Виталий Семенович Поликарпов

История нравов России. Восток или Запад













Введение



В настоящее время происходит рост национального само­сознания русского народа и в связи с этим усиливается инте­рес к прошлому нашего отечества в его различных аспектах. Немаловажное место в этом прошлом занимают нравы импе­раторской России, их эволюция на протяжении двух столе­тий, начиная с Петра Великого и кончая Николаем Вторым. До революционного 1917 года нравам различных слоев рос­сийского общества посвящались статьи, воспоминания, фель­етоны, рассказы; достаточно вспомнить большую статью М.Богословского «Быт и нравы русского дворянства в пер­вой половине XVIII века», воспоминания фрейлины импе­ратрицы Александры Федоровны, баронессы М.П.Фреде­рике, книгу М.И.Пыляева «Старый Петербург», моногра­фию И.Г.Прыжова «История кабаков в России в связи с историей русского народа», рассказы А.П.Чехова, фельето­ны В.Михневича, А.Бахтиарова и т. д. (125, Кн. V и VI; 103; 220; 320). В советское время данная проблема осталась практически неразработанной, хотя имеется ряд художествен­ных произведений, посвященных российским нравам, напри­мер, книга В.В.Крестовского «Петербургские трущобы» (134). Поэтому актуальность предлагаемой читателю моног­рафии не вызывает сомнений и автор надеется, что она будет встречена общественностью с интересом и позволит в опре­деленном аспекте восстановить историческую память нашего народа.

Поскольку объектом исследования выступают нравы рос­сийского общества, постольку необходимо прежде всего иметь четкое представление о том, что такое нравы. В словаре рус­ского языка С.И.Ожегова под нравами понимается «Обы­чай, уклад общественной жизни», а также характеры (186, 370). Иными словами, понятие «нравы» как бы двойствен­но - оно фиксирует стереотипы поведения представителей того или иного социального слоя или группы и вместе с тем обозначает совокупность душевных свойств и черт характе­ра человека. Понятно, что между этими двумя аспектами понятия «нравы» существуют весьма сложные взаимоотно­шения. Уже знаменитый древнегреческий поэт Пиндар гово­рит о «врожденном нраве»:



«А врожденному нраву

Иным не стать -

Ни в красной лисе, ни в ревучем льве» (203, 49).



Ясно, что «врожденный нрав» предполагает такое внутреннее состояние, которое не зависит от чего-то внешнего, что нра­вы имманентно присущи их носителям от природы, неотде­лимы от индивида. И одновременно формирование «нравов» конкретной индивидуальности связано с причинами религи­озно-нравственного и социального порядка. Так, Симеон Полоцкий (XVII в.) в своих стихотворениях и прозаических произведениях не только дал четкую классификацию «нра­вов», но и увязал их с социальным положением человека, подчеркивая значимость условий жизни в формировании нравов. В целом ряде его стихотворений «Торжество», «Казнь», «Суд», «Правитель», «Овцы», «Гражданство» и другие он показывает связь нравов (гордость, несправедли­вость, лесть, зависть, ложь, обман, клевета и пр.) с местом человека на иерархической социальной лестнице. Известное высказывание Симеона Полоцкого о купечестве, склонном к обману покупателей («Купечество»), ярко высвечивает источ­ник злого нрава купцов - стремление к богатству. По его мнению, воспитание, развитие и исправление нравов зависят от христианского вероучения (306, 196). И если в средневе­ковой русской культуре доминировало представление о том, что по природе своей человек склонен более к добру, то уже в XVIII столетии господствует противоположный постулат, что отражает влияние века Просвещения.

В нашей монографии раскрываются особенности россий­ских нравов, неразрывно связанные с неповторимостью, уни­кальностью культуры России. Во-первых, характерной чер­той отечественной культуры является двоеверие, представ­ляющее собой сочетание христианской веры в ее православ­ном варианте и прежних славянских языческих обычаев. С крещением Киевской Руси языческие боги ушли, а язычест­во в своих земледельческих и бытовых нравственных фор­мах живо до сих пор. Во-вторых, другой характерной чер­той российской культуры, доставшейся ей в наследство от Московской Руси, выступает «татарщина», т. е. азиатский деспотизм в отношениях государя и его подданных, который пронизывал все сферы жизни. В-третьих, не менее важной чертой является религиозность, вошедшая в глубины рос­сийской культуры. Весь уклад жизни различных слоев рус­ского общества был пропитан религиозным, православным мировоззрением. В-четвертых, окончательно сложившаяся во второй половине XVIII века «дворянская культура», вызванная к жизни абсолютизмом, обладает «открытостью», т.е. она постоянно обогащалась достижениями, в основном, за­падной культуры. Все эти черты отечественной культуры оказали громадное влияние на российские нравы, придав им определенную специфику.

В данной работе на основе модели социальной стратифика­ции - «портрета» общества императорской России, разделенного на страты (слои), и в этом смысле «стратификация - черта любого общества: рабовладельческого, феодального, капита­листического, социалистического» (235, 25), - рассматривает­ся история нравов нашего отечества в прошлом. Это значит, что предметом исследования выступают нравы в их динамике всех слоев российского общества - семья самодержца, импе­раторский двор, высший свет, провинциальное дворянство, бюрократия, офицерство, духовенство, купечество, казачество, крестьянство, интеллигенция и пр. Изложение материала учи­тывает цивилизованный принцип, согласно которому «низшие слои подражают высшим» (327, 475-477). Понятно, что этот принцип проявлялся из-за своеобразия российских условий иначе, чем в Западной Европе. Это своеобразие состояло в том, что в Российской империи дворянство как высшее сословие занимало исключительное положение и его главная привиле­гия заключалась во владении крепостными, поэтому у служив­ших царю людей существовало сильное стремление попасть в дворянское сословие. Ведь знаменитый петровский «табель о рангах всех чинов воинских, статских и придворных, которые в каком классе чины» устанавливал место человека в социаль­ной иерархии империи (269, 139, 161 - 167).

В применении к истории нравов Российской империи, где «Табель о рангах» регулировал воинскую, статскую и при­дворную службы, где существовала иерархия чинов в зави­симости от личной выслуги, заслуг и знаний человека, что привлекало в аппарат управления выходцев из недворянс­ких сословий и групп, это означает, что указанный выше цивилизованный принцип выступает не только в качестве инструмента престижа, но и становится инструментом гос­подства. История нравов в России свидетельствует о процессе взаимного изменения социальных и индивидуально-личност­ных структур, ибо трансформация на уровне уклада общест­ва связана с изменением на уровне психологии индивида, и наоборот. Поэтому эволюция нравов на протяжении двух сто­летий в Российской империи фактически представляет собою психосоциальную историю развития нашего отечества, пока­зывает, как по мере централизации государственной власти происходит изменение социально-психологических стереоти­пов эмоционального поведения. В книге подчеркивается тот момент, что изменение нравов происходило неравномерно в зависимости от социального слоя, что некоторые нравы в принципе не изменились (например, нравы старообрядцев и др.). Насколько автору удалась попытка изложить историю нравов в императорской России в сравнении с нравами Вос­тока и Запада, пусть судит читатель.



Раздел 1.    Семья самодержавца



Историю нравов российской империи необходимо начать с семьи самодержца Алексея Тишайшего в силу следу­ющих причин: во-первых, государь представляет собой один из типов русского народа, что прекрасно показано в фунда­ментальном труде выдающегося историка И.Е.Забелина «До­машний быт русских царей в XVI и XVII столетиях»; во-вторых, именно в XVII веке была подготовлена почва для смены средневековья с его религиозной культурой новой, свет­ской культурой, ориентированной на гуманистическую евро­пейскую традицию, что связано со становлением империи в эпоху Петра Великого (90; 306, 201). Ведь в семье царя, ок­руженной боярством, господствовали, как показывает И.Е.За­белин, те же понятия, привычки, вкусы, обычаи, домашние порядки, суеверия, что и в народной среде. Более того, нравы того времени, ярко проявляющиеся в царской семье, дожили и до нашего времени в своих реликтовых формах, о чем зачас­тую многие и не подозревают (например, грубые нравы, «ма­терный лай», произвол в отношении нижестоящих и раболепие перед начальством). Иными словами, существует определен­ная параллель между нравами седой старины, «наивного дет­ства» России и нравами нашего общества конца XX столетия. Многие исследователи средневекового общества (Ф.Карди-ни, Н.Элиас, Н.Костомаров и др.) отмечают, что структура психического аппарата самоконтроля человека характеризуется большими контрастами, неожиданными скачками, «яростной эмоциональностью» и вообще множеством бурных эмоциональ­ных взрывов (112, 105-106; 129; 327, 380). Само собой понят­но, что «дисциплина эмоций» является неизбежным психоло­гическим компонентом любого человеческого общества, неза­висимо от занимаемой исторической ступени, речь может идти лишь о степени этой дисциплины. И если в западном средневе­ковом обществе свирепость и яростная эмоциональность рыца­рей на протяжении столетий подвергалась очистительной по­лировке эпическим и этическим спиритуализмом, куртуазностью, то в русском средневековом обществе господствовала «рабская психология» с ее необузданными эмоциональными вспышками и весьма грубыми нравами. Существенный отпечаток на нравы допетровской, а потом и петровской эпохи наложило крепост­ное право: «недаром до Петра дворянство и официально титу­ловалось «холопами» в своих обращениях к государю» (27, кн. VI, 38). И неудивительно, что в царской семье проявлялся этот отпечаток, зачастую окрашенный в различные нюансы, что зависело от природного нрава самодержца.

Весь уклад семьи самодержца Алексея Тишайшего с его восьмиаршинными комнатами, с палатами, выстроенными по типу древних гридниц, с «мыленками» - банями, со слюдяны­ми оконцами, изразцовыми печами, со скамьями и лавками, с дворцовыми забавами, обрядами, обедами, богомолиями и пр. по сути отразил весь мир русского средневековья, пронизан­ного патриархальными порядками. Общественный статус ца­рицы и других женщин, входящих в состав семьи самодерж­ца, практически был равен нулю; они, как и боярыни, и куп­чихи, и крестьянки, подчинялись правилам Домостроя, счи­тались лишь приложением к особе владыки, государя.

Алексей Тишайший отличался чрезвычайным благочести­ем, читал священные книги, ссылался на них и руководство­вался ими, соблюдал посты. Как замечает Н.И.Костомаров, «чистота нравов его была безупречна: самый заклятый враг не смел бы заподозрить его в распущенности; он был примерный семьянин» (129, 482). От природы он был веселого нрава, обла­дал поэтическим чувством, не держал долго зла, добросовестно ежедневно выполнял все положенные ему предписания, перед большими праздниками обходил богадельни, раздавал милос­тыню, посещал тюрьмы, выкупал должников, миловал пре­ступников, обедал с нищими в своих палатах.

В нравах Алексея Тишайшего проявляется удивительное сочетание глубокой религиозности и аскетизма с удовольстви­ями и потехами, деликатности и мягкости с грубостью. В ка­честве примера дикого нрава его можно привести случай, ког­да он во гневе оттаскал за бороду своего тестя боярина И. Д.Милославского, затем изругал и пинками вытолкал из комнаты (212, 62). Бранчливый и вспыльчивый, царь был весьма от­ходчивым и легко переходил от брани к ласке. Такое поведе­ние самодержца объясняется тогдашней сравнительной про­стотой и раскованностью нравов при московском дворе, кото­рые как бы в миниатюре отражали, по выражению князя М.М.Щербатова, «грубые древние нравы» (189, 72), прису­щие обществу в целом. Для этой эпохи характерны лень, гру­бость, граничащая с цинизмом, необузданность, пьянство, презрение к человеческой личности, чудовищное унижение достоинства человека, грубая расправа с подчиненными и т.д. Все это дало основание посещавшим тогда Московское госу­дарство иностранцам клеймить беспощадными приговорами все русское общество, ибо личность практически мало выделялась из массы. В дневнике одного иноземца от 1699 года имеется запись следующего содержания: «Прелюбодеяние, любострастие и подобные тому пороки в России превышают всякую меру. Не напрасно спорят после этого о русских нравах: больше ли в них невежества или невоздержания и непотребства» (187, 5). Такого рода старинный уклад московской жизни доживал свои последние дни в эпоху Петра Великого, причем он проявился и в нравах царственного преобразователя.

Своей неутомимой деятельностью Петр Великий вывел Россию на новый путь, разрушив одновременно с этим гнет предшествующего уклада жизни и преобразовав нравы дво­рянского сословия. Прежде всего нарушается замкнутость семьи: боярские жены и дочери выходят в свет, принимают участие в общественной жизни. Великий реформатор обру­шивается на ханжество, на соблюдение многочисленных ре­лигиозных и домаи/них обрядов, преследует старую русскую одежду, бороды, пводит западноевропейские нравы и обы­чаи. И здесь русские общество раскололось на несколько час­тей: одни пошли за самодержцем в освоении приемов евро­пейской жизни и обучали им своих детей; другие держались старых нравов, ненавидели Петра и его реформы, даже гото­вы были к жертвам; третьи (их оказалось большинство) из­брали «золотую середину» и стремились пробалансировать между новаторами и консерваторами.

Интересно, что в самой семье царя (а потом и императора) тоже проявился этот раскол, хотя он имел некоторые нюансы. Ведь в этом случае сложились довольно сложные взаимоотно­шения между Петром Великим, его первой женой Евдокией Лопухиной, второй женой Екатериной Алексеевной, его сыном Алексеем, царицей Прасковьей Федоровной, вдовой царя Ива­на Алексеевича и матерью будущей императрицы Анны Иоанновны и другими членами семьи. Та же Евдокия Лопухина, кото­рую выдали замуж за Петра, когда ему не было еще и 17 лет, представляла собой идеал допетровских женщин, образец мос­ковских цариц XVII века. Выдающийся русский историк про­шлого века М.И.Семевский пишет о ней так: «В самом деле, скромная, тихая, весьма набожная, она обвыклась с теремным заточением; она нянчится с малютками, читает церковные кни­ги, беседует с толпой служанок, с боярынями и боярышнями, вышивает и шьет, сетует и печалится на ветреность мужа» (242, 13). Она, давшая Петру наследника престола, была постриже­на в монастырь; вместе с тем царица Евдокия сумела внушить царевичу Алексею мысль о том, что отца испортили немецкие нравы. Вполне понятно, что наследник впитал в себя многое из нравов старорусской жизни, однако на него оказали влияние и образованные люди; в связи с этим сын Петра понимал необхо­димость реформ, но идти им нужно было, по его мнению, иным путем (124, 543-544). В итоге царевич Алексей был осужден по велению своего грозного родителя на смертную казнь.

Совершенно иной была Екатерина Алексеевна (Марта Скавронская), сначала фаворитка Петра Великого, а потом госуда­рыня, «сердешнинький друг». Веселая и энергичная, она уме­ла распотешить своего супруга и затеей веселого пира, и князь-папой; к тому же разделяла с ним его горести и радости, забо­тилась о нем, принимала участие в его размышлениях о буду­щем страны. Иными словами, Екатерина Алексеевна поддер­живала морально и психологически Петра в его глубоких пре­образованиях, в разрушении старых нравов. И нет ничего уди­вительного в том, что «суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и за­тем смерть родного сына, Петр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее, и каждое полное любви и предупре­дительной заботливости» (242, 83-84). И когда к Петру по­пал донос об «опасном» романе императрицы и камергера В.Монса, последний был публично казнен.

Царица Прасковья Федоровна, вступив в семью самодер­жца, сумела найти свое место среди дворцовых интриг, со­блюдала принятые обычаи, ладила с сестрами и тетками сво­его супруга и одновременно умудрялась оставаться в хоро­ших отношениях с Петром и Екатериной, а также ласково обходилась с царевичем Алексеем (242а). Такое отношение родственницы Петра к его преобразованиям создавало нема­лые трудности для нее и свидетельствовало о ее уме и изво­ротливости - приверженцы старых обычаев и нравов счита­ли ее своей, и Петр уважал ее и заботился о ней и ее дочерях.

Грандиозность реформ Петра Великого неразрывно связа­на с его нравами, сформировавшимися под влиянием ряда обстоятельств. Во-первых, он к 10-ти годам испытал «самые различные впечатления, переносившие его от грозного при­зрака смерти к обаянию самодержавной власти и всенародно­му поклонению» (64, 26). Иными словами, смуты и волнения стрельцов, интриги бояр и царевны Софьи, вражда между родственниками царя, великолепие венчания на царство на­ложили отпечаток на его характер и нрав. Во-вторых, Петр воспитывался и рос не так, как все царевичи - он был с детства предоставлен сам себе, и в забавах его окружали дети спальников, дворовых, конюхов, сокольников, кречетников, он черпал знания у плотников и матросов. В-третьих, Петр нашел собеседников в Немецкой слободе, где он не только получал необходимые ему сведения у иноземцев, но и прово­дил время в попойках и ночных разгул ах. В определенном смысле эта слобода с ее разноплеменной компанией заменяет ему домашний очаг; она привила ему многие дурные привыч­ки, грубые нравы, пороки и цинический дух улицы, бесша­башный разгул и привычку к пьянству, развратной жизни.

Нет ничего удивительного, что Петр Великий бесцеремонно проявлял свои нравы не только на родине, но и за границей. Так, в 1717 году он прибыл в Париж и после приема 7-летнего короля Людовика XV нанес ответный визит в Тюильри. Когда французский король увидел приближающуюся царскую каре­ту, он подбежал к ней, а Петр выскочил из нее, подхватил Людовика XV на руки и занес его в зал для аудиенций, обра­щаясь к ошеломленным придворным: «Несу всю Францию!» (347, 187). Какое нарушение общепринятого придворного эти­кета во Франции, славящейся своей изысканностью!

В отношении к женщинам Великий Преобразователь гру­бость совмещал с глубокой и нежной привязанностью. Его врач заметил, что «у Его Величества должен быть целый ле­гион демонов сладострастия в крови» (187, 36). Из-за своей чувственности Петр оставил незаконное потомство, чья чис­ленность не отличается от размеров потомства, оставленного Людовиком XIV. Во всяком случае характерен анекдот о том, что у каждой из 400 дам, состоявших при жене императора, был от него ребенок. Надо сказать, что он, как правило, платил женщинам солдатскую цену: одну копейку за три объятия, и обычно с ними не церемонился. «Случалось ему, - пишет Е.Оларт, - и переносить побои от лиц, желавших защитить честь девушки, на которую заявлял он претензии» (187, 38). Однако среди многочисленных женщин нашлись и такие, ко­торые внушили ему глубокую привязанность: Анна Монс, леди Гамильтон и Марта Скавронская. Именно из-за Анны Монс произошел случай, выходящий из нравов петровской эпохи и истории европейской дипломатии, - представитель прусско­го короля при дворе царя Петра Г.И. фон Кейзерлинг был жестоко оскорблен и побит во время попойки Петром и Мень­шиковым (242, 35-36). Потом царь сумел найти повод, что­бы все это сгладить.

Наконец, нельзя пройти мимо знаменитой петровской ду­бины, которой он хаживал не только царедворцев, провинив­шихся в мздоимстве и халатности, но и собственного сына Алексея. С.Князьков пишет: «Слушая постоянно осуждения всей деятельности отца от людей, которых отец не любил..., Алексей приучился скрывать это все от отца, обманывал его на случайных экзаменах (по навигации с фортификацией - В.П.), говорил ему не то, что думалось. Когда обман раскры­вался, Петр, не терпевший лжи, хватал дубинку; жестокие побои, конечно, были плохим средством создать путь сердеч­ной доверчивости между отцом и сыном...» (127, 547). Более того, царевич потом стал желать смерти своего гениального родителя, в чем и признался духовнику, приверженному ста­ринным нравам и потому не выдавшему царственного отрока.

Петр Великий был набожным человеком, печалился по поводу невежества православного духовенства и непорядка в церковных делах, чтил и знал Церковный обряд, по праздни­кам становился на клиросе в ряды своих певчих и пел вместе с ними сильным голосом. И в то же время он был подвержен церковно-народной слабости подшутить над священными пред­метами и изречениями. Склонностью к юмору он напоминает Алексея Тишайшего, любившего пошутить и словом и делом: царь за опоздание купал своих стольников в пруду и пригла­шал затем их к столу, император же создал не менее извест­ный церемониал «всешутейшего собора». Петр Великий лю­бил повеселиться, им был заведен значительный календарь придворных ежегодных праздников, хваталц также и различ­ного рода торжеств, балов и маскарадов, где веселились на западноевропейский манер. Следует отметить, что в гостях, на свадьбах, на заведенных им в Петербурге зимних ассам­блеях, среди столичного бомонда, по очереди съезжавшегося у того или иного вельможи, император проявлял нравы ста­рорусского властного хозяина с грубыми замашками. Извест­ный русский историк В.О.Ключевский пишет, что «Петр во­обще не отличался тонкостью в обращении, не имел деликат­ных манер» (121, т. IV, 32). Он был добрым по природе как человек, но - грубым как самодержец, который не привык уважать человека ни в себе, ни в других.

По сообщениям иностранцев, лиц из его окружения, Петр Великий в своей будничной жизни был весьма скромен, стре­мился ее устроить как можно проще и дешевле (121, т. IV, 31; 124, 607-608; 220, 15 - 16). Он вставал рано, знакомился с делами; после завтрака в шесть часов объезжал верфи, стройки, сам работал, затем отправлялся в адмиралтейство или сенат; в полдень обедал, отдыхал часа два; к вечеру отправлялся к кому-нибудь в гости на ужин или дома веселился с ближними; спать укладывался рано. И хотя его считали одним из самых могущес­твенных и богатых монархов Европы, он часто ходил в стоптан­ных башмаках и заштопанных женой или дочерьми чулках, носил незатейливый кафтан из толстого сукна, разъезжал на однокол­ке или плохоньком кабриолете. «В домашнем быту Петр до кон­ца жизни оставался верен привычкам древнерусского человека, не любил просторных и высоких зал и за границей избегал пыш­ных королевских дворцов» (121, т. IV, 31). Оставив кремлевс­кие хоромы, Петр Великий покончил с пышностью прежней при­дворной жизни московских царей; с простотой петербургского двора мог поспорить разве что двор короля-скряги Фридриха Вильгельма I. Не случайно он любил сравнивать себя с этим королем и говорил, что они оба не любят мотовства и роскоши. Несмотря на отрицательное отношение Петра Великого к велико­лепию и пышности, он в последние годы делает исключения для Екатерины Алексеевны, чей блестящий и многочисленный двор был устроен на немецкий лад и мог 1ягаться с любым двором тогдашней Германии. К этому необходимо добавить, что он не вмешивался в дела, а даже и помогал царице Прасковье Фе­доровне, что, в общем, в его семье причудливо переплетались старинные, московские, и новые, европейские, преимуществен­но немецкие, нравы.

Действительно, царица Прасковья со своими тремя дочерьми после смерти Ивана Алексеевича поселилась в подмосковном селе Измайлове, причем Петр Великий содержал ее деньгами и припасами, согласно ее сану. В Измайлове все порядки, времяпрепровождение и нравы были старорусскими, с кото­рыми Великий Реформатор вел жестокую борьбу. Для много­численных небольших комнат дворца характерны были бес­порядок, грязь, ничегонеделание; они населены были бого­молками, богомольцами, нищими, карликами, шутами и ско­морохами. Они своими жалобными песнями, кривляниями, плясками забавляли невзыскательную царицу и ее дочек. Царевен обучали грамоте при помощи телесных наказаний, ибо наши предки полагали, что без них никакая наука не может укрепиться в головах учеников. В тогдашних стихах так воспевается польза наказаний:



«Розгою Дух Святый детище бита велит,

Розга убо ниже мало здравию вредит,

Розга разум во главу детям вгоняет,

Учит молитве и злых всех истязает;

Розга родителям послушны дети творит,

Розга божественного писания учит».



Чтобы угодить своему государю, Прасковья в качестве вос­питателя и учителя немецкого языка пригласила А.И.Остермана и преподавателя танцев и французского языка С.Рамбура; в течение пяти лет царевны не смогли овладеть даже фран­цузской речью, не говоря уже о письме. В общем, образован­ность их по сути мало отличалась от прежних, допетровских времен - царевны были склонны к праздности, привязаны к шутам и скоморохам и не уважали человеческую личность.

Петр Великий по-новому воспитывал своих дочерей, Анну и Елизавету, поощряя изучение иностранных языков: первую наставляли в знании немецкого, вторую - во владении фран­цузским языком, обеих обучали испанским танцам и мане­рам. Ведь Анну сватали за одного из немецких принцев, тогда как 10-летнюю Елизавету прочили в жены будущему фран­цузскому королю Людовику XV. «Заботы о раннем браке до­черей побуждали царственных родителей приучать детей к обществу и торжественным выходам. Перестраивая весь об­щественный склад, Петр I требовал, чтобы и его семья подчи­нялась, наравне с другими подданными, новым порядкам: и Екатерина Алексеевна, и обе его малолетние дочери.должны были обязательно посещать все пиры, вечеринки, гулянья и ассамблеи, где танцевали до упаду с шумными и веселыми кавалерами» (64, 119-120). На этих вечеринках и ассамбле­ях мужчины носили немецкие кафтаны, а женщины - юбки и шлафроки; на них же возникла и страсть любовная, незна­емая почти при старых грубых нравах; вместо домашней вод­ки здесь употреблялась голландская анисовая водка и венгер­ское вино и т.д. В общем, можно сказать, что благодаря деятельности Петра Великого в Российской империи наряду с немецкой ученостью и техникой, военным и морским опытом вошли в жизнь немецкие нравы (а также и немецкие бюрок­ратические порядки) и варварское распутство.

И хотя сам Петр Великий избегал всякую роскошь и изли­шества, он баловал своих дочерей, воспитывая их в богатстве и довольстве как и подобает дочерям могущественного монар­ха; к тому же он стремился, чтобы некоторые его подданные жили в великолепии и роскоши, вводя тем самым европей­скую моду. Вопреки его уверенности, что «при жизни его излишнее великолепие и сластолюбие не утвердит престола своего при царском дворе» (189, 73), его преемники делали все для увеличения роскоши и великолепия императорской семьи, двора и высшего света, что сопровождалось необуз­данными страстями и любовными похождениями.

Начало этому было положено в первые послепетровские царствования - «эпоху дворцовых переворотов» (1720-1760-е годы), непохожую на предшествующую ей эпоху грандиоз­ных петровских преобразований и начавшийся после нее «зо­лотой век» Екатерины И. После смерти матери, Екатерины Алексеевны, два с половиной года на престоле находился Петр II. Он попал под влияние своей тетки - красавицы Елизаветы, увлекаясь тем, что нравилось ей: танцами, прогулками вер­хом, охотой и маскарадами; к тому же он был большой охот­ник до женского полу, чему способствовал его друг князь Иван Долгорукий. Испанский посол де Лириа в послании писал: «Монарху не исполнилось еще тринадцати лет, но, поскольку его уже объявили совершеннолетним, никто не ос­меливался возражать ему или направлять... Царь уже имел любовные похождения, и очевидно, что в будущем он станет большим поклонником женского пола» (227, 125). Проверить это предсказание оказалось невозможным, ибо юный импера­тор заболел оспой и вскоре умер.

На престол была призвана племянница Петра Великого, курляндская герцогиня Анна Иоанновна, имевшая заурядную внешность и грубые манеры. По мнению В.О.Ключевского, ее царствование является одной из «мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней - сама императри­ца» (121, т. IV, 272). Воспитанная в старомосковских обыча­ях, черствая по природе и еще более очерствевшая при захо­лустном дворе в Митаве, ограниченная в средствах и имеющая злой и малообразованный ум, она получила возможность удов­летворить жажду запоздалых удовольствий и грубых развле­чений. В повседневном обиходе Анна Иоанновна была окруже­на толпой шутов и приживалок, которых находила чуть ли не во всех уголках империи. Ее поведение ничем не отличалось от нравов русских помещиц-крепостниц того времени: «Свобод­ное от придворных церемоний и государственных дел время Анна, надев просторный домашний капот и повязав голову платком, любила проводить в своей спальне среди шутов и приживалок. Фрейлины ее двора, как простые сенные девуш­ки в каждом барском доме, сидели за работой в соседней со спальней комнате. Соскучившись, Анна отворяла к ним дверь и говорила: «Ну, девки, пойте!» И они пели до тех пор, пока государыня не кричала: «Довольно!». Провинившихся в чем-нибудь и вызвавших ее неудовольствие фрейлин она посылала стирать белье на прачечном дворе, т.е. расправлялась с ними так же, как поступали в барской усадьбе с дворовыми девка­ми» (25, кн. 6, 38). Для нее не было большего удовольствия, нежели унизить человека и потешиться над его промахом; ее двор был наводнен немцами, среди которых выделялись «ка­налья курляндец» Бирон и «каналья лифляндец» граф Левен-вольд. Засилье немцев проявлялось не только в занятии всех доходных мест в системе государственного управления, но и в устроении разгульных празднеств. Тот же X. де Лириа отмеча­ет, что царица Анна «щедра до расточительности, любит пыш­ность до чрезмерности, от чего двор ее великолепием превосхо­дит все прочие европейские» (227, 130). Игра в карты, руко­делье, развлечение музыкой или скоморохами и шутами, тор­жественные выезды и приемы заполняли ее жизнь, управление же громадным государством было доверено фавориту Бирону, извлекавшему из этого неисчислимые для себя выгоды. В итоге стало нарастать среди гвардии движение против засилья нем­цев, что привело к власти дочь Петра Великого Елизавету.

Елизавета была весьма привлекательна, о чем свидетель­ствуют не только свидетельства современников (испанского посланника герцога X. де Лириа, Екатерины II и др.), но и ее портреты; однако ее нравы, по существу, не отличались от поведения барыни-помещицы. Ведь она была пропитана пред­рассудками и суевериями, любила на сон грядущий слушать страшные истории о разбойниках, для чего содержала штат болтливых женщин, с дамами двора обходилась, подобно Анне Иоанновне, как с сенными девушками, ей были присущи бранчливость и скупость (251, 93). Императрица Елизавета имела всепоглощающую страсть к нарядам и развлечениям, причем в ее царствование с немецких платьев перешли на парижские туалеты, в дворянской среде стал господствовать француз­ский язык, «приятный во всех отношениях», в театре шли французские комедии; сама она, по замечанию А.Тургенева, была предана «пьянству и сладострастию» (95, 79). Уклад ее домашней жизни оказался перевернутым - она спала днем и бодрствовала ночью, обедала и ужинала после полуночи в кругу ближайших людей при отсутствии слуг, ибо стол опус­кался этажом ниже и там обслуживался. И хотя образ жизни дочери Великого Петра, ее нравы дают вроде бы основание считать, что она практически не занималась управлением го­сударства, документы свидетельствуют о другом: участвуя в придворных раутах, куртагах и маскарадах, посещая театры и выезжая в город, Елизавета Петровна уделяла внимание и внешнеполитическим делам (5, 164-165). Время царствова­ния Елизаветы характеризуется тем, что при ней абсолютизм приобрел необычайный, ослепительный блеск роскоши, что в культуре стало доминировать барокко - достаточно взгля­нуть на красоту множества возведенных тогда дворцов.

Затем на престол взошел Петр III, представляющий собой скомороха по своему поведению, на что обращает внимание В.О.Ключевский (120, 12); сама императрица Елизавета назы­вала его «гольштинским чертушкой». Все время он проводил в попойках и кутежах, редко бывая вечером трезвым; будучи женат, Петр III играл с куклами, разыгрывал сражения с игру­шечным войском, выносил приговоры крысам, полакомившимся сахарными солдатиками на бисквитной крепости, и вешал их. Все его поведение демонстрировало пренебрежение к русским: «он не скрывал, напротив, задорно щеголял своим пренебре­жением к церковным православным обрядам, публично драз­нил русское религиозное чувство, в придворной церкви во вре­мя богослужения принимал послов, ходя взад и вперед, точно у себя в кабинете, громко разговаривал, высовывал язык свя­щеннослужителям... дан был приказ... русским священникам обрить бороды и одеваться, как лютеранские пасторы» (121, т. IV, 320). Все это наряду с другими действиями императора вызва­ло ропот в обществе и привело к его свержению, в результате чего самодержицей стала Екатерина II.

Время ее царствования называют екатерининским «золо­тым осьмнадцатым» веком; это - эпоха славы и могущества России, закрепившей за собой статус великой державы. Ека­терина II стала государственным деятелем с громадным кру­гозором, дальновидным и расчетливым политиком, своеобраз­ным «философом на троне», восхищавшим проницательного и лукавого Фридриха II, владычицей «державы полумира». При всем ее могуществе она проявляла добрый нрав, ибо, по мнению историка прошлого века А.Брикнера, «власть и пере­вес, полученные ею после удачного государственного перево­рота, оказали облагораживающее влияние на нрав царицы» (32, 700). В домашней жизни она была весьма человеколюби­ва, обладала веселым нравом, склонностью к юмору, шуткам и забавам, любезностью в обращении с детьми, добротой и кротостью, снисходительностью к прислуге, щедростью. Вместе с тем, ей были присущи некоторое упрямство, своенравие и высокомерие; тщеславие являлось ее идолом, на что обраща­ли внимание ее современники (Иосиф II и др.).

Князь М.Щербатов прямо порицает Екатерину II за следу­ющие пороки: любострастие, разврат, пышность, бесконечное самолюбие, переменчивость в суждениях (189,  118-119).

Следует отметить, что и в полубульварных романах француз­ского поляка К.Валишевского «Роман одной императрицы» и «Вокруг трона», а также в современной историко-художественной беллетристике «интимная» жизнь императрицы заслоняет ее масштабную фигуру, обывательское представление о ней как о «развратнице на троне» искажает действительность.

Дело в том, что весьма сильно в императорской России XVIII века был развит фаворитизм; он существовал и в дру­гих странах, но здесь на нем лежал своеобразный отпечаток. Ведь после Петра Великого (у него были свои фаворитки) на престоле находились преимущественно женщины; особое зна­чение фаворитизм приобрел в царствование Екатерины II. Она, как и Анна, и Елизавета, имела фаворитов, но ее темпера­мент, характер, наклонность все преувеличивать и все ставить на карту придали этому явлению необычные размеры. Анна сделала из конюха Бирона герцога Курляндского; Екатерина из Понятовского - короля Польши; Елизавета удовлетворя­лась двумя официальными фаворитами (Разумовским и Шу­валовым); Екатерина насчитывала их дюжинами.

Впрочем, и интимная жизнь императрицы, воспринявшей существовавший до нее институт фаворитов, имеет вполне реальные основания. В ответ на обвинения Потемкина в лег­комысленном поведении она пишет: «Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если б я в участь получила с молода мужа, которого бы любить мог­ла, я бы вечно к нему не переменилась...» (83, 714). К тому же следует учитывать и то, что ум у Екатерины II был не только чрезмерным, преступающим общепринятые границы, это был ум властный, самодовлеющий, презирающий уста­новленные правила, возводящий в закон свои собственные наклонности, волю, даже каприз. При Анне Иоанновне и Ели­завете Петровне фаворитизм был только прихотью, при Ека­терине II он становится своеобразным государственным уч­реждением. В ее отношении к фаворитам играет роль не толь­ко чувственная страсть, но и потребность в уме и воле, чтобы эффективнее управлять делами империи. Она воспитывала своих фаворитов (среди них наряду с ничтожными пешками встречались и великие государственные умы) не без пользы для дела: достаточно вспомнить Потемкина, Зорича и др.

Фаворитизм - основное колесо правительственного меха­низма, и обошелся он в эпоху Екатерины II в 92,5 миллиона рублей. Сама императрица была уверена, что не впала в раз­врат и не содействовала развращению нравов в своем госу­дарстве. В 1790 г., беседуя со своим секретарем А.Храповиц­ким о французских событиях, она сказала: «От того погибла Франция, что там все предаются разврату и порокам; опера Буфа всех перековеркала; я думаю, что гувернантки (фран­цузские - В.П.) ваших дочерей - все сводницы. Смотрите за нравами!» (199, 232). Если же отбросить фаворитизм, то, по мнению К. Валишевского, Екатерина II была строга в нрав­ственном отношении и ценила непорочность и неприступность, однако это мнение подвергается сомнению.

Во всяком случае, императрица уделяла внимание воспита­нию внуков - Александра и Константина (сыну Павлу же она не могла уделить в первое время достаточно часа) - в опреде­ленных нравственных правилах. В ее собственноручных замет­ках говорится: «Храните в себе те великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя; страшитесь всякого ко­варства; прикосновение с светом да не помрачит в вас антично­го вкуса к чести и добродетели» (309, 27). И не случайно «се­верная Семирамида» заботилась о правильном воспитании сво­их внуков и пригласила в качестве воспитателя «доктора прав» швейцарца Ф.Лагарпа, сторонника идей Просвещения. Несо­мненно, что императрица стремилась воплотить в жизнь про­грамму, о которой Г.Державин выразился так:



«Ты ведаешь, Фелица! правы

И человеков и царей;

Когда ты просвещаешь нравы,

Ты не дурачишь так людей...»



Здесь в не очень уклюжих строках изложены два основных пункта ее программы: закон и просвещение, смягчение нра­вов. Нетривиальная личность Екатерины II, о чем свидетель­ствует множество сохранившихся ее портретов (303, 53 - 87), не только выразила свой век с его особенностями, сложностью и глубокими противоречиями, но и сыграла немаловажную роль в становлении новой русской культуры. Век «домопра­вительницы в короне» - это век роскоши, даже чрезмерной, век взлета культуры и просвещения.

Когда началось царствование Павла I, тогда наступили перемены и в стране, и в семейных нравах. По характеристи­ке В.О.Ключевского, ему были присущи дарования, хорошие нравственные качества, природное чувство порядка и дисцип­лины, набожность; образование его было преимущественно светским (120, 223). Следует иметь в виду, что на характер и нрав императора оказала сильное влияние нравственная ат­мосфера маленьких немецких княжеств, откуда с петровских времен брали невест для великих князей дома Романовых, а также тридцатилетнее ожидание престола при его нетерпели­вости. Понятно, что к власти пришел чуть ли не полубезум­ный человек; этим объясняется нелепость его диких выходок, описание его в литературе как трагикомической фигуры и оттенок зловещего фарса его режима. О.Чайковская вполне справедливо рассматривает Павла I как чисто трагическую фигуру: «Те черты, которые мы видели в маленьком великом князе, его деликатность, душевная тонкость, жажда привя­занности, доброта - все это, смешавшись с обожженным са­молюбием, диким властолюбием (меньшим, чем у Екатери­ны), сумасшедшим «пруссачеством», дало острую, горькую и взрывчатую смесь» (303, 252). Его поведение зачастую было непредсказуемым, о чем свидетельствуют различного рода ме­муары; достаточно заглянуть в «Воспоминания» М.Каменс­кой или в «Старый Петербург» М.И.Пыляева.

Прежде всего Павел I повел борьбу с екатерининской рос­кошью в армии и при дворе - была проведена полная ре­форма военного быта и введены прусские военные порядки, многоцветье мундиров сменилось «гатчинским» одноцветьем. Им были уничтожены особые столы во дворце, и положено за правило, чтобы члены его семьи обедали всегда вместе с ним; причем он приказал покупать все припасы для дворца на рынке, изгнав тем самым дворцовых подрядчиков. Несмотря на воздержанность в пище императора, его стол изобиловал десертом и убирался весьма роскошно. Во время обеда цари­ло глубокое молчание, иногда прерываемое государем и вос­питателем графом Строгановым; когда Павел I находился в хорошем расположении духа, к столу призывался шут «Ива­нушка» со своими смелыми речами, которые использовались придворными для сведения счетов со своими соперниками. Распорядок дня императора М.Пыляев описывает так: «Им­ператор Павел вставал в пять часов утра, умывался и обтирал лицо льдом; в шесть часов он принимал государственных людей с докладами, в восемь часов кончалась аудиенция министров, в двенадцать часов он обедал вместе с семейством, после обе­да он отдыхал немного и затем отправлялся по городу на прогулку. После вечерней прогулки у императора во дворце бывало частное домашнее собрание, где императрица, как хозяйка дома, сама разливала чай. Император ложился спать иногда в восемь часов вечера и вслед за этим во всем городе гасили огни» (220, 398-400).

Павлом I были введены этикеты: один состоял в том, что при встрече с государем мужчины должны становиться перед ним на колени и целовать руки, другой - при встрече муж­чины обязаны выходить из кареты и отдавать честь, а дамы выходить на подножку экипажа; последний этикет придуман нарочно, чтобы вывести из моды шелковые чулки и башмаки, в которых щеголяли все мужчины. Ведь по остроумному за­мечанию В.О.Ключевского, дворянин-артиллерист петровской эпохи при Елизавете превратился в петиметра (щеголя), а во времена Екатерины II стал еще и литератором. Естественно, что Павел I был убит, и после восшествия на престол Алек­сандра I все вернулось как бы на свои места.

Павловские «новшества» в основном ушли в небытие, ведь Александр I объявил в манифесте намерение, даже обязан­ность «управлять по законам и по сердцу Екатерины Вели­кой». Надо вспомнить, что Александр, как и сама Екатери­на II, любил называть себя «республиканцем по духу». Под последним разумелся некий нравственный тип, благородный характер, сочетающий в себе начала «гражданской доброде­тели», твердого служения принципам справедливости, общест­венного долга, человеческого достоинства и стоического му­жества. Александр I был воспитан Лагарпом на образцах ан­тичной доблести, изложенных в трудах историка Тацита и жизнеописаниях Плутарха, и рассуждениях в духе француз­ской просветительской философии. .

Вместе с тем следует учитывать и то, что Александр I ис­пытал влияние и «малого двора» своего отца, по своим нра­вам и духу скорее похожего на двор мелкого германского князя, чем будущего русского самодержца. -Здесь господствовала не атмосфера «просвещенного» века с его рационализмом, скеп­тицизмом и вольтерьянством, а доминировали религиозность и крепость немецких нравов, несколько мещанская коррект­ная «добродетель» немецкой принцессы и сентиментализм (212, 153). Здесь он прошел школу Аракчеева с ее жестокостью и усвоил систему приемов и навыков, царившую в армии до реформы Александра II и выступавшую образцом обществен­ной дисциплины вообще. Поэтому нравы Александра I пора­жают своей противоречивостью, они выражают сложную че­ловеческую натуру, сформировавшуюся в условиях петербур­гского («большого») и гатчинского («малого») дворов, в сре­де екатерининских и павловских нравов..

Придворная и семейная среда позволили ему выработать искусную технику лицемерия; этому содействовало и воспита­ние Лагарпа, говорившего, что «лучший и, быть может, един­ственный друг правителя - сила его собственной рассуди­тельности, с помощью которой он взвешивает доводы своих министров, советы друзей и похвалы царедворцев» (309, 39). Нет ничего удивительного, что потом Александр I недоверчи­во относился к матери, что друзья приходили к нему в гости по потайной лестнице, что он увлекался мистицизмом, что он оказывал знаки монаршего благоволения масонским ложам и одновременно принял меры к ограничению их деятельности (161). В его личности проявлялся то государь самодержав­ный, то великодушный человек.

О нравах Александра I красноречиво свидетельствует его семейная жизнь, отношения с женой. В 1793 г. 16-летний кра­сивый и целомудренный царевич Александр женится на 14-летней принцессе Луизе Баденской, которая приняла имя ве­ликой княгини Елизаветы. Вначале он ей безумно нравился, но более глубокое знакомство разрушило безоглядную лю­бовь. Он, такой воспитанный и образованный, как-то попы­тался в присутствии нескольких мужчин расстегнуть корсет своей молодой жены, чтобы всем показать ее грудь. Что это - мальчишество или садизм? После охлаждения мужа великая княгиня, сохраняя к нему горячую привязанность, завела лю­бовную связь с его другом А.Чарторыйским; более того, сам Александр I поощрял эту связь. Он любил поволочиться за женщинами, у него было множество мимолетных связей; вместе с тем, у него длительное время существовала любовная связь с М.Нарышкиной,чей муж был прозван «королем кулис» и «князем каламбуров». Не слишком умная и не отличавшаяся верностью, эта «любовница постоянно была рядом, удержи­вая царя красотой, грацией и силой привычки, - писал Жозеф де Местр. - Она не интриговала, не желала зла, не мсти­ла» (38, 239). Император многие вечера проводил в пышном дворце на Фонтанке или на роскошной даче на Крестовском острове, где жила «Северная Аспазия». Затем они расстались, ибо она была уличена в неверности; в оправдание она могла сказать, что особую склонность в любовных делах она прояв­ляла к адъютантам Александра I.

Император не пренебрегал религиозными обрядами и в со­ответствии с укладом домашней жизни участвовал в публич­ных богослужениях. Швейцарский писатель, дипломат и поли­тик А.Валлотон пишет: «Нет сомнения, что царь - человек сложный, импульсивный, противоречивый, часто прибегавший к ухищрениям и уловкам - в делах веры был совершенно искренним» (38, 299). Эта религиозная вера подкреплялась разочарованием в русской действительности, в невозможности осуществить на практике свои прекраснодушные идеалы. Ведь порывы молодости прошли, силы были на исходе, француз­ское свободомыслие к зрелости сменилось религиозным настро­ением. «Александр был прекрасный цветок, но тепличный, не успевший акклиматизироваться, он роскошно цвел при хоро­шей погоде, наполняя окружающую среду благоуханием, но когда подула буря, настало столь обычное русское ненастье, - пишет В.О.Ключевский, - этот цветок завял и опустился» (120, 263). Данная история нравственной жизни была воспро­изведена и в политической деятельности императора, когда воз­никла альтернатива крепостному строю, когда Россия могла пойти по другому пути развития, но этого не случилось.

По смерти Александра I самодержавная власть перешла в руки его брата Николая I, чье царствование представляет со­бой эпоху крайнего самоутверждения русской монархии, «зо­лотой век русского национализма» (212, 254). Характеры Александра I и Николая I противоположны, последнему го­раздо ближе Петр Великий, чем его брат, что не мешает ему ссылаться на заветы «отца» - Фридриха - и Александра I и считать основами «принципов авторитета» прусский партиар-хальный монархизм, образцовую воинскую дисциплину, ре­лигиозно-нравственные устои, служебный долг и преданность традиционному строю отношений. Вполне справедливо заме­тил маркиз А. де Кюстин, что «его немецкая натура (государя - В.П.) должна была долго мешать ему стать тем, чем он является теперь, -истинно русским» (144, 109). В чем же здесь дело? Не будь он самодержавным деспотом, он был бы простым, добродушным человеком. И в данном случае верно положение о том, что в укладе домашней жизни «лежат заро­дыши и зачатки всех так называемых великих событий» (90, 9), в том числе и политических событий.

Истоки характера и нрава Николая I следует искать прежде всего в его детстве, в его воспитании. В свое время Павел I и его жена Мария Федоровна выбрали в качестве воспитателя генерала М.Ламсдорфа, который был хорошим служакой, строгим формалистом, имел грубый, жестокий характер, хо­лодное сердце и стремился всеми средствами и силами «пере­ломить» великого князя на свой лад (236-237). Он особое внимание обращал на недостатки характера и дурные наклон­ности своего царственного воспитанника, указывал на них императрице-матери и считал, что лучшим средством их иско­ренения являются телесные наказания, вплоть до ударов шом­полами. В книге Купера «История розги» подчеркивается, что М.Ламсдорф, «воспитатель Императора Николая I, поз­волял себе бить его линейками, шомполами, хватал мальчика за воротник или за грудь и ударял его об стену так, что он почти лишался чувств, - и это делалось не тайно, а записы­валось в дневники» (143, 152). Необходимо считаться и с атмосферой «малого», гатчинского двора, и с проявившейся с детства, по замечанию императорского биографа М.Шильдера, страстью к военным занятиям (310). Императорская «фа­милия» была отгорожена от живой русской действительнос­ти, в ней внутренний быт получил особый, полурусский, по­лунемецкий склад: «двор родителей Николая был в бытовом отношении под сильным немецким влиянием, благодаря нюр-тембергскому родству императрицы, голштинскому наследст­ву и прусским симпатиям Павла» (212, 250). Вот почему «гат­чинская дисциплина», созданная Павлом и разработанная Аракчеевым, породила традицию неукоснительного повино­вения и распространила ее чуть ли не на все общество.

Семья самодержца купается в роскоши, развлекается на многочисленных балах в великолепных дворцах с галереями редчайших цветов. Маркиз А. де Кюстин пишет: «Блеск глав­ной галереи в Зимнем дворце положительно ослепил меня. Она вся покрыта золотом, тогда как до пожара она была ок­рашена лишь в белый цвет. Это несчастье во дворце дало возможность императору проявить свою страсть к царственному, я сказал бы даже, божественному великолепию» (144, 112). И далее он говорит об участвующей в праздничном бале императрице и восторгается семейной добродетелью импера­тора Николая I, хотя перед нами забавный курьез, свидетель­ствующий об артистическом лицемерии императора.

В действительности Николай I был весьма женолюбив, фаворитизм процветал при царе; помимо официальной, об­щепризнанной фаворитки В.А.Нелидовой, даже жившей во дворце, он оказывал особое внимание не только фрейлинам и другим придворным дамам и девицам, но и довольно часто проявлял благосклонность к случайным встречным из средне­го сословия. Наблюдательный соотечественник А. де Кюсти-на, живший в России, рассказывал следующее: «Если он (царь) отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внима­ние божества, попадает под наблюдение, под надзор. Предуп­реждают супруга, если она замужем, родителей, если она де­вушка, о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтитель­ной признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из сво­его бесчестия» (316, 489). Сама жертва прихоти никогда не оказывала сопротивления императору - она даже и не по­мышляла об отказе, ибо так было общепринято. Как правило, взятую ко дворцу девушку из знатной семьи использовали для услуг самодержавнейшего государя, а потом обесчещен­ную девушку выдавали замуж за кого-нибудь из придворных женихов, причем этим занималась императрица Александра. Таким образом складывалась интимная жизнь царской семьи, которой так восторгался доверчивый А. де Кюстин.

Прекрасная характеристика домашнего быта Николая I - Дон Кихота самодержавия - дана фрейлиной А.Ф.Тютчевой:  «Жизнь государей, наших по крайней мере, строго распре­делена, они до такой степени ограничены рамками не только своих официальных обязанностей, но и условных развлечений и забот о здоровье, они до такой степени являются рабами своих привычек, что неизбежно должны потерять всякую не­посредственность. Все непредусмотренное, а следовательно, и всякое живое и животворящее впечатление навсегда вычеркну­то из их жизни. Никогда не имеют они возможности с увлече­нием погрузиться в чтение, беседу или размышление... Они, как в футляре, замкнуты в собственном существовании, соз­данном их ролью колес в огромной машине... Они не родятся посредственностями, они становятся посредственностями силою вещей... Масса мелких интересов до такой степени заслоняет их взор, что совершенно закрывает от них широкие горизон­ты» (275, 34). Понятно, что всякие семейные события прини­мают в глазах самодержца громадное значение; это благотвор­но сказалось на воспитании Александра II.

Первым его воспитателем был генерал К.Мердер, который, в отличие от М.Ламсдорфа, относился к царевичу гуманно и ласково и исключил всякие наказания и грубости. Обучением же занимался знаменитый поэт В.А.Жуковский. Вступив на престол, Александр II осуществил завет своего наставника - он отменил крепостное право в России, «положил в нашем отечестве начало гласности и создал одинаковый для всех суд» (64, 285). Иными словами, дал возможность каждому русско­му гражданину уважать в себе то «святейшее звание - челове­ка», о котором было сказано в приветственном стихе его на­ставника-поэта. Император Александр II, получивший громкое и почетное имя «Царя-Освободителя», венчался на царство в августе 1856 года. Корреспондент лондонского журнала «Тайме» так описывает это событие, представляющее собой неотъемле­мый элемент уклада жизни царской семьи: «Торжество было во всех отношениях величественное и поразительное; богатство огромного Царства было выставлено напоказ с восточною рос­кошью, и последняя на этот раз соединилась с вкусом образо­ванного Запада. Вместо тесной сцены зрелище разыгралось в древней столице огромного государства, какое когда-либо су­ществовало в мире; вместо мишуры и блесток горело чистое золото, серебро и драгоценные камни... Великолепие карет и мундиров, ливрей и конских сбруй было достойно римских цесарей или знаменитейших властелинов Востока. Говорят, что коронация стоила России шесть миллионов рублей серебром или один миллион фунтов стерлингов» (248, 62). Москва была блестяще иллюминирована в этот вечер, все напоминало сон из «Тысячи и одной ночи», который бессильны передать челове­ческие слова.

После коронации жизнь императорской семьи пошла своим чередом, о чем поведали в своих воспоминаниях и дневниках фрейлины двора А.Ф.Тютчева и баронесса М.П.Фредерикс. Когда у императрицы Марии Александровны родился сын - маленький великий князь Сергей Александрович, то состоялся по этому случаю обед на восемьсот человек, сопровождаемый неуместной роскошью. Как отмечает А.Ф.Тютчева, событие свершилось в такое время, «когда все жалуются на дурное со­стояние финансов, когда в мелочах обрезают расходы на ар­мию и несчастных чиновников» (275, 157). Понятно, что в об­ществе распространено неудовольствие образом жизни импера­торской фамилии: императрица увлекается спиритическими сеансами, государь, по слухам, проводит ночи в пьянстве и слывет развратником. И если фрейлина А.Ф.Тютчева указы­вает, что образ жизни государя дает повод для «самой нелепой клеветы» (275, 157), то в своем дневнике аристократка А.Бог-данович, имевшая информацию о жизни императора Алексан­дра II, пишет после визита генерала С.Е.Кушелева: «Расска­зывал про интимную жизнь царя. Об этом нельзя писать, ни­кто не знает, что может случиться, могут украсть и этот бесцен­ный дневник» (13 декабря 1880 года) (23, 51). А ведь А.Богданович была рьяной приверженницей монархии и считала, что только самодержавная власть должна решать все проблемы жизни общества, к тому же ее дневник был сугубо приватным, не предназначенным для опубликования.

После убийства Александра II во главе государства стал Александр III, который имел по сравнению с отцом более силь­ный характер, причем со временем он «сделался грознее» (А.Богданович). В дневнике А.Богданович имеются данные о вели­ких князьях, их нравах и привычках все они, по ее мнению, «более или менее развратны» (23, 96). Примечательны записи о нравах Николая II; к нему А.Богданович относилась без того пиетета, с которым были связаны имена его отца и деда. Еще когда Николай был цесаревичем, хозяйка салона, бывшего од­ним из незримых центров власти при дряхлеющем режиме, отмечала, что он «развивается физически, но не умственно» (6 но­ября 1889 г.), что во время посещения Японии он и его свита бывали в «злачных» местах и «много пили» (4 июля 1891г.), что он «ведет очень несерьезную жизнь», «увлечен танцовщи­цей Кшесинской» и «не хочет царствовать» (21 февраля, 31 мая, 22 сентября 1893 г.), что он «упрям и никаких советов не тер­пит» (18 апреля 1894 г.). В дневнике А.Богданович подчерки­вается недопустимость появления в дворцовых покоях гада­лок, прорицателей, а деяния «старца» Г.Распутина квалифи­цируются так: «И это творится в XX веке! Прямо ужас!» (20 мар­та 1910 г.). Ведь теперь страной управляет не царь, а проходи­мец и авантюрист Г.Распутин или, как его окрестили, «святой черт», развратный по своей природе, ведь он «хлыст».

Здесь следует отметить, что проблема личной судьбы и дела Николая II в нашей стране еще не находится в фокусе специ­альных исследований, хотя о нем написано весьма много. Од­нако все сходятся на том, что он был обыкновенной посред­ственностью, что ему не хватало ума, характера и знаний. В работах представителей либеральной интеллигенции приводится фактический материал, показывающий двуличие, коварство, жестокость, бессердечие «государя императора»; в других тру­дах он изображается хорошим семьянином, милым в общении, хотя и безвольным (например, книга П.Жильяра «Император Николай II и его семья»); в трех монографиях раскрывается вся глубина духовного, нравственного падения последнего пред­ставителя династии Романовых, примером чего служит книга М.Касвинова «Двадцать три ступени вниз» (87; 115; 164).

В нашем аспекте существенны нравы императорский семьи, что предполагает учитывать целый ряд факторов. Прежде все­го, верно замечание А.Ф.Тютчевой, что самодержец, за исклю­чением гениев типа Петра Великого, в системе государственно­го механизма становится посредственностью. Не менее значимо и то, что самому Николаю Второму больше всего импонировал Алексей Тишайший и ориентировался он на обычаи допетров­ской эпохи; отсюда и тяга к различного рода «странникам», «старцам», «гадалкам», вера в суеверия и чудеса (не следует забывать и болезнь наследника Алексея Николаевича, на чем и сыграл Г.Распутин). Не вызывают сомнения и воспомина­ния П.Жильяра о том, что в семье господствовали нежные отношения, однако это не мешало императрице Александре Федоровне замыслить свергнуть своего супруга, повторив тем самым деяния Екатерины II. Правы и те, кто обращает вни­мание на дикие нравы, господствующие в императорской семье: развратное поведение великих князей, воровство (например, великий князь Николай Константинович украл у своей мате­ри бриллианты для любовницы-певички) драки, пьянство, раз­нузданные кутежи, во время которых рубили головы своим борзым собакам, стоя на четвереньках, лакали шампанское из серебряной лохани или нагими распевали серенады, сидя на крыше собственного дома (164, 4-5) и т.д. По сравнению с нравами Петра III господствующие нравы в семье последнего самодержца показывают высокую степень деградации, и это в век высокоразвитой русской культуры, сконцентрировавшей в себе все достижения мировой культуры! И если учесть, что нравы представляют собою каркас общественной системы, то разложившиеся нравы императорской семьи способствовали гибели монархии. Вот почему случилось то, о чем писал ка­мергер И.Тхоржевский: «Но из числа неограниченных воз­можностей России историей избрана была возможность, ка­завшаяся ранее самой невероятной: гибели монархии, - и срыва народа в бездну» (273, 190). Само собой разумеется, что нравы императорской семьи нельзя рассматривать только как нечто самодовлеющее, ибо они связаны с определенной средой -двором, высшим светом, провинциальным дворян­ством и другими сословиями. Они коренились в них и однов­ременно оказывали влияние на них, что мы увидим дальше, в следующих разделах.



Раздел 2. Придворная жизнь



Важную роль в жизни императорской России играл двор, чья численность росла с течением времени и достигла к 1914 году около двух тысяч человек. Свод придворных пра­вил на протяжении столетий представлял собой, по выраже­нию Н.Элиаса, «не что иное, как непосредственный орган социальной жизни» (327, 143). Формирующиеся островки «придворного общества» служили импульсом к постепенному распространению эмоциональной дисциплины снизу вверх. Именно благодаря двору самодержца, а также дворам его на­следников и других родственников в общество проникают ино­земные обычаи, предметы домашнего обихода, европейские моды, манеры поведения, философские и политические идеи, достижения наук и пр. Все это затем получает распростране­ние в обществе, вызывая и положительные, и отрицательные последствия, как мы увидим ниже.

Следует отметить, что под влиянием византийских идей и обычаев, чьим носителем была Софья Палеолог и окружавшие ее греки, царский двор потерял первобытную простоту древних княжеских отношений. И.Е.Забелин пишет: «Новое устройство двора, установление новых придворных обычаев и торжествен­ных чинов, или обрядов, по подобию обычаев и обрядов двора византийского, навсегда определили высокий сан самодержца и отдалили его на неизмеримое расстояние от подданного» (90, 321). Понятно, что со времени приезда в Москву Софьи Палео­лог в 1472 году «врастание» новых придворных церемоний про­исходило постепенно, медленно, и когда они были усвоены, то приобрели пышные царственные формы.

На старомосковский двор особый отпечаток наложила лич­ность Алексея Тишайшего - замечательного эстета, любив­шего и понимавшего красоту, обладавшего поэтическим чув­ством. Издавна соблюдавшийся многообразный чин царских выходов, богомолий, приемов посольств, торжественных длин­ных обедов (когда даже в постные дни подавалось до 70 блюд) и пр. при нем получил живой характер, стал еще более изящ­ным и прекрасным. Все иноземцы, посетившие Москву, были изумлены величием двора и восточным раболепием, которые господствовали при дворе «тишайшего государя». Англича­нин Карлейль так описывает свое впечатление: «Двор мос­ковского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московский. Все сосредото­чивается около двора. Подданные, ослепленные его блеском, приучаются тем более благоговеть пред царем и честят его почти наравне с Богом» (129, 485). Естественно, что народ был уверен в высоком призвании самодержца и поэтому не только чтил все знаки его величия, но окружал почетом его местопребывание (дворец) и окружение, состоящее из при­дворных (бояр, окольничих, думных и ближних людей). В случае нарушения этого почета, нарушения чести государева двора вступал в действие закон, преследующий виновника: в «Уложении» Алексея Тишайшего имеется целая глава «О Го­судареве Дворе, чтоб на Государеве Дворе ни от кого никако­го бесчинства и брани не было». И так как житейские отноше­ния при дворе характеризовались непосредственностью и чис­тосердечностью, грубостью и дикостью нравов (а это - ско­лок со всего старорусского общественного уклада жизни), то неудивительно множество ссор и брани позорными и матер­ными словами и следовавших отсюда дел о нарушении чести или о бесчестье одним только словом. В этом смысле прав К.Валишевский, который писал: «До Петра I государи мос­ковские были окружены придворными, но не имели двора в настоящем смысле этого слова» (37, 438-439).

В окружение царя Алексея входили представители 16 знат­нейших фамилий: Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Го­лицыны, Хованские, Морозовы, Шереметевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы и Урусовы, а также его близкие люди и любимцы: Милославский, Стрешнев, Хитрово, Ртищев, Нащокин, Мат­веев и др. Московское боярство, входившее в государев двор, в отличие от своих предков, при Алексее Тишайшем уже пре­клоняется перед властью великих государей и хлопочет о том, чтобы высшие должности не выходили за пределы их круга (250, 599). Иными словами, теперь скрытой движущей при­чиной действий государевых придворных является стремле­ние оказывать на самодержца влияние; отсюда и различного рода интриги среди них.

Одним из самых сильных влияний на государя считалось родственное влияние, особенно через его жену. И когда Алек­сей Тишайший в 1647 году на смотринах девиц выбрал Евфимию Федоровну Всеволожскую, дочь касимовского помещи­ка, то из-за козней боярина Морозова свадьба не состоялась. В ходе одевания невесты в царские одежды женщины затяну­ли ей волосы так крепко, что она, придя на встречу с Алексе­ем Тишайшим, упала в обморок. Все это приписали падучей болезни; отца невесты обвинили в сокрытии болезни, его пос­тигла опала - он был сослан со всей семьей в Тюмень. Впос­ледствии его вернули в свое имение без права выезда из него.

Современники усматривали здесь интригу боярина Моро­зова, боявшегося резкого усиления влияния родни будущей царицы и уменьшения своей власти. Он «всеми силами ста­рался занять царя забавами, чтобы самому со своими подруч­никами править государством, и удалял со двора всякого, кто не был ему покорен» (129, 489). Для упрочения своей власти Морозов выдал замуж за царя Алексея одну из двух краси­вых дочек Милославского, а сам женился на другой. Царь оказался счастливым в браке, он нежно любил свою жену и имел от нее потомство; Морозов, же был гораздо старше жены и вполне понятно, что у этой брачной пары, по выражению англичанина Коллинса, вместо детей родилась ревность, ко­торая познакомила молодую жену старого боярина с кожаной плетью в палец толщиной.

Боярин Морозов считал, что он достиг цели сделаться все­сильным, однако он обманулся. Дело в том, что еще раньше у московского народа вызвало сильное раздражение распоря­жение боярина о введении пошлины на соль, которое усили­лось совершенным двойным бракосочетанием; к этому следу­ет добавить и то существенное обстоятельство, что выдвигае­мые Морозовым небогатые и жадные родственники царицы стали брать взятки. Особую ненависть у народа вызывали подручные Морозова, которые приходились родственниками Милославским; ведавший Земским приказом Леонтий Пле­щеев и находившийся во главе Пушкарского приказа Петр Траханиотов. Они беззастенчиво вымогали взятки, подверга­ли жестоким пыткам облыжно обвиненных людей, не плати­ли служилым людям жалованье. В результате, им пришлось расплатиться своими головами, а боярин Морозов потерял свое прежнее влияние - таков финал интриги!

В придворной среде Алексея Тишайшего ярко проявляется феномен «встречи» господствовавшего дотоле восточного, ви­зантийского, и постепенно проникавшего западного влияния. В.О.Ключевский показывает, что византийское (греческое) влияние было привнесено и проводилось в жизнь церковью, оно проникло во все поры общества, придавая ему духовную цельность и влияя на религиозно-нравственную атмосферу, тогда как западное влияние поддерживалось государством, оказывая воздействие на государственный порядок, обществен­ный уклад жизни и изменяя костюмы, нравы, привычки и верования, но не охватывая всего общества: «Итак, греческое влияние было церковное, западное - государственное. Гре­ческое влияние захватывало все общество, не захватывая все­го человека; западное захватывало всего человека, не захва­тывая всего общества» (121, т. III, 244 -245).

Впервые эти два направления в умственной и культурной жизни нашего народа четко обозначились во второй половине XVII века в вопросе о сравнительной пользе изучения гречес­кого и латинского языков (этот спор неразрывно связан с проблемой времени пресуществления святых даров). Понят­но, что прежде всего при государевом дворе сталкиваются византийское и западное влияния: носителем первого высту­пают родовитые бояре, сторонниками второго являются, в основном, пробившиеся в верхний правящий слой дворяне типа А.Ордин-Нащокина. Последний вырос в семье скромно­го псковского помещика, в молодости получил хорошее обра­зование - знал математику, латинский и немецкий языки, затем овладел польским языком, и в итоге стал главным упра­вителем Посольского приказа с громким титулом «царской большой печати и государственных великих посольских дел оберегателя», т.е. стал государственным канцлером. Именно он после боярина Морозова, князя Одоевского и патриарха Никона правил за царя Алексея, потом его сменил Матвеев (267, 130). Ордин-Нащокин (и Матвеев) был ревностным поклонником Западной Европы и жестким критиком отечест­венных нравов и быта; им отстаивалась идея во всем брать образец с Запада, все делать «с примеру сторонних, чужих земель» (122, 280). Следует подчеркнуть, что он был одним из немногих западников, считавших необходимым сочетать общеевропейскую культуру с национальной самобытностью. Деятельность Ордина-Нащокина и его сторонников при государевом дворе способствовала проникновению в жизнь царя Алексея и его окружения приятных «новшеств» запад­ного быта. Можно сказать, что проводником западного влия­ния был царский двор, а его объектом выступал тот общест­венный слой, для которого жизнь двора служит обязатель­ным образцом. Уже в обстановке кремлевского дворца при Алексее Тишайшем можно увидеть много предметов житей­ского обихода западного происхождения, соблазнительных в глазах истого приверженца московского благочестия. Царь Алексей любил посмотреть картину западного художника, пос­лушать игру немца-органиста, завел даже у себя немецкий театр. Ведь в это время Русь «трогалась с Востока на Запад» (С.Соловьев). Вместе с поручением пригласить на службу за­граничных мастеров царь требует найти и привезти и «уче­ных, которые 6 умели всякие комедии строить». Так как по­иски таких «ученых» затягивались, то (и здесь первое слово принадлежало Артамону Матвееву) в Немецкой слободе на­ходят школьного учителя Иоганна Грегори и царь Алексей поручает ему подготовить спектакль. Для этого в подмосков­ном селе Преображенском - летней резиденции царской семьи - специально построили «комедийную хоромину» для театраль­ного представления. Это свидетельствует о повороте страны к широкому культурному развитию, к европеизации, что и было решительно осуществлено Петром Великим.

Именно он перенес резиденцию монарха с насиженного места в основанный им Петербург, находившийся далеко от московских святынь, под чьей сенью спокойно чувствовали себя старинные цари. В новой столице были выстроены не­большие дворцы, украшенные картинами западноевропейс­ких художников, а также статуями, выбранными в соответст­вии с господствовавшими тогда эстетическими вкусами и при­везенными из-за границы по заказу Петра Великого. Выше уже отмечалось, что петербургский двор был весьма прост и не очень роскошен - обычные расходы старомосковского двора, исчислявшиеся сотнями тысяч рублей, теперь не пре­вышали 60 тысяч рублей в год. Сам царь довольствовался прислугой из 10 -12 молодых дворян, в основном незнатного происхождения, которых называли денщиками; а двор с ка­мергерами и камер-юнкерами, организованный по-новому, об­служивал его вторую царицу. В целом, двор Петра Великого приобрел черты, присущие двору немецкого государя средней величины с его веяниями в области моды (тогда подражали французским королям).

Чинные торжественные выходы московских царей и скуч­ные парадные обеды во дворце, оглашаемые грубой местни­ческой бранью (220; 90, гл.III), теперь сменились совсем но­вым придворным европейским этикетом; к тому же скрытыми мотивами служения при дворе стали стремление разбогатеть и пользоваться жизнью и ее наслаждениями нисколько не счи­таясь с правами и достоинствами ближнего (104, 31). Ведь новый придворный штат был незатейлив, среди фрейлин Ека­терины Алексеевны почти не встречаются женщины знатного происхождения. И Петр, и Екатерина не обращали внимания на знатность, они придавали большое значение красоте и моло­дости. Поэтому все иноземки (русских было немного при дво­ре), большей частью немки и чухонки, были как на подбор хороши собой. Среди них встречались и уроды - их брали ко двору, чтобы они потешали своим безобразием и смешили сво­ими грубыми, иногда циничными выходками. Вся эта разно­племенная и разноязычная толпа придворных, получая очень скудное жалование, своей жадностью, раболепством и грубостью не отличалась от крепостных холопов, прислуживающих бари­ну. Государь и государыня видели в придворных рабов, рас­правлялись с ними дубиной и оплеухами. Нет ничего удиви­тельного, что они и сами относились друг к другу таким же образом; они шпионили за всеми и каждым, занимались ин­тригами, чтобы погубить друг друга в глазах своих владык.

Несколько особое положение среди придворных дам зани­мала леди Гамильтон, выделявшаяся своей красотой, изящес­твом, природной грацией, уменьем одеваться в немецкое платье и хорошими манерами. У нее был свой штат из нескольких горничных, придворные старались угодить ей лестью и «при­ношениями», например, генеральша Балк подарила ей краси­вую пленную шведку. Вместе с тем, среди придворной челяди было много недоброжелателей леди Гамильтон, и в итоге пре­красная леди, отдавшаяся царю «по долгу», а не по любви, была казнена, причем ее голова по приказу Петра была за­спиртована и хранилась в Академии наук, о чем впоследствии узнала княгиня Е.П.Дашкова, возглавлявшая при Екатерине II это учреждение России.

Следует отметить, что широкая русская натура не могла удержаться в узких рамках Немецкого придворного этикета, она все время выходила из них, когда во время рождествен­ских празднеств Петр Великий с многочисленной шумной и пьяной компанией приближенных объезжал дома вельмож и именитых купцов, когда он исполнял обязанности протодья­кона на заседаниях всешутейшего и всепьянейшего собора или, когда, празднуя спуск нового корабля, он объявлял во всеус­лышание, что тот бездельник, кто по такому радостному слу­чаю не напьется допьяна (после 6-ти часового угощения учас­тники пира сваливались под стол, откуда их выносили замер­тво). Однако к концу царствования такого рода широкие размахи ослабли, и Петр Великий стал находить удовольствие в увеселениях более скромного характера, к которым он и стал приучать придворное общество и высший свет.

Так как дворцовые помещения были тесны, то в летнее время придворные собрания происходили в императорском Петергофском саду, чьи дворцовые постройки, фонтаны и гроты были исполнены по планам и моделям парижских заго­родных строений. По отзыву Берхгольца, Петергоф^ыл очень хорошо устроен, в нем находились правильно разбитые клум­бы и аллеи, грот, украшенный статуями, редкими раковина­ми и кораллами, с фонтанами и удивительным органом: «Так, по приказу царя, в большом гроте было поставлено несколько стеклянных колоколов, подобранных по тонам, или, как го­ворили тогда, колокольня, которая водою ходит. Пробочные молоточки у колоколов приводились в движение посредством особого механизма, колесом, на которое падала вода. Коло­кола издавали во время действия приятные и тихие аккорды, на разные тоны» (57, 25). По пушечному сигналу в 5 часов вечера к берегу сада приставала целая флотилия небольших судов, привозивших по Неве приглашенное общество. Вечер начинался прогулкой, затем бывали танцы, до которых Петр был большой охотник и в которых он брал на себя роль рас­порядителя, чтобы придумывать все новые и новые замысло­ватые фигуры, приводившие в замешательство танцоров и вызывавшие общую потеху. Угощение на этих придворных вечерах было грубовато, подавали простую водку к великому неудовольствию иностранцев и дам.

В эпоху «дворцовых переворотов» в императорском обиходе появляется роскошь, которая поражает иностранцев. «Роскошь двора Анны Иоанновны, - говорит Д.А.Корсаков, - поража­ла своим великолепием даже привычный глаз придворных винд­зорского и версальского дворов. Жена английского резидента леди Рандо приходит в восторг от великолепия придворных праздников в Петербурге, переносивших ее своей волшебной обстановкой в страну фей и напоминавших ей шекспировский «Сон в летнюю ночь». Этими праздниками восхищался и изба­лованный маркиз двора Людовика XV, его посол в России де­ла Шетарди. Балы, маскарады, куртаги, рауты, итальянская опера, парадные обеды, торжественные приемы послов, воен­ные парады, свадьбы «высоких персон», фейерверки - пест­рым калейдоскопом сменяли один другой и поглощали золо­той дождь червонцев, щедрой рукой падавший на них из каз­начейства. Достаточно бегло просмотреть наивные отметки «ка-мер-фурьерских» и «церемониальных» журналов и «Придвор­ной конторы на знатные при дворе Е.И.В. оказии» за десять лет царствования Анны Иоанновны, чтобы убедиться, как час­то повторялись подобные «оказии». Почти сплошной празд­ник шел целый год у императрицы (104, 134-135). Однако роскошь придворных Анны Иоанновны не отличалась изящес­твом, уживаясь с неряшеством и грязью.

Фельдмаршал Б.Х.Миних отмечает, что императрица Анна «любила порядок и великолепие, и никогда двор не управлялся так хорошо, как в ее царствование» (16, 58). Зимний дворец, пос­троенный Петром, показался ей слишком тесным, и она выстроила новый, трехэтажный, в 70 комнат разной величины с тронной и театральными залами. В последние годы царствования Петра весь расход на содержание двора составлял около 186 тыс. руб.; при Анне с 1733 г. только на придворный стол тратилось 67 тыс. руб. (общая же сумма расходов на двор равнялась 260 000 руб.).

Императрица Анна была страстной охотницей и любитель­ницей лошадей; она ловко ездила верхом и стреляла из ружья, не промахиваясь по птице на лету. Для нее был устроен обшир­ный манеж и заведен конюшенный штат из 379 лошадей и еще большего количества состоявших при них людей (содержание придворного конюшего ведомства обходилось в 100 тыс. руб. в год). Придворная охота, совсем упраздненная при Петре, при Анне была громадна, и русские послы в Париже и Лондоне среди важных дипломатических дел должны были исполнять императорские поручения по закупке целых партий загранич­ных собак охотничьего типа, за которые платились тысячи рублей. Роскошь при дворе заражала и высшее общество; по­явилось щегольство в одежде, открытые столы, неизвестные до того времени дорогие вина (шампанское и бургундское). С растущим великолепием в придворный обиход все более про­никает искусство, облекая роскошь в изящные и элегантные западноевропейские формы. В основном же, роскошь тогдаш­него двора проявлялась в ярких, богатых платьях, не всегда отличавшихся изяществом, элегантностью, причем женские и мужские костюмы не отличались друг от друга. При Анне появилась при дворе итальянская опера; устраиваются и рус­ские спектакли, в которых актерами выступают воспитанники шляхетского кадетского корпуса. Придворный балетмейстер Ланде вводит грацию и изящество в чинные и церемонные менуэты, которым с увлечением предается придворное общес­тво; нужно иметь крепкое здоровье, чтобы выдерживать бес­конечные увеселения (придворный маскарад в Москве в 1731 г. длился 10 дней).

Роскошь стала обязанностью при дворе, придворные ду­мали только о том, как бы набить себе карманы и блеснуть великолепием. Наряду с этим, как отмечают князья М.Щер­батов и П.Долгоруков, «подлость и низость развиваются не­обычайно», «обстоятельствами правления и примерами двора злые нравы учинили» (133, 98) Придворные, привыкшие к грубому и бесчеловечному обращению со стороны императри­цы Анны и ее фаворита герцога Бирона (при нем был развит шпионаж за знаменитыми семействами, и малейшее неудо­вольствие всесильным фаворитом приводило к ужасным пос­ледствиям), сами становились извергами. Иностранцы, выро­сшие в среде с совершенно иными нравами, при дворе Анны «ста­новились такими же варварами» (104, 136). Самым жестоким из них был граф Огтон-Густав Дуглас, бывший шведский офи­цер: он сек людей в своем присутствии и изодранные спины приказывал посыпать порохом и зажигать. Стоны и крики за­ставляли его хохотать от удовольствия; он называл это «жечь фейерверки на спинах». Тот же принц Людвиг Гессен-Гомбургский сек в своем присутствии крепостных лакеев своей жены; такого рода примеров можно привести достаточно много. Если такие деяния совершали придворные и высокопоставленные лица, то что же должны были проделывать в глухих уголках России грубые и необразованные офицеры и помещики? Наши предки считали, что все эти жестокости и грехи можно компен­сировать постами, молитвами и пудовыми свечами у икон.

Еще шаг вперед в смысле роскоши был сделан при импе­ратрице Елизавете, славной дочери Петра. Здесь уже, по сви­детельству М.Щербатова, экипажи «возблистали златом», дома «стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими меблями, зеркалами», двор облекался в златотканые одежды, «подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепности его житья и уборов» (189, 104). Сластолюбию и роско­ши при императорском дворе в немалой степени способство­вал граф И.Г.Чернышев, много путешествовавший в инозем­ных странах и побывавший в ряде европейских дворов.

В елизаветинские времена продолжительные придворные торжества полны чинного этикета, а оргии петровского цар­ствования отошли уже в область преданий. Вот как описывает­ся придворный бал в «Петербургских Ведомостях», данный 2 января 1751 года: в этот день «как знатные обоего пола персо­ны и иностранные господа министры, так и все знатное дворян­ство с фамилиями от 6 до 8-го часа имели приезд ко двору на маскарад в богатом маскарадном платье и собирались в боль­шой зале, где в осьмом часу началась музыка на двух оркест­рах и продолжалась до семи часов пополуночи. Между тем были убраны столы кушаньем и конфектами для их импера­торских высочеств с знатными обоего пола персонами и ино­странными господами министрами в особливом покое, а для прочих находившихся в том маскараде персон в прихожих па­радных покоях на трех столах, на которых поставлено было великое множество пирамид с конфектами, а также холодное и жаркое кушанье. В оной большой зале и в парадных покоях в паникадилах и крагштейнах горело свеч до 5000, а в маскараде было обоего полу до 1500 персон, которые все по желанию каждого разными водками и наилучшими виноградными вина­ми, также кофеем, шоколадом, чаем, оршатом и лимонадом и прочими напитками довольствованы.» (25, кн.V, 101).

Увеселения прогрессируют быстрее других элементов при­дворной и общественной жизни. Звуки бальной музыки, вол­ны света, заливающие залы, лица в масках, мелькающие в танцах пары - как все это далеко от церковного ритуала московского царского двора! Новые формы светских отноше­ний и новые увеселения легко входили в быт и нравы двора и высшего общества. Современники подчеркивали фантастичес­кую страсть Елизаветы к развлечениям и нарядам, которую она с успехом культивировала в придворной среде и высшем дворянстве. Екатерина II писала о дворе Елизаветы: «Дамы тогда были заняты только нарядами, и роскошь была доведе­на до того, что меняли туалеты по крайней мере два раза в день; императрица сама чрезвычайно любила наряды и почти никогда не надевала два раза одного платья, но меняла их несколько раз в день; вот с этим примером все и сообразовы­вались: игра и туалет наполняли день»-. Во время пожара в Москве (1753 г.) во дворце сгорело 4 тыс. платьев Елизаветы, а после ее смерти Петр III обнаружил в Летнем дворце Елиза­веты гардероб с 15 тыс. платьев, «частью один раз надеван­ных, частью совсем не ношенных, 2 сундука шелковых чу­лок», несколько тысяч пар обуви и более сотни неразрезан­ных кусков «богатых французских материй» (83, 61, 346).

Поскольку с годами красота Елизаветы меркла, постольку она все требовательней и прихотливее относилась к нарядам; она издавала указы о нарядах и использовала власть абсо­лютного монарха для пресечения нарушений - ни одна женщи­на не должна была выглядеть лучше нее. Весьма болезненно императрица переживала успех других дам на придворных балах и маскарадах. По словам Екатерины II, однажды на балу Елизавета подозвала Н.Ф.Нарышкину и у всех на гла­зах срезала украшение из лент, очень шедшее к прическе жен­щины; «в другой раз она лично остригла половину завитых спереди волос у своих двух фрейлин под тем предлогом, что не любит фасон прически, какой у них был». Потом «обе девицы уверяли, что е.в. с волосами содрала и немножко кожи». Придворным дамам приходилось решать фактически задачу на квадратуру круга: одеваться так, чтобы не затме­вать императрицу, но в атмосфере «ухищрений кокетства» невозможно было удержаться, и всякий старался отличиться в наряде (83, 187, 312-314, 56, 78-80). В елизаветинское время пребывание на балах и маскарадах было обязатель­ным, как для офицеров участие в маневрах.

Само собой разумеется, что при дворе Елизаветы господ­ствовали лесть, подхалимство, стяжательство, интриганство и лицемерие. Княгиня Е.Дашкова вспоминает о своем споре с великим князем (будущим Петром III): « На следующий день великая княгиня отозвалась обо мне самым лестным образом. Что до меня, то я не придала спору с Петром особого значе­ния, потому что из-за неопытности в светской и особенно в придворной жизни, не понимала, насколько опасно, тем бо­лее при дворе, делать то, что почитается долгом каждого чест­ного человека: всегда говорить правду. Не знала я и того, что если вас может простить сам государь, то его приближенные не простят никогда» (98, 54).

Под конец жизни ревниво относившаяся к своей красоте Елизавета убедилась в справедливости афоризма Ларошфуко: «Старость - вот преисподняя для женщин». Часы, проведен­ные перед зеркалом, новые французские наряды и изобрете­ния лучших парфюмеров и парикмахеров - все это не могло уже противостоять болезням и увяданию. Поэтому царедворцы стали задумываться о не очень-то радужном будущем. Так как благополучие людей, толпящихся у трона, зависело от «милос­тей» монарха, то их следовало сохранить; однако великий князь Петр Федорович был весьма своеобразной личностью и царе­дворцы могли лишиться власти, почета, денег, поместьев и дру­гих благ. В таких условиях Екатерина сумела, установив весь­ма тесные связи с родовитой молодежью при дворе и в гвардии и добившись расположения многих влиятельных елизаветинских сановников, после смерти Императрицы и восхождения на престол Петра III подготовить переворот.

Власть и перевес, полученные Екатериной II после удач­ного государственного переворота, сказались на ее нраве в плане благородства и доброты. Историк А.Брикнер пишет: «История двора при Петре I, при императрице Анне, при Ели­завете изобилует чертами тирании, жестокости и произвола; все современники Екатерининского царствования удивлялись кротости ее обращения с окружавшими ее лицами, радова­лись совершенному устранению жестоких форм и крутых мер в отношении к подчиненным» (33, 700). Екатерина II пре­красно владела собою и относилась к окружающим ее людям в соответствии с правилами человеколюбия. Понятно, что это наложило отпечаток на атмосферу придворной жизни, кото­рую стали сравнивать с обычаями версальского двора Людо­вика XIV или Людовика XVI, служившего образцом для ев­ропейских монархов и князей.

Действительно, принц де-Линь в 1787 году писал, что Лю­довик XIV позавидовал бы своей «сестре» Екатерине. Он был не одинок в таком суждении - в общем мнении утвердилась мысль о пышности, великолепии и неподражаемом блеске но­вого Версаля, находившегося на берегах туманной Невы. Не случайно князь М.Щербатов резко порицал неслыханную рас­точительность двора Екатерины II, указывая на чрезмерную роскошь ее двора, что не вязалось со строгим отзывом импе­ратрицы о баснословно богатом гардеробе Елизаветы Петров­ны. У него были основания считать, что пример Екатерины II отразился вредно на подражавших ей в этом отношении при­дворных, фаворитах, вельможах и сановниках; и хотя М.Щер­батов хвалит императрицу за умеренность в пище и питье, он отмечает обжорство и безмерный сибаритизм царедворцев и вельмож (189, 123-124).

Иностранцы, приезжавшие в Россию того времени, поража­лись сказочной пышности русского двора. Англичанин Кокс подметил такую черту екатерининского двора, как соединение азиатской роскоши с чрезмерной европейской утонченностью; он был поражен тем, что не только женщины, но и мужчины являлись при дворе в уборах из драгоценных камней (33, 712). К.Валишневский в книге «Вокруг трона» пишет: «Со своим светом и тенью, блеском западной культуры и подкладкой ази­атского варварства, утонченностью и грубостью, действитель­ный вид двора Екатерины дает отрывочное, но верное, однов­ременно поучительное и полезное изображение великой рабо­ты преобразования, из которой целиком вылилась современ­ная Россия» (37, 438). Посмотрим, насколько оказалось вели­ко влияние западноевропейской цивилизации на нравы екате­рининского двора (и высшего общества России).

Прежде всего обратим внимание на то, что «король-солн­це», Людовик IV и его преемники жили по очереди в блестя­щей резиденции, каковым являлся дворец-парк Версаль (под­считано, что одной пятой его стоимости достаточно было, что­бы превратить весь Париж в прекрасный город), в Лувре, Фонтенбло и Сен-Жермене. Французский король и его при­дворные наслаждались роскошью, при дворе процветал раз­врат, о чем повествует исторический роман Е.Маурина «В чаду наслаждений», однако он был прикрыт правилами хоро­шего тона и изяществом. Тот же Людовик XV полными при­горшнями разбрасывал золото и создавал своей избраннице небывалую роскошь (так, его знаменитая фаворитка мадам Помпадур получила 40 миллионов ливров, помимо ее расхо­дов, оплачиваемых королем). Екатерина II на фаворитов тоже тратила огромную сумму денег, как отмечалось в предыду­щем разделе; при ее дворе изо всех сил подражали тону фран­цузского двора, однако хорошо была усвоена испорченность нравов старого Версаля, оказавшаяся к тому же опошлившей­ся и изуродованной. В 1784 г. по рукам придворных ходила карикатура на князя Потемкина: он изображен лежащим на диване в окружении своих трех племянниц, графинь Браницкой, Юсуповой и Скавронской, одетых почти в костюм Евы и домогавшихся его ласки. Уличенные в этой шалости две фрей­лины, Бутурлина и Эльмпт, были наказаны розгами до крови в присутствии подруг и изгнаны из двора, хотя через несколь­ко лет они играли заметную роль при дворе.

Одним из признаков цивилизованности служит гигиена тела и окружающей среды. Роскошь при дворе французских коро­лей не всегда сопровождалась «истинным» комфортом. Квар­тиры в Париже редко были оборудованы уборной на англий­ский лад, изобретенной Джоном Хэрингтоном в 1596 г., а на королевских приемах не хватает ночных горшков, с которыми бегают лакеи, и придворные «орошают занавеси, мочатся в камины, за дверьми, на стены, с балконов» (135, 29). Вот по­чему Людовик XIV, например, периодически меняет свое мес­топребывание: чтобы избежать потопа испражнений, соверша­ется переезд из Версаля в Лувр, потом в Фонтенбло; эти двор­цы после пребывания в них двора чистят и моют. Мы не гово­рим уже о том, что в тогдашней Европе, где на мытье наложи­ла отпечаток христианская ригористическая мораль, только скан­динавы и русские культивировали купанье в банях и ваннах и были гораздо чище остальных европейцев (341, 119). В Петер­гофе - этом русском Версале - при императрице Екатерине II архитектором Фельтеном построена купальня; в Эрмитаже, построенном по плану Расстрелли в чистом стиле рококо, в Зимнем дворце на императорских приемах, на балах и увеселе­ниях не наблюдалось картин, подобных приемам Людовика XIV. Во время пребывания в царскосельском дворце Екатери­на II принимала доклады министров и других придворных в великолепной уборной, отгородившись от них ширмой. Все это было в пределах приличий той эпохи; достаточно в качестве примера привести письмо внучки своей бабушке, знатной фран­цузской дворянке Шуазель, в котором речь идет о восторге, вызванном выставленным публично ночным горшком, полученным в подарок от бабушки (327а, 185). Вообще-то, от­правление естественных надобностей в присутствии других до начала XIX столетия в Европе не считалось чем-то неприлич­ным и вписывалось в существующие нравы.

Екатерина II и ее двор наслаждались роскошью, комфор­том и красивым местопребыванием своих дворцов, дач, оран­жерей, садов и пр. Иностранные путешественники, архитекто­ры, художники, специалисты по устройству садов и парков восхищались прелестью Петергофа, Царского Села и другими дворцами и садами; они описывали роскошь и изящество зер­кал и колоннад, картин и статуй, пышность и уютность покоев в Эрмитаже, импозантную архитектуру зданий, возведенных по планам знаменитого Кваренги. Особенно поразила Европу баснословная по своей роскоши поездка Екатерины, сопровожда­емой придворными и посланниками иностранных держав, в южную Россию. Она обошлась государственной казне более чем в 10 миллионов рублей, не считая расходов Потемкина (отсюда и пошло выражение «потемкинские деревни»). Сама поездка напоминала эпизоды из царствования римских императоров.

Следует заметить, что придворные расходы, согласно до­кументу, помеченному 1767 годом, составляли ежегодно один миллион сто тысяч рублей. Во вторую половину царствова­ния Екатерины II эти расходы, вероятно, удвоились, но и они в 7 раз были меньше придворного бюджета французского короля Людовика XVI. При этом следует учитывать то, что придворный штат Екатерины II насчитывал 12 камергеров, 12 камер-юнкеров и 12 фрейлин и еще несколько лиц, тогда как до 4 тысяч человек находилось в свите короля Франции, не считая 8-тысячной королевской гвардии. Так как штат Ека­терины был малочислен, то многие добивались чести принад­лежать к нему. Поэтому придворные исполняли свои должнос­ти с большим усердием и точностью.

Все иностранцы, посещавшие двор Екатерины II, восхища­лись прелестью придворного общества, в котором императрица блистала остроумными беседами и где устраивались разные праздники, театральные представления и т.д. «Утонченность забав при дворе Екатерины II, - пишет А.Брикнер, - могла служить меркою влияния западной Европы на нравы высших слоев общества в России. Разница между грубыми шутками и потехами Петра Великого и изысканными беседами и вечерами в Эрмитаже при Екатерине II бросается в глаза. Попойки, ско­морохи, шумные увеселения исчезли; вместо того давались на сцене театра в Эрмитаже опера Екатерины или драма Сепора и пр. Весельчак Лев Нарышкин при Екатерине не походил на какого-нибудь Балакирева времен Петра Великого или на при­дворных шутов эпохи Анны Иоанновны» (32,716-717). Имен­но в екатерининскую эпоху императорский двор находился под сильным влиянием философии, литературы, искусства и дру­гих сфер культуры Западной Европы, особенно Франции. Более того, атмосфера покоя и раскованности, господствовав­шая при дворе Екатерины II (в Царском Селе вообще, по рас­сказам князя Ф.Голицына, не придерживались придворного этикета), выражает XVIII век - век веселья и наслаждений, лег­комысленных нравов, роскоши и великолепия, век, создавший веселую моду белых париков и алых каблуков, веселых и ярких костюмов, вееров и ширм, век, позолотивший стены дворцов.

Совсем иные нравы культивировались при «малом» дво­ре великого князя Павла, ориентированного на Пруссию; это были немецкие, грубые нравы. Историки отмечают на­личие антагонизма между «большим», петербургским, и «ма­лым», гатчинским дворами, особенно усилившийся к.концу царствования Екатерины П. Крупнейший русский писатель второй половины XX столетия В.Ходасевич пишет об этом так: «В своей мрачной Гатчине жил он (великий князь Па­вел - В.П.) особым двором, с собственными своими войска­ми, как бы в мире, который не был и не должен был быть ни в чем схож с миром Екатерины. Люди екатерининского мира редко заглядывали в мир Павла, и он им чудился как бы потусторонним, как бы тем светом, в котором среди солдат витает окровавленный призрак солдата - Петра Третьего» (299, 192). И нет ничего удивительного в том, что не успели еще внести в камер-фурьерский журнал запись о кончине Екатерины II, как началась ломка екатерининского мира с его веселыми нравами.

Известный биограф ряда императоров России Н.К.Шильдер приводит в своей книге «Император Павел Первый» ряд свидетельств резкого изменения придворной жизни. «Настал иной век, иная жизнь, иное бытие, - говорит современник. - Перемена сия была так велика, что не иначе показалась мне, как бы неприятельским нашествием». С ним не сговарива­ясь, Державин пишет: «Тотчас во дворце прияло все другой вид, загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по заво­евании города, ворвались в покои везде военные люди с ве­ликим шумом». Дипломат-иностранец вторит обоим: «Дво­рец в одно мгновение принял такой вид, как будто бы он был захвачен приступом иностранными войсками» (311, 293- 297). И наконец, княгиня Е.Дашкова в своих записках под­черкивает жестокость и необузданность Павла I и пишет: «Как мало напоминала ежедневная жизнь придворных Пав­ла жизнь тех, кто имел счастье стоять близко к Великой Екатерине!» (104, 238). И если одни были охвачены ужасом и отчаянием, другие впали в оцепенение, то третьи спешили выслужиться перед новым повелителем с вполне определен­ным расчетом.

Надо сказать, что расчетливые царедворцы и вельможи не обманулись в своих ожиданиях. В день венчания Павел I наградил чинами и орденами более 600 человек, а 109 лиц получили имения, насчитывающие в сумме более 100 тысяч душ мужского пола. В «Сказании о венчании на царство русских царей и императоров» подчеркивается, что «в таком обширном размере милости никогда не давались как пре­жде, так и впоследствии» (248, 42). Опальные придворные и знаменитейшие особы ссылались в свои поместья, отстра­нялись от должностей, их место занимали другие лица, на­пример были призваны ко двору известный поэт Г.Держа­вин и И.Лопухин, пожалованный в сенаторы. Придворная жизнь шла своим чередом со всеми ее соблазнами и счастьем временщиков. Тот же честнейший сенатор И.Лопухин пи­шет: «Что же сказать о жизни придворной? - Картина ее весьма известна - и всегда та же, только с некоторою пере­меною в тенях. Корысть - идол и душа всех ее действий. Угодничество и притворство составляют в ней весь разум, а острое словцо - в толчок ближнему - верх его» (99, 87).

Особенностью Павла I было то, что его поведение (как и принятие решений) было непредсказуемым, оно не поддава­лось никаким попыткам усмотреть здесь какие-либо причин­но-следственные связи. Тогда-то и проявилась любопытная закономерность социальной психологии - вначале напуган­ные люди стали веселиться (терять им ведь было все равно нечего). «Современники рассказывают, - пишет В.О.Клю­чевский, - что не только на частных, но и на придворных балах никогда так не веселились и не дурачились, как. в последние месяцы царствования Павла» (120, 235).

Действительно, по распоряжению императора было вы­строено за весьма короткое время здание Михайловского замка из гранита, кирпича, облицованного мрамором, где крыша была из чистой меди, подоконники мраморные, оби­тые деревом стены покоев украшены прекрасными картина­ми. Саксонский посланник при дворе Павла I так характе­ризовал архитектуру этого дворца, внушающую трепет: «У дворца было имя архангела и краски любовницы» (311, 72). По преданию, фаворитка Павла I княгиня А.Гагарина яви­лась однажды при дворе в перчатках красноватого цвета. В этом дворце императору было суждено прожить 40 дней пе­ред убийством его знатными заговорщиками. И если восшест­вие на престол Павла I воспринималось как вторжение су­постата, то его смерти радовались, подобно изгнанию непри­ятеля (восторг этот проявляло преимущественно дворянст­во). Моментально изменилась мода в одежде, прическах и экипажах: произошел как бы возврат к екатерининским вре­менам; общество испытывало ребяческую радость, ибо было покончено с милитаризованным придворным бытом и управ­лением империей.

По воцарении Александр I, выросший в атмосфере при­дворных интриг, роль императрицы в большом дворе остав­ляет за матерью, а не женой. Вся его личность с ее неуловимостью и неустойчивостью в отношении к придворным и вельможам, которыми он пользовался для достижения своих целей, сформировалась под влиянием петербургского и гат­чинского дворов. Внешний блеск двора, его условная вели­чественность и салонное изящество, доведенное до уровня художественной картинности, не могли скрыть от него край­нюю распущенность нравов, разгул мелких интриг и корыст­ных происков, низость характеров и отношений, цинизм хищений и произвола. А.Е.Пресняков пишет: «Он видел императрицу окруженной «людьми, которых не желал бы иметь у себя и лакеями», а в их руках - власть над обшир­ной империей...» (212, 152). Позднее, при восшествии на престол, Александр I объявит в манифесте намерение, даже «обязанность управлять по законам и по сердцу Екатерины Великой». Подписывая этот манифест, он подчинялся и сте­реотипам екатерининской эпохи, и условиям момента реак­ции против павловских «новшеств». Однако император-кра­савец был глубоко убежден, что двор его бабки с присущим ему французским ветрогонством, интриганством и порока­ми, в том числе и азартными играми, испортил воспитание во всей империи. Его симпатии находились на стороне гат­чинского двора с характерными для него прусской дисцип­линой и немецкими нравами.

Вполне естественно, что склонность Александра 1 к прус­скому патриархальному монархизму оказала влияние на сме­нившего его Николая I. К тому же двор родителей Николая I находился под сильным немецким влиянием благодаря вюртембергскому родству императрицы, голштинскому наследс­тву и прусской ориентации Павла. Новый император после подавления восстания декабристов проводит весьма жесткую политику и ссылается при этом на дорогие ему заветы «отца» - Фридриха - и брата Александра. «В русскую придворную среду и вообще в петербургское «высшее» общество входит с этих пор, все усиливаясь, немецкий элемент». (212, 250).

И при дворе Николая I велись интриги, причем здесь они проявляются наиболее ярка по сравнению с дворами других европейских монархий. Французский путешественник и лите­ратор Астольф де Кюстин в своей известной книге «Николаев­ская Россия» пишет об этом так: «Повсюду, где есть двор и придворные, царят расчетливость и интриги, но нигде они так явственно не выступают, как в России. Российская империя - это огромный театральный зал, в котором из всех лож следят лишь за тем, что происходит за кулисами» (144, 86). Затем он подчеркивает азиатскую роскошь, господствующую при импе­раторском дворе. Маркиз А. де Кюстин описывает ошеломля­ющее впечатление, произведенное на него церемонией венчания по греческому обряду великокняжеской пары - герцога Лейхтенбергского и внучки Павла I. Великолепие дворцового торжества, в котором придворная лесть бросалась всем в гла­за, усиливалось блеском церковной службы. Золотом и дра­гоценными камнями сверкали не только одежды священ­нослужителей, но и стены и плафоны церкви, не говоря уже о сокровищах костюмов придворных. Пение хора без аккомпа­немента сравнимо с церковным католическим пением (здесь для наибольшей свежести и чистоты звучания сопрановые и альтовые партии поручались кастратам) в святую неделю в Риме, в Сикстинской капелле. Все поражает даже самое непо­этическое воображение: «Это зрелище напоминает фантасти­ческие описания из «Тысячи и одной ночи». Оно захватыва­ет, как восточная поэзия, в которой ощущение служит источ­ником чувства и мысли» (144, 100).

Через полтора десятилетия о возрастающей роскоши дво­ра будет писать в своих воспоминаниях фрейлина А.Ф.Тют­чева: «Дворцовая прислуга теперь живет более просторно и лучше обставлена, чем в наше время жили статс-дамы, а меж­ду тем наш образ жизни казался роскошным тем, кто помнил нравы эпохи Александра I и Марии Федоровны» (275, 31). И далее она подчеркивает пышность и блеск двора при импера­торе Александре II.

Известный французский писатель Теофиль Готье, посетив­ший Россию в 1865 году и удостоившийся приглашения на один из придворных балов, признался, что ему пришлось исчерпать все богатство своего языка для описания этого празднества. Английский посланник, лорд Лофтус, так описывает в своих «Мемуарах дипломата» блестящий период жизни двора Алек­сандра II: «Двор блистает и поражает своим великолепием, в котором есть что-то, напоминающее Восток. Балы, с их живо­писным разнообразием военных форм, среди которых выделя­ется романтическое изящество кавказских одеяний, с исключи­тельной красотой дамских туалетов, сказочным сверканием драгоценных камней, своей роскошью и блеском превосходят все, что я видел в других странах» (198, 562).

Роскошь императорского двора, и соответственно, субсидии на него постоянно возрастали при следующих двух царях - Александре III и Николае II; в начале XX века на содержание двора по государственному бюджету отводилось 16 миллионов рублей (132, 165). И в то же время происходило разложение нравов, достигшее своей кульминации к концу царствования Николая П. С.Мельгунов в своей брошюре «Последний само­держец» пишет: «Выродившаяся среда - это только слабый термин для определения того действительно невыразимого смра­да, который окутывал монархию последних лет... Распутиниа-да лишь увенчивала собой разложение и вырождение голып-тин-готторпской династии... Прочтите книгу Иллиодора - ведь это сплошной ужас, какая-то мерзость запустения, в которой пребывали придворная челядь и чиновничья сферы до момен­та свержения старого режима» (164, 6). Здесь проявилась раб­ская и корыстная психология одних, убожество и кретинизм других и все они отвернулись от недавно обожаемого монарха, которому демонстрировали при дворе свою верность.

В данном случае просматриваются интересные параллели между концом старого королевского режима во Франции и гибелью российского самодержавия в нравственно-психологи­ческом планах поведения монархов и их придворных. Знаме­нитый писатель С.Цвейг в своем известном романе «Мария Антуанетта» дает психологические портреты и нравы придвор­ных, которые во многом подобны ситуации при дворе послед­него российского самодержца. Людовик XVI и Мария Антуа­нетта по своим индивидуальным качествам не отвечали требо­ваниям эпохи и общества, они проявляли пассивность, когда нужно было проявить волю, силу духа, инициативу, найти со­юзников; поэтому они были обречены. Так, хотя Людовик XVI не был ни тираном, ни злым или подлым человеком, против него выступили практически все слои общества. Его ближай­шие родственники, стремясь захватить власть, занимались коварным интриганством, придворная аристократия не ува­жала своего короля и королеву, даже крестьянство с прису­щим ему монархическим чувством, измученное нескончаемыми налогами, утратило почтение к власти монарха.

В такой же ситуации оказался Николай II перед Февраль­ской революцией 1917 года, когда против него готовились за­говоры представителями рода Романовых, готовых в случае отречения царя занять его место и поддерживаемых известны­ми политическими деятелями буржуазных партий. Народы Российской империи так же видели в особе царя политика, который не хочет мира, а царицу-немку считали изменницей, как когда-то изменницей интересов Франции считали «австри­ячку» Марию Антуанетту. Параллели можно проводить и дальше: болезненными были наследники как французского, так и российского трона - малый Людовик и малый Алек­сей. Даже такие детали - дневники Людовика XVI и Нико­лая II поражают удивительной бесцветностью, полным отсут­ствием ощущения фатальности времени. Эти параллели помо­гают нам глубже понимать не только историю Франции XVIII века, но и историю России XX столетия.

Известно, что казнь Людовика XVI и Марии Антуанетты не поугасила политических страстей. В книге английского ис­торика Т.Картейля «Французская революция» прекрасно по­казано, что это ужасное «театральное» зрелище подогревало наиболее низменные эмоции толпы, обесценивало не столько монархию как политический институт, сколько ценность че­ловеческой жизни вообще (113). Кровавый разгул продол­жался, набирая силу, и уничтожил наконец и самих якобин­цев, которые начали этот террор. Понятно, что казнь коро­левской пары во Франции и расстрел в России царской семьи - являются не только беззаконным, но и жестоким и неоправ­данным актом. Но история совершилась именно таким обра­зом, и те руководители в России 1917 года, по чьему приказу были уничтожены Николай II и его семья, сами стали жертва­ми сталинского террора, превзошедшего якобинский террор. Еще раз убеждаешься, что нравы, в том числе и придворные, являются колыбелью будущих политических событий, ибо они подготавливают почву для них.



Раздел 3. Высший свет



Представляет интерес рассмотрение нравов высшего све­та - верхнего слоя правящего сословия (или класса) в Российской империи, коим является дворянство. В данном случае методологической основой для понимания нравов этой среды служит разработанная американским экономистом и со­циологом Т.Вебленом «теория праздного класса». По его мне­нию, «институт праздного класса» достигает наивысшего рас­цвета на стадии «варварской культуры», которая присуща феодальной Японии или феодальной Европе (40, 57). Верх­ние слои общества, согласно традиции, не заняты в системе производства, они поглощены определенными занятиями, счи­тающимися «почетными» - к ним прежде всего относятся военное дело и священнослужение. Праздный класс в целом состоит из представителей знати и священнослужителей вмес­те с многочисленным их окружением. Т.Веблен считает, что владение собственностью, праздность и расточительность яв­ляются атрибутами именно господствующего класса, они и занимают главное место в системе ценностей «праздного клас­са», становятся почетными, тогда как другие другие члены общества вынуждены работать и ограничивать свое потребле­ние. Владение большей собственностью означает и больший престиж, более высокое положение в социальной иерархии. Вот почему представители класса собственников стремились демонстрировать свое богатство; праздный образ жизни и «де­монстративное поведение» есть важнейшие свойства «праз­дного класса». По мнению Т.Веблена, стремление к празднос­ти порождает и кодекс приличий, и правила поведения, причем весь образ жизни высших слоев подчинен постоянной и даже обременительной демонстрации праздности: «В условиях подчинения требованию демонстративного потребления атрибу­ты человеческой жизни - такие, как жилище, обстановка, экзо­тические безделушки, гардероб, питание, - стали столь слож­ными и обременительными, что потребители не могут должным образом справиться с ними без посторонней помощи» (40, 106).

Следует не забывать, что по природе вещей жизненные удобства и роскошь являются привилегиями «праздного клас­са», и это хорошо видно на примере высшего слоя российско­го общества - высшего света, неразрывно связанного с семьей самодержца и его двором. Вся история высшего света импера­торской России свидетельствует о возрастании роскоши и ком­форта в жизни знати и церковных иерархов и соответствую­щем изменении нравов (хотя здесь имеются различного рода вариации). Ведь «в конечном счете, значение хороших манер заключается в том факте, что владение ими - своего рода расписка в праздном образе жизни» (40, 93).

В эпоху Алексея Тишайшего высшая московская знать име­ла такие же усадьбы, что и царская резиденция (она прекрасно описана в книге И.Забелина «Государев двор, или дворец»), только у некоронованных особ не вычленялся отдельный ком­плекс хором для «государыни» (хозяйки) и взрослых детей. Дворец крупного московского вельможи представлял собой небольшой городок, где имелось несколько комплексов: преж­де всего, служившие для приема парадные комнаты, личные покои самого главы семьи, покои его жены и дочерей, взрос­лых сыновей (каждый взрослый член семьи боярина всегда имел в своем распоряжении несколько комнат, дети с их мам­ками и няньками обычно жили в покоях матери), служебные помещения и, чаще всего - несколько, церквей (221, 68). И если дома крестьян, горожан и незнатных дворян, как правило, были деревянными с незамысловатым интерьером, то строения-дворцы знати возводились из камня, а стены, полы и иногда потолки обшивали красным тесом, обивали материей (отсюда само слово «обои») - цветным сукном, шелковь ми и золотыми тканями.

На стенах дворцовых помещений висели зеркала, русские и зарубежные лубочные листки, а также картины, написанные масляными красками. И обязательно имелась мыльня с вени­ками и туесами, наполненными квасом.

Роскошь как проявление демонстративного поведения «празд­ного класса» видна в питании московской знати (и вообще зажиточных горожан), именно здесь раскрывается все богат­ство русской средневековой городской кухни. Наиболее пол­ный перечень кушаний, подававшихся к столу знатного чело­века (в богатом городском доме) содержит список Домостроя. В нем названы около 200 различных кушаний и напитков: заяц черный, голова свиная под чесноком, ноги говяжьи, те­терев под шафраном, лебедь медвяной, журавли под зваром с шафраном, зайцы в рассоле, куря в лапше, уха в зверине, лососина с чесноком, спинка осетровая, белужина, разные сорта икры, до 20 сортов пирогов, сладкие блюда, безалкогольные и спиртные напитки и т. д. (79, 160 - 163). Наряду с водкой употребляли и «заморские пития»: «романею, ренское, фран­цузское» (Котошихин).

Именно двор и высший московский свет стали проводни­ками западноевропейской культуры, и прежде всего - в сфе­ре комфорта, житейских удобств и увеселений. В.О.Ключев­ский пишет: «...любопытно следить за московскими верхами, как они падко бросаются на иноземную роскошь, на привоз­ные приманки, ломая свои старые предубеждения, вкусы и привычки» (121, т. III, 254). В подражание иноземным образ­цам царь и бояре для езды используют нарядные немецкие кареты, обитые бархатом, с хрустальными стеклами; бояре (и богатые купцы) вместо деревянных хором возводят каменные палаты, заводят домашнюю обстановку на иноземный лад, обивают стены «золотыми кожами» бельгийского производ­ства, украшают комнаты картинами и часами, их пиры сопро­вождаются музыкой, они смотрят комедии и балет. Такого рода новшества и увеселения выступали в качестве роскоши для высшего московского общества, воспитывая в нем новые, более рафинированные вкусы и потребности и подготавливая смену нравов, которые до этого были весьма грубым, санк­ционированными Домостроем.

Домострой ориентирован на прошлое и замкнут на тот об­щественный быт, с которого и был «снят» как образец «пра­ведного жития». До его появления, например, знатные женщи­ны имели сравнительно широкие права и играли заметную роль в политических событиях; теперь же: «домашнее затворничест­во женщин стало в конце XVI - начале XVII веков отличи­тельной чертой домашнего быта российской феодальной знати и именитого купечества» (216, 21). Княгини и боярыни не име­ли права ездить в гости, посетить церковь, даже просто выйти из дома без ведома мужа; они были обречены вести «теремный образ жизни». Домострой освящен авторитетом веры и Бога, он накладывает отпечаток на нравы допетровской эпохи. Так, поскольку родственниками в России считались люди, имевшие родство, начиная с 7 колена, постольку греховной объявлялась интимная связь с родственниками даже в виде объятий или танцев, когда они «приводили к высшему пику наслаждения» (85, 17). Следует помнить, что мерой цивилизованности, ме­рой благородности нравов служит отношение мужчины к жен­щине, а они в московской старине были весьма жестокими и грубыми. Мы уже не говорим о «площадных обхождениях» в среде старинного высшего света, когда словом оскорбляли князья, бояре и думные дьяки друг друга, что вызвало рост непомерного сутяжничества, когда появился «Тайный приказ», занимавшийся розыском по делам, связанным со «словом и делом» (90, 349; 225, 125; 323, 193). Нравы, рожденные в среде старомосковского высшего света XVII столетия, надолго сохранятся в России, несмотря на облагораживающее влияние западноевропейской культуры и нравов.

Во времена Алексея Тишайшего западное влияние на рус­скую жизнь и ее нравы осуществлялось по двум каналам: инос­транная книга в виде романа, а затем и научного или публи­цистического трактата и иностранец в качестве сначала военно­го инструктора, а потом учителя и гувернера. При Петре Вели­ком появился третий канал - непосредственное знакомство русского общества с Западом благодаря путешествиям за гра­ницу (достаточно вспомнить путешествия боярина Б.Шереме­тева, дипломата П.Толстого), обращавших внимание на нра­вы Польши, Австро-Венгерской империи, Венеции, Милана и других городов Европы (25, кн. V, 87; 196). В эпоху петров­ских преобразований новые нравы стали распространяться прежде всего в высшем свете.

Здесь необходимо учитывать то, что верхний слой дворян­ства, в котором потонули остатки боярства, в эпоху становле­ния Российской империи представляет собой слияние пред­ставителей родословного боярства (князья Голицыны, Долго­рукие, Репнины, Щербатовы, Шереметевы, Головины, Бутур­лины), провинциального дворянства (Ордин-Нащокин, Неплюев), «убогого шляхетства» и слоев «ниже шляхетства» (Нарышкины, Лопухины, Меньшиковы, Зотов), холопства (Курбатов, Ершов и др.), иноземцев (Шафиров, Ягужинский, Остерман, Брюс, Миних, Геннинг и др.). По этническо­му составу верхний слой дворянства был весьма разнообраз­ным - в него входили служилые люди из московского госу­дарства, из татарских орд, из кавказских народов, особенно грузин (из всех 250 существовавших на Руси княжеских фа­милий 56% составляли грузинские князья), из поляков, не­мцев, литовцев и др. (121, т. IV, 66-67; 114). Среди высшего света времен Петра Великого многие из иноземцев были обра­зованными людьми, они не порывали связей с западноевро­пейским миром, своим уровнем цивилизованности и заслуга­ми кололи глаза «невежественному и дармоедному большин­ству русской знати» (12.1, т. IV, 217).

Так как в первую половину XVIII столетия было очень мало школ, то русских дворян массами посылали за границу для обучения. Их ум оказался неподготовленным к воспри­ятию западноевропейской цивилизации, поэтому они, осваи­вая нравы, порядки и обстановку европейского общежития, не различали «див культуры от фокусов и пустяков» (В.Клю­чевский), не выделяли существенное в море непривычных впечатлений (это не значит, что все были такими; встречались и самородки типа П.Толстого). Все это нужно учитывать для понимания тех нравов, которые складывались в эпоху петровских реформ, когда новый покрой платья, парики, бритые бороды, ассамблеи ставили целью преобразить рус­ских людей снаружи и внутри по подобию просвещенных европейских народов.

Высший свет тогда был очень пестрым по своему составу и уровню культуры, он отличался примитивной грубостью и невзыскательностью своих запросов. После тяжелого труда сподвижники Петра Великого старались найти отдых в шум­ной пирушке, чтобы забыться. «По наследованной от пред­ков привычке немалое значение в этом отдыхе имело «питие непомерное», а по усвоенному с иноземных образцов обряду развлечение обставлялось новыми западными формами» (124, 614). Здесь старое, дедовское, причудливо смешивалось с новым, иноземным, создавая причудливую смесь нравов, в которой московское «варварство» уживалось с европейским «политесом». Так, приближенные Петра должны были вес­ти широкую жизнь с приемами, пирами и весельем, на кото­рых старались ввести вельможный тон и манеры француз­ского дворянства, но иногда Государь смешивал бал с мат­росской попойкой (только к концу жизни приучил себя не смешивать их).

На приемах и балах в домах представителей высшего све­та молодые люди, побывавшие за границей и вкусившие всю прелесть тогдашней европейской цивилизации, уже не толь­ко вкушают яства и пьют вина и водку, но спешат к танцам и стараются быть галантными с дамами, ведут беседу на пре­красном французском языке. Этому способствовала переве­денная и напечатанная по приказу царя книжка «Юности честное зерцало, или показание к житейскому обхождению, собранное от разных авторов». Идея этой книжицы заклю­чается в том, чтобы преподать правила поведения в обществе для достижения успехов при дворе и в свете. Первое общее правило - ни в коем случае не быть похожим на деревенско­го мужика, а шляхетство достигается тремя благочестными поступками и добродетелями: приветливость, смирение и уч­тивость. Затем следовали полезные для молодого русского шляхтича наставления: «повеся голову и потупя глаза на улице не ходить и на людей косо не заглядывать, глядеть весело и приятно с благообразным постоянством, при встре­че со знакомыми за три шага шляпу снять с приятным обра­зом, а не мимо прошедше оглядываться, в сапогах не танце­вать, в обществе в круг не плевать, а на сторону, в комнате или в церкви в платок громко не сморкаться и не чихать, перстом носа не чистить, губ рукой не утирать, за столом на стол не опираться, перстов не облизывать, костей не грызть, ножом зубов не чистить, руками по столу не колобродить, ногами не мотать, над пищей, как свинья, не чавкать, не проглотя куска не говорить, ибо так делают крестьяне». Чтобы стать придворным и иметь успех в свете, молодой шляхтич должен быть «обучен языкам, конной езде, танцам, шпаж­ной битве, красноглаголив и в книгах начитан, уметь до­брый разговор вести, обладать отвагой и не робеть при дво­ре и государе». Все направлено на то, чтобы дворянин мог стать лощеным светским фатом и придворным пройдохой. В заключение перечислены 20 добродетелей, долженствующих украшать благородных девиц. Особенно любезны были «мла­дым отрокам» советы не говорить между собой по-русски, чтобы не поняла прислуга и их можно было отличить от незнающих болванов, со слугами не общаться, обращаться с ними недоверчиво и презрительно, всячески их смирять и унижать. Немецко-дворянское «Зерцало» после смерти Пет­ра Великого использовалось для возможно наиболее резкого обособления господствующего сословия от других сословий, особенно крестьян и холопов (в высшем свете господствуют немецкие и французские по преимуществу, а в низших со­словиях - старорусские, полуазиатские нравы и обычаи, связанные с городской и сельской культурами).

Под влиянием иноземной моды (в Европе с 1350 года по 1880 года утвердилось царство моды, причем оно явилось весьма мно­голиким - бургундская, французская, итальянская, испанская, английская, турецкая и пр.), новых вкусов и модного воспи­тания к первой половине XVIII столетия нравы высшего света получили своеобразный отпечаток. Перед нами модный свет столичных и губернских городов, в котором представители праздного сословия оттачивают знание французского языка и занимаются чтением легкого романа. И если в самом начале это чтение служило средством занять скучающую лень, то по­том оно превратилось в моду, в требование светского прили­чия, в условие благовоспитанности, причем читали все без раз­бору: и историю Александра Македонского по Квинту Кур-цию, и роман «Жиль-Блаз» и пр. Писатель А.Болотов гово­рит, что именно с половины века, «с середины царствования Елизаветы, вместе с карточной игрой и вся нынешняя светская жизнь получила свое основание и стал входить в народ тонкий вкус во всем» (120, 185). Несколько позже французский посол Сепор, подметив под внешним лоском петербургского света некоторые остатки старинных нравов, изумляется успехам, каких достигло высшее общество в усвоении иноземной куль­туры: «Все, что касается до тонкости обращения и до светских приличий, усвоено петербургским обществом в совершенстве» (120, 185). Это значит, что дворянский бомонд получил свет­ский блеск взамен старой выправки казармы (не следует забы­вать, что при Петре Великом ценился дворянин-артиллерист, что все общество строилось по военному образцу, что харак­терными были матросские пирушки), что начала развиваться эстетическая восприимчивость и чувствительность. Представи­тели высшего света кажутся весьма слабонервными, ибо они в любом случае плачут, например, высокопоставленный граф И.Чернышев плачет радостными слезами от умиления, с кото­рым костромские дворяне встретили императрицу; он также со слезами вспоминал Петра Великого и говорил, что это «истин­ный бог был на земле при наших предках».

В таких условиях в высшем свете сложилось два прелюбо­пытных типа, блиставших в царствование Елизаветы: «пети­метр» - великосветский кавалер, воспитанный по-французс­ки (русское для него почти не существовало, в крайнем слу­чае оно заслуживало презрения), и «кокетка», родная сестра петиметра, нередко вступавшая с ним в любовные отношения. Не случайно, в конце 1752 - начале 1753 г. широкое хожде­ние в столице получила сатира И.П.Елагина «На петиметра и кокетку», поразившее всех своей злободневностью:



«Увижу я его, седяща без убора,

Увижу, как рука проворна жоликера

(парикмахера - В. П.)

Разженной стадию главу с висками сжет,

И смрадный от него в палате дым встает;

Как он пред зеркалом, сердяся, воздыхает

И солнечны лучи безумно проклинает,

Мня, что от жару их в лице он черен стал,

Хотя но от роду белее не бывал.

Тут истощает он все благовонны воды,

Которыми должат нас разные народы,

И, зная к новостям весьма наш склонный нрав,

Смеется, ни за что с нас втрое деньги взяв.

Когда б не привезли из Франции помады,

Пропал бы петиметр, как Троя без Паллады.

Потом, взяв ленточку, кокетка что дала,

Стократно он кричал: «Уж радость, как мила

Меж пудренными тут лента волосами!»

К эфесу шпажному фигурными узлами

В знак милости ея он тщился прицепить

И мыслил час о том, где мушку налепить.

Одевшись совсем, полдня он размышляет:

«По вкусу ли одет?» - еще того не знает,

Понравится ль убор его таким, как сам,

Не смею я сказать - таким же дуракам» (12, 452).



Таким образом, главная забота в елизаветинское время со­стояла в том, что высшее, светское общество занималось ук­рашением жизни, заполнением досуга изящными развлечени­ями и вкушением плодов иноземной культуры, и все это оста­вило «осадок», выражаясь словами В.Ключевского, в русских понятиях и нравах (светские приличия, доминирование эсте­тических развлечений и развитие сентиментальности). Согласно А.Болотову, середина столетия - это именно то время, когда «светская жизнь получила свое основание» (мы это повторя­ем, чтобы подчеркнуть произошедший перелом в эволюции нравов высшего света).

В екатерининскую эпоху стремление украшать жизнь до­полняется желанием усваивать чужие идеи, украшать ум, чему способствовали хорошее знакомство с французским языком, наклонность к изящному чтению и поощрение двором изуче­ния французской просветительской литературы (вспомним, что сама Екатерина была «философом на троне» и вела переписку с Вольтером, Дидро и Даламбером). Результатом всего этого в умственной и нравственной жизни русского общества остался «осадок», выразившийся в двух особенностях: 1) потеря при­вычки к размышлению и 2) утрата способности понимать ок­ружающую действительность. Это проявляется и в появлении новых типов в высшем обществе; достаточно в качестве приме­ра привести княгиню Е.Дашкову и губернатора во Владимире Н.Струйского. Первая занимала ведущее место среди просве­щенных знатных дам своего времени (она занимала пост пре­зидента русской Академии наук), в молодости зачитывалась до нервного расстройства трудами Вольтера, Руссо и др. После конца своей блестящей карьеры она уединилась в московской усадьбе, где никого не принимала, за некоторым исключением; была безразлична к судьбам своих детей, постоянно дралась со своей прислугой и все внимание сосредоточила на приручен­ных ею крысах. Несчастье, постигшее ее крысу, растрогало ее весьма сильно, тогда как смерть сына ничуть не затронула ее сердца. Второй после отставки поселился в пензенской усадь­бе, где тратил огромные суммы на печатание своих стихов; помимо увлечения музами, он был еще и страстным юристом и все дела в деревне решал по всем правилам европейской право­вой науки. Но самое ужасное состояло в том, что цивилизован­ная судебная процедура сочеталась с варварским средством - пыткой: в подвалах его дома находились орудия пытки. Тако­го рода нравы являются итогом влияния французской просве­тительской литературы и иноземной моды.

В целом, к эволюции нравов высшего света можно приме­нить блестящую характеристику В.Ключевского: «... петровс­кий артиллерист и навигатор через несколько времени пре­вратился в елизаветинского петиметра, а петиметр при Екате­рине II превратился в свою очередь в Ьотте йе 1е&ге5 (лите­ратора), который к концу века сделался вольнодумцем, масо­ном либо вольтерьянцем; и тот высший слой дворянства, про­шедший указанные моменты развития в течение XVIII в., и должен был после Екатерины руководить обществом... Поло­жение этого класса в обществе покоилось на политической несправедливости и венчалось общественным бездельем; с рук дьячка-учителя человек этого класса переходил на руки к французу-гувернеру, довершал свое образование в итальянс­ком театре или французском ресторане, применял приобре­тенные понятия в столичных гостиных и доканчивал свои дни в московском или деревенском своем кабинете с Вольтером в руках... На Западе, за границей, в нем видели переодетого татарина, а в России на него смотрели, как на случайно ро­дившегося в России француза» (121, т. V, 167).

Примечательно то, что В.Ключевский отмечает «обществен­ное безделье» высшего света, или «праздность» господствую­щего слоя, по терминологии Т.Веблена. В свое время немецкий мыслитель А.Шопенгауэр в своей книге афоризмов заметил в связи с этим, что жизнь в суете и суматохе высшего света «име­ет целью и ревратить наше жалкое существование в непрерыв­ный ряд радостей, утех, наслаждений» (229а, 118). Однако «суета» или «праздность» в истории нравов Российской им­перии не были бесплодными - в результате вырабатывают­ся хорошие манеры, облагораживаются нравы, происходит усиление цивилизованного фактора, повышение уровня куль­туры, развитие гуманизирующего начала.

В высшем свете требуется, чтобы знатный человек умел разбираться до тонкостей в качестве еды, питья, костюма и пр.; это, в свою очередь, оказывает влияние на образ жизни, воспитание, духовное развитие праздного индивида. Чтобы не подвергнуться насмешкам, ему приходится воспитывать свой вкус, становиться знатоком в яствах, напитках, безделушках, в приличествующем облачении и в архитектуре, в оружии, играх и танцах. Для такого эстетического развития способ­ностей нужно время, силы и требования, предъявляемые к благородному господину. Все вместе взятое ведет к превраще­нию его праздной жизни в усердное занятие освоением секре­тов приличного образа жизни. «Существует требование, тес­но связанное с необходимым условием потребления тех, а не иных товаров, - благородный господин должен уметь по­треблять их подобающим образом. Он учится вести свою празд­ную жизнь по должной форме. Отсюда и возникают хорошие манеры... Благовоспитанное поведение и высокородный об­раз жизни - это следование нормам демонстративной празд­ности и демонстративного поведения» (40, 113). Отсюда и устройство дорогих увеселений, пиров и балов, раздаваемые подарки. Понятно, что здесь присутствует целый ряд мотивов - обычай праздничных сборищ своими корнями уходит в рели­гиозные мотивы и пиршества, другими мотивами являются потребности в развлечении и веселом общении; здесь осущест­вляется и «завистническая»- цель. Однако одним из основных мотивов является доказательство всемогущества данного лица, что требует приглашения друзей и соперников.

В качестве примера достаточно привести фрагменты из жизни князя Г.Потемкина, фаворита Екатерины II, точнее: из при­ватной, частной, жизни. В тех же Яссах его пребывание было окружено огромной пышностью и великолепием, громадные суммы тратились на удовлетворение прихотей светлейшего и окружавших его женщин. У него была группа музыкантов, им выписывались танцовщики из Франции, его развлекал собствен­ный театр, следующий за ним повсюду; он содержал за доро­гую цену различного рода виртуозов, певиц, плясунов, забав­ных дураков, а также хор раскольников, услаждавших слух старинным пением. Для его стола из разных российских горо­дов доставлялись кислая капуста, соленые огурцы, стерляжья уха; галантерейные вещи ему привозили из Парижа (одна ра­зовая пошлина обошлась ему в 12 000 руб.), за столом у свет­лейшего всегда находились гости, званые и незваные, потреб­ляющие изящнейшего вкуса и разного рода драгоценные вина. Иными словами, приватная жизнь Г.Потемкина фактически ни­чем не отличалась от королевской, что свидетельствовало о его высоком престиже и положении в высшем свете (190).

В Петербурге князь Г.Потемкин проводил время в увеселе­ниях, причем в его честь дворяне давали балы и пиршества, на которых старались сами ему прислуживать. Однако он всех затмил данным им в честь Екатерины II празднеством, устро­енным в Таврическом дворце. Во время празднества оркестр из 300 музыкантов исполнял роговую музыку, дворец освещали 140 тысяч лампад и 20 тысяч восковых свечей. После просмотра двух французских комедий и двух балетов императрицею и частью гостей начался бал, затем был подан ужин на 42 стола, устав­ленных посудой из серебра и фарфора с отличнейшими яства­ми, и опять до утра бал. Весь праздник обошелся по самым скромным подсчетам в 200 000 рублей (190, 28). Вся жизнь князя Таврического в последнее пребывание его в Петербурге превосходит все, что можно представить, в роскоши, излишест­ве и праздности, характерных для высшего русского света.

То, что российские нравы претерпели эволюцию на протя­жении XVIII столетия в сторону их улучшения, можно увидеть весьма наглядно в следующем. Известно, что Петр Великий прибегал к самым жестоким мерам, чтобы заставить служить отечеству дворян. В случае уличения кого-либо из них в ук­лонении от службы его имущество объявлялось конфиско­ванным. Как подчеркивает князь П.Долгоруков, «донос был возведен в обязанность» (104, 18); доносчиков поощряли обе­щанием имущества, конфискованного у обвиненных; крепост­ной же, донесший на своего господина, сразу получал воль­ную. Понятно, что такого рода бесчестные нравы, возведен­ные в долг верноподданного, нанесли большой ущерб нрав­ственности нашего народа (достаточно вспомнить доноситель­ство в недавнем прошлом, приведшее к многочисленным жерт­вам и искореженным судьбам). Служилые дворяне стреми­лись попасть в гвардию или ко двору, хотя бы на самую скром­ную службу в одной из столиц. Из них и формировался выс­ший свет с его первоначально грубыми нравами на немецкий лад в смеси со старорусскими обычаями. Затем началась шли­фовка нравов в созданных Минихом кадетских корпусах, при елизаветинском дворе и в петербургском высшем свете.

И только в 1762 году российское дворянство получило сво­боду в соответствии со знаменитым «Указом о вольности дво­рянства». Только с этих пор личные воззрения, вкусы, нравы и пристрастия дворянина стали определять сферу его интере­сов: служить в гвардии, в канцелярии, жить в Петербурге, в Москве или деревенской усадьбе. «И чрезвычайно быстро выработался новый стиль жизни, который вознес уже не им­ператора, а помещика... Еще недавно в центре интересов дво­рянина был император, а значит его барочный дворец, кото­рый поражал экстазом световых, водных и огненных извер­жений, вихрем архитектурных форм, роскошью и блеском убранства» (222, 49). Все большее значение приобретает те­перь дворянская усадьба, возникает усадебная культура, куль­тивируются определенные нравы. Самое интересное, что ста­рая Москва приобрела новое значение, стала хлебосольным домом всего русского дворянства - его Карамзин назвал дво­рянской Республикой.

В свое время А.Пушкин в «Путешествии из Москвы в Пе­тербург» писал: «Некогда в Москве пребывало богатое неслу­жащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независи­мые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к деше­вому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое из всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней сто­лицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благород­ного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряника­ми; московские обеды (так оригинально описанные князем Долгоруким) вошли в пословицу. Невинные странности мос­квичей были признаком их независимости. Они жили по-сво­ему, забавлялись как хотели, мало заботясь о мнении ближ­него» (218, 530). В описании А.Пушкина Москва предстает как своего рода анти-Петербург, причем средоточием незави­симой, свободной и веселой жизни он называет зал Благород­ного собрания, представляющий собой синоним хлебосольно­го высшего света с его патриархальными нравами.

Москва вместе с тем испытывала и влияние Петербурга; так, щеголихи, перенимая петербургские моды, придавали на­рядам неизгладимое своеобразие. Надменный Петербург из­дали «смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы» (А.Пушкин); хотя вся шумная, праздная, беззаботная жизнь с ее балами, пирами и гуляньями была характерна для обеих столиц. И в Петербурге богатые вельможи давали роскошные праздники, не думая о расплате за них. Весной (как правило, первого мая) в рощах Екатерингофа разбивались палатки и устраивались веселые гулянья. Палатки вельмож были «со­творены» из дорогих турецких шалей, в них на столах стояла роскошная трапеза, рядом располагались оркестры дворцо­вых музыкантов. Всюду прямо-таки азиатская роскошь. М.Пыляев пишет: «Вельможи, приезжая сюда со свитою в несколь­ко десятков человек, пировали по три и по четыре дня; перед их палатками плясали и пели песенники-цыгане в белых кафта­нах с золотыми позументами. Здесь же на потеху народу завя­зывался кулачный бой, в который вступая, по русскому обы­чаю, соперники троекратно целовались и обнимались» (220,435).

В царствование Екатерины II непомерная роскошь настолько была сильна, что императрица издала указ о том, как и кому ездить. Двум первым классам (по табели о рангах) ездить цугом с двумя вершниками; 3, 4, 5 классам - только цугом; 6, 7 и 8 классам - четвернею; обер-офицерам - парою; не имеющим офицерских чинов - верхом, в одноколке или санях с одной лошадью. Ливреи лакеев тоже были разными в зависимости от ранга их хозяев. И нравы в высшем свете были таковы, что если кто-нибудь приезжал в гости к вельможе в не соответствующем его положению экипаже и одежде, то его просто не принимали, а потом выражали ему порицание и возмущение.

Во время царствования императора Павла I начались гоне­ния и указы против французских мод. «В 1800 году было обязательно для всех жителей Российской империи, как состо­явших на службе, так и бывших в отставке с каким бы то ни было мундиром, военным, морским или гражданским, носить длиннополый прусской формы мундир, ботфорты, крагены, шпагу на пояснице, шпоры с колесцами, трость почти в са­жень, шляпу с широкими галунами и напудренный парик с длинною косой» (220, 452). С приходом к власти Александра I мгновенно все изменилось - стали носить платья нового фран­цузского покроя, первые модники трость заменили сучковатой дубинкой с внушительным названием «права человека», поя­вились также и плащи английского и латиноамериканского типа; только представители высшего света носили бриллианты.

Любопытно, что в первые годы царствования Александра I в среде молодежи петербургского высшего света появились тайные общества разгульного характера, причем многие из них преследовали любовные цели: «Любовные похождения были в то время в большой чести и придавали светскому чело­веку некоторый блеск и известность. Нравы регентства были не чужды нам, и у нас были в своем роде герцоги Ришелье» (216, 195). К числу отечественных волокит относился некто X, впоследствии посланник при одном из итальянских дво­ров; по числу побед он сравнялся с Дон-Жуаном - ему не была известна непокоренная красавица.

При Александре I расцвели и различные масонские ложи, к которым с недоверием относилась Екатерина II (вспомним ее гонения на Новикова). В 1802 году действительный камер­гер А.А.Жеребцов открыл в Петербурге ложу «Соединенные друзья», в которую входили представители знати: великий князь Константин Павлович, герцог А.Виртембергский, граф А.Остерман-Толстой, граф И.Нарышкин и др. Задача этой масонской ложи формулировалась так: «Стереть между чело­веками отличия рас, сословий, верований, воззрений, истре­бить фанатизм, суеверие, уничтожить национальную ненависть, войну, объединить все человечество узами любви и знания» (161, 159). Члены ложи «Соединенные друзья» должны были заниматься умозрительными размышлениями и стараться очис­тить «дикий камень», т.е. свою нравственность. В ней проповедывалась любовь к красоте жизни, повелевалось добивать­ся этой красоты для возможно большего числа людей и стремиться к устройству земного Эдема; великий храм челове­чества следовало воздвигнуть на трех столбах: силы, мудрос­ти и красоты. В принципе, это значило, что должны исчез­нуть такие пороки высшего света, двора и привилегированно­го сословия, как мотовство, пьянство, распутство, игры азар­тные и другие порочные нравы, а также пороки, присущие низшим сословиям российского общества того времени.

В России существовали и другие масонские ложи, однако, несмотря на их разнородность, для всех них общей чертой были религиозно-нравственные искания. Представляет интерес свидетельство А.Пушкина о масонах: «Мы еще застали не­сколько стариков, принадлежащих этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической на­божности и философского вольнодумства, бескорыстная лю­бовь к просвещению, практическая филантропия ярко отлича­ли их от поколения, которому они принадлежали. Люди, нахо­дившие свою выгоду в коварном злословии, старались предста­вить мартинистов заговорщиками и приписывали им преступ­ные политические виды... Нельзя отрицать, что многие из них принадлежали к числу недовольных; но их недоброжелатель­ство ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, не­винными надеждами на будущее и двусмысленными тостами на франкмасонских ужинах» (217, т. VII, 352-353). Масон­ские взгляды содержали в себе элементы неприятия морали и нравов феодально-крепостнического общества и, последователь­но проведенные, эти элементы могли привести и к политичес­кой деятельности. Следует отметить, что среди масонов было около 50 будущих декабристов, некоторые из них (Н.Муравь­ев; С. и М.Муравьевы-Апостолы, П.Пестель) вышли из масон­ских лож и в итоге на Сенатской площади масоны оказались пс разные стороны баррикад. После этого масонство перестало играть значительную роль в жизни общества.

Поколение, давшее людей 14 декабря, отличается от поко­ления своих отцов в мыслях и нравах - отцы были вольно: думцами, дети стали свободомыслящими деятелями. Указывая на это различие, В.Ключевский пишет, что «по высшему об­ществу в начале царствования Александра пробежала тень, ко­торую часто забывают в истории общества того времени» (121, 221). Здесь - различие в воспитании аристократов: в XVIII веке гувернерами у детей высшего дворянства были: первый - парикмахер, второй - вольнодумец (напомним, что они рек­рутировались из французов и немцев). В конце этого столетия в нашу страну хлынули эмигранты - аббаты и дворяне, зна­чительная часть которых вышла из аббатов. Эти эмигранты - консерваторы и католики, а также и иезуиты - становятся гу­вернерами в домах высшего света. Но самое интересное впереди: иезуитское влияние, встретившись с вольтерьянскими предани­ями отцов, сформировало у юных аристократов теплое патри­отическое чувство, что не входило в расчеты воспитателей. «Это важная перемена, совершившаяся в том поколении, которое, сменило екатерининских вольнодумцев; веселая космополити­ческая сентиментальность отцов превратилась теперь в детях в патриотическую скорбь. Отцы были русскими, которым страс­тно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французами, которым страстно хотелось стать русскими» (121, т. V, 228). Настроением того поколения, которое подняло вос­стание, объясняется весь ход дела.

Эпоха Александра I характеризуется стилизацией нравов высшего света под народные. Марта Вильмот в своих письмах из России отмечает именно этот момент: «Смесь фамильярнос­ти и гордыни кажется мне удивительной особенностью этой страны. Здесь часто можно видеть, как господа и крепостные танцуют вместе, а посещая незнакомые дома, я не раз недоуме­вала, как различать хозяйку и горничную... Однажды в Мос­кве мы обедали в одной аристократической семье; после обеда меня ужасно напугали послышавшаяся брань и потасовка двух людей, и тут же в невероятном исступлении женщина (по одеж­де - крепостная) ворвалась в гостиную и направилась к груп­пе гостей, забавлявшихся ее гневом и нелепыми выходками... Вдруг она в слезах подбежала ко мне, яростно сжимая кулаки, как бы собираясь драться... Мне удалось уговорить присут­ствующих успокоить ее (речь идет о шутихе, которых тогда держали в знатных семьях - В.П.); они с трудом упросили дурочку поцеловать мне руку в знак примирения» (98, 265- 266). На маскарадах, даваемых представителями высшего све­та, все присутствующие были пышно одеты и украшены брил­лиантами, тогда как на хозяине и хозяйке были крестьянские платья (как здесь не вспомнить французских аристократов вре­мен Людовика XVI, одетых под пастухов и пастушек!).

В высшем свете модно было содержать аристократические салоны, пользовавшиеся успехом. В первой трети XIX столе­тия любезной приветливостью и истинной просвещенностью славился в Петербурге литературный и аристократический салон А.Оленина. В нем бывали А.Пушкин, А.Кэрн, князья Вяземский и Шаховской, баснописец И.Крылов, известный естествоиспытатель Гумбольдт и др. «Всего примечательнее, - вспоминает современник, - было искусное сочетание всех приятностей европейской жизни с простотой, с обычаями рус­ской старины» (128, 66). На этом салоне лежала часть уют­ной патриархальности с ее мягкими нравами.

В эту эпоху значима была и дружба, наполняющая смыс­лом жизнь человека с душой и талантом, - достаточно вспом­нить выдающуюся роль друзей в жизни первого из тогдашних поэтов - А.Пушкина, первого из историков - Н.Карамзина, первого из светил бюрократии - М.Сперанского. В России умели дружить, друзья зачастую давали человеку возможность быть самим собою, выразить свои чувства и мысли. Друзья образовывали кружки, придавшие оживление салонной жизни обеих столиц, особенно в николаевскую эпоху, когда, по выра­жению В.Ключевского, представитель высшего света стал «ску­чать» (121, т. II, 168). Именно в кружках формировалось и общественное мнение, и социально-политические идеи.

В высшем свете Петербурга и Москвы значительную роль играли клубы, особенно Английский клуб (он был в обеих столицах). Английский клуб являлся наиболее уважаемым местом, где собиралась московская знать и интеллигенция. Доступ в члены клуба был весьма затруднен, поэтому его со­став был крайне рафинированным. А. де Кюстин следующим образом описывает любопытный обычай, господствовавший в Английском клубе: «Военные всякого возраста, светские люди, пожилые господа и безусые франты истово крестились и мол­чали несколько минут перед тем, как сесть за стол. И делалось это не в семейном кругу, а за табльдотом, в чисто мужском обществе!» (144, 237). Хотя были и такие, кто воздерживался от этого религиозного обряда; атмосфера же была весьма спо­койной и доброжелательной.

Эволюция нравов высшего света в первой половине XIX ве­ка проявилась и в образовании полусвета. Действительно, писатель И.Панаев приводит представление о счастливой жизни, вложенное в уста представителя высшего света: «Я человек вполне образованный, потому что одеваюсь, как все порядочные люди, умею вставлять в глаз стеклышко, под­прыгиваю на седле по-английски, я выработал в себе извест­ную посадку в экипаже, известные приемы в салоне и в теат­ре; читаю Поль де Кока и Александра Дюма-сына, легко валь­сирую и полькирую, говорю по-французски; притворяюсь, будто чувствую неловкость говорить по-русски... Я живу, как все порядочные люди: у меня мебели Гамбса, ковер на лест­нице, лакей в штиблетах и в гербовой ливрее, банан за дива­ном, английские кипсеки на столе... Петербург удовлетворяет меня совершенно: в нем итальянская опера, отличный балет, французский театр (в русский театр я не хожу и русских книг не читаю), Дамы с камелиями, которые при встрече со мною улыбаются и дружески кивают мне головою. Я на ты со всеми порядочными людьми в Петербурге: об остальных я мало забочусь. Я счастлив. Чего же мне больше?...» (266, 240).

Такого рода людей в Петербурге достаточно много; они считают, что «Петербург - это Париж в миниатюре», а раз так, то в нем заводится нечто вроде парижского полусвета. Петербург быстро идет по пути развития европейского лоска и довел до блеска все безобразия европейской цивилизации. В развитии и смене мод на экипажи, мебельные стили, туале­ты, в уиножении публичных увеселений, ресторанов, в распо­ложении дам, называемых камелиями, петербургский свет не уступает парижскому. И.Панаев в своем рассказе «Дама из Петербургского полусвета» описывает нравы и быт женщин, занимающих середину между прославленными камелиями и I порядочными женщинами (266, 240 - 255). Полусвет подражает свету и заражается всеми его нравами, лоском и блес­ком, роскошью и рабством.

После отмены крепостного права нравы высшего света пре­терпели определенную трансформацию, что обусловлено разви­тием страны по буржуазному пути, а также отсутствием полити­ческих свобод, партий, жесткой регламентацией всех форм об­щественной деятельности. Высший свет по-прежнему оказывал влияние на государственную политику, многие его представите­ли стремились занять удобное место у подножия трона, чтобы сделать карьеру, составить состояние, упиться властью и удов­летворить свои честолюбивые замыслы. Здесь громадную роль играли различного рода закулисные интриги, которые не могли обойтись без столичных салонов, где зачастую делалась полити­ка и политики. О нравах этих салонов и идет речь в упоминав­шемся выше «Дневнике» А.Богданович; в нем прекрасно описы­ваются разложение нравов и придворной камарильи, и времен­щиков, стремившихся урвать «кусок пирога» побольше.

На арену истории выходит российская буржуазия, чьи представители стремятся подчеркнуть роскошью одежды и блеском драгоценностей свое богатство. В конце XIX - нача­ле XX века аристократы, в отличие от них, старались не вы­деляться особой пышностью и великолепием туалетов, они одевались довольно скромно. Встретив на улицах столицы аристократа или аристократку, можно было и не признать их общественного положения. Однако в их костюме нет смеше­ния разных стилей, он весь - от головного убора до перчаток и ботинок - строго выдержан и элегантен, цвета также не бросаются в глаза своей яркостью. Представители высшего света не очень-то следовали за модой, напротив, некоторое отставание от нее считалось признаком хорошего тона. Они не злоупотребляли ношением драгоценностей, обычно это были фамильные драгоценности. Хотя были и исключения, ибо от­дельные аристократки одевались очень нарядно, тратя на это огромные деньги. Так, графиня Орлова, увековеченная извест­ным художником В.Серовым, ежегодно (по словам сына ди­ректора императорских театров В.Теляковского) расходова­ла около ста тысяч рублей. В «Воспоминаниях» Д.А.Засосова и В.И.Пызина подчеркивается: «Нам приходилось встречать этих людей, кроме обычной обстановки, в Мариинском и Ми­хайловском театрах и в концертах. В воскресенье вечером в Мариинском театре обычно шел балет, и тогда собиралась особо нарядная публика. Но и там можно было отличить арис­тократок от представителей «золотого мешка»: красивые, изыс­канные туалеты аристократок выгодно отличались своей вы­держанностью и изяществом от пышных, броских туалетов богатеев» (100, 113). Таким образом, высший свет достиг изящ­ности и утонченности в одеждах и манерах.

Вместе с тем ситуация в стране ухудшалась, нравы разлага­лись, чему немало способствовал и Г.Распутин, проворачивав­ший интрига при дворе и в высшем свете. Придворная фрейли­на А.Вырубова показывает в своих «Воспоминаниях» всю глубину разложения нравов петроградского «бомонда» в годы пер­вой мировой войны: «Трудно и противно говорить о петроград­ском обществе, которое, невзирая на войну, веселилось и кути­ло целыми днями. Рестораны и театры процветали. По расска­зу одной французской портнихи, ни в один сезон не заказыва­лось столько костюмов, как зимой 1915-1916 годов, и не поку­палось такое количество бриллиантов: война как будто не су­ществовала» (78, 160-161). Помимо кутежей высший свет раз­влекался еще и распусканием всевозможных сплетен о жизни царствующей императрицы, что способствовало усилению со­циальной напряженности в обществе. В результате появились новые, еще более дикие нравы, присущие эпохе гражданской войны и становления большевистского государства, о чем ярко свидетельствуют, например, воспоминания Ф.Шаляпина и днев­ники З.Гиппиус. Заслуживает внимания то, что французский посол в России М.Палеолог на основе наблюдения высшего света и собранной информации о положении в различных сло­ях общества сделал вывод об обреченности режима Николая Второго (198). Сами же нравы «бомонда» своими корнями уходят в жизнь и нравы провинциального дворянства, поэтому и перейдем к их рассмотрению.



Раздел 4. Провинциальное дворянство



Модный высший свет своим основанием имел слой про­винциального дворянства, до которого не так быстро и просто доходило влияние новых вкусов и обычаев. Жизнь и нравы провинциального дворянства в сильной степени были извращены и приняли уродливые формы под влиянием кре­постного права. В.Ключевский пишет об этом так: «Самым едким элементом сословного взаимоотчуждения было крепост­ное право, составившееся из холопей и крестьянской неволи... Все классы общества в большей или меньшей степени, прямо или косвенно участвовали в крепостном грехе по тем или иным крепостям... Но особенно зловредно сказывалось это право на общественном положении и политическом воспитании земле­владельческих классов» (121, т. III, 176). Крепостное право - это центральный узел всего уклада частной, общественной и государственной жизни. Привычки, нравы и отношения, гене­рируемые такой основной социально-экономической единицей, каковой являлась крепостная вотчина, отражались на высших этажах общежития, его юридическом облике и духовном со­держании. «Социальный строй государства, - пишет М.Бо­гословский, - весь сверху донизу носил печать крепостного права, так как все общественные классы были закрепощены» (25, кн. VI, 37). Весьма сильное влияние крепостное право оказало на провинциальных дворян, которые в своих имениях непосредственно осуществляли функцию владельцев крепост­ных, отсюда и особенно дикие нравы их.

В XVII столетии (при Алексее Тишайшем) нравы были очень простыми в вотчинах и поместьях. Князь М.Щербатов отмечает, что тогда бояре и дворяне жили уединенно, все не­обходимое для жизни производилось в вотчинах, открытых столов не держали; к тому же религиозное воспитание, «хотя иногда делало иных суеверными, но влагало страх закона божия, который утверждался в сердцах их ежедневною до­машнею божественною службою» (189, 68). Уединенная жизнь заставляла читать «Священное писание», тем более что скуку нельзя было устранить чтением увеселительных книг (их про­сто не было). Управление деревенским хозяйством требовало знания законов государства и приказных дел, что в ряде слу­чаев приводило к необходимости заниматься судебными дела­ми, часто оказывавшихся сутяжными.

И хотя в результате преобразований Петра Великого евро­пейские формы жизни и нравы, иноземная литература и язы­ки, идеи европейского Просвещения, вошедшие в быт русско­го дворянства, позолотили высший свет и двор императора, они едва заметно мерцающими лучиками проникли в окутан­ные темнотой глубокие провинциальные слои. Темная масса провинциального дворянства в первой половине XVIII века жила по преданиям своих предков. Прежде всего следует за­метить, что русскому дворянину XVII и первой половины XVIII столетия, в отличие от западноевропейского аристократа, было мало знакомо чувство лично» чести. В верхах дворянства было сильно развито чувство родовой чести, выражавшееся в мест­ничестве; в силу этого чувства дворянин, который не видел ничего унизительного в названии себя холопом, в подписи уменьшительным именем, в телесном наказании, считал уни­жением для себя занимать место за столом рядом с таким же дворянином, недостаточно знатным для этого соседства. Поэ­тому монархи были вынуждены воспитывать у дворян чувст­во личной чести - Петр Великий исключил из употребления уменьшительные имена, Екатерина II разъяснила, что дворян­ство является отнюдь не какого-то рода повинностью, а почет­ным наименованием, признанием заслуг перед государством, однако некоторые из помещиков подписывались в документах чином придворного «лакея». Понятно, что это уродовало нравы дворян и унижало их как личностей.

В своих «Записках» князь П.Долгорукий пишет: «Жизнь помещиков по деревням была, за очень немногими исключе­ниями, - жизнь растительная, тупая, беспросветная. Осенью и зимой - охота. Круглый год - водка; ни книг, ни газет. Газета в те времена была на всю Россию только одна: С.-Пе­тербургские Ведомости, основанные Петром I в 1703 г. Они выходили два раза в неделю и читались довольно много в обеих столицах и в больших городах, но в помещичьих усадь­бах о них почти не знали. Невежество было невообразимое» (104, 19). Достаточно привести высказывания одной помещи­цы в царствование Анны Иоанновны о том, что турецкий сул­тан и «царь» французский исповедуют басурманскую веру.

Помещичьи дома были все похожи друг на друга и отлича­лись только размерами. Достаточно привести описание тако­го дома в отдаленной вотчине князя Д.М.Голицына (селе Зна-менское Нижегородского уезда, отписанном в 1737 г.). В нем две чистые горницы, каждая по 5 окон, разделенные между собой сенями: одна - на жилой подклети, другая - на ом­шанике, причем окна слюдяные, ветхие. К чистым горницам примыкала еще одна черная. Дом покрыт дранью, вокруг него обычные хозяйственные постройки: погреб, две конюшни, амбар, сарай, баня с предбанником, а также «земская изба» - очевидно контора имения. В таких тесных и невзрачных, разбросанных в провинциальной глуши гнездах и ютилось про­винциальное дворянство.

Стены были бревенчатыми, обои имелись только у очень богатых помещиков; из мебели довольствовались деревянны­ми скамьями, покрытыми коврами, стулья были редки, а кресла относились к предметам исключительной роскоши. Зато, бла­годаря дешевизне продуктов, стол накрывался обильный, ели жирно, много и тяжело. Зажиточность определялась, в основ­ном, нарядами, посудой, лошадями, экипажами и числом дво­ровых. Последних кормили до отвалу, однако одевали не­ряшливо и убого - казакины из грубого домашнего сукна были усеяны заплатами; прислуживали они за столом боси­ком, ибо сапоги надевались исключительно по праздникам боль­шим или для весьма почетных гостей. Дворовые - отнюдь не роскошь для помещика, они нужны были для защиты от раз­бойников или для набегов на имения соседних помещиков.

В усадьбе крупного барина, помимо дворовой челяди, нахо­дился особый штат приживальщиков (они осуществляли так называемое «подставное» потребление представителя праздного класса, по Т.Веблену) из дальней и бедной родни или из мелких соседей, которые служили мишенями барского остроумия или орудиями барских потех, принимающих грубый характер и сра­зу же переходящих в насилие. Устами своего депутата в екате­рининской комиссии однодворцы Тамбовской губернии жалова­лись на постоянные обиды, наносимые им соседями-дворянами. Депутат горячо восстал против отмены телесного наказания для дворян; без этих наказаний, говорил он, «благородным от наси­лия воздержать себя по оказуемой им вольности впредь невоз­можно. Но, почтеннейшее собрание, - продолжал он, - о дру­гих губерниях не отваживаюсь, а что ж о Воронежской и Белго­родской, смело уверяю: где б какое жительство осталось без притеснения и обид от благородного дворянства спокойно? Под­линно нет ни одного, что и в представлениях от общества дока­зывается» (25, т. VI, 36). Мелкопоместные дворяне подражали по мере возможности владельцам крупных имений.

Крепостное право отрицательно сказывалось на личности дворянина, порождало порочные нравы - оно обеспечивало его даровым трудом, доставляя ему «вредный досуг для праздного ума» (М.Богословский). Так как этот досуг нечем было занять серьезным, а энергия требовала выхода, то дворянин занимался не только охотой и служением Бахусу, но и тяжбами. Князь М.Щербатов вспоминает, что один из его ближних предков «ха­живал» в суд не только по своим делам, но вел также по поруче­нию и чужие тяжбы (68). Процессы тянулись годами и служили наряду с борзой и гончей охотой наиболее интересной темой для разговоров сельского дворянства, заполняя тем самым пустоту и скуку уединенной жизни. В некоторых случаях сутяжничество превращалось в страсть, появились большие охотники и охотни­цы судиться, прибегая к помощи мудрых юрисконсультов, заин­тересованных в сутяжничестве.

В 1752 г. императрица Елизавета объявила Сенату о своем крайнем неудовольствии слышать о разорении и притеснении своих подданных со стороны «ябедников», причем в указе при­водится и конкретный портрет такого ябедника. Это - князь Н.Хованский, отставной лейб-гвардии прапорщик, религиоз­ный и политический вольнодумец; к тому же неуживчивый человек - бросил жену, 12 лет подряд не ходил на исповедь, называл высокопоставленных особ дураками и злорадствовал по поводу пожара в московском дворце, остря, что императри­цу преследуют стихии: из Петербурга ее гонит вода (наводне­ние), а из Москвы - огонь. Указ предписывал князю Хован­скому сутяжничество бросить и никого не консультировать по судебным делам под угрозой- конфискации его движимого и недвижимого имущества (то же грозило и обращавшимся к нему за советами). За свой атеизм и злой язык остроумный князь-адвокат расплатился плетьми и ссылкой сначала в мо­настырь на покаяние, а затем в свою деревню.

Однако не все в дворянской среде в силу горячности натуры могли заниматься тяжбами, и они, как замечает М.Богословс­кий, предпочитали решать возникавшие недоразумения «откры­тым боем» (15, кн. VI, 34-35). Это значит, что разгорались военные действия между соседними «вотчинами-государства­ми» в средневековом духе. Так, в 1742 г. богатый вяземский помещик Грибоедов во главе отряда дворовых с рогатинами и дубьем напал ночью на усадьбу помещицы Бехтеевой, владели­цу выгнал и сам поселился в завоеванной усадьбе. В 1754 г. трое орловских помещиков, братья Львовы, советник, асессор и кор­нет, предприняли поход против своего соседа поручика Са­фонова. При помощи родственников они собрали армию из крестьян и дворовых численностью в 600 человек. Выступле­ние было обставлено торжественной церемонией: два священни­ка отслужили молебствие с водосвятием, все приложились к иконе; после помещики выступили с напутственными речами перед «воинством», побуждая «иметь неуступную драку» и не выдавать друг друга. Лучшим крестьянам для большего подъ­ема воинственного духа поднесли по чарке водки, и все двину­лись в путь. Подкравшись к крестьянам противника, занятым на сенокосе, и застав их врасплох, Львовы ударили по ним из лесу. Произошла кровопролитная свалка: 11 человек было убито, 45 тяжело ранено, 2 пропало без вести. В этот век царствования женщин жены и дочери дворян проявляли воинственные на­клонности и стратегические таланты. В 1755 году пошехонская помещица Побединская во главе своих крепостных сразилась с двумя соседями - помещиками Фрязиным и Леонтьевым, за­ключившими между собой союз и напавшими на ее людей. Бит­ва закончилась поражением и смертью обоих союзников. В иных усадьбах из дворовых людей формировались вооруженные, об­мундированные и обученные военному делу отряды для междуусобных войн и для защиты от частых тогда нападений на по­местья разбойничьих шаек (25, т. VI, 35; 104, 20).

Эти шайки были тем более опасны, что их тайные пред­водители, скупавшие награбленные вещи, часто бывали ро­довитыми, иногда титулованными, людьми, имевшими боль­шие связи. В своих «Записках» князь П.Долгоруков приво­дит целый ряд примеров такого рода. В Чернском уезде Туль­ской губернии дворяне Ерженский и Шеншин предводитель­ствовали разбойничьими шайками; на юге России в качестве тайных руководителей разбойников выступали братья, гра­фы Девиеры; в Костромской губернии - князь Козловский, являвшийся по матери Салтыковой родственником Ягужин-ских, Салтыковых, Лабановых, Долгоруковых. Не отстава­ли и женщины. В Путивльском уезде Курской губернии вдо­ва Марфа Дурова, владевшая тысячью душами, садилась на лошадь и в сопровождении трех сыновей и довольно мно­гочисленной шайки разбойничала. Этот разбой она называла - «ходить на охоту»; охота обошлась ей дорого - в результа­те ее арестовали и сослали в Сибирь.

В Малороссии действовала некая богатая женщина Базилевская, прозванная Базилихой; она выступала одновременно в роли покровительницы и любовницы разбойника Гаркуцы. Когда ею было накоплено огромное количество награб­ленных Гаркуцей драгоценностей, она отдала его в руки полиции. Его наказали кнутом, заклеймили и сослали на ка­торгу; Базилиха же все это состояние оставила своему сыну Петру, считавшемуся сыном Гаркуцы. Этот Петр Базилевс-кий женился на Грессер, племяннице фельдмаршала князя Трубецкого, бывшего министра двора при Николае I. После женитьбы Базилевский получил звание камергера, однако после того, как возмущенные его жестокостью крепостные связали и выпороли его, он вынужден был в 1849 году вы­ехать за границу. И таких примеров можно привести доста­точно много, все они прекрасно характеризуют нравы тог­дашнего дворянства.

В первой половине XVIII столетия дворянские гнезда в провинции были довольно пусты, ибо их население должно было быть занято на службе. «Околоток наш, - говорит А.Болотов, вспоминая детские годы, - был тогда так пуст, что никого из хороших и богатых соседей в близости к нам не было» (25, т. VI, 30). Особенно пустынными были дво­рянские усадьбы во времена Петра Великого, когда служи­лый дворянин получал кратковременный отпуск. В большин­стве случаев петровскому дворянину приходилось возвра­щаться в родное место после длительной службы, он выхо­дил в отставку уже одряхлевшим. Так, в 1727 г. некий бри­гадир Кропотов доносил Сенату, что в своем поместье он не бывал с 1700 года, т. е. целых 27 лет. И только в послепет­ровское время начинается ослабление служебного бремени дворянина, сокращение срока дворянской службы, что со­действовало приливу дворянства в родные углы (достаточно вспомнить меры Екатерины I и Анны Иоанновны).

Однако подлинным оживлением провинциальной жизни дворянство обязано закону о дворянской вольности 1762 г., наполнившему провинцию дворянством, и закону о дворянс­ком обществе 1775 г., организовавшему провинциальное дво­рянство в дворянские общества для управления губернскими делами. Вместе с тем, пустота провинции в первой половине того столетия, отсутствие контакта с людьми своего круга, невозможность жить интересами дворянского общества нало­жили отпечаток на психологию и нравы помещика. По харак­теристике М.Богословского: «Они убивали в характерах об­щительность и действовали в противоположность службе, раз­вивавшей в дворянском кругу товарищеские чувства и отно­шения. Одинокие и редкие обитатели усадеб, свободные от службы, дичали, и наряду с чертами радушия и гостеприим­ства, свойственными вообще славянской натуре и широко рас­пространенными в русском дворянстве XVIII в., складывался также особый тип угрюмого и нелюдимого помещика, замкнув­шегося в своей усадьбе, никуда не выезжавшего и никого к себе не принимавшего, погруженного исключительно в мел­кие интересы и дрязги своего крепостного люда и заботы о борзых и гончих сворах» (25, кн. VI, 31-32).

Именно так, майор Данилов обрисовывает жизнь и нравы слоя провинциального дворянства первой половины XVIII века. Он ведет повествование о своей родственнице, тульской поме­щице-вдове: грамоте она не училась, но каждый день, разогнув спину, читала наизусть всем вслух акафист богородице; она очень любила щи с бараниной, и пока их кушала, перед ней секли варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для аппетита. Дед майора Данилова проводил дни уеди­ненно в своей усадьбе: «Он никогда не езжал по гостям, да я и не слыхивал, чтоб и к нему кто из соседей равные ему дворяне езжали» (25, кн. VI, 32). Такие черты провинциальных дво­рян, порожденные существующими условиями, оказались весьма устойчивыми - их не смогли «стереть» провинциальные дво­рянские учреждения, созданные Екатериной II, они обнару­жатся у помещиков первой половины XIX столетия и найдут свое бессмертное воплощение в образе Плюшкина. Угрюмые и нелюдимые Даниловы и Болотовы времен Анны и Елизаветы сродни ему - они ведь его деды и прадеды.

И тем не менее западноевропейские нравы и правила обще­жития, введенные Петром Великим в русское общество, оказы­вали свое действие и на провинциальное дворянство. Значи­тельную роль сыграли ассамблеи, пришедшиеся по вкусу свет­скому русскому обществу; они быстро распространились, и вве­денная благодаря им в общественную жизнь женщина стала чувствовать себя хозяйкой на них. «Приятно было женскому полу, - повествует об этом князь М.Щербатов, - бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя одеяниями и убора­ми, умножающими красоту лица их и оказующими им хоро­ший стан; не малое же им удовольствие учинило, что могли прежде видеть, с кем на век должны совокупиться, и что лица женихов их и мужей уже не покрыты стали колючими борода­ми». Это сближение полов не только смягчало нравы, но и порождало новые чувства и настроения, до сих пор неведомые русским людям. «Страсть любовная, - продолжает М.Щер­батов, - до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло!... О коль жела­ние быть приятной действует над чувствами жен!» (189, 72).

Ассамблеи давали возможность развивать на практике те чувства, о которых шла речь в каком-нибудь переводном фран­цузском романе типа «Эпаминонд и Целериана». Такого рода романы формировали представления о нежной и романтичес­кой любовной страсти. «Все, что хорошею жизнью зовется, - вспоминает А.Болотов о елизаветинских временах, - тогда только что заводилось, равно как входил в народ тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежны­ми и любовными и в порядочных стихах сочиненными песен­ками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господство» (25, кн. VI, 102-103). В середине века за­падные забавы и развлечения уже начинают проникать в дво­рянские усадьбы - там происходят своего рода ассамблеи; они тяжеловаты и грубоваты, как и все в деревне; появляются карточные игры, танцуют менуэты и контрдансы. В 1752 г. молодой А. Болотов на пути из Петербурга в свою родную туль­скую деревню заехал к зятю, псковскому помещику Неклюдо­ву, женатому на его старшей сестре, и попал как раз на ее именины. Они праздновались уже по-новому - на них собра­лись окрестные дворяне с семьями. Один из солидных соседей, полковник П.Сумароцкий, прибыл с домашним оркестром скри­пачей. После многочасового обеда все предались увеселениям: молодые люди увлеклись танцами, причем Болотов, щеголяя сшитым петербургским портным синим кафтаном с белыми раз­резными обшлагами, открыл менуэт в паре с полковничьей до­черью. Дамы забавлялись игрой в карты, мужчины продолжа­ли беседу за рюмкой. Когда же оживление охватило всех, то карты и разговоры были отставлены в сторону и все пустились в пляс. Элементы русской культуры подчинили европейскую - чинный западный менуэт уступил место русской под песни дво­ровых девок и лакеев. Веселье продолжалось до ужина, после которого гости остались на ночь у радушного хозяина и разъ­ехались на другой день после обеда.

Следует отметить, что жизнь московского дворянства, зи­мой - в Москве, летом - в подмосковных усадьбах, по сути, мало чем отличалась от жизни в деревенской глуши в XVIII веке; разве что нравы были более мягкими и роскоши было побольше. В предыдущем разделе уже говорилось о том, что после получения дворянами вольности значимость приобрела дворянская усадьба, с нею связана и возникшая атмосфера дру­жеского общения. В новиковском журнале «Кошелек» пароди­руется это общение: «Ныне женщин взаперти и под покрыва­лами их лиц не держат: все оне наруже. Что ж бы мы сошедшись в женское собрание говорить стали? От обхождения на­шего с французами переняли мы их тонкость, живость и гиб­кость, так что я несколько часов могу разговаривать с женщи­ною, и верно знаю, что ей не будет скучно...» (222, 59). Однако способность к общению в самом широком смысле этого слова выступала важнейшей характеристикой личности дворянина - она определяла достоинство в соответствии с этическим кодек­сом эпохи Просвещения. Поэтому хозяин городской или дере­венской усадьбы просто немыслим вне многочисленных дружес­ких связей. Интересно то, что именно неписаный закон дружбы как бы связывал воедино собравшееся в усадьбе «общество». Ведь в гостиной не всегда собирались единомышленники, на­против, в учтивой и непринужденной беседе (она могла быть и бурной, все зависело от темперамента беседующих) сталкива­лись зачастую противоположные мнения, вкусы и мировоззре­ния. Их спектр достаточно широк - здесь и мечтательный пок­лонник Фенелона, и скептический вольтерьянец, и филантропи­ческий руссист, и политический циник в духе Дидро, и просто спесивый человек. Эпоха Просвещения оказала сильное влияние на русское дворянство; поднимая на щит общение, ее литература - литература сентиментализма - окутала дружбу чуть-ли не мистическим туманом. Эта основа и позволила весьма быстро сфор­мироваться культуре общения в среде российского дворянства.

На эту новую потребность сразу же откликнулась архитек­тура русского классицизма - она создала новый тип усадебно­го дома с целым комплексом обширных парадных помещений:

 «В них всеми доступными художественными средствами сози­далась празднично гостеприимная атмосфера. Разнообразные по форме и отделке парадные помещения объединялись, подо­бно «золотым» комнатам демидовского дома, в великолепные анфилады, в которых было не столько удобно жить, сколько общаться» (222, 59). Парадный интерьер был сконструирован так, чтобы в его пространстве разворачивалось действо: обеды и балы, приемы и беседы, чтение книг и музицирование, на­слаждение произведениями искусства и игра в карты. В дворян­ских поместьях наряду с этим создавались и парковые пейзажи; ведь парковый пейзаж, являясь неотъемлемой частью усадьбы, воспитывал у дворянина эстетический вкус благодаря поэтичес­кому опыту созерцания и переживания природы. Сам парк вы­ступает уже в качестве необходимого условия достойного чело­веческого существования: ежедневная прогулка по парку вошла в дворянский быт не только деревни, но и города. И не случайно тогда в Петербурге называли Москву «большой деревней» и многие в ту пору стремились жить на лоне природы.

Н.Карамзин в «Записках старого московского жителя» пи­сал: «...Русские уже чувствуют красоту Природы; умеют даже украшать ее. Объезжайте Подмосковныя: сколько прекрасных домов, Английских садов, сельских заведений, достойных лю­бопытного взора просвещенных иностранцев!... Рощи, - где дикость Природы соединяется с удобностями искусства и вся­кая дорожка ведет к чему-нибудь приятному: или к хорошему виду, или у обширному лугу, или к живописной дичи - нако­нец заступают у нас место так называемых правильных садов, которые ни на что не похожи в натуре и совсем не действуют на воображение» (122, 60). Такого рода красота влияла обла­гораживающе на нравы провинциального дворянства и высшего света, внесла свой вклад в формирование нашей отечественной культуры, заложив в нее громадный творческий потенциал.

Действительно, в конце екатерининского «златого века» воз­ник такой социокультурный феномен, как дворянская усадьба, связанный с новой тенденцией в общественной жизни. Наряду с гражданскими мотивами в произведениях творцов блестящей формирующейся русской национальной культуры все более настойчиво повторяется идея ухода от государственной, общес­твенной деятельности, неверие в ее плодотворность. В стихах Державина, Капниста, Львова, в живописи Боровиковского кристаллизуется образ человека, отвергнувшего суету и нравы столичной жизни, обитающего в своей усадьбе в кругу семьи, друзей, любимого крестьянина, к которым он относится отечес­ки. Такая жизнь дает физическое и нравственное здоровье, душевный покой; дни наполнены простыми «естественными» радостями бытия. В стихах Державина поэтизируется приро­да, самые обычные дела (еда, сон); переосмысливается поня­тие богатства, которое состоит отнюдь не в «сокровищах»:



«Богат, коль здрав, обилен, -

Могу поесть, попить;

Подчас и не бессилен

С Миленой пошалить».



Созданный им поэтический образ человека, живущего ес­тественной и счастливой жизнью, противопоставляется сует­ным нравам вельмож, придворных и откупщиков. В посла­нии В.В.Капнисту с истинно державинской поэтической сме­лостью светское общество названо чернью: «Умей презреть и ты златую, злословну, площадную чернь». В другом посла­нии (Львову) Державин вкладывает в уста друга програм­мный афоризм: «Ужель тебе то не известно, (Что ослеплен­ным жизнью дворской) Природа самая мертва?» Уход в уса­дебную жизнь в кругу семьи и друзей, противопоставление ее «жизни дворской», где «природа самая мертва», привели к появлению таких культурных гнезд дворянства, как Никольское-Черенчицы Львова, Премухино А.Бакунина, близ Торж­ка, Обуховка Капниста на реке Псел, возле Миргорода, Званка Державна на реке Волхов.

Дворянская усадьба представляла собою сравнительно замкну­тый цельный мирок, подвластный воле помещика, базирующий­ся на крепостном труде. Архитектурное, парковое, театральное, музыкальное, живописное творчество во многих усадьбах вы­ражало прогрессивные тенденции культуры. Созданные здесь произведения искусства вошли в сокровищницу национальной и мировой культуры и продолжают давать эстетическое наслажде­ние, не отменяемое и не заменяемое творениями последующих мастеров. Именно в дворянской усадьбе с необычайной остротой обнаруживается основное противоречие культурно-историческо­го процесса эпохи (последняя треть XVIII - первая половина XIX века): складывание отечественной культуры в условиях на­чинающего разлагаться крепостничества и нарождающихся бур­жуазных отношений. Дворянская усадьба - социокультурный феномен, который выходит за рамки дворянской культуры и является одним из свидетельств и выражений процесса склады­вания национальной русской культуры.

В 30-х годах прошлого столетия А.Пушкин охватил это основное противоречие в описании подмосковных дворянских усадеб: «Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало уставленных миртовым и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего те­атра тлеют в зале, оставленной после последнего представле­ния французской комедии. Барский дом дряхлеет... Обеды даются уже не хлебосолами старинного покроя, в день хозяй­ских именин или в угоду веселых обжор, в честь вельможи, удалившегося от двора, но обществом игроков, задумавших обобрать, наверное, юношу, вышедшего из-под опеки, или саратовского откупщика» (218, 530).

В таком доме могли быть и помещения для «кабинетных упражнений», где хозяин работал и писал подобно тому, как были написаны знаменитые мемуары «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738-1793». В подобных домах бывали сочинения Ломоно­сова и Сумарокова, Хераскова и Карамзина, Вольтера и Дид­ро. Полки с книгами, гравюры на стенках, конторка, часы - все это свидетельствует о том, что хозяин является любителем «книжного просвещения» и знаком с западноевропейской куль­турой. «Могучее влияние печатного слова, - пишет А.Кор­нилова, - проникало в помещичьи усадьбы, и хорошие биб­лиотеки становились не таким уж редким явлением в деревен­ском захолустье» (128, 32). Именно книги русских и запад­ноевропейских писателей, труды французских мыслителей оказывали влияние на формирование подрастающего поколе­ния дворян, что способствовало усилению их умственной дея­тельности, отодвигая на задний план помещичьи занятия и связанные с ними нравы. Появились просвещенные дворяне, чьи дети под влиянием тех же книг 14 декабря 1825 года выйдут на Сенатскую площадь.

И тем не менее образованных людей среди провинциаль­ного дворянства было немного, большинство из них отлича­лось полудикими нравами. В одном из писем Марты Виль-мот, датированном 14 июня 1806 года, говорится: «Баронессе Прайзер волею несчастных обстоятельств пришлось служить гувернанткой в двух или трех семьях. Только что она отказа­лась в одной из них от места из-за плохого обращения и из-за отвратительного поведения хозяев, чему ей приходилось быть свидетельницей (между прочим, эта семья пользуется чрезвы­чайным уважением в округе). Я не хочу портить этими сцена­ми свой дневник; но вот один пример. В первый день, как приехала баронесса, хозяин дома, к ее ужасу, позвал горнич­ную и развлекался тем, что приказал этой женщине ловить на нем блох, которых по воскресеньям ищут друг у друга в голо­ве нищие ирландские дети, и эта картина часто потом повто­рялась. Баронессу считали капризной, потому что в подобных случаях она спешила уйти в свою комнату» (98, 394).

А разве это не относится к полудиким нравам, когда у мно­гих помещиков была страсть к свиньям. С.Т.Аксаков в своей автобиографической повести «Детские годы Багрова-внука» вспоминает помещика Дурасова, который хвастался своими заведениями: «Да у меня и свиньи такие есть, каких здесь не видывали; я их привез в горнице на колесах из Англии. У них теперь особый дом... Я всякий день раза по два у них бываю».

В самом деле, в глухой стороне сада стоял красивый домик. В передней комнате жил скотник и скотница, а в двух больших комнатах жили две чудовищные свиньи, каждая величиной с небольшую корову. Хозяин ласкал их, называл какими-то име­нами. Он особенно обращал наше внимание на их уши, говоря: «Посмотрите на уши, точно печные заслоны!» (15, 251). И когда одна из свиней «сдохла», то барин сильно печалился, не обращая внимания на своих людей - свинья оказалась доро­же человека! Нелишне заметить, что в фонвизиновском «Недо­росле» люди по черным избам в тесноте да в грязи ютились, а у каждой свинки «хлевок особливый» имелся.

В XVIII столетии крепостной человек был ревизской ду­шой, неполноправным государственным лицом, однако в гла­зах дворян и других сословий он был, по выражению князя М.Щербатова,\" рабом. Отсюда и хамские нравы в отношении помещиков к крепостным крестьянам, сохранившееся и в XIX веке. И дворяне же этого века (разумеется, некоторые из них) приходили к мысли о ненужности крепостного права, ведуще­го к величайшей испорченности нравов и помещиков, и крепос­тных. Так, в представлении братьев Николая и Сергея Турге­невых хамами являются те, кто ест выращенный крестьянами хлеб и попирает их же достоинство. В начале 1818 г. Николай писал Сергею: «Наш образ мыслей, основанный на любви к Отечеству,- на любви к справедливости и чистой совести, не может, конечно, нравиться хамам и хаменкам. Презрение, воз­можное их уничтожение может быть только нашим ответом. Все эти хамы, пресмыкаясь в подлости и потворстве, переме­нив тысячу раз свой образ мыслей, погрязнут, наконец, в пыли, прейдут заклейменные печатью отвержения от собратства лю­дей честных, но истина останется истиною, патриотизм оста­нется священным идеалом людей благородных» (229, 249). Тур­геневское понимание хамства, весьма оригинальное для того времени, быстро было подхвачено в декабристских кругах, меч­тавших установить в России республиканскую форму правления.

Однако мечты оставались мечтами, а в николаевской Рос­сии господствовали отвратительные нравы провинциального дворянства в виде телесных наказаний (крестьян и дворовых секли на конюшнях), всякого рода насилий и бесконечных над­ругательств. А. де Кюстин писал: «Русские помещики - вла­дыки, и владыки, увы, чересчур самодержавные в своих име­ниях. Но, в сущности, эти деревенские самодержцы представ­ляют собой пустое место в государстве. Они не имеют полити­ческой силы. У себя дома помещики позволяют себе всевоз­можные злоупотребления и смеются над правительством, пото­му что всеобщее взяточничество сводит на нет местные власти, но государством они не правят» (144, 268). Барыня читала чув­ствительный роман или молилась в церкви, а на конюшне по ее приказу нещадно драли «мужиков, баб и девок». Что же касает­ся барина, то его отношения к насилию великолепно выражено А.Некрасовым в словах помещика Оболдо-Оболдуева:



«Кулак - моя полиция!

Удар искросыпительный,

Удар зубодробительный,

Удар - скуловорррот!...»



И верно пишет В.Купер в своей книге «История розги», что «этот паривший некогда кулак пережил и до настоящего вре­мени, позорное наследие перешло и к нам, и долго еще русско­му обществу и народу бороться с последствиями рабства и бы­лых насилий» (109, 153). Такого рода нравы пережили круше­ние крепостного права, преодолеть их оказалось очень трудно. О насилии и взяточничестве в провинции сообщает и А.И.Кошлев, бывший в 40-х годах прошлого века предводителем уездного дворянства. Он рассказывает о весьма богатом старике-помещике, который в течение 18 лет был уездным предводите­лем дворянства и прославился своим самоуправством и пло­хим обхождением с крестьянами и дворовыми людьми. «Он был несколько раз под судом: но по милости денег всегда вы­ходил чистым из самых ужасных дел. Он засекал до смерти людей, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой-то от него бежал. Полиция, суд и уездный стряпчий у него в кабинете поканчивали все его дела» (234, 79). И самое интересное, что этот помещик был очень набожен, не пропус­кал ни обеден, ни заутрень и строго соблюдал все посты, а людей приказывал сечь между заутреней и обедней по праз­дникам (не следует забывать, что в императорской России на долю религиозных праздников приходилось 160 дней в году). Более того, ему вздумалось получить пряжку за 35-летнюю беспорочную службу, однако неблагоприятные для этого от­метки в его служебном формуляре служили, казалось, неус­транимым препятствием. Но деньги всемогущи - всего-навсе­го 20-30 тысяч рублей, и в царствование Николая I грудь само­дура украсила желанная пряжка за беспорочную службу.

В качестве другого примера А.И.Кошелев приводит дея­ния помещика Ч., бывшего майора, пользовавшегося уваже­нием среди дворян, но жестокого в обращении с крестьянами и дворовыми. Сам по себе он не был злым человеком, его жестокость проистекает от стремления научить своих крепостных порядочной жизни, это он считал своим священным дол­гом. «Майор Ч., как старый военный служака, особенно лю­бил военную выправку, и у него крестьяне и дворовые люди являлись все с солдатскими манерами. Жаловаться на поме­щика никто не смел, и житье людям было ужасное. Так, при земляных работах, чтобы работники не могли ложиться для отдыха, Ч-ов надевал на них особого устройства рогатки, в которых они и работали. За неисправности сажал людей в башню и кормил их селедками, не давая им при этом пить. Если кто из людей бежал, то пойманного приковывал цепью к столбу... Брань, ругательства и сечение крестьян производи­лось ежедневно» (234, 81). Такие случаи отнюдь не были еди­ничными в данном уезде, они типичны для всего провинциаль­ного дворянства и весьма ярко характеризуют его жестокие нравы, что потом и откликнулось в еще большей жестокости крестьян по отношению к дворянам в революцию 1917 года.

Провинциальный дворянин, привыкший жить на всем гото­вом, оказался не подготовленным к обострившейся экономи­ческой борьбе, которая развернулась в России после отмены крепостного права. Многие дворяне были выбиты из наезжен­ной колеи привычного образа жизни; чтобы выжить в новых условиях, они хлынули в Петербург и заняли все возможные места в его структуре. С.Чериковер в своей интересной книге «Петербург» пишет: «Они теперь накинулись на канцелярии, департаменты, на всякие должности в главных управлениях, в банках, и акционерных обществах... Мало-помалу они обосновались здесь... и живут, всюду бросаясь в глаза, составляя значительную часть населения Петербурга (8,9%)... Из их среды выбираются члены Государственного Совета, минист­ры, главноначальствующие, директора департаментов; ими заняты все выдающиеся должности при Дворе, они поставля­ют дипломатов за границу и высших чиновников в провин­цию; их представители наполняют гвардейские полки, флот и привилегированные высшие и средние учебные заведения Петербурга» (305, 90-91). Одни из них тянулись ко двору императора, им был присущ снобизм и замыкание в своем узком кругу, другие постепенно освобождались от сословных предрассудков и порочных нравов, общались с неродовитой интеллигенцией, в общении с представителями других слоев и классов были просты, деликатны и безыскусственны.



Раздел 5. Офицерская корпорация



Свои нравы были присущи офицерской корпорации с ее кодексами чести, сформировавшимися на протяжении длительной истории нашего отечества. Здесь следует учиты­вать то существенное обстоятельство, что служилое сословие (дворянство), чьи истоки восходят к княжеской дружине, приобретало нравственные качества, выражающиеся и в нра­вах, в кровавых столкновениях с кочевыми народами, кото­рые волнами накатывались на Русь из глубин Азии. Нет ничего удивительного в том, что «Россия в течение всей своей многовековой истории жила в режиме сверхвысокого давле­ния извне...» - подчеркивает Ф.Нестеров этот колоссаль­ный по своим последствиям факт (179, 11). Это создало в стране атмосферу осадной крепости, чрезвычайного положе­ния, которое в сочетании с унаследованным от татаро-мон­гольского ига рабством наделило самодержца поистине абсо­лютной властью. Ведь гигантская работа по поддержанию безопасности границ государства требовала такого же на­пряжения, что и война, поэтому в конечном счете дружина превратилась в особое сословие поместного дворянства, пол­ностью зависящего от государя (212, 35-36). Государи, как известно, могли казнить и миловать, могли щедро одарить, пожаловать кубок вина, кафтан или шубу с царского плеча, оружие и пр. Именно в таких условиях сложился кодекс чести служилого сословия, покоящийся на принципе личной преданности, верности присяге, долгу, когда государь оли­цетворял Отечество.

Этот исторически сложившийся кодекс чести оказал боль­шое влияние на ратные дела, на мужественную борьбу наших предков с различного рода захватчиками. Однако лежащий в его основе принцип личной преданности государю («за госу­дарем не пропадет!») являлся не только источником воинской доблести и геройства, но «и одновременно лакейского лице­мерия, подлого прислужничества придворных, всех и вся раз­вращавшего, требовавшего постоянного лицедейства, демон­страции чувств «высоких», коих и кумир и воскурители фи­миама могли и не испытывать» (212, 10). И не случайно в 1682 году восставшие стрельцы расправились с боярами, стре­лецкими начальниками и приказными дьяками: насилия, вы­могательства, взятки приказных и военных начальников спо­собствовали взрыву стрельцовского возмущения.

В допетровскую эпоху ядром войска выступало конное служилое ополчение (т.е. наследственное войско), дополнен­ное полками стрельцов. По своему характеру стрелецкое войско было таково, что в мирное время стрельцы прожива­ли по своим слободам и занимались ремеслами и мелкой торговлей. Понятно, что и господствовавшие в нем нравы не очень отличались от нравов посадского населения, к тому же с военной точки зрения оно больше походило на «поселен­ное ополчение» (С.Князьков). Поэтому уже со времен Васи­лия III московское правительство нанимало на службу це­лые отряды иноземной пехоты, и естественно, что Петр Ве­ликий свои два первоначально «потешных» полка - Преоб­раженский и Семеновский - построил по иноземному образ­цу, а они послужили, в свою очередь, эталоном для форми­рования других полков российской армии.

Наш первый император отдал много энергии созданию регулярной армии, способной противостоять сильным евро­пейским армиям, и в связи с этим выше всего ставил нрав­ственное воспитание армии. Его наиглавнейший завет - «В службе честь» - вошел в плоть и кровь русского офицерства.

Петр Великий этот завет проводил в жизнь прежде всего в Семеновском полку, где он был первым полковником. Во время проведения маневров молодой царь делал так, чтобы все 1250 человек всегда были на одной стороне - это воспи­тывало у них чувство боевого братства; к тому же всеми средствами предотвращалась «соревновательность», ведущая к соперничеству и недружелюбию (145, 11). По мнению Пет­ра Великого, нравственность воспитывалась на основе дис­циплины, отношения офицера к своему долгу и личного его примера служения Отечеству. Со времени его царствования начинает складываться и крепнуть другой воинский кодекс нравственного поведения: «Честь выше присяги!» Формиро­вание офицерского корпуса основывалось на том положении, что воины служат не ради чести и славы своей или императо­ра, а в интересах государства Российского. «Вот пришел час, который решит судьбу Отечества, - обращался Петр Первый к участникам будущей Полтавской битвы. - И так не долж­ны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государст­во, Петру врученное, за род свой, за Отечество... А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе, для благосостояния вашего» (185, 26).

В свое время Петр Великий отказался от услуг инозем­ных наемников, так как они во главе с фельдмаршалом фон Круи первыми сдались в плен шведам под Нарвой. Следует отметить, что набранные отовсюду и спешно офицеры-ино­земцы оказались непригодными в большинстве своем к воен­ному делу. По аттестации генерала Головина, многие из них были «гуляки великие», другие просто не знали своего дела и «за мушкет взяться не умели» (124, 62). Поэтому русская армия и флот перешли на комплектование посредством рек­рутских наборов, причем все дворяне обязаны были служить, за исключением дряхлых стариков, больных и детей.

Офицерский состав был дворянским и готовился и в со­зданной системе кадетских корпусов, и непосредственно в войсках гвардии, где рядовыми служили дворяне, которые потом выходили офицерами в армейские полки. Прогрессив­ную роль в подготовке и воспитании офицеров играли пер­вые военно-учебные заведения - Сухопутный кадетский, Ар­тиллерийский и Инженерный кадетский корпуса; они вы­пускали достаточно образованных, воспитанных в просвети­тельском духе офицеров. Цель подготовки трудолюбивого, честного и добронравного человека, верного слуги Отечест­ва определялась следующим образом: «Сделать добродетель­ными и благочестивыми воспитанников; прививать им точ­ное исполнение обязанностей, чувство долга, преданности государю, повиновение начальству, почтительность к роди­телям; уважение к старшим, любовь к ближнему» (185, 24). Эта новая система ценностей нравственных в России возник­ла на основе идеологии Просвещения и национально-патри­отического подъема.

Гвардия, особенно Семеновский полк, - это правая рука Петра Великого во всех его начинаниях. Так как ему нужны сведущие в науках и ремеслах люди, то за границу едут молодые дворяне, многие из которых так и появляются в Европе в семеновском мундире. Оттуда они привозят не толь­ко новые книги технического содержания, но и по юриспру­денции, искусству и изящной литературе, а также новые нравы и обычаи. Неугомонный царь устраивает на ассамбле­ях балы и увеселения, маскарады и празднества - рядом с ним пляшут, горланят гордые собой и своим привилегиро­ванным положением гвардейцы. Мчит ли Петр в Воронеж или в Архангельск, в Москву или Петербург, в Киев или Прибалтику - около него бывшие «потешные», решитель­ные и беспощадные, как их повелитель, надежные исполни­тели титанической воли и прихотей. На этом основании В.Ла­пин делает вывод, что «гвардия была партией, опираясь на которую Петр I вершил свои дела» (145, 16); с этим можно согласиться.

И хотя офицеры принимали участие в ассамблейных собра­ниях, пирушках в Летнем саду, в «викториальных» церемони­ях и торжествах, в шутовских «неусыпных бдениях» всешум-нейшего собора, характеризующихся грубостью нравов, одна­ко и они, усвоив европейскую культурность лишь как простое украшение быта или внешнее удобство, создавали в будущем потребность в высокой культуре и хороших манерах. Для по­нимания нравов русского офицерства и их эволюции в даль­нейшем нельзя забывать то, что в 1714 году было принято ре­шение зачислять дворян в полки с 13-летнего возраста: они должны бьши скорее проходить десятилетний срок солдатской службы и затем становиться офицерами. Преобразователь на­строго запретил производить в офицеры тех, кто «из дворянс­ких пород», которые не служили солдатами в гвардии и «с фундамента солдатского дела не знают» (121 т. IV, 73). Вот почему в гвардии все были дворянского происхождения: Пре­ображенский полк состоял из трех тысяч человек и ста двадца­ти офицеров, Семеновский полк - из трех тысяч и ста офице­ров. Затем при Анне Иоанновне были образованы гвардейские Измайловский и Конно-гвардейские полки; все они первое вре­мя были полностью дворянскими, самые знатные и богатые семьи могли зачислить туда своих детей мужского пола.

«Дворянин-гвардеец, - отмечает В.Ключевский, - жил, как солдат, в полковой казарме, получал солдатский паек и исполнял все работы рядового. Державин в своих записках рассказывает, как он, сын дворянина и полковника, посту­пив рядовым в Преображенский полк, уже при Петре III жил в казарме с рядовыми из простонародья и вместе с ними ходил на работы, чистил канавы, ставился на караулы, во­зил провиант и бегал на посылках у офицеров» (121, т. IV, 74). Все это закаляло будущих офицеров, подготавливало их к военной жизни, помогало им находить контакт с солда­тами (хотя не всегда они это делали), в определенной мере смягчало их нравы.

Иностранцы отмечали «любовь царя Петра I к гвардии, которой он уже и не знает, как польстить» (206, 249). Одна­ко эта любовь отнюдь не приводила к послаблению по служ­бе: гвардеец-дворянин получал положенный солдатский паек и выполнял все обязанности рядового. Все это удивляло за­падных дипломатов, которые вчера наблюдали во время праз­днества в Летнем саду панибратскую близость между импе­ратором и солдатами-преображенцами, а сегодня при про­гулке по улицам возводимого Петербурга узнавали в гвар­дейце, который старательно чистил канал и забивал, стоя по пояс в воде, сваю в дно Мойки, князя Волконского или кня­зя Гагарина, с коим он вчера пил венгерское вино за столом самого государя. И великий самодержец мог с полным пра­вом сказать, что он, не задумываясь, доверит жизнь любому преображенцу или семеновцу.

В послепетровское время нравы офицеров-гвардейцев на­чинают изменяться в сторону усиления тяги к роскоши. Ведь они стали держать при себе своих крепостных и, в зависи­мости от состояния, иногда жили весьма роскошно и с блес­ком. Многие из них, принадлежащие к аристократическим кругам, выезжали в свет, веселились на балах и маскарадах. Офицерам полагалось ездить четверкой цугом; наносить ви­зиты пешком для гвардейского офицера считалось крайне неприличным. В чине бригадира и выше нужно было ездить шестеркой. Князь П.Долгоруков приводит следующий ти­пичный пример: «Однажды, в царствование императрицы Елизаветы Петровны, сенатор князь Одоевский, известный своей нечистой игрой в карты, вернулся домой очень взвол­нованным. «Представьте себе», - объявил он гостям своей жены, - «что я только что видел - сенатор Жуковский в наемном экипаже четверкой вместо шестерки! Какое непри­личие! Куда мы идем?..» (104, 24).

До принятия Екатериной указа о вольности дворян мно­гие из гвардейских офицеров и унтер-офицеров добывали себе свидетельства о болезни и жили в Москве или в усадь­бах провинции в постоянно возобновляемом отпуске. Они про­сто покупали себе разрешение на такой отпуск, и если не было у них наличных денег, то они платили, не стесняясь и не заду­мываясь, крепостными. «Дарили одну, две, три семьи, - от­мечает П.Долгоруков, - считая эту плату людьми делом совершенно обыкновенным и естественным» (104, 24). Та­кое отношение офицеров-дворян, характерное для всего дво­рянского сословия, приводило к тому, что дворянин в соци­ально-нравственном плане был как бы «зеркальным» двой­ником крепостного-раба, т.е. крепостной и дворянин - «близ­нецы-рабы». Перед нами уникальное явление, а именно: су­ществование гармонического отношения, хотя и уродливого по своей сути, между крепостным-рабом и дворянином-ра­бом! Достаточно привести случай с фельдмаршалом С.Ф.Ап­раксиным, который играл в карты с гетманом Разумовским и смошенничал. Тот встал, дал ему пощечину, затем схватил за ворот камзола и хорошо его поколотил руками и ногами. С.Апраксин молча проглотил обиду, не посмев потребовать удовлетворения у брата тайного супруга Елизаветы Петров­ны. Несмотря на свою огромную физическую силу, С.Апрак­син просто-напросто жалкий и трусливый раб, только вель­можный раб, низкий, двуличный, с присущими ему привы­чками к клевете, интриганству и воровству. И таковым он стал благодаря неограниченной власти над своими рабами-крепостными. Нелишне заметить, что часть дворян по своему происхождению является холопами-рабами и поэтому им труд­но было «выдавить из себя раба», по выражению А.П.Чехова. Такими же были и офицеры-дворяне; их рабская натура про­являлась в отношении к солдатам и крепостным и в XIX веке. На нравы гвардейских офицеров наложила отпечаток эпо­ха «дворцовых переворотов», о которой уже шла речь. Уже в 1725 году, буквально после того, как перестало биться сердце Петра Великого, гвардейские полки впервые решили вопрос о престолонаследии. Преображенцы и семеновцы явились во дворец и высказали тем самым пожелание о том, чтобы на престол взошла Екатерина I, заслужившая уважение и пре­данность их, видевших ее в походах и праздниках рядом с их предводителем.