– Что вы делаете, если насильник появляется в приюте? – спросил Бовуар.

– Приглашаем его на чай с пирожными. Как по-вашему, что мы делаем?

«Верно ли это, хорошо ли это, нужно ли это говорить?» Бовуар прикусил язык. Почти.

– Вы вызываете копов, – выдавил он наконец сквозь собственные тонкие губы.

– Да, правильно. И ждем двадцать минут, пока они не поднимут свои толстые задницы.

– Это неправда, – возразил Гамаш.

– Ладно, может, вы и правы, но они приезжают недостаточно быстро. Это никогда не бывает достаточно быстро, если злодей ломится в дверь.

– И что вы делаете? – не успокаивался Бовуар.

– Мы решаем проблему сами.

– Как? У вас есть оружие?

– Вы шутите? Я похожа на сумасшедшую?

Гамаш откашлялся, предупреждая Бовуара, что реагировать не стоит.

– Поверьте мне, – продолжала мадам Флёри, – те из нас, кому удалось бежать, никогда больше не будут терпеть такое скотство. Никто не может войти в нашу дверь без разрешения. Никто не может прикоснуться ни к одной из этих женщин. Никогда. Ни в коем случае.

– «Те из нас»? – повторил Бовуар. – Вы тоже?..

– Вы ведь не думаете, что я делаю это исключительно по доброте душевной?

Бовуар так не думал.

– Послушайте, старший инспектор. – Она почти выплевывала слова. – Доктора приходят домой и бьют своих жен. Юристы. Копы. Огромное число жалоб на насилие со стороны полицейских.

Он был слегка потрясен, когда прочитал в ее яростном взгляде предостережение. Может быть, даже обвинение.

– Мой отец был судьей, – продолжила мадам Флёри, – и в нашем большом старом доме в респектабельном городском районе он бил детей. В восемнадцать лет я вышла за банкира, и, можете себе представить, он тоже меня избил. Потом он принес мне цветы, драгоценности, он плакал. Он рыдал, говорил, что просит прощения. Обещал стать примерным мужем. Никогда больше так не делать. И знаете что? – Она посмотрела на Бовуара широко раскрытыми глазами. – Я ему поверила. Потому что хотела поверить. Потому что мне пришлось поверить. Чтобы скрыть синяки, я надела великолепный шелковый шарф, который он подарил мне, и отправилась в клуб на ланч.

Она сделала паузу.

– Сами того не сознавая, мы держимся за то, что знакомо. Когда я наконец сказала об этом моей лучшей подруге, она не поверила. Никто не поверил. Они не хотели ничего знать. Здесь тогда был всего один приют. Переполненный. Но они приняли меня и постелили мне матрас на полу. Я спала на нем три месяца. Впервые в жизни я чувствовала себя в безопасности. И знаете, почему там безопасно? Не потому, что нас защищают копы, а потому, что мы сами заботимся о себе. Мы сами обеспечиваем свою безопасность.

– «Мы» – это сотрудники?

– «Мы» – это все тамошние женщины. Вы спросили, есть ли у нас оружие? Есть. И вы даете его нам с каждым ударом. С каждым синяком. С каждой сломанной костью. Это игрушка на дне коробки из-под хлопьев[32].

Она со стуком поставила свою чашку на стол, чай выплеснулся, и другие посетители кафе посмотрели в ее сторону.

– Это ярость, – сказал Бовуар.

– Это бейсбольные биты, – сказала мадам Флёри. – Когда в следующий раз увидите группу женщин в парке, тренирующих удар, вспомните мои слова.

Она вытерла расплескавшийся чай салфеткой, потом показала на слова, которые Гамаш только что написал в своем блокноте.

– То, что вы сейчас написали, верно, но не является извинением. Замкнутый круг издевательств. Моего мужа бил его отец. Он видел, как бьют его мать. Но когда он избил меня, он был взрослым и отвечал за свои действия. Они все отвечают. После избиения они чувствуют себя ужасно, покупают подарки и обещают стать лучше, но не меняются. Они не растут. Они остаются неуправляемыми детьми в обличье взрослого мужчины.

– Симона, – сказал Гамаш, – на берегу реки была найдена сумка с вещами, принадлежавшими убитой, но это довольно странный набор. Летняя одежда. Лекарство, в котором она, вероятно, больше не нуждалась.

– И что?

– Нас интересует вопрос, сама ли она собирала сумку.

Мадам Флёри задумалась:

– Возможно, и сама, в панике. Некоторые женщины сбегают без подготовки, просто срываются с места. Но большинство готовится заранее. Они собирают вещи и прячут сумку, чтобы можно было схватить ее в любой момент. У меня сумка стояла наготове почти целый год, прежде чем я набралась смелости уйти.

Бовуар попытался представить Симону Флёри испуганной молодой женщиной. Но потом он понял, что это бесполезно. Лишь немногие, посмотрев на него, смогли бы представить, какой развалиной он был не так давно.

Мадам Флёри взглянула на часы:

– Ухожу. Мой парикмахер не любит, когда я опаздываю. Если вам понадобится что-нибудь еще, вы знаете, как меня найти.

И она ушла. Арман не протянул ей руку, она тоже не предложила ему свою.

Но Бовуар протянул. В качестве предложения мира.

Симона Флёри посмотрела на его руку и ушла.

– Она считает, что каждый мужчина – насильник, – сказал Бовуар, опуская руку. – Это несправедливо.

– Ее избивали два человека, которым она верила. Вот что несправедливо. Она каждый день имеет дело с женщинами, пострадавшими от рук насильников. Она живет в этом. Невероятно, что она вообще может заставить себя смотреть на нас, а тем более разговаривать почти вежливо. – Гамаш кивнул на опущенную руку Бовуара со слегка согнутыми пальцами. – Что бы стал делать ты, видя направленный на тебя ствол?

Бовуар посмотрел вниз. Увидел свою руку. Руку, которая писала заметки, нарезала овощи, купала сына. Но мадам Флёри видела что-то иное.

Двадцать шесть тысяч звонков в год, подумал он.

Когда они вышли на воздух, в теплый не по сезону апрельский день, Бовуар инстинктивно вгляделся в лица прохожих и с некоторым удивлением понял, почему он всегда делает это.

Он подсознательно искал опасность. Всегда. Он повсюду видел потенциальные угрозы. В каждом. В пожилом человеке с сумкой на другой стороне улицы. В ребятах, смеющихся и толкающих друг друга. Во внедорожнике, слишком быстро мчащемся по дороге.

Предполагая…

Это стало его второй натурой. Жестко запрограммировано в нем.

Жан Ги Бовуар знал, что внутри каждого человека сидит убийца.

А мадам Флёри знала, что внутри каждого мужчины сидит насильник.

Оба были несправедливы. Но таков был их жизненный опыт. И условия.

Это была одна из множества причин, которые заставляли его уехать. Он должен был бежать из Квебекской полиции как можно дальше. Бежать из мира, наполненного угрозами. Он жаждал увидеть более добрый мир.

Он понимал, что, возможно, опоздал с бегством. Произошедшие в нем изменения безвозвратны. Но Жан Ги Бовуар считал, что должен попытаться вырваться на свободу.

Когда они проходили мимо кафе, он посмотрел в окно и увидел молодую официантку, собиравшую их чашки и оставленные ими деньги.

Она взглянула на него и мигом опустила глаза.

Жан Ги перевел взгляд на дорогу перед собой. Внимательно осматривая ее.

Глава двадцать четвертая

@MyrnaLanders: Я люблю работы @ClaraMorrow. Они гениальны.

@ClaraMorrow: Спасибо, @MyrnaLanders, но ты послала это

мне в личку. Ты так и хотела? Я сижу с тобой в бистро. О-хо-хо.

Вот и Рут. Вид деловой!

@MyrnaLanders: #КлараОтстой Merde.

@ClaraMorrow: @MyrnaLanders А это ты выставила на всеобщее

обозрение в «Твиттере». Ты просто согласилась со всеми, кто

считает мое искусство говном.

@MyrnaLanders: #КлараОтстой Правда? Черт…

@ClaraMorrow: @MyrnaLanders Прекрати, пожалуйста.



В оперативном штабе в Трех Соснах стоял запах мокрых носков, пота, кинзы и лайма.

Оливье и Габри отодвинули в сторону противопожарные инструменты и поставили куриный имбирно-чесночный бульон, сэндвичи и напитки.

Кроме старших офицеров, здесь находились и молодые агенты. Клутье и этот верзила Камерон. Хозяева бистро подозревали, что ест он немало.

– Какие новости про наводнение? – спросила Изабель Лакост.

– Здешнее? – уточнил Оливье. – Белла-Белла пошла на спад. Слава богу.

– А по всей провинции?

– Только то, о чем говорят в новостях, – ответил Габри. – Вы, вероятно, знаете больше нас.

– Это вряд ли, – сказала она. – Мы были заняты.

– По Си-би-си передают, что они прокапывают громадные траншеи, чтобы отвести воду, – сказал Габри. – Наверное, вы оттуда и почерпнули свою идею, Арман.

– Хорошо, – сказал Гамаш и выдохнул. – Хорошие новости.

– Вы видели, как обделался заместитель премьера, когда его спросили об этом? – спросил Оливье.

Вдвоем с Габри они изобразили – с некоторым преувеличением, как заподозрил Гамаш, – смену настроений на лице заместителя премьера: от недоумения к гневу и затем к самодовольству, когда ему сообщили, что план, кажется, работает.

– А потом, едва только он сказал, что присутствовал на собрании, на котором было принято решение делать отводы, как один журналист задал вопрос про сердитых фермеров, чьи поля оказались затоплены, – сказал Габри.

Он воссоздал на своем лице странную смесь раздражения и угодничества.

– Бедняга, – сказал Оливье, раскладывая на столе льняные салфетки. (Увидев это, Бовуар предположил, что следующим из корзины будет извлечен канделябр). – Ему не победить.

Пока подавали еду, Гамаш взял стационарный телефон и удалился с ним в кладовку. Другим не обязательно было слышать его разговор.

– Клуб «Алуэттс», – раздался жизнерадостный голос.

– Главного управляющего, пожалуйста.

– К сожалению, он на совещании. Могу я передать ему сообщение?

– Если бы вы могли вызвать его на минуту – много времени я не займу.

Гамаш объяснил, кто он, и вскоре ему ответили.

Разговор продолжался не больше минуты. Гамаш повесил трубку, немного подумал, а потом вернулся к столу.

Оливье и Габри ушли, и теперь за едой полицейские сравнивали свои записи.

– Значит, этот Жеральд Бертран отрицает, что знаком с Вивьен Годен, – сказал Бовуар.

– Oui. – Лакост взяла сэндвич с яичным салатом на свежем багете, приправленный небольшим количеством карри, вареного изюма и рукколы. – Он говорит, что звонившая ошиблась номером. Говорит, она глотала слова и была не в себе. Возможно, пьяная.

Бовуар небрежно протянул руку и взял сэндвич с арахисовым маслом, медом и бананом на хрустящем белом хлебе, когда заметил, что Клутье нацелилась на него.

– Не пьяная, – возразил Гамаш, – а избитая. Коронер говорит, что она выпила несколько унций, для опьянения этого недостаточно. – Он передал по кругу отпечатанные копии предварительного отчета. – Невнятная речь – это следствие побоев.

Он отложил в сторону свой сэндвич.

– От доктора Харрис больше ничего? – спросила Лакост, быстро просмотрев отчет коронера.

Бовуар проверил почту и покачал головой:

– Ничего. Что еще вы выяснили?

– Алиби Жеральда Бертрана подтвердилось, – сказала агент Клутье. – Его друзья говорят, что были у него дома в субботу вечером, смотрели хоккей по телевизору. Они появились у него немного раньше семи. Никто из них ничего не знает про роман Бертрана с Вивьен Годен. Даже имени ее не слышали.

– Еще одно обстоятельство – ребенок, – сказала Лакост. – Бертран присматривал за своей племянницей до шести вечера. Времени, чтобы встретить Вивьен у моста и вернуться до приезда друзей, явно не хватает.

– То есть ты не думаешь, что это он? – спросил Бовуар, откидываясь на спинку стула и откусывая здоровенный кусок сэндвича.

– Не думаю, – ответила Лакост. – Логистически это было бы затруднительно, и вообще я верю, что он говорит правду. Я видела его с племянницей. Он любит детей. Если бы любовница сказала ему, что беременна, он, вероятно, был бы не в восторге, но никогда не убил бы ее с ребенком.

Гамаш посмотрел на Бовуара, полагая, что тот продолжит свои вопросы, но увидел, что зять не может оторваться от сэндвича и его губы слиплись от меда.

– Значит, можно предположить, что он говорит правду, – сказал Гамаш, подхватывая эстафету. – Он не знал Вивьен. А это означает, что она звонила по неверному номеру. Причем несколько раз.

– Похоже, так и есть.

– Интересно, кому же она пыталась позвонить? – подумал вслух Гамаш. – Звонки прошли подряд, верно? В шесть пятнадцать.

– Начиная с шести пятнадцати. Четыре звонка за десять минут. И все на номер Бертрана.

– Странно, что она раз за разом набирала неправильный номер, – сказал Гамаш. – Можно один раз нажать не на ту кнопку. Обычное дело. Но чтобы повторять ошибку снова и снова? Даже если она была дезориентирована, то скорее тыкала бы в разные кнопки.

– И что, по-вашему, это значит? – спросила Лакост.

Гамаш опять посмотрел на Бовуара, который уже раскаялся в том, что откусил слишком большой кусок сэндвича, пусть и такого вкусного. Жан Ги принялся жевать еще энергичнее и жестом попросил Гамаша продолжать.

– Я думаю, – сказал Гамаш, – что Вивьен неправильно записала номер, по которому ей надо было позвонить. Так что набирала она правильно, но не осознавала, что номер неверный. На ее теле не нашли клочка бумаги с записанным номером?

– Нет, – ответила Лакост. – Мы нашли в ее бумажнике листок, но он весь промок и расползся.

– Ничего не разобрать?

– Ничего.

– Но это объясняет, почему она все время совершала одну и ту же ошибку, – заметила Клутье. – Записала неверный номер и не поняла этого. Так кому же она пыталась дозвониться?

– Я пока не готов отказаться от версии с Бертраном, – заговорил Бовуар, проглотив наконец сэндвич. – Вы правильно заметили: она не могла делать одну и ту же ошибку снова и снова. Так что, возможно, никакой ошибки не было. Она хотела позвонить Бертрану, и она до него дозвонилась. Мы не имеем представления, что она сказала ему на самом деле. С кем-то ведь она встречалась на мосту, и ей нужно было договориться о встрече. Думаю, Бертран лжет. Я приставлю к нему агента.

– Есть кое-что еще, – вставила Лакост. – То, что обнаружила агент Клутье.

Она повернулась к своей подопечной, как гордый родитель.

Это был момент славы бухгалтера. Лизетт Клутье собрала свои записки:

– Был ли у Вивьен Годен любовник, это еще не известно, а вот у ее мужа любовница точно была.

– Откуда вы знаете? – спросил Бовуар.

– Из Интернета, – ответила Клутье.

– «Википедия»? – поинтересовался Бовуар, наполовину шутливо, наполовину опасаясь ответа.

– Нет, – рассмеялась Клутье. – «Гугл».

Бовуар открыл было рот, но тут вмешалась Лакост:

– Дай ей объяснить.

– Поскольку дома у Трейси нет Интернета, – заговорила Клутье, – но есть веб-сайт и аккаунт в социальной сети, мне показалось очевидным, что кто-то ведет за него и то и другое, так что я отследила ай-пи-адрес и нашла эту женщину. Затем я зашла в открытый «инстаграм» Трейси и убедила ее дать мне доступ в закрытый аккаунт.

– Как вам это удалось? – спросил Бовуар.

– Я создала липовый аккаунт в «Инстаграме». NouveauGalerie. Написала, что я владелец галереи, ищу новых художников. Хочу пообщаться частным образом и увидеть побольше работ Карла Трейси.

– И она пустила вас в закрытый аккаунт, не зная, кто вы? – спросил Гамаш.

– Умно, – заметил Бовуар.

– Merci. – Она улыбнулась и посмотрела на Изабель Лакост, которая одобрительно кивнула. – И вот что я нашла.

Она повернула ноутбук экраном к Бовуару и Гамашу, чтобы они увидели фотографии Трейси и Вашон вместе. Фотографии определенно свидетельствовали о том, что они любовники.

– Прочтите вот это. – Клутье показала на экран. – «Она шлюха и пьяница. Ты заслуживаешь лучшего». Запись от Полины. Все предельно ясно.

– В смысле романа между ними – да, – сказал Гамаш. – Наверное. Но убийство?

– Взгляните сюда, patron, – сказала Лакост. – Запись в день убийства.

Гамаш и Бовуар наклонились ближе к экрану, читая текст, отправленный в середине дня в субботу.

«Все в сумке. Все готово. Сегодня вечером закончу. Я тебе обещаю». От Карла Трейси.

И ответ Полины Вашон: «Наконец-то. Удачи. Не облажайся».

Бовуар откинулся на спинку стула и выдохнул:

– «Я тебе обещаю». Господи Исусе. Значит, Вашон тоже поучаствовала.

– Более того, – подхватила Лакост. – Я думаю, это была ее идея.

– По крайней мере, ее содействие, – сказал Гамаш.

– Достаточно для предъявления ей обвинения в пособничестве, – заметил Бовуар.

– А для ареста Трейси за убийство? – спросила Клутье.

– Сомневаюсь, – сказала Лакост и посмотрела на Бовуара. – А ты что думаешь?

– Я думаю, все это превращается в очень крепкое дело, основанное на косвенных уликах. И возможно, ничего лучше у нас не появится. А присяжные смогут связать эти улики с Трейси. Признание в избиении, фотографии и переписка, явно свидетельствующие о том, что у него был роман, признанный здесь факт, что Трейси собирал сумку. – Он замолчал, чтобы подумать. – Этим объясняется летняя одежда. Он просто брал все, что попадало под руку, или же выбирал те вещи, которые Вивьен не оставила бы.

– Чтобы все выглядело так, будто она уехала по доброй воле, – сказала Клутье.

– Трейси даже сообщил Полине, что все произойдет этим вечером, – сказал Бовуар. – Что может быть более компрометирующим, чем это, черт побери? Молодец, Клутье.

– Merci.

– Вы говорили с Полиной Вашон? – спросил Бовуар.

– Non, – ответила Лакост. – Я хотела посмотреть, сможет ли агент Клутье вытянуть из нее что-то еще, представляясь владельцем галереи.

Бовуар кивал. Взвешивал.

Бывало, он посмеивался над Гамашем, когда тот сидел за своим столом, уставившись в пространство. Шеф терпеливо объяснял, что неподвижность и ничегонеделание – две разные вещи.

И вот теперь Бовуар сидел, уставившись в пространство, пока его мозг работал.

Времени на ошибку не было. Похоже, Полина Вашон – ключ к этому делу. Если они смогут обратить ее против Трейси, заставить ее дать показания в обмен на сделку, то дело можно будет передавать в суд.

– Он не заболел? – прошептала Клутье на ухо Лакост, и та не смогла сдержать улыбку:

– Он думает.

– А выглядит так, будто у него разболелась голова.

– Позвольте, я расскажу вам, – сказал Бовуар с легким раздражением, – что, по моему мнению, случилось тем вечером.

Пока он излагал свою версию, другие явственно представляли себе то, о чем он говорит.

– Предположим, Трейси избил Вивьен до потери сознания и пошел отлить и выпить, прежде чем разобраться с ней окончательно. Он вообще мог думать, что она уже мертва. Пока он отсутствовал, она пришла в себя и стала звонить Бертрану. Умоляла о помощи. Может быть, просила его встретиться с ней на мосту. Трейси слышит это и видит открывающуюся возможность. Гораздо более подходящую, чем прятать ее тело в лесу. Он решает последовать за ней и поспешно собирает сумку с ее вещами. Оказавшись на месте, он сталкивает Вивьен с моста. Пытаясь спастись, она ранит ладонь обломком подгнившего дерева. Потом Трейси скидывает следом за ней сумку и уходит. Ливень смывает все следы обуви и покрышек.

Дело сделано.

С этим сценарием он обратится к прокурору, когда придет время. Разве что появится что-то новенькое. Но в этом он сомневался.

– А Бертран? – спросила Лакост.

– Он так и не появляется. – Бовуар кивнул. Все отлично складывалось. – Но мы будем продолжать копать. Я хочу предъявить обвинение в предумышленном убийстве. Переписка доказывает, что преступление можно квалифицировать по самой тяжелой статье, но мне нужно больше.

Он оглядел сидящих за столом.

Гамаш кивнул. Он тоже хотел предъявить обвинение по самой тяжелой статье, но его немного утешало то, что, даже если все остальное не пройдет, у них уже сейчас достаточно косвенных улик, чтобы судить Трейси за убийство.

И все же кое-что беспокоило его.

– Странно, что мадам Вашон показала вам частную переписку, – сказал он, возвращаясь к ноутбуку. – Даже если она не знала, что вы из полиции.

– Она могла забыть, что там есть переписка, – предположила Лакост. – К тому же если не знать, что они планируют убийство, то из их писем ни о чем не догадаешься. На первый взгляд они могут быть о чем угодно.

– Oui, – кивнул Гамаш. – И это может создать затруднения.

– Одного я не понимаю, – сказал Бовуар, подавшись вперед и уперев локти в стол. – Как Трейси отправлял свои сообщения, если у него дома нет Интернета?

– На аккаунт можно выйти откуда угодно, – объяснила Клутье. – Вероятно, он выезжал в город и пользовался чьим-то компьютером. Или заходил в интернет-кафе. Я попробую выяснить, откуда они отправлены.

Бовуар еще раз изучил эти письма.

«Все в сумке. Все готово. Сегодня вечером закончу. Я тебе обещаю».

– Не хочу испортить дело, – сказал Бовуар. – Обвинение должно устоять.

Лакост кивнула:

– Устоит.

– Позвольте высказаться по другому вопросу: я хочу выпустить месье Годена, – сказал Гамаш.

– Но, – возразила Клутье, – разве он не…

– Не пытался убить Трейси? – закончил за нее Гамаш. – Может быть. Надеюсь, мы сможем убедить его, что арест Трейси неминуем. Что суд и заключение для Трейси гораздо хуже, чем смерть.

– А вы? – спросила Клутье. – Вы позволили бы убедить себя?

Гамаш уставился на нее. Она слегка покраснела и пробормотала:

– Извините, сэр, просто я знаю, что у вас дочь приблизительно тех же лет, что Вивьен, и я подумала…

– Не зарывайтесь, агент Клутье, – произнес он необычно жестким тоном.

Лакост и Бовуар, хорошо знавшие его, сразу поняли, что вопрос Клутье, пусть и неуместный, задел его за живое.

Они посмотрели на него, а Гамаш не сводил взгляда с агента Клутье.

Что-то вынуждало его относиться к ней настороженно. И он знал, что Бовуар чувствует то же самое.

Было очевидно, что любовь Гамаша к дочери наложила эмоциональный отпечаток на это дело, но очевидно было и то, что Омер Годен небезразличен Лизетт Клутье. Может быть, слишком небезразличен.

Но имеет ли это значение?

И так ли это на самом деле? Является ли ее протекционизм по отношению к нему чем-то бо́льшим, чем естественный порыв близкого друга?

Вот одна из проблем полицейского, работающего в отделе по расследованию убийств. Он склонен интерпретировать невинные, даже вызывающие восхищение действия как подозрительные. Если такое начинает происходить, то уже трудно изменить восприятие.

– Я хочу, чтобы вы поехали со мной, – сказал он Клутье. – Возможно, вы понадобитесь, чтобы успокоить месье Годена. Вразумить его.

– Я постараюсь, – сказала она. – Merci.

По-видимому, она думала, что это предложение мира, даже не подозревая, что этот вежливый старший офицер может иметь совсем другие мотивы, приглашая ее.

– Ты не возражаешь? – спросил Гамаш у Бовуара.

Тот кивком показал в сторону окна в дальнем конце зала:

– Мы можем поговорить?

Гамаш последовал за ним, невольно чувствуя то ли раздражение, то ли замешательство. Неожиданно для себя он понял, что спрашивал Бовуара ради соблюдения формальности, никак не предполагая, что тот может не согласиться.

Они шли к окну, и Бовуар слышал шаги шефа. Знакомые и в то же время чужие. Он привык слышать их впереди. Шаги ведущего. А не сзади, в арьергарде.

От этого не становилось легче. Конечно, он и в прошлом нередко не соглашался с Гамашем, иногда возражал очень громко. Но он всегда понимал, что последнее слово принадлежит Гамашу. Как и ответственность.

Однако теперь это было его дело. Он возглавлял следствие. Решения и ответственность были за ним.

Бовуар повернулся к своему наставнику и тестю:

– Клутье права. Омер Годен попытается убить Трейси. Вы это знаете. По-моему, вы совершаете ошибку.

Он внимательно посмотрел на Гамаша. И увидел его кивок.

– То есть ты бы предпочел, чтобы мы не освобождали месье Годена?

Жан Ги расслабился и понял, что Арман Гамаш не будет особо возражать:

– Я бы хотел услышать вашу аргументацию.

Прежде чем ответить, Гамаш на мгновение вгляделся в Бовуара. Своего протеже, а ныне босса.

Он вспомнил, как впервые увидел его. Они встретились в одном из отделений, куда агента Бовуара назначили прямо из академии. Коммандер отделения отправил его в подвал заведовать хранилищем вещдоков, потому что другие агенты не хотели работать с самоуверенным, задиристым, вечно недовольным новичком.

Агент Бовуар сидел за столом и сочинял заявление об отставке, в котором он в очередной раз сообщал всем, что он о них думает, когда в подвал вошел занятый очередным делом знаменитый глава отдела по расследованию убийств.

Коммандер отделения выделил этого трудного молодого агента в помощь старшему инспектору, надеясь, что тот разругается либо с Гамашем, либо с убийцей и либо тот, либо другой избавит их от проблемы по имени Жан Ги Бовуар.

Гамаш посмотрел через решетку на сидящего в клетке молодого человека. Бовуар уставился на Гамаша.

И они узнали друг друга.

По прошлым жизням. По прошлым сражениям.

И старший инспектор Гамаш поразил всех, кроме себя, когда забрал в свой отдел неуправляемого молодого агента. Человеческие отбросы, с которыми никто не хотел возиться. Через несколько лет Гамаш сделал его своим заместителем.

А теперь они участвовали в их последнем совместном следствии. Потому что Жан Ги рвался на свободу, и Арман отпустил его.

Это дело должно было стать, не без участия Гамаша, успешным завершением доблестной карьеры.

Но они еще не достигли финишной черты.

– Почему вы вообще решили отпустить месье Годена до того, как мы арестуем Трейси? – спросил Бовуар. – Тем более зная о его планах. Если только…

Бовуар оборвал себя. Почти вовремя.

– Если только? – повторил Гамаш, и Жан Ги опять почувствовал врожденное лидерство этого человека, прямо-таки излучаемое им. – Ты думаешь, я хочу, чтобы он убил Трейси?

– Non, вовсе нет. Просто… если честно, между нами? Я могу понять, что чувствует Омер. И вы, очевидно, тоже. Если нам не удастся собрать достаточно доказательств и Трейси уйдет из зала суда, то я могу поддаться искушению просто отойти в сторону и позволить Омеру сделать это.

Гамаш наклонил голову набок и уставился на зятя.

– Только не говорите мне, что у вас не возникло бы такого искушения, – сказал Бовуар.

– Искушение могло бы возникнуть. Признаться честно, я не знаю, что бы я стал делать, Жан Ги. Но надеюсь, не это.

– Тогда почему вы хотите отпустить его теперь?

– У меня есть опасения, что если его удерживать и дальше, то ситуация только ухудшится. Я арестовал его, чтобы дать ему время остыть. Но если это будет продолжаться, то он не только не остынет, а, напротив, разъярится еще сильнее. Я согласен: отпуская его, мы рискуем, но рискуем и удерживая его в тюрьме. Кроме того, это просто несправедливо.

Бовуар задумался, глядя в окно на Белла-Беллу и на мешки вдоль берега. На те, что продолжали стоять, и на те, что не выдержали натиска воды.

Трагедия была в шаге от них. Чтобы нарушить равновесие, требовалось совсем немного.

– Хорошо, выпускайте его. Я приставлю агента, чтобы наблюдал за его домом и следовал за ним, когда он будет уезжать.

– Тебе не придется это делать. Я собирался пригласить месье Годена пожить у нас. Его вещи уже здесь. И так я смогу за ним приглядывать. Да и вообще, ему лучше не оставаться одному.

– Это разумно?

– Наверное, нет, – ответил Гамаш с легким смешком. – Наилучший ли это вариант? Non. Но иногда приходится делать глупости.

Бовуар рассмеялся:

– Никогда не думал, что услышу от вас такие слова. Больше похоже на то, что обычно говорю я.

– Вероятно, вы влияете на меня, patron. – Гамаш улыбнулся, потом улыбка растаяла. – Разве сторож я брату моему?

– Он вам не брат, – возразил Жан Ги.

– Да, это верно. А Вивьен не Анни. Но все же я бы хотел, чтобы кто-то сделал это для меня, присматривал за мной, если бы…

Если бы Анни… Если бы Рейн-Мари…

Бовуар подумал и понял: если бы что-то случилось с Анни… с Оноре…

Кому-то пришлось бы сделать то же самое для него.

– Договорились, patron, – сказал он. – Кстати, а с кем вы говорили, когда ушли в кладовку?

– С «Монреаль Алуэттс».

– Что они сказали про Камерона? Почему отпустили его?

– Слишком много штрафных. Он был хорошим игроком, но дорого им обходился.

– Грубая игра? – спросил Бовуар.

– Я бы тоже так подумал, но нет. Удержания. У него словно рефлекс такой – схватить что-то и не отпускать. Никак не могли его отучить от этого.

Когда Гамаш шел к машине, слушая на ходу агента Клутье, которая возбужденно рассказывала, как можно и дальше тянуть за ниточку «Полина Вашон» в надежде получить побольше улик, в нем шевельнулась тревога.

Это не было то легкое неприятное ощущение в желудке, которое возникло немного раньше из-за опасения, что им не удастся посадить Трейси. То ощущение оставалось, хотя беспокоило Гамаша все меньше и меньше по мере того, как накапливались улики, грозившие погрести под собой Карла Трейси.

Нет, на сей раз он чувствовал что-то иное. Покалывание в затылочной части шеи.

Что-то шло не так. Они совершили какую-то ошибку или находились в шаге от нее.



– Кто это? – спросила Мирна, кивая в сторону машины, въехавшей в Три Сосны сразу после отъезда Армана.

– Наверное, полиция, – сказала Клара. – Они снова оборудовали себе штаб в старом здании вокзала.

– Хм, – произнесла Мирна. – Машина остановилась перед твоим домом.

– Правда? – сказала Клара, поворачиваясь к окну.

– Вы этого ждали? – спросила Рейн-Мари у Рут.

Старая поэтесса все утро глазела в окно бистро. И теперь, глядя на подъезжающую машину, она улыбнулась.

– Что ты сделала? – требовательно спросила Мирна.

– Вот увидишь. – Рут посмотрела на Клару. – Тебе, наверное, захочется поздороваться.

Из машины вышла молодая женщина.

– Почему? – поинтересовалась Клара, которой очень не понравилось довольное выражение на лице старухи.

– «Все, что туманит разум и мучит, – процитировала Рут. – Что подымает со дна муть вещей». «Моби Дик».

– Ты подняла со дна муть вещей? – спросила Мирна.

Рут была ужасно довольна собой, ее распирало от радости. Зрелище не самое привлекательное.

Под пристальным наблюдением подруг из бистро незнакомая женщина постучала в дверь Клары, а не получив ответа, повернулась, чтобы оглядеться.

И Клара узнала ее.

– Боже, Рут. Что ты наделала?