Валентин Черных

ЖЕНСКАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

СБОРНИК

ЖЕНЫ И ЛЮБОВНИЦЫ ECONOMIC ANIMAL (ЭКОНОМИЧЕСКОГО ЗВЕРЯ)

Роман

В буфете гостиницы он взял яичницу с колбасой и чашку кофе. Обычно кофе он не пил — то возбуждение, которое якобы давало кофе, к нему никогда не приходило, но сегодня у него был необычный день — он возвращался домой.

Наверное, он выделялся среди постояльцев гостиницы в рубахах навыпуск, белесых джинсовых польских куртках или мятых тяжелых пиджаках, которые носились и зимою, и летом. На нем был светло-серый летний итальянский костюм, темно-синий галстук в голубую полоску в тон рубашке. Он умел одеваться, и это подтверждали взгляды женщин. Его всегда поражала способность женщин мгновенно, одним взглядом заметить и безукоризненную складку на брюках, и носки, и галстук, и хоть и недорогие, но модные в этом сезоне небольшие плоские электронные часы.

Он поднялся в свой номер, взял собранный еще вечером чемодан. В холле гостиницы он сел в кресло, до прихода машины оставалось пять минут. Он закурил — губернатор из молодых, возможно, не курит, и ему не хотелось, спросив разрешения закурить, получить вежливый отказ. Начиналось его возвращение домой.

Раньше ему вообще казалось, что люди уезжают из дома только для того, чтобы вернуться и пройти в светлом костюме (деревенские покупали только черные и коричневые), или в темно-синем мундире летчика с золотыми погонами и голубыми петлицами, или в белом морском кителе с кортиком на подвесках.

Проходы по улицам были обычно два раза в день: ближе к полудню, когда шли в магазин за водкой к обеду, и вечером, когда шли в кино и на танцы. И если кто пропускал полуденный проход приезжего, то шел вечером к клубу, чтобы посмотреть на хорошо отглаженное военное сукно с вытесненными на латуни эмблемами танков, пушек, якорей.

Те, кто приезжал, все еще считались деревенскими, но женщин они привозили уже не деревенских, почему-то чаще всего блондинок. Ему долго казалось, что все городские женщины — блондинки, только потом он понял, что они — крашеные, потому что через несколько лет стали привозить рыжих. Приезжие женщины никого не стеснялись, ни младших, ни старших, днем они загорали на огородах, а одна даже к колодцу ходила в купальнике, наверное, считала, что деревня для того и существует, чтобы ходить раздетой.

Он много раз представлял, как вернется домой с блондинкой, как пройдет с нею по деревне и как она будет улыбаться накрашенными губами родственникам и знакомым. То, что он после стольких лет отсутствия возвращался один, было ненормально.

Черная губернаторская «Волга» подошла к гостинице ровно в девять. Конечно, он мог поехать на рейсовом автобусе, но он давно себе внушил, что вернется домой на черной «Волге», и, когда узнал, что в его район собирается губернатор, специально задержался на два дня в областном центре, чтобы в деревню приехать вместе с губернатором, все-таки он работал в министерстве в Москве.

Шофер положил его чемодан в багажник, но, когда он попытался сесть на заднее сиденье, предупредил:

— Садитесь спереди. Он ездит только на заднем и не любит, чтобы кто-нибудь с ним сидел рядом.

Они подъехали к резиденции губернатора, бывшему зданию обкома КПСС, губернатор вышел из подъезда ровно в десять минут десятого, как они условились накануне. Это было что-то новое, сколько он помнил, все и всегда опаздывали. Губернатор улыбнулся ему. Он помнил губернатора по институту. Тот учился тремя курсами выше на зоотехническом факультете. Если бы он не уехал, то, наверное, смог бы сделать такую же карьеру, но кто тогда мог знать, что такая четко налаженная система рухнет в три дня августовского путча.

Губернатор просматривал бумаги, разложив их на заднем сиденье. Он знал все о губернаторе: после окончания института год зоотехником в совхозе, потом год уже директором совхоза, три года председателем райисполкома, после первого путча примкнул к демократам, в прошлом году избрали губернатором.

Некоторое время он рассматривал окрестности, вспоминая знакомые места. Когда он учился в институте, деньгами ему родители помогать почти не могли, поэтому раз в две недели он ездил из областного центра домой в деревню и заполнял рюкзак и сумку картошкой, салом, грибами, вареньем, всем, что могла дать деревня.

Губернатор, закончив просматривать бумаги, спросил о последних московских театральных постановках. В театры он ходил, но не на премьерные спектакли, а когда билеты дешевели. Он начал пересказывать содержание спектаклей, но губернатор их видел, он не учел, что губернатор часто бывает в Москве в Совете Федерации, а им всегда бронируют места на самые лучшие спектакли. И выходило, что он, житель столицы, не видел последних спектаклей и еще не скоро увидит, у него не оказалось даже этого преимущества.

И тут они въехали в деревню. Он показал дом, у которого надо остановиться, и пригласил губернатора выпить чаю, пусть все в деревне знают, что у них в доме был губернатор. Но губернатор опаздывал на совещание в райцентр и, поблагодарив, отказался. Машина развернулась, набирая скорость, и за несколько секунд вылетела за пределы деревни. И никто не видел, что он приехал с губернатором: сенокос, все на полях. Он прошел в дом. В сенях пахло сырым, только что вымытым полом. Ничего не изменилось, будто он не уезжал, так же висели заготовленные для бани березовые веники, на лавке стоял накрытый марлей новый сепаратор, который ничем не отличался от старого, отец предпочитал проверенные временем модели.

Мать всплакнула, он приготовился ее утешать, но она быстро успокоилась сама и засуетилась, выставляя на стол творог, присоленное сало, прошлогодние маринованные грибы, бутылку местной водки с блеклой зелено-желтой этикеткой. Он разлил водку по граненым рюмкам, эти рюмки он помнил с раннего детства — или они никогда не бились, или мать покупала точно такие же. Водка оказалась плохой и к тому же теплой. Мать так и не купила холодильник, и, когда он спросил — почему, она объяснила, что холодильник им ни к чему: мясо засаливают, яйца и молоко сдают, масло она сбивает один раз в две недели, а за две недели ни один продукт в леднике не портится. Мать не пользовалась даже электрическим утюгом. Зачем, если плиту надо топить каждый день — и для себя варить, и для свиней, к тому же электрический утюг — легкий, а чугунный — тяжелый, один раз проведешь и все отгладишь. Электричество тратилось только на телевизор и три лампочки в комнатах.

— Ты в отпуск или как? — спросила мать.

— В командировку.

— А Татьяна приедет?

— Мы развелись с Татьяной.

Сейчас скажет: и слава богу! Мать боялась приезда Татьяны. Как объяснить в деревне, что жена старше сына на двенадцать лет и раньше ее, свекрови, может стать бабушкой — ее дочь от первого мужа уже вышла замуж.

— Может, так оно и лучше, — вздохнула мать. — А как вы теперь живете, в какой квартире?

— Квартиру мы разменяли, у меня комната в коммунальной квартире.

— И то ладно, крыша над головой есть. Не везет тебе с женщинами, сынок. Надо было брать свою, деревенскую.

— Может, еще возьму.

— А кто на примете?

— А кого посоветуешь? Я же давно в деревне не был. Кто из знакомых остался?

— Знакомые твои уже по трое детей нарожали, кто уехал, а кто и спился. Но уже молодые подросли.

— Тогда будем выбирать из молодых.

Мать внимательно посмотрела на него — всерьез разговаривает или отшучивается? На всякий случай поджала губы.

— Тебе жить…

— Мне, — согласился он. Ни с матерью, ни с отцом он никогда не говорил о женщинах. Они ничего не знали о его первой женщине, хотя вся деревня о ней знала.

Первой его женщиной была Тонька Хворостова. Он не помнил ее по школе. Когда он пошел в первый класс, она закончила восьмилетку и несколько лет работала радиомонтажницей в областном центре. Домой к матери приезжала только на праздники.

Она была взрослой, не такая, как его мать, но все равно взрослая. Она приехала хоронить свою мать, которая работала почтальоном, любила выпить и однажды зимой, выпив, замерзла, не дойдя до дома. Похоронив мать, Тонька осталась в деревне — что-то у нее, вероятно, не заладилось на заводе в городе — и стала вместо матери разносить письма и пенсии. Тонька тоже любила выпить, зарплаты почтальона не хватало, огородом она не занималась, и поговаривали, что она дает мужикам за деньги. И хотя замужние бабы внимательно за нею следили, ни одного скандала устроить не удалось, дом Тоньки стоял на окраине деревни, рядом с лесом, и пройти к нему, особенно в темное время, было легко: в деревне освещался только магазин.

Каждую осень школьников отправляли на картошку. И хотя колхозные поля были рядом с деревней, председатель селил их в школьном интернате, где по вечерам устраивались танцы, а кормили их почти городской пищей: на первое лапша с курицей, на второе котлеты, на третье компот. Кур в деревне резали только на праздники, резать курицу, которая несет яйца, — полная бессмыслица, поэтому курятина в деревне считалась деликатесом.

— Хочешь сходить к Тоньке? — спросил его однажды Сашка Стругалев, он с ним учился в одном классе.

— А как? — спросил он.

— Ногами, — ответил Стругалев. — Но надо двадцать пять рублей, бутылку вина и шоколадку.

Его поразила сумма. За двадцать пять рублей можно купить брюки или вполне приличные ботинки, а если добавить пятерку, то и румынский пиджак. Чтобы получить двадцать пять рублей, мать должна была сдать несколько десятков яиц. Таких денег у него никогда не было. Когда он уезжал на спортивные соревнования в райцентр, мать давала два рубля: на восемьдесят копеек пообедать в столовой, и еще оставалось на лимонад и конфеты.

— У меня нет таких денег.

— У меня тоже, — ответил Стругалев. — Надо заработать.

— А как же?

— Как все.

Они возили картошку в хранилище на подводе и продали несколько мешков пассажирам на остановке рейсового автобуса, достали свои заначки, по десятке каждый. Через неделю они набрали пятьдесят шесть рублей, хватало расплатиться и еще осталось на две бутылки портвейна и две шоколадки «Аленка». Уже вечером Стругалев сообщил:

— Я с нею договорился на сегодня.

— А как договорился?

— Запросто. Сказал, что сегодня после десяти зайду.

— А она что сказала?

— Двадцать пять рублей, вино и шоколад.

— Так и сказала?

— Она же блядь. А бляди цену назначают сразу. Еще я с Мишкой Яблоковым из десятого поговорил. Он совет дал. Когда первый раз с женщиной, то сразу кончаешь, поэтому, прежде чем к ней идти, надо дурную кровь спустить.

— Как?

— Обыкновенно. Подрочить и спустить, тогда получается долго, а то платить за минуту четвертак — слишком дорого получается.

— Ты ей скажи про меня.

— Я с ней договорюсь о тебе на завтра.

Он занимался онанизмом, но редко, потому что прочитал в книжке «Мужчина и женщина», что онанизм вреден, особенно для молодого организма, и что впоследствии можно стать импотентом.

Сашка вернулся в интернат в три ночи.

— Расскажи, — попросил он.

— Все нормально. Легла, раздвинула ноги. Дело нехитрое. А второй раз дала бесплатно.

— Как премию?

— Может, как премию, может, ей понравилось со мною.

— А о чем говорили?

— Ни о чем. Я ее насчет тебя предупредил. Дверь будет открыта.

Весь день он думал, как все произойдет. Когда он подходил к ее дому, сердце сильно колотилось от страха, что его увидят, или у него ничего не получится, или она передумает. Дверь оказалась незакрытой. Тонька сидела на диване, укрывшись платком, и читала. Он поздоровался. Увидел, что шторы плотно закрыты, и стал успокаиваться. Достал портвейн, деньги, шоколадку. Тонька встала, сбросила платок и оказалась в ночной прозрачной нейлоновой сорочке, через которую была видна грудь и даже темный низ живота.

— Ну и мужик пошел, — сказала она. — Никакой фантазии. Если шоколад, так только «Аленка».

— Другого в магазине не было.

— Мог бы и в райцентр съездить. В следующий раз обязательно принеси другой шоколад, я люблю «Гвардейский».

Он сразу прикинул, что следующий раз будет нескоро: чтобы набрать двадцать пять рублей, нужно время.

Тонька налила портвейн в два фужера.

— Обычно мужчина сам разламывает шоколад.

Он сдернул обертку и разломил шоколад.

— Делается это так, — и она разломила шоколад на мелкие кусочки. — Сколько у тебя было женщин?

— Ни одной.

— За обучение надо бы брать дополнительную оплату.

Он испугался, у него не было ни одного лишнего рубля. Тонька, улыбаясь, наблюдала за ним, потом встала, потянулась, платок упал, она не стала его поднимать и пошла к кровати. Сдернула покрывало, взбила подушки и сбросила сорочку. Он стал поспешно раздеваться, запутался со шнурками ботинок, рванул их, подумал, что в доме нет запасных, и пошел к кровати.

Он лег с самого краю. Тонька наклонилась над ним и сказала:

— Когда идешь к женщине, надо мыться.

— Баня только в субботу.

— На плите чайник с теплой водой и таз. Помой под мышками, между ног, чистое полотенце рядом с рукомойником.

Он стоял в тазу, держал чайник, боясь забрызгать пол. Она подошла, он закрыл свой низ ладонью, она рассмеялась, взяла у него чайник.

— Не бойся, я потом подотру, давай полью.

Пришлось подставить обе ладони. И тут у него начал подниматься. Тонька, уже смеясь, подала полотенце. Он бежал в кровать, как в убежище. Она легла рядом, вначале еще прохладная, но скоро стала горячей. Он лежал и молчал, не зная, что делать дальше, понимая, что этого за него никто не сделает, но все не мог решиться. Тонька вздохнула, помогла ему, и все получилось, но очень быстро, почти мгновенно. Он лежал рядом, и ему было хорошо, он гордился собою и жалел, что об этом не может рассказать отцу и матери, ведь он стал мужчиной, он так давно мечтал об этом, представлял, как это будет. Все, конечно, произошло не так, но это и не важно — как, он перестал быть мальчиком и добыл себе женщину сам, пусть за деньги, но деньги достались нелегко. Он радовался, как радовался, когда за диктант получил пятерку, впервые правильно проставив все запятые.

— Ты чего молчишь? — спросила Тонька.

— А о чем говорить? — ответил он и почему-то добавил: — Дело сделано.

Наверное, в ту минуту он так думал, но говорить об этом не следовало.

— Если сделано, иди гуляй! — Тонька подтолкнула, и он едва не вывалился из кровати. Но одевался он не торопясь. Надо было, наверное, сказать «спасибо» и «до свидания», но он не знал, говорят ли за это «спасибо», если уплачено, но «до свидания» все-таки сказал, ничего не услышав в ответ.

— Бесплатно второй раз дала? — спросил Сашка, как только он вернулся.

— Нет. А тебя мыться заставляла?

— Заставляла.

— Чего ж не предупредил?

— Я забыл. А правда, она смешливая?

— Не заметил.

— Ты что! Я ей рассказывал, как мы картошку продавали, чтобы заработать на нее, она так хохотала. А ты чего ей рассказывал?

— Ничего.

— Как же так? Спроси любого мужика, он скажет, что бабу надо обязательно развеселить, интересные случаи рассказать или что из прочитанного.

— А чего же ты меня и об этом не предупредил?

— Я думал, ты знал, об этом все знают.

Он тогда впервые задумался: как привлечь внимание женщины и как удержать его, если за это не заплачены деньги, но вдруг произошло то, о чем он только читал в книгах. Он влюбился.

ВТОРАЯ ЛЮБОВНИЦА

Он запомнил тот День. Осталось впечатление, как от праздника. Она вошла в класс первого сентября. Настроение у всех приподнятое, все-таки последний, десятый класс, они самые старшие в школе, и никто уже не пришел в школьной форме. Такая была традиция.

Она поздоровалась, сказала, что ее зовут Мариной, что она приехала с Украины, что ее мать работает заведующей молокоприемным пунктом, улыбнулась и спросила:

— Где мне можно сесть?

Класс молчал. Черноглазая, темноволосая, она отличалась от их светловолосых, светлоглазых девчонок. И хотя те к десятому классу округлились и у всех появились очень заметные груди, у нее грудь была больше, чем у них, и вообще она казалась молодой женщиной: если бы она вошла в класс после звонка, ее можно было бы принять за молодую учительницу.

Как при решении трудной задачи, зашевелились губы у Витьки Васильева, и он понял: или сейчас, или он уже никогда не решится, потому что это сделает Васильев.

— Если не возражаете, то можете сесть здесь, — и он показал на место рядом с собою.

Он тогда подумал, что, если она все-таки сядет с кем-нибудь из девчонок, все, конечно, посмеются над ним, но это скоро забудется. И вспомнят, если она начнет дружить с кем-то из ребят, а не с ним.

Она решала не больше двух секунд, он даже захотел, чтобы она не села рядом с ним, лучше исключить все отвлекающее в этот последний год: он собирался поступать в институт. Но она сказала: «Спасибо» — и села рядом. Он увидел, что у нее от пережитого вздрагивают пальцы, она ведь тоже принимала решение. Он улыбнулся ей ободряюще, и она улыбнулась ему. Поцеловать ее он решился через несколько месяцев, под Новый год, когда провожал со школьного вечера. Но драться за нее пришлось значительно раньше. Школу, как всегда, бросили на уборку картошки. На этот раз их поселили километрах в двадцати от центральной усадьбы в маленькой деревушке в бывшей начальной школе, которую закрыли, потому что за последние пять лет в этой деревне родились только два ребенка.

Первый день работы в поле школьники отметили традиционно. Купили несколько бутылок портвейна, танцевали под радиолу, и на танцах Васильев начал задираться. У классной доски Васильев соображал туго и медленно, и учителя, и Васильев знали, что в институт он поступать не собирается, поэтому ему ставили тройки и даже не читали нравоучений. Невысокий, широкогрудый, некрасивый, он привлекал девчонок своей надежностью и основательностью. У деревенских девчонок, как и у их матерей, была своя шкала ценностей, по которой определялся будущий супруг. То, что Васильев плохо учился, ходил в мятых штанах, не делало его хуже, его даже больше ценили: такой не оторвется от деревни, на такого не позарятся другие.

Сейчас он уже не помнил, как задирался Васильев, осталось только ощущение, что его оскорбляли обидно и грубо. Его ответ, даже самый удачный, ничего не изменил бы, потому что Васильев вызывал его на драку, драка всегда была единственным разрешением спора, он понимал, что без драки ему не обойтись, а драться ему не хотелось. Все притихли, ожидая, что он предпримет, все знали, что он никогда не дрался и против Васильева ему не устоять. Конечно, он был не слабее других, с детства помогал отцу в тяжелых деревенских работах, на уроках физкультуры выполнял необходимые по программе упражнения не хуже других. Васильев выполнял лучше, он был сильнее всех в классе, ему даже нравились самые трудные упражнения на брусьях и перекладине. Директор приобрел для школы несколько пар боксерских перчаток, мешки и груши для тренировок, но тренировать было некому. Васильев достал учебник по основам физической культуры, в котором объяснялись основные приемы бокса на силуэтах спортсменов, и разучивал эти приемы, отрабатывая удары на мешке, набитом опилками. Официально в соревнованиях Васильев никогда не участвовал, но однажды к местным в клубе стали приставать парни из ПМК — передвижной механизированной колонны. Васильев встал в боксерскую стойку, и через несколько секунд двое оказались на полу, к одному даже пришлось вызывать фельдшера, парень получил легкое сотрясение мозга и сутки отлеживался в медпункте.

По всем данным он не мог победить Васильева. Тот был сильнее, тяжелее, хотя бы по учебнику знал основные боксерские приемы и обладал сокрушающим ударом.

Но у него был опыт отца. Отца в деревне мужики побаивались и драться с ним избегали, потому что если он дрался, то всегда побеждал. Как-то он спросил отца:

— Почему с тобою боятся драться? Ты ведь не самый сильный в деревне?

— Не самый сильный, но самый оголтелый.

— А что такое оголтелый? — спросил он.

— Помнишь, к нам прибился кот? Наш Мухтар бросился на него. Обычно кот убегает от собаки, а этот не только не побежал, а напал на собаку и расцарапал ему нос. С тех пор Мухтар перестал замечать кота, потому что кот оказался оголтелым. Оголтелость — это когда противник понимает, что ты не отступишь, что будешь драться всегда: сегодня, завтра, послезавтра. Оголтелость завораживает, оголтелости боятся, потому что оголтелость — это всегда не по правилам: ты должен сдаться, а ты не сдаешься. Ты должен отступать, а ты наступаешь.

И по правилам, и по логике Васильев должен был его победить в том поединке, но не победил. Васильев встал в стойку, закрыл подбородок плечом, вытянул вперед левую руку. В боксе дерутся руками, а он ударил Васильева ногой под колено, а когда Васильев опустил от неожиданности руки, ударил кулаком, разбив одним ударом нос и губы. От ярости и обиды Васильев забыл все приемы и бросился на него, а он снова ударил его ногой. Он не помнил, сколько продолжалась эта драка, потом ребята рассказывали, что дрались они долго, и, когда все поняли, что ни он, ни Васильев не отступят и поэтому не будет ни победы одного, ни унизительного поражения другого, а это уже не интересно, их растащили.

Марина застирала его окровавленную рубашку. Утром учителя, увидев их разбитые лица, устроили разбирательство, но ничего выяснить не смогли. Оба споткнулись и разбили лица. С тех пор танцевал с Мариной только он, он завоевал это право. Васильев сделал еще одну попытку подраться, но теперь и у него появились сторонники, раньше против Васильева никто не решался выступать, а кто пытался, бывал бит Васильевым. Теперь ранее обиженные перешли на его сторону. И учителя признали его право, правда не без иронии.

— Если это любовь, — говорила учительница математики, — то помоги ей разобраться в тригонометрических функциях.

И он помогал. Марина соображала туго, и он, понимая, что отрывает время от своих занятий, объяснял ей, окончательно решив для себя, что никогда не будет учителем, потому что учить — значит передавать свои знания, ничего не получая взамен, а это самое бессмысленное дело — все только от себя и ничего себе.

То, что происходит между мужчиной и женщиной, случилось у них через полтора года, когда он стал студентом. Он поступил в сельскохозяйственный институт в областном центре, Марина завалила экзамены в педагогический и устроилась работать на маслозавод в райцентре. Васильев тоже не поступил в институт, и осенью его призвали в армию.

Из института он, естественно, писал Марине письма. И она ему писала. Они договорились, что она приедет к нему на ноябрьские праздники. Он собирался снять комнату, понимая, что без комнаты не обойтись, в общежитие посторонних не пускали, к тому же первокурсники жили вчетвером в комнате. Праздники приближались, а он все никак не мог договориться о комнате, на несколько дней никто не хотел сдавать, даже на окраинах. Он все надеялся — что-нибудь да подвернется, но ничего не подвернулось, время приезда приближалось, а он не решался написать, чтобы она не приезжала.

И наступило утро, когда она приехала. Он ее встретил, пожал руку, поцеловать на людях не решился, и они пошли в общежитие. Марина привезла варенье и грибы, он нес тяжелую сумку, надеясь, что проведет Марину в общежитие, но не провел. Вахтером была еще нестарая женщина, она недавно вышла на пенсию, очень дорожила должностью вахтера и строго соблюдала все инструкции коменданта.

Он занес грибы и варенье к себе в комнату, и они с Мариной снова пошли гулять по городу. Рестораны еще не открылись, и они позавтракали в кафе, в котором кроме кофе с молоком и пирожков с картошкой ничего не было. Потом он купил билеты в кино, они посмотрели фильм и снова ходили по городу. Он рассказывал об учебе, Марина явно не очень его слушала, поглядывала на дома, он догадался, но спросить постеснялся. Марина не выдержала и спросила:

— А в городе есть где-нибудь туалеты?

Он знал, что туалеты есть на железнодорожном вокзале, и они поехали на вокзал с тремя пересадками: на троллейбусе и двух автобусах. Ехали уже молча, не разговаривая.

После вокзала они снова приехали в центр города, чтобы пообедать в ресторане. Но в одном зале ресторана гуляла свадьба, другой был заполнен семейными парами с детьми. К тому же начался дождь, и стоять перед рестораном в очереди Марина не захотела. Они снова сходили в кино, в другой кинотеатр, на другой фильм. Он этот фильм видел, но не сказал об этом Марине. Когда они вышли из кинотеатра, она спросила его:

— Тебе понравился фильм?

— Очень! — сказал он.

— Я этот фильм видела, — призналась Марина. — И рада, что он тебе понравился. Не так уж у нас все и плохо.

— Пойдем в гостиницу! — предложил он, хотя ни разу не был в гостиницах и видел только в кино, как туда поселяются.

— Пойдем! — обрадовалась Марина. — А то у меня уже ноги не ходят.

Они приехали в гостиницу. Он подошел к стойке администратора и спросил:

— Можно снять номер?

Администратор, крашеная, ярко-рыжая, лет пятидесяти, спросила:

— Кто поселяется?

— Она, — он показал на Марину.

— Есть место в трехместном, — сказала администратор.

— Мне все равно, — согласилась Марина.

— Паспорт, — сказала администратор.

У Марины паспорта не оказалось.

— А можно на мой? — спросила он.

— Нельзя, — сказала администратор.

Они вышли из гостиницы, дождь стал еще сильнее. Марина молчала. Если бы она устроила истерику, стала его обвинять, что он ничего не может, он, наверное, ответил бы ей: да, не может, он всего два месяца в городе, а за два месяца никто ничего не сможет, и еще, может быть, он назвал бы ее раззявой, деревенщиной, которая даже не знает, что, если едешь в город, надо брать с собой паспорт, но Марина молчала.

— Съездим на вокзал, — предложила она. — Посмотрим, когда поезд?

И они снова поехали на вокзал. Поезд на райцентр был через два часа, и они решили подождать. Сели на вокзальную скамейку, Марина расстегнула молнии на сапогах, вытянула ноги и закрыла глаза. Он не знал, спала ли она или думала, может быть, она ждала, что он заговорит, но он молчал, решив, что это их последняя встреча, такое не прощают, хотя вроде ничего особенного и не произошло, просто он не мог снять комнату, а как ее снимешь, не будешь же обходить дом за домом, а городских знакомых у него еще не было. Потом они прошли с Мариной на перрон.

— Пока, — сказала она.

— Пока, — ответил он.

Раз уж все кончено, он не стал ждать, пока отправится поезд, кому нужны эти размахивания рукой вслед уходящему вагону, как это обычно делают герои в кино.

Он вернулся в общежитие и лег спать. И снова началась учеба. Когда пришло письмо от Марины, он положил его в портфель и открыл только вечером, оттягивая неприятный момент, чего уж приятного, если тебя наверняка обзывают всякими уничижительными словами. Но письмо оказалось трогательным и нежным. Марина писала, что ей понравилась поездка и что он возмужал, и она его любит по-прежнему и ждет. Она не поедет на Новый год в деревню, а хозяйка, у которой она снимает комнату, уезжает к дочери в Ленинград, и они два дня новогодних праздников могут провести вдвоем.

Он еще раз перечитал письмо, пытаясь найти раздражение или недовольство, ведь она не могла не понять, что он оказался мальчишкой, который ничего не может организовать, но успокоил себя, решив, что рядом с ним живут точно такие же и они наверняка, как и он, не смогли бы снять комнату. У него улучшилось настроение, он стал даже смелее с девушками, если он нравится одной, значит, может нравиться и другим. До этого дня он не знакомился с девушками с других факультетов, на их курсе на факультете механизации сельского хозяйства учились только три девушки, их разобрали на первых же танцах. Больше всего девушек было на экономическом и зоотехническом факультетах. Экономисты устроили танцы перед самым Новым годом. Он пошел туда.

Вначале, как в сельских клубах, девушки расположились у одной стены, парни — у противоположной. Первые два танца он простоял, наблюдая. Ему понравилась стройная, в тонком вязаном платье девушка, похожая на Марину. Он давно заметил, что ему нравились девушки, похожие на Марину, темные, смуглые, может быть, потому, что он был белесым, неярким блондином с размытым, без четких линий, лицом и это лицо ему не нравилось. Он не рискнул пригласить понравившуюся девушку, а пригласил ту, которую пока никто не приглашал. Девушка хорошо танцевала и, когда объявили белый танец, пригласила его, и они уже танцевали весь вечер. Звали ее Аленой, наверняка Алена в паспорте записана обычной Еленой, подумал он, но уточнять не стал. Он проводил ее до дома, она оказалась городской и жила в самом центре. В подъезде они поцеловались, и Алена пригласила его на Новый год, она собирала компанию у себя дома. Он пожалел, что уже написал Марине о своем приезде, и сказал, что едет к матери в деревню, что было почти правдой: он должен был заехать домой за продуктами. На следующий день на него как-то странно посматривали ребята.

— В чем дело? — спросил он.

Ему объяснили, что Алена — дочь начальника областного управления сельского хозяйства и что ее отец — доктор сельскохозяйственных наук — заведует кафедрой в их институте, и теперь ему обеспечено самое лучшее распределение или даже аспирантура.

— Я этим воспользуюсь, — пообещал он.

Если раньше он предпочитал отмалчиваться, то теперь научился отвечать сразу. Перед поездкой он колебался, что купить Марине — торт или апельсины? Торт в квадратной нелепой коробке не влезал в портфель, как будто эти коробки делали специально, чтобы все знали: человек идет в гости. Он купил апельсины, простояв за ними в очереди четыре часа.

Поезд в райцентр шел один раз в сутки, поэтому Марина знала, когда он может приехать. Ему и хотелось, чтобы Марина его встретила, но были и опасения, как бы знакомые, а они могли оказаться на вокзале, не подумали, что дело решенное и он женится на ней, о женитьбе он в то время не думал.

Когда поезд подходил к райцентру, он перешел в последний вагон, чтобы выйти в конце платформы. Пока он дойдет до вокзала, местные уже разойдутся. Так и получилось. В райцентре сошло с десяток пассажиров. Пока он шел, на перроне осталась только Марина и дежурный по станции. Марина растерянно оглядывалась, поезд уже тронулся, когда она увидела его. Она бросилась к нему, обняла, поцеловала.

— Счастье-то какое! — сказала она. — Я уже думала, ты не приедешь. Пойдем погуляем! На Красноармейской повесили гирлянды из лампочек, совсем как в большом городе.

— Я устал, — сказал он. — Пойдем сразу к тебе.

И она поверила, хотя как можно устать за три часа дороги. А ему не хотелось лишний раз попадаться на глаза знакомым. Теперь он стал взрослым, ему исполнилось восемнадцать лет, он мог жениться, а девушка — выйти за него замуж, но жена в его планы не помещалась. Надо снимать квартиру, а на ее оплату стипендии не хватит, и вообще, женитьба — скучная определенность, а он еще с шестого класса мечтал переехать в Москву, когда вместе со школьной экскурсией побывал в столице. Один из мужиков их деревни несколько лет прожил в Москве, и теперь у него и кличка была Москвич. Однажды он спросил у него:

— А как жилось в Москве?

— Хорошо жилось, — ответил Москвич. — Каждый день можно было купить свежую колбасу, я особенно любил чайную, так и тает во рту. А конфет — три десятка сортов, и водка хорошая, не сравнить с нашей местной.

— А чего не остался? — спросил он.

— А как останешься? — ответил Москвич. — Я за Москву зацепился после армии. Пять лет прожил в общежитии. Надоело. Пришла пора жениться и свой дом заводить.

— А в Москве нельзя было жениться?

— Можно, конечно, но не получилось. Любила меня такая же лимитчица, но прописки все одно не было.

— А прописку не москвичам не дают?

— Дают. Временную. А чтобы прописку постоянную получить, надо на одном месте десять лет повкалывать.

— И другого пути нет?

— Если только жениться на москвичке. Но они за нас, лапотников, замуж не выходят.

Если этот путь единственный, то Марина ему не помощница, ей самой надо помогать.

А пока Марина шла рядом. На ней было пальто, какие носили взрослые женщины: из серого драпа с черным каракулевым воротником, тогда каракуль стоил дешево.

Марина рассказывала о подругах с маслозавода, с нею работали две девчонки из их класса, они, как и Марина, в институт не поступили.

Комнату Марина снимала на улице, где в основном жили железнодорожники, невдалеке от станции, поэтому они пришли быстро.

Дом как дом, выстроенный по разумному стандарту, такие дома никто не проектировал, но строили все, и у его родителей был почти такой же. Небольшая прихожая, две комнаты, летняя веранда и кухня, комнаты, естественно, проходные. Первая комната зала, или гостиная — в разных семьях называли по-разному, — с диваном, круглым столом, большим фикусом в кадке, семейными фотографиями в рамках на стенах. Марина жила в гостиной. В углу стояла елка, украшенная гирляндами, с красной звездой на макушке. Он отметил, что крестовина, на которой крепилась елка, сделана недавно и сделана умелыми руками. Он спросил: кто делал? Она ответила, что знакомый по работе, и он впервые осознал, что у нее могут быть знакомые парни, которым она нравится, и они, может быть, даже ухаживают за нею.

Марина стала выставлять еду на стол. Он открыл шампанское, когда по радио начали бить кремлевские куранты. Они выпили и стали смотреть новогодний огонек. Потом они просмотрели концерт артистов зарубежной эстрады. К пяти утра телевидение закончило работу, диктор еще раз поздравил с наступившим новым годом, в доме напротив погасили свет.

Они посидели несколько минут молча.

— Я тебе постелю на раскладушке, — сказала Марина, не глядя на него.

— Не надо раскладушки, — сказал он.

— А ты для себя все решил? — спросила Марина.

— Я решил все, — ответил он.

Она медленно стелила постель, потом попросила его отвернуться. Он отвернулся, услышал, как стукнули каблуки сброшенных туфель, и сердце у него пустилось вскачь, как было только перед дракой с Васильевым. Когда он оглянулся, Марина уже лежала, почему-то отвернувшись к стене, наверное, не хотела его смущать. Он быстро разделся, лег рядом, прикоснулся к Марине, почувствовав свои холодные руки. Марина повернулась, обняла его, поцеловала, он хотел быть уверенным и спокойным, не таким, как первый раз с Тонькой, но все равно оказался суетливым и неумелым и к тому же сразу заснул и проснулся на рассвете. Марина еще спала, он впервые увидел ее обнаженной и удивился, что рядом с ним лежала взрослая женщина, хотя они были ровесниками. Он рассматривал ее большую грудь, громоздкие бедра. Такие женщины принадлежали только взрослым мужчинам, а он себя еще не чувствовал взрослым, он вдруг осознал, что она уже может рожать, может быть, она уже забеременела, конечно, когда-нибудь у него будут дети, но не так уж сразу, не скоро еще, когда он закончит институт.

Марина открыла глаза и прижалась к нему. И он уже ни о чем не думал. Он не торопился на этот раз, и Марина вдруг забилась под ним, будто хотела освободиться, потом затихла, и он понял, что она тоже счастлива.

— Я куда-то улетела, — сказала Марина.

— Куда? — спросил он.

— Я еще не знаю, — ответила она и уснула.

А он лежал рядом и знал, что он не скоро сюда приедет, а может быть, уже никогда не приедет, ему уже больше ничего не хотелось, произошло — и ладно, все замечательно, но из-за этого не стоит изменять свою жизнь.

Вечером она провожала его домой в деревню. Марина поссорилась со своей матерью и не ездила в деревню уже второй месяц, он мог бы остаться еще на день, отец обещал быть в городе в самом начале января, он забил борова и обещал привезти свинину на продажу. Но с Мариной говорить было не о чем, уже переговорили: кто поступил, кто не поступил, кто вышел замуж, кто ушел в армию. Об институте он не рассказывал, за четыре месяца учебы он и сам не многое узнал.

Через день он возвращался из деревни и не заехал к Марине. Он быстро прошел по райцентру, боясь встретить знакомых, и уехал в город.

Лена нашла его в тот же день, она пришла в общежитие и сказала, что взяла билеты в кино. После кино они погуляли по центральной улице, но он мерз в своем демисезонном пальто, и Лена это заметила, что его очень удивило.

— Зайдем ко мне домой, — предложила она. — Попьем чаю и согреемся, — хотя она не мерзла в своей длинной модной дубленке.

Он согласился. Лена познакомила его с матерью, стройной женщиной лет сорока, его матери было столько же, но она выглядела лет на десять старше. Мать Лены прошлась светлым, чуть прищуренным взглядом по его галстуку, костюму, ботинкам, наверное, она выискивала изъяны, просчеты вкуса, неаккуратность, чтобы потом обсудить их с дочерью. Она преподавала английский в педагогическом институте, жила целый год в Англии, проходила там стажировку и, как потом он узнал от Лены, очень гордилась тем, что может по одежде, по первым нескольким фразам определить, кто перед нею. Сейчас она явно испытывала затруднения. Она не могла не заметить, что на нем хороший немецкий костюм, югославские ботинки, французский галстук. Когда он сел, она осмотрела даже его носки, но и здесь он был защищен, он уже знал, что носки должны быть только темными или в тон галстуку. Отец и на этот раз оказался прав. Последние два года его учебы в школе мать сдала на приемный пункт райпотребсоюза сотни яиц и десятки килограммов клюквы. Потребительский союз давал возможность за сданное приобретать импортные дефицитные товары. Перед его поездкой в институт на экзамены они пошли с отцом в магазин и купили два костюма — немецкий и финский, три пары ботинок, демисезонное пальто и непромокаемую японскую куртку.

— Надо брать самое дорогое, — сказал отец. — Дорогое носится дольше, тебе этих костюмов должно хватить на пять лет, пока сам не начнешь зарабатывать.

Студенты предпочитали джинсы, свитера, куртки, он на лекции ходил в костюмах. Стирка рубашек в прачечной стоила дешево, один раз в месяц он отдавал костюм в химчистку, этому он научился у алжирцев, которые жили в общежитии. Однажды он заметил, что молодая преподавательница по химии рассматривает его галстук, ее явно что-то не устраивало в галстуке, он уже знал, что женщины зеркальны, по их реакции легко определялись свои просчеты. В тот день на нем был темно-синий в мелкую, едва заметную малиновую полоску костюм, он и галстук подобрал в синюю и малиновую полосу. Он очень радовался, когда купил этот галстук. Когда он видел мужчину в полосатом костюме, всегда смотрел на его галстук, но никакой закономерности не вывел. По-видимому, мужчин, даже доцентов института, эта проблема волновала мало, все носили галстуки, которые можно было купить в местном универмаге, выбирая неброские в полоску или горошек. Он пошел в библиотеку, заказал журналы мод и уже через полчаса вывел закономерность: к полосатому костюму полагался однотонный галстук или в мелкую декоративную клетку, но полосы на галстуке при полосах на костюме исключались. Он тоже исключил полосы на галстуке.

Теперь, когда его рассматривала мать Лены, он был защищен своей одеждой, одежда добавляла ему уверенности. Пока Лена ставила чай и переодевалась, ее мать начала задавать вопросы. Он понимал, что каждый ответ оценивается. И еще он знал: первое впечатление — во многом решающее, проиграв сегодня, он проиграет надолго. Потом, через много лет, он найдет и отточит десятки разных стереотипных ответов: для коллег, начальников, для рабочих, которыми он будет руководить, для женщин, которым хотел понравиться, для людей полезных и бесполезных, надоедливых, нахальных. Сейчас его спрашивали, и он должен был отвечать и рисковать. Он знал, что всегда лучше слушать, люди любят рассказывать о себе, но здесь от него почти требовали ответов.

— Понравился ли вам фильм? — спросила мать.

— Нет.

— Почему?

— А вам понравился?

— Да.

— Почему?

— Потому что Бергман — гениальный режиссер. Давайте договоримся: я буду задавать вопросы, а вы отвечать.

— Тогда это будет похоже на кино из жизни преступников. Когда преступник задает вопрос следователю, тот всегда говорит: здесь вопросы задаю я.

— Вы пришли в мой дом. Мне интересно, кого выбрала моя дочь.

— Более точные данные обо мне вы можете получить в отделе кадров. Об успеваемости — в деканате, о моральном поведении — у коменданта общежития.

— Перестаньте выдрючиваться, я вас ничем не оскорбила.

— Уже перестал, — подтвердил он. — И готов к ответу.

— Закомплексованная балда. — Она улыбнулась, он понял, что не проиграл, но и не выиграл тоже.

Через несколько дней была беседа с отцом Лены с обстоятельными вопросами о состоянии дел в их деревне. Что-то не устраивало в нем родителей Лены, но он еще не мог смотреть на себя со стороны, а его рассматривали взрослые и неглупые люди. Каким он им виделся? Нормальный деревенский парень, неплохо учится, в меру занимается общественной работой, скучноватый, пытается быть похожим на прилично одетых, мало начитан. На книги у него всегда оставалось мало времени. Его потуги казаться элегантным, умным, уверенным умные городские женщины распознавали довольно быстро, потому что элегантность, уверенность надо подкреплять деньгами, которых у него всегда было в обрез. Конечно, он хотел выделяться, но как стать непохожим на других, когда торговля завозила в областной центр два-три типа костюмов, в основном из Венгрии и Польши. И если накануне, всегда в конце месяца, в магазинах появлялась импортная одежда, то на следующий день в институте можно было встретить десятка три одинаковых костюмов и галстуков. И даже райпотребсоюзовские магазины не спасали. В первый же день занятий он увидел доцента в точно таком же костюме и галстуке, у них даже ботинки были одинаковые — немецкой фирмы «Саламандра». Потом он узнал, что родители доцента жили в деревне и тоже пользовались системой райпотребсоюза. А доцент с тех пор невзлюбил его.

Родителей Лены такие проблемы не волновали. Они по несколько раз в году бывали в Москве, один раз в три года выезжали туристами в капиталистические страны, каждый год — в социалистические по индивидуальному туризму, и Лена в свои семнадцать лет побывала с родителями в Польше, Болгарии и Венгрии. Все открытия, которые ему предстояло сделать, родители Лены получили от своих родителей, они не делали ошибок. Мать и отец Лены учились в Москве. Отец — в Тимирязевской академии, мать — в педагогическом институте. После учебы они вернулись домой, и мать начала преподавать в местном педагогическом институте, защитила кандидатскую диссертацию, съездила на стажировку в Англию. Отец начал преподавать в сельскохозяйственном институте, защитил кандидатскую диссертацию, поработал в обкоме партии инструктором, защитил докторскую и был назначен начальником управления сельского хозяйства и одновременно заведующим кафедрой. Лена рассказывала, что отца, возможно, очень скоро переведут в Москву в министерство, вначале начальником главка, а потом он станет заместителем министра.

— А потом министром, — предположил он. — Потом председателем Совета министров.

— Нет, — объяснила ему Лена. — Папа будет заместителем министра, потом ректором сельскохозяйственной академии и академиком ВАСХНИЛ.

— А если повезет, то министром-то он сможет стать! — настаивал он.

— Министрами становятся по-другому, — объясняла Лена. — Надо поработать в ЦК партии заведующим отделом или сектором, но чаще всего первый секретарь обкома становится секретарем ЦК, отвечающим за сельское хозяйство, после этого его назначают министром. Но папа говорит, что министр сельского хозяйства — это всегда мальчик для битья.

Все произошло так, как говорила Лена. На третьем курсе она перевелась в сельскохозяйственную академию и уехала с родителями в Москву. Ее отец стал начальником главка, потом заместителем министра, потом академиком и ректором академии.

Его тогда поразило, что девочка в семнадцать лет уже понимала, сколько на какую должность потребуется лет службы; по-видимому, разговоры о вариантах продвижения по должностям она слышала с детства и то, что для него еще долго оставалось если не тайной, то непредсказуемостью, для нее было просчетом вариантов. Просчитывался и вариант для него. Как только они поженятся, дед по матери, генерал-майор, и дед по отцу, председатель областного отделения Госбанка, подарят ей деньги — первый взнос на кооперативную квартиру. Он закончит институт, поступит в академию общественных наук, потом поработает в партийных органах, защитит докторскую диссертацию и уже сам решит, заниматься ли наукой или работать в правительственных органах. Но всего этого не произошло. Он, конечно, читал в книгах, что мужчины женятся, а женщины выходят замуж по расчету, но это происходило в прошлой жизни, в дореволюционной России, когда обедневшие дворяне женились на купеческих дочках, случалось такое и во Франции, и в Англии, и в Америке, где были очень богатые и очень бедные, но вокруг себя ничего такого он не видел. Правда, в их деревне жил красивый парень Мишка, он женился несколько раз на красивых женщинах и всегда привозил их в деревню показать родным и родственникам, но он был алкоголиком, и все жены от него уходили, и со всех работ его увольняли. Наконец он осел в деревне и, как говорили, выгодно женился на большой Нюрке, громоздкой, некрасивой старой деве, которая много лет была начальницей отделения связи. Она стабильно получала каждый месяц зарплату, держала двух коров, двух боровов, двадцать кур и столько же гусей. Она отправила Мишку в лечебно-трудовой профилакторий, где его вроде бы вылечили от пьянства, и он устроился кочегаром в котельную, но после первой получки запил, поэтому Нюрка его кочегарские деньги теперь получала сама, за это он поджег дом Нюрки, значит, и свой дом, его осудили, он отбывал срок и писал письма кочегарам, что когда вернется, то снова подожжет Нюркин дом, который она отстроила заново.

— Понять его можно, — вздохнул тогда отец, они только что вернулись с пожара, откуда милиционеры увезли Мишку в районный дом предварительного заключения.

— Как же это так! — возмутилась тогда мать. — Она ему столько добра сделала, от пьянства вылечила, отмыла, отстирала.

— Все верно, — согласился отец. — Нюрка — хорошая баба, но, если бы она все время у меня перед глазами была, я бы тоже запил или дом поджег.

— Что же вам, мужикам, тогда надо? — спросила мать.

— Что надо, мы почти никогда не знаем, а вот чего не надо, знаем всегда, — сказал отец.

Он тогда не понял, о чем говорил отец.

Провожая Лену домой, он целовался с нею, наверное, она думала, что вот так и начинается любовь, а может быть, и была влюблена в него. В перерывах между лекциями она бежала из соседнего корпуса, где располагался экономический факультет, чтобы увидеть его. Вечерами они гуляли, разговаривали, она рассказывала, он слушал и задавал вопросы, на которые сам не мог найти ответов. Например, почему так все хорошо и гладко получалось у ее родителей? Почему другие женщины, которые тоже заканчивали институты, не защищали диссертаций, не ездили на стажировку в Англию, не преподавали в институтах, а работали в сельских школах, одна учительница английского языка на всю школу? Почему другие мужчины не стали докторами наук, не руководили управлениями, не заведовали кафедрами, а работали зоотехниками, агрономами и бухгалтерами, в лучшем случае — главными агрономами и главными бухгалтерами?

— Потому что мои родители получили хорошее образование, — отвечала Лена. — Они закончили не местные, а московские высшие учебные заведения, в которых подготовка намного лучше.

— А почему именно твою мать послали на стажировку в Англию, ведь из города было еще девять претенденток?

— Потому что она не хуже, а даже лучше многих знала язык, у нее были статьи по педагогике и она была из хорошей семьи. Ее отец и мой дед — генерал. Когда ее посылали, все были уверены, она не останется за рубежом, дочери таких отцов не остаются.

— Дочери и не таких отцов остаются, — возразил он. — Например, дочь Сталина.

— Она не вполне нормальная психически. А моя мать нормальная. К тому же здесь оставались отец и я.

— А почему отец? — спрашивал он. — Городской, ни одного дня не работал в деревне, на земле, руководит всем сельским хозяйством области? Как он получил это право? Ведь нам на всех лекциях внушают, что надо пройти все ступени снизу, чтобы стать полноправным руководителем.

— Он прошел все ступени, только другие, — возразила Лена. — Он закончил аспирантуру и защитил диссертацию, поработал инструктором обкома партии, защитил докторскую диссертацию и стал начальником управления. Нормальный путь. Отец всегда был продвинутым. Он ездил в стройотряды, на втором курсе вступил в партию, был секретарем комитета комсомола в Тимирязевке. Он верно служил партии, и партия его продвигала. Кстати, тебе уже в институте надо вступать в партию, это первая ступень для тех, кто собирается делать карьеру.

Он начинал понимать, что существуют правила, обязательные для тех, кто хочет подниматься по ступенькам власти. Он хотел. И, однажды осознав это, понял, что чудес на свете не бывает и будущее надо готовить уже сейчас, и путь к этому чуду у него только через эту умненькую полную девочку, с которой ему было интересно говорить. Наверное, он с таким же интересом говорил бы и с приятелем, но таких умных приятелей у него пока не было.

Обычно он не принимал мгновенных решений, даже если ему хотелось купить понравившуюся рубашку, он выжидал, заходил в магазин несколько раз, и, если рубашка нравилась по-прежнему, он подсчитывал деньги, сколько осталось до стипендии, на чем он мог сэкономить, определял, нет ли трат, без которых не обойтись, и только после этого покупал.

Конечно, он и тогда понимал, что отношения с женщинами могут быть ни к чему не обязывающими, в конце концов, женщина почти всегда ждет предложений мужчины и, если они не поступают, относится к этому достаточно спокойно. Но в деревне все-таки сохранялась традиция: если ты начинал дружить, или, как раньше говорили, гулять, ты почти брал обязательство жениться. И он эту традицию опасался нарушать. Конечно, они целовались с Леной, она даже предлагала встретиться на квартире подруги, родители которой были в отпуске, а подруга на субботу и воскресенье уезжала на дачу к друзьям родителей. Он не рискнул. И в деревне, бывало, гуляли с одной, а женились на другой, но это по-прежнему осуждалось, и нарушивший деревенские законы был уже с клеймом человека неверного. Такой должен был уехать, а если оставался, ему это помнили всю жизнь. Он уже не проходил ни на одну выборную должность даже в сельсовете. Деревенские обычаи укрепились в партийном и государственном аппарате, наверное, потому, что партийные и советские руководители больше чем наполовину были из деревенских, аппарат вырабатывал свою охранительную этику. Развод тормозил карьеру, ведь если ты изменил женщине, ты можешь изменить и партии. Проректор их института не стал ректором, потому что разошелся с женой и женился на секретарше.

Однажды утром, не дожидаясь субботы, он вместо того, чтобы ехать в институт, вдруг свернул к железнодорожному вокзалу, взял билет и уже через два часа подходил к проходной маслозавода. Вахтерша, женщина лет шестидесяти в черной шинели, увидев его, набрала номер телефона и сказала:

— Пусть Маринка идет на проходную, ее студент приехал!

В райцентре о нем уже знали. Он разозлился на Марину. Совсем необязательно рассказывать об их отношениях всем. Он тогда еще не понимал, что эти отношения для женщины и есть самое главное в жизни. Через несколько лет он услышит сотни разговоров женщин о мужчинах, когда в его подчинении в совхозе будет более двух десятков женщин от двадцати до пятидесяти лет и все они будут рассказывать о мужчинах в подробностях, о которых мужчины не помнили, а для женщин подробности и были самыми главными. Мужчины подробностей избегали, почти никто не рассказывал о своей женщине, а если кто-то о ней заговаривал, обязанностью мужчины было остановить обсуждения всеми способами вплоть до драки.

Он ждал Марину у проходной, раздражение накапливалось, его разглядывали проходившие мимо женщины, ему даже показалось, что они выходят специально посмотреть на него.

— Чего они на меня пялятся? — спросил он у Марины.

— Им интересно, — ответила Марина.

Они шли по райцентру, Марина здоровалась со знакомыми, ему даже показалась, что Марина идет медленнее, чем всегда, может быть, для того, чтобы встретить как можно больше знакомых. В магазине она попросила бутылку самого дорогого крымского портвейна, и, когда он достал деньги, чтобы расплатиться, она громче, чем обычно, сказала:

— Не будем разорять студента!

И расплатилась сама. Бутылка вина высовывалась из ее сумочки. Могла бы упрятать и получше, но, наверное, это тоже было демонстрацией их отношений. И он решил, что больше к Марине не приедет, но приехал на следующей неделе и стал ездить каждую неделю. Он только боялся, что она забеременеет.

— Ты об этом не думай, — сказала она. — Я поставила спираль.

Непонятно как, но она угадывала его мысли.

— Это потому, что я тебя люблю, — объяснила Марина.

В институте он продолжал встречаться с Леной. Иногда он заходил к ней домой, когда не было ее родителей. Он избегал встреч с ее матерью, чувствуя, что она ему не верит. Он ощущал ее настороженную неприязнь, хотя внешне это ни в чем не выражалось.

За восемнадцать лет жизни у него был только один непримиримый враг — Васильев, но он победил его, вернее, не сдался в драке. Но драка — кратковременное усилие, а постоянно, каждый день, помнить, что есть человек, который тебя не любит и который воспользуется твоей слабостью или твоей ошибкой, чтобы безжалостно ударить, оказалось довольно трудным. Постоянное ожидание этого удара выводило из привычного равновесия. Однажды, когда Лена вышла из комнаты и они остались вдвоем, он спросил ее мать:

— За что вы меня так не любите?

— За все, — ответила она, будто давно ждала этот вопрос.

— И нет никакой надежды? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Ты даже спросил, как должен был спросить пошляк, именно этой фразой. Про таких, как ты, я все понимаю, это очень несложно — понимать таких, как ты.

— Нет, — ответил он. — Не понимаете и вряд ли когда-нибудь поймете.

Вошла Лена, и мать ей сказала:

— У нас наконец почти серьезный и даже интимный разговор. Ты можешь оставить нас вдвоем?

— А тебе не нужна моя помощь? — спросила Лена.

— Спасибо, нет. Я справлюсь, — ответила мать.

— Пожалуйста, будьте взаимовежливы, — сказала Лена и вышла.

— Видишь, — заметила ее мать. — Девочка хорошо воспитана. Другая на ее месте устроила бы базар: мол, я к этому имею отношение, я не хочу, чтобы за меня и без меня решали! Давай договоримся: ты отвечаешь на мои вопросы, я готова ответить на твои.

— У меня нет к вам вопросов, — ответил он. — Но готов выслушать ваше мнение о себе.

— Значит, готов выслушать? — она улыбнулась. — Ты хочешь этого, очень хочешь, потому что воспринимаешь себя всерьез как личность, равную нам, а может быть, даже в чем-то превосходящую. Ты услышишь мое мнение, хотя делать мне этого не надо. Я это знаю, но удержаться не могу. А тебе мой совет: никогда не высказывай отрицательного мнения о человеке самому человеку, потому что это не принесет пользы ни ему, ни тебе. Люди, когда о них говорят плохо, именно плохое не воспринимают, они сопротивляются, люди хотят слышать о себе хорошее, им надо, чтобы их хвалили, чтобы их любили и восхищались, а при восхищении можно высказать и замечания, умело и неназойливо. Только в этом случае к замечаниям прислушаются и, может быть, сделают выводы. Как видишь, я все понимаю, но удержаться не могу, — она достала сигарету из пачки, закурила. — Извини, — и протянула ему сигарету.

— Спасибо, — ответил он. — Я по-прежнему не курю.

— Молодец, — похвалила она.

А он, наблюдая за нею, моложавой, с красиво уложенной прической, в домашнем платье, облегающем стройное тело, вспомнил свою мать, ее ровесницу, уже стареющую, с грубыми мощными руками доярки. Конечно, если бы у него была мать, похожая на эту женщину, наверное, многое сложилось бы по-другому, у такой матери можно было многому научиться, а еще он подумал, что хорошо бы иметь такую жену.

— А может быть, не стоит ничего говорить? — вдруг засомневалась она. — Но уж очень мне хочется сказать все, что накопилось за это время. И страшно говорить. А если ты все-таки станешь моим зятем? Ведь после сказанного мы никогда не станем друзьями.

— Говорите, — сказал он. — Мы вряд ли станем друзьями. А ваши размышления мне, возможно, помогут.