В течение часа после своего назначения Тиббетс чувствовал себя так, как будто внезапно очутился на планете другой цивилизации. Его посвятили в тайну расщепленного атома, рассказали, что ожидают получить от этого в военном плане, и сообщили, что если атомная бомба будет сделана, он станет пилотом, который сбросит первую. Ему также поручалась организация летных ядер 509-й авиагруппы и выбор тренировочного поля по его усмотрению. Когда Тиббетс отправился на своем В-29 на его поиски, его первой остановкой стал У эндовер в штате Юта, и дальше он уже не полетел. Уэндовер был обширным пустынным регионом, лежавшим в 125 милях от Солт-Лейк-Сити.

509-я с самого момента своего основания отличалась от других авиационных групп. Тиббетс обязал своих старших офицеров соблюдать секретность, не проинформировав их, что именно они должны скрывать. Тренировочные летные операции новой авиагруппы не походили ни на одну из тех, в которых пилотам приходилось участвовать прежде. Бомбометание проводилось неизменно с высоты 30000 футов, и каждый самолет постоянно сбрасывал только одну 10000-фунтовую бомбу. При этом отрабатывалось, главным образом, визуальное бомбометание, что немало озадачивало ветеранов-бомбардиров, так как ясные дни, необходимые для такого бомбометания, были в такое время года редкостью при ведении воздушной войны над Европой и обещали быть редким явлением над Японией.

Для посвященных в манхэттенские секреты, конечно, все было понятно. Тренировки с одиночными бомбами имитировали предстоящий атомный полет с единственной загруженной в бомбовый отсек бомбой стоимостью сотни миллионов долларов. В такой ситуации мы просто не могли позволить себе промахнуться мимо цели, а бомбометанию по радару полностью доверять было нельзя.

После сбрасывания своих имитационных бомб пилоты практиковались в совершении уже совсем необычного маневра. Чтобы не попасть под взрыв и избежать последующих ударных волн, сбросивший бомбу самолет, как подсчитали ученые, должен был находиться за восемь миль в тот момент, когда она взорвется 43 секунды спустя. Поэтому пилоты делали резкий разворот на 158 градусов и начинали резко пикировать, чтобы набрать скорость. Чтобы максимально облегчить свои самолеты, они снимали с них все вооружение, за исключением пулеметов в хвосте. Последнее обстоятельство особенно сбивало с толку не посвященных в атомный секрет летчиков.

Тем временем не ослабевали титанические усилия по созданию атомной бомбы. К 30 декабря 1944 года Гроувз посчитал возможным объявить конкретные сроки. «Первая бомба будет готова приблизительно к 1 августа 1945 года»,— написал он в докладной записке начальнику штаба генералу Джорджу Маршаллу. Так как уже поздно было использовать бомбу против Германии, где нацистский режим приближался к своему концу, Гроувз предложил, чтобы озаботилось тихоокеанское военно-морское командование: 509-й авиагруппе требовалась база, откуда самолеты могли бы достигнуть Японии. Генерал Маршалл, Стимсон и Рузвельт дали свое добро.

Для базирования 509-й авиагруппы был выбран остров Тиниан в удерживаемом американцами Марианском архипелаге. Ровная известняковая поверхность около шести миль в ширину посередине и тринадцати миль в длину делала остров идеальным стоявшим на якоре авианосцем, а его малые размеры как нельзя лучше отвечали требованиям секретности.

5 апреля военное министерство одобрило кодовое название «Centreboard» для операции сбрасывания атомной бомбы на Японию. А в конце апреля люди Тиббетса, у которых имелось уже пятнадцать «разоруженных» В-29, стали перебираться за океан.

Почти сразу после своего прилета на Тиниан 509-я стала островной достопримечательностью. Радио «Роза Токио» немедленно, правда без упоминания цели этой передислокации, поздравило ее состав с прибытием, но это были последние «официальные» известия, которые получили летчики других бомбардировщиков об этой странной авиачасти. Собственная военная полиция 509-й авиагруппы быстро обнесла колючей проволокой зону ее расположения и установила по периметру пулеметы. Чтобы пройти за эту ограду, даже генерал должен был показывать пропуск.

Наибольшее же удивление у экипажей других В-29 вызывали полеты 509-й. Ни Тиббетс, ни его люди не принимали участия в массированных авианалетах — и не смотрели потом с тоской на опустевшие койки невернувшихся товарищей. Вместо этого они отправлялись в самостоятельные полеты, бомбили при случае отдельные удерживаемые японцами острова или совершали перелеты за 3000 миль к японским городам, чтобы сбросить на них всего по одной бомбе — во всяком случае, такие слухи ходили в штабе авиакрыла.

Указанный генералом Гроувзом срок создания атомной бомбы — 1 августа — был определен с поразительной точностью. Местом, которое выбрали для ее испытания, явилась обширная зона бесплодной земли в Нью-Мексико, в пятидесяти милях от Аламогордо, время —

5.30 утра 16 июля. В этот день со вспышки, осветившей небеса на 250 миль вокруг, с эпицентром, горевшим ярче тысячи солнц, началась новая атомная эра. Гигантская огненная сфера с темно-фиолетовыми и оранжевыми разводами растянулась на целую милю, земля вздрогнула, мощнейший порыв раскаленного воздуха понесся во все стороны всесокрушающей волной. 100-футовая башня, на которой была помещена бомба, испарилась. До отнесенных на десять миль наблюдательных постов страшный грохот, последовавший за мгновенно произошедшей цепной реакцией, дошел многие секунды спустя. Вертикально вверх поднялся огромный столб белого дыма, превратившийся затем в гриб высотой 40 000 футов. По всему Юго-Западу местные жители слышали «удар грома и видели какое-то странное солнце, которое, казалось, взошло, а потом опять село». Находящаяся за мили от взрыва слепая женщина закричала, что она увидела свет.

Для правдоподобного объяснения такого сверхъестественного явления газетчикам в Альбукерке был вручен пресс-релиз, который приготовили заранее:

«Ранним утром на удаленной воздушной базе Аламогордо взорвался склад боеприпасов, вызвав яркую вспышку, которую, как сообщили, было видно даже в Гэллапе, в 235 милях к северо-западу».

Ученые переживали полный триумф. «Результаты испытания превзошли все наши самые оптимистические надежды»,— написал генерал Гроувз в своем конфиденциальном докладе, переданном министру Стимсону в Потсдаме. Выделившуюся при взрыве бомбы энергию оценили как эквивалентную 20 тысячам тонн тринитротолуола, как и предсказывалось.

Через несколько дней после испытания генерал Карл Спаатс был вызван из Европы в Вашингтон. В связи с его новым назначением командовать стратегической авиацией на Тихом океане генералу были даны устные приказы, которые он наотрез отказался принять.

— Послушай, Том,— сказал он генералу Томасу Хэнди, занимавшему должность начальника штаба, пока генерал Маршалл находился в Потсдаме,— если мне предстоит убить тысячи людей, я не стану делать это по устным приказаниям — хотелось бы иметь их на листе бумаги.

Хотя это шло вразрез с принятыми правилами (чем меньше писанины, тем меньше шансов для нарушения секретности), Спаатс получил свою бумагу.

Решение сбросить атомные бомбы на Японию имело немало противников и сопровождалось месяцами душевных терзаний и переоценок ценностей. С самого начала Манхэттенского проекта часть ученых втайне надеялась, что их исследования не увенчаются успехом, и когда атомная бомба все-таки была создана, многие из них стали писать страстные обращения и петиции с просьбой не использовать ее.

Среди военных лидеров адмирал Уильям Леги даже не пытался скрывать своего отвращения к атомной бомбе, а контр-адмирал Льюис Страусс и генерал Хэп Арнольд высказывались за ее применение лишь со значительными оговорками. Генерал Дуайт Эйзенхауэр говорил об этом вопросе в Потсдаме, надеясь, что бомба не будет использована против Японии. Однако большинство военных руководителей считало, что применение новой бомбы не поднимает никаких новых этических вопросов, по существу ничем не отличаясь от фугасных или зажигательных бомб, учитывая, что массированная бомбежка гражданского населения стала во второй мировой войне обычным делом. (В ночь на 9 марта, например, зажигательными бомбами было сожжено шестнадцать квадратных миль Токио, при этом погибло 78 000 жителей.)

Временный комитет, назначенный президентом Трумэном, рекомендовал, чтобы бомба была сброшена на Японию как можно скорее безо всякого особого предупреждения. Чтобы след от взрыва получился максимально четким, было решено взорвать атомное средство над городом, который сравнительно мало пострадал от бомбардировок. К этому времени таких городов в Японии осталось совсем немного, и подлежащий рассмотрению список включал всего четыре названия: Киото, Кокура, Ниигата и Хиросима (Нагасаки включили в последний момент). В конечном итоге число городов-целей первой очереди было уменьшено до одного. 2 августа на Гуам был послан сверхсекретный приказ, предписывающий, чтобы бомба была сброшена 6 августа, основная цель — городская промышленная зона Хиросимы.

Хиросима была известна в Японии как место, где росли исключительно красивые ивы. Этот большой портовый и промышленный город, который был приговорен теперь к смерти, на протяжении трех с половиной лет войны сотрясали разрывы всего двенадцати вражеских авиабомб. Но жители города отдавали себе отчет, что военная ситуация уже давно складывается не в их пользу. В доках, где производилась погрузка почти всех солдат, отправляющихся сражаться на юго-западный тихоокеанский театр военных действий, над большими портовыми сооружениями висела мертвая тишина. Гай-зенкан, «Зал Триумфального Возвращения», ще солдаты выслушивали последние инструкции и наставления, теперь был пуст. В городе, прежде кишевшем направляющимися за моря войсками, которых постоянно в нем находилось не меньше 100 тысяч, теперь стояла только одна дивизия, причем она предназначалась не для нападения, а для обороны. Включая части поддержки, в Хиросиме находилось около 24 тысяч солдат. Прежде постоянно загруженная гавань тоже пустовала. Американские самолеты сбросили так много мин в воды Внутреннего моря, что до Хиросимы смогло добраться лишь несколько судов.

Понедельник 6 августа 1945-го в Хиросиме немногим отличался от других понедельников этого года дефицитов, поражений, эвакуаций и принудительных работ. Почти в каждом доме женщины готовили завтрак на маленьких угольных горелках, которые служили японцам в их домах и кухонными плитами и обогревателями. Занятые многочисленными обыденными утренними делами, многие жители города не обратили особого внимания на сигнал воздушной тревоги, прозвучавший в семь часов девять минут. Те, кто посмотрел в небо в направлении слабо доносившегося гудения, увидели, если их зрение было достаточно острым, одинокий, очень высоко летевший В-29. Вероятно, это был самолет разведки погоды, один из тех, что часто появлялись по утрам. Он дважды пролетел над городом и в 7.25 направился в сторону моря. В 7.31 был дан сигнал отбоя.

Этот одиночный В-29 действительно был разведчиком погоды. Он назывался «Страйт Флэш», и приказ, которым самолет был послан на облет Хиросимы, значился как «Особое бомбардировочное задание №13». На такие же задания посылались семь из тринадцати бомбардировщиков Тиббетса.

4 августа семь экипажей этих бомбардировщиков были собраны в хижине, где проводились инструктажи, и капитан I ранга Уильям Парсонз, который должен был подготовить бомбу к сбрасыванию, показал им кадры атомного испытания в Аламогордо. После просмотра этого жуткого и величественного зрелища каждый из присутствующих понял, почему пилотов заставляли практиковаться в умении резко отваливать в сторону, разворачиваться и на большой скорости уходить. Парсонз также предупредил летчиков, чтобы они не пролетали через облако гриба из-за опасности радиоактивного облучения, и честно сказал, что никто не может быть уверен в том, что именно произойдет.

Следующий день, 5 августа, был очень жарким, от неумолимо палящего солнца в хижине-бомбосборочной 509-й авиагруппы собрались ученые, техники, чины военной полиции, агенты контрразведки и высшие офицеры ВВС, чтобы с благоговением последний раз глянуть на висевшую там на цепях атомную бомбу.

Около четырнадцати футов в длину и пяти футов в диаметре бомба весила чуть меньше 10 000 фунтов. Расщепляющаяся начинка составляла менее половины процента этого веса и была упакована внутри, как однажды заметил Оппенгеймер, «подобно маленькому бриллианту в огромном куске ваты». Взрыватель должен был быть установлен на 1850 футов. Когда падающая бомба достигнет этой высоты, детонатор воспламенит взрывной заряд, который бросит маленький кусочек U-235 co скоростью 5000 футов в секунду к куску U-235 большего размера со встречной вогнутой конической поверхностью. В момент их соединения и произойдет атомный взрыв.

(Этот главный кусок-мишень урана на Тиниан доставили два специальных курьера в свинцовом цилиндре размером с банку из-под картофельных чипсов. Данный им перед отправлением приказ однозначно гласил: ни при каких обстоятельствах не спасать свои жизни, прежде чем не будет спасен U-235. Если бы корабль начал тонуть — это был тяжелый крейсер «Индианаполис»— U-235 следовало погрузить на первую же спущенную на воду моторную лодку или спасательный плот. Крейсер вышел на Тиниан из Сан-Франциско и, остановившись лишь на несколько часов в Перл-Харборе для дозаправки, 26 июля доставил свой важный груз на остров^[44]. Три более мелких куска и-235были привезены на Тиниан по воздуху тремя разными самолетами, и каждый из них сопровождал занятый в Манхэттенском проекте агент-контрразведчик.)

6 августа, примерно в полночь, капеллан 509-й авиагруппы произнес короткую молитву за успех предстоящей миссии. После этого члены семи экипажей позавтракали, и в 1.37 три самолета полетели на метеоразведку к Хиросиме, Кокуре и Нагасаки. (В случае если бы над Хиросимой оказался туман, в качестве цели выбрали бы один из двух другох городов.)

Спустя час с лишним — это было в 2.45 — тяжело нагруженный бомбардировщик Тиббетса «Энола Гэй» (названный так в честь его матери) побежал по взлетной коралловой полосе и, оставив до ее конца лишь несколько ярдов, оторвался от земли. Вслед за ним с двухминутными интервалами взлетели два других В-29: один чтобы измерить силу взрыва и радиацию, другой для фотографирования. Четвертый В-29, который должен был ожидать на Иводзиме и быть готовым повезти бомбу дальше, в случае если бы у «Энолы Гэй» случились какие-нибудь поломки, отбыл ранее. Особое бомбардировочное задание №13 вступило в главную стадию.

Поднявшись в воздух, «Энола Гэй» столь стремительно взмыла вверх, что ее корпус задрожал от натуги. Члены экипажа облегченно вздохнули, когда Тиббетс набрал необходимую высоту и креном влево выровнял курс на Иводзиму, лежавшую в 622 милях к северу. На четырех тысячах футов Тиббетс сбавил скорость до крейсерской. Парсонз выбил погасшую трубку и, спустившись в передний бомбовый отсек, приступил к постановке бомбы на боевой взвод. Его работа заняла около 25 минут.

Помимо того, что это оружие, теперь полностью снаряженное и готовое к применению, имело совершенно новую, ядерную природу, оно имело хитроумнейшую электронную начинку. После его сбрасывания на 15 секунд включался целый ряд сложных запирающих таймеров, с тем чтобы взрывное устройство случайно не сработало за это время. Другой ряд устройств предохранял бомбу от взрыва выше 10 000 футов. После 15 секунд падения барометрические датчики запускали радиозапалы на высоте 1850 футов. Было установлено четыре таких запала, по крайней мере два из которых должны были сработать точно на нужной высоте, чтобы произошла детонация. Все эти устройства осуществляли свои действия в течение рассчитанных 43 секунд с момента сброса бомбы, после чего должен был произойти взрыв.

Чтобы застраховаться от каких-либо механических поломок, с помощью радиолокационного бомбардировочного прицела на борту самолета осуществлялся контроль электрических цепей внутри бомбы. Каждые полчаса во время полета происходила их проверка, и каждый элемент цепей должен был постоянно высвечиваться на панели прицела, в противном случае бомбу следовало привезти обратно на Тиниан.

В 4.55, как раз после наступления рассвета, «Энола Гэй» встретилась над Иводзимой с двумя В-29, которые должны были ее сопровождать, и, выстроившись широким клином и сохраняя полную радиотишину, три огромных самолета взяли курс на северо-запад в направлении японского острова Сикоку. После этого Тиббетс вызвал всех членов экипажа по селекторной связи. С этого момента, сказал он, каждый из них должен постоянно находиться у своего аппарата, а когда они достигнут берегов Японии, все селекторные переговоры будут записываться.

— Это для истории,— пояснил Тиббетс.— Так что следите за своим языком. Мы несем первую атомную бомбу.

Это был первый раз, когда большинство членов команды услышало это фразу.

В 7.09 далеко впереди них самолет разведки погоды «Страйт Флэш» достиг пригородов Хиросимы. Над Японией, насколько хватало глаз, стояла сильная облачность. Однако несколько минут спустя над городом небо прояснилось, и он стал хорошо виден. С той точки, откуда «Энола Гэй» должна была сбросить свой смертоносный груз, город внизу был так хорошо виден, что летчики могли разглядеть зеленые пятна растительности. Десятимильный просвет в густых облаках был словно знаком судьбы, обрекающей город на уничтожение.

В 7.25 со «Страйт Флэш» передали по радио сообщение о ситуации с заключением: «Совет: бомбить как основную цель». Расшифровав радиограмму, Тиббетс повернулся к стоявшему рядом штурману Теодору Ван Кирку и сказал: «Хиросима».

В 7.50 «Энола Гэй» пересекла черту побережья Сикоку, и экипаж облачился в свои защитные противозенитные костюмы. На пульте мониторинга было видно, что все электрические контуры бомбы находятся в порядке и какие-либо радиопомехи со стороны японцев отсутствуют.

К 8.09 в просвете между облаками обозначились очертания Хиросимы.

— Сейчас начнем заход на цель,— объявил по внутренней связи Тиббетс.— Как только услышите звуковой сигнал, не забудьте надеть очки на время вспышки.

Все члены экипажа имели специально изготовленные защитные очки на кристаллах хины, которые пропускали только один цвет, лиловый.

Лежавшая внизу Хиросима, открытая и беззащитная, предстала глазам бомбардира майора Тома Фереби, смотревшего на нее через бомбовый прицел с высоты 31 600 футов, уже знакомой по снимкам аэрофоторазведки. Точка прицеливания — центр главного моста через самый широкий рукав реки Ота — приближалась к кресту нитей прицела.

— Я поймал ее,— наконец сообщил Фереби и приступил к установлению автоматической синхронизации взрывного устройства бомбы, до сбрасывания которой теперь осталась только одна минута. Через сорок пять секунд он передал по связи звуковой сигнал, означавший, что через пятнадцать секунд произойдет бомбосбрасывание.

В 8.15 плюс семнадцать секунд створки бомбового отсека раскрылись, и самолет, мгновенно облегченный на десять тысяч фунтов, дернуло вверх. Тиббетс накренил машину вправо на шестьдесят градусов и стал резко разворачиваться на сто пятьдесят восемь градусов. Вираж был таким крутым, что фюзеляж бомбардировщика заскрипел.

Торопливо предупредив Боба Карона, хвостового стрелка, чтобы он сообщал обо всем, что увидит, Тиббетс начал мысленный отсчет сорока трех секунд. Каждое мгновение казалось бесконечным.

— Уже видно что-нибудь? — спросил он стрелка примерно через тридцать пять секунд.

— Нет, сэр,— послышалось из динамика.

Первый лейтенант Моррис Джеппсон, сидевший за пультом, с которого велся контроль за электрическими контурами бомбы, начал собственный отсчет и теперь уже был близок к концу: 40... 41... 42... Джеппсон остановился. «Не взорвалась»,— мелькнуло у него в мозгу.

В тот же самый момент мир перед глазами Боба Карона обратился в лиловую вспышку. Его глаза непроизвольно зажмурились под очками. Я, должно быть, ослеп, подумал он. Даже когда он смотрел через очки прямо на солнце секундой ранее, его было видно совсем слабо.

Карон был слишком потрясен в первые мгновения, чтобы сообщать что-то по внутренней связи. Он продолжал смотреть на взрыв, который за промежуток времени слишком короткий, чтобы его можно было измерить секундомером, превратился в огненный шар 1800 футов в диаметре и с температурой в центре сто миллионов градусов.

Хиросимы больше не существовало.

Сигнал отбоя в Хиросиме, прозвучавший 6 августа в 7.31 утра, мало что изменил в темпе жизни города. Большинство людей были слишком заняты, или слишком ленивы, чтобы уделять тревоге внимание. Удаление одинокого высоколетящего В-29 — самолета метеоразведки — вызвало среди населения не больше движения, чем его появление 22 минуты назад.

В 8.15 те немногие люди в Хиросиме, которые заметили появление новых, летевших клином самолетов, увидели, как в небе раскрылись три парашюта — с самолета-лаборатории сбросили приборы, которые должны были измерить и передать интенсивность и радиоизлучение вспышки. Глядя на парашюты, японцы оживились, думая, что с вражескими самолетами что-то не в порядке, и их экипажи начали спасаться.

Три четверти минуты в ясном небе над городом висели лишь три белых парашюта. Затем внезапно, безо всякого звука, над Хиросимой не стало неба.

Те, кому удалось пережить первое мгновение атомного взрыва над Хиросимой, вспоминали очень яркий и чистый свет, ослепляющий, поражающий воображение и внушающий благоговейный ужас красотой и многоцветием. Один очевидец описывал вспышку, которая из белой, увеличиваясь и распускаясь, стала розовой, а затем голубой. Другим казалось, что они видели «пять или шесть ярких цветов». Некоторые увидели просто «золотые вспышки» среди белого света, что вызвало у них ассоциацию — и это было, наверное, наиболее распространенным описанием — с огромной фотографической лампой-вспышкой, полыхнувшей над городом. Все впечатления были зрительными. Если и был какой-то звук, то его никто не запомнил.

Тысячи же людей вообще ничего не увидели. Они просто были обращены в пепел на том месте, где стояли, лучистым жаром, превратившим центр Хиросимы в гигантскую печь. Тысячи других жили дольше них, наверное, на секунду или две, чтобы быть изрезанными битым оконным стеклом, осколки которого неслись взрывной волной, или погибнуть под стенами, балками, каменными обломками или другими частями рухнувших строений, оказавшись на их пути.

Из-за определенных факторов и их сочетания произошли большие разрушения, чем рассчитывали ядерные эксперты. Во-первых, это точность бомбометания. Майор Фереби осуществил прицеливание почти совершенно: несмотря на то обстоятельство, что ее сбросили с быстролетящего самолета за три мили, если мерить по земле, и почти за шесть миль по воздуху, бомба взорвалась на расстоянии чуть больше двухсот ярдов от установленной точки прицела.

Затем — время взрыва. По всей Хиросиме тысячи печурок были полны горящих углей из-за готовящегося завтрака, и почти каждая печка, опрокинутая мощной взрывной волной, превращала в факел построенный из дерева и бумаги дом. Оппенгеймер предполагал, что большинство жителей будет находиться в бомбоубежищах, и оценил предстоящие потери японцев в 20 000 человек. Но специальной тревоги не прозвучало (небольшие соединения самолетов много раз пролетали над городом, не сбрасывая бомб), и большинство людей спокойно продолжало заниматься своими делами. Как следствие этого, число жертв составило более 70 тысяч человек.

За начальной вспышкой последовал целый ряд смертоносных эффектов. Сначала возник жар. Он длился всего лишь мгновение, но был таким сильным, что плавилась черепица на крышах, выжигались кристаллики кварца в гранитных блоках, на расстоянии почти двух миль обуглились обращенные в сторону взрыва поверхности телеграфных столбов, а находившиеся поблизости люди превратились в черные силуэты на асфальте и каменных стенах.

В десяти милях от города мэр Кабэ, стоя в своем саду, отчетливо ощутил на лице жар, а кожа обгорала даже за две с половиной мили от эпицентра. А в полутора милях на оказавшейся под тепловыми лучами странице с типографским текстом с белой бумаги полностью выжглись все черные буквы. На сотнях женщин выгорели темные части их кимоно, светлые же остались необожженными, а на коже четко отпечатались, точно татуировки, цветные узоры с них.

После жара от огненного шара с силой дующего со скоростью пятьсот миль в час ветра понеслась ударная волна. Выдержать ее смогли только конструкции, которые оказывали ее напору минимум сопротивления,— перила на мостах, трубопроводы, вспомогательные мачты. Остались стоять стены нескольких учреждений, которые возводились с расчетом противостоять землетрясениям, но вокруг них все было усыпано булыжником. Взрывом разрушило все водопроводные магистрали, так что уцелевшие пожарные Хиросимы — две трети из них сразу погибли — оказались беспомощными в борьбе с начавшимися за несколько секунд тысячами пожаров. Совместно ударная волна и огонь уничтожили все отдельно стоящие дома на площади почти пять квадратных миль.

После жара, ударной волны и огня население Хиросимы ждало новое жуткое испытание. Через несколько минут после взрыва с неба пошел очень странный дождь. Дождевые капли были очень большими — как детские стеклянные шарики — и они были черными. Это вселяющее ужас явление стало результатом испарения влаги у огненного шара и конденсации ее в облако с последующим выпадением. Этого «черного дождя» было недостаточно, чтобы потушить полыхающий город, но вполне хватило, чтобы усилить панику среди и так совершенно потерявших головы людей.

После дождя начался ветер. Мощный «огненный ветер», который дул по направлению к центру катастрофы, постепенно усиливаясь оттого, что воздух над Хиросимой из-за пожаров становился горячим. Этот ветер был таким сильным, что вырывал с корнем огромные деревья в парках, где собирались уцелевшие, и поднимал в реках высокие волны, в которых утонули многие из тех, кто искал в воде спасения от жара и пламени.

Тиббетс был предупрежден, что ударная волна, вероятно, догонит самолет примерно через минуту после взрыва бомбы. В ожидании этого он поднял нос самолета вверх, чтобы набрать высоту, и сбросил скорость — приемы, которые по вычислениям специалистов-аэродинамиков должны были ослабить удар.

Из своей хвостовой турели Боб Карон увидел стремительно приближающуюся к самолету мерцающую линию. Она напоминала тепловую волну, которую можно увидеть вдалеке на асфальтовом хайвэе в жару, только она тянулась длинной дугой, подобно кругам на воде от брошенного в нее камня. Она была видимой благодаря вакууму, возникающему следом за сильно сжатым воздухом, в котором мгновенно конденсировался пар, образуя кольцо быстро перемещающегося тумана. Ударная волна неслась за самолетом со скоростью двенадцать миль в минуту, и, хотя о ее вероятной силе говорилось на инструктажах, ее реальная мощь потрясла команду.

— Зенитки! — от неожиданности воскликнул Тиббетс, когда бомбардировщик тряхнуло. То же самое представилось и Парсонзу — было такое ощущение, будто в двадцати футах от них разорвался большой зенитный снаряд.

— Приближается еще одна,— предупредил по внутренней связи Карон, и самолет встряхнуло ударной волной, которая отразилась от земли, после чего опасности для бомбардировщика закончились. В группе с двумя сопровождающими самолетами «Энола Гэй» взяла направление на юг, через предместья Хиросимы, и экипаж мог теперь посмотреть на результаты своей миссии.

Над всем городом поднималась пыль и, свиваясь в длинные серые столбы, устремлялась к центру, где возникла поразительно правильная по форме гигантская колонна белого дыма. В ее основании виднелись красные и оранжевые вкрапления, а сверху она раздулась в почти совершенный по виду гриб. Ножка этого странного облакоподобного образования напомнила кому-то огромный надгробный памятник. За несколько минут облако гриба поднялось вверх почти на четыре мили.

Противоречивые чувства охватили летчиков, когда они пролетали над уничтоженным городом. Одни испытывали эмоциональный подъем оттого, что бомба сработала, и надеялись, что это положит конец войне. Другие разрывались между чувством гордости и смятением. Третьи просто не могли воспринять то, чго предстало их глазам, как реальность.

Капитан Роберт Льюис, второй пилот Тиббетса, обрел дар речи одним из первых.

— Боже,— едва шевеля губами, произнес он.— Что мы сотворили?

Тиббетс велел послать открытым текстом радиосообщение на Тиниан, что «Энола Гэй» произвела бомбардировку своей основной цели визуально, с хорошими результатами и при отсутствии истребителей и зениток противника. После этого, когда они легли на курс на Тиниан, начав долгое возвращение, в закодированном виде была отправлена такая радиограмма: «След четкий. Успех во всех отношениях. Визуально эффект значительнее, чем от Тринити (первая атомная бомба, испытанная в Нью-Мексико)».

Едва «Энола Хэй» вернулась, не успели ее отбуксировать на место стоянки, как под ее крыльями столпилось около двух сотен офицеров и нижних чинов. Приветственная делегация включала генерала «Туи» Спаатса, нового командующего стратегической авиацией; генерала Натана Твиннинга, нового командующего авиацией на

Марианских островах; бригадного генерала Джона Дейвиса. командира 313-го авиакрыла — всего больше генералов и адмиралов, чем большинство членов экипажа когда-либо видело.

Генерал Дейвис скомандовал: «Смирно!», Спаатс выступил вперед и приколол на грудь Тиббетсу, прямо на его грязный летный комбинезон «Крест за выдающиеся заслуги». Тиббетс, небритый, с красными от недосыпания глазами, был застигнут врасплох. Он торопливо зажал трубку в левой руке, спрятав чубук в рукав, а Спаатс пожал ему правую руку, и вокруг них снова образовалась толпа. Каждый летчик с «Энолы Гэй» оказался в центре круга людей, которые принялись наперебой задавать им вопросы.

Для всей 509-й авиагруппы был устроен вечер с пивом и жареными «хот-догами». Экипажу «Энолы Гэй», впрочем, пришлось выдержать обстоятельный служебный опрос, длившийся два часа, и когда они явились на вечеринку, последняя сосиска уже была съедена и последняя банка пива выпита. Позднее все принимавшие участие в миссии летчики были награждены.

Было 8.16 утра, когда оператор за пультом контроля Японской радиовещательной корпорации заметил, что телефонная связь с радиостанцией в Хиросиме пропала. Он решил ее восстановить, но установил, что не может дозвониться до города вообще. Через двадцать Минут работающие в Токио на железнодорожном узле связи люди обнаружили, что магистральный телеграф перестал функционировать. Было похоже, что разрыв произошел где-то к северу от Хиросимы. Вскоре с ближайших к Хиросиме станций стали поступать сообщения, что в этом городе произошел какой-то взрыв, железнодорожные связисты передавали эти сообщения в генеральный штаб. Было уже почти 10 часов, когда Рюгену Хосокава, ведущему редактору токийской газеты «Асахи», позвонили домой из редакции и сообщили, что Хиросима «почти полностью уничтожена» в результате бомбардировки вражеских самолетов.

В это же время в генеральном штабе в Токио находился майор Тосаку Хирано, офицер из штаба 2-й армии. Прибывший неделю назад из Хиросимы, чтобы доложить об имеющихся в порту города военных припасах, он в воскресенье должен был вернуться, однако, отложив свой отлет, все еще находился в столице, и теперь ему позвонили из центральной штаб-квартиры в Осаке, находившейся в расположении 2-й армии, и сообщили, что связь со штабом армии в Хиросиме и другими, лежавшими западнее, пунктами пропала.

Генеральный штаб в Токио несколько раз пытался связаться с центром связи в Хиросиме, но безуспешно. Объяснений этому никаких найти не могли. Последовательно поступающие сообщения с радиостанции, железнодорожного узла связи, редакции «Асахи» и из Осаки указывали на то, что случилось что-то серьезное, но никто не мог сказать, что именно. Затем, сразу после часу дня, генеральный штаб получил известие от 2-й армии. Донесение было коротким, но ошеломляющим: «Хиросима уничтожена одной бомбой, и пожары продолжают распространяться». Оно пришло из армейского склада, расположенного в порту Хиросимы, оказавшегося за областью взрыва.

Сообщения продолжали поступать одно за другим. К середине дня военные уже знали, что над Хиросимой было только три вражеских самолета, когда взорвалась бомба. Было также сообщено, что два из них бомб не сбрасывали. В середине дня ведущие редакторы трех крупных токийских газет были собраны в офисе правительственного агентства информации и разведки, и офицер, отвечающий за связь с прессой, сказал им следующее:

— Мы полагаем, что бомба, сброшенная на Хиросиму, отличается от обычной. Мы собираемся сделать по этому поводу заявление, когда будет получена точная информация. А до тех пор помещайте сообщения об этом ударе не на первых полосах ваших газет, а как об обычном воздушном налете.

Другими словами, было велено держать произошедшее в секрете. У военных уже появилось сильное подозрение, что хиросимская бомба может быть атомным оружием (военно-морская разведка японцев докладывала в конце 1944 года о работе в Соединенных Штатах над бомбой, отмечая заинтересованность американского правительства в скупке всей доступной урановой руды). Но армия, заинтересованная в продолжении войны, с тем чтобы вступить в открытую рукопашную с американцами на японской земле, решила хранить этот факт в тайне от японского народа так долго, как только будет возможно.

Однако правде о Хиросиме предстояло открыться очень скоро. В префектуре Сайтама за пределами Токио полуофициальное агентство «Домэй» владело большой станцией радиоперехвата, где работало пятьдесят человек, среди которых было много девушек-нисеи — родившихся в Соединенных Штатах японок — которые слушали американские радиопередачи. Примерно в час ночи 7 августа (полдень 6-го в Вашингтоне, округ Колумбия) Хидэо Конишита, отвечавший за работу комнаты прослушивания, был разбужен юношей, оставшимся за главного в этой комнате на ночь, который сообщил, что американские станции передали заявление президента Трумэна, известившего о сброшенной на Хиросиму «атомной бомбе».

Выслушав сообщение, Конишита, в свою очередь, сразу же позвонил своему начальнику Сайдзи Хосогава. Хосогава понятия не имел, что такое «атомная бомба», но поспешил прийти в свой офис. Просмотрев поступающие со станции в Сайтаме тексты расшифровок, он позвонил Хисацунэ Сакомидзу, главному секретарю кабинета министров.

Сакомидзу тут же связался с премьер-министром Кантаро Судзуки, вместе с которым он предпринимал усилия по заключению мира. Они сразу поняли, как он сказал позднее, что «...если это заявление было правдой, ни одно государство на месте Японии не могло бы продолжать войну. Не имея, в свою очередь, атомной бомбы, никакая страна не может противостоять стране, которая такую бомбу имеет. Наступил шанс положить конец войне. Теперь не нужно было критиковать и изобличать военных, промышленников или еще кого-нибудь как виновников продолжения войны — появилась атомная бомба. Это было хорошим аргументом».

Военные, однако, не желали принимать новую реальность. Генералы, присутствовавшие на экстренном заседании кабинета министров, собранном 7 августа, стали говорить, что бомба была не атомной, а обычного типа, только реактивной и очень большой. Они наотрез отказались согласиться с предложением министра иностранных дел Шигэнори Того немедленно принять к рассмотрению возможность капитуляции в рамках Потсдамского ультиматума и стали настаивать на том, чтобы скрывать «атомное» заявление Трумэна от японского народа до тех пор, пока военные не произведут осмотр Хиросимы.

Ко времени заседания японские военные уже предприняли шаги по организации такого исследования. Майор Хирано, офицер из штаба в Хиросиме, чье желание провести в Токио еще пару вечеров спасло ему жизнь, связался с Ешио Нисина, видным отечественным ученым-ядерщиком. Он сообщил Нисина о заявлении Трумэна и попросил его отправиться с ним в Хиросиму на самолете связи, чтобы прояснить этот вопрос на месте. Ученый дал свое согласие.

Было уже почти семь часов вечера, когда маленький самолет Хирано появился в небе над Хиросимой и, снизившись, полетел над городом. Точнее над тем, что от него осталось — было еще довольно светло, и открывшаяся его взору картина, как он потом вспоминал, ошеломляла своей неожиданностью:

«Я был солдатом, и к этому времени мои глаза уже привыкли к зрелищу бомбежки. Но здесь было совсем иное. На открывающемся нашему взгляду пространстве не было дорог — таково было мое первое впечатление. После обычного воздушного налета дороги всегда остаются, их по-прежнему видно. Но в Хиросиме все сровнялось с землей и все дороги были скрыты под обломками».

Когда Хирано выбрался из своего самолета, первым, кого он увидел, был офицер ВВС, вышедший на взлетную полосу, чтобы встретить прибывших. Его лицо было наполовину обезображено, причем разделение проходило точно посередине. Одна половина была гладкой и совершенно неповрежденной, вторая, оказавшаяся обращенной к взрыву, была сожженной, покрытой волдырями, почерневшей.

Исследователи пробрались по городу к развалинам штаб-квартиры 2-й армии. Там никого не оказалось. Отправившись на поиски, они нашли всех, кто остался от штаба: нескольких офицеров, спрятавшихся в пещере в холмах. Прилетевшие из Токио люди узнали правду о Хиросиме еще до того, как было начато формальное расследование следующим утром. На самом деле, Хирано узнал ее уже в тот момент, когда он увидел то, что осталось от города, со своего самолета, так же как Боб Карон в 8.16 предыдущего дня, коща он смотрел на него с улетающей «Энолы Гэй».

В Вашингтоне было решено, что новость об атомном ударе будет сообщена широкой публике немедленно. Корреспонденты и газетчики сразу же набросились на то, что они определили как одну из величайших новостей всех времен. После выпуска официальных сообщений, касающихся атомной бомбы, известие облетело весь мир. Для большинства людей эта информация была недоступной для понимания, но почти каждый чувствовал, что она имеет чрезвычайную важность. Потом Белый дом издал первое официальное коммюнике, в котором после описания природы и мощности нового оружия говорилось:

«Изданный 26 июля в Потсдаме ультиматум имеет своей целью уберечь японский народ от полного уничтожения. Его лидеры ультиматум отвергли. Если они не примут наши требования, они могут ожидать такой смертоносный дождь с небес, подобного которому еще свет не видел».

Чтобы ускорить капитуляцию империи, Вашингтон решил развернуть интенсивную пропагандистскую кампанию, сбросив шестнадцать миллионов листовок на сорок семь японских городов. Вместе с тем было решено перенести второй атомный удар с 11 августа на 9-е, исходя из того соображения, что более короткий промежуток между бомбардировками убедит японских руководителей, что Хиросима не была жертвой каприза природы.

Второй рейд с атомной бомбой, не в пример первому, прошел не так гладко. Эта бомба была плутониевой, такой же, что была взорвана в Нью-Мексико. (Хиросимская бомба была урановой, и этот тип не испытывался.) Повез ее майор Чарльз Суини на самодете, который обычно пилотировал другой летчик. Основная цель, Кокура, была так затянута облаками, что даже после троекратного облета города они не смогли обнаружить хотя бы маленькой дырки. Отправившись к Нагасаки, альтернативной цели, Суини обнаружил, что она тоже скрыта облаками. Командир самолета Ф.Эшу-орт, готовивший бомбу к сбрасыванию, распорядился в случае необходимости бомбить по радару, взяв на себя ответственность за отмену приказов Вашингтона из-за нехватки горючего. В результате заход на цель был произведен по радару, и, хотя в последнюю минуту бомбардир заметил просвет, он промахнулся в точку прицеливания на три мили. Несмотря на это, последствия были ужасными.

На следующий день японский кабинет министров вынес решение отправить через Швейцарию послание с признанием требований Потсдамского ультиматума при «договоренности», что император останется на троне. Исключая формальности, можно было считать, что война окончилась.

Боннер ФЕЛЛЕРС, генерал-полковник американской армии в отставке

БОРЬБА ХИРОХИТО ЗА КАПИТУЛЯЦИЮ

Боннер Феллерс, бригадный генерал штаба генерала армии Макартура, возглавлял ведение психологической войны против Японии до самого дня «VJ» — победы над японцами. После этого на протяжении семи месяцев он был генеральным секретарем в Союзном совете. Изучая результаты своей психологической кампании, Феллерс имел беседы с членами японского кабинета министров и другими высокопоставленными японцами.

Как-то в один из осенних дней 1945 года, когда я стоял в дверях великолепного здания американского посольства в Токио, у обочины дороги напротив остановился черный лимузин. Из него вышел нервный очкастый японец в довоенной визитке и высоких туфлях с гетрами на пуговицах. Я жестко отдал ему честь, и когда моя рука опустилась, он, подойдя уже совсем близко, поймал ее и крепко пожал. Мы обменялись приветствиями и прошли вместе в посольство. Так я, как военный секретарь генерала Макартура, официально встречал Хирохито, императора Японии. От него и от членов его кабинета я начал узнавать почти неправдоподобные факты, связанные с капитуляцией Японии.

Эти факты неоспоримо говорили о том, что СССР замял не одну попытку японцев обратиться с мирными инициативами к союзникам за шесть месяцев до капитуляции. СССР был решительно настроен занять доминирующее положение на Востоке и территориально, и политически, в соответствии с чем планировал вступить в войну в наиболее удобный для себя момент.

Личное решение императора капитулировать и его первая попытка заручиться посредничеством Советов относится к 14 февраля (после вступления войск Макартура в Манилу, почти за полгода до первой атомной бомбардировки). Тогда он и принц Фумимаро Каноэ — троекратный премьер-министр Японии и умеренный пацифист — встретились во дворце для совещания. Шагая взад и вперед, взволнованный Хирохито откровенно заявил, что он уверен, что поражение неизбежно, но милитаристы хотят продолжать сражаться. При этом они утверждают, что прием требования союзников о безоговорочной капитуляции будет означать упразднение императорской власти.

Коноэ сказал Хирохито, что он не верит, что Америка будет продолжать воевать только для того, чтобы положить конец императорской династии. Хирохито согласился с ним, после чего заметил, что милитаристы контролируют все средства связи и установить прямой контакт с американцами будет невозможно. Император захотел узнать, будет ли Коноэ помогать ему в налаживании переговоров о капитуляции, на что тот с готовностью дал согласие.

После этого Хирохито стал давить на военных с небывалой решимостью. Император указывал им, что они распространяют преднамеренную ложь относительно хода войны, сообщив даже войскам о высадке на Западном побережье Америки и заявив о потоплении такого количества линкоров противника, которое Соединенные Штаты даже не имеют.

В апреле 1945 года премьером был назначен седой, непреклонный, 77-летний Кантаро Судзуки, политик умеренных взглядов, расстрелянный и принятый за мертвого во время так называемого восстания молодых военных в 1936 году. Это назначение было расценено многими как сигнал союзникам, что Япония хочет мира. Судзуки и император были друзьями всю жизнь, и теперь, впервые с начала войны, Хирохито имел лидера, которому он мог довериться. На закрытых совещаниях Хирохито говорил Судзуки, что он не верит своему имперскому штабу и не может понять, почему они слепо продолжают вести безнадежную войну. Дальнейшая потеря жизней, заявил император, является преступлением.

Но, к удивлению Хирохито и Судзуки, никаких предложений переговоров от союзников не последовало. С каждым днем желание Хирохито положить конец войне становилось сильнее. В результате одного налета В-29 на Токио погибло 185 000 человек, и в сброшенных американцами листовках, одну из которых император подобрал, в унынии прогуливаясь у дворца, обещались новые бомбежки. Милитаристы же продолжали твердить, что, когда начнется вторжение, они выиграют войну на побережье.

Все же они, хотя и очень неохотно, согласились, чтобы экс-премьер-министру Коки Хирота было поручено начать неофициальные мирные переговоры через советское посольство в Токио в надежде, что посредничество Советов послужит гарантией их ненападения в Маньчжурии. Однако Яков Малик, советский посол, отнесся со странной холодностью к попыткам Хирота, предложившего заключить соглашения относительно территорий и поставок сырья, нащупать почву для заключения мира.

В то время как император и Судзуки вырабатывали приемлемую формулу капитуляции, американские бомбы методично разрушали крупные города. Император сообщил своим приближенным, что он намеревается остановить войну вне зависимости от того, что после этого будет с ним самим. Наконец 18 июня после сильного сопротивления Высший совет согласился, для пробы, напрямую обратиться к Москве на предмет заключения мира. Но после этого члены совета не могли заставить себя фактически начать реальные переговоры. Для встревоженного, обеспокоенного Хирохито эта задержка оказалась последней каплей.

22 июня японские радиостанции передали его заявление, которое с восточной витиеватостью в затейливых выражениях информировало, что микадо намерен принять личное руководство страной через голову японского парламента и без какого-либо контроля со стороны армии и флота.

Сам император между тем уже знал, что СССР без интереса отнесся к их мирным предложениям и, хотя и не находился в состоянии войны с Японией, не хочет обсуждать никаких вариантов, кроме безоговорочной капитуляции.

Из-за жесткого контроля военными всех коммуникационных средств, исключающего установление непосредственной связи с Соединенными Штатами, Хирохито дал 7 июля указание Коноэ сделать Советам запрос на разрешение послать в Москву своего личного эмиссара. Император уже выбрал для этой миссии Коноэ и предоставил ему полную свободу действий в деле заключения мира любой ценой, даже через безоговорочную капитуляцию перед союзниками — после чего император публично одобрил бы достигнутый вариант прежде, чем милитаристы узнают об этом.

Но и этот план не сработал. Радиопослание советскому правительству с просьбой принять Коноэ было отправлено 10 июля, но проходил день за днем, а ответа из Москвы не поступало. Через четыре дня после получения послания, прошедших в непонятном молчании, Сталин с Молотовым уехали в Потсдам. Наконец 22 июля из Москвы поступил запрос «сообщить более определенно цели миссии Коноэ». Император ответил, что Япония ищет русского посредничества для заключения мира, но на это второе послание не последовало никакого отклика.

26 июля была выпущена Потсдамская декларация. Для императора и всех не связанных предрассудками японцев она явилась подходящим условием для капитуляции, однако Высший совет продолжал стоять на своем. Потом были взрывы 6 и 9 августа и объявление войны Советским Союзом. 9 августа Высший совет постановил принять потсдамские требования с четырьмя оговорками: что императорская династия будет сохранена, что Япония не будет оккупирована, что она сама проведет отвод и разоружение своих войск и самостоятельно разберется с лицами, ответственными за начало войны.

Хирохито был совершенно уверен, что из-за этих требований не прекратятся даже бомбардировки союзников, поэтому он велел членам Высшего совета снова собраться перед самой полночью в его временной резиденции — небольшом дворце, построенном над одним из самых глубоких бомбоубежищ в Японии.

Здесь в разбомбленном и обгоревшем Токио, освещаемом только коптящими факелами, горящими день и ночь, состоялись самые важные в истории страны дебаты. Эта ночь второй половины лета была жаркой и влажной, москиты из стоячей воды окружающего дворец рва вились над столом, за которым сидели покрытые испариной, растерянные и дрожащие лидеры Японии. Присутствовали император, шесть членов Высшего совета и барон Киитиро Хиранума, президент тайного совета.

Один за другим три главных милитариста в совете — военный министр Корэтика Анами, начальник штаба сухопутных сил генерал Есидэиро Умэдзу и начальник военно-морского штаба адмирал Соэму Тоеда — высказались против капитуляции. Их обычная сдержанность и стоическое спокойствие исчезли — все плакали. Капитулировать для них было немыслимо — продолжать сражаться! Их глаза горели безумием, когда они срывающимися голосами умоляли об отсрочке. Не допускающим возражений тоном пожилой премьер-министр Судзуки с трясущейся от волнения и усталости головой потребовал слова. Нося в себе две пули пытавшихся его убить почти десять лет назад военных экстремистов, он знал, что губительный фанатизм милитаристов может легко вылиться в переворот, сопровождаемый истреблением всех, кто станет им противостоять. Тем не менее, Судзуки высказался однозначно, в своем бескомпромиссном духе. Вслед за ним один за другим стали вставать и заявлять свое мнение остальные присутствующие.

Три милитариста остались настроенными решительно против капитуляции и ее условий за исключением того, что они были готовы разоружить свои войска сами и соглашались, что Япония должна остаться неоккупиро-ванной. Четверо из семи — Судзуки, министр иностранных дел Шигэнори Того, военно-морской министр Мицу-маса Енаи и барон Хиранума — высказались за капитуляцию при одном условии: сохранении императорской династии.

По непреложному обычаю, никогда еще не нарушавшемуся, решение совета должно было быть единогласным, и теперь император, который все это время хранил молчание, начал говорить. Спокойно но твердо он указал, что с самого начала войны планы военных были плохо согласованы с реальной ситуацией.

— Принимая во внимание истинное положение дел,— продолжал он,— можно определенно сказать, что продолжение войны ценой жизней и материальных ценностей бесполезно. Я выслушал тех, кто против окончания войны. Но я не изменил своего мнения: я верю союзникам и готов принять их требования в таком виде, в каком они изложены.

Он сделал паузу, затем тоном приказа — первого приказа, который услышал Высший совет от своего микадо, заключил:

— Мне хотелось бы, чтобы вы все согласились со мной в этом.

По щекам слушавших Хирохито со склоненными головами членов Высшего совета текли слезы. Совещание длилось уже почти три часа.

Воцарившуюся тишину прервал военный министр Анами. Упав на колени, он пополз к Хирохито, который надменно отвернулся.

— Умоляю, у нас есть план, вы не должны капитулировать! — почти закричал Анами. Он подполз еще ближе и дотронулся до мундира императора, но Хирохито с презрением отстранился.

— Мне хотелось бы,— повторил он,— чтобы вы все со мной согласились.— И вышел из комнаты.

На рассвете оставшиеся одни члены Высшего совета исполнили требование императора, отправив телеграмму в Швецию и Швейцарию для ее передачи Соединенным Штатам, Великобритании, Китаю и Советскому Союзу. В телеграмме сообщалось о безоговорочном принятии Потсдамской декларации в случае подтверждения сохранения двора Его императорского величества и прав независимости.

Однако борьба с милитаристами — при временной победе, одержанной благодаря благоговению перед императором — еще не закончилась. Через три дня союзники ответили, что «окончательный состав японского правительства будет определяться свободным волеизъявлением японского народа». В Высшем совете начались яростные дебаты, военный министр и начальники штабов армии и флота снова стали требовать продолжения войны, утверждая, что ответ союзников означает уничтожение императорской власти. Тем временем американские самолеты разбрасывали по Японии листовки с текстом Потсдамской декларации и ответом японского правительства.

Маркиз Коити Кидо, хранитель малой государственной печати и одно из доверенных лиц императора, принес одну листовку Хирохито. У обоих возникли серьезные опасения, что войска, дислоцированные большей частью вдоль побережья и потому ничего не знавшие об ужасном разрушении городов, могли восстать, узнав, что страна собирается капитулировать. Офицеры-фанатики могли даже заявить своим солдатам, что принятие императором этих требований является уловкой, и понудить их сражаться дальше. Вместе с тем, Хирохито знал, что народ устал от бомбежек, что население давно знает истинную картину войны из сбрасываемых с воздуха листовок и будет приветствовать капитуляцию. Поэтому для предотвращения опасных беспорядков следовало немедленно передать по радио императорский указ о прекращении войны.

Утром 14 августа Хирохито созвал Высший совет. Оба начальника штабов и военный министр опять стали яростно возражать против капитуляции, тогда император грозно взглянул на них и сказал:

— Решение о принятии Потсдамского ультиматума далось мне нелегко. И оно не может быть изменено. Если войну не остановить сейчас, то окажется уничтоженным не только государственное устройство Японии, но и весь ее народ. В будущем Япония будет совершенно лишена средств ведения войны и, таким образом, сможет в полной мере наслаждаться миром. Чтобы быть понятым моим народом, я приготовил проект императорского указа. И я требую,— тут он снова грозно посмотрел на милитаристов,— чтобы все присутствующие были со мной согласны.

К вечеру указ был окончательно готов. В 11 часов император закончил его запись, и посыльный уже собрался отнести ее в студию радио Токио, когда у дворца собралась почти тысяча недовольных капитуляцией военнослужащих. Прежде чем они проникли внутрь, запись была заперта в сейф Хирохито.

Шесть раз мятежные солдаты вторгались во дворец, разыскивая запись и маркиза Кидо, которого они намеревались убить за ту роль, которую, как они считали, он сыграл в принятии решения о капитуляции. Кидо в это время прятался в потаенном подземном коридоре, как и император, скрывавшийся в другой части дворца и тоже опасавшийся убийства. Тем временем другие мятежники сожгли дотла дом Судзуки.

На следующий день, в четыре часа пополудни, военный министр Анами, потрясенный попыткой переворота и собственным противостоянием императору, совершил самоубийство. Вскоре после восьми вечера прибыл генерал Шидзуити Танака из командования восточной линией обороны и убедил солдат разойтись. Два офицера из их числа застрелились, а следом за ними на своей квартире застрелился и генерал Танака. Наконец по радио стали передавать указ императора, и японцы услышали голос самого Хирохито, сообщившего о безоговорочной капитуляции страны.

Как номинальный правитель Японии, император, конечно, формально разделял вину лидеров государства за развязывание войны. Однако это не умаляет трагичности положения символической фигуры микадо, который осмелился осадить своих милитаристов-фанатиков, посягнуть на их власть и огромным напряжением воли заставить капитулировать.

Томас ДЖОНСОН

ТЕПЕРЬ ОБ ЭТОМ МОЖНО РАССКАЗАТЬ

Поток историй, которые «теперь можно рассказывать», о действиях секретных служб во время войны, может создать впечатление, что наша тайная война была одной непрерывной процессией от победы к победе. Правда же заключается в том, что при всех блестящих успехах мы пережили и много неудач и провавдв — частью не неизбежных — стоивших нам немало жизней, денег и времени.

И успехи, и провалы были одинаково поучительны. Впечатляющие результаты четкой работы разведки ясно показывали, насколько она была важна. Наши неудачи, большая часть которых приходится на начало войны, демонстрировали, чем может оборачиваться неподготовленность и неграмотное импровизирование.

Просто поразительно, насколько слабо мы были информированы на тот момент, когда грянул Перл-Харбор. Помощник государственного секретаря Дин Ачесон признал, что техника сбора сведений, применяемая государственным департаментом, по своей сути мало отличается от той, что существовала в дни войны за независимость. Военно-морская разведка ничтоже сумняшеся приняла неправильные оценочные данные о местонахождении японских авианосцев: там считали, что эти корабли пребывают в своих территориальных водах. Из нескольких наших служб, собирающих информацию,— армейской, военно-морской, государственного департамента и других — ни одна не делала свою работу грамотно, и ни в одной из них не знали, чем занимаются другие, а сотрудничали они редко.

После Перл-Харбора в каком-то сейфе были обнаружены инструкции офицерам военно-морской разведки относительно того, как им улучшить свою работу,— которые лежали нераспечатанными.

Один дипломат протестовал:

— Изменить мой код?! Зачем, ведь он вполне хороший! Я пользуюсь им уже двадцать лет!

На раскодирование в государственном департаменте сообщений и рассылку их по ста двадцати семи различным конторам уходили дни. Центра по сбору и переработке информации не существовало. Объединенное разведывательное бюро, создание которого было санкционировано за три месяца до Перл-Харбора, начало функционировать лишь через три дня после рокового утра — как раз когда мы расшифровали несколько японских посланий, перехваченных шестью днями ранее, которые раскрывали планы врага.

Хотя война на Тихом океане явно назревала уже давно, все, что мы знали о некоторых удерживаемых японцами островах, были их широта и долгота. Государственный департамент полагал, что разведывательная деятельность может вызвать раздражение у «дружественной державы», и до Перл-Харбора препятствовал попыткам флота исследовать их. А после нападения военно-морская разведка стала лихорадочно опрашивать всех — бичкомберов (белых жителей тихоокеанских островов), ловцов жемчуга, китобоев, миссионеров — кто видел хоть какие-нибудь японские острова вне зависимости от того, как давно это было.

Мы сосредоточили наши корабли и войска у Кыски после того, как японцы оттуда уже ушли. На Гуадалканале наши морские пехотинцы были вынуждены ориентироваться по захваченным у противника картам. Японцы годами практиковались в ведении боевых действий в джунглях и научились многим хитростям, мы же ничего этого не умели.

В Африке мы потерпели наше первое поражение отчасти из-за того, что, когда рейнджеры перехватили вражеский приказ, касающийся контрудара Роммеля через перевал Фаид, в штабе не нашлось никого, кто бы смог его перевести. Наши тщательно обученные специалисты из разведки оказались очень далеко от мест боевых действий, и это был дорогой урок. Самолеты доставили оперативников из Кэмп-Ритчи (Мериленд) в Африку, и с этого момента фронтовая разведка стала работать близко к передовой — и с превосходными результатами.

Мы почти ничего не знали об уязвимых для бомбардировок объектах противника ни в Европе, ни в Азии. Семьдесят процентов японских авиационных моторов производилось на двух заводах, о местонахождении которых американцы не имели представления. Воздушная разведка сообщила, что германскую систему энергоснабжения невозможно нарушить бомбардировками электростанций, поэтому мы и не пытались. Позднее стало известно, что это возможно и должно быть сделано.

Наша скупость в отношении сбора разведывательных сведений теперь казалась просто немыслимой. «Дальневосточная разведывательная секция», сфера интересов которой включала Японию, Китай, Юго-Восточную Азию и Сибирь, состояла из одного офицера и женщины-клерка. Один офицер разведки, заплативший 500 долларов за схемы аэродромов враждебной страны, получил упрек за расточительность. Вашингтон вынудил военного атташе в Берлине платить из собственного кармана за закодированную телеграмму с предупреждением, что Гитлер собирается ввести войска в Прагу.

Государственный департамент, армия и военно-морские силы собирали информацию в основном самым дешевым способом — через открытых аккредитованных дипломатических и консульских представителей и случайных добровольцев-патриотов. Но понятно, что наши атташе, в общем, видели и слышали только то, что им позволяли. Более того, некоторые послы даже сами запрещали атташе путешествовать или искать сведения в библиотеках, чтобы не вызывать подозрения в шпионаже.

Мы с благодарностью принимали работу добровольцев, но она была эпизодической и осуществлялась людьми неответственными. Один шпион-любитель сообщил о новой японской субмарине с 16-дюймовой пушкой, которая на самом деле оказалась краном, другие извещали, что видели столько японских военных судов, сколько в действительности у Японии не было.

После Перл-Харбора британцы и французы сделали свою разведывательную информацию доступной для нас, и мы заменили бытовавший произвольный сбор сведений систематизированной работой собственной разведки. Мы привлекли к работе ученых и аналитиков, также как и обычных здравомыслящих людей, которые собирали доступную информацию. Топографические и метеорологические данные об Алеутских островах были получены в библиотеке Конгресса. Картинка в каком-то немецком журнале дала представление о новой 40-миллиметровой зенитной пушке. Фотография в германской газете самолета, стоявшего на фоне завода, показала, где производились летательные аппараты этого типа. Фотоснимок тоннеля-автобана в немецком путеводителе мог означать подземную фабрику, и воздушная разведка подтвердила ее существование.

Разведка работала усердно и кропотливо. В результате изучения грузовых тарифов и железнодорожных погрузок, и коносаментов удалось установить местонахождение германских нефтеперегонных заводов для нанесения бомбовых ударов. Справочники по Токио давали рабочие адреса металлургов и химиков, которые, сопоставленные с данными воздушной разведки, открывали расположение замаскированных военных заводов. Систематический анализ некрологов немецких офицеров в местных немецких газетах позволил установить приблизительную численность германских вооруженных сил.

Пленный немец помог разгадать одну из хитроумнейших уловок, применявшихся для спасения подводных лодок — Pillenwerfer. В воду за кормой субмарины сбрасывались химикаты, от которых поднимались пузыри, издававшие шум, который улавливался акустическими приборами наших кораблей. Пока мы поражали глубинными бомбами эти пузыри, подводная лодка уходила!

Таким образом нас дурачили до апреля 1942 года, когда после взрыва глубинной бомбы на поверхность всплыли ярко-красные пузыри. Офицеры разведки взяли пробы и произвели химический анализ неизвестного вещества.

Вскоре был взят в плен командир одной подводной лодки, и офицер разведки при его допросе как бы между прочим бросил:

— В этот раз пузыри не сработали.

Немец посмотрел на него с изумлением. И американец, заметив:

— Да, нам все известно об этом,— описал детали этого немецкого метода, воссозданные большей частью по догадкам, что произвело такое впечатление на немца, что он все рассказал.

Эксперименты показали существенные различия между звуками, которые издавали пузыри и субмарина, и мы обучили наших охотников за подводными лодками его подмечать.

Один немецкий генерал, взятый в плен в Тунисе в 1943 году, квалифицированно «раскрученный» на допросе, похвастался, что видел первые эксперименты с ракетами Фау-2. Вскоре после этого острый глаз Констанс Бэбингтон-Смит, специалиста по прочтению аэрофотоснимков из британско-американской воздушной разведки, разглядел на фотографии крошечную белую буквочку Т — маленькую взлетную полосу рядом с масштабными земляными работами и какими-то сооружениями в Пенемюнде. Пенемюнде бомбили, и 735 человек, включая большое число работавших там ученых и технических специалистов, были убиты. Германские работы по созданию новых видов оружия были замедлены на шесть месяцев. Некоторые считали, что Британия была спасена, а война выиграна благодаря этой шестимесячной задержке.

На Тихом океане около четырех тысяч японо-аме-риканцев, рискуя быть схваченными и подвергнутыми пыткам, вели разведывательную работу на линии фронта, в результате которой было добыто два миллиона депеш, приказов, карт и дневников, взятых у убитых и захваченных в плен японцев, а также в их расположении. Один листок копировальной бумаги после тщательного изучения дал информацию о передвижении кораблей противника, текущей численности полков и средствах лечения малярии, а карандашный набросок показал маскировочную раскраску транспортных судов.

При всех наших высадках в Европе первую волну войск всегда сопровождали офицеры разведки, которые сразу же после захвата вражеских штабов взламывали сейфы и вытаскивали ценные военные бумаги. Таким образом была найдена карта минных заграждений у Сицилии, а Шербур был захвачен быстрее и меньшей ценой потому, что американские секретные агенты добыли план системы его оборонительных укреплений. Уже один этот факт полностью оправдывал специальную подготовку армией ее разведчиков.

Наши ученые и испытатели не прекращали исследований, направленных на создание разных новых устройств и приемов, полезных в деле разведки. Значительный прогресс был сделан в области радио и радиолокации, в системах перехвата и декодирования посланий противника, а также в деле предсказания погоды. У нас был разработан триметрогон — трехобъективный аэрофотоаппарат, позволявший во всех деталях фотографировать землю под тем углом, под которым ее видел пилот, что давало возможность повысить точность бомбометания и разведки. После этого были впервые составлены полные карты многих обширных территорий.

Была признана огромная ценность шпионов, которые забрасывались на парашютах за линию фронта и сразу же начинали передавать оттуда информацию с помощью коротковолновых передатчиков.

Управление стратегических служб было сформировано не только для обучения шпионов, но и для осуществления других видов разведывательной деятельности, а также боевых действий и диверсий в тылу противника. Достижения УСС были порой — эффектными, часто — важными, нередко — одновременно теми и другими. Для поддержки движений подполья в шестнадцати странах УСС сбросило 27 000 тонн вооружения и предметов снабжения и тысячи агентов. Агенты спасли более пяти тысяч американских летчиков. Потери УСС, составившие около ста человек, нельзя посчитать чрезмерной платой за успехи, одержанные в самых крупных в американской истории тайных операциях.

Пожалуй, не менее замечательной была работа «Saco», Совместной американо-китайской организации партизан и радистов обеих наций, действовавших на побережье Китая и большей части его внутренних районов. Ею руководил генерал Тайли, начальник разведслужбы Чан Кайши.

Среди агентов «Saco» были американские радисты из флота и морской пехоты, которые, переодетые китайцами и охраняемые китайскими партизанами, проникали в расположения японских войск и посылали о них донесения, взрывали военные склады, мосты, выводили из строя локомотивы. Но самой важной частью деятельности «Saco» были радиосообщения о погоде и о передвижениях японских судов, которые были необходимы для блокады и удушения Японии.

В конечном итоге, мы создали самую лучшую и самую обширную разведывательную службу, которая у нас когда-либо имелась. Это уберегло нас и наших союзников от поражения. С тех пор мы никогда не допускали, чтобы наши дипломаты встречались с иностранными коллегами будучи информированными хуже них, и не позволяли, чтобы наши генералы и адмиралы подверглись неожиданному нападению нации, чьи намерения и возможности мы бы не разгадали и недооценили.

Чем сильнее разведка страны, тем в большей безопасности может чувствовать себя нация.