— Ну, на самом деле не такую уж старую. «Ягуар». Кремового цвета. Самый подходящий цвет к этой одежде.

На ней было зеленое платье, и я кивком указал на него, опустив глаза до уровня ее груди. Я почувствовал, как мою кожу за ушами начало покалывать. Прежде я не испытывал ничего подобного, к тому же это было совершенно неуместно, ведь я был, так сказать, на работе.

Она издала короткий смешок, вероятно чтобы не мешать рыболовам, и весело сказала:

— Вы пытаетесь познакомиться со мной?

Ну и чутье. Впрочем, подобное развитие событий не могло повредить делу, и я ответил:

— Точно. Если стоять и молчать, то так и останешься один.

Я достал портсигар, черный, кожаный, от Данхилла, и зажигалку «Орифлейм». Я нарочно сделал вид, что никак не могу зажечь ее сигарету, чтобы ее голова склонилась над моими руками на несколько секунд дольше. Мимо пролетела чайка, издав насмешливый крик. Я почувствовал аромат духов и ощутил секундное прикосновение руки, когда Кэтрин придержала зажигалку. Она выпустила облачко дыма, которое мгновенно унесло ветром, и посмотрела на меня своими темно-синими глазами.

— Вы забавный.

В последнем слове очень отчетливо послышался акцент, и оно прозвучало фальшиво.

— Давайте где-нибудь пообедаем, — предложил я. — Отправимся куда-нибудь за город. Найдем хорошее местечко. Может быть, потанцуем. Меня зовут Рекс Карвер.

— Сейчас слишком поздно. Мне пора на работу.

— А вечером? — настаивал я. — Я заеду за вами. Только скажите куда.

Девушка резко выпрямилась, будто собравшись уйти, и мне на миг показалось, что она сейчас сбежит, улыбнувшись и бросив мне на прощанье туманный взгляд, но она сказала:

— В полседьмого.

— Где?

— У входа в отель «Шип».

— Я буду там. — И прежде чем она ушла, спросил:

— Я не знаю вашего имени.

— Кэтрин.

— Красивое имя. А дальше?

Она улыбнулась:

— Просто Кэтрин. Разве этого не достаточно, по крайней мере, пока?

— Конечно. Могу я проводить вас?

— Нет.

Она отвернулась и направилась вокруг павильона; ее «нет» прозвучало весьма отчетливо. Я облокотился о заграждение, глядя, как она идет. Мой взгляд был лишь наполовину взглядом профессионала, а наполовину взглядом самого обычного самоуверенного молодого человека на каникулах, имеющего кремовый «ягуар» и карманы, набитые деньгами.

В двух ярдах от меня один из рыболовов достал из пластмассового ящика сандвич с сыром и, впившись в него зубами, посмотрел на меня.

— Не рановато ли для таких дел?

— Ранняя пташка по зернышку клюет, — ответил я.

Я двинулся прочь, обогнул павильон, а затем прошел вниз вдоль пирса. Справившись с искушением сделать «быструю фотографию», твердо прошел мимо кафе, ларька с открытками, у которого толпились мужчины с опухшими от пива лицами и толстозадые женщины, и все это время, как бы ненарочно, он держался от меня в пятидесяти ярдах. Молодой человек, который стоял у дальнего конца павильона с рыболовами, видел мою встречу с Кэтрин Саксманн.

У него были светло-каштановые волосы с торчащими из-за ушей вихрами — длинными, чуть ли не до плеч; одет в черную кожаную куртку; руки в карманах, лишь большие пальцы наружу; обтягивающие черные джинсы и остроносые ботинки. Его губы беспрестанно двигались, словно он нашептывал сам себе что-то нелицеприятное, а глаза были посажены так близко, что портили его симпатичное лицо.

Дойдя до «Альбиона», я остановился у главного входа и стал ждать. Он прошествовал мимо отеля, ни на миг не прекращая за что-то мысленно выговаривать самому себе.

Она пришла в четверть седьмого.

Я выехал на дорогу, ведущую к Льюису, и мы сидели, не произнося ни слова. Это молчание не беспокоило меня. Ктонибудь и мог бы сказать «привет, красотка» и тем самым поддержать разговор, не давая ему увянуть до тех пор, пока лед не будет растоплен. Но в этом нет ничего хорошего. Сейчас или потом, но после первого шага вам наконец надоест молчать и вы посмотрите трезвым взглядом и решите «за» или «против». Я не знал, какое решение приняла она, мое же было «за». Мне нравилось в ней все, начиная от макушки и кончая пятками. Я вел «ягуар» без всякого ухарства, держа скорость в пятьдесят пять миль, и одна половина моего существа была настроена держаться по-настоящему честно.

Когда на горизонте появились очертания Льюисской тюрьмы — серое судно, выброшенное на высокий риф, она спросила:

— Куда вы меня везете?

— Я подумал, что мы выпьем в «Белом олене», а затем пообедаем.

— Звучит заманчиво.

Я припарковал машину на судебном дворе. Как-то мне пришлось давать здесь свидетельские показания таможне и акцизному управлению по делу о контрабанде. Какой-то джентльмен остановился в нескольких сотнях ярдов и принялся совершать регулярный моцион, дыша свежим вечерним воздухом.

Она выпила два больших стакана мартини, а затем мы взяли копченую семгу и «морской язык»; потом она выпила большой стакан неаполитанского со льдом, а я в это время ждал кофе и допивал остатки «Ле Монтраче» пятьдесят восьмого года — это было одно из самых дорогих бургундских вин, которые здесь предлагались. Но, в конце концов, я тратил деньги Стебелсона.

За едой мы расслабились, стали вести себя более естественно, и она смеялась, когда я рассказал несколько смешных случаев.

Она сказала, что работает в магазине одежды «Бутик Барбара», а я сказал, что работаю в банке «Бритиш лайнен».

Допив вино, она решила, что ей стоит сходить припудрить нос. Я встал и передал ей сумочку, лежащую на столе. Она весила намного больше, чем обычные дамские сумочки, и, когда Кэтрин вышла, я посмотрел ей вслед, все еще чувствуя тяжесть сумки на своей ладони.

Когда она вернулась, я, глядя на нее, вспомнил картину, которую видел однажды в галерее Тейта, когда я заскочил туда, чтобы спастись от дождя. Это было изображение богини охоты Дианы или что-то в этом роде. Кэтрин казалась прекрасной.

Найдется не так уж много девушек, о которых можно сказать то же самое. Хорошенькая, раскованная, привлекательная, умная, неотразимая, убийственно красивая — только эти определения подходили ко всем им. Но Кэтрин была единственной, кого я назвал бы прекрасной.

Когда мы сели в машину, она откинулась на спинку кресла, вытянула руки и сказала:

— А сейчас отвези меня туда, где побольше свежего воздуха.

И откуда видно на много миль весь мир.

Я подумал о том же самом. Мы проехали Льюис, свернули вправо и двинулись по дороге к Поулгейту. Несколько миль дорога вела наверх, к холмам. Пятьсот пятьдесят футов над уровнем моря, и вот в наши лица дует ночной бриз с пролива и у нас под ногами раскинулось все южное побережье:

Брайтон, Ньюхэвен, Сифорд и Истбурн — россыпь драгоценных камней, мерцающих в море. Мы вдыхали запах майорана и нагретой травы. Несколько судов, плывущих в тумане, казались уродливыми призраками. Мы вышли из машины, прошли несколько ярдов и, облокотившись на ворота у дороги, стали смотреть на звезды. Они представляли собой изумительное зрелище, просто дух захватывало. Я слышал, как Кэтрин глубоко вздохнула, и почувствовал, как ее плечо лишь слегка коснулось моего. Я посмотрел на звезды еще несколько секунд, послушал, как судно в тумане покашляло, точно старик, а над головой с треском пролетел майский жук.

Затем я повернулся к Кэтрин, положил руки ей на плечи и посмотрел в ее глаза. Я собирался заговорить первым, но она опередила меня:

— Я тебе нравлюсь?

— Да, — ответил я.

— И ты мне нравишься. Ты мне очень нравишься.

Я прижался своими губами к ее губам и обнял ее, а она обвила мою шею. Мы стояли так довольно долго, а затем она медленно сделала шаг назад, держа мою руку, и мы спустились к машине.

Я открыл заднюю дверцу, она скользнула внутрь, забилась в дальний угол и, вытянув руки, привлекла меня к себе. Я пролез вслед за ней, взял ее руки, и она вздрогнула, но не так, как тогда, когда мы первый раз поцеловались, — она перестала быть сдержанной и стала страстной, задыхающейся от желания.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что я не услышал его появления. Должно быть, он ехал на малой скорости, а затем остановил мотоцикл в нескольких ярдах. Я обнял Кэтрин, а она смотрела на меня, и ее рот был слегка приоткрыт; я дотронулся до ее щеки, шепча ее имя и радуясь первой вспышке страсти.

Вдруг позади открылась дверца, и он сказал:

— Выходи.

Утром я видел, как он беззвучно твердил сам себе какие-то гневные, горькие слова. Теперь услышал его голос. Это был низкий голос, и в нем звучали резкие нотки. Я не торопился повиноваться ему, поэтому он нырнул внутрь, ухватил меня за воротник куртки и вытащил наружу. Я упал на влажную от росы траву, а затем ощутил на своем правом боку носок его ботинка.

Отступив назад, он наблюдал, как я шумно пытаюсь вдохнуть воздуху. Он не подозревал, что я не просто пытаюсь отдышаться. Я тянул время, чтобы как следует рассмотреть его и решить, что же мне делать. В руке он держал за ремешок мотоциклетный шлем. Его кожаная куртка была распахнута, а джинсы заправлены в черные ботинки для верховой езды, настолько хорошо начищенные, что они отражали свет звезд.

Он постоял, а затем сказал:

— Ты — жалкий сопляк с дурацкой машиной...

Кэтрин вышла из машины и стояла, облокотись на нее, переводя взгляд с него на меня, глаза ее яростно горели, да и выражение лица было таким же: яростным и гневным.

Я не спеша поднялся на ноги, стянул с себя куртку и, не отводя от него взгляда, бросил ее Кэтрин. Он усмехнулся, и от этого его глаза показались посаженными еще ближе, но я видел лишь кончик языка, которым он облизнул верхнюю губу. Я понял, что он встревожился. Думаю, ему не понравилось то, как я спокойно поднялся с земли и снял с себя куртку.

Я дал ему подойти. Он бросил шлем мне в лицо и двинулся на меня, целясь одной рукой мне в горло и размахивая другой.

Я ухватил его за запястье и резко дернул его руку. Он перекатился через меня, и я дернул его за руку так, чтобы он еще долго помнил о своем плечевом суставе. Когда он ударился о землю, я развернулся и (стиль Миггса) ударил его точно в то место, куда он ударил меня. Ему это не понравилось, но он быстро вскочил, вцепился в мою рубашку и обхватил меня руками, пытаясь поднять и бросить. Он был силен, но не владел техникой.

Я ударил его головой в лицо, а коленом двинул ему между ног.

Когда он отпрянул и споткнулся, я врезал ему еще пару раз — по подбородку и чуть повыше сердца.

Это его и добило. Он лежал на земле, пытаясь, очевидно, понять, что произошло. Я стоял над ним и ждал, когда его дыхание станет ровным.

Затем сказал:

— Ты выбрал не сопляка. У тебя есть две минуты на то, чтобы дойти до своей тарахтелки и смыться.

Я подошел к машине и взял у Кэтрин куртку. Потом зажег сигарету, а он все еще лежал на земле, издавая такие же хриплые звуки, что и суда, идущие в тумане.

— Твое время истекло, — сказал я.

Он поднялся и, не произнося ни слова, отправился к мотоциклу, видневшемуся в туманной дымке. Проходя мимо, он глянул сначала на меня, а затем перевел взгляд на Кэтрин, но она смотрела не на него, а на меня.

Через несколько минут я услышал шум мотоциклетного двигателя; вспыхнули фары, подрагивающие в тумане, а затем он выехал на дорогу.

Кэтрин подошла ко мне, глаза ее по-прежнему яростно сверкали.

— Тебе понравилось? — спросил я.

— Wunderbar[1].

Я отбросил сигарету в сторону. Она придвинулась ко мне вплотную, и через шелковую ткань рубашки я ощутил на своих плечах прикосновение ее рук, а ее рот казался мягким, бархатистым водоворотом. Но та магия, что настигла меня в машине и готова была сбить с ног, уже исчезла. Она была где-то недалеко, но сейчас я не чувствовал ее столь же ясно, как раньше.

Если бы это было не так, я бы не слышал пофыркивающих судов или кричащего в темноте кроншнепа или, когда мы оба сотрясались от дрожи, вызванной не холодом тумана, я бы не открыл переднюю дверцу машины и не помог ей сесть на соседнее с водительским сиденье.

Я зажег новую сигарету и еще одну — для нее; мои руки больше не дрожали.

— Wo gehen Sie hin?[2] — спросила Кэтрин.

— В трактир, выпьем по пинте пива. И говори по-английски.

Она засмеялась, открыла сумочку и, ища пудреницу, вывалила ее содержимое себе на колени. Пистолет. Она и не пыталась скрыть от меня то, что предстало моим глазам, и я почувствовал себя так, словно мы оба стали членами какой-то тайной ложи. Я взял пистолет в руки и спросил:

— Откуда он у тебя?

Это был автоматический пистолет итальянской марки «беретта». Свет, лившийся с приборной доски, не давал мне возможности сказать точно, какого он был калибра, 6-го или 8-го.

— Я купила его в Брайтоне у одного человека.

— Зачем?

На секунду Кэтрин перестала пудрить нос и сделала гримасу. Мне хотелось поцеловать ее, но я решил дождаться ответа.

— Потому что я в чужой стране. Для защиты.

— Если этот парень один из твоих друзей, то пистолет, может, тебе и понадобится.

— Или ему.

Она засмеялась, принялась складывать вещи в сумочку и забрала у меня пистолет.

— У тебя есть разрешение?

— А разве оно нужно?

— Ну, тебе, черт возьми, виднее. Кто это был?

— Дино. Один знакомый. После обеда он подкарауливал меня возле отеля.

— И ты молчала?

— Но твоя машина очень быстрая. Я думала, мы отвяжемся от него. Он жутко ревнивый.

— И у него есть на это причины?

Она посмотрела на меня; взгляд ее был колючим, и мне показалось, что она тщательно обдумывает, рассердиться ей или нет. Затем Кэтрин улыбнулась:

— Нет.

Я готов был расцеловать ее и знал, что она ждет этого. Но я лишь завел машину, и мы съехали по склону холма, затем отыскали в деревне трактир под названием «Уэст Файл», и без всякого удивления обнаружил, что в выпивке она могла бы тягаться с завсегдатаями этого заведения.

Я отвез Кэтрин домой около полуночи. Она жила на маленькой улочке возле вокзала, и, когда мы стояли в дверях и прощались, я слышал радио, оравшее в доме.

Лежа в постели, я открыл аварийную бутылку и плотно приложился, раздумывая над случившимся и удивляясь тому, каким я был дураком или каким мог бы стать. Дино, возможно, действовал по собственному усмотрению. Но Кэтрин знала, что он был там, и не предупредила меня. Тот факт, что меня смогли запросто вытащить с заднего сиденья автомобиля, нисколько не смутил ее. В любом случае ее это устраивало и в любом случае взволновало. Я договорился, что встречу ее вечером у отеля «Шип».

Глава 3

Прощай, Дино

Я приехал в Лондон на следующий день утром, припарковался на Беркли-сквер, прошел к отелю «Браун» и разыскал Ганса Стебелсона. В его гостиной на столе стояла большая ваза с голубыми и желтыми ирисами, а на камине — фотография в обтянутой кожей рамке, на которой был изображен маленький мальчик в Lederhosen[3]. Стебелсон был еще в халате. Я почувствовал сильный запах одеколона. Он заказал кофе, предложил мне сигарету и, казалось, был очень рад видеть меня.

Я сказал:

— Кэтрин Саксманн живет в Брайтоне, на Кэдмен-авеню, дом 20. Это возле вокзала. Она работает в магазине одежды «Бутик Барбара» на Норт-стрит. Я немного потратился. Мой секретарь запишет расходы и пошлет вам счет.

Он кивнул и, попросив меня повторить еще раз, записал все в маленькую книжку в черном кожаном переплете. Затем спросил:

— Вы ее видели?

— Да, — ответил я. — Она очень красивая девушка.

Он улыбнулся, но лишь одним ртом, без участия своих карих пластмассовых глаз, так что на какой-то миг я даже решил, что у него нервный тик.

— Вы с ней разговаривали?

Я кивнул:

— Я пригласил ее на обед. Естественно, не упоминая вашего имени.

— И каковы ваши впечатления?

— Ну что же. Она красивая девушка. Кроме того, она носит в сумочке автоматический пистолет «беретта», на который у нее нет разрешения.

Стебелсон кивнул, а затем заметил:

— Кэтрин необычная девушка. Зачастую кажется, что она родилась не в свою эпоху. Я за нее беспокоюсь.

Я не стал спрашивать почему. Либо он скажет мне это сам, либо не скажет вообще.

— По-моему, она прекрасно может сама о себе позаботиться.

Стебелсон покачал головой:

— Нет. Что касается некоторых вещей, нет. Вот почему, мистер Карвер, я бы хотел, чтобы вы последили за Кэтрин. Вы уже познакомились с ней. Если, скажем, раз в неделю вы навещали бы ее и давали мне отчет о том, чем она занимается, куда ходит или если вдруг она решит куда-нибудь уехать. Разумеется, я оплачу все расходы.

— Как вам будет угодно.

— Да, я был бы не против. Очень даже не против. Я, возможно, приеду сюда в следующем месяце. К тому времени мы можем пересмотреть ситуацию.

Я встал, подошел к маленькому столику с телефоном и загасил окурок в пепельнице:

— Буду держать связь с вами.

— Благодарю вас, — ответил Стебелсон и, когда я уже подошел к двери, добавил:

— И если возможно, убедите ее выбросить этот дурацкий пистолет в море.

Я зашел за угол, отыскал телефонную будку и извлек из кармана кучку мелочи, чтобы позвонить. Я набрал номер магазина в Брайтоне, который был нацарапан в блокноте Стебелсона.

Женский голос на другом конце провода с изысканностью бамбуковой рощи, качающейся на ветру, произнес:

— \"Бутик Барбара\". Чем могу служить?

Я положил трубку и уставился на грубый набросок лошади, который кто-то нарисовал карандашом на стенке будки. Я решил, что за дополнительные обязанности стоит попросить дополнительный гонорар.

Потом выпил стакан пива и съел сандвич в баре у дороги, а к четырем часам вернулся в Брайтон. «Бутик Барбара» закрывался в пять часов. Я стоял на другой стороне улицы и смотрел, как из магазина выходят продавцы. Я увидел двух молоденьких девушек и высокую, с костлявыми плечами женщину постарше. Кэтрин Саксманн среди них не было.

В половине шестого она не появилась возле отеля. Я прождал час, а затем поехал на Кэдмен-авеню, 20. Дверь мне открыл высокий молодой человек со светлыми волнистыми волосами. Он был без пиджака и в одной руке держал книгу в мягкой обложке.

Я спросил его о Кэтрин Саксманн, но он покачал головой:

— Она уехала.

— Куда?

— Не знаю. Мама сказала, что она пришла домой в обед, упаковала вещи и уехала.

Из глубины дома послышался женский голос.

— Мама сказала, — продолжал парень, — что она заплатила за проживание и даже больше. Она ведь не предупредила за неделю.

— Она не оставила свой новый адрес?

Но прежде чем парень успел ответить, над его плечом возникло лицо его матери, утомленное, полное, приятное лицо.

Оглядывая меня, она сказала:

— Нет, не оставляла. Просто уехала в большой машине, с водителем за рулем.

— И никакой записки для меня? Моя фамилия Карвер.

Она покачала головой:

— Никаких записок. Просто заплатила и уехала. Мне будет не хватать ее. Она была хорошей собеседницей во время прогулок.

— Лучше бы она сидела дома, — сказал парень.

Его мать подмигнула мне:

— Гарольд невзлюбил ее, потому что она невзлюбила его.

Я вышел обратно на дорогу к тому месту, где припарковал машину. Рядом с мотоциклом, который был прислонен к обочине за машиной, стоял Дино.

Я протянул ему свою визитку; он взял ее и прочитал. Я спросил:

— Где тут ближайший бар?

— За углом.

Мы прошли в бар, сели за угловой столик и взяли две большие порции виски. Рассмотрев мою визитку, Дино сразу же переменился и, судя по всему, решил больше не наезжать на меня.

— Интерес у меня чисто профессиональный, — сказал я.

— Да уж не очень-то похоже.

Антон ПЕРВУШИН

— Но тем не менее. Расскажи-ка о ней.

Минуту он молчал, отхлебывая маленькими глотками виски и раздумывая над чем-то. И наконец сказал:

ВОЙНА ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ

— Она не такая, как остальные девушки, понимаете? Встретил ее месяц назад. Ей нравилось кататься, сидя на заднем сиденье старого мотоцикла. Не зачем-то там, а из-за скорости.

Она с ума сходит от быстрой езды.

Дино допил свое виски, и я заказал ему еще.

— Ну а остальные друзья?

— У нее больше нет друзей.

— Ты знал, что она собиралась делать?

— Так, примерно. Она сказала, что ждет новостей насчет работы.

«Даже эпоха тирании достойна уважения, потому что она является произведением не людей, а человечества, стало быть, имеет творческую природу, которая может быть суровой, но никогда не бывает абсурдной. Если эпоха, в которую мы живём, сурова, мы тем более должны её любить, пронизывать её своей любовью до тех пор, пока не сдвинется тяжёлая масса материи, скрывающей существующий с её обратной стороны свет». Вальтер Ратенау
— Какой работы?

— Кэтрин не говорила. Просто работы. Но она не сказала, что уедет сегодня.

— А ты ее сегодня видел?

«— …Тогда всё понятно, — сказал Болванщик. — Убить Время! Разве такое ему может понравиться?» Льюис Кэрролл
— Утром. Я подбросил ее до работы. Я обычно так делал, кроме тех дней, когда бывал утром занят. — Минуту он мялся, а затем спросил:

— Вы хоть раз с ней танцевали?

ПОНЕДЕЛЬНИК ПЕРВЫЙ

Дино уткнул свой нос в стакан, не глядя на меня, вид у него был какой-то грустный и усталый. Было несложно понять, что с ним. Он был безнадежно влюблен в нее.

— Нет.

— Что за девушка! Она все умеет. Танцевать, плавать, кататься на коньках. И на старом мотоцикле. У нее не было водительских прав, но иногда я давал ей попробовать. Мистер, у меня от ее езды волосы дыбом вставали. Как будто она всю жизнь этим занималась, понимаете. Это что-то непередаваемое. И у нее есть пистолет. Она ездила в Дайк на уик-энд и стреляла по молочным бутылкам. Все время пугала меня, чтобы посмотреть, как я буду реагировать.

— Брайтону, должно быть, сильно не хватает ее.

— Да, он уже мертв. А остальные всего лишь картонные куклы.

«Приготовьтесь, сейчас вам предстоит услышать нечто невероятное. Наша компания, хоть и вполне легальная, всего лишь ширма, предназначенная для добывания средств. Настоящее же наше дело — патрулирование времени». Пол Андерсон
— И это все, что ты о ней знаешь?

— А вы знаете что-то еще?



— Нет. Она даже не намекнула тебе, что это за работа?

— Да нет. Но мне почему-то показалось, что это как-то связано с той женщиной.

11 августа 1938 года (год Тигра)

— С какой женщиной?

КОЗАП — сектор «Эталон»

— Около недели назад какая-то женщина остановилась в отеле «Метрополь». А Кэтрин зашла туда выпить чаю. Я пошел туда, чтобы встретить Кэтрин, но явился слишком рано и увидел их.

Они прогуливались по улице перед отелем. Эта женщина такая старая и разряженная, как кукла, у нее были рыжие волосы. Но Кэти ничего не сказала мне о ней. Это было уже после того, как она упомянула о той работе. Это залетная птичка.

Ранним утром Иосиф Виссарионович Сталин прогуливался по своему рабочему кабинету в Кремле и размышлял. Странными показались бы его мысли непосвящённым. Странными показались бы они самому Сталину ещё вчера вечером, но сегодня — всё изменилось.

— Ты имеешь в виду рыжеволосую женщину?

— Да. У меня тут есть знакомый официант. Он проверил специально для меня.

Только что он закончил изучение краткого, но содержательного отчёта сотрудников Наркомата Внутренних Дел, курирующих работу группы учёных, фамилии которых лет с десяток уже как вымараны с титульных листов многочисленных учебных пособий для студентов и школьников. Да, когда-то их имена гремели. Тяжеловесы узкой специализации, мастера популяризации, виртуозы формул, жрецы абстрактного мышления. Они ничего не значили для Сталина как люди. Так — список фамилий, по большей части «жидовских», оттиснутых аккуратными машинописными буковками на листах стандартного формата. Головастики, за сухими интегралами прячущие свой страх перед суровыми законами жизни. Но именно они, эти люди, которых Сталин в душе просто-напросто презирал, они своей работой заставили Вождя думать сегодня о том, о чём он никогда ранее не задумывался.

Дино порылся во внутреннем кармане куртки и извлек оттуда кусочек бумаги. Он не дал мне его в руки, а лишь разрешил посмотреть издали. Может, его сердце и было разбито, но он не собирался ничего никому дарить.

Тогда я выложил на стол пару фунтов. Он забрал их и протянул мне бумажку. На ней было небрежно нацарапано: \"Миссис Вадарчи. Швейцарский паспорт. Приехала из Лондона.

А думал Сталин об удивительных свойствах времени.

Отель «Дочестер».

Я поднялся с места и сказал:

Время всегда представлялось ему единым потоком, бесконечной рекой, по которой плывем мы все, наши страны, Земля, Вселенная. Река, но и не река: нельзя нигде причалить, свернуть в сторону, поплыть, выгребая веслами, против течения. Всегда было нельзя. И вдруг, оказывается, можно! Пожалуйста, в любой момент и в любом направлении. И хоть сейчас отправляйся в семнадцатый спрашивать совета у Ильича. И значит, не просто так сам человек и все вещи, его окружающие, плывут себе вперёд в потоке времени, а каждый человек, каждая вещь — это растянутая во времени змея в бесчисленных своих воплощениях; и так же, как здесь и сейчас, существует он, Сталин, так и существует где-то независимо от него Сталин-секунду-назад, Сталин-две-секунды-назад, юноша Сосело Джугашвили, безусый поэт из семинарии, и маленький босой Сосо, сынок сапожника из Гори.

— Если вспомнишь что-нибудь еще, просто позвони мне. Я заплачу.

Он кивнул, по-прежнему не поднимая глаз, и сказал:

— Я извиняюсь за прошлую ночь. На меня просто что-то нашло.

— Забудем об этом.

Впрочем, не эта абстрактная мысль беспокоила Вождя. Другая, ещё более неожиданная, ошеломляющая и пугающая, заставляла его убыстрять иногда шаги, а руки — непроизвольно сжимать до боли в пальцах любимую трубку. Оказывается, время — это не просто река, состоящая из бесконечного множества ручейков, прямая и предопределённая. Это река с неисчислимым количеством притоков и ответвлений, и целые миры существуют не только там, позади или впереди — они существуют здесь и сейчас: невидимые, неосязаемые для органов чувств, потому как не может букашка, ползущая по одной стороне листа бумаги видеть, и осязать букашку, ползущую под ней, но с другой стороны листа. И Сталин с ужасом чувствовал, как затягивает, поглощает его эта мысль, как остается он один-одинёшенек, словно на пересечении множества коридоров с зеркальными стенами, полом, потолком, в которых он видит своё отражение, а те в свою очередь видят в других отражениях свои отражения, и так до бесконечности, и никто не может сказать, кто же тут настоящий: я, ты, он или вон те. А где-то, быть может, отражения искажаются, преломляясь друг в друге настолько, что и не он, Сталин, оказывается здесь, в кремлёвском кабинете, а поблёскивающий стёклами пенсне, хитровато ухмыляющийся Троцкий, или чего доброго — Бухарин (жива ещё память о недавнем процессе).

Я оставил этого парня с разбитым сердцем, но с двумя фунтами в кармане, у которого не было иного будущего, кроме как связать свою жизнь с городом картонных кукол, который ему достался. В какой-то степени я почти мог разделить его чувства к Кэтрин. Она и меня успела тронуть за сердце. Не настолько глубоко, как его, конечно, но он ведь находился под воздействием ее излучения дольше, чем я.

Я сдал свою комнату в «Альбионе» и вернулся в Лондон.

Я позвонил в «Дочестер». Мне сказали, что миссис Вадарчи у них нет. Но она останавливалась у них. Я удержался от соблазна позвонить Гансу Стебелсону и на следующее утро обсудил все с Уилкинс.

Только сейчас Сталин понял вдруг, по кромке какой бездны удалось ему пройти к вершине власти, и сколь много было шансов оступиться, рухнуть, заходясь криком, вниз. От какой неисчислимой суммы случайностей: случайных совпадений, случайно обронённых фраз, случайных мыслей и встреч зависела его личная участь и судьба этой огромной страны. Чуть что не так, чуть в сторону, и всё было бы совершенно по-другому.

Она сказала:

«Ведь меня уже раз двадцать — сто двадцать! — могли арестовать, — думал Сталин, внутренне холодея. — И раз пятьсот уничтожить. Это чудом можно назвать, что я удержался в двадцать четвертом. А семнадцатый? Разве не чудо, что большевики победили? Признайся, ведь и ты вместе со всеми не верил тогда в возможность продержаться после переворота хоть неделю…»

— Почему этот человек платит вам такие большие деньги за столь простое задание? Вы не сделали ничего такого, чего он бы не смог сделать и сам.

Сталин попытался раскурить трубку, но пальцы тряслись, и у него долго не получалось.

«Расстрелять бы их всех, — подумал Сталин с тоской. — Умники нашлись. Мне на голову».

— Он занятой человек.

И это был бы самый простой выход. Тем более, что Вождь с юности научился не доверять высоколобым мужам с правильно поставленной речью: вечно они что-нибудь придумают, мешают жить спокойно себе и другим. Вот атомную бомбу какую-то изобрели — подавай им деньги на разработку. Да русскому солдату все эти бомбы нипочем, будь они хоть трижды атомные!

Но что-то останавливало Сталина, интуитивно чувствовал он правоту ученых, и какая-то возбуждающе новая перспектива открывалась перед ним. Он понял в озарении, что и как нужно делать, дабы избавиться раз и навсегда от свежеиспечённого страха. Он решил действовать. Незамедлительно. Он шагнул уже к столу, на котором лежала папка с отчётом, и вдруг окружающее пространство с громким хлопком свернулось вокруг него в жёсткий тесный кокон, и Сталин провалился в темноту…

— Он? Вчера он все утро ходил по магазинам, потом отправился в Национальную галерею. В одиночестве завтракал в «Булестине». А днем отправился по реке к Гринвичу.



Я скривил лицо:

11 мая 1992 года (год Обезьяны)

— Неплохая работа.

Основной вектор реальности ISTI-58.96.А

День выдался преотличный, солнечный — быть может, первый настолько солнечный день новой весны.

У меня было несколько человек, которые выполняли для меня разные мелкие поручения такого рода. Я не собирался спрашивать у Уилкинс, кому именно она поручила вести слежку.

Вячеслав Красев, известный и очень модный в последнее время писатель, сойдя на остановке «Дворцовая», решил, раз уж подарком нам сегодня настолько славная погодка, дойти отсюда до Дома Писателей, что на Шпалерной, пешком. Путь не близкий, но и спешить особенно некуда.

— Он не из тех, кто привык швырять деньги на ветер, — заключила Уилкинс.

Проходя через площадь, он обратил внимание на столпившихся вокруг Александрийской Колонны хмурых людей пожилого возраста, с красными потрёпанными флагами, маленькими иконками вождей и неумело сделанными транспарантами.

— Моя поездка кончилась ничем. Я потерял эту девушку.

«Нелегко, наверное, приходится в наше время национал-патриотам и верным ленинцам, — думал Вячеслав, пробегая взглядом по знакомым до тошноты лозунгам, выписанным на транспарантах. — Это нужно быть каким-то особенным человеком, чтобы изо дня в день, из месяца в месяц различать в окружающем мире исключительно плохие, грязно-багровые стороны действительности; чувствовать, как всё туже затягиваются вокруг любимой, но глубоко несчастной страны сети несуществующих заговоров; когда паутина слепого ужаса, отчаяния заслоняет собой малейшие проблески сочувствия и добра, а нос старого приятеля, фронтового товарища, начинает казаться длинноватым: длиннее того предела, когда ещё можно было бы поддерживать с ним дружеские отношения. Глупые, запуганные, близорукие. Чертовски близорукие! Знали бы вы, сколько я повидал миров, за которые действительно стоило бы отдать жизнь, но не требующих поэтому никогда от своих детей подобной жертвы. И жаль, не дано мне донести до вас это знание, потому что не станете вы читать „сомнительных книжонок“ некоего Красева, а по-другому я не умею: нет способностей…»

— Хотите держать пари?

Внимание Вячеслава привлёк один из транспарантов. Лозунг, выведенный на белом фоне красными трафаретными буквами, показался необычным для подобного рода сборищ. Наверное, именно поэтому молодой человек (явный студент: очки, короткая стрижка, поношенные джинсы, грязноватая куртка) стоял в стороне от группы непримиримых борцов за идею, поглядывавших на него с нескрываемой враждебностью. Лозунг «студента» гласил: «КОММУНИЗМ — НЕ ТУПИК, КОММУНИЗМ — ЕЩЁ ОДИН ПУТЬ!»

Я посмотрел на Уилкинс — она стояла передо мной, прижав к груди папку, словно это был больной ребенок, и ее ледяной взгляд ясно говорил мне, что я наверняка проиграю пари.

«Забавно», — подумал Вячеслав.

— Нет.

Он ждал, что Нормаль каким-нибудь образом отреагирует на знакомую декларацию, но Нормаль безмолвствовала, и значит, можно не беспокоиться: случайное совпадение и не более того.

— Хотите, дам вам хороший совет?

Вячеслав прошёл мимо «студента», и глаза их встретились. Взгляд «студента» не выражал ничего, кроме скуки. Скучно ему было, оказывается, стоять на Дворцовой со своим нетрадиционным лозунгом, но уйти он не может. Почему? Бог его знает. У всякого свои причуды. И снова Нормаль никак не отреагировала. Впрочем, возможности её, как стало выясняться, тоже не безграничны. Она не в состоянии, например, анализировать совокупность ещё не возникших на Светлой Стороне связей. А кто в состоянии? Разве что Всадники…

— Слушаю.

Вот так и разминулись писатель Вячеслав Красев и скучающий «студент». А ровно через час после мимолетного обмена взглядами (об этом Красев не узнает никогда) со студентом едва не случилась трагедия. Несущийся на бешеной скорости грузовик, проскочив на красный свет, свернул на Дворцовую, и только вмешательство крепкого седовласого мужчины в поношенной «афганке» (именно так впоследствии его будут описывать многочисленные свидетели), появившегося вдруг на подножке ревущего ЗИЛа и два раза выстрелившего в водителя грузовика из длинноствольного пистолета, а затем успевшего перегнуться и вывернуть руль, позволило избежать удара радиатором в грудь и голову перепуганного «студента». Не услышит Вячеслав и сообщения о происшествии на Дворцовой, скороговоркой прочитанное тем же вечером диктором информационного агентства «Факт». Водоворот событий закрутит и его, и этот мир, понесёт сквозь бурю одной из самых странных и нелепых войн в истории человечества.

— Позвоните Стебелсону. Скажите, что вы ее потеряли и что на вас навалилось слишком много другой работы, чтобы вы могли продолжать эту.

Через час Красев уже сидел за столиком в уютном ресторанчике Дома Писателей и попивал кофе, оглядывая пустой в это время дня зал. Чувствовал он себя здесь вполне комфортно, ожидая начала скорого общения с людьми, которых хорошо знал и любил в новом своем обличье. И вот тут-то Нормаль и напомнила о себе.

— Это и есть ваш хороший совет?

Чуть кольнуло в кончике мизинца левой руки. Сигнал. Вячеслав откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Он настолько хорош, что мне ясно: следовать ему вы не станете.

«Слушаю».

«Прорыв. Синусоидальное возмущение по вектору. Вероятность хроноудара — 67,9 %. Предполагаемая мощность — 19 миллиардов хроноватт».

— Не знаю, — ответил я.

«Эпицентр?»

Уилкинс промолчала. Она подошла к двери и взялась за ручку, но остановилась.

«Середина 1938 года. С большей точностью определить не берусь».

— Да, я забыла вам сказать, — проговорила она. — Кто-то был здесь прошлой ночью. Должно быть, они использовали отмычку, чтобы вскрыть наружный замок.

— Они искали деньги? Только зря потратили силы.

Вот уж этого никак не ожидал!

— Нет. Они перерыли все папки. Замок кабинета был сломан. Они даже не пытались скрыть то, что сделали.

— Что-нибудь пропало?

— Нет. Но их интересовали материалы по делу Стебелсона.

«Переход», — скомандовал Вячеслав.

— Откуда вы знаете?

— Они сложили папки не в том порядке. Может, их разозлило отсутствие того, что ожидали найти, — его адрес или копию вашего счета расходов.

Уилкинс вышла.

И выскочил из основного вектора. Наблюдай за ним кто-нибудь в этот момент, он увидел бы, как тело известного писателя Красева вдруг выгнулось, рассыпаясь снопом ярко-жёлтых быстро гаснущих искр.

Через полчаса на моем столе зазвонил телефон.

Как и всегда при переходе из вектора на Светлую Сторону Времени Вячеслав испытал прокатившуюся от макушки до пят волну боли — следствие моментальной перестройки организма. Он стиснул зубы, чтобы не застонать. Теперь даже с закрытыми глазами Красев видел потоки времени.

— Вас спрашивает какая-то женщина, — сообщила Уилкинс. — Она не назвала своего имени.

Разумеется, он видел не всё их превеликое множество: Нормаль, оберегая сознание, преднамеренно сужала поле этого внутреннего зрения, вычленяя и обрисовывая лишь основные векторы, но и так, даже лишенное каких-либо красок, зрелище впечатляло.

— Соедините, — попросил я.