. Мне нужен Отец мой.

Я говорил, а сердце щемила боль хоть и малой, но горькой утраты. Я терял что-то желанное, терял навсегда…

Сатана возопил, как пронзенный копьем зверь:

— Твой отец готов разрушить собственное творение! Из-за какой-то ерунды!

Возопил и исчез. А меня окружили ангелы, торопясь омыть глаза мои. И я погрузился в сон. Никогда прежде не знал я такой безмерной усталости.

Наутро я снова проснулся на знакомой горе, где провел сорок дней поста. Теперь я был готов спуститься вниз. Путь в Назарет предстоял долгий, по безлюдной дороге. Однако в первые два дня никаких грабителей мне, к счастью, не встретилось. К счастью, потому что я был слишком изможден после часового разговора с Сатаной. Дыхание мое было смрадным, и я пока не чувствовал, что окончательно выбрался из дьявольских тенет.

Но, воодушевленный собственной стойкостью, я шел, повторяя слова Исайи:

— «Младенец родился нам; сын дан нам; владычество на плечах его; и нарекут имя ему: чудный, советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира».

И пусть я, ничтожный, был не достоин этих слов, я полагал, что Бог выбрал меня в сыновья, поскольку я родился и рос не царем, а среди простых людей. Я мог различить в чужой душе и добро, и мелкие пороки. И сумей я приумножить данную мне силу (а я знал, что Он щедро наделит меня силой), возможно, тем самым приумножится и добродетель в человеческом мире. Так начал я верить в Отца своего. И решил служить Ему не покладая рук. Скоро Он придет спасти Иерусалим. Он — Царь вселенной. Я буду служить Ему с радостью. Он успокоит скорбящих, накормит голодных. Даже отчаявшимся грешникам благодаря Ему будут отпущены грехи. Я возликовал. Неужели это — мои собственные мысли? Похоже, схватка с дьяволом начисто лишила меня способности мыслить трезво и я возомнил о себе слишком много. Впрочем, тогда, в то утро, я не слишком боялся Сатаны. Он завладел лишь малой частью моей души. Это была проверка на преданность Господу, и я ее выдержал, и теперь язык мой постепенно очищался от скверны. Тут мне явилось чудо, самое скромное и прекрасное чудо из всех чудес: посреди безводной пустыни я наткнулся на сливовое деревце с плодами. Они утолили мою жажду, влили в руки и ноги теплую, животворную силу. Я упал на колени, желая возблагодарить Создателя. Но, едва начав молиться, снова поднялся.



Сколько вопросов! Почему Господь оставил меня наедине с Сатаной? Не затем ли, чтобы сбить с меня излишнее благочестие?.. Вскоре эта догадка подтвердится. Мне предстоял великий труд, из тех, что нельзя исполнить на коленях.

15

Я вернулся в Назарет и вошел в дом моей матери. Она встретила меня с радостью и облегчением. Чего только не передумала она за эти сорок с лишним дней. Она знала, что я отправился к троюродному брату, и считала, что мы путешествуем где-то вместе. Потом до нее дошли рассказы о страшной участи Иоанна. (События эти произошли, пока я был на горе.) Дело в том, что Ирод Антипа, сын покойного царя Ирода, давно не доверял Иоанну Крестителю. Антипу, как в свое время его отца, мучили ночные кошмары: ему привиделось, что пророк настраивает людей против него, подначивает народ на восстание. И он заточил Иоанна в темницу в крепости Махерус, что высилась на неприступных скалах над Мертвым морем. Тут я понял, что пробил мой час. Пора оставить Назарет. Я должен стать проповедником и продолжить дело Иоанна.

Однако моя мать воспротивилась. Она не хотела, чтобы я скитался по безлюдным дорогам, благословляя незнакомых странников. По ее мнению, мне следовало стать добродетельным ессеем. Она мечтала отправить меня в Кумран, в общину самых истовых ревнителей веры. Но меня туда не влекло. Эти отшельники, покаявшись во всех прегрешениях и малых провинностях, передавали братству все свое имущество и жили вдали от мира много лет, прежде чем их объявляли ессеями Кумрана. Они не смели открыть рта без особого приглашения своих старейшин.

Неужели мать желает для меня подобной доли? Я готов был пройти все проверки и искусы, которые уготовил мне Бог, но держать экзамен перед первосвященниками? Ну уж нет! Впрочем, понять мою мать всегда было непросто. Она, разумеется, гордилась моим происхождением, но тревожилась за меня чрезмерно. Всякий день ждала какой-нибудь напасти. Страх жил в нашем домишке постоянно: вылезал из щелей, как ночной зверек, и скрипел половицами в темноте. И еще одно. При всей своей скромности мать была крайне тщеславна, и оба конца этой палки ударяли по мне, поскольку Мария, ко всему прочему, обладала и железной волей. Сама она, кстати, считала себя женщиной вовсе не сильной, а слабой и беззащитной. Хуже того! Она и меня полагала себе подобным и потому совершенно не готовым выйти в мир. Я же, зная, какой удел меня ждет, болезненно переживал, что родная мать в меня не верит.

Я не рассказал ей, что произошло на горе за сорок дней поста, но она, должно быть, поняла, что я наконец пообщался с Отцом. Впрочем, она и не желала ничего слышать. Имея великое, поистине царское сердце, она — как настоящая царица — не желала слышать то, что выходило за пределы ее понимания.

И все же она была мне матерью. И знала меня очень хорошо. И потому наверняка сообразила, что на горе я встречался не только с Отцом, но и с тем. Другим. Ей представлялось, что я, будучи существом слабым, наверняка поддался козням дьявола, водителя темных сил, и теперь меня надо непременно наставить на истинный путь, отправив к кумранским отшельникам. Что ж, теперь можно признаться: мать ничем не облегчила мой удел. Ее увещевания угнетали меня, в особенности потому, что она действительно обладала даром предвидения.

Наш спор длился и длился, тихий, но неуступчивый, и тут возникло неожиданное развлечение. В Кане, неподалеку от Назарета, играли свадьбу. Отец невесты, зажиточный человек, которому Иосиф с подмастерьями когда-то поставил добротный дом, пригласил мою мать, меня и моих братьев, Иакова и Иоанна, на семейное торжество. Впервые после смерти Иосифа Мария вышла на люди. Собственно, она так долго колебалась, идти или не идти, что мы в конце концов опоздали и пришли, когда церемония уже закончилась. Мать очень смутилась, но тут же пристально оглядела стол и сказала:

— У них нет вина.

Вино попросту кончилось, поскольку гулять на свадьбу собралась вся деревня. Однако на брачном пиру вино не должно иссякать, иначе молодую чету ждут немалые беды. И я решил испробовать силы, которыми наделил меня Господь.

Перед нами стояли шесть высоких каменных сосудов с водой. На столе же лежала виноградинка, одна-единственная, оторвавшаяся от грозди. Я взял ее в рот и прожевал, напряженно думая о Духе, что живет внутри нее. Я ощутил рядом с собою невидимого ангела. И в тот же миг вода в сосудах сделалась вином. Я знал это точно. Чудо совершилось благодаря чистому вкусу одной виноградины и присутствию одного ангела.

Я почувствовал близость Царства Божия. Ибо знал теперь, что Царство это состоит из превеликой красоты. Мой Отец не только гневливый Бог, в Нем есть доброта — нежная, как легкое, неравнодушное касание рук. Несмотря на это откровение, я преисполнился и печали. Потому что понял: мне не пировать на людских пирах. И вскоре я действительно покинул веселое сборище, поручив Иакову и Иоанну проводить мать домой.

Выходя, я услышал, как дядя невесты обратился к жениху:

— Обычно хозяева сразу выставляют на стол лучшее вино, а когда гости нальются, достают напитки похуже. Вы же приберегли лучшее вино напоследок! Да будет благословен ваш брак!