Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Вашингтон ИРВИНГ

ФИЛИП ИЗ ПОКАНОКЕТА

Из бронзы монумент: недвижен взгляд, Дух — жалости хозяин, но не раб; Взращенный колыбелью чащ до гроба, Чтоб крайности добра и зла сравнять, Застыл, страшась лишь одного — позора, Лесной муж-стоик, не для слез и вздора.[1] Кэмпбелл
Индейские мемуары

Текст публикуется по изд. : Irving Washington.The Sketch book of Geoffrey Crayon, Gent. London; New York: J. M. Dent & Sons Ltd. , 1906.

* * *

Достойно сожаления, что мемуаристы, писавшие об открытии и заселении Америки, не оставили нам более детальных и искренних рассказов о замечательных характерах, взращенных жизнью среди дикой природы. Скудные анекдоты, дошедшие до нас, интересны и изобилуют подробностями; они представляют приближенные наброски человеческой натуры и показывают, чем являлся человек на весьма примитивной стадии своего развития и чем он обязан цивилизации. В процессе высвечивания этих диких и неисследованных черт человеческой природы рождается очарование, близкое к открытию; воистину, становишься свидетелем развития у туземцев нравственного чувства, обнаруживая в естественной стойкости и грубом великолепии щедрый расцвет тех романтических качеств, которые цивилизация развивала искусственным путем.

В жизни цивилизованного общества, где счастье и само существование человека столь сильно зависят от мнения ближнего, он постоянно находится под наблюдением. Здесь дерзновенные и индивидуализированные черты аборигенного характера шлифуются или смягчаются нивелирующим влиянием того, что именуют воспитанием; он практикует такое множество мелких обманов, затрачивает так много щедрых чувств ради достижения популярности, что истинное становится трудно отличить от искусственного. Индеец свободен от ограничений и условностей светской жизни и, будучи в значительной мере одинокой и независимой личностью, следует порывам своего нрава или велениям собственного выбора; таким образом, черты его натуры, взращиваясь свободно, предстают во весь свой рост и во всей своей разительности. Общество подобно газону, на котором сглаживается всяческая неровность, искореняется любой сорняк и где глаз упивается улыбчивой зеленью бархатистой поверхности; однако тот, кто посвятит себя изучению природы в ее первозданности и разнообразии, обязан углубиться в чащу, сойти в долину, противоборствовать течению и бросить вызов пропасти.

Соображения подобного рода возникли при случайном знакомстве с томом истории, посвященным первым колониям [2], в котором с немалым гневом описываются возмущения индейцев и их войны с поселенцами Новой Англии. И мучительно на основании этих предвзятых сочинений отдавать себе отчет в том, что наступление цивилизации пятнается кровью аборигенов; что колонисты легко склоняются к вражде из-за алчности, а их военные действия жестоки и разрушительны. Воображение бледнеет при мысли о том, как много выдающихся личностей исчезло с лица Земли, сколь много храбрых и благородных сердец, отчеканенных из чистейшего природного серебра, было повержено и растоптано в прах!

Такова была и судьба Филипа из Поканокета, индейского воина, чье имя некогда наводило ужас на весь Массачусетс и Коннектикут. Он был самым выдающимся из числа современных ему сахемов, царивших над пикодами, наррагансетами, вампаноа и другими восточными племенами в пору раннего заселения Новой Англии, — из отряда необразованных туземных героев, поднявшихся на самую жестокую борьбу, какую только знала человеческая природа, и сражавшихся до последнего вздоха за свою землю, без надежды на победу или признание. Достойные эпической эпохи и чести стать героями ярких сюжетов для местных легенд и романтического вымысла, они едва оставили после себя сколько-нибудь заметный след на страницах истории, если не считать исполинских теней, встающих в неясных сумерках предания [3].

Когда пилигримы, как назвали плимутских поселенцев их потомки, впервые нашли пристанище на берегах Нового Света, спасаясь от религиозных преследований Старого, их положение оказалось до крайности жалким и унылым. Немногочисленные количественно, несущие утраты в результате болезней и лишений, окруженные вопиющей дикостью и враждебными племенами, подвергаясь воздействию суровой, почти арктической зимы и превратностям переменчивого климата, они заполонили свой разум мрачными пророчествами. Ничто не способно было удержать их от отчаяния, кроме сильного порыва религиозности.

В этом заброшенном состоянии к ним пришел Массасойт, верховный сагамор вампаноа, могущественный вождь, правивший обширной территорией. Вместо того чтобы воспользоваться малочисленностью незнакомцев и изгнать их из своих владений, в которые они вторглись, он с самого начала проникся к ним искренней дружбой, раскрыв объятия радушного гостеприимства. Ранней весной он явился в их поселение в Новом Плимуте всего лишь с горсткой спутников, заключил с ними торжественный союз о дружбе; продал им часть земли и пообещал им обеспечить дружественное расположение своих диких союзников. Что бы ни говорили об индейском вероломстве, можно сказать с уверенностью, что честность и миролюбие Массасойта никогда не подвергались сомнению. Он всегда оставался верным и благородным другом белых людей, позволяя им расширять свои владения и укрепляться на близлежащих землях, не выказывая ревности к их нарастающей мощи и процветанию. Незадолго до своей смерти он вновь явился в НьюПлимут с сыном Александером с целью обновления соглашений и сохранения мира для потомства.

На этой встрече он попытался защитить веру своих предков от возрастающего давления миссионеров и заметил, что следует прекратить всякие попытки отвлечь его народ от древней веры; однако, обнаружив упорное сопротивление со стороны англичан, скромно отказался от своего требования.

Практически последним шагом в его жизни было намерение привести обоих своих сыновей, Александера и Филипа (как их назвали англичане), в дом главы поселения, дабы те же любовь и дружба, что существовали между белыми людьми и им самим, перешли и на его детей.

Добрый старый сахем отошел в мире и счастливо воссоединился со своими отцами до того, как несчастье пришло в его племя; дети же остались жить, дабы испытать на себе неблагодарность белого человека.

Старший сын, Александер, наследовал ему. Он обладал порывистым и вспыльчивым нравом и гордился своими наследственными правами и привилегиями. Экспансионистская политика и диктат пришельцев возмутили его; с волнением следил он за опустошительными войнами чужаков против соседних племен. Вскоре и ему самому было суждено испытать их враждебность, ибо его объявили соучастником заговора, преследовавшего цель совместно с наррагансетами восстать и сбросить англичан в море. Невозможно утверждать, насколько это обвинение согласуется с фактами и насколько основано на чистом вымысле. Однако из жестоких и самонадеянных действий колонистов ясно, что к этому времени они ощутили подъем собственной мощи и сделались еще более требовательными и безответственными в своих отношениях с аборигенами. Были направлены вооруженные отряды, дабы принудить Александера предстать перед судом. Его выследили в лесном жилище, захватив врасплох в хижине, где он отдыхал после охотничьих трудов безоружный, с группой своих спутников. Внезапность ареста и оскорбление, нанесенное его дикарскому достоинству, столь сильно повлияли на необузданные чувства этого гордого туземца, что его охватил приступ ярости. Ему разрешили вернуться домой, но при условии, что он оставит сына в залог собственного слова; этот удар, нанесенный ему, оказался роковым, и еще в дороге он пал жертвой мук уязвленного духа.

Наследником Александера стал Метамосет, или Король Филип, как именовали его поселенцы, из-за его благородного духа и дерзновенного темперамента. Эти качества, вкупе с широко известной энергичностью и предприимчивостью, сделали его предметом великой зависти; его обвинили в давнишнем заговоре и неукротимой враждебности к белым. Быть может (что вполне естественно), так это и было на самом деле. С самого начала он видел в белых людях чужаков, вторгшихся в пределы его страны, воспользовавшихся гостеприимством хозяев и постоянно расширявших свое пагубное для жизни дикарей влияние. Он видел, как число его соплеменников тает под их натиском, исчезая с лица Земли; как земли просачиваются меж пальцами, а племена слабеют, рассеиваясь и попадая в зависимость. Скажут, будто земля эта изначально была куплена поселенцами у аборигенов; но кто же не знает обстоятельств «покупки» индейских земель, сделанных в период колонизации? Европейцы всегда заключали выгодные сделки благодаря особой изворотливости в договорах; они присваивали обширные территории, легко провоцируя военные конфликты. Неискушенный туземец не мог быть глубоко сведущим в тонкостях закона, согласно которому можно легально и ощутимо нанести ущерб. Свои суждения он выносил на основе фактов; и Филипу достаточно было знать, что до вторжения европейцев его соплеменники были хозяевами своих земель, тогда как теперь они стали бродягами на землях своих отцов.

Но каковы бы ни были чувства, породившие эту враждебность и особый гнев, вызванный судьбой брата, Филип временно подавил их, возобновив контакт с поселенцами, и на много лет мирно зажил в Поканокете, или, как именовали его англичане, Маунт-Хоупе [4], древней столице владений своего племени. Однако подозрения, вначале расплывчатые и неопределенные, постепенно стали обретать почву и форму; и в конце концов его обвинили в намерении подготовить одновременное выступление восточных племен, дабы путем общих усилий сбросить ярмо угнетателей. Говоря о столь давней эпохе, трудно установить истинность этих ранних обвинений против индейцев. Подозрительность и поспешность в насилии всегда отличали белых, которые придавали вес и важность любой досужей истории. Если речь шла о вознаграждении, информаторов возникало в избытке; меч обнажался лишь тогда, когда сулил верную удачу, а взмахи его вдохновлялись идеей имперского господства.

Единственным достоверным свидетельством против Филипа служит обвинение некоего Сосамана, индейца-ренегата, чья природная хитрость возросла благодаря начаткам образования, полученного в среде поселенцев. Дважды или трижды изменял он свою веру и подданство с легкостью, выдававшей его беспринципность. Какое-то время он выполнял обязанности доверенного лица и советника Филипа, пользуясь его благами и защитой. Обнаружив, однако, что тучи сгущаются вокруг его покровителя, он оставил свою службу, перешел к белым и, дабы снискать их расположение, обвинил былого благодетеля в заговоре, угрожавшем их безопасности. Состоялось тщательное расследование. Филип и несколько его подчиненных согласились подвергнуться допросу, и ничего предосудительного против них не было обнаружено.

Колонисты, однако, зашли слишком далеко, чтобы отступать; они уже хорошо уяснили, что Филип является опасным соседом; во всеуслышание они высказали свое недоверие к нему и сделали немало для того, чтобы возбудить с его стороны враждебность; таким образом, согласно простой логике, принятой в таких случаях, его уничтожение стало необходимым шагом для обеспечения их благополучия. Сосаман, предатель-доносчик, вскоре был найден мертвым в пруду, пав жертвой мести со стороны соплеменников. Трое индейцев, в том числе друг и советник Филипа, были схвачены и судимы и на основе показаний одного весьма сомнительного свидетеля осуждены на казнь как убийцы.

Подобное обращение с его подданными и позорное наказание друга уязвили гордость и вызвали раздражение Филипа.

Молния, ударившая у самых его ног, известила его о надвигающейся буре, и он принял решение не доверять более власти белого человека. Судьба оскорбленного и павшего духом брата все еще отдавалась в его сердце; очередным предупреждением для него стала трагическая история Миантонимо, великого сахема наррагансетов, который, после мужественного противостояния обвинителям на суде колонистов, отведя от себя обвинения в заговоре и получив уверения в дружбе, был коварно умерщвлен при пособничестве тех же колонистов. В результате всего этого Филип, собрав вокруг себя воинов, убедил всех, кого мог, присоединиться к себе, отослав женщин и детей в целях безопасности к наррагансетам, и повсюду, где бы ни появлялся, представая в окружении вооруженных воинов.

Когда оба лагеря отличают взаимное недоверие и раздражение, одной искры достаточно, чтобы высечь огонь.

Индейцы, имея в руках оружие, сделались дерзкими и совершили несколько мелких проступков. Во время одного из их набегов некий воин был застрелен поселенцем. Это послужило сигналом для начала открытой вражды; индейцы стремились отомстить за гибель товарища, и угроза войны нависла над всей плимутской колонией.

В ранних хрониках тех темных и мрачных времен мы встречаем множество свидетельств больного воображения, владевшего общественным сознанием. Мрачный дух религиозной умозрительности, враждебность окружения — посреди девственных лесов диких племен — предрасположили колонистов к сверхъестественным фантазиям, наполнив их воображение пугающими химерами ведьмовства и демонологии. Они оказались весьма подвержены и вере в предзнаменования. Конфликту с Филипом и индейцами предшествовал, говорят нам, ряд тех ужасных предзнаменований, что сопутствуют великим общественным потрясениям. Ясные очертания индейского лука возникли в воздухе над Нью-Плимутом, что было воспринято его обитателями как «чудовищный призрак». В Хэдли, Нортэмптоне и других близлежащих городах слышался гром пушечных залпов, сопровождавшийся сотрясением земли и гулким эхом [5]. Других колонистов солнечным утром напугали звуки выстрелов из ружей и пушек; им показалось, будто мимо свищут пули и звук барабанов отдается в воздухе, словно бы удаляясь на запад; иным мерещилось, будто они слышат скок коней над головой; а рождение младенцев с отклонениями от нормы, отмеченное в это время, наполнило верящих в предрассудки недобрыми предчувствиями. Многие из этих зловещих видений и звуков можно отнести за счет природных феноменов: северного сияния, которое случается в тех широтах; метеоров, рассыпающихся в воздухе; простого порыва ветра в верхушках лесных деревьев; шума падающих стволов или обрушенных скал; и других причудливых звуков и эха, порой столь сильно поражающих слух в полной тишине лесных чащ. Все это могло породить ряд болезненных вымыслов, могло быть преувеличено из-за пристрастия к чудесам и восприниматься с живостью, с которой мы поглощаем все пугающее и таинственное. Повсеместное распространение этих сверхъестественных фантазий и мрачная хроника, составленная на их основе ученым мужем того времени, хорошо характеризуют эпоху.

Характер последовавшего столкновения напоминал военные действия между представителями цивилизации и дикарями. Белые вели их с большей сноровкой и успехом, хотя и с людскими потерями, игнорируя естественные права своих противников; со стороны индейцев они велись с отчаянием мужей, презревших смерть, которым нечего ждать от примирения, кроме унижений, зависимости и угасания.

События войны передает нам достойный служитель Церкви тех времен; с ужасом и возмущением как враждебный описывает он каждый шаг индейцев, даже тогда, когда те поступали справедливо, однако с восхищением упоминает о самых кровавых жестокостях белых. Филипа осуждают как убийцу и предателя, не принимая во внимание, что это был принц по рождению, доблестно сражавшийся во главе своих подданных, дабы отомстить за несправедливость по отношению к семье, укрепить пошатнувшуюся власть своего рода и избавить край от гнета алчных захватчиков.

План обширного и одновременного восстания, если таковой и в самом деле существовал, свидетельствовал о глубоком уме его создателей и, не будь он раскрыт заранее, мог бы сыграть решающую роль в будущем. Война же, разразившаяся на самом деле, была всего лишь войной стычек, простой вереницей заурядных выступлений и разрозненных вылазок. И все же она обнаруживает военный гений и дерзкую доблесть Филипа, и всюду, где сквозь предвзятость и ярость описаний, оставленных о ней, обнаруживается фактическая сторона дела, мы сталкиваемся с энергией ума, широтой мышления, презрением к страданию и тяготам и непреклонной решимостью, вызывающей нашу симпатию и восхищение.

Изгнанный из своих родовых владений в Маунт-Хоупе, Филип устремился в глушь обширных лесов, что окружали поселения, и практически непроходимых ни для кого, кроме дикого зверя да индейца.

Здесь он собрал свои силы, подобно тому как буря накапливает запас коварства в утробе грозовой тучи, чтобы внезапно, производя хаос и смятение в деревнях, разразиться в том месте и в то время, когда ее менее всего ожидают. Время от времени предзнаменования грядущих возмущений порождали в сознании колонистов ужас и опасение. То раздастся звук ружейного выстрела в глубине диких чащ, где, как известно, неоткуда взяться белому человеку; то бродящий по лесу скот вдруг вернется домой израненным; то один-другой индеец мелькнут на краю леса, чтобы тут же исчезнуть, подобно тому как молния, бывает, молча играет по краю тучи, накапливающей в себе бурю… Преследуемый, а порой даже окруженный поселенцами, Филип, однако, всегда волшебным образом ускользал, сводя на нет все их усилия, и, бросаясь в чащу, исчезал, чтобы вновь появиться в каком-либо дальнем краю, опустошая всю округу. В числе его излюбленных прибежищ были обширные трясины и топи, часто встречающиеся в некоторых местах Новой Англии, полные черной грязи, усеянные кустарником, валежником, зловонными сорняками, накренившимися и гнилыми стволами мертвых деревьев, затененные мрачным болиголовом. Зыбкость и непролазность этих косматых чащ делали их непроходимыми для белого человека, тогда как индеец мог ступать по этим лабиринтам с проворством оленя. В одно из таких мест, огромную топь перешейка Покассет, Филип с горсткой своих соратников и был загнан. Англичане не осмелились преследовать его, ибо это означало вступить в темные и устрашающие бездны, где они могли сгинуть в топях и болотистых ямах либо пасть от руки внезапно возникающего противника. Поэтому они перекрыли выход с перешейка и принялись возводить укрепление, намереваясь выжить врага голодом; но Филип и его воины под покровом ночи переправились на плоту через морской залив, оставив позади себя только женщин и детей; они ускользнули на запад, разжигая пламя войны среди племен Массачусетса и в краях нимпуков [6], угрожая колонии Коннектикута. Тут-то Филип и сделался предметом всеобщего внимания. Таинственность, которой он был окружен, усугубляла реальную угрозу. Он был злом, скрытым во мраке, чьего появления никто не мог предугадать и против которого никто не мог оборониться. Всю страну наводнили слухи и тревоги. Филип, казалось, был вездесущ; ибо где бы, по всему обширному пограничью, ни происходил набег из чащи, его приписывали Филипу. С ним связывали немало сверхъестественного. Говорили, будто он занимался черной магией, будто его посещает старая индейская ведьма-предсказательница, с которой он советуется и которая помогает ему своими чарами и заклинаниями. В самом деле, такое нередко встречалось у индейских вождей либо из-за их собственной доверчивости, либо из-за доверчивости их соратников; и влияние пророка и предсказателя на индейское сознание полностью подтвердилось в ходе недавних войн с дикарями [7].

Ко времени, когда Филип осуществил свой побег с Покассета, его положение стало отчаянным. Силы его в постоянных схватках поредели, и истощились почти все ресурсы. В ту пору превратностей судьбы он обрел верного друга в лице Конанчета, верховного вождя всех наррагансетов. Тот был сыном и наследником Миантонимо, великого сахема, который, как уже говорилось, достойно отведя от себя обвинения в заговоре, был тайно казнен по наущению поселенцев. «Он унаследовал, — говорит древний хронист, — всю отцовскую гордость и надменность, так же как и его злобу к англичанам»; однако он конечно же унаследовал и нанесенные отцу оскорбления и обиды и стал законным мстителем за его убийство. И хотя Конанчет воздерживался от активной роли в этой безнадежной войне, он принял Филипа с его расстроенными силами в распростертые объятия, оказав ему самый радушный прием и поддержку. Тотчас же это навлекло на него враждебность англичан, и было решено нанести удар, способный привести к гибели обоих сахемов. В связи с этим значительные силы были собраны в Массачусетсе, Плимуте и Коннектикуте и посланы в край наррагансетов в середине зимы, когда болота, замерзшие и голые, можно довольно легко преодолеть и когда те не смогут послужить для индейцев укрытием, а для врага — неодолимой преградой.

Отвечая на нападение, Конанчет отвел большую часть своих сил вместе со стариками, немощными, женщинами и детьми в хорошо защищенную крепость; туда он вместе с Филипом созвал свои отборные силы. Эта крепость, представлявшаяся индейцам неприступной, была расположена на возвышенном холме либо на чем-то вроде острова, размером в шесть-семь акров, посреди болот; она была воздвигнута с искусством и разумением, превышающим обычные в индейских укреплениях, и свидетельствовала о военном гении этих двух вождей.

Следуя за индейцем-отступником, англичане пробились сквозь декабрьские снега к этой твердыне и обрушились на гарнизон внезапно. Схватка была жестокой и бурной. Первый натиск нападающих был отброшен, и несколько храбрейших офицеров при штурме крепости пали с оружием в руках. Нападение возобновилось с большим успехом. Были возведены ложементы [8], и индейцев стали оттеснять с одного рубежа на другой. Сражаясь с яростью отчаяния, они отстаивали свою территорию дюйм за дюймом. Большая часть их ветеранов была разнесена в куски, и после длительной и кровавой битвы [9] Филип и Конанчет с горсткой уцелевших воинов, отступив от форта, нашли убежище в зарослях окружающих лесов.

Победители подожгли вигвамы и форт; вскоре все заполыхало в огне; многие старики, женщины и дети погибли в пламени. Это последнее злодеяние сломило даже стоицизм дикарей. Соседние леса отозвались воплями ярости и отчаяния воинов, спасшихся бегством, наблюдавших уничтожение своих жилищ и слышавших предсмертные крики своих жен и младенцев. «Сожжение вигвамов, — сообщает писатель-современник, — вопли и крики женщин и детей и вопли воинов представляли самую ужасную и впечатляющую сцену, тронувшую некоторых солдат». Тот же автор осторожно добавляет: «Они впали в глубокое сомнение — тогда, как и впоследствии, — настойчиво вопрошая, согласуется ли сожжение врагов заживо с человеколюбием и великодушием евангельского духа?» [10]

Судьба храброго и великодушного Конанчета заслуживает особого упоминания: последняя страница его жизни являет один из благороднейших предметов индейского величия.

Лишившись военных сил и запасов в этом единственном поражении, но верный своему союзнику, как и злосчастному делу, с которым себя связал, он отверг все предложения о мире взамен на выдачу Филипа и его сторонников и объявил, что «лучше станет сражаться до последнего человека, нежели сделается прислужником англичан». Когда дом его был разрушен, край опустошен и подвергнут разорению вторгшимися завоевателями, он вынужден был уйти к берегам Коннектикута; там он назначил место встречи для всех индейских племен Востока и разорил несколько английских поселений.

Ранней весной он отправился в опасную экспедицию всего лишь с тридцатью отборными воинами, чтобы проникнуть в Сиконк, поблизости от Маунт-Хоупа, с целью раздобыть кукурузных семян для посева, на поддержание своего войска. Этот маленький дерзкий отряд незамеченным миновал земли пикодов и находился в центре земель наррагансетов, отдыхая в вигвамах близ реки Потакет, как вдруг был подан сигнал о приближении врага. Имея под рукой всего семерых мужчин, Конанчет направил двоих на вершину соседнего холма, чтобы разведать, куда продвигается неприятель.

Охваченные паникой при появлении отряда англичан и индейцев, приближавшихся в быстром темпе, они промчались мимо своего вождя, не уведомив его об опасности. Тогда он отправил еще одного лазутчика, и с тем же результатом. Он отправил еще двоих, один из которых, поспешая назад в смятении и ужасе, сообщил ему, будто вся английская армия гонится за ним по пятам. Вождь попытался спастись, огибая холм, но был обнаружен, и в погоню за ним бросились наиболее проворные враждебные индейцы и быстрейшие из англичан. Заметив, что ближайший преследователь нагоняет, он сбросил сначала свое одеяло, затем подбитый серебром камзол и пояс из вампума, по которому враги узнали Конанчета и удвоили свое рвение.

В конце концов, войдя в реку, он поскользнулся на камне и упал, погрузившись в воду так глубоко, что замочил полку своего ружья. Это происшествие повергло его в такое отчаяние, что, как он позже признался, «сердце и нутро будто перевернулись, и, обессилев, он уподобился гнилой ветке».

Он оказался до того потрясен, что, будучи схвачен у реки индейцем пикодом, не оказал никакого сопротивления, хотя это был человек сильный телом и духом. Но, превратившись в пленника, он вернул себе гордость духа; с этого момента мы обнаруживаем, в пересказах, оставленных его врагами, исключительно свидетельства возвышенного и благородного героизма. Будучи спрошен о чем-то ближайшим из англичан, не достигшим и двадцати двух лет, гордый воин, глядя с величественным презрением в лицо юноши, ответил: «Ты всего лишь ребенок, и тебе не понять военных дел; пусть придет твой брат либо вождь — ему я отвечу».

Хотя ему неоднократно делались предложения сохранить жизнь в обмен на сдачу вместе со всем племенем в руки англичан, он отвергал их с презрением и не передал ни одного предложения такого рода обширному кругу своих подданных, пояснив, что знает: никто не согласится на это. На упреки в том, что он подорвал доверие белых людей, что хвастал, будто не предаст никого из вампаноа, ни даже ногтя вампаноа, что угрожал, будто станет жечь англичан живьем в собственных домах, он не удосужился оправдываться, ответствуя с едкостью, что столь же резко за войну выступают и другие и что «он не желает больше ничего подобного слышать».

Столь благородный и стойкий дух, столь глубокая преданность своему делу и дружбе способны были бы тронуть чувства великодушного и храброго человека; но Конанчет был индейцем — существом, в войне с которым благородства не требовалось, человечность перестала быть законом, религия не знала сострадания, и потому он был осужден на смерть. Последние слова его, дошедшие до нас, достойны этой великой души. Когда смертный приговор ему был оглашен, он заметил, что «доволен этим, ибо хотел бы умереть, прежде чем его сердце смягчится или он выскажет нечто, недостойное себя». Враги предали его смерти солдата, ибо он был расстрелян в Стонингэме тремя молодыми сахемами его собственного ранга.

Поражение у наррагансетской крепости и смерть Конанчета сыграли роковую роль в военной судьбе Короля Филипа. Он предпринял было попытку расширить очаг войны, подняв могауков на вооруженные действия, но природный талант государственного деятеля, его искусство столкнулись с превосходящим искусством его просвещенных врагов, и ужас перед их воинской сноровкой поколебал решимость соседних племен. Одни из них были подкуплены белыми; другие пали жертвой изнуряющего голода и частых атак, предпринятых на их владения. Все кладовые Филипа были захвачены; преданные друзья были сметены у него на глазах; дядя его пал от пули, сражаясь бок о бок с ним; сестру увели в плен; а во время одного из своих поразительных избавлений ему пришлось оставить любимую жену и единственного сына на милость врага. «Его крах, — говорит историк, — назревая столь неуклонно, не только не уменьшал, но лишь множил его несчастья, заставив пережить и осознать плен своих детей, потерю друзей, истребление подданных, оплакивание всех семейных связей, прежде чем он лишился собственной жизни».

В довершение перечня всех несчастий собственные сторонники начали злоумышлять против него, дабы, пожертвовав им, купить бесчестную свободу. В результате предательства ряд его преданных сторонников, подданных Ветамо, индейской принцессы Покассета [11], ближайшей родственницы и союзницы Филипа, были коварно преданы в руки врага. В ту пору Ветамо была среди них и попыталась спастись, переплыв ближайшую реку; либо от переутомления, либо ослабев от голода и холода, она погибла и была найдена мертвой, в обнаженном виде, на берегу реки. Но преследование ее не прекратилось и за гробом. Даже смерть, прибежище несчастных, когда зло обычно прекращает свои происки, не стала защитой этой отверженной женщине, чьим тягчайшим преступлением была преданность своему родичу и другу. Тело ее стало предметом бесчестного и низкого оскорбления; голову, отделив от тела, вздернули на кол и в таком виде выставили в Тонтоне на обозрение ее плененных подданных. Тотчас же узнав черты лица своей несчастной царицы, они были так потрясены этим варварским представлением, что, как сообщают, разразились «самыми ужасными и дьявольскими стенаниями».

Как ни сопротивлялся Филип множеству невзгод и несчастий, его преследовавших, предательство сторонников, казалось, тяжким грузом легло ему на сердце, повергнув в уныние. Говорят, будто «он никогда более не знал радости и не имел удачи ни. в каких замыслах». Источник надежд иссяк, дерзость предприимчивости угасла — он озирался вокруг, и всюду его ждали опасность и мрак; ни сочувственного взгляда, ни руки, способной принести избавление. Со скудной горсткой сторонников, по-прежнему верных его отчаянному жребию, несчастный Филип отправился назад, в район Маунт-Хоупа, древней твердыни отцов. Там он метался повсюду как призрак посреди картин былой мощи и процветания, ныне лишенный дома, семьи и друга. Нет нужды рисовать картину его отчаянного и жалкого положения — это сделал лучше своим безыскусным пером хронист, против воли пробуждая читательское сочувствие к злосчастному воину, которого он осуждает.

«Филип, — говорит он, — затравленный, подобно разъяренному дикому зверю в лесах, англичанами, выслеживавшими его сотни миль, был наконец загнан в свое логово у Маунт-Хоупа, где он залег, с несколькими своими лучшими друзьями, в болоте, которое оказалось только тюрьмой, прочно державшей его до тех пор, пока посланцы смерти по воле свыше не явились, дабы совершить над ним возмездие».

Даже в этом последнем прибежище безрассудства и отчаяния мрачное величие осеняет его память. Нам он видится сидящим посреди своих изможденных соратников, печально размышляющим в молчании над своим печальным жребием, черпая величие у диких чащ и в безысходности собственного положения. Побежденный, но не ввергнутый в смятение, сброшенный на землю, но не униженный, он, казалось, становился еще надменнее под гнетом несчастья и испытывал злобное удовлетворение, расточая последние капли своей горечи. Несчастье укрощает, подчиняя себе, мелочные умы; великие поднимаются над ним. Сама необходимость подчинения разъярила Филипа, и он поразил насмерть одного из своих соратников, предложившего мирный исход. Брат жертвы бежал и в отместку выдал убежище своего вождя. Отряд из белых и индейцев немедленно был отряжен на болото, где скрывался Филип, пылая яростью и отчаянием. Прежде чем он заподозрил об их приближении, его начали окружать. Вскоре он увидел, как пятеро преданнейших друзей пали у его ног; дальнейшее сопротивление стало напрасным; он бросился вон из укрытия и сделал отчаянную попытку спастись, но был убит выстрелом в сердце, пав от руки отступника из своего же племени.

Такова скудная история храброго, но злосчастного Короля Филипа, гонимого при жизни, бесславно обесчещенного после смерти. Однако, даже знакомясь с предвзятыми рассказами его врагов, мы уловим в них приметы благожелательной и благородной натуры, достаточные, чтобы возбудить симпатию к его судьбе и почтение к памяти. Мы обнаружим, что посреди всех тревожных забот и ужасных превратностей постоянных войн Филип был открыт для нежных чувств супружества и отцовства и щедростей дружбы. О пленении его «любимой супруги и единственного сына» упоминается с ликованием, ибо это доставило ему горечь унижения; смерть всякого близкого друга с торжеством заносится в историю как новый удар по его чувствительности; но предательство и дезертирство множества его соратников, в чью преданность он, как говорят, верил, опустошило его сердце, лишив дальнейшего покоя. Он был патриотом, привязанным к своей родной земле; предводителем, верным своим подданным, нетерпимым к их обидам; солдатом, дерзким в битве, твердым в превратностях судьбы, терпеливо сносящим лишения, голод, любое физическое страдание, готовым погибнуть за дело, которое защищал. Гордый сердцем, обладая неискоренимой любовью к вольной жизни, он предпочитал наслаждаться ею среди зверей, в лесных тайниках, среди унылых и бесплодных болот и топей, лишь бы не смирить дух в неволе, живя зависимым и презренным в покое и роскоши поселений. Обладая героическими чертами характера и способностью к дерзким свершениям, способным прославить цивилизованного воина, стяжав дань поэта и историка, он жил беглецом и скитальцем на собственной земле и покинул мир подобно одинокому кораблю, тонущему посреди мрака и бурь — без сожалеющего взгляда, который бы оплакал его падение, или дружеской руки, способной запечатлеть его борьбу.

АПОЛОГИЯ КОРОЛЯ ФИЛИПА, произнесенная в Одеоне (Федерал-стрит, Бостон) преподобным Уильямом Эйпсом [12], индейцем, 8 января 1836 года

* * *

Кто по прошествии стольких лет возвысит голос здесь, в этом знаменитом храме, утверждая, что индейцы не люди? А если они люди, то, как и другие, имеют право на свое наследие.

Я не собираюсь восхвалять знаменитого воина, одаренность которого сияет, подобно славе могущественного Филиппа Греческого [13], Александра Македонского или Вашингтона, чьи добродетели и патриотизм запечатлены в сердцах моих слушателей. Я также не считаю войну лучшим способом обуздать тирана в образе человека даже во имя утверждения цивилизации. Нет! Я далек от подобных мыслей. Но я хотел бы привлечь ваше внимание к созданиям, сотворенным Господом, к тем, в чьи души он заронил чувство сострадания, которое вечно пребудет в памяти человечества, и чьи природные достоинства так высоки, что самые блестящие таланты, рожденные цивилизацией, не в состоянии затмить яркой одаренности людей мира нецивилизованного. Значит ли это, что мы не станем говорить о сильных и смелых мужах нашей Земли, благородных творениях Господа? Кто устоит, чтобы не поведать о них! А между тем самые чистые и гуманные побуждения их остаются нераскрытыми. Благороднейшие качества, коими отмечены поступки этих людей, не тронутых цивилизацией, кроются во мраке ночи.

Я взываю к приверженцам свободы, а не к тем потомкам, кои и теперь остаются символом жестокости людей, явившихся, дабы «улучшить» наш народ, «исправить наши ошибки». Некогда возлюбленные чада, коих качали на коленях и коих, увидев теперь, вы спросите в горести, с разбитым сердцем: «Неужто это те самые возлюбленные чада? » И кто-нибудь ответит, как в свое время отвечали и их предки: «То был взрыв гнева, великого гнева! » Не покажется ли вам, что это скорее существа из камня, чем живые люди? Однако эти самые люди пришли к индейцам за помощью и поддержкой и позже сами признавали, что индейцы приняли их как нельзя лучше, и отношение к ним сделало бы честь любой нации: им дали мяса и всякой снеди в изобилии и продали много хогсхедов [14] кукурузы (не говоря уже о бобах), чтобы они могли сделать запасы на зиму. Было это в 1622 году. Не прояви тогда индейцы такой человечности, колонисты в Новой Англии полностью бы погибли. Известно, что, когда они болели, индейцы заботились о них, как о своих собственных детях. И за все это индейцев объявили варварами! И сделали это те самые люди, ради которых совершались добрые дела.

Мы говорим о доброте индейцев, которую проявили они к страждущим колонистам, и о тех белых, кто хорошо знал, какую помощь получили от индейцев их братья и сестры. А как колонисты относились к индейцам еще до того, как обратились к ним за помощью? Слушайте! Все обстояло следующим образом, и мы полагаем, что белые не откажутся от своих собственных слов.

Декабрь 1620 года (по старому стилю). Пилигримы высадились в Плимуте и, бесцеремонно захватив земли, построили себе дома, а потом составили договор и вынудили индейцев принять его. Подобные действия, произойди они в наше время, расценивались бы как иностранное вторжение; всех призвали бы исполнить патриотический долг, защищая свою страну, и если бы захватчики до единого были уничтожены, то с каждой колокольни стали бы возвещать, что победа и проявленный патриотизм соответствуют требованиям дня. Однако индейцы смирились с вторжением (хотя многие из них были против таких действий), не пролили крови и не совершили насилия. Тем не менее за свою покорность и доброту по отношению к белым они получили прозвище дикарей, коих Господь и создал лишь для того, чтобы белые могли их уничтожить. Нам кажется, что Господь иначе понимал цели своих деяний.

Однако продолжим. Как видим, между пилигримами и индейцами был заключен договор, который действовал в течение сорока лет. За это время молодые индейские вожди научили пилигримов, как выжить в их стране и обеспечить всем необходимым своих женщин и детей. Скванто и Самосет [15] — имена тех двух благородных вождей, которые были так добры к пилигримам. И за все это индейцев назвали дикарями.

Теперь нам предстоит показать нечто ужасное. Мы обратимся к событиям января — марта 1623 года, когда колония мистера Уэстона была близка к гибели от голода. Некоторые колонисты, чтобы выжить, вынуждены были наниматься в услужение к индейцам. В обмен на пищу они должны были носить воду и дрова. Однако многие белые не довольствовались этим и пытались воровать у индейцев кукурузу. А так как индейцы выражали недовольство, то они же и были наказаны, и сделано это было, по словам белых, дабы усмирить дикарей.

Давайте, однако, посмотрим, кто же в большей степени является дикарями. Человек, укравший зерно, был крепкого, атлетического сложения, и, чтобы спасти его от наказания, колонисты схватили больного, хромого старика, который ткачеством зарабатывал себе на пропитание. Полагая, что старик не так уж и полезен, колонисты вместо вора повесили этого не виновного в преступлении человека. О дикарь! Где ты, чтобы оплакать преступления христиан! (Индейцы всех без исключения белых называют христианами.)

А вот еще один пример гуманности истинных христиан, каковыми они сами себя считают.

Некто капитан Стэндиш [16], собрав разной снеди, лицемерно заявляет, что готов устроить пир для индейцев, а когда те усаживаются за трапезу, люди капитана закалывают их ножами. И белые называют такое убийство угощением для дикарей! Мы полагаем, из этого видно, кто является дикарями, ибо подобное преступление скорее свойственно истинным дикарям, чем истинным христианам.

Голову индейского вождя Уиттамумета белые водрузили на шест в своем форте и, насколько нам известно, вознесли хвалу своему Богу за успешное убийство несчастного индейца, ибо в обычае у них возносить хвалу Господу за подобную победу, так как они верят, будто, поступая таким образом, выполняют его волю и наказ. Интересно, не считают ли они наказом Господним, когда лгут, напиваются пьяными, грешат и прелюбодействуют? И одно и другое — дикость. Что скажете вы, судьи? Разве это не так, разве их дела не подтверждают этого? Индейцы полагают, что это так.

Не следует думать, что к Массасойту [17] и его сыновьям пилигримы относились с уважением, потому что они были достойными людьми. Их просто боялись. И мы полагаем, что пилигримы, будь это в их власти, безжалостно убили бы их, несмотря на утверждение, что исповедуют милосердие. Достаточно вспомнить оскорбления, каким подвергался сын Массасойта. Однажды, когда Александер [18] сидел со своими людьми за утренней трапезой, за ним явились вооруженные представители губернатора с приказом немедленно схватить Александера. Сделано это было без малейшего повода. Александер и его люди видели приближение вооруженных посланцев губернатора и могли бы оказать сопротивление, но они не стали этого делать, полагая, что у губернатора нет никаких оснований для враждебных действий, но бессердечный негодяй приставил шпагу к груди Александера и заявил, что убьет его, если тот не последует за ним, и, если бы не вмешательство одного из людей Александера, ему пришлось бы уступить. Александер был человеком вспыльчивым и гордым. Такое бесцеремонное, оскорбительное отношение привело к тому, что он заболел лихорадкой, да так и не поправился. Кое-кто из индейцев подозревал, что Александера отравили. Он умер в 1662 году.

«После него, — пишет известный богослов доктор Мэзер [19], — приобрел известность второй сын Массасойта, некто проклятой памяти Филип».

Живи доктор Мэзер сейчас, он, возможно, обнаружил бы, что, по мнению людей здравомыслящих, память о Короле Филипе настолько ярче, нежели память о нем самом, насколько свет солнца ярче звезд в полуденный час. К тому же надо думать, что такой человек, как доктор Мэзер, сведущий в Священном Писании, должен бы лучше понимать свои обязанности и не злословить или проклинать любое творение Господа. Он должен был бы знать, что Бог создал своих краснокожих детей не для того, чтобы их проклял доктор Мэзер, ибо если бы Господь хотел, чтобы они были прокляты, то сделал бы это сам. Напротив! Многострадальный Господь велел возлюбить врагов своих, молиться за своих мучителей. Он учил: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» [20]. Мы сомневаемся в том, что сыновьям пилигримов понравилось бы, если бы мы, несчастные индейцы, стали сейчас проклинать доктора Мэзера и их самих, как это они постоянно делают по отношению к нам. Предположим, что наступит день, когда наши дети отплатят за все беды и несправедливости. Разве это не то, что делалось по отношению к нам? Однако мы искренне надеемся, что в нас больше человечности.

Некоторые авторы, описывая историю Новой Англии, свидетельствуют о том, что племена наши были большими и с ними считались. Да и как могло быть иначе — ведь безопасность колонистов зависела от дружественных индейцев. Они бы и дальше оставались дружественными, если бы к ним хорошо относились. Надо отдать должное индейцам — несмотря на недоброе отношение белых, именно индейцы помогли им выжить.

Эти авторы сообщают также, что нередко находили младенцев, плачущих у груди мертвых матерей. Ужасно! И подумать только, что болезни распространялись среди индейцев специально, чтобы их уничтожить. Пусть дети пилигримов покрас-неют от стыда, тогда как сын леса уронит слезу и оплачет судьбу своих убитых или изгнанных отцов. Подобно Иову, проклявшему день своего появления на свет, они сказали бы детям пилигримов: «День тот да будет тьмою» [21] — день 22 декабря 1622 года [22]. Да будет он забыт в речах и праздниках ваших, да будет погребен Камень, на который впервые ступила нога отцов ваших [23]. Хотя Евангелие провозглашается благом для всех народов, мы, несчастные индейцы, никогда не считали тех, кто принес его нам, вестниками милосердия. Напротив! Мы говорим: пусть каждый краснокожий облачится в траур 22 декабря и 4 июля [24], ибо это дни скорби, а не радости. Пусть постятся они и молятся Великому Духу, Богу индейцев, который несет своим краснокожим детям не гибель, а милосердие.

О христиане! Можете ли вы держать ответ за уничтожение тех созданий, кои, как и вы сами, угодны Господу? Ибо Сын Божий не только ваш Спаситель, он Спаситель всех людей на Земле.

Осмеливаетесь ли вы утверждать, что, отмечая день 22 декабря, вы исполняете волю Божию? На самом деле многие из вас одобряют деяния своих отцов, и делается это всякий раз, когда празднуется День пилигримов. Тем самым, хотя на словах это отрицается, на деле поддерживаются беззакония и несправедливость отцов пилигримов. Семена предубеждения, посеянные в тот день, живут и поныне. Существует распространенное и глубоко укоренившееся в сердцах многих людей мнение, что индейцы и были созданы для того, дабы их изгнали и уничтожили белые христиане и заняли их место, и что такова испокон веков воля Господа. Если бы рассуждающие так теологи глубже вникали в явления природы, они смогли бы лучше понять суть и предназначение добра, уразумели бы, что деяния Всевышнего благи и святы, и все благородные творения созданы во славу Его и должны возлюбить друг друга, а не преследовать и уничтожать.

Дабы убедить вас в том, что дух пилигримов все еще живет, мы приведем высказывание богослова с Дальнего Запада. Его преподобие Наум Голд из поселения Юнион Гроу (район г. Пуатнем) записал 12 июня 1835 года: «Пустыня стала раем. Пусть каждый, взглянув на это поселение, представит себе, что было здесь три года назад, сердце его наполнится радостью и он воскликнет: „И это сотворил Господь!“ Дикари покинули землю ради людей цивилизованных; богатые прерии, бесцельно выгоравшие на солнце, теперь приняли многочисленные семена и приносят Церкви богатые урожаи кукурузы и пшеницы.

Поистине теперь это виноградник Божий: Он собрал лозу, отборную лозу в далекой стране, и перенес ее и посадил в добрую землю. Теперь Он ждет плодов. Он собрал каменья и прочь изгнал краснокожих ханаанитов [25], дабы они не вытаптывали зря эту землю и не мешали ее процветанию» (опубл. в издании «Евангелист», Нью-Йорк, август 1835 г.).

Но что иное можно услышать от столь «благочестивого» человека? Да, братья мои, бедные миссионеры хотят иметь деньги, дабы можно было отправиться в путь и обращать в христианство несчастных дикарей, как будто Господь не может обратить их в христианство там, где они есть, а должен прежде изгнать их из родных земель. Мы полагаем, что если Господь пожелает, чтобы краснокожие были обращены в христианство, он может сделать это в любом месте. И я должен сказать, что подобные бездушные миссионеры причинили нам намного больше зла, чем принесли пользы, ибо они унизили наш народ, довели его до деградации, разрушили наши формы управления, лишили права голоса, да и вообще всех прав человека в обществе. О, доктрина их поистине отвратительна! Она, безусловно, не пригодна для того, чтобы сделать людей цивилизованными и тем более не в состоянии спасти их души. И мы, несчастные индейцы, не желаем, чтобы такие миссионеры (хотя его преподобие и не является критерием) жили среди нас. Я предложил бы следующее: пусть священники и другие белые люди относятся к цветным, живущим ныне среди них, как к человеческим существам, прежде чем обращать их в христианство, и пусть продемонстрируют они это в своих церквах, и пусть заявят об этом во всеуслышание, и я сказал бы тогда благотворителям: придержите свои трудовые деньги, пока слова не превратятся в дело и пока перестанут перекладывать свои собственные злодеяния на Господа, ибо это не что иное, как богохульство.

Мы познакомили вас с множеством исторических фактов и толкований, дабы показать, что Филип и вообще все индейцы испытывали возмущение деяниями белых, и поэтому индейцы охотно объединились вокруг своего короля и властителя. Теперь обратимся к истории Филипа. Честь Короля Филипа несомненно подверглась жестокому испытанию, которое завершилось потерей самой жизни и потерей страны.

Точная дата рождения Короля Филипа неизвестна, но известно, что родился он и жил в Маунт-Хоупе, Род-Айленд. В 1656 году умер его отец, Массасойт. Там же в 1662 году умер и брат Филипа — Александер, причиной смерти которого яви-лось, как уже упоминалось ранее, оскорбительное отношение губернатора Уинтропа. После смерти отца и брата власть перешла к Филипу, самому талантливому и великому человеку из всех, кто когда-либо жил на берегах Америки. Он обратил на себя внимание вскоре после прихода к власти, хотя до этого не выделялся ни на военных советах, ни на советах мира. Филип сразу почувствовал, какая огромная ответственность лежит на нем, и понял, что страна его, по всей вероятности, будет уничтожена жестокими захватчиками. Однако внешне он вел себя по отношению к белым доброжелательно и продавал им землю почти за бесценок, что явствует из записей, сделанных в плимутской колонии, начиная с 23 июня 1664 года, когда Уильям Бентон, купец из Род-Айленда, купил Метапоисетт у Филипа и его жены. Сумма не указывается; свидетелями были советники Филипа и два пилигрима. В 1665 году Филип продал за 40 долларов Нью-Бэдфорд и Комптон. В 1667 году он продает Констант Саутворт и другие луговые земли от Дартмута до Метапоисетта и получает за них 60 долларов. В том же году Филип продает Томасу Уиллету полоску земли длиной в две мили и, очевидно, такой же ширины, за что получает 40 долларов. В 1668 году он продает землю, которая теперь носит название Суонзи. В следующем году там было продано еще 500 акров земли за 80 долларов. Свидетелями во всех этих сделках выступали советники и переводчики Филипа и пилигримы.

В 1641 году Осамекван [26] уступил за определенное вознаграждение Джону Брауну и Эдварду Уинслоу восемь квадратных миль земли, расположенной по обеим сторонам реки Палмер. Филип в 1668 году вынужден был подписать отказ от притязаний на эту землю, что он и сделал, как нам известно, в присутствии своих советников. В том же году Филип предъявил права на участок земли под названием Нью-Мэдоуз на том основании, что земля эта не входила в сделку, за которую мистер Браун заплатил товарами на сумму в 44 доллара. Дело было улажено без труда. В 1669 году Филип продал за 40 долларов некоему Джону Куку целый остров Накотай, недалеко от Дартмута. В том же году была продана полоса земли в Миддлборо за 52 доллара. В 1671 году был продан Хью Коулу большой участок около Суонзи за 16 долларов. В следующем, 1672 году Филип продал 16 квадратных миль земли Уильяму Бентону и другим лицам из Тонтона, за что он и его вожди получили 572 доллара. Этим контрактом, подписанным Филипом и вождями, закончилась продажа земель. Всего, как явствует из записей, Филип получил 974 доллара.

В 1673 году Филип подвергся грубому оскорблению. Некто Питер Тэлмон из Род-Айленда подал жалобу в плимутский суд на Филипа как правопреемника и наследника своего брата Александера, который обвинялся в нанесении ему, Питеру Тэлмону, ущерба в размере 3200 долларов. Суд вынес решение в пользу пилигрима Тэлмона; Филип вынужден был отдать в погашение иска большие участки земли возле Сапамета и в прилежащих к нему местах. Однако, по утверждению суда пилигримов, этих земель не хватило для того, чтобы возместить большой ущерб, нанесенный истцу.

Давайте немного задержимся на этом вопросе. Человек, который купил землю, заключил, по его собственным словам, контракт с Александером десять или двенадцать лет тому назад. В таком случае, почему он не предъявил иск раньше, сделал это после смерти Александера? Это нетрудно понять. Здесь явное намерение обманом получить большую выгоду. Одного взгляда на требуемую сумму достаточно, чтобы удовлетворить самого придирчивого критика. Весь ход предвзятого судебного разбирательства заставил вождя и его народ почувствовать сильное недоброжелательство белых.

В 1668 году Филип подал жалобу на некоего Уэстона, по вине которого один из людей Филипа лишился ружья и нескольких свиней. У нас нет никаких свидетельств, что Филипу удалось добиться возмещения ущерба, нанесенного его пострадавшему соплеменнику. Впрочем, бедным индейцам трудно рассчитывать на справедливость в суде, где царило в то время, да и поныне сохраняется, притворное благочестие. В доказательство этого утверждения я отсылаю моих слушателей или читателей к записям различных законодательных учреждений и судов по всей Новой Англии, а также к моей книге «Индейская отмена».

Далее хотелось бы напомнить, кому же приходилось выступать при рассмотрении дел, касавшихся прав индейцев. Их друзьям? Нет, этим занимались их враги. Именно враги судили и выносили приговор. А если принять во внимание, что, по мнению пилигримов, индейцы вообще не имеют никаких прав, то вполне понятно, почему приговор выносился не в пользу индейцев. И делалось это практически постоянно.

У Филипа были трудности в отношениях с пилигримами и до упомянутого оскорбления. Пилигримы уже в 1671 году относились к нему с подозрением. Однажды через посланца они потребовали, чтобы Филип явился к ним. Он игнорировал это требование, что вызвало у них еще большее подозрение. Трудно сказать, какие у них были на то основания, разве что нечистая совесть, преследующая их за все зло, содеянное против индейцев. Позднее Филип сам послал своих людей в Тонтон, приглашая пилигримов явиться к нему для переговоров, на что губернатор то ли из гордости, то ли из страха не согласился и в свою очередь отправил посланцев к Филипу, приглашая его в свою резиденцию в Тонтон. Филип это приглашение принял. В числе посланцев губернатора был и достопочтенный Роджер Уильяме [27], христианин, патриот и, к нашей радости, друг индейцев. О, если бы таких, как он, были тысячи!

Не доверяя пилигримам, Филип оставил несколько белых заложников, чтобы обеспечить свое возвращение. Когда Филип и его люди приблизились к городу, группа плимутцев попыталась напасть на них, но эти попытки были предотвращены представителем властей, который потом, вместе с губернатором, участвовал в переговорах с Филипом. С общего согласия встреча состоялась в молельном доме. Филип предъявил обвинение пилигримам, заявив, что они нанесли ущерб плодородным землям его народа. Пилигримы, действовавшие в качестве третейских судей, посчитали предъявленные им обвинения несостоятельными и так как решением они не были удовлетворены, а удовлетворить пилигримов могло только полное лишение индейцев всех прав, то они потребовали, чтобы Филип приказал своим людям доставить в город имеющиеся у них боеприпасы и оружие, а уж суд решит, как с ними поступить. Мало того, Филип должен был уплатить стоимость переговоров, что составляло четыреста долларов.

Благочестивый доктор Мэзер утверждает, что Филип обязан был заплатить эти деньги, дабы возместить расходы, в какие была вовлечена колония из-за его наглых протестов. Интересно, стали бы пилигримы платить индейцам за все беды, которые они им причинили? Если да, то не иначе как путем их уничтожения. Судя по всему, Филип не хотел ссоры и пошел на компромисс. Стремясь умиротворить пилигримов, он действительно приказал некоторым из своих людей (кому не мог доверять) явиться с оружием к пилигримам, но те, за малым исключением, от этого воздержались.

Насколько же неправедны подобные действия со стороны тех, кто заявляет о своем дружелюбии, человечности и миролюбии по отношению ко всем людям! Не может быть, чтобы пилигримы были настолько лишены здравого смысла, что полагали, будто подобные действия приведут к миру, а не к постоянным ссорам. На самом деле они стремились не к миру, а к войне, что видно из второго Совета, который по приказу губернатора собрался в Плимуте 13 сентября 1671 года. Как известно, снова послали за Филипом, однако он на Совет не явился и в свою очередь обратился с жалобой к губернатору, который заставил Филипа направить ее в Совет. В то же время губернатор велел членам Совета придерживаться умеренной позиции и не принимать поспешных и опрометчивых решений. Однако уже 24 сентября стало очевидно, что положение изменилось к худшему — собрался новый Совет, и эти возмутители спокойствия, кои бесцеремонно вторглись в жизнь миролюбивого народа, предъявили Филипу следующие обвинения:

1. Он пренебрег их решением сдать оружие в установленное время.

2. Во многих случаях он вел себя слишком гордо и дерзко, отказываясь являться на Совет (когда за ним посылали), дабы установить взаимопонимание.

Какое оскорбление для его величия! Независимый вождь могущественного народа должен являться по первому зову своих соседей, когда они этого пожелают! И разве Филип не следовал решениям, принятым в Тонтоне, что в случае возникновения трудностей следует обращаться в Высший Совет Массачусетса, причем решений этого Совета должны придерживаться обе стороны? Разве для пилигримов что-нибудь значили такие решения? Нет! Будучи непогрешимыми, они, разумеется, не могут ошибаться!

3. Филип также обвинялся в том, что давал приют разным «бродячим» индейцам. Как можно предъявлять королю подобные обвинения, называя его подопечных бродягами, потому только, что люди эти им не нравятся? И вообще, какое право имели пилигримы судить: хорошие или плохие подопечные у Филипа? Не думаю, что Филипа когда-либо беспокоило, как между собой живут белые. Не было и такого, чтобы он выдвигал против них жалобы за то, что они общаются с кем хотят. Я также не думаю, что он называл их бродягами и бездельниками, ибо сам Филип был благороднее и выше своих обвинителей.

4. Четвертое обвинение было вызвано тем, что Филип отправился в Массачусетс и подал на пилигримов жалобу, чем настроил одну власть против другой.

Это обвинение скорее касается самих пилигримов, чем Филипа, и удостоверяет, что жалоба его была справедливой и вина ложится на самих пилигримов.

5. Филип был не так вежлив, как им бы этого хотелось.

Мы полагаем, что эти пришельцы очень раздражали Филипа, и он, конечно, время от времени отмахивался от них или не особенно обращал внимания на их предложения. Подобные обвинения не делают чести пилигримам.

Несмотря на старания пилигримов, этот Совет во всем, что касалось разоружения индейцев, завершился, как и предыдущие Советы, их поражением — пилигримам не удалось настоять на своем. Так закончились события 1671 года.

Как известно, пилигримы, не удовлетворившись таким положением, сочли необходимым послать к Филипу проповедника-индейца и к тому же предателя, который должен был обратить и самого Филипа, и его народ в христианство. Имя этого проповедника Сассамон. Я хотел бы спросить своих слушателей, разве не очевидно, что плимутцы стремились разжечь ссору с Филипом и его людьми? Разве не оскорбление прислать человека, которого индейцы считают бесчестным? Предателя, на которого взирают с отвращением? Мало того, по законам индейцев такой человек должен умереть, он обречен, и Филип убил бы его, если бы не отговорили советники. В марте 1674 года один из людей Филипа все же убил Сассамона, тело бросил под лед в пруд около Плимута, и сделано это было, безусловно, по приказу Филипа. Начались поиски, и вскоре схватили индейца по имени Патуксон и его сына Тобиаса, одного из советников Филипа. Их судили, но, как явствует из записей, судебный процесс был отложен, и оба индейца до суда, продолжение которого назначили на июнь, были взяты на поруки под залог в 400 долларов (на эту сумму были заложены земли). Наступил июнь, и теперь уже трое были привлечены к суду и осуждены. 3 июня все трое были казнены (через повешение или расстрел). Судя по всему, виновен был один, и, говорят, вину свою он признал, тогда как двое других до конца настаивали на своей невиновности.

Убийство этого проповедника привело к началу войны на год раньше, чем предполагал Филип. Последовавшие за этим события настолько возмутили Филипа, что он стал обдумывать, как отомстить пилигримам, ибо полагал, что белые пришельцы не имеют права наказывать его подданных и что подобные действия являются нарушением прежних договоров. Стоит вспомнить о том, как нагло и пренебрежительно вели себя белые по отношению к Филипу, не считаясь ни с чем, бросая вызов ему, его власти и авторитету, и мы не станем удивляться гневу Филипа. Проведав, что Филип возмущен, губернатор шлет к нему своих посланцев, дабы узнать, почему Филип намерен воевать против пилигримов, которые, по его словам, во всем поступают правильно и справедливо. Губернатор выражает желание заключить с ним новый договор. На это Филип ответил следующим образом: «Ваш губернатор — всего лишь подданный короля Англии Чарлза. Я не стану вести переговоры с подданным. Переговоры о мире я буду вести только с братом моим, королем. Пусть приезжает, я готов с ним встретиться».

Этот ответ заслуживает того, чтобы весь мир узнал о нем. Ни один принц не мог бы ответить с большим достоинством, не желая считать себя на одном уровне с низшими подданными короля и одновременно давая понять, что осознает свою независимость и намерен сохранить ее. Настало время пробуждения: одного из советников Филипа и двух других его людей схватили и убили подданные короля Чарлза. Филип не мог больше им доверять. До казни трех индейцев, обвиненных в убийстве Сассамона, ни Филип, ни его воины враждебности не проявляли, но говорят, что уже во время судебного разбирательства в индейских поселениях отмечалось передвижение вооруженных людей Филипа. Когда же о казни стало известно, Филип не мог больше сдерживать своих воинов. 24 июня молодые воины, убив скот и нанеся иной ущерб населению Суонзи, спровоцировали их ответные действия. Это явилось сигналом к войне, и, казалось, они добились того, к чему стремились, однако среди индейцев бытовал предрассудок, что потерпит поражение та сторона, которая сделает первый выстрел. Предрассудок, несомненно, заимствован у пилигримов. И все же первый выстрел был сделан индейцами, и произошло это в день поста, когда пилигримы возвращались из церкви. Индейцы обстреляли их, и несколько человек было убито. Существует предположение, что Филип не руководил этим нападением и был против него. Однако не подлежит сомнению, что он намеревался отомстить своим врагам и в течение некоторого времени старался объединить своих соплеменников, посылая гонцов ко всем вождям, которые, подобно Филипу, были возмущены действиями белых.

На совете Филип обратился к своим вождям, советникам и воинам с речью:

«Братья! Взгляните на эту землю, раскинувшуюся перед вами. Великий Дух дал ее отцам нашим и нам с вами. Посмотрите на бизонов и оленей — они кормят и одевают нас.

Братья, посмотрите на жен и детей наших. Они ждут, чтобы мы позаботились о них.

А теперь посмотрите на врага перед собой, врага, который стал наглым и дерзким. Вы видите, что все наши древние обычаи попраны, все договоры, которые заключали наши отцы и мы сами, теперь нарушаются, а мы все оскорблены и унижены; Костры наших Советов погасли; братьев наших убивают у нас на глазах, и духи их взывают к отмщению.

Братья! Эти люди из неведомой страны вырубят все наши леса, осквернят землю и места охоты, прогонят нас от могил наших отцов, а женщин и детей превратят в рабов».

Эта знаменитая речь Филипа была направлена на то, чтобы люди взялись за оружие и сделали все возможное, дабы защитить свои права. Удар был нанесен, жребий брошен, и впереди — лишь кровь и жестокие битвы.

Теперь Филип стал вездесущим, как ветер; проворен и силен, словно исполин; несокрушим, аки свод небесный, и отважен, аки лев. Поистине, это могучий противник пилигримов! Быстрый, как орел, он собирает свои силы воедино, готовясь к битве.

Перечень всех племен, воины которых входили в войско Филипа, занял бы слишком много места, достаточно сказать, что в разное время таких племен было шесть или семь. Начиная войну, Филип собрал и вооружил около пятисот своих соплеменников и присоединил около девятисот человек из других племен, так что под его началом насчитывалось до полутора тысяч воинов. Надо напомнить, что война эта была объявлена Филипом официально, и колонисты были честно предупреждены. Действия Филипа не были неожиданным, варварским нападением — война была нагло спровоцирована самими пилигримами; вели войну Филип и его люди по своим правилам, соответственно их обычаям и нравам (как это и следовало ожидать). Однако мы не слышали о каких-либо особых жестокостях, совершенных Филипом в течение этой тяжелой войны. По нашему мнению, за время долгих споров и вражды Филип проявил больше благородства, чем все лидеры пилигримов.

Молодые воины Филипа рвались в бой, стремясь захватить в плен как можно больше своих надменных противников. Речь Филипа у Костров Совета, как видно, воспламенила сердце каждого индейца, и лес был буквально полон воинов. Перед такой силой оскорбленного народа не могли устоять города белых. Пока отряды пилигримов двигались в одном направлении, воины Филипа неожиданно появлялись с другой стороны, сжигая все на своем пути, пока Миддлборо, Тонтон и Дартмут не оказались в руинах и не были покинуты их обитателями.

В великой битве при Покассете Филип лично руководил сражением. В это время он со своим войском укрывался на болотах, куда отступил, стараясь ускользнуть от пилигримов, кои следовали за ним по пятам, и число их было так велико, что они считали, будто участь Филипа уже решена. Пилигримы начали окружать болото, рассчитывая уничтожить все войско. Но на краю болота Филип расставил часть своих людей, чтобы те заманили наступающие отряды врага в засаду; с ними и завязали бой пилигримы. Эти люди Филипа с боем отходили, а белые преследовали их до тех пор, пока сами не оказались в окружении и были почти полностью уничтожены. Остатки наступавших отрядов пилигримов оказались в трудном положении, и, хотя подошло подкрепление, они получили приказ отступить. Пилигримы были убеждены, что уйти из болота Филип не сможет, но силы у него по-прежнему были большие, ибо он потерял в бою лишь несколько человек. Некоторые из пилигримов предлагали, перекрыв возможные пути отступления индейцев, осадить болото и уморить Филипа голодом.

Положение Филипа действительно было не простым. Болото сообщалось с рекой Коннектикут неширокой протокой длиной около семи миль. Это был единственный путь скрытого отхода для войск Филипа. Чтобы надежно окружить болото, пилигримам понадобилось тринадцать дней, и это позволило Филипу и людям изготовить каноэ для отступления, что он и сделал, и достиг реки Коннектикут, потеряв при этом только 14 человек. Этот маневр Филипа можно сравнить разве что с переправой Вашингтона через Делавэр. Пожалуй, Филип даже превзошел Вашингтона, ибо к услугам Вашингтона были все знания, какие только способны предоставить наука и военное искусство, а также орудия и техника, необходимые для постройки плотов и других средств переправы, тогда как Филип был лишен всего этого, владея лишь тем, чем снабдила его мать-природа. И тем не менее он сумел осуществить свой замысел. Филип вообще не потерял бы ни одного человека, не будь у пилигримов нанятых ими индейцев, которые понадеялись на обещания, что им предоставят права, равные с правами их белых братьев. Ни одно из этих обещаний не было выполнено ни пилигримами, ни их детьми, и пилигримам следует признать, что без помощи индейцев они были бы уничтожены. Страну эту им удалось завоевать лишь благодаря хитрости и обману, ибо все их обещания, касающиеся прав индейцев, оказались лживыми.

Теперь, овладев тыловыми поселениями Массачусетса, Филип легко разрушал небольшие города один за другим. Попытка выслать подкрепление из тридцати шести солдат на помощь гарнизону, оставленному в Нортфилде, привела к тому, что двадцать из них были убиты и один попал в плен. Одновременно Филипу удалось отрезать путь гарнизона к отступлению и захватить все боеприпасы.

Примерно в августе индейцы взяли в плен совсем молодого паренька, четырнадцати лет, муками которого намеревались было позабавиться на следующий день. Но, по словам пилигримов, «Господь смягчил сердца краснокожих, и те отпустили его». Приблизительно тогда же белые пленили одинокого старика из числа людей Филипа; из-за того, что тот не пожелал стать предателем, указав место, где скрывается Филип, пилигримы приговорили его к смерти. Ему отсекли сначала руки, а затем голову. Остается только удивляться, отчего Господь не смягчил сердец пилигримов и не предотвратил этого злодеяния, как то было в случае с индейцами.

Мы хотели бы обратить внимание на поступок Короля Филипа, превосходящий, по нашему мнению, действия в подобных случаях принцев и императоров иных стран. Речь идет о том, как поступил Филип, когда его люди стали ощущать недостаток в деньгах. У Филипа была одежда, искусно расшитая wampum-peag [28] (т. е. индейскими деньгами). Он разрезал ее на куски и роздал своим вождям и воинам. Это было лучше, чем деньги Старого Света во времена Вашингтона. Как нам известно, ни один индейский воин не выразил недовольства. Такое решение Филипа еще больше подбодрило его воинов и укрепило их в стремлении продолжать борьбу, дабы сохранить свои права и изгнать врагов.

Восемнадцатого сентября пилигримы, человек около восьмидесяти, совершали перевозку ценных грузов (одежды и провианта) из Хэдли в Дирфилд. Когда они нагрузили обоз и отправились в путь, Филип и его люди атаковали эту группу пилигримов и почти всех уничтожили. Нападение произошло около Шутар-Луф-Хилл. Говорят, в этой схватке пилигримы потеряли лучших людей из Эссекса и все товары. Многие в тот день овдовели и осиротели.

Филип, завершив основные операции на западной границе Массачусетса и полагая, что его присутствие необходимо среди союзников, индейцев наррагансетов, дабы не позволить пилигримам обмануть их, направился в земли наррагансетов.

Пилигримы решили ослабить силы Филипа, нанеся удар по наррагансетам. Намереваясь уничтожить союзников Филипа, они набрали армию в 1500 человек. В своем стремлении раз-бить войско Филипа объединились Массачусетс, Коннектикут и Плимут. В декабре 1675 года пилигримы начали наступление. Еще до этого Филип произвел все необходимые приготовления к зиме и хорошо укрепился, что было необычно для его соплеменников, на небольшом острове около Саут-Кингстона, Род-Айленд. Здесь намеревался он провести зиму вместе со своими воинами, их женами и детьми. Было построено около пятисот больших индейских жилищ, в которых у стенок сложили съестные припасы, мешки кукурузы, одежду и утварь. Уложенное в высоту одно на другое, все это создавало защиту от пуль. Всего на острове находилось, предположительно, около 3000 человек (я хотел бы отметить, что индейцы в те времена могли лучше позаботиться о себе, чем впоследствии).

И вот на 19-й день декабря, после того как пилигримы около месяца мерзли в палатках, провианта у них не хватало и к тому же повалил снег, они решили атаковать укрепления Филипа. Другого выбора у них не было.

Измена ускорила гибель Филипа. Один из его людей, надеясь получить награду от вероломных пилигримов, предал свою страну. Звали предателя Питер. Ни один белый человек не знал тайного прохода в укрепление Филипа. Найти этот проход, а тем более захватить его, для белых было почти невероятным. Единственное место, откуда можно было более или менее успешно атаковать, укреплялось наподобие блокгауза; с флангов оно простреливалось перекрестным огнем из укрытий, а перед ним находился огромный (до пяти метров высотой) завал из срубленных деревьев. Все укрепление было окружено деревьями, покрывавшими весь остров, и водой. И тем не менее пилигримы совершили попытку прорваться в укрепление. Филип приказал открыть огонь, и индейские воины сметали белых с тропы одного за другим, пока не уничтожили шесть офицеров и множество солдат. Но в это время некто капитан Мозли с отрядом солдат каким-то образом сумел проникнуть в укрепление с другой стороны. Нападение было неожиданным; пилигримам удалось захватить форт. Они подожгли его и стали рубить всех подряд — мужчин, женщин и детей. Однако Филип с большой группой воинов смог бежать. Как известно, в этой битве погибло 80 белых и 150 было ранено; многие раненые умерли позже, так как помощь им могли оказать лишь после восемнадцатимильного перехода; много трупов белых было брошено в форту. Говорят, наррагансетов было уничтожено 700 человек. Большинство из них — женщины и дети.

Похоже, Господь все-таки не очень благоприятствовал пилигримам. Принято считать, что страданиям пилигримов нет равных во всей истории и перед ними бледнеют даже ужасы горящей Москвы [29]. Конечно, трудно сравнивать тысячи, десятки тысяч хорошо организованных и дисциплинированных солдат с армией пуритан, к тому же надо принять во внимание развитие науки, образ жизни и обычаи людей того времени.

Мы могли бы согласиться с изложенным выше, признав, что ничего подобного не было известно ни в одной языческой нации мира. Те, кто поистине сами хуже язычников, пострадали от возмездия врагов своих. Филип направился в свои земли, чтобы принять на себя заботу о своем народе и не бросать людей на произвол судьбы. Мы не удивились бы, узнав, что Филип говорит о страданиях своего народа, однако, когда подобным образом говорят люди, называющие себя христианами, мы считаем, что они достойны порицания и не заслуживают жалости.

Известен случай, когда какой-то белый женился на женщине из народа Филипа. Пилигримы объявили его предателем и приговорили к смерти. Он был четвертован. Коль скоро человек этот — язычник, то и слез на его похоронах, по словам пилигримов, было немного. Как видим, он не пожелал пойти против своей жены и детей и не бросил их, за что и был осужден как язычник. Мы полагаем, что ни один честный человек не похвалит за это отцов пилигримов.

Теперь Филип покинул свой край и, отступив в глубь страны, направился к могаукам. Несмотря на то, что в июле 1676 года несколько человек Короля Филипа были убиты могауками, он все-таки стремился к тому, чтобы могауки стали его союзниками. Тут Филип, как говорят, поступил неподобающим образом: он убил несколько могауков, а вину за это возложил на белых, надеясь таким образом привлечь могауков на свою сторону. Если это так, то мы, разумеется, не можем считать, что Филип поступил правильно. Однако нужно учесть, что он был доведен до крайности и помышлял лишь о мести. Впрочем, этот поступок Филипа не хуже действий многих политиков в наше время, которые ради достижения своих целей стремятся по-варварски — мечом, клеветой или любым обманом — навредить друг другу, претендуя, однако, при этом на просвещенность. Новейшие дуэли между так называемыми высокопоставленными людьми чести подтверждают мои слова.

Продолжая следовать за ходом истории, касающейся Филипа, мы видим, что он с февраля по август провел несколько 5 успешных вылазок против пилигримов, вынуждая их неожиданными нападениями покидать свои позиции. В это же время к Филипу присоединяются многие из индейцев-христиан; полагают, что, будь у них выбор, они бы все присоединились к нему, ибо не питали любви к своим белым братьям.

Как известно, отношение Филипа к пленным было более христианским, чем у пилигримов. Даже миссис Роуландсон, хотя она порой говорит об индейцах с горечью, не сказала в своих записках ни одного худого слова о Филипе. Он даже поручил ей выполнить для него работу; заплатил за эту работу, а потом пригласил пообедать с ним и выкурить трубку. У нас есть много свидетельств, что Филип был добр к пленным, и если англичане хотели их выкупить, то могли это сделать.

Так ли поступал губернатор Уинтроп или любой из отцов пилигримов? Нет. Известно ли, чтобы они принимали в своем доме и кормили взятых в плен индейских женщин? Нет. Такого в истории не найти! Белые пленницы были в полной безопасности, о чем свидетельствуют их собственные заявления. А разве так было, когда в руки пилигримов попадали индианки? Нет. Если индейцев брали в плен, то их либо вынуждали стать предателями и присоединиться к врагам, либо уничтожали на месте. Этот бесчестный метод применял печально знаменитый капитан Черч, совершая свои подвиги, ибо иным способом не выиграл бы ни одного сражения. Так что своим успехом Черч обязан исключительно честности индейцев, говоривших правду, и своему вероломству, с помощью которого он их обманывал. Следует заметить, что белые люди всегда пользовались доверчивостью индейцев. Со стыдом должен я признать, сколько продажности и обмана вижу среди тех, кто именует себя христианами. Если бы они, подобно моему народу, не провозглашали своего благочестия, то их преступления не казались бы столь чудовищными. Но так как, по их собственным заявлениям, они исключительно добродетельны, то преступления их выглядят еще чернее. Поистине, они подобны горам, окутанным дымом и мраком непроглядным.

Нам, однако, необходимо напомнить потомкам еще об одном низком и гнусном деянии отцов пилигримов. Мы имеем в виду сражение, в котором Филип потерял около ста тридцати человек убитыми и ранеными. Произошло это в августе 1676 года. Самое ужасное заключается в том, что пилигримы в этой битве захватили в плен жену Филипа и его сына, мальчика лет десяти, и продали их в рабство. Далеко, в чужие земли [30]. Я пишу об этом, с трудом сдерживая свои чувства при мысли о том, что люди, называющие себя христианами, способны вести себя столь возмутительно, столь жестоко, способны так низко пасть в глазах индейцев. Я не сомневаюсь, что даже здесь, среди моих слушателей, найдутся люди, достаточно благородные и честные, которые с презрением осудят поведение этих лжехристиан. И уж конечно, никто, кроме людей, одобряющих действия пилигримов, не станет праздновать день их высадки в Америке — день 22 декабря.

Подумайте только и представьте себе — отцы пилигримы явились сюда в поисках свободы, а затем сами устремились опутывать разум народа, который так же дорог Господу, как и их собственный; не удовлетворившись тем, что ограбили и обманули несчастных индейцев, они захватили в плен жену и сына Короля Филипа и сделали их рабами [31].

Леди и джентльмены! Не знаю как вам, а мне стыдно даже слышать об этих делах пилигримов, особенно когда они притворно провозглашают себя свободолюбивыми и человечными. К сожалению, именно так они и поступают! Захватив людей моего племени, они продают их на Бермудские острова и во многие другие места, а потом в день воскресный эти люди собираются вместе и заявляют, что все равны перед Господом, а богословы добавляют: «Тот, кто говорит, что любит Господа и ненавидит брата своего, тот лжец, и истина не с ним». И в то же время они ненавидят своих собратьев и продают их в рабство. Нет никакого сомнения, что все мои соотечественники, стоило им только покориться, были бы превращены в рабов. Однако индейцы отчаянно боролись за свою свободу. Они скорее уничтожили бы всех белых на своем пути и даже убили бы своих собственных жен и детей, чем поступились бы свободой своего народа. Только это спасло их от рабства. Да, только это. Отнюдь не добрая воля святых отцов пилигримов! Я хотел бы, чтобы голос мой был подобен грому и разносился по всей земле. Тот, кто защищает рабство, лишен стыда и подобен лютому зверю. Он руководствуется самыми низменными и порочными принципами, и мне безразлично, кто он и какое место занимает в обществе, — служитель ли он церкви или самый высокий представитель нации. И тот, кто не противится этим принципам, тот трус и не достоин называться человеком, тем более христианином. Поведением своим он порочит как Конституцию, где сказано, что все люди рождены свободными и равноправными, так и слово Господне, в которое, по его утверждениям, верит.

После того как Филип лишился жены и сына, в сердце его поселилась печаль, но, несмотря на это, он был полон решимости отомстить, хоть и загнан в болота индейцами, обманутыми лживыми обещаниями, и Черчем. И когда один из воинов предложил Филипу заключить с врагами мир, Филип тут же убил его. Как-то в бою пилигримы были потеснены Филипом и, отступая, потеряли одного человека по имени Томас Лукас (из Плимута). Мы полагаем, что он был в родстве с Лукасом и Хэджем, выступившими в бостонском суде в 1834 году против освобождения несчастных маршпи [32] из рабства, в которое их на многие годы ввергли отцы пилигримы.

Сил у Филипа теперь осталось совсем мало; многих из его соратников белым удалось склонить обманом на свою сторону или уничтожить, так что окружить его было не трудно. Вот почему 12 августа капитан Черч сумел обложить болото, где расположился лагерем Филип со своими людьми, и застать их врасплох. Без сомнения, их привел индеец, которого сделать это либо заставили силой, либо посулами вынудили стать предателем. Затем Черч расставил заслоны таким образом, что Филипу выбраться живым было невозможно. Сомнительно все же, чтобы его удалось победить, не будь нападение внезапным; но именно так все и случилось. Горестным оказалось то утро для бедных индейцев, потерявших замечательного и незаменимого человека. Пробираясь из болота, Филип был убит наповал выстрелом какого-то индейца.

И все же я рад, что так случилось, ибо это лишило пилигримов удовольствия подвергнуть его пытке. И отнюдь не ружье белого поразило такого поистине великого человека, каким был Филип. Место, где он пал, было очень топким. При вести о своей удаче пилигримы испустили троекратный вопль радости. Когда Черч приказал вытащить его тело из болота, один из добросердных христиан при этом воскликнул: «До чего же он грязен! » Дошли до нас и слова Черча, который сказал: «Точно так же, как Филип оставил тела многих пилигримов без погребения, так и его тело не будет предано земле».

Вместе с Филипом погибли пять его лучших и преданнейших людей. Один из них был сыном того, кто сделал первый выстрел в этой войне.

Капитан Черч приказал разрубить тело Филипа. Филип был четвертован, и куски тела повешены на четырех деревьях, а голова и рука были отданы индейцу, убившему его, чтобы тот мог выставлять их напоказ. Зрелище это так радовало пилигримов, что они давали за это деньги, и индеец собрал значительную сумму. Затем голова Филипа была отослана в Плимут и в течение двадцати лет выставлялась на посмешище; рука — отправлена в Бостон, где ее и показывали, ко всеобщему ликованию победителей, а искромсанное тело так и не было предано погребению. Как сказал поэт:

Где зверя прежде бил, теперь он сам лежит,

И дух сыновний праха не оплачет.

Я испытываю гордость и удовлетворение оттого, что подобное зло не было свойственно индейцам, которые никогда не вешали белых военачальников. Мне хотелось бы напомнить знаменитую речь доктора Инкриса Мэзера. Он говорит, что в течение всей кровавой войны благочестивые отцы горячо и настойчиво направляли свои молитвы к Господу, дабы он благословил их оружие и «предал врагов в руки их». И когда в дни жарких молений успех был на стороне индейцев, это воспринималось как укор со стороны Божественного Провидения (надо думать, в эти дни индейцы молились с большим рвением) и вызывало еще большее усердие. И наоборот, когда успех был на стороне белых, это расценивалось как проявление воли Провидения в их пользу. Доктор заканчивает так: «И они (пилигримы) не переставали взывать к Господу против Филипа до тех пор, пока не вымолили пулю ему в сердце».

Говоря о массовом убийстве людей Филипа в Наррагансете, доктор Мэзер замечает: «Мы слышали о том, что убито двадцать два индейских военачальника, и все они в один день были низвергнуты в ад». И далее, рассказывая о вожде, который глумился над религией пилигримов и к тому же изрек самое ужасное богохульство, доктор Мэзер сообщает: «Пуля немедленно пробила ему голову и вышибла мозги, отправив его проклятую душу к дьяволам и богохульникам на вечные времена в преисподнюю».

Слова эти поистине отвратительны, но они употреблялись пилигримами, и это такая же истина, как то, что солнце светит на небесах. Проклинать индейцев было обычным делом для пилигримов, что они и делали по примеру своих священников. А их молитвы! Они взывали к Богу, вымаливая пулю в сердце индейцев и вечные муки в аду! Если бы я верил в силу подобных молитв, то подумал бы, что скоро все мы исчезнем. Коль скоро у них принято так молиться — о пулях в людские сердца, — то я не хотел бы, чтобы они молились за меня. Я предпочел бы, чтобы меня избавили от такой милости.

Однако ни в коей мере нельзя оправдать этого незнанием того, как подобает относиться к врагам своим и как молиться за них. Если бы доктор и его паства обратились к Евангелию от Луки, гл. 23, стих 34 [33], и прислушались к словам Господа, которому они, по их собственному утверждению, служат, то увидели бы, что поступки пилигримов обличают их самих. И в 7-й главе Деяний (ст. 60) [34] они увидели бы, что слова благочестивого Стефана, как мы полагаем, значительно отличаются от их собственных. Стефан обращается к Богу с молитвой: «Господи! Не вмени им греха сего! »

Проклятия не слетали с уст этих истинно благочестивых мучеников.

Я убежден в том, что ханжеские молитвы пилигримов, их проповеди и лицемерное благочестие положили начало рабству и деградации цветного населения в американских колониях. Я познал на личном опыте, какое это печальное и отвратительное явление.

Чтобы немного развлечь вас, я расскажу два-три случая. Однажды, лет пятнадцать тому назад, я проезжал через Коннектикут, где обитатели так добродетельны, что убивают кошек за то, что те убивают крыс, и стегают плетьми пивные бочки, наказывая за работу в день воскресный. Была одна из тех суровых холодных ночей, когда земля покрывается сверкающей коркой льда. Я постучал в дом одного человека, чтобы узнать, могу ли я переночевать у него, так как до моего жилища было миль девять. Я знал, что человек он богатый и, если бы захотел, без труда мог приютить меня. К тому же мы оба принадлежали к одной церкви. Хотя он и не прогнал меня (поступи он так, я, вероятно, умер бы от холода), однако оказанный мне прием был почти так же холоден, как и погода на дворе. Положение мое было немногим лучше, чем если бы я остался на улице: он, правда, подбросил немного дров в очаг, но постели не предложил, потому что я индеец.

Как-то раз другой христианин пригласил меня с ним пообедать, но обед мой выставил за дверь. Такая любезность показалась мне довольно странной.

Года два назад зашел я в Лексингтоне в одну таверну. Там в это время был какой-то джентльмен. Не поняв, что я индеец, он начал рассуждать о том, что все краснокожие должны быть уничтожены. Я вступился за индейцев и спокойно, не горячась, стал их защищать. А когда мы отправились спать, он, узнав, что я индеец, не захотел спать в комнате, расположенной напротив, боясь, что не доживет до утра, ибо его зарежут. Видно, совесть у него была нечиста. Я говорю об этом, дабы показать, что внушенные пилигримами идеи продолжают жить.

Вернемся, однако, к Филипу и его жене. В то время, когда Филип отправился в Бостон, а было это в 1671 году, наряд его стоил около ста долларов. Некоторые писатели утверждали, что индейские деньги (вампум) сработаны так ловко, что подделать их не может ни еврей, ни дьявол. (Высокая похвала индейскому искусству!) Ими индейцы украшали одежду своих сагаморов. Как говорят, индейский наряд жены Филипа был особенно богато украшен. Кое-кто из белых женщин называл ее гордой, потому что она им не кланялась и необычно наряжалась. Осуждая королеву, эти белые леди забывали, что она на самом деле была одной из великих женщин, хотя и не с такой белой, как у них, кожей. Тем, кто упрекает королеву за ее слабости, за привычку любоваться собой, мы хотели бы, однако, напомнить, что все представительницы прекрасного пола, цветные или белые, любят драгоценные украшения и перья. Их любили и продолжают любить индианки. Мы полагаем, что привычку эту белые переняли у своих диких предков тысячи лет назад. Каждый белый, знакомый с историей своего народа, знает, что разницы в этом между индейцами и белыми нет.

Так что же представлял собой Филип, который привлек внимание всего мира, противостоял целой просвещенной нации и выиграл столько сражений? Это был сын своей земли, обладавший лишь данным ему природой талантом. И состязаться он был вынужден с объединенными усилиями многих талантов, представлявших цивилизацию Старого и Нового Света. Это было равносильно противостоянию одного таланта — целой тысяче. Филип сумел достичь большего, чем многие выдающиеся его предшественники. Да, он превзошел Филиппа Второго, командовавшего высокоорганизованными силами Греции, ибо тот так и не смог осуществить объединение разных народов, как это сумел сделать Филип из Маунт-Хопа. Даже тактика Наполеона, объединившего свои силы и неожиданно нападавшего на врага, сходна с действиями Короля Филипа, как сходны с ними и планы многих атак, проведенных Вашингтоном и обеспечивших ему победу над неприятелем.

В таком случае разве неправомерным будет утверждение, что Филип, обладая одним лишь природным талантом, превзошел их всех, имевших десятки тысяч преимуществ? Ни один воин за всю историю не действовал так мудро, как Филип. Хорошо известно, что ни Черч, никто иной не смогли бы победить, если бы не прибегнули к обману, использовав доверчивость индейцев, так что в конце концов победили Филипа не пилигримы, а индейцы.

Что касается великодушия и щедрости Филипа, то, как известно, они были велики. Никто не может обвинить его в том, что он был жесток к побежденным, равно как невозможно отрицать того, что к пленным Филип относился лучше, чем это делали пилигримы.

Филип, и этого также нельзя отрицать, обладал определенными знаниями, отличался предусмотрительностью и умел продумывать свои действия наперед.

По словам мистера Гукинга, Филип «обладал пониманием и умением видеть главное». По-видимому, мистер Гукинг был великодушным человеком и другом индейцев.

Как глубока была прозорливость Филипа, если, окидывая мысленным взором земли, простирающиеся от Мэна до Джорджии и от океана до озер, он видел, что его соотечественники и братья уступают натиску более просвещенной нации! Как верны его предсказания, что белые люди не только вырубят леса индейцев, но и превратят их самих в рабов. Более точным не могло быть даже вдохновенное пророчество Исайи! [35] Леса наши и охотничьи угодья исчезают, мертвецов вырывают из могил, Костры Советов погасли, и уже первым законодательным актом было положено порабощение нашего народа, и закона этого придерживаются до сих пор. Посмотрите только на эти постыдные законы, лишающие нас гражданских прав! Посмотрите на договоры, заключенные Конгрессом, — все они нарушены! Посмотрите на глубоко укоренившуюся практику, когда ущемляются интересы индейцев, проживающих на территориях вновь образованных штатов и попавших под юрисдикцию правительств этих штатов! Да, любой принятый документ предусматривает изгнание индейцев из штата или обрекает на жизнь, опутанную цепями законов, вынуждающих влачить жалкое существование, подобное прикованному к галере каторжнику. Это тот курс, которого придерживаются уже около двухсот лет, — огонь и мор — главное средство пилигримов из-за Атлантики, чтобы сжечь и уничтожить моих несчастных братьев. Отрицать это невозможно.

Что же нам делать? Зарыть в землю боевой топор вражды, несправедливые законы и Плимутский Камень в придачу и стать друзьями? Однако станут ли потомки пилигримов помогать загасить огонь и уничтожить язвы, оставленные их предками? Если да, то, надеюсь, мы не услышим от священников и прочих служителей церкви, будто мы таковы, что другие люди жить с нами не могут. Как известно, вошло в привычку утверждать, что индейцы не могут жить среди христиан. Даже президент Соединенных Штатов говорит индейцам, что они не могут жить с людьми цивилизованными, добавляя при этом: нам нужны ваши земли, мы должны и будем их иметь. Это все равно, как если бы он сказал им: нам нужны ваши земли, чтобы использовать их и спекулировать ими, это позволит нам выплатить наш национальный долг и поможет принятию в Конгрессе закона об изгнании вас окончательно. Видите ли, краснокожие мои дети, наши отцы осуществили свои планы и отобрали у вас земли, теперь мы богаты и сильны и мы имеем право поступать с вами, как нам заблагорассудится. Мы притязаем на звание отцов ваших, и мы полагаем, дорогие мои сыновья и дочери, что окажем вам великую услугу, изгнав вас прочь, подальше от нашего цивилизованного народа, который вас обманывает, ибо у нас нет закона, чтобы наказать его и мы не можем защитить вас, хоть вы и наши дети. Так что делать нечего и плакать не стоит, придется вам уходить, даже если вас растерзают львы, ибо землю вашу мы пообещали кое-кому другому; давно пообещали, может, двадцать, может, тридцать лет назад, хотя, правда, сделали мы это без вашего согласия. Но так учили нас жить отцы наши, и отвыкать от этого трудно, а потому защиты от нас вы не получите.

Давайте подведем итоги. Не явствует ли из всего сказанного, что причина всех войн кроется в недостатке доброжелательности, что белые всегда были агрессорами и войны, жестокость и кровопролития являются результатом их собственных действий, а не исходят от индейцев? Вы слышали когда-нибудь, чтобы индейцы обидели тех, кто был к ним добр? Нет! И этому есть тысячи свидетельств. Мы часто слышим о военных столкновениях, вспыхивающих на границах. Происходит это потому, что там царит та же атмосфера недоброжелательности, что и здесь, в Новой Англии. Она сохраняется всюду, где есть индейцы, и в настоящее время нет закона, способного изменить ее. Что же следует предпринять? Правда, время от времени слабый голос поднимается в нашу защиту. Да, мы могли бы говорить о людях выдающихся, но их так мало, что голоса этих людей слышны лишь на небольшом расстоянии. Хотелось бы, чтобы эти голоса звучали подобно грому и люди действовали как на войне, борясь против бесчестных, унизительных принципов, которые лишают человека всех прав потому только, что он необразован и кожа у него другого цвета. Давайте установим законы, по которым каждый получит, что ему причитается, и тогда затихнут войны и люди обретут покой. Предоставьте индейцу его права, и вы можете быть уверены, что война прекратится.

Как вы видите, предсказания Филипа сбылись, и я провозглашаю этого одаренного природой человека величайшим из всех, кто когда-либо жил в Америке. И да пребудет так к вечному позору отцов пилигримов, которые никогда не смогут доказать обратное.

А теперь прочитаем молитву Господню на том языке, на котором говорил Филип.

Nu-chun kes-uk-qut-tiam-at-am unch koo-we-su-onk, kuk-ket-assoo-tam-oonk pey-au-moo-utch, keet-te-nan-tam-oo-onk ne nai; ne-yane ke-suk-qutkah oh-ke-it; aos-sa-ma-i-in-ne-an ko-ko-ke-suk-o-da-e nut-as-e-suk-ok-ke fu-tuk-qun-neg; kah ah-quo-an-tam-a-i-in-ne-an num-match-e-se-ong-an-on-ash, ne-match-ene-na-mun wonk meet-ahquo-antam-au-o-un-non-og nish-noh pasuk noo-na-mortuk-quoh-whonan, kah chaque sag-kom-pa-ginne-an en quteh-e-het-tu-ong-a-nit, qut poh-qud-wus-sin-ne-an wateh match-i-tut [36].

Заканчивая, мне, недостойному оратору, хотелось бы выразить благодарность за ваше доброе внимание и заверить, что мы признательны за любую помощь в утверждении справедливости. И вы, и я должны радоваться тому, что нам не приходится отвечать за преступления отцов наших, и неправильным будет взаимно упрекать друг друга. Мы можем лишь сожалеть и избегать подобного.

Пусть мир и справедливость отныне навсегда будут запечатлены в сердцах наших. Этого желает вам бедный индеец.