«У меня возникло несколько вопросов, — продолжал он. — Мы здесь под Хантом. Шефом, который главной целью тайных операций считает залавливание местных полицейских. Ховард влюблен в Пеонеса, а Пеонес влюблен в Ла Ленгуа. И я обладаю информацией, которой будут так же рады, как сифилису в чашке Петри. Но ты меня знаешь. Я никогда не довольствуюсь тем, что имею. Я начинаю расспрашивать в местных борделях, а они, братец мой, все тебе выложат. До Гаваны Либертад именовалась Родриго. Родриго Дуразно, не как-нибудь. Специальное обслуживание. Полноценный пенис, которым он не мог пользоваться как надо, и груди. Был своего рода главным номером на оргиях. Ну, сам понимаешь. — Порринджер поставил чашку на блюдце и скорчил гримасу. — Кофе ужасно кислый. — Он поманил официанта, указал на пустую чашку и сказал: — Родриго решил переделать себе пол. Стал копить песо. Отправился в Швецию. После операции уже она поехала в Лас-Вегас опробовать новую дырку. (Киттредж, ничего не могу поделать: так он говорит. Считайте его техником в области инженерии плоти.) Словом, Хаббард, ее водопроводная труба не работала, как предсказывали шведы. Дыра оказалась слишком нежной и не выдерживала напора. Может, что-то там сместилось. А задняя дырка, которая в дни работы в Монтевидео была надежным выходом из положения, не могла функционировать из-за близости к оперированному месту — она могла служить лишь для испражнения, для чего и была создана Богом, пока мы, грязные фермеры, не явились на свет. Так что добрые старые времена, когда можно было отработать задницей, отошли в прошлое. Как же Либертад управляется теперь? Хозяйки борделей, с которыми она продолжает дружить, рассказали мне, что она так научилась работать руками — ни один мужик ничего не поймет. Мне трудно такому поверить, но так говорят. Она подцепила своего техасца в Лас-Вегасе, он взял ее с собой в Гавану, и она многие месяцы скрывала от него свою тайну. Он считал, что нашел блондинку-динамит, которая любит трахаться в темноте. Не знаю, сколько денег сделал этот мужик, но в постели он оказался дурак дураком, верно? Как насчет того, чтобы съесть по сандвичу и выпить? А то от этих разговоров я проголодался».

Мы пообедали в кафе «Трувилль» — съели ноги и мозги, глядя на мчащиеся мимо машины.

«Если проститутке удается провести мужика с помощью масла и пяти ловких пальцев вместо влагалища, можно не сомневаться: она об этом растреплется. И другие шлюхи станут про нее трепаться. Так что это обошло весь район от мыса Горн до Карибского моря. Узнала об этом и резидентура в Гаване. Новость — пальчики оближешь. Им пришлось сказать американскому послу, что его техасский приятель живет с оперированным гермафродитом, бомбой, которая может взорваться скандалом. После чего все вздохнули свободно, а техасец приготовился от нее избавиться. В результате Либертад написала пылкое письмо Пеонесу, который знавал ее как Родриго Дуразно. А теперь, увидев на фотографиях нагую блондинку, потерял голову. Жаль, что я обнаружил это слишком поздно. Либертад немало нервов мне портит. Любой мужчина, который родился наполовину женщиной и отдал свое орудие производства на съедение рыбам, едва ли сможет сказать КГБ: „Убирайтесь, вы не христиане“. — Он кивнул. — Таков мой улов».

Тогда я задал вопрос, который все время боялся задать: «А Ховард знает про Либертад?»

«Тебе надо научиться лучше понимать Ховарда и управление. Это старые дамы. Благородные старые дамы».

«Не уверен, что я тебя понимаю».

«Ты когда-нибудь находился в одной комнате с благородной старой дамой, когда кто-то издал трубный звук? Я, по правде сказать, никогда в таком положении не был, но говорят, благородная старая дама все слышит. Просто, сеньор, никто не портил воздуха».

«Послушай, Порринджер, Ховард же не дурак».

«Я вовсе и не намекал, что он тупица, просто он знает, когда надо рот открывать. До тех пор пока Пеонес является защитником, который всегда на три ярда впереди остальных, Ховард предпочтет делать вид, что ничего не знает. — Порринджер рыгнул. — Похоже, мы снова переходим к твоим проблемам, joven. Что касается ЛА/ВРОВИШНИ, должен сказать, что я обеспокоен, но не очень. Проанализируем все возможности. Я бы считал Шеви по-прежнему надежным. Как, по-твоему, может он быть двойным агентом?»

«Это не вытанцовывается, — сказал я. — Зачем КПУ портить собственные ряды и создавать двойного агента, который не ведет нас, а только подкармливает?»

«Он же привел тебя к Либертад».

«Это правда».

«Тем не менее я, пожалуй, согласен с тобой. Не вытанцовывается. Идти на такие тонкости, чтобы сажать двойного агента в Монтевидео? Игра не стоит свеч. По-моему, надо заниматься главным. — Он подумал и мрачно повторил: — Заниматься главным».

Киттредж, я заметил, что люди порой повторяют одни и те же выражения. Не является ли это как бы двойным и одновременно раздельным подтверждением согласия со стороны Альфы и Омеги, способом сказать: «Да, я весь за это».

«Да, — заключил Порринджер, — давай пока накроем это крышкой. Мы с тобой можем с этим жить. Мы не хотим расстраивать Ховарда. Ему тогда придется вызывать людей из отдела Западного полушария, чтобы они на месте разобрались. С другой стороны, если, и когда, ЛА/ВРОВИШНЯ лопнет, большая часть осколков посыплется на тебя. Ну ты, безусловно, получишь сполна и сейчас, если расскажешь, а если не расскажешь, ЛА/ВРОВИШНЯ может ведь и не взорваться. В любом случае Шеви должен держаться подальше от Либертад. Он и будет, если ты трижды доведешь до его сведения, что в противном случае он окажется в железных когтях Пеонеса».

На этом мы обменялись железными рукопожатиями и покинули кафе «Трувилль». Я бы сообщил вам о том, что произошло дальше, но пока все тихо. Ничего нового, Киттредж, я довел повествование до сегодняшнего дня.

Позвольте закончить одним странным высказыванием Порринджера. По пути в контору он сказал: «Решишь для меня одну загадку?»

«Конечно».

«Почему у моей жены не находится ни одного приличного слова о тебе?»

«Она однажды сказала мне, что ей не нравится мой акцент».

«О, это поправимо, но все равно я ничего не понимаю. В общем-то, ничего особенного ты собой не представляешь, но для меня ты оʼкей. Даже если ты и не можешь удержать в руках пустое яйцо».

Может ли благородное общество основываться на суждениях старших по званию?

С любовью, дорогая моя Киттредж,


Херрик.


31

10 апреля 1958 года



Гарри, дорогой Гарри. При всем своеобразии того, что с вами происходило, это кажется нормальным по сравнению с моими делами. Я знаю, такая скрытность возмутительна, но я по-прежнему не могу ничего вам рассказать. Я связана клятвами абсолютного молчания насчет Проекта и не решаюсь тронуть эту паутину. Не думаю, чтобы меня останавливала возможная кара со стороны управления. Скорее это боязнь вызвать раздражение богов.

Ангел мой, у меня неловкое чувство, что, возможно, я никогда не смогу вам об этом рассказать. А в другие дни я думаю, что меня разорвет, если я с кем-то не поделюсь. Однако вы не должны прекращать переписку. Я обожаю ваши письма. Особенно люблю, когда вы описываете некоторые ситуации — у меня такое чувство, будто я сижу рядом. Я знаю, моя корреспонденция последнее время стала однобокой и, боюсь, станет еще хуже, потому что я не смогу пользоваться моим почтовым ящиком: я буду далеко от Вашингтона.

С любовью, дорогой человек,


Киттредж.


P.S. Чем больше я об этом думаю, тем больше склонна считать, что вам следует писать мне по первым числам каждого месяца, только, пожалуйста, проявляйте щедрость: не жалейте страниц. Я договорилась с Полли, что она будет забирать ваши письма из почтового ящика в Джорджтауне во время моего отсутствия. Нет, кстати, нужды опасаться, что она проболтается, ибо я весьма искусно, по-моему, обеспечила полное ее неведение относительно вас и меня. Поскольку она не может не увидеть имени на обратном адресе, пожалуйста, не ставьте своей бесценной клички. Ставьте лучше: Фредерик Эйнсли Гардинер. Видите ли, я одурачила ее, придумав такого корреспондента. А то она заподозрила бы, что у нас с вами роман и сочла необходимым растрепаться об этом. Стремясь это предотвратить, я призналась ей, что Фредерик Эйнсли Гардинер — мой единокровный брат, сын моего отца, который восемнадцать лет назад переспал с его матерью. Дорогой юный Фредди живет теперь в Уругвае, и папа материально поддерживает свою морганатическую жену и никогда не виденного, но любимого незаконного сына, которому он разрешил носить фамилию Гардинер. Нехорошо так поступать с милым папочкой (хотя, как я подозреваю, он часто сочинял всякие скажи про себя), но по крайней мере такого рода истории Полли способна поверить. Вы однажды встречались с ней у нас на ужине — она была с мужем. Он, конечно, госдеповец — помните его? — очень высокий и серьезный, как сова, но из прекрасной семьи (вот только не был бы таким скучным!). Мы с Полли делили комнату в колледже, и для выпускницы Рэдклиффа она слишком уж помешана на сексе. У нее были романы с засекреченным оперением, но она никогда не раскроет рта, если фамилия любовника слишком громкая. (Это обычное явление? — спрашивает ваша наивная Киттредж, у которой с пояса свисает лишь полулысый скальп ее Монтегю!) Сейчас Полли крутит с Джеком Кеннеди, который, как пишут во всех газетах, серьезно нацелился стать президентом от демократов в 1960 году. Не могу этому поверить — кто угодно, только не Джек Кеннеди! Судя по тому, что я слыхала, этот красавчик, став сенатором, ни одного дня не проработал в сенате, но разве можно его винить — он так щедр к дамам! Полли, захлебываясь, рассказывает про свои — о-о-о, такие тайные! — rendez-vous[134] с Джеком. Она явно не умеет держать свои секреты в целости и сохранности, но, если она начнет болтать про Фредерика Эйнсли, это никого не заинтересует. Кому в вашингтонских болотах дело до того, что у моего отца были грешки?

Так или иначе, дорогой Фредди Э., я вас обожаю, и мы будем знать лучшие дни. Не забудьте раз в месяц присылать мне письмо. Начните 1 июня. Правда, не знаю даже, где буду 1 мая.

Опять с любовью


К.


P.S. Повторяю: некоторое время я не буду писать. Верьте мне.



Я, наверно, пытался, как никогда прежде, очаровать ее своими письмами, но теперь она вообще не будет писать, а мне разрешено писать раз в месяц. Стремясь избежать погружения в бездну депрессии, я проводил вечерние часы в конторе, выполняя мириады дел. Работа превратилась для меня в развлечение. За отсутствием друзей она стала моим лучшим другом, и выдалась действительно интересная пара недель, в центре которых оказался наш давний знакомый из уругвайского министерства иностранных дел, предприимчивый Плутарко Робальо Гомес, которого полтора года назад вой сирен шефа полиции Капабланки спас в парке от ареста. Гомес по-прежнему занимал высокий пост в министерстве иностранных дел и наверняка по-прежнему таскал досье на уругвайцев в русское посольство. Хотя Хант прибыл к нам лишь после провала той операции, тем не менее не проходило недели, чтобы он не напомнил нам про Плутарко Робальо Гомеса, который по-прежнему гулял на свободе и по-прежнему выкладывал перышки для гнезд красных. Яд, каким дышал Хант при упоминании о коммунистах, исходил из недр его существа, словно речь шла о собственной теще. Я, сколько ни старался развить в себе боевой дух, смотрел на русских и на нас, как на два портфеля с конкурирующими акциями. Хант же своей мгновенной реакцией походил на эдакого длинноносого тренера по баскетболу, чья команда плохо играет. Зато когда затевалась хорошая операция, Ховард излучал то особое тепло, каким лучится улыбка человека с обычно кислым выражением лица.

Он начал улыбаться, когда Гэтсби стало везти. Если место того или иного разведчика в резидентуре определяется способностью его агентов проникать в нужные места — так опытная хозяйка дома рассаживает за столом гостей по значимости, — то я, пока вел ЛА/ВРОВИШНЮ, сидел на почетном месте, а Порринджер и Хант, безусловно, могли похвастать Пеонесом, своим тяжеловесом. Гэтсби же до сих пор был сравнительно непродуктивен и завербовал всего двух средненьких агентов, все остальные его контакты были, по словам Горди Морвуда, «мусорщиками».

И вот один из средненьких источников Гэтсби, ЛА/МПИОН, занимавшийся контрабандой золота, которое он перевозил через границу между Уругваем и Бразилией, сообщил Гэтсби, что у него есть друг — чиновник министерства иностранных дел, который может добывать уругвайские паспорта. Не хочет ли резидентура купить несколько штук? Мы купили. Приобретение иностранных паспортов всегда являлось одной из целей резидентуры. Да, сказал Хант Гэтсби, купи пять штук и заставь ЛА/МПИОНА сообщить тебе фамилию чиновника, который их продает. Это оказался Плутарко Робальо Гомес. В нашей конторе зашевелились.

Машина ЛА/МПИОНА обогатилась «жучком». Во время следующей встречи ЛА/МПИОН, согласно инструкции Гэтсби, попросил Гомеса повторить номера серий паспортов.

«Уриарте, — сказал Гомес, — ты человек молодой, преуспевающий и инициативный. Зачем ты отнимаешь у нас время этими канцелярскими процедурами?»

«Тарко, — сказал ЛА/МПИОН, — мне было бы так приятно, если бы ты мне помог. А то у меня в голове все цифры путаются».

«Значит, ты умственно неполноценен», — заметил Гомес.

«Со склонностью к безумию», — пробормотал Уриарте.

Они поторговались из-за цены. Разговор был записан на пленку. Хант отправил копию этой изобличающей пленки редактору «Эль Диарио де Монтевидео» вместе с пакетом, в котором лежали пять паспортов. «Эль Диарио» поместила статью на первой странице, и Гомес вынужден был покинуть свой пост. А среди местных правительственных кругов распространился слух, что крах Плутарко Робальо Гомеса произошел исключительно стараниями ЦРУ.

— Секретность, — сказал нам Хант, — иногда должна уступать перед пропагандой. Из-за Гомеса над нами смеялся весь Монтевидео. Теперь же местные деятели поняли, что мы опасны для наших врагов, твердо держимся своих принципов и слишком хитры, чтобы за нами угнаться. Вот и давайте сохранять этот образ.

Затем повезло мне. Мы узнали через ГОГОЛЯ в русском посольстве, что в поведении Вархова появилось нечто необычное. В течение трех дней он пять раз уезжал на час из посольства и возвращался крайне раздосадованный. Я решил заняться этим. В местной бакалейной лавке, где многие сотрудники советского посольства покупали продукты, у нас был «мусорщик» — не кто иной, как сын владельца. По настоянию отца он несколько лет изучал русский язык. Хайман Боскеверде сообщил мне, что отец больше не в состоянии платить за уроки, и я стал платить за обучение мальчика из средств, отпущенных на мелкие расходы. Уж очень не хотелось лишиться возможности иметь человека, способного поболтать с советскими людьми. Я даже дал мальчику кличку, поскольку Хант настаивал на полной амуниции. Так мы будем внушительнее выглядеть в Центре. И мальчик из бакалейной лавки именовался теперь ЛА/ПОТЬ. Это стало еще одним поводом для шуток в резидентуре. ЛА/ПТЮ было шестнадцать лет.

Узнав о новой деятельности Вархова, я встретился с ЛА/ПТЕМ в кафе и дал ему инструкции. Хотя его познания в русском языке наверняка оставляли желать лучшего, я велел ему постараться разговорить варховского шофера (который всегда покупал в лавке пепси-колу) и выяснить, куда в последнее время стал ездить его хозяин. Шофер заговорил сам. Не знает ли парень, не сдается ли поблизости люксовая квартира? Теперь стало ясно, зачем Вархов уезжал из посольства. Он встречался с агентами по недвижимости.

Ханту понравилась эта весть. Он просмотрел свои списки и протянул мне лист бумаги с двадцатью фамилиями.

— Все это богатые люди, которые симпатизируют нам и у которых может оказаться как раз такая квартира, какую ищет Вархов. По всей вероятности, мы сумеем состряпать это дельце с одним из агентов по недвижимости, к которому уже обращался Вархов, — сведем его с владельцем из этого списка.

Потолковав, мы решили поручить это Горди Морвуду. Он знал всех агентов по недвижимости в Монтевидео.

Горди, как всегда, добился хороших результатов. Мы выбрали прелестную квартиру на первом этаже небольшой виллы на калье Фелисиано Родригеса, принадлежащую пожилому господину по имени дон Боско Теотимо Бланденквес. Знакомый Горди агент по недвижимости представил Вархова дону Боско, и Вархов после длительного торга заплатил за аренду гораздо меньше, чем стоила та часть виллы. Дон Боско, конечно, знал, что мы доплатим разницу и еще прибавим дивиденд.

Нам надо было также получить разрешение сеньора Бланденквеса на установку «жучков». Причем необычных — Хант хотел, чтобы это была «высококлассная техника».

Дон Боско сказал, что готов пойти на риск, даже если Вархов обнаружит, что он сотрудничает с нами. Он не боится Вархова.

— Я вызову его на дуэль, — сказал дон Боско. — Я не участвовал в подобных схватках двадцать восемь лет только благодаря тому, что каждую минуту каждого дня из этих двадцати восьми лет помнил, что поклялся требовать сатисфакции у всякого, кто попробует говорить со мной не как надо. И эта клятва, сеньоры, обеспечивает мне спокойствие. — Эту уверенность Теотимо Бланденквеса подкрепляли седые, лихо закрученные усы. — Однако мое согласие осложняют соображения технического порядка, — добавил дон Боско. — Ведь вам придется просверлить много дыр. А мне не хочется осквернять почтенные стены.

Вилла дона Боско была разделена на два апартамента двадцать лет назад, и несколько почтенных стен наверняка было осквернено, но по выражению глаз дона Боско было ясно, что этими фактами пользоваться не стоит. Мы не нажимали, и за коктейлем благородный дон Боско уступил квартиросъемщику Бланденквесу. Ховард получил разрешение установить оборудование. Нам придется заплатить тридцать процентов сверх, а потом отремонтировать все стены — деревянные панели, каменный фундамент и лепку, попорченные при установке аппаратуры.

— Старый вор, — сказал Хант, — наверное, попросит Горди Морвуда представлять его интересы в комитете по репарациям.

В тот вечер настроение у меня было ужасно подавленное. Хотя ничто не мешало мне писать Киттредж когда захочу, однако я понял, что не стоит копить написанные страницы до 1 июня, так как письмо, не отосланное сразу, кажется вроде бы уже и ненужным. А кроме того, я физически тосковал по Киттредж. Ночь за ночью мне снилось, что я обладаю ею, и я просыпался посреди ночи. Такого раньше никогда не было, и я был потрясен животным характером нашей любви. Это напоминало бордель. Я начинал думать, не распаляет ли меня ситуация с Либертад, Пеонесом и Шеви. Там все было тихо, и я мог надеяться, что ничего и не возникнет, и все же тревога не оставляла меня во время работы днем и будоражила сон ночью.

32

1 июня 1958 года



Дорогая Киттредж!

Хотелось бы мне сказать, что великое множество событий, приключившихся до 1 июня, заставило меня забыть о времени, но, боюсь, это совсем не так. Вы — богиня-колдунья, по чьему велению все кипит в нашей резидентуре, пока я шлю вам письма. А как только перестаю слать — замирает.

Конечно, несколько событий в этом месяце все же случилось. Вице-президент Никсон останавливался в Монтевидео во время своего южноамериканского турне, и Хант водил его по посольству, полностью нарушив при этом прикрытие нашей резидентуры и дав мистеру и миссис Никсон краткую характеристику каждого из нас, а именно: «Вот это Шерман Порринджер — он может рассказать вам все, что вы, мистер вице-президент, пожелаете узнать об уругвайских профсоюзах, и о том, как мы помогаем им избавиться от леваков».

Порринджер, видит Бог, был настолько смущен, что издал какой-то трубный звук, словно оклахомский осел.

«Значит, в некоторых из этих профсоюзов существует здоровый демократический дух?» — спросил Никсон.

«Не скажу, что этого нет», — ответил Порринджер. А нам трижды в неделю приходится слушать, как он поливает местных рабочих лидеров: «Дураки, сволочи, уругвайские задницы!»

И сейчас Хант перед вице-президентом Никсоном говорит ему: «Ну, раз ты не говоришь „нет“, значит, говоришь „да“?»

«Там есть подлинно демократический дух», — выдавливает из себя Порринджер.

Тут Хант решает произнести речь перед мистером и миссис Никсон в нашем присутствии, а не в уединении своего кабинета. Не знаю, объяснялось ли это нервозностью, бравадой или желанием произвести и на нас впечатление, но, так или иначе, шеф резидентуры имеет право пропеть свою двухминутную арию, прежде чем вернуть гостей послу.

«Мистер вице-президент, — говорит Хант, — я воспользуюсь данным случаем, чтобы восстановить в вашей памяти один незначительный случай, когда однажды вечером мы с моей женой Дороти отправились после театра поужинать в ресторан „У Харви“ и, на наше счастье, нас посадили рядом с вами и миссис Никсон. Могу ли я напомнить вам, что, повинуясь импульсу, я подошел к вашему столику и представился? И вы любезно пригласили нас с Дороти присоединиться к вам».

«Ховард Хант, я очень хорошо помню этот случай», — сказал вице-президент.

Мне, Киттредж, не показалось, что он помнил это. У Никсона низкий глубокий голос, вызывающий впечатление хорошо смазанной дрели, но мягкость тона выручает его в тяжелые минуты. Вам не кажется, что жизнь политического деятеля полна смутных воспоминаний? Столько проходит через его жизнь людей! Во всяком случае, Никсон произнес это таким же елейным голосом, как диктор английского радио, объявляющий: «А сейчас ее величество проходит мимо ожидающей толпы», но глаза быстро просигналили Пэт, и его супруга, тонкая как хлыст, подтвердила: «Совершенно верно. Дик, это было в тот вечер четыре года назад, когда ты выступал перед Обществом бывших агентов ЦРУ».

«Правильно, — сказал Дик, — блестящая группа, и шарики у них хорошо работали, когда мы перешли к вопросам».

«Хо-хо», — издал Хант.

«Тогда речь зашла о деле Хисса», — напомнила Пэт Никсон.

«Я помню, — сказал вице-президент, — вы поздравили меня с успехом моего „неустанного преследования“, как вы выразились, Алджера Хисса, и я поблагодарил вас. В те дни по этому вопросу все еще было немало division de opiniones[135], если я правильно употребляю испанское выражение».

«Безусловно, правильно, — сказал Хант. Казалось, он сейчас привстанет на цыпочки и пустится в пляс — так он был возбужден. — Я помню, это были для меня на редкость приятные полчаса беседы по вопросам внутренней и внешней политики. У вас великолепная память, сэр».

«Это была чрезвычайно приятная встреча», — сказал в заключение Никсон и переступил с ноги на ногу, что, несомненно, послужило сигналом для Ханта, и тот повел его дальше по коридору к кабинету посла. Хотелось бы мне, чтобы вы увидели вице-президента, Киттредж. Внешне Никсон — самый обычный человек, но это не так. Он, по-видимому, такое же орудие своей воли, как и Монтегю. Хотя можно ли представить себе двух более разных людей?

Сейчас Хант вернулся к нам и говорит: «Ребята, вы только что встречались с будущим президентом Соединенных Штатов».

Я подумал, не собирается ли Ховард уйти из управления в 1960 году, чтобы работать на Никсона. Эти дни он удручен, и причиной его недовольства является новый посол, щеголеватый тип по имени Роберт Вудворд — Хант нелестно отзывался о нем еще до появления Вудворда в посольстве: «Еще одно напыщенное ничтожество. Все его заслуги состоят в том, что он какое-то время был послом в Коста-Рике».

Однако присутствие Вудворда оказалось весьма ощутимым. Он вступил в блок с госдеповцами, которые решительно противостоят управлению, и одним из первых вопросов, которые он задал Ханту, было: «Какую бучу вы тут затеваете?»

«Я, — сообщил нам Ховард, — ответил ему: „В данном мне мандате не числится свержение дружественного нам правительства, сэр“.»

Тогда Вудворд прочел лекцию, которой Ховард многие годы будет пробавляться.

«Мистер Хант, прошу учесть, — подражая интонации Вудворда, произнес Ховард, — что Уругвай, хотя и небольшая по размеру страна, является образцом демократии в Южной Америке. Немногие страны могут похвастаться тем, что ими хорошо управляют, что они не запятнаны коррупцией и могут служить моделью для менее удачливых малых стран. Уругвай — это Швейцария Южной Америки».

Ховард произносит это для сведения Гэтсби, Кирнса, Порринджера, Уотерстон и меня, затем восклицает: «Не запятнаны коррупцией! Да эти аферисты из Законодательного собрания каждый год могут покупать себе по новой машине иностранной марки без оплаты пошлины. А сколько такая машина стоит, когда они ее продают? Тысяч на десять больше!»

И он, конечно, прав. Уругвай — коррумпированная страна. И либералы крадут, и правые крадут. Дон Хайме Сааведра Карбахаль, например, не гнушается перегонять тысячи голов скота через реку Хагуар в Бразилию, чтобы избежать уплаты пограничной пошлины. Короче говоря, занимается контрабандой. Пограничную полицию, безусловно, приходится подкупать. Однако Ховард этого не порицает. Это напоминает, говорит он, как создавались первые крупные состояния в Техасе. Я не понимаю, как это может повлиять на ваше мнение, но, так или иначе, сейчас не время спорить с Ховардом. Подлинная проблема состоит в том, что мы не можем больше вести себя с госдеповцами так, как вели. Хотя мы никогда тесно не общались с ними, но наше честолюбие всегда было удовлетворено, так как мы знали, что сидящие в кабинетах посольства ребята, будь им тридцать лет или шестьдесят, искренне переживают то, что дамы Госдепартамента оказывают нам более теплый прием.

А теперь мы стали командой трубочистов. Госдеповцы держатся с нами неискренне и сверхдружелюбно, как люди, занимающие более высокое положение, но не желающие, чтобы мы это сознавали, так как трубочисты могут испортить мебель. Две недели назад Ханта оповестили о том, что отныне Вудворд и его новый заместитель будут посещать все приемы в иностранных посольствах и Хант, соответственно, может вечерами отдыхать и наслаждаться семейным счастьем. Нечего и говорить, это вычеркивает нас из списков людей, посещающих иностранные посольства, что можно считать благословением свыше — я смогу теперь хоть почитать, — но остракизм всегда больно ранит, даже если вы не возражаете против того, чтобы вас чего-то лишили. Хант, конечно, внутренне помертвел.

И последнее. На самом-то деле происходит много всякого разного. В прошлом месяце нам удалось создать любовное гнездышко для Жени Мазаровой и Георгия Вархова — эта операция (а как же иначе?) прошла несколько стадий. Помимо устройства западни, пришлось вызвать техников из Вашингтона для установки аудиоаппаратуры и проверки «жучков», один из которых помещен не больше не меньше, как в одном из четырех столбиков кровати.

Должен признаться, что мы в резидентуре живем сейчас в похотливом ожидании. Через десять дней увидим, как сработает наша аппаратура. Я бы мог сообщить вам сразу же, но буду держаться установленной схемы. 1 июля не так далеко.

Ваш


Гарри.


33

1 июля 1958 года



Дорогая Киттредж!

Как выяснилось, у Жени с Георгием страстный роман. Сам удивляюсь, насколько я сочувствую Борису, и, поверьте, Женя часто о нем говорит. Так и хочется сказать: «Бедный Вархов!» — ибо ему постоянно приходится слушать про мужа, у которого он крадет жену, — стыд у Жени проявляется в многословии. Естественно, Порринджер не мог не сказать: «Ни одна женщина не стала хуже от хорошего траханья» — ценная информация, и как было бы славно, если б это было так.

Тем временем мне поручили осуществлять контроль за ЛА/ЗЕЙКОЙ — так обозвал Хант нашу операцию по подслушиванию. Не знаю, участвую ли я в комедии или в чем-то чудовищном? Можно ли считать человека ответственным за то, что он говорит во время полового акта?

Техника часто подводит. Хотя установленная аудиоаппаратура считается лучшей для такого рода записей и мы перехватываем разговоры из гостиной, из кухни, из столовой и из спальни, однако, когда Женя или Георгий стучат посудой или когда пружины на кровати начинают петь, получается прочерк. Финские Мики после каждой встречи отправляются в спальню, которую мы сняли на верхнем этаже, забирают пленку и возвращаются к нам в контору, где часами расшифровывают ее. Затем я правлю английский перевод, ничего не теряя в информации. Поскольку Кислятина на другой день тоже получает в Вашингтоне русскую запись и может сама решить, какая информация представляет ценность, я начинаю думать, нужен ли я вообще. Я довожу эту мысль до сведения Ханта, и тот заверяет меня, что я выдумываю.

«Продолжай выдавать материал», — говорит он мне.

У меня есть подозрение, что он посылает копии моих расшифровок парочке своих дружков в отделе Западного полушария.

Самое скверное, что навар минимальный. Вархов ходит в любовное гнездышко, чтобы забыть про свою контору, а Женя встречается с ним, потому что она «пленница экзотических переживаний». Мы много слышим об этом. Вархов на пленке выглядит еще большим громилой, чем мы предполагали: его предки были крепостными крестьянами, отец стал железнодорожником — водил паровозы, а он, Георгий, отличился, будучи молодым, хоть и не слишком образованным комиссаром взвода, пережил Сталинград и во время наступления Красной Армии на Берлин работал своего рода палачом или карателем от ГРУ. Настоящий мясник, по словам Жени, имевший дело «с мясом, костями, а теперь со мной». Голос ее звучит невесело, она часто говорит, что не умеет сдерживаться. «Я читаю о том, как ломаются женщины, но книги ни от чего не могут предостеречь. Ни Флобер. Ни даже Толстой. Чехов — пожалуй. Немножко. Но недостаточно. Достоевский — хуже всего. Мне ни к чему страдания избалованных женщин, терзаемых дьявольским поклонением плоти».

«Кто же дьявол-то? — возражает Вархов. — Я просто мужчина, попавший в немыслимо тяжелые обстоятельства. Я преклоняюсь перед твоим мужем за его ум».

«А больше всего ты преклоняешься перед моей волосней. Нравится то, что ты там вынюхиваешь? Борис это обожает. А ты — нет. Слишком всего боишься. Такой сильный мужик, а боишься. Грех-то там и сидит — в волосне».

Извините, Киттредж, но по подстрочному переводу, который делают Финские Мики, мне довольно сложно воспроизвести на приличном английском то, как выражаются Женя и Вархов.

Женя уже некоторое время называет Вархова некультурным. Я знаком с этим выражением благодаря Мазарову, но Гохогон, один из Финских Миков, уверяет меня, что русские воспринимают это как оскорбление: ты либо культурный человек, либо понятия о культуре не имеешь. Евгения Аркадьевна считает, что она опустилась, воспылав страстью к некультурному Вархову.

«У меня было пять тетушек, все были дамами, и все умерли. Они бы в обморок упали от одного твоего вида».

Его отклики на такие высказывания в расшифровке выглядят обычно так: «ВАРХОВ…(что-то бурчит)».

Любопытство мое возбуждено, и я прошу Гохогона дать мне прослушать пленку. И выявляется один любопытный момент. Женя, возможно, говорит грубости, но произносит их мягко, мелодичным голосом. А у Вархова в бурчанье звучит радость — так радуется гиппопотам, фыркая в грязи. «Хорошо», — произносит он хрипло, и звучит это как бурчанье.

«Я позорю мою семью», — говорит Женя.

«Хорошо».

«Ты настоящий пес».

«Хорошо».

«Ты свинья».

«Хорошо».

«Образчик алчности».

«Хорошо, хорошо».

Мне на ум приходит Пеонес. Есть между ними что-то общее? Или люди, примитивно жестокие, любят, когда их хлещут? Значит, существуют все же весы внутреннего правосудия!

«Говори же, говори, — просит он. — Я здесь, чтобы слушать».

«Это недостойно».

«Оʼкей».

«Недостойно обходиться так с моим мужем».

«Понятно».

«Ты вызываешь у меня отвращение».

«Не вызываю», — говорит Вархов.

«Нет, не вызываешь. Иди сюда. Ты мне нужен».

Вздохи, тяжелое дыхание, скрип пружин. Потом маниакальные крики. (Да, я все-таки слушаю пленку.) Не всегда можно разобрать, кто говорит.

«Наяривай же, наяривай. Ты — моя свобода, мое дерьмо!» — вскрикивает Женя. Да, это, безусловно, ее голос, и даже на пленке я чувствую, как она вырывается из своего болота и взмывает ввысь. Не знаю, должен ли я ей сочувствовать или возмущаться. Слушая пленку, я ощущаю сладостное подташнивание от ее страсти и думаю, не затронуло ли это во мне какой-то нерв, управляющий противоестественными желаниями.

Хант время от времени посещает меня, призывая подбирать самые пикантные куски.

«Ограничь свой выбор играми. Я хочу проткнуть Бориса в самое уязвимое место. Разговорчики про то, „какой у меня потрясающий муж“, не нужны. Черт побери, Гарри, мужчина способен простить жену, которая говорит о нем с любовником. Так что выискивай те места, когда она говорит: „Да всади ж поглубже, ты, чертов трахальщик“. Выдавай настоящую продукцию. Вырвем сердце у Бориса, этого бедного непонятого кагэбэшника, мерзавца, участника массовых убийств».

И я начинаю редактировать. Получается страшновато. Еще один пример в подтверждение тезиса К. Гардинер-Монтегю о существовании А. и О. Дай я себе волю, меня бы разодрали противоречивые чувства по поводу того, что я делаю, но Альфа взяла верх, Альфа, похоже, наслаждается хорошей работой, проделанной над омерзительным материалом. Правда, не весь он такой уж омерзительный. Честно, Киттредж, не могу сказать, чтобы меня не трогал низкий, грудной голос Жени. Вы можете себе представить, чтобы я признался в этом кому-либо, кроме вас? Однако ваш добрый пастор Хаббард должен покаяться: даже рыки Вархова, если их долго слушать, задевают какие-то струны: в этих рыках слышится нежность вместе с животной алчностью, среди грубых ругательств проскальзывает тоска. Кончая, — ладно уж, все вам скажу, — он выкрикивает: «Шлюха, свинья, грязная подстилка!» — невероятные, ужасные слова, а в ответ слышится ария экстаза. Не держи я себя так крепко в руках, я почувствовал бы себя совсем маленьким по сравнению с силой их похоти. Но у меня же есть Альфа, добросовестная, исполненная решимости боец-трудяга, это она руководит операцией. Становится даже скучно выискивать в записи «добротные места». С помощью Гохогона я отыскиваю соответствующие куски на пленке и склеиваю их. А потом слушаю, как музыку. Конечно, из этого не всегда выходит что-то путное. Тогда приходится прокручивать всю пленку и пытаться отыскать другие моменты, которые восполнили бы картину. Поскольку я не знаю языка, мой выбор часто приводит к бессмыслице, но, опуская одно, подсоединяя другое, я наконец получаю на пленке то, чего хочет Хант. Хотя он ежедневно жалуется, что я слишком долго вожусь, тем не менее старина Ховард, не любящий раскрывать рот, в конце концов проявляет достаточную широту души и хвалит меня за хорошую работу. А я доволен. Безнадежно запертая внутри Омеги частица моей души оплакивает Бориса, но правит бал Альфа. И в самом деле я целую неделю чувствую себя звукооператором или радиорежиссером. Ведь я создал интересное вокальное произведение. Клянусь, хорошо выполненная тяжелая работа обладает такой силой, что она придавливает укоры совести, как косилка траву. Во всяком случае, такое у меня впечатление, когда я работаю.

Теперь, конечно, встает вопрос, что делать с полученной продукцией. Хант, как и следовало ожидать, за то, чтобы подпалить Борису Мазарову пятки. Послать ему пленку, и, что бы потом ни случилось, мы в выигрыше. Даже если он решит это проглотить, ему с Варховым предстоит и дальше работать. Скорее всего Мазаров постарается отправить Вархова назад в Москву или же попросит, чтобы его самого отозвали. Словом, советской команде придется потрудиться.

Конечно, существует возможность шантажировать Вархова и заставить его работать на нас. Как и Мазарова. Может такая пленка настолько деморализовать его, чтобы он согласился перейти к нам?

Хант вполне разумно предполагает, что скорее всего мы станем для Бориса еще большими врагами. Халмар Омэли, снова прилетевший к нам из отдела Советской России, конечно, за то, чтобы перетягивать Бориса на нашу сторону. Кислятина нацелилась на это. Споры между Омэли и Хантом, должно быть, отражают то, что происходит в Центре между отделом Западного полушария вместе со Спячкой, с одной стороны, и отделом Советской России, с другой. Не стану больше занимать страницы этого письма перечислением споров, сценариев и лакун, а также параноидальных обвинений со стороны Омэли. Халмар каждый вечер встречается с Нэнси Уотерстон, и Хант уже не уверен, можно ли ей доверять. Un drole de tour[136].

Среди всего этого поступает следующая телеграмма. После расшифровки читаем — кому: ЛА/АСЬЕНДА. От: КУ/УПЫРЬ-1. ПОЗДРАВЛЯЮ ЛА/ЗЕЙКОЙ БЛЕСТЯЩАЯ ПОДРОП УДАЧИ.

«Подроп», Киттредж, означает «подрывная операция», сеющая панику в стане противника.

Хант на седьмом небе.

«Твой друг впервые признал нашу работу с тех пор, как ужинал со мной два года назад. — Он прочистил горло. — Ты ведь знаешь Проститутку, Гарри. Что за этим кроется? Он хочет подключиться?»

«Он не стал бы вам писать, если бы хотел отобрать это у вас», — предположил я.

Просто поразительно, Киттредж, как вдруг становишься экспертом. Я, который никогда не понимал Хью, теперь объясняю другим его действия.

«Так что же он хочет этой телеграммой сказать?» — спросил Хант.

«По-моему, он искренне вас поздравляет. Это же все-таки славная операция».

«Еще бы. — Хант не может до конца доверять мне, когда дело касается Хью Монтегю, а с другой стороны, я говорю именно то, что ему хочется слышать. Поэтому он склоняется к тому, чтобы верить мне. Потом все-таки качает головой. — Нет, эта телеграмма неспроста».

«А почему бы вам ему не позвонить?» — предлагаю я.

Он вздыхает. По-моему, ему неохота.

«Такой разговор требует красного телефона», — наконец произносит он.

Я вышел из кабинета Ховарда. Через пятнадцать минут он снова вызвал меня. Он так и сиял.

«Монтегю совсем не такой плохой, когда соизволит быть обходительным. Теперь он хочет с тобой поговорить. Хочет и тебя поздравить».

Когда я подошел к непрослушиваемому телефону, можете не сомневаться: Ховард все еще болтался в кабинете. Поэтому я не посмел закрыть дверь в кабину. Ваш дражайший супруг вместо приветствия произнес своим таким знакомым голосом из подземелья: «Скажи во всеуслышание, как ты рад, что мне это понравилось».

«Дассэр, — сказал я. — Я чрезвычайно рад, что вам это понравилось».

«Ладно, — сказал Хью, — хватит об этом. Телеграмма была просто поводом подозвать тебя к телефону. Я вовсе не в таком восторге от ЛА/ЗЕЙКИ. Она мало что даст. Мазаров и Вархов сделаны из твердого материала. Они никогда не перейдут к нам. Во всяком случае, это не моя игровая площадка. Я звоню в связи с тем, что у меня есть к тебе вопрос. Как бы ты отнесся к переводу в Израиль?»

«Вы же несерьезно! Это такой лакомый кусочек!»

«Не спеши. Правит бал там в значительной мере Энглтон. В качестве моего представителя работать тебе будет нелегко. Однако парочку позиций я за собой удерживаю. В МОССАДе не все до последнего влюблены в Матушку. Парочка израильтян больше склонна работать со мной».

«В таком случае мне, пожалуй, стоит над этим поразмыслить».

«Безусловно. К плюсу относится и то, что МОССАД — это бриллианты в разведывательной игре».

«Дассэр».

«Ты либо выйдешь из этой схватки мастером, либо сломаешься».

«Сломаюсь?»

«Будешь раздавлен. — Он помолчал. Поскольку я не откликался, он продолжал: — Это вотчина Энглтона. Тут нет вопроса. И ты будешь врагом Иисуса». — Он произнес «Хесуса», имея в виду Джеймса Хесуса Энглтона.

«Почему же вы предлагаете мне туда поехать?» — К сожалению, мне пришлось это прошептать, чтобы Ховард не услышал.

«Потому что ты можешь выжить. У Хесуса в руках не все карты. Несколько штук я оставил себе».

«Могу я подумать о вашем предложении?»

«Думай. Ты на развилке. Размышляй».

«Как нам снова связаться?»

«Позвони Розену. Он теперь мой раб Пятница. Позвони ему в Техническую службу по одному из обычных телефонов. Поболтай по-приятельски о чем-нибудь безобидном. Если ты решишь, что Израилю надо дать „зеленый свет“, брось как бы между прочим: „Как я тоскую по Мэну здесь, в Монтевидео!“ Об остальном уж я позабочусь».

«А если решение будет отрицательным?»

«В таком случае, милый мальчик, не употребляй кодовой фразы. Розену нечего будет мне передать».

«Дассэр».

«Даю тебе два дня на размышления».

И он повесил трубку, прежде чем я успел спросить его про вас, Киттредж. Да он бы ничего и не сказал.

Не стану описывать вам следующие сорок восемь часов. Я взлетал в небеса. Потом трясся от дикого страха. Энглтона боятся не меньше, чем вашего супруга, но к чести Хью и Энглтона надо сказать, что в управлении о них ходят легенды, хотя никто толком не знает, чем они занимаются.

В последующие два дня я познал в себе две вещи, дражайшая замужняя дама. Я увидел пропасть трусости и почувствовал ее зловоние и поднялся на дотоле неведомые вершины честолюбия. Даже вспомнил тот момент, когда вернулся к игре в поло. Кончилось дело тем, что я стал звонить Арни Розену в Техническую службу по открытому телефону, исполненный решимости сказать, как я скучаю по Мэну.

Однако стоило мне приблизиться к этой теме, как он оборвал меня.

«Забудь про отдых, — сказал он. — Твоя просьба об отпуске отклонена».

«Что?».

«Да».

«Почему?»

«О-хо-хо».

«Я не могу с этим смириться. Назови причину».

«Дело в твоей матушке. Твоя матушка препятствует твоей поездке в Мэн».

«Моя мать? Джессика?»

«Да».

«Но она не может этому мешать».

«Ну, есть причина, хотя не она принимает решение».

«А кто принимает решение?»

«Скажем, твой отец. — Пауза. — Да. Говоря схематично. — Снова пауза. — И человек, у которого ты должен был остановиться, глубоко сожалеет, что не может выслать тебе деньги на самолет».

Мне показалось, что картина складывается, но потом я уже не был так в этом уверен.

«Арни, вдолби мне все еще раз».

Ведь вполне возможно, что такое одолжение отработает в будущем. Розен лихо играл в эту игру.

«Ну, — сказал он и произнес „ну“ так, словно открывал передо мной дверь, — мне, например, никогда бы не разрешили отправиться в те леса».

«Почему?»

«Слишком они большие антисемиты в Мэне».

Этого было уже достаточно. Можно было считать, что ответ я сам найду.

«Да, а как там Киттредж? — спросил я. — Вы с ней помирились?»

«Да я бы хотел помириться, но она далеко».

«Как далеко?»

«Если подумаешь об Австралии, то ошибешься. Как и о Польше. Хотел бы я иметь возможность сказать тебе, где она». И он повесил трубку.

Двумя днями позже с дипломатической почтой прибыла коробка сигар «Черчилль». Внутри лежала карточка, надписанная безупречным мелким почерком Проститутки: «Твой грешный крестный». К тому времени я разрешил проблему. Подобно тому как некоторые называют Хью Проституткой, многие называют Матушкой. Но он не моя матушка, Джессика Силверфилд-Хаббард. Розен, несомненно, намекал на то, что я на одну восьмую еврей. А что там насчет моего отца? Розен сказал: «Говоря схематично». Значит, речь идет о политике управления. Ну конечно. Управление никогда не пошлет в Израиль еврея-куратора. Не знаю, родилось ли это решение в недрах управления или явилось следствием просьбы со стороны МОССАДа, либо же такая договоренность существует между двумя организациями. Во всяком случае, Киттредж, ваш несравненный Хью забыл, что во мне есть частица еврейской крови, пока отдел персонала не напомнил ему об этом. Должен сказать, Киттредж, что дня два-три меня забавляло считать себя иудеем.

С другой стороны, хотя я по уши занят ЛА/ЗЕЙКОЙ, мне трудно поверить, что я все еще в Уругвае. Должен признаться, у меня есть собственная философия. Я верю, что рожден для определенной цели, и буду стремиться к достижению ее, хотя не вижу ее и не могу ее назвать. Сорок восемь часов фабрика по производству сценариев работала в моем мозгу и подвела к выводу, что я должен принять сомнительное и, по всей вероятности, губительное для моей карьеры предложение, ибо мне суждено поехать в Израиль. А потом я вдруг обнаружил, что вовсе мне это не суждено. Я вылетел из седла по чисто формальной причине. И ЛА/ЗЕЙКА сразу перестала интересовать меня. Знаете, Киттредж, возможно, это и хорошо. Операция, похоже, разваливается не по дням, а по часам.

Дело в том, что Кислятина выиграла сражение. Ее решение восторжествовало. В результате операции мы должны попытаться получить перебежчика, и все сошлись на кандидатуре Вархова. Решили, что Мазаров, старый волк, окажется слишком труднодоступным, будет оскорблен таким предложением. И в резидентуре стали обсуждать, как подобраться к Георгию. Порринджер предложил устроить слежку за машиной Вархова на одном из такси ЛА/МИНАРИИ.

Рано или поздно Вархов остановится в каком-нибудь кафе пообедать, и тогда ЛА/МИНАРИЯ по радио вызовет Омэли и Гохогана, и они вместе с Порринджером и со мной подойдут к Вархову, вручат ему пленку с номером телефона и предложат прокрутить ее, когда он будет один. Эта встреча пройдет под лозунгом «Мы можем быть друзьями». Однако Халмару не нравится такой лобовой подход, и в этом его поддерживает отдел Советской России. Встречи, утверждают они, должны быть сведены к минимуму. Мы, конечно, можем послать пленку Вархову в русское посольство, но как мы узнаем, что он ее получил?

Я предлагаю воспользоваться одним из наших ключей к вилле и оставить пленку в любовном гнездышке Вархова. Если же он сменил замки, можно позвать слесаря. Минусом является то, что присутствие слесаря может привлечь внимание соседей. Если это произойдет, операция лопнет.

Конечно, как только мы отдадим пленку, любовному гнездышку придет конец. Я предлагаю послать ЛА/ВИНУ-1 (руководителя ребят-маляров и наиболее надежного парня) на виллу с нашими ключами. Мы можем это сделать, узнав через ГОГОЛЯ, что машина Вархова стоит на улице позади русского посольства. ЛА/ВИНЕ-1 нужно лишь испробовать замок. Проверить, открывает ли ключ, и тотчас уйти. По крайней мере мы будем знать, можно ли открыть дверь.

Прекрасно. Моя идея проводится в жизнь в пятницу днем, и мы узнаем, что замок не сменили. Значит, после уик-энда мы осуществляем задуманное. К этому времени мы уже знаем: сколько бы раз в неделю Вархов ни посещал нашу виллу на калье Фелисиано Родригеса, обеденный перерыв в понедельник он всегда отводит для свиданий (потому что, как поведала нам пленка, он проводит уик-энды со своей женой и его от нее уже просто тошнит!). Соответственно мы решаем оставить пленку вместе с магнитофоном на столике в прихожей. В сопроводительной записке будет указано место и время встречи. В знак согласия Вархов должен на месте записки оставить пустой лист бумаги. Записка благодаря Халмару составлена на безупречном русском. Действуем мы исходя из вполне определенной концепции. Георгий всегда появляется в «доме любви на улице Фелисиано Родригеса» (как мы не без чувства превосходства и неловкости именуем теперь театр операций) за полчаса до Жени. Не желая, чтобы шофер видел ее, Вархов отсылает лимузин назад в посольство. Женя приезжает на такси и останавливается в квартале от виллы. Затем идет к дому. Тем временем Георгий, приехавший за полчаса до нее, успевает раздеться — он голоден, как русский медведь. Но она не спешит. Иногда она даже заставляет его снова одеться.

«Все должно быть на равных», — говорит она.

Страшно увлекательно, но главное — у нас есть полчаса, когда Вархов будет один.

Наступает утро понедельника. Подарок от нашего управления положен на столик в передней, и Гэтсби, которого меньше всего способны узнать наши русские знакомые, сидит в такси и ведет наблюдение в полуквартале от виллы. Через четверть часа Георгий в положенное время входит в дверь. Десятью минутами позже он оттуда выходит. Явно вспотевший. И начинает прохаживаться по улице. Постепенно удлиняя расстояние, он доходит до того места, где в такси сидит Гэтсби. О Господи, Георгий узнает его! Останавливается на тротуаре, раскланивается с Гэтсби, потом сует большой палец в нос и шевелит остальными пальцами, а потом, сжав их в похожий на молот кулак, изо всей силы ударяет по крыше такси, так что в металле остается заметная вмятина. Тут он видит Женю, идет к ней, и они вместе входят в дом. Гэтсби, в свою очередь, взмокнув от пота, ждет в такси и пререкается с шофером по поводу стоимости нанесенного ущерба. Через полчаса Женя, крайне расстроенная, выходит из дома вместе с Георгием, и они останавливают такси. Гэтсби пытается следовать за ними на дозволенном правилами расстоянии, но на перекрестке, воспользовавшись тем, что горит красный сигнал светофора, Георгий велит шоферу своей машины проехать задом ярдов сто, выскакивает из такси, оставляет вторую вмятину на машине Гэтсби и быстро вскакивает в свое такси. Думаю, понимая, что таиться уже ни к чему, Вархов высаживает Женю на проспекте Рамбла, не доехав одного дома до ее высотки, и возвращается в посольство, у ворот расплачивается с шофером и грозит кулаком Джею Гэтсби, когда тот проезжает мимо.

Нельзя исключить вероятность того, что Вархов обратится в полицию с жалобой на то, что в его квартире были взломщики, но на это потребуется время. Итак, лишь только прибыл Джей, меня посылают с Гохоганом посмотреть, как выглядит собственность дона Боско. Кошмар! Во-первых, Георгий сломал ключ и оставил его в замке входной двери, чтобы мы не могли попасть внутрь. По счастью, есть черный ход, про который он в своей ярости забыл, и у нас есть ключ. Георгий потрудился на славу. Кровать с четырьмя столбиками разломана, магнитофон разбит вдребезги, пленка снята с катушки и гирляндами свисает из унитаза и кольцами лежит на полу ванной, словно груда червей, в гостиной вся обивка содрана с мебели, на паре стен вмятины в штукатурке (от его кулаков-молотов) — в общем, дальше можно не продолжать. Я чувствую, как пылает пламя русского сердца в холодной русской зиме. Я шучу и в то же время не шучу. Это приоткрыло мне причину страха, какой испытывают европейцы перед страстями варваров с Востока.

Естественно, никакой надежды на то, что Вархов перейдет к нам, не осталось. Хант, поддерживаемый отделом Западного полушария и Спячкой, утверждает, что о переманивании Вархова и речи не шло, и нам остается провести уничоп — операцию по уничтожению. «Главное — быстрота», — телеграфирует он и получает «зеленый свет». Терять нам почти нечего. Копии пленки пересылаются Мазарову в посольство и доставляются в высотку, на его квартиру. Во время приема в шведском посольстве третий экземпляр пленки кладут Мазарову в карман пальто. Следуя приказу посла Вудворда о том, чтобы лишь персонал Госдепа присутствовал на приемах, никого из нас не пригласили, но Порринджер знает уругвайку, которую шведы нанимают работать в гардеробе во время приемов, и, выложив ей сумму, равную половине ее недельного жалованья, он уговорил девушку подложить пленку. Все, конечно, делается на крайне низком уровне, но это уже не имеет значения. Только умножая наши усилия, можно быть уверенным, что Борис получит товар. Причем никаких записок. В этом теперь нет необходимости. Пусть Мазаров с Варховым выясняют отношения.

А мы сидим и ждем. Дни идут. Никаких видимых результатов. Тут русские оповещают нас о приеме в честь Евгения Евтушенко, молодого и, судя по всему, смелого в своих высказываниях русского поэта. В информации о нем говорится, что Евтушенко выступает со своими стихами на стадионах в Москве и Ленинграде перед двадцатитысячной аудиторией. Хотя он не певец, по популярности его можно сравнить разве что с Элвисом Пресли. Приглашается весь персонал американского посольства — указано в приглашении. И Вудворд считает себя обязанным, помимо своей тяжелой артиллерии, прихватить Ханта, Порринджера, Кирнса, Гэтсби, Хаббарда и Уотерстон. Поскольку здесь сейчас середина зимы, прием проходит в доме, в достаточно официальной обстановке, напоминающей царские приемы.

Вархов и Мазаров стоят среди хозяев. Между ними Женя и толстуха госпожа Вархова. Они немного нервничают, но и мы тоже. Когда Гэтсби и его жена Теодора проходят мимо Вархова, он щелкает каблуками. Могу поклясться, что Мазаров подмигнул мне, или, может быть, это нервный тик? Женя, раскрасневшаяся, готовая вот-вот расплакаться или рассмеяться, хотя и сама не знает, что это будет, выглядит красивее, чем когда-либо на моей памяти. Извините за прямолинейность следующей мысли, только мне подумалось, что стыд украшает человеческую плоть. Выставленная на всеобщее обозрение, Женя тем не менее торжествует. Где бы вы ни были, Киттредж, не злитесь за это.

В разгар вечера Евтушенко попросили почитать стихи. Он почти такой же высокий, как я, и недурен собой. Фигурой похож на лыжного инструктора. Стихи он читал громким голосом, словно молодой баритон, исполняющий речитатив. Русские слова произносил эффектно, нараспев. Но слишком напыщенно. Тем не менее глаза у Жени сверкают, как бриллианты.

«Это новая одухотворенная сила в русском народе», — доверительно говорит она мне, точно я вовсе не способствовал ее падению.

Позже бельгийский посол шепнул Ханту, что у Жени роман с Евтушенко.

Не уверен. Евгений Евтушенко — малый что надо. Говорит на режущем слух английском, упорно преодолевая языковые трудности. Отводит меня в сторону и спрашивает, далеко ли я плаваю.

«Ну, мили две», — говорю я.

«Могу плыть десять. В ледяной воде. — Глаза у него голубые, дикие, и он смотрит в упор, вкладывая во взгляд всю силу воли, словно хочет подчинить тебя ей, а на самом-то деле хочет всего лишь твоей дружбы. Если он чего-то добивается, то я не знаю чего. — Вас интересуют венчальные обряды?» — спрашивает он меня.

Я пожимаю плечами.

«В Сибири удивительный обряд венчания. В Сибири жених писает в стакан. Невеста пьет мочу. Дикари, да?»

«Звучит немного некультурно».

До него не доходит, что я произнес русское слово «некультурно».

«Дикари — да, но мудрые — да. Да! Ведь что такое брак для бедных людей? Ребята, мокрые пеленки, какашки. Вонь. Хорошая жена должна с этим жить. Потому такой и обычай в Сибири. Хорошее начало для брака».

«Несправедливо это, — говорю я. — Жених ведь не пьет мочу».

«Согласен. Я согласен. Несправедливо к женщинам. У вас чувство справедливости завтрашней эры. Разрешите пожать вашу руку. Я вас приветствую».

И Евтушенко пожал мне руку, глядя безумными глазами мне в глаза. Я понятия не имел, талантливый он поэт или нет. Новый любовник Жени — весельчак кагэбист или просто сумасшедший? Я даже не знал, в курсе ли Евтушенко, какая каша тут заварена. Но он заставил меня, этот сукин сын, почувствовать себя дешевкой, а как это у него получилось, понять не могу.

Киттредж, я до того по вас скучаю, что расплакался бы над своим пивом, если бы любил привлекать к себе внимание, как Евгений Евтушенко.

С любовью


Гарри.


34

Через две-три недели после того, как я отослал Киттредж свое письмо от 1 июля, на адрес отеля пришло мне письмо со штампом Арлингтона, штат Виргиния. В конверте не было записки — лишь ключ, завернутый в папиросную бумагу. На следующий день пришло другое письмо, со штампом Джорджтауна, там лежала гербовая бумага арлингтонского банка, на которой был написан номер ящика для хранения ценностей в сейфе. В третьем конверте была квитанция на первый взнос, внесенный за ящик, и памятка о том, что взносы должны делаться поквартально. А через два-три дня дипломатическая почта наконец привезла мне письмо от Киттредж с обратным адресом, на котором, как всегда, стояло имя Полли Гэлен Смит.



26 июля 1958 года



Любимый мой Гарри!

Я вернулась в Джорджтаун и через два-три дня отбываю в Мэн. Теперь вы получили ключ и номер ящика в сейфе, поэтому довожу до вашего сведения, что, когда вернетесь в Вашингтон и вскроете ящик в Арлингтоне, вы обнаружите там в конверте около тридцати бобин 35-миллиметрового негатива, в каждой бобине от десяти до двенадцати кадров. В этом микрофильме — ваши письма ко мне. Я предлагаю вам проделать то же самое с моими письмами и положить их в ящик в одном из сейфов Монтевидео, пока вы не приедете в Штаты, где и поместите их в арлингтонском укрытии. В промежутке вы, конечно, должны платить за аренду п/я. Это стоит делать. Со временем, когда мы оба с вами постареем, письма, возможно, будут достойны опубликования. Те части, где не говорится о личном.

Гарри, вы и представить себе не можете, как близка была ваша корреспонденция к уничтожению. В каморке возле маленькой спальни, где вы иногда ночевали, я сумела отодрать плинтус и незаметно снова его прибить. За доской достаточно места, и когда я заберу вашу почту, то накрепко прибью плинтус. Конечно, проще — хотя и недолго — было бы хранить ваши послания между страницами какой-нибудь книги или журнала из тех, какие Хью никогда не возьмет. Например, «Азбука вязания». Или нечто подобное. Конечно, когда подшивка «Вог» за последний месяц слегка разбухала, я извлекала из нее все ваши страницы, отдирала верный плинтус, засовывала туда письма и снова прибивала доску.

Хью, однако, обладает антеннами, которые проникают бог знает в какие глубины, так что он то и дело заставлял мое сердце тревожно биться. Однажды он даже взял тот самый экземпляр «Мадемуазель», в котором лежало ваше последнее письмо, свернул его в цилиндр и этим импровизированным фаллосом стал постукивать себя по ляжке, потом швырнул журнал на пол, так и не раскрыв, и взял со столика буклет о скалолазании. Я была на волосок от гибели. У меня было ощущение, словно я попала в остросюжетный фильм. А потом Хью целый уик-энд ходил по дому с молотком и проверял все доски и планки. Можно поздравить меня с хорошим чутьем. Хвала Всевышнему, как раз за неделю до этого я подкрасила гвозди на моем плинтусе. Не могу решить, предчувствовала ли я ходы Хью или же он реагировал на микроскопические перемены в доме. Так страшно жить с человеком, у которого чутье как у кошки. И в то же время это щекочет нервы и, безусловно, помогает переносить скверный, хоть и такой мужской (фу!), запах «Курвуазье» и сигар «Черчилль» в дыхании Хью. Курение сигар — самое большое оскорбление, какое мужчина может нанести женщине. Если у вас когда-либо будет жена и вам захочется избавиться от нее, попыхтите в ее антикварной кровати одной из этих гигантских скруток табака. До чего же очевидны человеческие пороки!

Я отвлекаюсь, но эти дни я очень рассеянна. Прошло всего две недели с тех пор, как я вернулась домой, а через десять дней мы возвращаемся в Крепость, где я намерена пробыть все лето с Хью или без него. В данный момент мне необходим воздух Мэна больше, чем муж, так как — Господи! — Кристофер за мое отсутствие ужасно сдал. Он то и дело просыпался от страшных кошмаров — я думаю, это была реакция на то, что переживала его мать за тысячи миль от него, — и теперь мой мальчик стал ужасно бледным, и вид у него нездоровый, точно ему не полтора года, а десять лет и он пережил нервный стресс. Его мать тоже чувствует себя постаревшей. Работа, которую я выполняла, преподала мне один страшный урок. Все может пойти наперекосяк! Поэтому мне уже больше не доставляет порочного удовольствия прятать ваши письма в доме Хью. Слишком серьезными могут быть последствия. В результате работы над Проектом я от веры в счастливый по большей части исход перешла к ожиданию худшего.

А худшее, как я обнаружила, превращает в мусор лучшее, что в тебе есть. До чего же я была наивна, если только сейчас это обнаружила! Но все-таки обнаружила, а ваши письма, ваши любимые письма, все это время озорно согревали меня и давали моему замужеству возможность жить. Физически я всегда испытывала нечестивую страсть к Хью — я не знала других мужчин, но едва ли можно найти такого, который больше поклонялся бы фаллосу. (Он точно машина, сотворенная Богом!) Это прекрасно для такого замороженного куска стали из Новой Англии, каким являюсь я, но помимо того существуют его смердящие сигары и его ледяная сосредоточенность на чем угодно, кроме меня (пока я снова не вхожу в сферу его внимания). И эту ситуацию разбивали ваши письма, которые были нежным лекарством, поднимавшим мне настроение. Я чувствовала, что могу немножко предавать Хью, оставаясь ему верной.

Это игра дьявола. Знаете, я верю в брак. Я считаю, что обет, который даешь Богу, столь же обязательно соблюдать, как и юридически оформленные договора во всем корпоративном и индустриальном мире. Договора можно нарушать, но не слишком часто, иначе болезни общества достигают критической стадии. По аналогии я считаю, что, если нарушается слишком много обетов, Господь меньше общается с нами. Так что брак для меня священен.

Словом, я готова была сказать: «Люблю вас, и прощайте», но разве могла я так огорчить вас из-за уз, налагаемых браком, и не рассказать о том, что произошло во время работы над Проектом! Мною владеет странное чувство; я просто обязана рассказать вам нечто столь же секретное, столь же для меня важное, иначе я нарушу невысказанную клятву, которая связывает нас. Это обязательство сковывает меня не меньше, чем обет в браке. Я умудряюсь идти сложнейшими путями, верно ведь, но я очень похожа на отца: с одной стороны, стремлюсь к абсолютному познанию, а с другой — не склонна к общению. Мой отец разрешил эту дилемму, вобрав всего Шекспира в свой вместительный мозг и снобистски существуя потом за счет своего ученого достояния. Боюсь, это было довольно дерьмовое существование (прости меня, папа!), но, вполне возможно, он был способен навлекать дурные силы на людей. Говорила ли я вам когда-нибудь о том, что в Крепости есть призрак — Огастас Фарр? Он посещал меня и — этого я никогда никому не говорила — в первый раз явился в ту пасхальную ночь, когда папа читал нам «Тита Андроника»: «Лавиния же таз меж двух обрубков/Возьмет, чтоб кровь преступную собрать…»[137]

Помните? Я слушала как завороженная. Мне ясно представилось, что у меня вместо рук обрубки, держащие таз, где лежит голова моего возлюбленного Хью. Вы по какой-то причине маячили в глубине. Это навело меня на мысль, не вы ли были палачом, — представить себе вас в подобном обличье так нелепо, ведь я всегда считала вас самым привлекательным молодым человеком из моих знакомых, почти таким же красивым, как Монтгомери Клифт[138], и таким серьезным, таким застенчивым, таким целеустремленным. Главное, в ту пору вы еще не сформировались. Спасло вас то, что вы понятия не имели, как нравились женщинам, иначе вы бы не вылезали из постелей — боюсь, именно так вы и провели эти полтора года, блуждая по уругвайским публичным домам. Ну вот, я опять начинаю на вас нападать, а это, как я уже поняла, опасный признак. Думаю, это от страха, который я испытываю при одной мысли, что собираюсь вам рассказать. В ту далекую пасхальную ночь я пережила нечто ужасающее. Огастас Фарр, или его злой дух, или кто там он был, залез в Крепости ко мне в постель и творил со мной нечто ужасное. Я чувствовала себя грязной повитухой шекспировских затей и низменных поступков. Меня переполняла жажда крови, во рту кишели крошечные обитатели подземного мира. Помните, как днем я рассказывала вам, что мы с Хью красиво, по-итальянски решили наши брачные проблемы? А ночью Огастас Фарр приобщил меня к темным и зловонным глубинам секса, в которых тоже таится красота, и я поняла, чем мы с Хью занимались в действительности, в то время как я оставалась девственницей. Позже тем же летом в нашу брачную ночь в Крепости Хью наконец формально и кроваво лишил меня невинности, и мне посчастливилось кончить вместе с ним — спазм, прыжок ввысь, и снова прыжок ввысь, сопровождаемый спазмом, а Хью, как горный козел, перепрыгивал с вершины на вершину и умело проваливался в пропасть — это порождает чувство необыкновенное. Да, я, возможно, причиняю сейчас вам боль, дорогой Гарри, но я расплачиваюсь наличными и, исповедуясь, исповедуюсь уж до конца. Так вот в последнем долгом, бесконечно долгом взлете кончал, переплетая со мной и с Хью свое дыхание и ноги, Огастас Фарр. Моя ненасытность, должно быть, вызывала его к жизни — ненасытность столь же глубокая, как похоть и эрудиция, таящиеся в моем отце. Я никогда не знала, что доброе и порочное могут общаться друг с другом с такой силой и в таком танце.

Долгое время я считала, что Огастас Фарр не решится снова появиться, во всяком случае, после той свадебной ночи, но, по-моему, ему удалось скрепить своей подписью наш брак. Брак, безусловно, затрагивает в человеке много слоев, поэтому говорить, что Фарр наложил злокозненный отпечаток на взаимоотношения супругов, значило бы излишне все драматизировать. С другой стороны, нельзя игнорировать наличие дольки чеснока в свадебном торте!

В следующий раз Фарр появился, когда я была на шестом месяце беременности в 56-м году и мы с Хью проводили отпуск в Крепости, и появился он, конечно же, в ту августовскую ночь, когда мы с Хью устроили сексуальное совещание. Назовем это так, потому что Хью был несколько озадачен моим большим животом. Полли Гэлен Смит как-то сказала мне, что занималась любовью даже накануне рождения ребенка — до того она помешана на сексе! — но у нас с Хью было не совсем так. Словом, мы устроили совещание. В ту ночь, о которой я рассказываю, я чувствовала себя, однако, самой толстой наложницей в серале, начисто лишенной любви. Помнится, мне даже хотелось, чтобы кто-то подсмотрел нас с Хью.

Мое подспудное томление, должно быть, передалось моему партнеру, потому что мы вдруг перестали совещаться — и Хью, и я обезумели от желания, и я чувствовала, как шевелится малыш, неотъемлемая часть нас обоих. Потом вдруг мы были уже не вдвоем. Появилось чье-то злое присутствие. Тишина ночи зазвенела сладострастием. Мне нелегко рассказывать об этом даже сейчас, но перед моими глазами возникали красные (вернее, огненные) видения человеческой деградации, я слышала крики наслаждения, эхом доносившиеся из глубины зловонных колодцев. Огастас Фарр был со мной, как и мой муж, и неродившийся ребенок, и участвовал в наших сатурналиях. Я чувствовала, что, если сейчас не остановиться, я лишусь моего будущего ребенка. Помнится, я подумала: «Это же всего лишь мысль», ибо я была невероятно возбуждена и не хотела останавливаться, и мы с Хью полетели куда-то в пропасть под его громкий, нечеловеческий крик. Тут я разрыдалась, так как знала, что Огастас Фарр все это время был с нами. Мне не хотелось этому верить, и я с трудом могу об этом писать — рука так и дрожит, — но Огастас украл… не стану писать имя моего дорогого мальчика. Он очень странно ходит, и я порой думаю, что это дьявол заставляет его прихрамывать. У него слегка вывернута вовнутрь правая ножка, а вторым его крестным является Аллен. Мы ведь решили иметь двух крестных — одного для Альфы, другого для Омеги. Кристофер, когда вырастет, сможет выбрать одного из вас. А пока из двух крестных только вы знаете, что есть другой. Пожалуйста, не чувствуйте себя оскорбленным. В моих мыслях вы стоите ничуть не ниже Аллена.

В общем, на сей раз больше о Фарре я говорить не буду. Могу лишь заметить: меня не покидает предчувствие, что потусторонний мир духов весьма тесно связан с нами, и, как бы это ни было иррационально, я чувствую, что благополучие Кристофера зависит от моей верности Хью. И я пришла к выводу, что моя верность ему подрывается вашими письмами. Они приводят к тому, что я постепенно влюбляюсь в вас.

С того момента когда я впервые увидела вас в гостиной моих родителей в Крепости, частица меня знала, что мы могли бы вместе шагать по жизни и нам было бы удивительно уютно и душевно спокойно друг с другом. Понимаете, я всегда любила вас, но считала, что вы будете лишь обогащать мою преданность Хью.

Однако за последние два года ваши письма украли кусочек моего сердца. Вы мне разонравились, я возненавидела вас, стала чувствовать невероятную ревность и — самое скверное — терзаться предчувствием нашей сексуальной тяги друг к другу. Короче говоря, — как мне противны эти выражения, потому что они так точны и не оставляют иллюзий! — я хочу тебя, да, это грязное желание стальным катком прокатывает по моим попавшим в тупик чувствам — тем, которые всецело принадлежали Хью. А теперь ты их еще и стимулируешь. Альфа и Омега пришли к новому соглашению, и я узнала, что значит плотски любить двух мужчин одновременно. Плохо уже, когда Альфа любит одного, а Омега — другого, это обычное человеческое состояние. Даже более или менее естественно (хотя это одна из козырных карт дьявола), что мы можем любить одного человека благодаря Омеге и другого благодаря Альфе. Но у меня такое чувство, что ты завладел ими обеими. Мои бедные Альфа и Омега достойны порицания, ибо каждая из них наполовину влюблена в тебя, и этого достаточно, чтобы я потеряла равновесие.

Гарри, представляешь ли ты себе, какое значение имеет для меня Хью? Та часть меня, которая несвободна от желания блистать в свете, вынуждена считаться с тем, что он меня наделяет властью и возможностями. Я создана для вращения в высших слоях общества. (Мой отец, на которого я похожа как две капли воды, превратился в невыносимого помпезного педанта, когда понял, что его имя больше не гремит в залах с высокими сводами.) Возможно, я даже хуже его. А у мамы, пожалуй, были еще большие амбиции, хоть она их и хоронила в себе. Иначе как бы она могла так рехнуться?

Вот я и взялась за Проект. Могу сказать, что он касался манипулирования людьми и контроля над ними. Методы его осуществления вскоре стали жесткими и неприятными. Технической службе не поздоровилось бы, если бы это стало достоянием публики. Собственно, Хью и Аллен настолько боялись, как бы не произошло чего-то непредвиденного, что решили испробовать эти методы в контролируемом месте — иначе говоря, у союзника нашего правительства. И знаете, где? В Парагвае. Так что я находилась, по всей вероятности, меньше чем в тысяче миль от Монтевидео. Ты мне снился каждую ночь, я так тебя хотела, лежа в пустой кровати и ужасаясь тому, что мое чрево — да, именно чрево — готово проявить такую нелояльность к Хью. Как я ненавидела тебя за то, что ты стал посещать эти низкопробные бордели! Я знаю, что это так. Раза два я чуть не купила билет и не полетела к тебе на уик-энд. Вот до чего дошло дело пониже пупка. Хью приезжал навестить меня и решил, что попал в объятия дикарки.

Во всяком случае, ты понял, общаясь с Шеви, и с Либертад, и с Варховым, и с Женей, сколько похоти таится в нашем лоне (мне нравится это слово!). Я обнаружила, какая я, по сути, жесткая. Один человек, один из наших подопытных, погиб в Парагвае, и мне — правда, это произошло не по моей вине: я проводила сопутствующие опыты — не стало тошно, а ведь я должна была бы что-то почувствовать. Мы все-таки живем морально в крайне ограниченных рамках. Стремясь победить противника, мы сами творим зло, и у меня такое чувство, что я тоже этим занимаюсь. Только это мне ничем не компенсируется. Наш эксперимент провалился. Погубила ли я свою душу?

Ответ выглядит довольно любопытно. Как я уже говорила, я чувствую, что постарела на десять лет и совершенно выхолощена. Поэтому, вернувшись в Джорджтаун, я немедленно решила принять определенные меры. Поскольку я повела смелую игру и она дала отрицательные и неприятные результаты, патина провала может навсегда лечь тенью на мою карьеру.

Соответственно я приняла два решения. Я пошла к Аллену Даллесу и попросила откомандировать меня. Хочу попытаться написать главный труд моей жизни — про Альфу и Омегу. Он дал мне — по-моему, не без облегчения — свое благословение, и я отбыла в Мэн, где буду работать весь год, и, по всей вероятности, ближайшие годы тоже. Чего бы это ни стоило, говорили мы в Парагвае, делая свое омерзительное дело.

Таково мое первое решение. А второе: я решила перестать в мыслях жить с тобой. Я подразумеваю под этим, что переписка прекращается. Затем, хоть мне и очень хотелось сохранить твои письма, я решила, что это слишком опасно. Если Хью когда-либо их обнаружит, моя жизнь будет разбита. (Поскольку я повинна в том, что разбита жизнь по крайней мере одного латиноамериканца, на меня ведь может пасть страшная расплата.) А кроме того, у меня появилась, как у алкоголика, привычка получать твои письма. Ответ один: действовать не раздумывая. Все твои письма пойдут в бумагорезку.

Когда же дошло до дела, я не смогла уничтожить все, чем ты меня одарил. Тогда я воспользовалась своим служебным оборудованием (на котором я теперь набила руку), сняла на микропленку весь плод ума, души и нюха Гарри Хаббарда для Уругвая и для себя и положила пакет в твой новый ящик. А затем измельчила всю толстую пачку — почти целую картонку — писем, присланных тобой за последние двадцать месяцев на почтовой бумаге, купленной в десятицентовке. После этого мне стало так паршиво, что я повела себя крайне необычно — отправилась после работы в бар, села у стойки, дрожа от сознания, что сижу в публичном месте (все еще сказывается студентка Рэдклиффа), и опрокинула две порции чистого бурбона, потом поднялась и вышла, удивляясь, что никто ко мне не пристал, приехала домой и объяснила присутствие виски в дыхании тем, что выдался чертовски тяжелый день. Когда я попыталась поцеловать Кристофера, он заплакал.

Ну вот. Я чертовски серьезна в своем решении, Гарри. Больше мы не переписываемся и не общаемся, и я не стану встречаться с тобой, когда твоя командировка кончится и ты вернешься в Вашингтон. Молись, чтобы я хорошо поработала в Мэне. Интуиция не подсказывает мне, как долго мы продержимся друг без друга. Чувствую, что не один год. Может быть, мы никогда не увидимся больше. Я не отказалась бы от тебя, если бы не полюбила. Пожалуйста, поверь мне. Я должна держаться данного обета. Несмотря ни на что, я верю, что Господь истекает кровью, когда мы нарушаем наши клятвы.

Люблю тебя.

Прощай, дорогой мой человек.

35

Это было последнее письмо, которое я получил от Киттредж в Уругвае. Многие месяцы я буду просыпаться с неприятным чувством, с каким просыпаются люди, перенесшие беду и не сразу осознающие, что же случилось. Они знают лишь, что кого-то больше нет. А потом память все проясняет, как при виде палача, появившегося в дверях.

Киттредж сказала, что любит меня. От этого становилось еще хуже. Я оплакивал бы ее не меньше, будь она моей невестой. Работа мне приелась. Переписка с Киттредж позволяла думать, что наша резидентура в далекой стране делает какую-то частицу мировой истории. А сейчас это стала просто резидентура в далекой стране. Лишившись аудитории, я стал даже как-то меньше понимать. Каждое маленькое событие уже не имело своего места в разворачивающемся сценарии. В отчаянии я принялся писать дневник, но это тоже было просто регистрацией событий, и я бросил этим заниматься.

Пытаясь выбраться из подавленного состояния, я использовал накопившийся отпуск и поехал в Буэнос-Айрес и в Рио. Я шагал без устали по оживленным городам и пил в элегантных коктейль-барах и за высокими, сбитыми из досок столами в дымных, парных забегаловках. Я путешествовал как призрак — без столкновений и встреч. Посещал знаменитые публичные дома. И впервые почувствовал отвращение к мужчинам на губах проституток. Вернувшись в Монтевидео, я отправился вверх по побережью в Пунта-дель-Эсте и попытался играть, но обнаружил, что я слишком большой скопидом. Все мне приелось, хотя я и не мог бы с уверенностью сказать, что это так. Я даже провел ночь с Салли.

Шерман Порринджер и Барри Кирнс закончили свою работу в Уругвае и возвращались в Вашингтон за новым назначением. Начались прощальные вечеринки. На одной из последних, за четыре дня до отъезда Порринджеров, Салли сказала мне:

— Я хочу заехать к тебе.