Карлос Руис Сафон

«Дворец полуночи»

Посвящается Мари-Кармен.
Предисловие автора

Любезный читатель, я из тех людей, кто обычно пропускает все преамбулы и прологи, предпочитая сразу переходить к делу.

Если и вы привыкли так поступать, то смело перелистывайте предисловие и принимайтесь за чтение романа, точнее, сказки. Но если вы относитесь к категории читателей, кому не чуждо любопытство (признаюсь, как порой и мне), позвольте сказать несколько слов о романе. Надеюсь, мои пояснения помогут вам в дальнейшем дать ему справедливую оценку.

«Дворец полуночи» стал моей второй опубликованной работой. Она была издана в далеком 1994 году. «Дворец полуночи» является частью серии «романов для юношества», которую я написал раньше «Тени ветра». В серию также вошли романы «Владыка Тумана», «Огни сентября» и «Марина». Признаюсь честно, я всегда имел довольно смутное представление о том, что такое «романы для юношества». Наверняка могу сказать лишь одно: я писал эти книги, когда был намного моложе, чем теперь, и после их публикации не сомневался, что они заинтересуют читателей в возрасте от девяти до девяноста лет, если я сделал работу хорошо. В тех историях много тайн и приключений. Хулиан Каракс вполне мог сочинять похожие романы, глядя на латинский квартал Парижа из окна мансарды и вспоминая своего друга Даниэля Семпере.

В течение многих лет «Дворец полуночи» выходил в убогих изданиях, и вот наконец роман увидел свет в том виде, в каком, по мнению автора, он должен был появиться сразу. С тех пор прошло много лет. Писатель обычно испытывает соблазн переделать неудачные отрывки, а также исправить недостатки, которых бывает достаточно много в ранних произведениях. И таким образом создается впечатление, будто дарование его на заре творчества отличалось большей зрелостью, чем было на самом деле. Я посчитал, что честнее оставить текст без изменений. И роман таков, каким я его сделал, располагая скромными навыками и доступным мне в тот момент арсеналом выразительных средств.

Одним из главных источников удовлетворения, которое мне всегда доставлял писательский труд, было большое число юных читателей, которых заинтересовали четыре упомянутых «юношеских романа». Многие мне потом любезно написали, признаваясь, что пристрастились к чтению (а некоторые даже начали писать сами), пережив вместе с героями все превратности судьбы.

Сочинитель выражает искреннюю признательность своим преданным читателям, а также всем молодым (и не очень молодым) людям, кто впервые решил взять в руки эти книги и приобщиться к тайнам, которые они открывают. Приятного чтения.


Карлос Руис Сафон
Июнь 2006 г.




Я никогда не забуду ту ночь, когда в Калькутте выпал снег. Календарь сиротского приюта Св. Патрика отсчитывал последние дни мая 1932 года. Один из самых жарких месяцев, отмеченных в анналах истории «города дворцов», уходил в прошлое.

День за днем со страхом и грустью мы ожидали наступления лета. Дело в том, что всем нам весной исполнялось шестнадцать лет. Для нашей компании это означало разлуку и роспуск общества «Чоубар», тайного закрытого клуба, членами которого являлись семеро избранных. Клуб служил для нас главным оплотом на протяжении многих лет, прожитых в сиротском приюте. Мы черпали силы в нашем сообществе, ибо не имели другой семьи, помимо нас самих. Нам не о чем было вспоминать, кроме историй, которые мы рассказывали друг другу по ночам, собравшись вокруг костра, разложенного во внутреннем дворике старого заброшенного дома. Полуразрушенный особняк стоял на углу Коттон-стрит и Брейборн-роуд. Мы окрестили руины Дворцом полуночи. Той весной я не знал, что в последний раз смотрю на город, на улицах которого прошло мое детство и который имеет надо мной власть до сих пор.

Тогда в конце мая я уехал из Калькутты и больше не возвращался в родной город. Но я всегда оставался верен обету, который мы безмолвно принесли под снегопадом на берегу реки Хугли: помнить до конца дней события, очевидцами которых мы стали. Прошедшие годы научили меня особенно ценить воспоминания обо всем, что случилось с нами в те дни, и хранить письма, приходившие из проклятого города, поскольку они не давали угаснуть огню в очаге памяти. Из писем я узнал, что наш старый Дворец снесли, чтобы построить на месте развалин деловой центр, и что мистер Томас Картер, директор приюта Св. Патрика, скончался. Последние годы жизни мистер Картер провел в темноте, ибо после памятного пожара он ослеп.

Время от времени до меня доходили вести о том, как менялось лицо города. Со сцены постепенно исчезали декорации, в окружении которых мы жили на заре юности. Ненасытный город, пожиравший себя, и призрачное время в конце концов безвозвратно стерли следы членов общества «Чоубар».

Учитывая обстоятельства, я поневоле начал привыкать к печальной мысли, что та давняя история канет в небытие из-за того, что ее некому было рассказать. Подобная перспектива меня пугала.

По иронии судьбы именно мне, человеку, лишенному литературного дарования и несведущему в писательском ремесле, пришлось взять на себя труд облечь в слова историю трагических событий, открыв тайну, сыгравшую роковую роль в нашей жизни. Она крепко связала нас много лет назад и в то же время навеки разлучила на старой железнодорожной станции Джитерс Гейт. Я предпочел бы, чтобы кто-нибудь другой выполнил эту миссию и вернул из забвения страницы нашей юности. Но жизнь снова доказала, что мне судьбой была отведена роль свидетеля, а не главного героя.

Многие годы я берег немногочисленные письма Бена и Рошана, и трепетно собирал документы, проливавшие свет на судьбу каждого из членов тайного общества «Чоубар». В одиночестве у себя в кабинете я перечитывал их вслух снова и снова. Наверное, я интуитивно понимал, что мне суждено было стать хранителем истории нашего братства. А может, на самом деле я чувствовал, что из семерых ребят был наиболее осторожным и наименее талантливым и дерзким, а потому имел больше шансов выжить.

В таком настроении, осознавая свой долг, я попытаюсь реконструировать загадочные и ужасные события, отметившие четыре знойных майских дня в 1932 году. Надеюсь, память меня не подведет.

Задача передо мной стоит нелегкая. И поэтому я умоляю читателей отнестись снисходительно к неумелому перу рассказчика. Ибо настала пора вызволить из глубин прошлого подернутое мглой лето в городе Калькутта. Я постараюсь правдиво воссоздать картину происшедшего и опишу по мере сил те драматические события, которые необратимо изменили нашу дальнейшую судьбу. Мне остается теперь скромно удалиться со сцены, предоставив фактам говорить за себя.

Я никогда не забуду потрясенные лица ребят в ночь, когда в Калькутте выпал снег. Но, памятуя о том, чему учил меня Бен, я поведу рассказ с самого начала…

Возвращение тьмы


Калькутта, май 1916 года


Вскоре после полуночи из туманной дымки, которая стелилась над поверхностью реки Хугли словно дыхание проклятия, вынырнул баркас. На носу, в тусклом свете едва теплившегося фонаря, закрепленного на мачте, угадывалась фигура человека, закутанного в плащ. Он с ожесточением греб в сторону берега. Дальше на западе восставал над Майданом силуэт Форт-Уильяма,[1] окруженный клубами дыма и ореолом света, исходившим от множества факелов и костров, раскинувшихся докуда хватало глаз. Калькутта.

Человек в лодке бросил на миг весла, чтобы передохнуть, и поглядел на станцию Джитерс Гейт, едва различимую в темноте, застилавшей противоположный берег реки. Чем сильнее сгущался туман, тем больше вокзал из стекла и стали сливался с другими строениями вокруг, сохранившими лишь тень былого великолепия. Взор путешественника блуждал среди каменных дебрей мавзолеев из мрамора, потемневшего за многие десятилетия забвения, и голых стен, с которых неистовые муссоны сорвали нарядные желто-оранжевые, синие и золотые покровы и обесцветили, так что все краски теперь напоминали расплывшееся пятно акварели.

Человек не сомневался, что жить ему осталось всего несколько часов, а может, минут. И мрачная уверенность вынуждала его стремиться вперед, оставив в недрах преисподней женщину, которую он поклялся защищать до последнего вздоха. В ту ночь, когда лейтенант Пик плыл на борту утлого баркаса, совершая свое последнее путешествие в Калькутту, драгоценные секунды его жизни смывало дождем, зарядившим под покровом темноты.

Лейтенант спешил высадиться на сушу. Отчаянно налегая на весла, он слышал жалобный плач двоих детей, спрятанных в жалкой каюте. Оглянувшись через плечо, Пик убедился, что огни второго баркаса мерцали в какой-то сотне метров за кормой, и расстояние быстро сокращалось. Он представил, как улыбается неумолимый преследователь, предвкушая конец охоты.

Не обращая внимания на крики детей, мучающихся от голода и холода, Пик из последних сил погнал судно к берегу. Река сходила на нет на окраине бесконечного феерического лабиринта, который представляли собой улицы Калькутты. Двух сотен лет хватило, чтобы превратить густые джунгли, окружавшие храм Калигхат,[2] в город, куда не осмеливался ступить Бог.

Гроза налетела на город стремительно, с яростью гения разрушения. С середины апреля и до конца июня Калькутта обычно изнемогала в жестоких объятиях пресловутого индийского лета. В этот период город выживал в условиях сорокоградусной температуры и почти стопроцентной влажности. Однако в считанные минуты после неистовой грозы, озарявшей небо парчой фейерверков, столбик термометра мог упасть на тридцать градусов.

Стена проливного дождя скрывала от глаз шаткие причалы из прогнившего дерева, колыхавшиеся на поверхности реки. Пик продолжал энергично грести, пока не почувствовал, как корпус лодки стукнулся о пристань. И лишь тогда, воткнув шест в илистое дно, он бросился к детям, которые лежали рядышком, завернутые в одеяло. Как только он взял их на руки, детский плач наполнил темноту — так кровавый след указывает хищнику путь к добыче. Пик прижал детей к груди и спрыгнул на берег.

Сквозь плотную завесу воды, низвергавшейся с неба, Пик разглядел второй баркас. Он приближался к берегу, степенно рассекая волны словно погребальная ладья. Лейтенанта захлестнула паника. Пик побежал к улицам, примыкавшим к Майдану с юга, и скрылся под покровом тени в «белом городе», как называли эту часть Калькутты ее привилегированные жители — главным образом европейцы и британцы.[3]

У лейтенанта теплилась слабая надежда, что удастся спасти жизнь детей, но он все еще находился слишком далеко от сердца северной части Калькутты, где стоял дом Ариами Бозе. Только эта старуха могла ему сейчас помочь. Пик остановился и скользнул взглядом по окутанным мраком просторам Майдана, высматривая в дали мерцающие созвездия фонариков на севере города. Он подумал, что темные улицы, затянутые пеленой дождя, послужат ему наилучшим укрытием. Лейтенант крепче прижал к себе детей и продолжил путь, двинувшись на восток. Он старался держаться в тени больших зданий дворцовой архитектуры, возвышавшихся в историческом центре города.

Прошло не много времени, и черный баркас, гнавшийся за лейтенантом, причалил к пристани. Трое мужчин спрыгнули на берег и пришвартовали судно. Дверь каюты медленно открылась, и темная фигура в широком черном плаще прошествовала по трапу, перекинутому с пристани на борт командой. Человек как будто не замечал дождя. Ступив на твердую землю, он вытянул вперед руку в черной перчатке, указывая направление, в котором исчез Пик. Губы человека тронула недобрая улыбка, но его спутники не заметили ее в мороке дождя.



Темная извилистая дорога, пересекавшая Майдан и огибавшая крепость, под проливным дождем превратилась в топкое болото. Пик смутно припоминал, что давным-давно, когда кавалерия под командованием полковника Ллевелина наводила порядок на улицах, он бывал в этой части города — днем и верхом на лошади, в составе эскадрона, жаждущего крови. Судьбе было угодно посмеяться, поскольку теперь ему пришлось пересекать обширное открытое пространство, расчищенное по приказу лорда Клайва[4] в 1758 году, чтобы пушки Форт-Уильяма могли беспрепятственно стрелять во всех направлениях. Но на сей раз лейтенант сам стал мишенью.

Пик бежал со всех ног к аллее, под сень деревьев, чувствуя, как за ним, растворившись в тени, тайком следят молчаливые наблюдатели — ночные обитатели Майдана.

Он догадывался, что никто не рискнет преградить ему путь и напасть, чтобы отнять плащ или детей, плакавших у него на руках. Невидимые обитатели квартала наверняка почуяли запах смерти, наступавшей ему на пятки, и ни одна живая душа не осмелится перейти дорогу его преследователю.

Пик перепрыгнул через изгородь, отделявшую Майдан от Чоуринги-роуд, и очутился на главной магистрали Калькутты. Роскошная улица была проложена поверх древней дороги, которая всего каких-то триста лет назад прорезала бенгальские джунгли в южном направлении и вела к Калигхату, храму богини Кали, давшему имя городу.

Ливень обратил в бегство праздную ночную толпу, обычно слонявшуюся с наступлением темноты по Калькутте, и город напоминал гигантский базар, заброшенный и грязный. Пик знал, что водяная завеса, которая значительно сокращала видимость и одновременно давала ему укрытие глубокой ночью, может в любую минуту развеяться так же стремительно, как и появилась. Грозы, приходившие с океана в дельту Ганга, быстро смещались к северу или на запад. Сбросив очищающий поток над Бенгальским полуостровом, они оставляли после себя туманную дымку и огромные лужи, испускавшие вредные испарения. Дети играли, сидя по пояс в воде, и колымаги дрейфовали, точно корабли на рейде.

Лейтенант бежал во весь дух к крайней северной точке Чоуринги-роуд, пока не почувствовал, что мышцы ног отказывают, и ему стало тяжело держать на руках детей. Огни северного сектора мерцали совсем близко за бархатистым занавесом дождя. Пик понял, что больше не в состоянии бежать так быстро, а до дома Ариами Бозе оставалось еще довольно далеко. Ему требовался отдых.

Он сделал привал, чтобы перевести дух, спрятавшись под лестницей древней текстильной лавки. Ее стены пестрели объявлениями, сообщавшими о скором сносе здания по распоряжению властей. Пику показалось, что несколько лет назад он обыскивал этот магазинчик, торговавший тканями, по доносу богатого купца, утверждавшего, будто в лавке притаилась курильня опиума.

Теперь дом выглядел разоренным и нежилым. Сквозь рассохшиеся ступени крыльца сочилась грязная вода, напоминая темную кровь, вытекающую из глубокой раны. Лейтенант поднял детей повыше и заглянул в ошеломленные глаза младенцев: они уже не плакали, только дрожали от холода. Одеяло, в которое малыши были завернуты, промокло насквозь. Пик взял в свои руки крошечные ладошки в надежде хоть немного согреть детей. Одновременно сквозь щели лестницы он внимательно наблюдал за улицами, тянувшимися от Майдана. Пик не помнил, скольких убийц нанял преследователь, однако знал точно, что в револьвере у него осталось всего две пули — последние, и он должен использовать их с величайшим благоразумием. Остальные патроны лейтенант расстрелял в туннелях на станции. Он снова закутал детей в одеяло, подвернув под малышей тот его конец, где ткань намокла меньше всего. Потом Пик опустил младенцев на пол, устроив на сухом пятачке, который обнаружил в небольшой нише в стене магазина.

Пик вытащил револьвер и осторожно высунулся из-под лестницы. На юге пустынная Чоуринги-роуд напоминала фантастическую сцену перед началом спектакля. Лейтенант напряг зрение и разглядел шлейф далеких огней на противоположном берегу реки Хугли. По булыжной мостовой, затопленной дождем, зазвучали шаги. Лейтенант вздрогнул и снова спрятался в тень.

Из темноты Майдана, мрачного подобия Гайд-парка, разбитого посреди тропических джунглей, появились трое. Языками каленого серебра блестели в сумраке лезвия длинных ножей. Пик поспешил взять детей на руки и тяжело вздохнул, прекрасно осознавая, что если он обратится в бегство теперь, преследователи тотчас набросятся на него, как свора голодных собак.

Прижавшись к стене лавки, лейтенант неподвижно застыл, наблюдая за бандитами. Те на мгновение остановились, выискивая следы жертвы, затем обменялись парой фраз. Их смысл разобрать на расстоянии было невозможно, но один из мужчин жестом велел двум другим отделиться. Пик затрепетал, увидев, что старший — тот, кто отдал приказ рассеяться, — направляется прямиком к лестнице, под ступенями которой он прятался. У лейтенанта мелькнула шальная мысль, что запах страха непременно приведет охотника к убежищу жертвы.

Пик с отчаянием принялся ощупывать взглядом стену под лестницей в поисках отверстия, через которое можно было бы ускользнуть. Опустившись на колени около ниши, где несколько минут назад лежали дети, он попробовал выломать доски, разболтанные, покоробленные и разбухшие от сырости. Подгнившая деревянная панель поддалась без труда. Из подвала полуразрушенного здания на Пика пахнуло тошнотворной затхлостью. Он оглянулся и посмотрел на убийцу. Тот шел, поигрывая ножом, и находился уже метрах в двадцати от подножия лестницы.

Лейтенант накинул на детей свой плащ, стремясь уберечь их, и заполз в лавку через брешь. Пронзительная боль чуть выше колена внезапно парализовала правую ногу. Пик дрожащими руками ощупал себя, и пальцы наткнулись на ржавый гвоздь, глубоко впившийся в его тело. Сдерживая мучительный крик, Пик ухватился за кончик холодного металлического штыря и с силой дернул. Он почувствовал, как гвоздь, подавшись, разрывает плоть, и по пальцам заструилась теплая кровь. Его замутило, и от боли в глазах на миг потемнело. Задыхаясь, Пик опять взял детей на руки и с трудом встал. Перед ним открывалась призрачная галерея с сотнями пустых многоярусных стеллажей, превращавших помещение в своеобразный улей, границы которого стирала темнота. Без колебаний лейтенант устремился в дальний конец лавки. Старый дом, обреченный на смерть, стонал под натиском штормового ветра.

Пик пересек подвал, преодолев при этом несколько сотен метров. Снова выбравшись на улицу, он обнаружил, что находится в двух шагах от Тиретты-базара, одного из многочисленных торговых центров северного района. Благословив судьбу, лейтенант направился в глубь квартала, представлявшего собой сложное сплетение узких извилистых улиц и являвшегося сердцем этого колоритного района Калькутты. Лейтенант торопился успеть к Ариами Бозе.

Пик потратил минут десять на дорогу к дому последней представительницы рода Бозе. Ариами жила одна в старинном особняке в бенгальском стиле. Большой дом возвышался над густыми зарослями. Дикие травы и кустарники привыкли чувствовать себя вольготно за те многие годы, что к ним не прикасалась рука человека, и заполонили внутренний двор, отчего жилище имело вид необитаемый и заброшенный. Однако жители северной Калькутты — района, известного также как «черный город», — не смели ступить во двор особняка, нарушив границы владений Ариами Бозе. Те, кто знал эту даму, ценили и уважали ее настолько, насколько и боялись. Не существовало человека, кто хотя бы раз в жизни не слышал рассказа об Ариами и ее семье. Для жителей квартала ее присутствие было сродни божественному: могущественное и невидимое.

Пик подбежал к черным решетчатым воротам, от которых тянулась тропинка, обрамленная кустами, и поспешил к мраморной лестнице, ведущей к парадному входу в дом. Обхватив детей одной рукой, он забарабанил кулаком в дверь, надеясь, что шум грозы не заглушит стук.

Лейтенант колотил в дверь несколько минут, не спуская глаз с пустынных улиц за своей спиной: со страхом он каждую секунду ожидал появления преследователей. Наконец дверь перед ним отворилась. Пик повернул голову. Свет единственной лампады ослепил лейтенанта. Голос, который он последний раз слышал пять лет назад, негромко произнес его имя. Пик прикрыл глаза рукой и узнал строгие черты Ариами Бозе.

Женщина все поняла по его глазам и посмотрела на детей. Судорога боли исказила ее лицо. Пик потупился.

— Она умерла, Ариами, — пробормотал Пик. — Она уже была мертва, когда я подоспел…

Ариами зажмурилась и тяжело вздохнула. Пик понял, что сбылись ее худшие опасения, и подтверждение этого факта обожгло душу, словно брызги кислоты.

— Входи, — наконец сказала она, посторонившись и закрыв дверь у него за спиной.

Пик поспешно положил детей на первый попавшийся стол и снял с них промокшее одеяло. Ариами молча достала сухую ткань и запеленала детей, пока Пик раздувал огонь в камине, чтобы согреть малышей.

— За мной гонятся, Ариами, — сказал Пик. — Мне нельзя здесь оставаться.

— Ты нездоров, — возразила женщина, указывая на рану, которую лейтенант получил, напоровшись на гвоздь в подвале.

— Всего лишь неглубокая царапина, — солгал Пик. — Совсем не больно.

Ариами приблизилась к молодому человеку и, протянув руку, погладила его по лицу, покрытому испариной.

— Ты всегда ее любил…

Пик перевел взгляд на младенцев, но промолчал.

— Они могли бы быть твоими детьми, — промолвила Ариами. — Может, тогда им повезло бы больше.

— Мне пора, Ариами, — ответил лейтенант. — Если я задержусь, меня разыщут в два счета.

Они горестно переглянулись, прекрасно осознавая, что ждет Пика, как только он выйдет на улицу. Ариами обхватила ладонями обе руки лейтенанта и горячо сжала их.

— Я всегда тебя недолюбливала, — призналась она. — Я переживала за дочь. Боялась, что с британским офицером ее ждет нелегкая судьба. Я ошибалась. Наверное, ты никогда меня за это не простишь.

— Это уже не имеет никакого значения, — ответил Пик. — Мне нужно уходить. Немедленно.

Напоследок Пик подошел взглянуть на детей, нежившихся в тепле у камина. Малыши улыбались, с любопытством уставившись на него своими сияющими глазами. Они были в безопасности. Лейтенант с тяжелым вздохом шагнул к двери. После нескольких минут передышки груз усталости и жгучая боль в ноге показались особенно тягостными и мучительными. Он исчерпал до дна запас сил, пытаясь доставить близнецов в этот дом, и теперь сомневался, что способен оказать достойный отпор противнику, когда они неизбежно встретятся. Дождь на улице по-прежнему неистово хлестал по зарослям кустарника. Но Пик не заметил никаких признаков присутствия своего преследователя, равно как и его наемников.

— Майкл, — произнесла Ариами за его спиной.

Молодой человек остановился, не поворачивая головы.

— Она все знала, — солгала Ариами. — Всегда знала. И я уверена, что по-своему она платила тебе взаимностью. Виновата я одна. Не держи на нее зла.

Пик молча кивнул и закрыл за собой дверь. Постояв несколько мгновений под дождем, он с умиротворением в душе двинулся навстречу своим врагам. Лейтенант повторил свой путь в обратном направлении до того места, где он выбрался из подвала заброшенного магазина. Пик рассчитывал снова найти убежище в недрах старого дома, отсидеться в темноте и выждать.

Он прятался во мраке, и терзавшие его боль и бесконечная усталость затуманивали голову и постепенно трансформировались в блаженное чувство отрешенности и покоя. Его губы тронула тень улыбки. У него не осталось ни причин, чтобы жить дальше, ни надежды сохранить жизнь.

* * *

Длинные тонкие пальцы в черной перчатке нежно коснулись окровавленного острия гвоздя, торчавшего из прогнившего пола у входа в подвал магазина. За высокой фигурой в темном плаще маячили трое наемников, молча дожидавшихся распоряжений. Человек в плаще, прятавший лицо под черным капюшоном, медленно поднес указательный палец к губам и слизнул с подушечки каплю темной запекшейся крови, смакуя ее, словно сладкий мед. Мгновение спустя он повернулся к убийцам (их услуги он купил за гроши той же ночью, пообещав заплатить больше после завершения работы) и указал рукой вглубь здания. Наемники проворно скользнули в люк, который Пик открыл буквально несколько минут назад. Человек в капюшоне улыбнулся в темноте.

— Странное место ты выбрал, чтобы умереть, лейтенант Пик, — пробормотал он себе под нос.

Пик прятался за штабелями пустых ящиков в глубине подвала, и заметил, как три темных силуэта проникли в дом. Молодой человек не сомневался, что их хозяин ждет по ту сторону стены. Со своего места он не мог увидеть врага, но всей кожей ощущал его присутствие. Пик вытащил револьвер и поворачивал барабан, пока одна их двух последних заряженных камор не встала напротив ствола. Пик уже приготовился умереть, но не собирался отправляться в последний путь в одиночестве.

Адреналин, бурливший в крови, унял жгучую боль в колене, превратив ее в отдаленную глухую пульсацию. Удивляясь собственному спокойствию, Пик усмехнулся и притаился за ящиками. Он настороженно следил за каждым движением своих убийц: наемники неторопливо продвигались по проходам между пустыми стеллажами. Примерно в десяти метрах от него мужчины замешкались. Один из них вскинул руку, приказывая остановиться, и показал на пятна на полу. Пик поднял оружие на высоту груди, прицеливаясь в гостей, и взвел курок револьвера.

По новой команде наемники разделились. Двое, крадучись, стали подбираться к ящикам в обход, а третий направился прямиком к Пику. Лейтенант мысленно сосчитал до пяти и резким толчком опрокинул весь штабель на убийцу. Ящики обрушились на неприятеля, и Пик побежал к отверстию, через которое они проникли в подвал.

Другой наемник выскочил ему наперерез из бокового прохода, взмахнув лезвием ножа в нескольких сантиметрах от его лица. Но прежде чем убийца успел восторжествовать, дуло револьвера Пика уперлось ему в шею под подбородком.

— Бросай нож, — рявкнул лейтенант.

Убийца заглянул в его ледяные глаза и послушно выпустил из рук нож. Пик вцепился ему в волосы и, не опуская оружия, повернулся к его сообщникам, прикрываясь телом заложника как щитом. Двое остальных плавно и осторожно двигались на него.

— Лейтенант, избавьте нас от драматических сцен. Отдайте то, что нам нужно, — вкрадчиво прозвучал за спиной знакомый голос. — Эти люди — почтенные отцы семейства.

Пик обратил взгляд на человека в капюшоне. Тот стоял в нескольких метрах от него и улыбался во мраке. Некогда, совсем недавно, лейтенант называл этого человека другом, и теперь с трудом мог поверить, что смотрит в лицо своего палача.

— Я снесу ему голову, Джавахал, — пригрозил лейтенант с жалобной ноткой в голосе.

Заложник, дрожавший от страха, закрыл глаза.

Человек в капюшоне спокойно скрестил руки на груди и утомленно вздохнул.

— Делай, что хочешь, лейтенант, — ответил Джавахал. — Но тебя это не спасет.

— Я серьезно, — предупредил Пик, ткнув дулом револьвера в горло разбойника.

— Конечно, лейтенант, — примирительно сказал Джавахал. — Стреляй, если у тебя хватит мужества хладнокровно убить человека, к тому же без повеления Его Величества. В противном случае бросай оружие, и тогда мы сможем прийти к соглашению, выгодному для обеих сторон.

Двое вооруженных убийц замерли на месте, готовые броситься на лейтенанта по первому знаку человека в капюшоне. Пик фыркнул.

— Хорошо, — произнес он, наконец. — А как тебе понравится такой разговор?

Пик толкнул заложника на пол и повернулся к человеку в капюшоне, вскинув револьвер. В подвале прозвучало эхо первого выстрела. Из облака порохового дыма появилась рука, облаченная в черную перчатку, с раскрытой ладонью. Пику показалось, будто он увидел, как светится в темноте сплющенная пуля, как она медленно тает и стекает тонкой струйкой металла меж длинных пальцев, словно пригоршня песка.

— Промахнулся, — сказал человек в капюшоне. — Попробуй снова, только теперь стреляй в упор.

Прежде, чем лейтенант успел пошевельнуться, человек в капюшоне схватил руку, в которой Пик держал оружие, поднес ее к своему лицу, нацелив револьвер между глаз.

— Тебя разве не учили этому в военной академии? — вкрадчиво спросил он.

— Когда-то мы были друзьями, — сказал Пик.

Джавахал презрительно усмехнулся.

— То время прошло, лейтенант, — ответил человек в капюшоне.

— Да простит меня Бог, — простонал Пик, вновь нажимая на спусковой крючок.

Миг показался лейтенанту вечностью: он видел, как пуля пробила насквозь череп Джавахала и сдернула капюшон с его головы. В течение нескольких секунд из раны струился яркий свет, заливая застывшее в улыбке лицо. А потом дымившееся пулевое отверстие медленно затянулось. Револьвер выскользнул у Пика из пальцев.

Горящие глаза впились в лейтенанта, и изо рта показался длинный черный язык.

— Ты до сих пор не понял, лейтенант, не так ли? Где дети?

Он не спрашивал, он требовал ответа.

Пик, онемевший от ужаса, помотал головой.

— Как хочешь.

Джавахал стиснул руку лейтенанта, и тот почувствовал, как дробятся кости пальцев под оболочкой плоти. Он задохнулся от приступа боли, упав на колени.

— Где дети? — повторил Джавахал.

Пик попытался что-то сказать, но языки пламени, поднимавшиеся от окровавленной культи, в которую превратилась его рука, лишили его дара речи.

— Ты хочешь что-то сказать, лейтенант? — участливо спросил Джавахал, опускаясь перед ним на колени.

Пик кивнул.

— Превосходно, — улыбнулся противник. — Если честно, твои страдания не доставляют мне радости. Помоги мне положить им конец.

— Дети умерли, — простонал Пик.

Лейтенант заметил, что лицо Джавахала исказила гримаса неудовольствия.

— Ни в коем случае. До сих пор ты хорошо держался. Не делай глупостей теперь.

— Они умерли, — повторил Пик.

Джавахал пожал плечами и медленно кивнул.

— Ладно, — сдался он. — Ты не оставляешь мне выбора. Но прежде, чем ты покинешь нас, позволь напомнить, что, когда жизнь Килиан была в твоих руках, ты оказался бессилен ее спасти. Она умерла из-за таких, как ты. Но те люди уже закончили земной путь. Ты последний. Мне же принадлежит будущее.

Пик поднял умоляющий взор на своего мучителя и увидел, как медленно сужаются его зрачки, превращаясь в две узенькие щелки на фоне золотистых сфер. Джавахал улыбнулся и с бесконечной осторожностью принялся снимать с правой руки перчатку.

— К сожалению, ты не доживешь до этого времени, — добавил он. — И не воображай, будто твой героизм принес какие-то плоды. Ты глупец, лейтенант Пик. Ты всегда производил на меня впечатление человека недалекого, и в смертный час своим поведением лишь укрепил мое мнение. Надеюсь, что существует ад для глупцов, поскольку именно туда я тебя сейчас и отправлю.

Пик закрыл глаза и услышал шипение огня у самого лица. Спустя несколько бесконечных мгновений он почувствовал, как раскаленные, обжигающие пальцы сомкнулись на его горле, останавливая дыхание. Умирая, он услышал стук колес проклятого поезда и потусторонние голоса сотен детей, исходивших криком среди языков пламени. А потом наступила темнота.



Ариами Бозе быстро обошла дом и одну за другой погасила свечи, освещавшие ее обитель. Только в очаге по-прежнему теплился огонь, отбрасывавший на голые стены скользящие блики. Дети спокойно спали, пригревшись у очага. Могильную тишину, царившую в доме, нарушал только дробный стук дождя в закрытые ставни и потрескивание горящих углей. Слезы покатились по лицу Ариами и упали на золотистую тунику, когда женщина вынула дрожащими руками фотографию Килиан, своей дочери. Портрет она хранила в небольшой шкатулке из бронзы и мрамора вместе с другими дорогими ее сердцу вещами.

Старый странствующий фотограф, выходец из Бомбея, сделал этот снимок незадолго до свадьбы дочери, отказавшись взять плату. На фотографии Килиан выглядела такой, какой Ариами помнила ее, — в ореоле неземного света, будто исходившего от нее. Это сияние завораживало всех, кто знал дочь. Оно поразило также искушенный взгляд портретиста, и старик нарек Килиан именем, прочно закрепившимся за ней: лучезарная принцесса. С тех пор иначе ее не называли.

Конечно, Килиан не принадлежала к княжескому роду. И все владения девочки ограничивались улицами, где она выросла. В день, когда Килиан покидала родовое гнездо Бозе, переезжая жить к мужу, обитатели Мачуа-базара прощались с ней со слезами на глазах и долго глядели вслед белой карете, увозившей навсегда принцессу из «черного города». Она была еще совсем юной, когда судьба забрала ее безвозвратно.

Ариами села у очага рядом с детьми, прижав старую фотографию к груди. Буря вновь неистово взвыла. Женщина, черпая силы в своем гневе, заставила себя задуматься, что теперь предпринять. Преследователь лейтенанта Пика не успокоится, разделавшись с ним. Мужество молодого человека подарило ей драгоценное время. Она не имела права тратить его понапрасну, даже для того, чтобы оплакать дочь. По опыту она знала, что у будущего для нее в запасе найдется нестерпимо много времени на сожаления об ошибках, совершенных в прошлом.



Ариами вернула фотографию в шкатулку и достала оттуда медальон, который сделала на заказ для Килиан много лет назад — украшение так и пролежало, не дождавшись своего часа. Медальон состоял из двух золотых дисков, символизировавших Солнце и Луну. Луна затмевала Солнце, и таким образом оба диска сливались в единое целое. Женщина нажала на медальон посередине, и он распался на две части. Ариами повесила каждую половину на отдельную золотую цепочку и надела на шею каждого малыша.

За своим занятием она размышляла о том, что ей предстоит сделать. Она видела единственную возможность спасти детей от гибели: как ни трагично это было, но близнецов следовало разлучить, воспитывать вдалеке друг от друга, скрыв от них истину о прошлом семьи и родителях. Ариами считала важным, чтобы ни дети, ни окружающие ничего не знали об их происхождении. Но правда неминуемо выплывет, если она оставит детей вместе. Ни за что на свете Ариами не согласилась бы пойти на такой риск. И она была должна решить проблему до рассвета.

Ариами взяла детей на руки и нежно поцеловала обоих в лоб. Ясные глазки младенцев разглядывали ее с бессмысленным выражением, а кукольные ручки гладили лицо, крошечные пальчики трогали слезы, градом катившиеся по щекам старой женщины. Она еще раз прижала близнецов к груди, а потом вернула их в колыбель, которую соорудила на скорую руку.

Уложив детей, она зажгла светильник и взяла бумагу с ручкой. Будущее внуков было в ее руках. С тяжелым вздохом женщина начала писать. Издалека до нее доносился шум утихающего дождя, и рокот грозы, смещавшейся к северу и открывавшей безбрежное море звезд над Калькуттой.



Дожив до пятидесяти лет, Томас Картер пребывал в убеждении, что Калькутта, откуда он не выезжал последние тридцать три года, уже не может ничем его удивить. На заре майского дня 1916 года, после самой неистовой из гроз, к дверям сиротского приюта Св. Патрика прибыл сюрприз. Это была корзинка с новорожденным мальчиком и письмом. Письмо было запечатано сургучом и адресовано лично мистеру Картеру.

Необычность явления заключалась в следующем: во-первых, в Калькутте никто не брал на себя труд подбрасывать младенцев к дверям приюта. Существовали более удобные способы избавиться от них — в городе было полно укромных переулков, водосточных канав и колодцев. Во-вторых, никому и в голову не приходило писать сопроводительные письма, подобные этому, — с подписью, не оставлявшей ни малейших сомнений в авторстве.

Картер посмотрел свои очки на свет, подышал на стекла, чтобы их было легче протереть ветхим носовым платком из грубой хлопчатобумажной ткани. Эту операцию он проделывал раз двадцать пять в день, и не менее тридцати пяти — в летние месяцы.

Мальчик мирно спал внизу, в комнате Венделы, старшей медсестры. Под ее бдительную опеку ребенок попал после того, как его осмотрел доктор Вудворд. Доктора вырвали из объятий сна незадолго до рассвета, и он честно исполнил свой долг в соответствии с клятвой Гиппократа, не потребовав и не получив никаких дополнительных пояснений.

Мальчик оказался практически здоров. Имелись определенные признаки обезвоживания, но ребенка не настигла ни одна из разновидностей злокачественной лихорадки, составлявших длинный перечень. Лихорадка собирала обильную жатву среди новорожденных, лишая их права повзрослеть хотя бы настолько, чтобы научиться произносить имя матери. Все, что было у ребенка с собой, когда его нашли, — это золотой медальон в форме солнечного диска, который Картер держал в тот момент двумя пальцами, и письмо. Письмо, если только оно являлось подлинным (а никаких оснований считать, что это не так, Картер не видел), ставило его в щекотливое положение.

Картер запер медальон на ключ в верхнем ящике письменного стола, снова взял в руки послание и в десятый раз перечитал его.



«Уважаемый мистер Картер,

оказавшись в весьма тяжелом положении, я вынуждена обратиться к Вам за помощью, взывая к той дружбе, которая, как мне известно, связывала Вас с моим покойным мужем более десяти лет. И все эти годы мой муж не уставал хвалить вашу честность и отзывался о Вас как о человеке в высшей степени надежном. Вот почему я умоляю Вас непременно выполнить мою просьбу, какой бы необычной она Вам ни показалась, и, если возможно, сохранить дело в строжайшей тайне.

Родители мальчика, которого мне пришлось передать на Ваше попечение, погибли от рук убийцы. Негодяй поклялся прикончить обоих, а также разделаться с их потомством. Я не могу и не считаю уместным сообщать о причинах, побудивших его совершить преступление. Достаточно сказать, что появление у Вас подкидыша должно храниться в секрете, и ни в коем случае Вам не следует сообщать об этом полиции или британским властям, поскольку убийца обладает связями в обеих структурах, которые без промедления передадут ему информацию.

Совершенно очевидно, что я не могу сама вырастить мальчика, не подвергая его опасности разделить печальную участь родителей. Поэтому умоляю Вас позаботиться о нем, дать ему имя и воспитать в строгих традициях вашего заведения, чтобы в будущем он стал человеком честным и благородным, как и его родители.

Я осознаю, что в итоге мальчик лишится возможности узнать о своем происхождении, но жизненно важно, чтобы произошло именно так.

У меня нет времени посвящать Вас во все подробности. И я вновь вынуждена напомнить Вам о дружбе и доверии, которое Вы питали к моему мужу, дабы подкрепить свою просьбу.

Я умоляю Вас уничтожить письмо после того, как Вы его прочтете, равно как и все прочие свидетельства, которые способны выдать местонахождение мальчика. Я сожалею, что не могу лично изложить Вам свою просьбу, но риск слишком велик.

Примите мою искреннюю благодарность, ибо я не сомневаюсь, что Вы решите проблему наилучшим образом.


Ариами Бозе».


Стук в дверь отвлек Картера от чтения. Он снял очки, аккуратно сложил письмо пополам и убрал в ящик письменного стола, заперев его на замок.

— Войдите, — громко сказал он.

В кабинет заглянула Вендела. По обыкновению, старшая медсестра приюта Св. Патрика выглядела серьезной и сосредоточенной. И выражение ее глаз не предвещало ничего хорошего.

— Внизу господин, который желает вас видеть, — коротко доложила она.

Картер нахмурился.

— По какому делу?

— Он не захотел объяснить, — ответила медсестра, тоном давая понять, что объяснения незнакомца, даже если они последуют, заранее кажутся ей довольно сомнительными.

Помолчав, Вендела вошла в кабинет и закрыла дверь.

— Мне кажется, речь пойдет о мальчике, — обеспокоенно сказала медсестра. — Я ему ничего не сказала.

— Он больше ни с кем не разговаривал? — уточнил Картер.

Вендела покачала головой. Картер кивнул и спрятал ключ от ящика письменного стола в карман брюк.

— Я могу передать ему, что вас нет, — заметила Вендела.

Картер подумал секунду над ее предложением и решил, что если подозрения Венделы справедливы (а так оно обычно и было), то обман только укрепит посетителя в мысли, что директору Св. Патрика есть что скрывать. Решение созрело моментально.

— Нет. Я приму его, Вендела. Проводи его сюда и позаботься, чтобы он ни с кем не вступал в разговоры. Ни слова об этом деле. Хорошо?

— Поняла.

Катер вновь стал протирать стекла очков, прислушиваясь к удалявшимся по коридору шагам Венделы. А между тем дождь опять навязчиво забарабанил в окна.

* * *

Посетитель кутался в длинный черный плащ, а голову его обвивал тюрбан, украшенный драгоценной брошью в форме змеи. Его наигранная любезность напоминала манеры преуспевающего торговца из северной части Калькутты. Черты лица выдавали в нем индуса, но кожа была болезненно бледной, словно ее никогда не касались жаркие лучи солнца. Невероятное смешение рас определяло облик жителей Калькутты. Улицы города являли собой плавильный котел, где растворились бенгальцы, армяне, евреи, англосаксы, китайцы, мусульмане и множество других народностей, переселившихся в окрестности храма Кали в поисках счастья или убежища. Судя по внешности, неизвестный мог принадлежать к любому из упомянутых этносов или ни к одному их них.

Картер спиной чувствовал пристальный взгляд, цепко наблюдавший за ним, пока он наливал в две чашки чай на подносе, который сервировала для них Вендела.

— Прошу вас, садитесь, — радушно сказал Картер незнакомцу. — Сахар?

— На ваше усмотрение.

В речи незнакомца не слышалось ни следа чужестранного акцента, ни какого бы то ни было выражения. Картер проглотил комок в горле и, прилепив на лицо приветливую улыбку, повернулся, протягивая гостю чай. Длинные тонкие пальцы в черной перчатке, похожие на когти, не дрогнув, сомкнулись на обжигающем фарфоре. Картер тоже сел в кресло и помешал сахар в своей чашке.

— Сожалею, что оторвал вас от дел, мистер Картер. Полагаю, у вас масса хлопот, поэтому буду краток, — заявил посетитель.

Картер вежливо кивнул.

— Что привело вас сюда, господин… — начал Картер.

— Меня зовут Джавахал, мистер Картер, — подсказал гость. — Буду откровенен. Мой вопрос, возможно, покажется вам странным, но не находили ли вы ночью или нынешним утром мальчика, младенца нескольких дней от роду?

Картер нахмурился, изобразив удивление — не слишком явное, ибо он старался не переигрывать, но все же позаботившись, чтобы его реакция не осталась незамеченной.

— Мальчика? Я вас не понимаю.

Посетитель, назвавшийся Джавахалом, широко улыбнулся.

— Видите ли, я даже не знаю, с чего начать. На самом деле история довольно некрасивая. Надеюсь на вашу деликатность, мистер Картер.

— Можете на меня положиться, господин Джавахал, — отозвался Картер, и сделал глоток.

Гость, так и не притронувшийся к своей чашке, откинулся на спинку кресла и приготовился дать необходимые пояснения.

— Я владею солидной текстильной мануфактурой на севере города, — заговорил он. — Если можно так выразиться, я человек обеспеченный. Некоторые называют меня богатым, и не без оснований. На моем попечении довольно много семейств, и я считаю своим долгом оказывать всем им помощь по мере возможности.

— Все мы стараемся делать, что можем, в наше суровое время, — поддержал его Картер, глядя не отрываясь в черные, непроницаемые глаза посетителя.

— Конечно, — согласился гость. — Меня вынудило обратиться в ваше почтенное заведение весьма неприятное дело, которое я желал бы довести до конца как можно скорее. Неделю назад молодая девушка, работавшая в одной из моих мастерских, произвела на свет мальчика. Судя по всему, отец ребенка — бездельник англо-индийского происхождения. Парень ухаживал за ней, но, узнав о беременности подружки, скрылся в неизвестном направлении. Семья девушки из Дели, они мусульмане, люди строгих правил, и, похоже, ни о чем не подозревают.

Картер угрюмо кивнул, выражая сочувствие.

— Два дня назад я случайно узнал от своего приказчика, что девочка в порыве безумия сбежала из дома родственников, где она жила, одержимая мыслью продать ребенка, — продолжал Джавахал. — Не осуждайте ее, она достойная девушка, но это испытание оказалось для нее непосильной ношей. Что не удивительно. В нашей стране, равно как и в вашей, мистер Картер, не проявляют терпимости к человеческим слабостям.

— И вы полагаете, что младенец может находиться у нас, господин Джавахал? — спросил Картер, пытаясь вернуть течение разговора в основное русло.

— Джавахал, — поправил гость. — Видите ли, суть в том, что узнав о происшествии, я почувствовал свою ответственность. Ведь девушка работала на меня. Вместе с двумя доверенными управляющими мы перевернули весь город и выяснили, что девушка продала ребенка подонку, который продает детей попрошайкам. Печально, но такова жизнь. Мы разыскали мерзавца, но по причинам, которые к делу не относятся, ему удалось ускользнуть от нас в последний момент. Инцидент произошел нынешней ночью неподалеку от вашего приюта. У меня есть основания считать, что тот тип, испугавшись за свою шкуру, мог бросить ребенка где-нибудь поблизости.

— Понятно, — заключил Картер. — А вы оповестили о случившемся местные власти, господин Джавахал? Торговля детьми сурово преследуется, как вам известно.

Посетитель со вздохом скрестил на груди руки.

— Я надеялся, что сумею решить проблему, не доводя дело до такой крайности, — промолвил он. — Откровенно говоря, если бы я так поступил, то выдал бы девушку, и тогда ребенок остался бы и без отца, и без матери.

Картер тщательно обдумал рассказ гостя и медленно кивнул несколько раз, выражая понимание. Он не поверил ни единому слову.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, господин Джавахал. Увы, мы не находили сегодня подкидышей и не слышали, чтобы в квартале произошло нечто подобное, — пояснил он. — В любом случае если вы оставите мне свой адрес, я дам вам знать, если будут какие-то новости. Правда, боюсь, мне придется уведомить власти, если ребенка подбросят к нам. Это закон, и я не могу его игнорировать.

Несколько мгновений гость молча смотрел на Картера, не мигая. Картер выдержал пристальный взгляд, не изменившись в лице и любезно улыбаясь, хотя почувствовал, как у него подвело живот, а пульс участился. Ощущение было такое, словно он увидел перед собой змею, приготовившуюся атаковать. Наконец посетитель расплылся в сердечной улыбке и указал на очертания Радж-Бхавана, резиденцию британского правительства. Внушительное сооружение дворцовой архитектуры возвышалось в отдалении, окутанное пеленой дождя.

— Вы, британцы, с поразительной точностью следуете букве закона, что делает вам честь. Это ведь лорд Уэлсли[5] решил в 1799 году перенести резиденцию правительства в этот замечательный комплекс, чтобы придать величие закону. Или это произошло в 1800 году? — спросил Джавахал.

— Увы, я неважно знаю местную историю, — признался Картер, сбитый с толку резкой переменой темы разговора.

Джавахал нахмурился, деликатно и миролюбиво выразив неудовольствие вопиющим невежеством англичанина.

— У Калькутты, которая существует всего двести пятьдесят лет, история так коротка, что самое меньшее, что мы можем сделать для нее, это изучить ее, мистер Картер. Возвращаясь к нашему тезису, я бы сказал, что знаменательное событие произошло в 1799 году. И знаете, какова была причина перемещения резиденции? Губернатор Уэлсли заявил, что управлять Индией должно из дворца, а не из лавки менялы, обладая мировоззрением государя, а не торговца перцем. Но это романтические заблуждения, на мой взгляд.

— Конечно, — согласился Картер и встал, собираясь попрощаться со странным посетителем.

— Тем более, если речь идет об империи, где распад достиг вершины искусства, а Калькутта является ее крупнейшим музеем, — добавил Джавахал.

Картер неопределенно кивнул, смутно понимая, с чем он соглашается.

— Простите, что отнял у вас столько времени, мистер Картер, — подвел черту Джавахал.

— Ну что вы, — возразил Картер, — я лишь сожалею, что не смог вам ничем помочь. В делах подобного рода мы все должны принимать участие по мере сил.

— Именно так, — тоже вставая, подтвердил Джавахал. — Еще раз благодарю за любезность. Но мне хотелось бы задать еще один вопрос.

— Охотно отвечу на него, — отозвался Картер, молясь про себя, чтобы поскорее этот тип избавил его от своего присутствия.

Джавахал злорадно улыбнулся, будто прочитав его мысли.

— В каком возрасте дети покидают ваш приют, мистер Картер?

Картер не сумел сдержать удивления, услышав вопрос.

— Надеюсь, я не совершил бестактности, — поспешил вставить Джавахал. — Если так, то не отвечайте. Я спросил из любопытства.

— Не беспокойтесь. Тут нет секрета. Воспитанники приюта Св. Патрика живут под кровом приюта до шестнадцати лет. Как только они переступают этот рубеж, заканчивается период официальной опеки. Они становятся взрослыми по крайней мере по закону и получают право распоряжаться собственной жизнью. Как видите, у нас привилегированное учреждение.

Джавахал внимательно слушал, казалось, задумавшись над проблемой.

— Представляю, как вам, наверное, больно расставаться с детьми после того, как вы заботились о них в течение многих лет, — заметил Джавахал. — По сути, вы — отец всех ваших воспитанников.

— Это часть моей работы, — солгал Картер.

— Разумеется. Однако простите мою назойливость, но как вы определяете возраст ребенка, у которого нет ни родителей, ни семьи? Профессиональный опыт, наверное…

— Днем рождения каждого из наших воспитанников считается дата его поступления к нам. Также мы иногда приблизительно вычисляем возраст малышей, руководствуясь собственной методикой, — объяснил Картер. Ему было неприятно обсуждать внутренние дела приюта Св. Патрика с незнакомцем.

— И это уподобляет вас Богу, мистер Картер, — заметил Джавахал.

— Я не согласен с таким сравнением, — сухо ответил Картер.

Джавахал с удовольствием наблюдал, как на лице Картера проступает досада.

— Простите меня за дерзость, мистер Картер, — извинился он. — Тем не менее я рад нашему знакомству. Не исключено, что я навещу вас снова и сделаю пожертвование в пользу вашего благородного учреждения. Может, я вернусь в течение шестнадцати лет и тогда смогу посмотреть на мальчиков, которые сегодня поступили к вам, влившись в большую семью.

— Что ж, милости просим, если у вас возникнет такое желание, — сказал Картер, провожая гостя до дверей кабинета. — Похоже, дождь опять усилился. Может, вы предпочтете подождать, пока он стихнет.

Гость повернулся к Картеру и черный жемчуг его глаз ярко заблестел. С первых мгновений их встречи, как только он переступил порог кабинета Картера, Джавахал цепким взглядом, казалось, замечал и оценивал малейший жест и перемену выражения лица собеседника. Он отслеживал паузы в разговоре и хладнокровно анализировал каждое сказанное слово. Картер пожалел, что по доброте душевной предложил воспользоваться гостеприимством приюта.

Мало нашлось бы в мире вещей, которых Картер желал так же сильно, как мечтал, чтобы странный посетитель скрылся с глаз долой. И его совершенно не трогало, что на улицах города свирепствовал ураган.

— Дождь скоро закончится, мистер Картер, — ответил Джавахал. — Но все равно спасибо.

Вендела, точная как часы, в коридоре дожидалась окончания аудиенции и проводила посетителя к выходу. Из окна кабинета Картер наблюдал, как удаляется под дождем черная фигура, пока она не исчезла у подножия холма, затерявшись в переулках. Картер постоял у окна, глядя на Радж-Бхаван, резиденцию правительства. Через несколько минут, как и предсказывал Джавахал, дождь закончился.

Томас Картер налил себе вторую чашку чая и сел в кресло, продолжая смотреть на город. Картер вырос в Ливерпуле в приюте, очень похожем на тот, который он ныне возглавлял. В его стенах он научился трем вещам: трезво оценивать материальные ценности, любить классику и, в-последних (хотя по значимости третий пункт был не менее важен, чем первые два), узнавать лжеца за версту.

Картер неторопливо выпил чай и решил начать праздновать свой пятидесятый день рождения, учитывая, что Калькутта все еще сохранила способность его удивлять. Картер подошел к буфету и достал коробку сигар, которую хранил для особых случаев. Он зажег каминную спичку и торжественно, как того требовала традиция, раскурил драгоценную сигару.

Затем он вынул из ящика письменного стола письмо Ариами Бозе и, воспользовавшись горящей еще спичкой, поджег его. Картер наслаждался сигарой, а тем временем исписанный пергамент постепенно превращался в пепел на маленьком подносе с гравировкой эмблемы Св. Патрика. В честь Бенджамина Франклина, одного из кумиров своей молодости, Томас Картер решил назвать нового воспитанника приюта Св. Патрика Беном. Также Картер пообещал себе, что приложит все силы, чтобы мальчик обрел в этих стенах семью, которой судьба его несправедливо лишила.



Прежде чем продолжить рассказ и приступить к описанию главного действия, которое развернулось шестнадцать лет спустя, я должен сделать короткое отступление и представить некоторых героев. Достаточно сказать, что во время описанных выше событий кое-кто из нас еще не появился на свет, а кому-то исполнилось всего несколько дней от роду. Но общим в нашей биографии было одно немаловажное обстоятельство, которое в результате и привело всех под кров приюта Св. Патрика: мы не имели ни дома, ни семьи.

Мы научились выживать, лишенные и того и другого, вернее, придумав себе собственную семью и самостоятельно создав очаг. Семью и очаг — выбранные по своей воле, где не нашлось места лжи и превратностям судьбы. Никто из нашей компании, состоявшей из семи человек, не знал другого отца, кроме мистера Томаса Картера с его лекциями о мудрости, заключенной в трудах Данте и Вергилия; не знали мы и другой матери, кроме Калькутты с ее тайнами, что хранили улицы, стелившиеся под звездным небом Бенгальского полуострова.

Наш частный клуб носил звучное имя, происхождение которого доподлинно знал только Бен. Именно он нарек наше содружество по своему вкусу. Правда, некоторые подозревали, что он позаимствовал название из старого почтового справочника торговых фирм — импортеров из Бомбея. Как бы там ни было, но на определенном этапе нашей жизни возникло общество «Чоубар», и после этого обычные приютские игры и развлечения утратили для нас свою прелесть. Мы проявляли чудеса изворотливости, ухитряясь безнаказанно ускользать из здания приюта глубокой ночью после того, как почтенная Вендела подавала сигнал о начале комендантского часа. Мы спешили в резиденцию нашего частного клуба в таинственном и, по слухам, заколдованном доме. Он стоял десятки лет необитаемым на углу Коттон-стрит и Брейборн-роуд, в сердце «черного города», всего в паре кварталов от реки Хугли.

Справедливости ради следует пояснить, что особняк, который мы горделиво именовали Дворцом полуночи (с намеком на ночные часы наших пленарных собраний), вовсе не был заколдованным. Миф о том, что в доме водятся привидения, появился не без нашего скромного участия. Сирах, один из членов-основателей нашего общества, астматик и большой знаток историй о привидениях, потусторонних явлениях и колдовстве в городе Калькутта, сочинил легенду, достаточно зловещую и правдоподобную, сделав главным героем прежнего хозяина дома. Эта легенда надежно охраняла от нежелательных вторжений наше тайное убежище.

Вкратце, центральным персонажем пугающей истории был призрак старого торговца. Как водится, его окутывал белый саван, и он парил над полом, перемещаясь таким образом по всему дому. Глаза у него горели как раскаленные угли, а изо рта торчали длинные волчьи клыки, жаждущие человеческих душ, нечистых и лукавых. Разумеется, такие подробности, как цвет глаз и острые клыки, стали персональной лептой Бена в создание образа привидения. Он обладал уникальной способностью сплести историю неописуемой жестокости, на фоне которой творения излюбленных классиков мистера Картера, включая Софокла и кровожадного Гомера, казались невинными детскими сказками.

Несмотря на то, что название звучало несерьезно, общество «Чоубар» зиждилось на тех же принципах (в том числе устав и свод строжайших правил), что и закрытые элитарные клубы, наводнявшие эдвардианские здания в центре Калькутты, соперничавшие со своими лондонскими тезками. Эти салоны, где протекала приятная жизнь с бокалом бренди в руках, были вотчиной сливок англо-саксонской аристократии. Конечно, мы не могли похвастаться блистательным антуражем, зато цели преследовали самые благородные.

Общество «Чоубар» являлось своего рода братством. Оно было призвано решить две основные задачи. Во-первых, обеспечить каждому из семи его членов помощь, защиту и безусловную поддержку всех остальных в любой ситуации, в опасности и невзгодах. И, во-вторых, поделиться знаниями, которыми обладал каждый из нас, сделав их общим достоянием, чтобы во всеоружии встретить день, когда придется противостоять большому миру поодиночке.

Каждый член общества поклялся своим именем и честью (у нас не имелось близких родственников, кем можно было бы поручиться) свято соблюдать эти две заповеди и хранить тайну о нашем клубе. За семь лет существования мы не приняли в наши ряды ни одного новичка. Нет, неправда, мы сделали одно исключение, но чтобы не забегать вперед, об этом пока лучше не говорить.

Наверное, на свете не существовало еще клуба, члены которого демонстрировали бы такую сплоченность и верность клятве. В отличие от обеспеченных юношей Мэйфера,[6] ни у кого из нас не было своего дома или близкого человека, ждавшего нашего возвращения из Дворца полуночи. Кроме того, в отличие от заслуженных институтов взаимопомощи для выпускников Кембриджа, общество «Чоубар» принимало в свои ряды женщин.

Поэтому я, пожалуй, начну с первой женщины, приносившей клятву как член-основатель общества «Чоубар». Правда, в момент торжественной церемонии никто из нас (включая упомянутую даму девяти лет от роду) не воспринимал ее как женщину. Нашу подругу звали Изобель, и, по ее собственным уверениям, она была рождена для сцены. Изобель мечтала стать преемницей Сары Бернар, повергая в экстаз зрителей от Бродвея до Шефстбери,[7] а также отобрать хлеб у примадонн зарождавшейся киноиндустрии в Голливуде и Бомбее. Изобель собирала газетные вырезки и театральные программки, а также писала собственные пьесы («монодрамы», как она их называла) и с большим успехом разыгрывала перед нами свои спектакли. Замечательные монологи она писала от лица роковой женщины на грани падения. Помимо своеобразного драматического дарования, Изобель была наделена самым острым умом в компании, кроме, возможно Бена.

Однако самые быстрые ноги принадлежали Рошану. Никто не бегал так, как Рошан, выросший на улицах Калькутты под крылышком воров, попрошаек и прочей фауны, расплодившейся в джунглях нищеты, каковыми являлись городские кварталы, протянувшиеся с востока на юг. Томас Картер привел Рошана в приют Св. Патрика, когда тому исполнилось восемь лет. После череды побегов и возвращений Рошан решил остаться с нами. В числе его дарований значился и талант к слесарному делу. Не было на свете замка, способного устоять перед его мастерством.

Я уже упоминал о Сирахе, специалисте по домам с привидениями. Сирах, невзирая на астму, тщедушное тело и слабое здоровье, обладал энциклопедической памятью, особенно когда дело касалось таинственных и мрачных легенд города, которых он знал сотни. Когда наступало время фантастических историй, которые скрашивали наши ночные посиделки, Сирах выступал документалистом, а Бен — сказочником. В истории города не существовало ни одного страшного события или предания, которое ускользнуло бы от внимания, анализа и архива Сираха — начиная от призрачного всадника Гастингс-Хауса, вплоть до духа мятежного вождя восстания 1857,[8] включая леденящую кровь историю о «Черной дыре Калькутты», где задохнулись за одну ночь больше ста человек, плененных после взятия осажденного Форт-Уильяма.[9] Следует отметить, что остальные ребята с восторгом относились к способностям и увлечению Сираха. К своему несчастью, Сирах питал пылкую любовь (на грани помешательства) к Изобель. Каждые полгода его предложения пожениться когда-нибудь (которые девочка неизменно отклоняла) вызывали в нашей компании бурю романтических разговоров и приступ астмы у несчастного отвергнутого влюбленного.

Симпатии Изобель принадлежали исключительно Майклу, высокому, худощавому и молчаливому юноше, который имел обыкновение впадать в затяжную меланхолию без видимой причины. Он обладал сомнительной привилегией знать и помнить родителей, утонувших во время крушения в дельте Ганга, когда перевернулся перегруженный баркас. Майкл мало говорил и умел слушать. Узнать, о чем он думает, можно было единственным способом: просмотреть десятки рисунков, которые он успевал сделать в течение дня. Бен частенько говорил, что если бы в мире нашлось несколько таких Майклов, то он вложил бы все свое состояние (которое еще предстояло нажить) в акции бумажной промышленности.

Лучшим другом Майкла считался Сет, крепкий и сильный бенгалец с серьезным выражением лица, улыбавшийся раз шесть в году, да и то неуверенно. Сету нравилось учиться, он прилежно овладевал всеми доступными знаниями, без конца зачитывался классиками мистера Картера и любил астрономию. Все свободное время (когда он проводил его не с нами) Сет в поте лица трудился над созданием причудливого телескопа. По оценке Бена, с помощью изобретения Сета невозможно было бы разглядеть даже носки ботинок. Сет никогда не относился к поклонникам несколько ядовитого юмора Бена.

Итак, мне осталось только представить Бена. И хотя я приберег его характеристику напоследок, мне все же очень трудно говорить о нем. Каждый день это был новый Бен. Его настроение менялось через полчаса: то он надолго погружался в молчание и ходил со скорбным выражением на лице, то его охватывала жажда бурной деятельности. Под конец периода гиперактивности он доводил всю компанию до изнеможения. Сегодня он хотел стать писателем, завтра — изобретателем и математиком, а послезавтра — моряком и водолазом, в остальные дни он желал заниматься всем и сразу. Бен придумывал математические теории, которые даже сам был не в состоянии запомнить, и сочинял приключенческие рассказы настолько нелепые, что в итоге собственноручно их уничтожал, едва закончив, и устыдившись, что написал подобную ерунду. Он постоянно сыпал оригинальными остротами и сложными каламбурами, которые никогда не повторял дважды. Бен напоминал бездонный сундук, полный сюрпризов — а также загадок, света и тени. Бен был моим лучшим другом и, думаю, остается им и теперь, хотя мы не виделись десятки лет.

О себе же мне почти нечего сказать. Меня зовут просто Йен. Я лелеял только одну скромную мечту: выучиться медицине и стать практикующим врачом. Судьба проявила ко мне благосклонность и дала возможность осуществить ее. Ко мне очень подходят слова, которые однажды написал Бен в своем письме: «Я проходил мимо и видел, что происходит».

Помню, что в конце мая 1932 года семеро членов общества «Чоубар» готовились справить шестнадцатилетие. Шестнадцать лет — роковой рубеж, внушавший трепет, и вместе с тем все ждали его с большим нетерпением.

В шестнадцать лет приют Св. Патрика возвращал нас обществу (формулировка из его устава), чтобы мы обрели самостоятельность, превратившись во взрослых мужчин и женщин. Эта дата имела и другой смысл, который мы очень хорошо понимали: она означала роспуск общества «Чоубар». Летом наши пути расходились, и несмотря на клятвенные обещания и сладкую ложь, которой мы себя убаюкивали, каждый понимал, что связующая нас нить порвется так же быстро, как рассыплется замок из песка на берегу моря.

У меня сохранилась масса приятных воспоминаний о годах, проведенных в приюте Св. Патрика. Даже теперь я иногда ловлю себя на том, что улыбаюсь, когда в памяти всплывают остроты Бена или фантастические истории, заполнявшие наш досуг во Дворце полуночи. Но, наверное, из множества образов, отказавшихся тускнеть с течением времени, отчетливее всего я запомнил призрачную фигуру, которая часто являлась мне в общей спальне для мальчиков в приюте Св. Патрика. Спальня представляла собой длинную сумрачную комнату с высокими сводами и напоминала больничную палату. Я все же думаю, что дело в бессоннице. Я страдал ею почти всю жизнь (волшебным образом она отпустила меня два года назад, когда я путешествовал по Европе) и научился замечать, что происходит вокруг, пока другие мирно спят.

Именно там, в длинной неуютной комнате мне нередко чудилось, будто я различаю бледное свечение, возникавшее в темноте. Я удивлялся и приподнимался, чтобы проводить взглядом светлый блик, ускользавший в противоположный конец спальни. И тогда перед моим взором представал знакомый образ, который мне грезился много раз по ночам. Туманный силуэт женщины, окутанный покровами спектрального света, который медленно склонялся над изголовьем кровати, где глубоким сном почивал Бен. Я изо всех сил старался держать глаза открытыми, и мне казалось, что дама, сотканная из света, по-матерински гладила моего друга по голове. Я вглядывался в ее овальное прозрачное лицо, окруженное сверкающим воздушным ореолом, и женщина поднимала голову и смотрела на меня. Ничуть не пугаясь, я тонул в омуте ее печальных глаз. Лучезарная принцесса улыбалась мне, а затем, погладив на прощание Бена по щеке, исчезала. Призрачная фигура растворялась в воздухе в потоке серебристых слез.

Я воображал, что видение было тенью матери Бена, которую он никогда не знал. И в потаенном уголке сердца я лелеял надежду, что однажды, когда я сумею заснуть, такой же призрак придет приласкать и меня. Это было моим единственным секретом, которым я не поделился ни с кем, даже с Беном.

Последняя ночь общества «Чоубар»


Калькутта, 25 мая 1932 года


Томас Картер, в течение многих лет возглавлявший приют Св. Патрика, мастерски преподавал литературу, историю и арифметику, причем делал это не как узкий специалист-предметник, но как человек, просвещенный во всех областях. Он не освоил лишь одну науку и был не в состоянии растолковать ее азы ученикам — как нужно прощаться. Год за годом он наблюдал за воспитанниками, кого закон выводил из-под его опеки, лишая защиты и вынуждая покинуть стены приюта. Картер читал на лицах детей всю гамму чувств, от надежды и предвкушения до печали и страха. Глядя, как юноши и девушки навсегда переступают порог приюта Св. Патрика, Картер сравнивал их про себя с чистой книгой, в которой судьба разрешала ему написать только первые строки рассказа и никогда не давала возможности его закончить.

Томас Картер производил впечатление человека строгого и сурового, не склонного к проявлению чувств и драматическим речам, однако никто больше него не боялся приближения роковой даты, когда «книги» были вынуждены покинуть его «шкаф». Им предстояло вскоре попасть в неведомые руки, и другие, бессовестные перья сочиняли продолжение истории. И в час, когда наступало время написать эпилог, он часто оказывался печальным и мало соответствовал грезам и ожиданиям, с которыми молодые люди когда-то пускались в самостоятельное плавание по улицам Калькутты.

По опыту он знал, что лучше не пытаться проследить путь своих учеников, когда они выходят из-под его опеки, и он больше не может оберегать их. Для Томаса Картера расставание с воспитанниками отдавало горечью разочарования, поскольку он рано или поздно убеждался, что жизнь, отняв у этих детей прошлое, похоже, отнимала у них также и будущее.

В ту знойную майскую ночь, укрывшись в своем кабинете, Томас Картер слышал веселые голоса детей, которые собрались на скромный праздник, организованный во дворе перед домом. Из темной комнаты он смотрел на огни города, сверкавшие под звездным куполом. По небу к горизонту бежала стайка черных туч, напоминавших пятна краски в бокале с прозрачной водой.

Картер как обычно — уже в который раз — отклонил приглашение на вечеринку и в молчаливом оцепенении сидел в кресле. Огня он не зажигал, довольствуясь разноцветными отблесками бумажных фонариков со свечками, которыми Вендела и дети украсили деревья во дворике и фасад дома, так что приют Св. Патрика теперь напоминал корабль, расцвеченный флагами по случаю спуска на воду. Картер знал, что успеет произнести прощальную речь. Оставалось еще несколько дней до даты, когда придется выполнить официальный приказ и выставить детей на улицу, откуда некогда он их вызволил.

По традиции, сложившейся в последние годы, Вендела вскоре постучала в кабинет Картера. На сей раз она не стала ждать приглашения и вошла, закрыв за спиной дверь. Картер взглянул на оживленное лицо старшей медсестры и улыбнулся в темноте.

— Мы стареем, Вендела, — промолвил директор приюта.

— Это вы стареете, Томас, — поправила Вендела. — Я взрослею. Не собираетесь все же пойти на праздник? Дети обрадуются. Я сказала им, что у вас невеселое настроение… Хотя, если они меня никогда не слушались, то с чего бы им делать это теперь.

Картер зажег настольную лампу и жестом предложил Венделе сесть.

— Сколько лет мы уже работаем вместе, Вендела? — спросил он.

— Двадцать два года, мистер Картер, — уточнила медсестра. — Гораздо дольше, чем я терпела своего покойного мужа, Царствие ему небесное.

Картер посмеялся над шуткой Венделы.

— И как вам удавалось выносить меня столько времени? — поинтересовался Картер. — Не стесняйтесь. Сегодня праздник, и я добрый.

Вендела пожала плечами и потеребила красную полоску серпантина, запутавшуюся в волосах.

— Жалование совсем неплохое, и я люблю детей. Вы так и не спуститесь, да?