Углы большой гостиной тонули в полумраке. Светила небольшая бронзовая настольная лампа на низком столике красного дерева с изящными гнутыми ножками. В глубоких мягких креслах сидели двое — мужчина лет пятидесяти с лишним, в мешковатом пиджаке и тонком свитере, и женщина средних лет, в темном платье с глухим воротом и высоких кожаных сапогах. Женщина курила, то и дело стряхивая пепел прямо на ковер, закрывавший почти всю комнату. Сквозь узкие прямоугольные окна видны были в сумерках заснеженные ели и желтоватый свет редких фонарей.
Неподалеку от столика, положив тяжелую лобастую голову на лапы, лежала крупная собака-боксер.
— Сварить тебе еще кофе? — спросила женщина.
— Хватит, — выдохнул Юрий Николаевич и взглянул на светящийся циферблат часов на металлическом браслете. — Четверть девятого. Прости, но… у меня дежурство в одиннадцать. Так что не будем больше откладывать…
Женщина наклонилась к настольной лампе, посмотрела на часы. Свет на мгновение выхватил из полумрака ее лицо, худое, красивое, с глубокими тенями под глазами, со скорбными складками в уголках рта, уже тронутое старостью.
— А где Виктор? — спросил Юрий Николаевич.
— У себя… музыку слушает.
— Вот и ты ступай к нему. Ступай, ступай, тебе на это смотреть вовсе ни к чему.
Она подошла к собаке, присела на корточки, принялась гладить ее. Пес приподнял тяжелую голову, грустно посмотрел на женщину и шумно вздохнул.
— Бедный мой, хороший… — прошептала женщина. — Прости меня…
Глаза ее стали набухать слезами. Она ладонью утерла их, поднялась и включила большую бронзовую люстру. Стало светло, пропали деревья за окном, стекла сделались глянцевыми и непроницаемо черными.
— Я буду помогать тебе, — сказала она, машинально поправляя прическу.
— Лучше пойди к Виктору.
— Я буду помогать тебе, — упрямо повторила женщина.
— Не дури, Таня. Это выглядит намного хуже, чем ты думаешь. — Юрий Николаевич тяжело поднялся, опираясь на толстую палку, шагнул к ней, сильно прихрамывая. Было слышно, как громко заскрипел протез. Он взял ее руку, осторожно погладил.
— У Павла был рак… и у его собаки… — губы ее кривились, вздрагивали. — Словно какой-то рок… Нет, нет, я буду помогать тебе.
— А потом будешь мучить себя воспоминаниями?
— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — горько усмехнулась она. — Уже год, как умер Павел, а я… совсем не мучаюсь. Так, вспоминаю иногда… — Она принялась ходить по комнате. Толстый ковер скрадывал звуки шагов. — Мне чаще всего вспоминаются последние дни… Боже мой, какой он стал злой и раздражительный. Однажды он даже закричал, что я жду его смерти, и швырнул мне в лицо обручальное кольцо.
— Его можно простить, он был тяжело болен, — после паузы сказал Юрий Николаевич.
— Ведь он подобрал меня. Да, да, именно подобрал, голодную и холодную, с ребенком на руках. Подобрал и приютил.
И самые счастливые дни я прожила с ним.
И теперь собака… Единственное, что осталось от него, живое и преданное…
— Собака — другое дело. Она верит, что ты сделаешь для нее все самое лучшее.
И мучить ее больше нельзя, — сказал Юрий Николаевич.
Татьяна не отвечала. Юрий Николаевич с сожалением посмотрел на нее, потом прошел в прихожую, скоро вернулся, неся в руке саквояж.
Глаза Татьяны вновь начали набухать слезами. Пес, приподняв голову, внимательно наблюдал за ней. В его больших маслянистых глазах уже поселилась неземная потусторонняя тоска.
Татьяна вышла в прихожую, прикрыв за собой дверь. Она медленно поднялась на второй этаж, заглянула в спальню, в нерешительности постояла на пороге. Тусклый ночничок освещал двуспальную кровать, смятое одеяло. В углах широкого окна клочьями висела паутина. Она повернулась и задержалась перед второй дверью. Из щели виднелась полоска света.
Татьяна открыла дверь и вошла. Это была комната сына Виктора. У окна стол, заваленный магнитофонными кассетами, журналами, иностранными и советскими. На стене — широкая полка, сплошь уставленная пластинками.
Сам Виктор, долговязый, узкоплечий и длинноволосый парень лет семнадцати, полулежал в низком кресле, курил, пуская к потолку аккуратные колечки дыма. На голове были укреплены большие наушники с толстыми резиновыми прокладками, подсоединенные к магнитофону. Он не слышал и не видел, как вошла мать.
Она подошла ближе к столу, начала машинально перебирать кассеты. Он увидел ее краем глаза, снял наушники, и слабая улыбка проплыла по пухлым, еще мальчишеским губам:
— Ну что, ее уже умертвили?
Мать смешалась, не нашлась, что ответить. Слишком жестоко и бесцеремонно прозвучал вопрос. Она направилась из комнаты, сказав на ходу:
— Собирайся, скоро поедем. И прекрати курить!
Последних слов Виктор не слышал, потому что снова надел наушники.
Татьяна спустилась по скрипучей лесенке и увидела, что Юрий Николаевич сидит в прихожей на стуле и курит, опустив голову.
— Что?.. Уже все? — со страхом, пересилив себя, спросила Татьяна.
— Придется попросить Виктора помочь. Я один его не утащу. Удивительно тяжелый пес… Или я уже такой старый стал, что сил нету. — Он виновато улыбнулся и развел руками.
Татьяна вошла в гостиную, и в глаза бросилось большое, завернутое в старое байковое одеяло тело собаки. Она наклонилась, хотела погладить, но резкий голос Юрия Николаевича остановил ее:
— Не надо! Теперь это ни к чему. Лучше скажи Виктору, чтобы помог. И побыстрей, пожалуйста, Танюша, я на дежурство опоздаю.
Она испугалась его резкого, даже злого голоса, покорно пошла опять наверх.
— Помоги Юрию Николаевичу похоронить собаку, — сказала она, входя в комнату.
Виктор не слышал. Тогда она подошла к магнитофону и выключила его.
— В чем дело, мама? — Виктор с недовольным видом снял наушники.
— Помоги Юрию Николаевичу отнести и закопать Бека.
— Да что вы пристали ко мне со своим Беком?! — взорвался сын. — Сами убивали, сами и закапывайте!
— Что… что ты сказал? — голос Татьяны задрожал. — Ты что, обалдел, что ли? Почему тебе все время хочется казаться хуже, тем ты есть?
— Слушай, оставь меня в покое… пожалуйста, — поморщился сын.
— Я прошу тебя, слышишь? Не позорь меня. Юрий Николаевич не дотащит его один… Слышишь, Виктор?
— Слышу, слышу! — Он раздраженно швырнул наушники на тахту, поднялся с кресла.
Вдвоем, глубоко проваливаясь в рыхлый снег, они с трудом, пыхтя и задыхаясь, тащили мертвую собаку, завернутую в одеяло. Было холодно, неподвижно стояли заснеженные, будто облитые молоком, ели и сосны, на черном небе рябило от множества мелких ярких звезд. В стороне сиял желтыми огнями двухэтажный дом. На полдороге они остановились передохнуть.
— Панихиду по усопшей собачке маман не заказывала? — с издевкой спросил Виктор.
Юрий Николаевич не ответил. Тяжело, с хрипом дыша, он смотрел на звездное небо.
— Могу исполнить «Реквием». Включу маг на полную катушку. Будет торжественно и печально.
— Перестань, — устало проговорил Юрий Николаевич. — Слушать противно. Ты ведь уважал отчима? Или нет?
— Ну, уважал… Что из того?
— А он любил этого пса… очень любил. Хоть к этому имей сострадание. Берись лучше.
Они вновь тащили мертвую собаку, оставляя в снегу глубокую борозду. Под разлапистой елью была заблаговременно вырыта глубокая яма. В куче смерзшейся, припорошенной снегом земли торчала лопата. Юрий Николаевич сбросил тело собаки в яму, принялся закапывать. Несколько раз он останавливался, судорожно хватая ртом воздух.
Виктор стоял неподалеку, созерцал звездное небо…
«Жигули» одиноко гудели на пустом заснеженном шоссе.
По обе стороны черно-белой стеной стоял лес. Мелькали россыпи огней дачных поселков и подмосковных деревень.
Татьяна вела машину, Юрий Николаевич сидел рядом, а Виктор расположился на заднем сиденье. Юрий Николаевич покосился на светящийся циферблат спидометра, стрелка подползла к цифре сто.
— Гололед жуткий, а ты гонишь, как на пожар, — пробурчал он.
— Боишься? — усмехнулась Татьяна. — Долго прожить хочешь?
— Хочу. Ничего удивительного в этом нет. Удивительно было бы наоборот.
Татьяна не ответила, но скорость сбавила, смотрела прямо перед собой с окаменелым выражением лица.
— Мама, включи приемник, — попросил Виктор. — Хоть музыку послушаем.
Она вновь не отозвалась и приемник не включила.
— Прямо всенародный траур… — съязвил Виктор.
Мать опять не ответила. Проговорила после паузы, обращаясь к Юрию Николаевичу:
— Теперь я осталась совсем одна.
— Купи щенка, — посоветовал Юрий Николаевич. — Хочешь, достану? Такой же породы, боксерчика.
— Такой больше не будет.
— Будет немного другой. Но не менее добрый и благородный.
— Такого больше не будет, — повторила Татьяна.
— Как хочешь, дело предлагаю.
Долгое молчание наступило в машине.
Ровно и сильно гудел мотор, два белых луча от фар упирались в стену глухой темноты, рассеиваясь, таяли.
— Тебе Гусятинские звонят? — спросил Юрий Николаевич.
— Нет.
— А эти… товарищи Павла… как их? Степанковы, кажется.
— Нет.
— А этот? Часто приходил к вам. Бородач такой, художник.
— Нет.
— Неужели никто не навещает? Всего год прошел… друзья всё же.
— Мне никого не хочется видеть. И потом, это друзья Павла, а не мои. Своих друзей у меня нет… — она усмехнулась невесело.
— И что ты делаешь целыми днями?
— Как что? Хожу на работу… потом сижу дома. Пытаюсь воспитывать сына… — она опять усмехнулась.
— А как на работе? — помолчав, спросил Юрий Николаевич.
— Сижу в отделе, ничего не делаю… Скука, тоска. Я ведь и специальность свою давно успела позабыть…
— Можно подыскать что-нибудь другое.
— Что? Меня даже медсестрой в твою больницу не возьмут.
— Но ведь так тоже нельзя жить, Таня.
— А кто тебе сказал, что я живу? С того дня, как умер Павел, я забыла, что такое — жить…
— Жизнь есть всегда жизнь, — с некоторой робостью возразил Юрий Николаевич.
— Ты эти истины из букваря побереги для кого-нибудь другого.
Они проехали пост ГАИ на кольцевой дороге. Справа потянулись ряды бетонных коробок жилых микрорайонов с редкими пятнами светящихся окон. Проехали станцию метро.
— Останови здесь, пожалуйста, — попросил Юрий Николаевич.
— Не дури, я довезу тебя до больницы.
— Лишние хлопоты… — пробормотал Юрий Николаевич.
Они еще некоторое время кружили по темным пустым улицам, останавливались у светофоров, сворачивали направо и налево и, наконец, подъехали к высокому, ярко освещенному зданию больницы. Юрий Николаевич подхватил свой затрепанный саквояж и выбрался из машины.
Прими снотворное и постарайся выспаться, — перед тем, как захлопнуть дверцу, проговорил он. — С твоего позволения завтра я к вам загляну.
— Хорошо, — ответила она. — Спасибо тебе.
— Две или четыре таблетки седуксена и спать, — повторил он. — Больше не надо, плохо влияет на память.
— Я была бы счастлива, если б мне ее вовсе отшибло, — слабо улыбнулась она.
Затем перевела скорость, выжала сцепление. Машина мягко тронулась. Она оглянулась назад. Невысокий толстый доктор, прихрамывая, шел к подъезду больницы. А Виктор спал на заднем сиденье. Свесившиеся длинные волосы закрывали ему лицо.
Она остановила машину, повернулась назад, осторожно, заботливо, чтоб не разбудить сына, откинула волосы со лба и долго смотрела на его лицо, нежно провела кончиками пальцев по щеке, подбородку…
Они подъехали к дому, оставив машину у подъезда, поднялись в свою квартиру на шестом этаже.
— Чаю, кофе не хочешь? — спросила Татьяна.
— Спать хочу, — буркнул в ответ Виктор и ушел в свою комнату.
Она пошла на кухню, зажгла конфорку на плите, налила воды в чайник, поставила на огонь. Затем насыпала в джезв несколько ложек молотого кофе, сахара. Устало опустилась на стул, подперла кулаком щеку. Взгляд медленно блуждал по кухне, ни на чем не останавливался. У двери, на широкой низкой скамейке, две большие миски, одна с водой, другая с остатками каши и мясного фарша. Взгляд остановился па этих мисках. Она резко встала, выбросила остатки еды в мусорное ведро, тщательно вымыла миски. Потом заварила кофе, налила в чашечку, вновь присела у стола.
Громко стучали ходики. Татьяна прихлебывала кофе. Вдруг резко поднялась и стремительно пошла в комнату, включила свет.
Она выдвигала один за другим ящики большого письменного стола, что-то искала и не могла найти. Выбрасывала на стол и прямо на пол распечатанные старые конверты с письмами, поздравительные открытки, записки с телефонами. Потом она открыла створку настенного книжного шкафа и наконец нашла то, что искала, — большую цветную коробку, полную фотографий.
Она принесла фотографии на кухню, вывалила из коробки на стол, отхлебнула кофе и стала перебирать фотографии, отбрасывая одни и подолгу задерживая взгляд на других.
Вот она еще маленькая девочка в коротком школьном платье, с двумя огромными белыми бантами на голове. Как тут она похожа на Виктора! Вот они с мамой сидят на скамеечке перед большим деревянным домом. В наличниках вырезаны голуби и выкрашены в голубой цвет. Таня сидит у матери на коленях, и мать обнимает ее и смеется, глядя в объектив фотоаппарата. И Таня смеется.
И вот она уже взрослая девушка, хотя еще в школьном платье с белым передником. Она десятиклассница, выражение лица исполнено серьезности и достоинства. Внизу надпись печатными буквами: «Наша золотая медалистка Таня Скворцова. Город Елец, средняя школа № 5». Эту фотографию Таня рассматривала особенно долго.
Они ехали на картошку. Когда сдали вступительные экзамены и превратились из абитуриентов в студентов. Ехали в открытых грузовиках, хохотали и распевали песни. Туман по краям дороги, из тумана выныривали темные от дождя подмосковные деревни, прудки и речушки с поникшими ракитами и пропадали снова. Запах дороги будоражил всех. И они пели одну песню за другой.
та песня за два сольди, за два гроша,
С этой песней вспоминают о хорошем,
И поет ее веселая девчонка
В час заката у себя на чердаке…
И еще:
Я не знаю, где встретиться
нам придется с тобой,
Глобус крутится, вертится,
словно шар голубой,
И мелькают города и страны,
параллели и меридианы,
Но таких еще пунктиров нету,
Где бы нам с тобой бродить по свету…
Вместе со всеми пела и Таня, смеялась, и глаза были полны вдохновения. И почти все парни невольно обращали на нее внимание.
— Классный кадр… — даже с некоторым сожалением протянул худенький белобрысый паренек в вельветовой курточке. — И глаза… и все остальное.
— Откуда? Кто знает? — спросил атлетического сложения парень в сером свитере и штормовке.
— Таней зовут… Из Ельца, кажется, — ответил белобрысый. — А где Елец, кто знает?
— В России, — усмехнулся атлет в штормовке. — Моя будет…
Под носом у атлета тут же возникли не два, а четыре кукиша. Он спокойно посмотрел на кукиши, отодвинул их сильной, большой рукой, усмехнулся.
— Без фамильярностей, пожалуйста. В таких делах Роберт Сидякин слов на ветер не бросает. — С этими словами Роберт Сидякин поднялся и, пробравшись между деревянными лавками, тронул за плечо сидевшую рядом с Таней девушку: — Подвиньтесь, пожалуйста, леди.
Та удивленно взглянула на него, потом на Таню, презрительно фыркнула и чуть подвинулась. Роберт втиснулся между ними и уверенно положил Тане руку на плечо. С половины куплета подхватил песню. Таня посмотрела на Сидякина, перестала петь — во взгляде испуг и ожидание. Роберт подмигнул ей:
Мама, мама, это я дежурю,
Я дежурный по апрелю…
И Таня тоже запела, и руки Роберта убирать с плеча не стала. Тогда к ней с другой стороны подобрался белобрысый очкарик, оттиснул другую девушку и тоже положил руку на Танино плечо. Таня делала вид, что не замечает. А другие девушки метали в нее уничтожающие взгляды, и одна шепнула другой:
— Прямо с ума посходили! Подумаешь. Нефертити нашли!..
…А потом, когда палаточный городок спал, она обнималась и целовалась с Робертом Сидякиным, и он бормотал ей на ухо:
— Ты самая, самая… Самая красивая, умная, добрая…
— И ты, — счастливо улыбалась она. — Самый сильный, самый храбрый, самый, самый…
Татьяна очнулась от воспоминаний. Чашка из-под кофе была пуста. Она налила из остывшего джезва новую порцию, отпила два глотка. Глаза ее блестели, и она смотрела, смотрела фотографии, жадно, не отрываясь. И опять вспомнилось…
Она стояла на лестничной площадке, такой большой, что в волейбол играть можно. С мокрого пальто на чистый кафельный пол капала вода, и беретка с белым пушистым помпоном съежилась от дождя. А перед ней переминался в тапочках на босу ногу, в джинсах и расстегнутой рубахе Роберт Си-дякин. Пряча глаза, он говорил хмуро:
— Ну, чего ты пришла? Я тебя звал, что ли? — Несмотря на свое атлетическое сложение, он выглядел сейчас жалким и перепуганным.
— Я без приглашения… сама… — виновато отвечала Таня. — Что мне делать-то, Роберт? Ведь я же…
— Ну, кончилось все, понимаешь? — раздраженно перебил он ее. — Кончилось, понимаешь? Было и прошло. Что ты предлагаешь? И себя, и тебя обманывать?
— Нет, обманывать не надо, — замотала она головой.
— А чего ты тогда хочешь? Сама же говорила, чтоб все по-честному было. Говорила?
— Говорила…
— Ты ведь и аборт специально не стала делать, скажешь, не так?
— Не так, Роберт, не так…
— Рассказывай! Ну, поженимся мы, что это за жизнь будет? В подвале угол снимать? А еще университет кончать надо. Мы же через полгода так друг друга возненавидим, что… — Он не договорил, махнул рукой. — Ты этого хочешь?
— Трудно, Роберт, так трудно, ты не представляешь… — Таня кусала губы, головы не поднимала. — Я так верила тебе… так тебя любила…
— О-ох, это все прошлый век, старуха, — поморщился Роберт. — Еще столько разных красивых слов наслушаешься — уши завянут.
— Нет, — она решительно взглянула на него. — Ты со мной поступаешь подло.
— Опять двадцать пять, — развел руками Роберт. — Я тебе добра хочу. Только и всего. Честно говорю.
Таня секунду постояла, потом медленно пошла вниз.
— Подожди, я телефон врача принесу, — сказал Роберт. — Он все бесплатно сделает, я договорился…
Она не остановилась.
Татьяна отложила фотографию и поднялась. У нее разболелась голова. Она потерла виски, огляделась вокруг и побрела в комнату.
Над диваном, в простенке между окон, висел большой портрет мужа Татьяны. Крупное сильное лицо пожилого человека, грива седых волос, на плечи наброшена геологическая штормовка. Под портретом, на маленьких бронзовых крючьях, — крест-накрест охотничье ружье и геологический молоток. На другой стене, над маленьким письменным столом, множество небольших фотографий. Если приглядеться, на всех запечатлены два человека: Татьяна и ее муж Павел Суханов. Вот они на палубе теплохода, стоят, обнявшись у борта, счастливо смеются. Вот они на морском пляже. Вот с ракетками на теннисном корте. Вот Таня несется на водных лыжах. Вот Таня в окружении большой праздничной компании играет на гитаре и поет…
Таня медленным взглядом обвела комнату, вздохнула и повернула выключатель.
Все началось с ничем не грозящего разговора про Льва Толстого. Венька Панов, этот грамотей в очках, говорил на перемене:
— Суть каратаевщины, если отбросить всякие мелочи, — это всепрощение. Это понимание человека. Призыв к справедливости, состраданию. Призыв ко всем людям быть добрыми и честными, ибо в этих двух понятиях, по мнению Толстого, заключены главные достоинства человека. Поэтому Каратаев — один из самых любимых Толстым героев.
Говорил это Венька в основном для Лемы Минаевой — первой красавицы в классе. Она слушала Веньку, снисходительно улыбаясь, хотя трудно было предположить, что она что-нибудь понимает.
— Разве Наташу Ростову он любил меньше? — кокетливо спросила она и вздрогнула, потому что в класс вошел Виктор.
— Наташа Ростова — это любовь к прекрасному началу жизни! К русским женщинам, к умирающему дворянству! Я сейчас о других вещах говорю, неужели непонятно? — в голосе Веньки звучал тон превосходства.
— Говорит, как пишет, — сказал Виктор и подмигнул Генке Сабееву, который тоже слушал разглагольствования Веньки.
— А пишет, как Лева, — с готовностью подхватил Генка.
— А Лева пишет очень хреново, — закончил каламбур Виктор.
— Вы, серость рязанская, — обиделся Венька, — лучше возьмите и почитайте.
— Попугай, — сказал Генка, — прочитает и повторяет слово в слово.
Шла большая перемена, и в классе, кроме них, никого не было.
— Я хоть читаю, — продолжал обижаться Венька, — а вы вообще враги печатного слова.
— Смотришь в книгу и видишь фигу, — усмехнулся Виктор. — Сострадание, честность, доброта… Да твой Толстой до сорока лет, знаешь, как куролесил? Бабник был — второго не сыскать! Потом в святые записался. Сено стал кушать и к праведной жизни призывать! Ханжа! Все такие! Наворочают дел, а потом каются! — И вдруг Виктор схватил с доски мокрую тряпку и с силой запустил в портрет Толстого, висевший на стене над доской.
— Витька, ты с «ума сошел! — крикнула Лена.
С хрустом лопнуло стекло, часть осколков со звоном посыпалась на пол, другие впились, порвали бумажный портрет человека с седой бородой, с пронизывающим взглядом из-под лохматых насупленных бровей.
— Ты… ты, знаешь, кто? — тихо, но отчетливо проговорил Венька. — Фашист… скотина.
Виктор медленно подошел к нему, схватил за отвороты куртки, с силой тряхнул:
— Что ты сказал?
— Пусти… — Венька пытался вырваться.
— Витька, только попробуй, только посмей… — Лена толкала Виктора обеими руками. — Прекрати немедленно или я не знаю, что сейчас сделаю!
— Ладно, — процедил Виктор, — после сочтемся. — И он резко оттолкнул от себя Веньку. Тот зацепился ногой за парту, упал с грохотом. Вскрикнула Лена. И в это время до противности громко затрещал звонок, возвещавший о том, что перемена кончилась.
…— Кто же это сделал, а? — в который раз спрашивал историк Сергей Владимирович. — Ведь это же… Толстой. Как только рука поднялась?
Класс молчал.
— Признаваться стыдно? Как же так, братцы? Учишь вас, учишь, говоришь, говоришь и, выходит, все без толку? Память об этом человеке чтут миллионы людей, книги его читают и перечитывают, а вот нашелся один, который… э-э, да что там говорить! — И Сергей Владимирович безнадежно махнул рукой.
Резко скрежетнул стул, и встала Лена Минаева:
— Это Виктор Суханов сделал.
Словно ветерок пробежал по классу, и снова — тишина, напряженная, заряженная электричеством. Виктор не шевельнулся, так и продолжал сидеть, вытянув ноги в полинявших джинсах.
— Суханов, выйди, пожалуйста, — негромко попросил Сергей Владимирович. — Я не смогу вести урок, если ты будешь в классе.
Виктор встал, не спеша двинулся из класса, шаркая подошвами ботинок, держа в руке кейс с никелированными наборными замками.
А вечером, когда Венька Панов провожал Лену домой, Виктор поджидал их, привалившись спиной к чугунной решетке зоопарка. В красноватых лучах заходящего солнца было видно пруд, деревянную будку на плоту и лебедей, застывших на стеклянной глади пруда.
— Он же шмотками заграничными фарцует, Лена! — услышал Виктор голос Веньки Панова. — Со всякой шпаной якшается… портвейн жрет, как алкаш какой-нибудь. Да черт с ним, не это главное! Он же слушать никого не хочет, всегда себя первым считает. А если не по нему, сразу в драку лезет.
Из полумрака к Виктору вышли двое парней, длинноволосых, в коротеньких кожаных куртках. Один дымил сигаретой, не вынимая ее изо рта. Воротники курток подняты — ни дать ни взять, американские хиппи с журнальной картинки.
— Эти? — спросил один.
— Кента на себя возьмете, — негромко приказал Виктор. — А с герлой я сам поспикаю. Сначала я.
— О’кей, — сказал второй, и они вновь растворились в зыбком полумраке.
Проскакали редкие машины. Через улицу, напротив зоопарка, светились огнями высокие кирпичные дома.
— Ничего не понимаю, — вновь, уже близко, раздался голос Веньки. — Ты всегда идеализируешь.
— Ты много чего не понимаешь, Веня… хоть и много книжек прочел, — задумчиво ответила Лена.
— Ну, не знаю, не знаю… Я же не говорю, что он подонок.
— Жалко мне его, честное слово…
Перед ними неожиданно возник Виктор:
— Тебя… на минуту, — он пальцем указал на Лену.
Она молча направилась к Виктору. Отошла шагов на десять, но Виктор не останавливался. Еще шагов на пять… Он неожиданно повернулся, и Лена едва не наткнулась на него.
— Ну что, стукачка? — хрипло спросил он и наотмашь, сильно ударил ее по щеке.
Девушка пошатнулась, закрыла лицо руками.
А в это время позади них послышалась возня, шарканье по асфальту, глухие удары, ругань.
— Стерва, — сплюнул Виктор. — И я еще тебя за человека считал! — И он зашагал в темноту.
— Зачем тебе деньги?
— Нужно.
— Зачем? — настаивала Татьяна.
— Нужно, — повторял Виктор,
— И сколько же тебе нужно?
— Пятьдесят рублей.
— Зачем?
— Нужно. Я тебе отдам, успокойся.
— Каким образом?
— Неважно. Отдам.
— Нет, это очень важно. Ты не работаешь, где же ты достаешь деньги, хотела бы я знать.
— Я у тебя не прошу твоих денег. Павел Евгеньевич оставил на книжке деньги. Там есть и моя доля.
— Какая твоя доля? — глаза Татьяны расширились, она с удивлением и страхом смотрела на сына, такого чужого и непонятного.
— Ведь он усыновил меня, не так ли? — с угрожающей уверенностью говорил Виктор. — Значит, я имею право на свою долю в наследстве.
— Боже мой… — прошептала Татьяна. — Это какой-то страшный сон…
— Ну-у ладно! — Сжав кулаки, Виктор шагнул к ней, и мать в страхе попятилась. — Подавись ты этими деньгами! Думаешь, без тебя не обойдусь? Посмотрим! — Он вышел из комнаты, а потом из квартиры, с грохотом захлопнув дверь.
Татьяна обессиленно опустилась в кресло, тупым взглядом уставилась в пространство. Зазвонил телефон. Только третий звонок вывел ее из состояния оцепенения. Она подняла трубку:
— Слушаю.
— Здравствуйте. Это говорит Сергей Владимирович Кольцов, классный руководитель Виктора. Мне бы хотелось поговорить с его матерью.
— Я вас слушаю.
— Я хотел бы увидеться с вами, по возможности, не откладывая в долгий ящик. Когда вы сможете прийти в школу?
— Сейчас приду. — Она положила трубку, еще долго сидела неподвижно, и на лице застыла бесконечная усталость.
— Я понимаю, много непослушных, неуправляемых, трудных подростков, но откуда эта жестокость? Откуда это неверие ни во что? — говорил Сергей Владимирович, расхаживая у доски, над которой висел разбитый портрет Толстого. В классе были только он и Татьяна.
— Простите, здесь можно курить? — перебила учителя Татьяна.
— Что? Ах, курить? Да, да, пожалуйста. — Сергей Владимирович некоторое время молча наблюдал, как она доставала из пачки сигарету, несколько раз щелкнула зажигалкой. — Извините, Татьяна Ивановна, где вы работаете?
— В геологическом институте… старшим лаборантом.
— Понимаю.
— Ничего вы не понимаете. — Она затянулась, с силой выпустила дым. — Я закончила университет с отличием, а работаю лаборантом.
— Понимаю… — осторожно кивнул Сергей Владимирович.
— Да нет, не понимаете, — вздохнула Татьяна.
— Может быть… — пожал он плечами и присел на край стола напротив женщины. — И ведь ваш Виктор не производит впечатления барчука, папенькиного сыночка.
— Я и не баловала его никогда.
— Вот-вот, — Сергей Владимирович даже обрадовался. — Здесь какая-то смесь озлобления и цинизма… Он что-нибудь любит?
— Любит слушать музыку. — Татьяна отрешенно смотрела в окно. На улице незаметно наплывали сумерки.
— Музыку… — задумчиво повторил учитель. — Музыка — это хорошо. А какую музыку?
— Разную. Больше классику. Баха, Бетховена… Кажется, еще Рахманинова. По-моему, и джазовую любит. У него хороший слух, но учиться играть он не захотел. Хотя я три раза нанимала ему преподавателей.
— Тогда мне вовсе непонятно, Татьяна
Ивановна. Откуда в нем это отчуждение? Ведь пока не поздно, надо что-то предпринять. Родители избитого им Вениамина Панова подали заявление в милицию.
— Его исключат из школы?
— Директор хотел, но я… упросил его пока воздержаться.
Татьяна ненароком взглянула на покалеченный портрет Льва Толстого, смотрела долго, щурясь от дыма. Вдруг ей вспомнилось…
Однажды подобный разговор уже был. С нянькой тетей Настей. Татьяна принесла домой щенка в корзине с цветами. Маленького, голопузого, со сморщенной мордочкой и печальными карими глазами боксерчика. Он выглядывал из охапки красных гвоздик и тонко поскуливал.
— Витюша, это тебе! — объявила счастливая мать, протягивая сыну корзину со щенком и цветами.
Виктору тогда было десять лет. Он с любопытством разглядывал щенка, потом вынул его из цветов, прижал к груди, погладил.
Позади Татьяны возвышался отчим Павел Суханов, улыбался. А бабка Настя, располневшая грузная старуха, которую Татьяна привезла из Ельца, вздохнула шумно, явственно пробормотала:
— Энтим, милая моя, не отделаешься…