Милан Кундера
Золотое яблоко вечного влечения
Мартин может то, что не получается у меня. Остановить, например, любую женщину в любом месте. Надо сказать, что за долгое время нашего знакомства я постоянно извлекаю из этой его способности пользу для себя, ибо люблю женщин не меньше его, но мне недостает его стремительной дерзости. Однако к недостаткам Мартина следует отнести то, что так называемое освоениеженщины иногда становится для него самоцелью, и он на этой виртуозности останавливается. Поэтому не без некоторой горечи временами сравнивает себя с форвардом, который бескорыстно наигрывает мячи партнеру, а тот потом забивает легкие голы, пожиная дешевый успех.
В понедельник после работы я ожидал его в кафе на Вацлавской площади, рассматривая толстую немецкую книгу о культуре древних этрусков. Несколько месяцев я ждал ее из Германии по межбиблиотечному обмену при содействии нашего университета и, получив наконец сегодня, носил с собою как реликвию и даже был рад, что Мартин заставляет себя ждать, и я могу полистать долгожданный том за столиком кафе.
Когда размышляешь об античной культуре, чувствуешь некоторую печаль. Возможно, в этом есть толика зависти к грустно-сладкой медлительности тогдашней истории: эпоха древнеегипетской культуры длилась несколько тысяч лет, античной Греции – почти тысячелетие. В этом отношении отдельная человеческая жизнь сопоставима с историей всего человечества: сначала погружена в жесткую медлительность, потом постепенно начинает ускоряться – чем дальше, тем быстрее. Мы с Мартином грешным делом оказались в той фазе жизни, когда дни, месяцы и годы проходят в сумасшедшей спешке. Два месяца назад Мартину уже стукнуло сорок.
Но, как утверждает Мартин, все зависит от сопротивляемости законам, имея в виду не столько законы нашего государства, сколько, скажем, всеобщие закономерности – ну, например, биологические или временные. Мартин сопротивлялся своим сорока годам, и его энтузиазм, непоседливость и неукротимая детскость были в этом сопротивлении его опорой.
Он и прервал мои размышления. Мартин появился внезапно в стеклянных дверях кафе и направился ко мне, выразительно поглядывая и жестикулируя в сторону столика, за котором над чашкой кофе склонилась женщина. Не спуская с нее глаз, он подошел ко мне со словами:
– Ну, что ты на это скажешь?
Мне стало стыдно: погрузившись в толстую книгу, только сейчас я обратил внимание на эту девушку, должен был признать – довольно симпатичную.
В ту же минуту девушка выпрямилась и подала знак мужчине с черной бабочкой, что хочет расплатиться.
– Быстро рассчитайся! – приказал Мартин.
Нам уже казалось, что девушку придется догонять, но, к счастью, она задержалась у гардероба. Там она оставила хозяйственную сумку, и гардеробщица немного замешкалась с поисками, потом выложила ее на стойку. Девушка подала гардеробщице пару гривенников, и в ту же минуту Мартин вырвал у меня из рук немецкую книгу.
– Мы с удовольствием положим ее сюда, – бодро произнес он, как будто так и надо, и начал старательно запихивать книгу в сумку девушки.
Девушка, казалось, удивилась, но не знала, что сказать.
– В руках ее неудобно нести, – добавил еще Мартин, а когда девушка взялась за сумку сама, стал выговаривать мне, что я не умею себя вести.
Милая барышня была медсестрой сельской лечебницы, в Прагу заскочила на часок и сейчас торопилась на автостанцию. Пути до трамвайной остановки хватило, чтобы узнать о ней все существенное и договориться, что в субботу мы приедем к ней в Б. – а у нее, как выразительно добавил Мартин, наверняка есть симпатичная подруга.
Пришел трамвай, я подал барышне сумку, и она хотела достать книгу, но Мартин великодушным жестом помешал ей это сделать: мы, мол, в субботу все равно приедем, пусть барышня пока полистает… Барышня смущенно засмеялась, трамвай тронулся, и мы помахали ему вслед.
Ничего не поделаешь – книга, которую я так долго ждал, внезапно очутилась в туманной дали. Что ни говори, ощущение довольно отвратительное. Но какое-то безрассудство счастливо несло меня через все это на услужливо распростертых крыльях. Мартин мгновенно придумал, как отговориться у своей молоденькой жены на вторую половину субботы и следующую ночь (именно так все и было: дома у него оставалась молодая жена, и хуже того – он любил ее; еще хуже – он боялся ее; и совсем плохо – он боялся за нее).
За небольшую плату я взял напрокат для нашей вылазки приличный москвич, и в субботу в два часа дня подъехал к дому Мартина. Он уже ждал, и мы отправились.
Был июль, и стояла страшная жара.
Мы хотели добраться до Б. как можно скорее, но когда увидели по пути в каком-то селе двух парней в одних трусах и с красноречиво мокрыми волосами, решили остановиться. Действительно, в паре шагов от дороги, за гумном оказался пруд. К сожалению, я разучился спать как прежде, последнюю ночь проворочался в постели до трех часов из-за разных неурядиц, так что захотелось освежиться. Мартин тоже был не против.
Мы надели плавки и бросились в воду. Я нырнул, потом поплыл к противоположному берегу, Мартин же немного потоптался в воде, ополоснулся и вылез. Поплавав немного, я выбрался на берег и увидел, что Мартин что-то сосредоточенно изучает. На берегу верещала куча детишек, где-то неподалеку местная молодежь гоняла мяч, но Мартин упорно смотрел на стройную фигурку девушки, стоявшей спиной к нам метрах в пятнадцати и неподвижно глядевшей на воду.
– Посмотри, – сказал Мартин.
– Смотрю.
– И что скажешь?
– Что я должен сказать?
– А ты не знаешь?
– Надо подождать, пока она повернется, – сказал я.
– Вовсе не обязательно. Того, что она показывает с этой стороны, мне достаточно.
– Ну, ладно, – согласился я, – но, к сожалению, у нас нет времени что-то делать.
– Зарегистрировать хотя бы, зарегистрировать! – сказал Мартин и обратился к мальчишке, который недалеко от нас натягивал трусы: – Мальчик, скажи, пожалуйста, как зовут ту девушку? – Он показал на девицу, в какой-то странной апатии остававшейся в прежней позе.
– Вон ту?
– Да.
– Она нездешняя, – ответил мальчишка.
Потом Мартин обратился к девочке лет двенадцати, загоравшей рядом.
– Девочка, ты знаешь, кто вон та барышня на берегу?
– Вон та?
– Да.
– Это Манка…
– Манка? А как дальше?
– Манка Панкова… Из Траплиц…
Девушка все еще стояла на берегу спиной к нам. Потом нагнулась за купальной шапочкой, а когда выпрямилась, натягивая ее на голову, Мартин уже стоял рядом со мной:
– Это некая Манка Панкова из Траплиц. Можем отправляться.
Он был совершенно спокоен, удовлетворен и думал уже только о дальнейшем пути.
Мартин называет это регистраж.Он исходит из своего богатого опыта – тот привел его к убеждению, что не так уж трудно девушку соблазнить; гораздо труднее, если у вас в этом отношении высокие квалификационные требования, всегда знатьдостаточное количество девушек, которых вы еще не соблазнили.
Поэтому он утверждает, что нужно всегда, постоянно, при каждой возможности вести широкий регистраж, то есть записывать в блокнот или в себе в память (сам Мартин полагается исключительно на память) имена женщин, которые нас заинтересовали и с которыми мы могли бы когда-нибудь контактировать.
Контактаж -более высокая ступень деятельности и означает, что с определенной женщиной мы вступаем в отношения, знакомимся с ней, открываем к ней доступ.
Кто любит тщеславно оглядываться на прошлое, тот придает особое значение именам женщин полюбленных. Но тот, кто смотрит вперед, в будущее, должен прежде всего позаботиться о длинном списке регистрированныхи контактированных.
Над контактажем стоит только единственная, последняя степень близости, и я с удовольствием подчеркиваю, отдавая должное Мартину, что те, кто стремится только к последней ступени, – всего лишь жалкие и примитивные мужики, напоминающие сельских футболистов, которые бездумно бросаются на ворота соперника, забывая, что к голу (и ко множеству последующих голов) ведет не опрометчивая охота стрелять, но прежде всего основательная и порядочная игра в поле.
– Рассчитываешь когда-нибудь приехать за ней в эти Траплицы?
– Кто знает… – ответил Мартин.
– Как бы то ни было, – снова сказал я, – день начался неплохо.
К лечебнице в Б. мы добрались в отличном настроении. Было около половины четвертого. По телефону с проходной вызвали нашу сестру. Через минуту она вышла в больничной шапочке и в белом халате. Я заметил румянец на ее щеках и посчитал это хорошим предзнаменованием.
Мартин произнес соответствующие слова, и девушка сообщила, что служба ее кончается в семь и чтобы мы ждали ее у лечебницы в это время.
– Со своей подругой вы уже договорились? – спросил Мартин, и девушка кивнула:
– Мы придем вдвоем.
– Хорошо, – сказал Мартин, – но мы же не можем ставить моего коллегу перед чем-то неведомым?
– Ну ладно, – сказала девушка, – можем на нее посмотреть. Божена в терапевтическом.
Когда мы неспешно пересекали больничный двор, я не очень уверенно спросил:
– Та толстая книга – она еще у вас?
Сестра кивнула: да, она у нее здесь, в больнице. У меня с души свалился камень, и я предложил сходить сначала за книгой.
Мартину, конечно, не очень понравилось, что я так откровенно отдаю предпочтение книге, а не женщине, которую мне хотят представить, но я все же настоял на своем.
Признаюсь, я очень переживал все эти дни, что труд о культуре этрусков оказался вне моего поля зрения. И только своей высокой самодисциплине я обязан тем, что вытерпел все это, не моргнув глазом, не желая ни при каких обстоятельствах портить Игру, являющуюся для меня ценностью, которую с молодых лет я учился почитать и подчинять ей все свои личные интересы и склонности.
Пока я растроганно встречался со своей книгой, Мартин продолжал беседовать с сестричкой и достиг уже того, что девушка пообещала договориться со знакомыми о квартире недалеко от Готерского пруда. Все мы были в высшей степени довольны и отправились наконец через больничный двор к небольшому зеленому строению, где находилось терапевтическое отделение.
Навстречу нам как раз шла какая-то медсестра вместе с доктором, смешным верзилой с торчащими ушамию. Он и привлек мое внимание, а наша сестра в эту минуту слегка меня толкнула; я усмехнулся. Когда они миновали нас, Мартин обернулся ко мне:
– Тебе повезло, парень! Такую прекрасную барышню ты вряд ли заслужил.
Стыдясь признаться, что в тот момент я смотрел на длинного доктора, я тоже высказался одобрительно. Впрочем, никакого лицемерия с моей стороны не было. Я доверяю вкусу Мартина больше, чем своему, поскольку знаю, что его вкус опирается на гораздо более высокий интерес, чем мой. Я стремлюсь быть объективным во всем – в том числе, в делах любовных, какие лишь по недоразумению считают царством произвола; поэтому я всегда отдаю предпочтение знатокам, а не дилетантам.
Кто– то может посчитать это ханжеством, но я, разведенный мужчина, который именно сейчас рассказывает об одной из своих авантюр (и ни в коем разе не исключительной), считаю себя дилетантом. Да, я дилетант. Можно сказать, что я играюво что-то, а Мартин живетэтим. Иногда мне кажется, что вся моя полигамная жизнь наполнена не чем иным, а только подражанием другим мужчинам. Не отрицаю, что подражаю с удовольствием. Но я не могу избавиться от ощущения, что в этом моем удовольствии остается все же нечто свободное, игровое и необязательное, вроде посещения картинных галерей или заморских краев и что нет в нем никакого подчинения безусловному императиву, который я чувствую в эротической жизни Мартина. Именно присутствие этого безусловного императива возвышает Мартина в моих глазах. Суждения о женщине, кажется мне, его устами высказывает сама Природа, сама Необходимость.
Когда мы вышли из лечебницы, Мартин заявил, что все идет отлично, и потом добавил:
– Вечером, конечно, нам надо поторопиться. Хочу быть дома в девять.
Я остолбенел:
– В девять? Это значит – выехать в восемь! Но тогда мы напрасно приезжали сюда! Ты ведь рассчитывал на всю ночь!
– Зачем нам транжирить время?
– Но какой смысл было ехать сюда ради одного часа! Чем ты собираешься заниматься с семи до восьми?
– Всем. Как ты заметил, насчет квартиры я постарался, так что все пойдет как по маслу. Лишь бы ты действовал достаточно решительно.
– Но зачем тебе, скажи, пожалуйста, быть дома в девять?
– Я обещал Иринке. Она привыкла по субботам перед сном играть в жолика.
– О боже… – вздохнул я.
– У Иринки вчера были неприятности в конторе, так что – оставлять ее без маленького субботнего удовольствия? Понимаешь, это лучшая из женщин в моей жизни. В конце концов, – добавил он, – разве тебе не будет приятно провести свободный вечер дома?
Я понял, что возражать бесполезно. Его заботу о спокойствии жены никогда ничем не остановить, а его вера в бесконечные эротические возможности каждого часа или минуты никогда ничем нельзя поколебать.
– Пошли, – сказал Мартин, – до семи еще три часа! Не будем терять время понапрасну!
Мы пошли по широкой дороге местного парка, которая служила здешним жителям центральным местом встреч, рассматривая девичьи пары, которые разгуливали рядом или сидели на лавках; качество девушек оставляло желать лучшего.
Мартин, правда, завел разговор с одной парой и даже договорился о свидании, но я знал, что это несерьезно. Это был так называемый тренировочный контактаж,к которому Мартин прибегал время от времени для поддержания формы.
Неудовлетворенные, мы вышли из парка на улицы, по-местечковому пустые и скучные.
– Пошли попьем, – предложил я Мартину.
Нам попался какой-то дом с вывеской Кафе. Мы вошли, но там оказалась столовая самообслуживания – облицованное кафелем помещение, от которого веяло холодом и неуютностью. Мы подошли к стойке, взяли у неприветливой продавщицы по стакану лимонада и сели за столик, выпачканный остатками соуса, что не располагало к долгому сидению.
– Не обращай на это внимание, – сказал Мартин. – Уродство в нашем мире выполняет свою позитивную функцию. Никто нигде не хочет задерживаться, повсюду люди спешат, и так поддерживается нужный темп жизни. Но мы не дадим себя спровоцировать. Можем здесь, под кровлей безобразного зала, спокойно поговорить. – Он выпил лимонад и спросил: – Ты уже контактировал с той медичкой?
– Разумеется, – ответил я.
– Ну и – как она? Расскажи подробнее!
Я стал описывать ему медичку. Большого труда это не составляло, потому что никакой медички не было. Да. Возможно, это не делает мне чести, но это так: медичку я выдумал.
Даю слово, что сделал я это не для того, чтобы похвалиться перед Мартином либо из желания поводить его за нос. Я придумал эту медичку просто потому, что не мог больше сопротивляться настоянию Мартина.
Его требования к моей активности были беспредельны. Мартин был убежден, что я каждый день встречаюсь с новыми и новыми женщинами. Он видел меня совсем не таким, каков я в действительности, и если бы я ему сказал правду – что за всю неделю я не только не овладел ни одной женщиной, но даже не думал о них, – он посчитал бы меня лицемером.
Поэтому неделю назад мне пришлось разыграть перед ним регистраж выдуманной медички. Мартин был удовлетворен и ожидал теперь контактажа. А сегодня проверял мои успехи.
– Какого она уровня? В сравнении, скажем, с… – Он закрыл глаза, подыскивая эталон, потом вспомнил одну нашу общую знакомую, -…в сравнении с Маркеткой?
– Гораздо выше.
– Что ты говоришь! – восхитился Мартин.
– Она на уровне твоей Ирины.
Собственная жена была высшим эталоном для Мартина. Он был весьма удовлетворен моим отчетом и погрузился в мечтательную задумчивость.
Потом в кафе вошла какая-то девица в вельветовых брюках и в куртке. Подошла к стойке, взяла стакан лимонада, прошла к соседнему с нашим столику и, не присаживаясь, выпила.
Мартин повернулся к ней:
– Барышня, мы здесь иностранцы и хотим вас спросить…
Девушка улыбнулась. Была она довольно симпатичной.
– Нам страшно жарко, прямо не знаем, что делать…
– Идите искупайтесь.
– О, именно это нам нужно. Но мы не знаем, где это можно сделать.
– Так у нас никакой купальни нет.
– Как же так?
– Был один бассейн, но там месяц назад спустили воду.
– А речка?
– Там землечерпалки.
– Куда же вы ходите купаться?
– А на Готерский пруд, но это аж семь километров.
– Ничего страшного, мы на машине. Вот вы нам и покажете, как лоцман.
– Как наш экскурсовод, – добавил я.
– Скорее – автовод, – поправил меня Мартин.
– Если уж так, то лучше – автоводка, – сказал я.
– Автоконьяк, – сказал Мартин.
– В вашем случае, барышня, не менее чем пятизвездочный, – снова добавил я.
– Вы просто наше созвездие и обязательно должны ехать с нами, – заключил Мартин.
Девушка была смущена нашим трепом, но потом сказала, что согласна, однако ей нужно еще кое-что сделать и потом забежать домой за купальником, так что пусть мы ее подождем на этом же месте через час.
Мы были довольны. Смотрели ей вслед, как красиво она крутит бедрами и потряхивает черными локонами.
– Ну вот, видишь, – сказал Мартин, – жизнь коротка. Надо использовать каждую минуту.
Мы снова пошли в парк. Снова рассматривали девичьи пары, сидевшие на лавках: попадались симпатичные девушки, но ни разу не было так, чтобы симпатичной была и соседка.
– В этом есть какой-то особый закон, – сказал я Мартину. – Некрасивая женщина надеется что-то получить для себя от блеска своей более интересной подруги, в то время как красивая подруга надеется, что будет ярче выглядеть на фоне дурнушки. А для нас из этого вытекает, что наша дружба подвержена постоянному испытанию. И я очень ценю, что мы никогда не оставляем выбор в руках случая и не прибегаем к соперничеству. Выбор у нас всегда – предмет вежливости. Мы предлагаем друг другу лучшую девушку, как старомодные господа, которые застревают в дверях, не желая пройти впереди другого.
– Да, – растроганно сказал Мартин. – Ты отличный товарищ. Пойдем посидим немного, что-то ноги устали.
И мы с удовольствием немного посидели на лавке с поднятыми к солнцу лицами, позволив на некоторое время миру вокруг нас идти своим путем.
Внезапно Мартин выпрямился (движимый, очевидно, каким-то таинственным импульсом) и устремил упорный взгляд вдоль опустевшей дорожки. Сверху шла девушка в белом платье. Даже издали, когда нельзя еще было четко рассмотреть пропорции тела и черты лица, чувствовалось в ней какое-то особенное, трудно постижимое очарование, какая-то чистота и нежность.
Когда девушка приблизилась к нам, стало видно, что она совсем молоденькая, что-то среднее между девочкой и девушкой, и это нас обоих привело в такое сильное волнение, что Мартин сорвался с лавочки со словами:
– Барышня, я режиссер Ясны, кинорежиссер. Вы должны нам помочь.
Он подал руку, и девушка, изумленная до бесконечности, пожала ее.
Мартин кивнул в мою сторону:
– А это мой оператор.
– Калиш, – подал девушке руку и я.
Она поклонилась.
– Мы оказались в затруднительной ситуации. Ищем здесь натуру для своего фильма. Здесь должен был нас ждать ассистент, который хорошо знает эти места, но он не приехал, и вот мы сейчас размышляем, как нам познакомиться с вашим городком и его окрестностями. Товарищ Калиш листает вон свою толстую немецкую книгу, – сострил Мартин, – но не находит там, к сожалению, ничего.
Намек на книгу, которую я целую неделю и так не мог читать, внезапно разозлил меня:
– Очень жаль, что вы сами не поинтересовались этой книгой, – атаковал я своего режиссера. – Если бы вы вникали в такие вещи, а не перепоручали операторам, ваши фильмы, пожалуй, были бы не так поверхностны и не было бы в них стольких глупостей… Извините, – обратился я к девушке, – не стоит, конечно, беспокоить вас нашими производственными проблемами. Наш фильм – исторический и будет касаться этрусской культуры в Чехии…
– Да, – девушка снова поклонилась.
– Это очень занимательная книга, посмотрите, – подал я девушке немецкий том. Та взяла его в руки с каким-то набожным страхом и по моему настоянию перевернула пару страниц.
– Где-то недалеко отсюда должно быть городище Пхачек, – продолжал я, – которое было центром чешских этрусков… Но как туда попасть?
– Это недалеко, – обрадованно сказала девушка: она хорошо знала дорогу на Пхачек, что придало ей некоторую уверенность в том несколько туманном разговоре, который мы с нею вели.
– Да? Вы знаете? – спросил Мартин с наигранным облегчением.
– Конечно! – ответила девушка. – Это час пути отсюда.
– Пешком? – спросил Мартин.
– Да, пешком.
– Но мы с машиной, – сказал я.
– Не будете ли вы нашим лоцманом-экскурсоводом? – спросил Мартин, но я не стал продолжать обычный шутливый ритуал. Более точный в психологических оценках, чем Мартин, я почувствовал, что легкомысленный треп в этом случае нам только повредит, и наше оружие сейчас – абсолютная серьезность.
– Мы не хотим злоупотреблять вашим временем, – сказал я, – но если бы вы были так добры и подарили бы нам пару минут, чтобы показать место, которое мы ищем, вы бы нам очень помогли, и мы оба были бы вам очень признательны.
– Да, конечно, – девушка снова поклонилась, – с удовольствием… Мне только нужно… – Лишь сейчас мы увидели в ее руках сетку, а в ней две головки салата. -…нужно отнести маме салат, но это недалеко, и я бы сразу пришла…
– Разумеется, вы должны отнести маме салат вовремя в целости и сохранности, – сказал я. – Мы с удовольствием подождем.
– Да. Это займет не больше десяти минут, – она еще раз поклонилась и, воодушевленная, поспешила домой.
– О Боже! – воскликнул Мартин и сел на лавку.
– Прекрасно!
– И не говори! Эта стоит двух фельдшериц.
Но прошло десять минут, четверть часа, а девушки не было.
– Не беспокойся, – утешал меня Мартин. – Если она чего-то стоит, значит придет. Наш приступ был абсолютно правдоподобным, и девочка была в восторге.
Я тоже так думал, и мы остались ждать, с каждой убывающей минутой все более жаждая этой девушки, похожей на девочку. Между тем минуло время, назначенное для встречи с вельветовой девушкой, но мы были так настроены на девушку в белом, что даже не встали с лавки.
А время шло.
– Послушай, Мартин, – сказал я наконец. – Мне кажется, она не придет.
– Как ты это объяснишь? Ведь она внимала нам, как божеству.
– Да, – сказал я, – и в этом наша беда. Она нам чересчурповерила!
– А ты чего хотел – чтоб не поверила?
– Так было бы лучше. Чрезмерная вера – наихудший союзник. – Эта мысль меня увлекла. – Когда веришь во что-то буквально, свою веру приводишь к абсурду. Скажем, сторонники определенной политики никогда не принимают всерьез ее софизмы,но лишь практические цели за ними. Ведь политическая фразеология и софизмы – не для того, чтоб им верили. Они скорее служат чем-то вроде отговорок – на основе общей договоренности. Сумасшедшие, которые принимают их всерьез, рано или поздно находят в них противоречия, начинают бунтовать и рано или поздно кончают как еретики и отступники. Нет, излишняя вера никогда не приводит ни к чему доброму – и не только в политических и религиозных системах, но и в нашей, с помощью которой мы хотели завоевать эту девочку.
– Я что-то перестаю тебя понимать, – сказал Мартин.
– Все очень просто: для этой девушки мы – всего лишь два важных и уважаемых господина, а она, как воспитанный ребенок, который уступает в трамвае место старшим, хотела нам угодить.
– Так почему же не угодила?
– Потому что слишком поверила. Отдала маме салат и сразу же восторженно рассказала о нас: об историческом фильме, об этрусках в Чехии, и мама…
– Да, остальное понятно… – прервал меня Мартин и встал со скамейки.
Солнце тем временем уже медленно опускалось на крыши местечка, слегка похолодало, и нам стало грустно. Мы заглянули еще раз на всякий случай в кафе-самообслугу – не ждет ли нас там каким-то чудом девушка в вельвете. Там ее, конечно, не оказалось. Была уже половина седьмого. Мы подошли к нашей машине и вдруг почувствовали, будто нас двоих изгнали из чужого местечка со всеми его радостями. Мы решили, что нам ничего не остается, как только укрыться на экстерриториальной почве своего автомобиля.
– Послушай! – обратился ко мне Мартин в машине. – Брось ты это похоронное настроение! Для этого нет никаких оснований: самое главное еще впереди!
Я хотел напомнить ему, что на это главное у нас всего-то час времени из-за Иринки и ее жолика, но промолчал.
– В конце концов, – продолжал Мартин, – день был удачный: регистраж этой девицы из Траплиц, контактаж вельветовой барышни, – ведь они теперь у нас в руках, стоит только приехать сюда еще раз.
Я не возражал. Да, регистраж и контактаж были выполнены превосходно. С этим полный порядок. Но я подумал в этот момент, что Мартин в последнее время, кроме бесчисленных регистражей и контактажей, ни к чему более основательному не пришел.
Я посмотрел на Мартина. В его глазах светилась та же обычная жажда, и я почувствовал, что люблю его – как и то знамя, под которым он всю жизнь марширует, знамя вечной погони за женщинами.
Через некоторое время он сказал:
– Уже семь часов.
Мы подъехали к лечебнице и остановились метрах в десяти от ворот, чтобы видеть в зеркале заднего вида всех выходящих.
Я продолжал размышлять о знамени. И о том, что в этой погоне за женщинами год от года все меньше женщин и все больше самой погони. При условии заведомой тщетности можно ведь каждый день преследовать какое угодно количество женщин и таким образом превратить погоню в абсолютную. Да: Мартин оказывается в ситуации абсолютной погони.
Мы подождали еще пять минут. Девушек не было.
Ни в малейшей степени меня это не беспокоило. Даже безразлично, придут они или не придут. Ведь если и придут, что толку: разве успеешь всего за час доехать до отдаленной квартиры, перейти к интимностям, заняться с ними любовью и в восемь часов попрощаться и уехать? Нет, в тот момент, когда Мартин ограничил наши возможности восемью часами, он перевел всю эту авантюру (как неоднократно и прежде) в плоскость самообманной игры. Да, именно это слово! Все эти регистражи и контактажи – не что иное, как самообманная игра, с помощью которой Мартин хочет убедить себя самого, что ничего не изменилось, что любимая комедия молодости продолжает разыгрываться, что былые силы не исчерпаны, что лабиринт женщин бесконечен и по-прежнему в его власти.
Прошло десять минут. У входа никого не было.
Возмущенный Мартин почти кричал:
– Даю им еще пять минут! Больше ждать не буду!
Он давно уже не молод, размышлял я дальше. Очень любит свою жену. Можно даже сказать: он весьв этом порядочнейшем супружестве. Это реальность. И вот – над этой реальностью (и вровень с ней) в плоскости невинного самообмана продолжается молодость Мартина, беспокойная, веселая, блуждающая, – молодость, уже ставшая чистой игрой, которая никак не в состоянии пересечь линию своего игрового поля, коснуться самой жизни и превратиться в реальность. А поскольку Мартин – ослепленный рыцарь Необходимости, он обратил свои приключения в безвредную Игру, сам того не понимая: по-прежнему он вкладывает в них всю свою душу энтузиаста.
Ну, ладно, сказал я себе. Мартин – пленник самообмана, а я что? Что я? Почему я ему помогаю в этой смешной игре? Почему я, понимая, что все это – обман, разделяю этот обман с ним? Не смешнее ли я Мартина? Почему здесь, в эту минуту, я должен делать вид, что нас ждет любовное приключение, когда я знаю, что это будет в лучшем случае один бесцельный час с чужими и равнодушными девицами?
В этот момент я увидел в зеркале, как в воротах лечебницы появились две молодые женщины. Даже издали было видно, как светились их пудра и румяна; они были кричаще элегантны, и их задержка, несомненно, была связана с хорошей подготовкой внешности. Они огляделись и направились к нашей машине.
– Мартин, ничего не поделаешь, – опередил я девушек. – Пятнадцать минут истекли. Едем, – и я повернул стартовый ключик.
Мы выехали из Б., миновали последние домики и оказались среди полей и рощиц, на гребни которых опускался большой солнечный шар.
Мы молчали.
Я думал об Иуде Искариоте, о котором кто-то остроумный написал, что он предал Христа именно потому, что бесконечно верил ему и в нетерпеливом ожидании чуда, которым бы Христос дал понять евреям свою божественную силу, выдал его, чтобы спровоцировать его к действию, – предал его потому, что жаждал ускорить его победу.
Увы, говорил я себе, я предал Мартина из менее возвышенных соображений; как раз наоборот – я предал его потому, что в него (в божественную силу его девкарства) верить перестал; я постыдно соединил в себе Иуду Искариота и Фому, которого прозвали неверующим. Я чувствовал, как вина моя увеличивает во мне чувство к Мартину и так же, как его знамя вечной погони (было слышно, как оно постоянно трепещет над нами), трогает меня до слез. И начал упрекать себя в своем поспешном поступке.
Разве меня самого не тянет каким-то магнитом к этим бесполезным вылазкам в пору вольности и заблуждений, исканий и находок, ко временам необязательности и свободного выбора? Что же я сам со своим стремлением расстаться с этими действиями, которые знаменуют для меня молодость? И остается ли мне что-то другое, кроме подражанияи попыток найти для этих безрассудных поступков в моей рассудочной жизни безопасную оградку?
Что из того, что все это – лишь бесполезная игра? Что из того, что я это знаю? Разве перестаешь играть в игру только потому, что она бесполезна?
Я понимал, что это не так. Понимал, что уже скоро мы снова поедем из Праги, будем останавливать девушек и придумывать новые сумасбродства.
При всем при этом я останусь фигурой явственно раздвоенной, сомневающейся и колеблющейся, тогда как Мартин, подобно фигурам мифологическим, по-прежнему будет внутренне цельным существом, ведущим великую метафизическую битву против времени и тех дьявольски тесных границ, в которых корчится наша жизнь.
Он сидел рядом со мной и постепенно выбирался из своей неудовлетворенности.
– Слышишь, – сказал он, – а та медичка в самом деле такого высокого класса?
– Я тебе говорю! На уровне твоей Ирины.
Мартин продолжал задавать вопросы. Мне снова пришлось подробно описывать медичку.
Потом он сказал:
– Может, ты мне ее передашь, а?
Я хотел остаться в границах правдоподобия:
– Пожалуй, это будет нелегко. Ей бы мешало, что ты мой приятель. У нее твердые принципы…
– У нее твердые принципы… – повторил Мартин грустно, и было заметно, что он сожалеет об этом.
Я не хотел его мучить.
– Ну, если не говорить ей, что я тебя знаю… – сказал я. – Ты мог бы выдать себя за кого-то другого.
– Отлично! Скажем, за Ясного, как сегодня.
– Киношники ей до лампочки. Она предпочитает спортсменов.
– Почему бы нет? – ответил Мартин. – Это все можно сделать, – и мы погрузились на некоторое время в дебаты на эту тему. План становился все яснее с каждой минутой и вскоре раскачивался перед нами в наступающих сумерках, как прекрасное, зрелое, сверкающее яблоко.
Позвольте мне с некоторой торжественностью это яблоко назвать золотым яблоком вечного влечения.
Провозвестник
Хотя я верю в Тржишку, с самого начала я хочу заявить, что я не пессимист. Наоборот, я умею ценить радости жизни и стремлюсь к ним, как только позволяют обстоятельства. Например, вчера: нашу больницу посетила делегация из Братиславы, ассистенты и доценты лечебного факультета, которые интересовались кое-какими новинками, заведенными в нашем отделении моим шефом. Среди членов делегации была одна ассистентка, очень интересная женщина с длинными ногами, как раз такими, какие я люблю. Поскольку в этот день с самого утра мне все удавалось (пусть это мелочи, но я придаю им большое значение: когда я подходил к остановке, трамвай как раз подъезжал, медсестры в моем отделении не впадали в истерику, а обед в столовке оказался съедобным), я был полон уверенности в себе. При первом же удобном случае я посмотрел тогда на эту женщину взглядом, в котором была та необходимая доля беззастенчивости (пусть даже деланной), без которой, как утверждают, невозможно импонировать женщинам. А когда мы случайно оказались на секунду одни в моем кабинете, я с шутливой естественностью, которая исключала какой-либо отказ, назначил ей на завтра свидание.
Это мое приключение (точнее говоря, предвкушение приключения) наполнило меня чувством радости, которое продержалось вплоть до следующего, то есть сегодняшнего утра. Я радовался в ожидании вечера, поскольку люблю словачек и по некоторым причинам отдаю им предпочтение перед чешками: во-первых, они элегантнее, во-вторых – менее эмансипированы, а в-третьих – в минуту наивысшего блаженства они всегда восклицают \"ой\".
Я вскипятил ва своем старохолостяцком электрическом чайнике обычный утренний чай, запил им булку и поспешил на трамвай. И снова: трамвай стоял на остановке, кондуктор не ругался, хотя я долго копался с мелочью, и даже в табачной лавке возле больницы, куда я зашел за сигаретами, мне улыбнулся продавец. Поэтому я весело взбежал по ступенькам, вошел в свой кабинет и беззаботно начал надевать белый халат.
В дверь заглянула сестра Альжбета и сказала:
– Пан доктор, в конце коридора вас ждет какой-то человек.
Я вышел в коридор и огляделся. И здесь я увидел его. Он раскрыл объятия, и я почувствовал себя так, словно меня хотело обнять само Несчастье.
Тот, кто меня не знает и кому не известно, что я рационалист и скептик до мозга костей, подозревал бы меня, наверное, в суеверии; я все же верю, что каждый раз, когда я встречаю Тржишку, меня целый день будет преследовать несчастье – либо по крайней мере (если говорить трезво) невезение, неприятности и неудачи. Понимаю, что это похоже на суеверие, но что делать, если за этой приметой стоит опыт нескольких лет. И какое это, собственно, суеверие, если связь между Тржишкой и моими неудачами уже много лет прямо-таки статистически проверена и подтверждена?
Нельзя, конечно, отрицать, что эта связь (хотя она реальна) содержит в себе нечто иррациональное и ее тяжело объяснить. Я знаю только одно более-менее логическое объяснение: судьба еще в колыбели наградила Тржишку такой массой жизненных неудач, что объема его собственной жизни совершенно не хватает, чтобы их переварить, и поэтому Тржишка их излучает.Он, бедняга, родился в семье мелкого предпринимателя, который довольно скоро умер (повергнув тем самым семью в большие жизненные трудности), но все же успел набросить на будущую жизнь своего сына мрачную тень классового происхождения. Когда Тржишка учился на лечебном факультете (на курс ниже меня), по какому-то несчастному стечению обстоятельств случилось так, что во время студенческого праздника (называемого маялес) он очутился возле группки, которая выкрикивала веселые лозунги, оказавшиеся потом очень предосудительными в политическом отношении, поэтому Тржишка (хотя сам, естественно, не кричал, ибо это противоречиво его спокойному характеру) был отмечени в назидание остальным вылетел с факультета. Созвездие кадровых пятен, безжалостно сверкая, взошло на его жизненном небосводе.