«Се козак-запорожец, нi об чiм не туже:

Як люлька с й тютюнець, то йому й байдуже,

Вiн те тiьки й знае -

Коли не п\'е, так вошi б\'е, а все ж не гуляе!»



Огромным пороком запорожских казаков была также их страсть к алкогольным напиткам: «В пьянстве и бражничест­ве, - говорит Г.Боплан, - они старались превзойти друг друга, и едва ли найдутся во всей христианской Европе такие беззаботные головы, как казацкие... Нет в мире народа, ко­торый мог бы сравниться в пьянстве с казаками: не успеют проспаться и вновь уже напиваются. Однако, понятно, что это бывает только во время отдыха, ибо когда находятся в походе или обдумывают какое-нибудь важное дело, то явля­ются чрезвычайно трезвыми» (29, 25, 26). Сами о себе запо­рожцы говорили по этому поводу: «У нас в Сiчi норов - хто «Отче наш» знае, той вранцi встав, умисться та й чарки шукае». Существует даже вирш:



«Ой, Сiч-мати, ой, Сiч-мати,

А в тiй Сiчi добре жити:

Ой, тiльки спати, спати та лежати,

Та горшочку кружати».



Вот почему в казацких думах любая корчма называется «княгиней», а в той «княгине много казацкого добра загине, и сама она неошатно ходит и Козаков под случай без свиток водит». Настоящий запорожец водку называл горилкою, а чаще всего оковитою, т. е. водою жизни и обращался к ней, как к живому существу. Она настолько вошла в жизнь запо­рожских казаков, что они без нее не отправлялись даже в столицу Российской империи по войсковым делам первостепенной важности. Например, в 1766 году в Петербурге нахо­дилось несколько человек запорожцев во главе с кошевым Петром Калнишевским. Они поиздержались, поистратились, собственная водка кончилась, и тогда кошевой через прези­дента Малороссийской коллегии, графа П.А.Румянцева, от­правил в Сечь Антона Головатого, чтобы тот привез «для собственного их употребления 50 ведер вина горячего» (117, 225). Вообще пьянство запорожский Кош считал пороком и боролся, хотя и безуспешно, с этим злом.

Обыденная повседневная жизнь запорожских казаков в Сечи складывалась следующим образом: «Козаки поднимались на ноги с восходом солнца, тот же час умывались холодной ключевой или речной водой, затем молились богу и после молитвы, спустя некоторое время, садились за стол к горя­чему завтраку. Время от завтрака до обеда козаки проводи­ли разно: кто объезжал коня, кто осматривал оружие, кто упражнялся в стрельбе, кто чинил платье, а кто просто ле­жал на боку, попыхивая из люльки-носогрейки, рассказы­вал о собственных подвигах на войне, слушал рассказы дру­гих и излагал планы новых походов. Ровно в 12 часов ку­ренной кухарь ударял в котел, и тогда, по звуку котла, каж­дый козак спешил в свой курень к обеду... Войдя в курень, козаки находили кушанья (пшенная кашица с примесью кис­лого ржаного теста, свинина, мамалыга, брынза, рыба и др.) уже налитыми в «ваганки», или небольшие деревянные ко­рыта, и расставленными в ряд по краям сырна (стола с обе­дом - В.П.)... разные напитки - горилку, мед, пиво, бра­гу, наливку... Время от обеда до ужина проводилось в тех же занятиях. Вечером, по заходе солнца, козаки вновь соби­рались в курене; здесь они ужинали горячим ужином; после ужина тот же час молились богу и потом ложились спать...; другие собирались в небольшие кучки и по-своему весели­лись: играли на кобзах, скрипках, ваганах, лирах («рел-лях»), басах, цимбалах, кожах, свистели на сопилках, свис­тунках, - одним словом, на чем попало, на том и играли, и тут же танцевали» (320, 243-245). Третьи просто пели без музыки и пляски; четвертые собирались в углах куреня и при зажженных свечах играли в карты, проигравшего таска­ли за чуб; играли также в кости, причем не только на день­ги, но и на добычу и пленных татар.

Большие праздники отмечались торжественно, все при­сутствовали на божественном молебне, после коего казаки устраивали оружейный салют. В обыкновенные празднич­ные дни запорожцы зачастую развлекались на кулачных боях; во время этих боев они нередко ожесточались до того, что наносили друг другу страшные увечья, а иногда и убивали кого-нибудь. Однако подобного рода времяпрепровождение выглядело очень скромным по сравнению с тем временем, когда запорожские казаки возвращались из похода.

Здесь следует заметить, что во время похода они подчи­нялись беспрекословно кошевому, или походному, атаману; его власть «была абсолютной и неделимой, как и должно быть у военачальника» (29, 118). После похода атаман сно­ва ничем не отличался от остальных казаков, кроме того, он держал ответ, почему не все замыслы были осуществлены. Затем казаки, прибыв в Сечь, в течение нескольких дней устраивали гульбище, сопровождаемое пушечными и ружей­ными салютами, музыкой, танцами и попойками. Всех кто бы ни ехал и кто бы ни шел, будь то знакомый или незнако­мый человек, гулявшие «лыцари» приглашали в свою ком­панию и угощали напитками и закусками. В результате по­добного гулянья запорожцы пропивали все добытые в похо­де деньги и добычу, даже попадали в долги.

Однако они старались продлить свое веселье, ибо «не на те козак п\'е що е, а на те, що буде». И здесь мы встречаемся еще с одним характерным для Запорожской Сечи обычаем - если шинкари или мясники слишком уж повышали цены на свои товары против установленной войском нормы, то до­зволялось грабить их имущество. «Пользуясь этим пра­вом, - пишет Д.Яворницкий, -пропившиеся козаки, со­бравшись в числе около ста или более человек, бросались на имущество виновных и все, что находили у них - продук­ты, деньги, водку, платье - брали себе; больше всего, разу­меется, набрасывались они на горилку: разбив бочку или высадив в ней дно, казаки или выливали водку прямо на улицу, или забирали ее во что попало и продолжали пить» (320, 248). Метко выразился о запорожских казаках бес­смертный Гоголь: «Сичь умела только пить да из ружей па­лить». И это вполне справедливое замечание, прекрасно выражающее нравы запорожского войска.

Особенно нравы запорожских казаков - суровые и жес­токие - проявлялись в отношении различного рода преступ­лений. Ведь у них не было собственного законодательного статута, к тому же ими не признавались ни польские зако­ны, ни немецкое магдебургское право, коим пользовались малороссийские казаки даже со времен Богдана Хмельниц­кого. Они заменили писаные польские законы, как не отве­чающие духу малороссов, «здравыми рассуждениями и вве­денными обыкновениями». Именно обычай, заменяющий писаные законы, считался гарантией прочных порядков в Запорожье; он признавался русским правительством, начи­ная временем Алексея Тишайшего и кончая веком Екатери­ны II, когда Сечь прекратила свое существование.

Наказания и казни у запорожцев зависели от рода пре­ступлений, совершенным тем или иным лицом. Самая страш­ная казнь полагалась за убийство своего товарища - убий­цу укладывали в гроб вместе с убитым и закапывали в зем­лю; иногда убийцу как храброго воина и доброго казака миловали, заменяя казнь штрафом. Однако самым популяр­ным видом казни было забивание киями у позорного столба, к этому приговаривались те, кто совершил воровство или скрыл ворованные вещи, позволил себе прелюбодеяние, со­домский грех, учинил побои, насилия, дезертирство. Наря­ду с этим запорожцы за «великое» воровство или другое преступление практиковали шибеницю (виселицу) и желез­ный гак. Согласно преданию, от шибеницы, по запорожско­му обычаю, можно было избавиться в случае, если какая-нибудь девушка изъявляла желание выйти замуж за пре­ступника. Любопытно, что приговор производился не пала­чами, ибо таковых в Запорожской Сечи не было, а самими преступниками в отношении друг к другу. Иногда ненавист­ного всем казакам человека бросали в воду.

Весьма редко запорожцы прибегали к сажанию преступника на кол, об этом говорится в глубоких преданиях; зато пол­яки часто к этому виду казни обращались. Когда поляки возводили на кол запорожцев, то они, сидя на них, издева­лись над ляхам, прося у них потянуть люльки и потом, покуривши, обводили своих жестоких врагов мутными глаза­ми, плевали им «межи-очи», проклинали католическую веру и спокойно умирали «столбовою смертью», как свидетель­ствуют народные предания. Интересно, что сажание на кол - распространенная казнь на Востоке, она характеризует жестокие нравы, присущие тому беспощадному и кровавому времени.

Запорожская Сечь представляла собою казацкую респуб­лику со своими нравами и суровыми требованиями; в нее принимали отважных, мужественных и ловких, независимо от национальности и социального статуса - в ней были рус­ские, поляки, цыгане, литовцы, свободные и крепостные. П.Мериме пишет, что вступивший в ряды запорожского вой­ска «становился привилегированным человеком, и каждый запорожец готов был защищать с оружием в руках своего названого брата, если тот не ладил с законом» (29, 119). Запорожские казаки исповедовали православие, их священ­ники освящали челны, на которых запорожцы делали набе­ги на крымские и турецкие города, и отпускали грехи от­правлявшимся в поход. В этих культовых отправлениях ощущалась добрая часть мусульманских и языческих обыча­ев. Сичевики верили в привидения, проклятья и иную чер­товщину; они стойко защищали свою веру и готовы были терпеть муки за православие, хотя и не знали, чем оно отли­чается от других верований.

До нашего времени сведения о жизни запорожских казаков, их нравах и обычаях дошли в исторических песнях и преда­ниях. Именно исторические песни позволили Гоголю схва­тить суть жизни запорожских казаков. В своих знаменитых «Арабесках» он пишет: «Песни малороссийские могут вполне назваться историческими, потому что они не отрываются ни на миг от жизни и всегда верны тогдашней минуте и тогдаш­нему состоянию чувств. Везде проникает их, везде в них ды­шит эта широкая воля казацкой жизни. Везде видна та сила, радость, могущество, какою козак бросает тишину и беспеч­ность жизни домовитой, чтобы вдаться во всю поэзию битв, опасностей и разгульного пиршества с товарищами. Ни чер­нобровая подруга, пылающая свежестью, с карими очами, с ослепительным блеском зубов, вся преданная любови, удер­живающая за стремя коня его, ни престарелая мать, разли­вающаяся как ручей слезами, которой всем существованием завладело одно материнское чувство, ^- ничто не в силах удержать его. Упрямый, непреклонный, он спешит в степи, в вольницу товарищей. Его жену, мать, сестру, братьев - все заменяет ватага гульливых рыцарей набегов. Узы этого братства для него выше всего, сильнее любви. Сверкает Чер­ное море; вся чудесная, неизмеримая степь от Тамана до Ду­ная - дикий океан цветов, колышется одним налетом ветра; в беспредельной глубине неба тонут лебеди и журавли; уми­рающий козак лежит среди этой свежести девственной при­роды и собирает все силы, чтобы, не умереть не взглянув еще раз на своих товарищей.



То ще добре козацька голова знала,

Що без вийска козацкого не вмирала.



Увидевши их, он насыщается и умирает. Выступает ли козацкое войско в поход с тишиною и повиновением; извер­гает ли из самопалов потоп дыма и пуль; кружает ли вольно мед, вино; описывается ли ужасная казнь гетмана, от кото­рой дыбом подымается волос, мщение ли козаков, вид ли убитого козака, с широко раскинутыми руками на траве, с разметанным чубом, клекты ли орлов, спорящих о том, кому из них выдрать козацкие очи: все это живет в песнях и оки­нуто смелыми красками» (65, 266-267). Так поэтически изображает Гоголь казацкую жизнь запорожцев и ее отобра­жение в певучих и прекрасных малороссийских песнях.

Необходимо заметить, что запорожцы не одни вели борь­бу с татарам и турками, их боевыми союзниками были дон­ские казаки. В монографии «История Дона» указывается, что «их связывало единство происхождения и общность ис­торических судеб, определивших особенности общественно­го строя и быта» (107, 137). Ведь само существование донс­ких и запорожских казаков в немалой мере зависело от дей­ственности их борьбы с мусульманскими соседями. Поэтому они помогали друг другу в защите своих земель, особенно в устраивании походов татар и турков. «У нас де, - говорили донские казаки, - с запороскими черкасы приговор учинен таков: как приходу откуда чает таких ... людей многих на Дон или в Запороги, и запороским черкасом на Дону нам помогать, а нам, донским казакам, помогать запороским чер­касом» (256, 328).

В настоящее время принято считать началом возникнове­ния донского казачества первую половину XVI столетия, как процесс превращения его в сословие. Войско Донское управ­лялось Войсковым Кругом, состоявшим из всех казаков-во­инов; они же, как известно, с юношеских лет до глубокой старости держали в. руках оружие. Е.П.Савельев обращает внимание на то, что «казаки были народ прямолинейный и рыцарски гордый, лишних слов не любили и дела в Кругу решали скоро и справедливо» (236, 367), подобно запорожс­ким друзьям-казакам. Все рассматриваемые дела решались, исходя из старого казачьего народного права, а именно: по большинству голосов, причем каждое решение в качестве осно­вания имело одну из евангельских заповедей. Так, в войсковой грамоте 1687 года говорится: «...и били челом великому госу­дарю и нам, всему Великому Войску Донскому, в Кругу вы, атаманы-молодцы... а в челобитье своем сказали, чтоб нам, Войску Донскому, правд ваших (свидетелей) допросить... И мы, атаманы-молодцы, правд в Кругу допрашивали по еван­гельской заповеди Господней... И мы, атаманы-молодцы, приговорили всем Войском...»

XVII столетие было временем расцвета казачьих вольнос­тей, когда, по словам казаков, «все земли нашему казачьему житью завидовали» (107, 119). Тогда особой отличительной чертой организации власти и управления в войске Донском был его демократизм. Это зафиксировано Г.Котошихиным, который писал, что «дана им (казакам - В.П.) на Дону жить воля своя, и начальных людей меж себя атаманов и иных избирают, и судятца во всяких делах по своей воле, а не по царскому указу» (131, 135). Донские казаки с гордостью го­ворили о своей свободе и равенстве; последнее проявлялось, как и у запорожцев, в частности, в том, что все добытое в походах богатство делилось поровну между всеми казаками.

На войсковом Кругу решали вопросы, относящиеся ко всему Войску: выборы войскового атамана, есаулов, войско­вых писарей, духовенства войскового собора, прием в каза­ки, объявлялись походы, принимали царских послов и цар­ское жалованье, рассматривали преступления против веры, против всего войска и т. д. «Высшим наказанием, например, за измену, предательство и проч., была смертная казнь - «в куль да в воду». За другие преступления сажали в воду, били, забивали в колодки и т. п.» (236, 368).

Условия жизни, полной опасности, когда легко можно было потерять голову в бою с басурманами или попасть в плен, выработали у донских казаков веселый нрав, неподра­жаемую хитрость и ум, способность мгновенно ориентиро­ваться в обстановке, переносить тяжелые лишения, стойкость и верность друг другу. Неотъемлемой чертой их нравов была беспощадная месть врагу, постоянно притеснявшему дон­ских казаков и других православных.

Донских казаков отличала необычайная смелость и отва­га, что проявлялось не только в конных сражениях, но и в морских походах. В легких стругах, вмещавших от 30 до 80 человек, с обшитыми камышом бортами, без компаса, в бури, грозы и морские туманы пускались они в Азовское и Кас­пийское моря, громили прибрежные города вплоть до Фарабада и Стамбула. В ходе этих смелых и дерзких операций донские казаки освобождали своих, взятых в полон, брать­ев-христиан, вступали в бой с прекрасно вооруженными ту­рецкими кораблями и брали их на абордаж. Они приводили в трепет грозных и непобедимых турецких султанов в их собственной столице - Стамбуле.

Соль и оружие, серебро и золото, ткани и драгоценные камни, прекрасные черноокие пленницы доставались им в добычу. «В схватках и битвах казаки были беспощадны и жестоки, - пишет Е.Савельев, - они мстили туркам и крымцам за бесчеловечное обращение и угнетение христиан, за страдание своих пленных братьев-казаков, за вероломство и за несоблюдение мирных договоров. «Казак поклянется ду­шою христианскою и стоит на своем, а турок поклянется душою магометскою и солжет», - говорили казаки. Стоя твердо друг за друга, «все за одного и один за всех», за свое древнее казачье братство, казаки были неподкупны; преда­тельств среди них, среди природных казаков, не было. По­павшие в плен тайн своего братства не выдавали и умирали под пытками смертью мучеников-героев». (236, 370-371).

Все эти нравы донского казачества очень ярко прояви­лись в знаменитом азовском «сиденье», когда 6000 казакам пришлось защищать Азов от 250 000-тысячной турецкой ар­мии. В первый день осады 24 июня 1641 года турки предло­жили казакам сдать крепость без боя, ибо помощи от мос­ковского царя не будет и устоять против их превосходящих сил невозможно, причем они обещали выплатить 42 000 чер­вонцев. На это донцы гордо ответили: «Сами волею своею взяли мы Азов; сами и отстаивать его будем; помощи, кроме Бога, ни от кого не ожидаем; прельщений ваших не слушаем и хотя не орем, и не сеем, но также, как птицы небесные, сыты бываем. Жен же красных и серебро и злато емлем мы у вас за морем, что и вам ведомо. Будем и впредь также промышлять; и не словами, а саблями готовы принять вас, незваных гостей.» (236, 371). В этой изнурительной и крова­вой осаде, когда казаков пало на поле боя около половины, а турок до 50 000 человек, когда храбрые защитники города решили все, до одного человека, умереть, но не сдаваться, не было ни одного предательства или попытки измены. Ка­заки на протяжении XVI и XVII веков войны с турками и татарами предателей не знали; перебежчиков и выкрестов держали под присмотром, им они не доверяли.

Насколько донские казаки были беспощадными и жесто­кими в походах и сражениях с басурманами, настолько они были просты, радушны и гостеприимны в обыденной жизни. Накормить и напоить вином гостя считалось священной обя­занностью; донцы были привязаны друг к другу, как братья, делясь между собой последней крохой хлеба, презирали во­ровство. Они очень отрицательно относились к трусости, а самыми первейшими добродетелями считали целомудрие и храбрость. В походах, пограничных городках и на кордонах казаки вели холостой образ жизни и строго соблюдали свое целомудрие. «Развратников, как давшие обет целомудрия, холостые казаки в своей среде не терпели, - замечает Е.Са­вельев. - Развратники наказывались смертью. Ермак тре­бовал от своих сподвижников полного целомудрия. Степан Разин на Волге велел бросить в воду казака и бабу за нару­шение целомудрия, а когда ему самому напомнили 6 том же, то он бросил в Волгу пленную персидскую княжну» (236, 374). По казацкому обычаю, «казак в поле» за отношения с бабой подвергался смертной казни; «в куль да в воду», при­том вместе с бабой, если она поймана, и вдобавок - с котом, который бы их царапал в куле.

С незапамятных времен брак на Дону в станицах заключался в соответствии со следующей церемонией: желающие всту­пить в брак в сопровождении родственников являлись на майдан, где уже собрался круг. Жених спрашивал невесту «люб ли он ей?»; после утвердительного ответа, в свою оче­редь, невеста тоже спрашивала жениха «люба ли она ему?» и получив утвердительный ответ, кланялась жениху в ноги, что было знаком подчинения. После этого атаман и старши­ны вставали со своих мест и поздравляли молодых словами «в добрый час». Данная традиция была настолько сильна, что и после венчания в церкви необходимость совершения церемонии на майдане не отпала. Власть мужа над женой в XVI и XVII веках была неограниченной, что объясняется влиянием Востока.

Брак не всегда был прочен; развод осуществлялся с та­кой же легкостью - надоевшую жену муж ведет на майдан и говорит атаману и старшинам, что она ему была люба и хорошо выполняла домашние обязанности, но теперь она не нужна, и слегка отталкивал ее от себя. В это время желаю­щий взять разведенную в жены подходил к ней и покрывал ее полой своего казакина; таким образом брак оказывался совершенным и снималось бесчестье с разведенной. Священ­ник Пивоваров в своих записках, относящихся к 20-40-м годам прошлого столетия, указывает на существование этого обряда в его время (236, 271). Неудивительно, что донские казаки женились четыре, пять и более раз.

Вместе с тем казаки высоко ценили семейную жизнь, к женатым относились с большим уважением. Уличенных в прелюбодеянии сажали в старые времена на железные шей­ные цепи. Потом нравы несколько изменились - на цепь уже не сажали, но пороли. В «Тихом Доне» М.Шолохова отец предупреждает Григория Мелехова, чтобы тот не бало­вал с женой соседа, иначе он его запорет (312, 35).

Девушки-казачки в станицах пользовались полной свобо­дой, они росли вместе со своими будущими мужьями. Чистота нравов в казачьей общине, которая вся следила за нравствен­ным поведением молодежи, была достойна лучших времен Рима, где для этого выбирались из самых благонадежных граждан особые цензоры. Не лишне заметить, что под влия­нием московских нравов в столице донского казачества над дочерьми домовитых казаков и старшин был учрежден за благонравием особый надзор. В конце XVII века затворни­ческая жизнь этих девушек ослабла; к чести донских каза­чек следует отнести их заботливость о чистоте жилища и опрятности одежды.

Для нравов донских казаков испокон веков было харак­терным почитание старших; молодые не имели права садить­ся в присутствии стариков. Испытанные в боях старики обу­чали молодых казаков военным хитростям и упражнениям. Благодаря им многие казаки могли на значительном рассто­янии пулей выбить монету, зажатую между пальцев, не за­дев руки.

Нравы донских казаков, в основном, не претерпели зна­чительных изменений после того, как их земли были вклю­чены в состав Российской империи. Благодаря высоким нра­вам казачество представляло собою первоклассную боевую силу, всегда подготовленную и дисциплинированную. Пре­красные нравственные качества донского казачества прояви­лись, например, в Отечественной войне 1812 года. Войска казачьи под предводительством знаменитого атамана М.И.Платова значительно способствовали разгрому фран­цузской армии.

Казаки, разгромившие полчища Наполеона, достойно вели себя и за границей. М.Пыляев рассказывает о ставшем зна­менитостью донском казаке Зеленухине, награжденном Ге­оргиевским крестом и многими медалями. Он прибыл в Лон­дон к царскому посланнику графу Ливену; англичане встре­тили участника Отечественной войны восторженными воз­гласами, старались поздороваться с ним за руку, давали ему разные подарки. От денег он отказался, говоря: «Наш ба­тюшка царь наделил нас всем, мы ни в чем не нуждаемся, сами в состоянии помогать бедным. Спасибо за ласку вашу!» Эти слова Зеленухина были приведены всеми английскими газетами, и никто после этого не предлагал ему денег. Он отказался принять от принца-регента даже тысячу фунтов стерлингов, или 24 тысячи рублей на ассигнации (219, 211). Такой пример бескорыстия привел в совершенное изумление всю английскую нацию.

Понятно, что тенденция к облагораживанию нравов в Рос­сийской империи не обошла стороной и некоторые из жесто­ких и суровых нравов донского казачества. Так, за убийство уже не карали, как в старину, смертной казнью; приговор выносил суд. В «Тихом Доне» дед Григория Мелехова за то, что шашкой развалил до пояса одностаничника Люшню, был осужден на каторгу, где и пробыл 12 лет (312, 31).

Следует обратить внимание на то, что казаки не только служили отечеству, но и многие молодые казаки, начиная с середины XIX века, поступали в высшие учебные заведения - университеты и политехникумы. Как всегда и везде, в выс­шую школу шли наиболее способные и талантливые люди. Из казаков вышло значительное число профессоров, врачей, архитекторов, художников, учителей, священников.и др. Их деятельность была направлена на то, чтобы поднять уровень культуры как на Дону, так и в России, чему способствовали строгие и прекрасные нравы донского казачества.

М.К.Морозова в своих воспоминаниях высоко отзывает­ся о В.И.Сафонове - видной музыкальной фигуре Москвы дореволюционного времени, директоре консерватории и ди­рижере симфонических концертов: «И.по своему музыкаль­ному дарованию - как пианист и дирижер - и по своему характеру, по своей энергии и работоспособности, он был человеком, действительно, выдающимся. Кроме того, благо­даря своему воспитанию, знанию языков, ораторским способностям, он имел широкий размах, умел представитель­ствовать, умел привлекать людей, иметь влияние» (174, 101). В.И.Сафонов происходил их казацкой семьи, его отец был ге­нералом казачьего войска, что наложило отпечаток на его лич­ность: нрава он был веселого, крутого, неукротимого, деспо­тичного, что способствовало его неустанной и бурной деятель­ности на поприще культурной жизни Российской империи.

В качестве другого яркого примера можно привести клас­сическую гимназию в Новочеркасске, где получил образова­ние один из крупнейших мыслителей XX столетия А.Ф.Ло­сев. В ней были прекрасные педагоги, в ней читали Эсхила, Софокла, Еврипида, Данте, «Фауста» Гете, Байрона. По воспоминанию А.Ф.Лосева, инспектор гимназии разрешил ему «беспрепятственно посещать театр, где гимназист пере­видал весь классический репертуар (Шекспир, Шиллер, Ибсен, Метерлинк, Чехов) в исполнении известных актеров, гастролировавших в провинции» (154, 5). Он вырос в ат­мосфере чистых и замечательных нравов донского каза­чества, что, очевидно, позволило ему на протяжении 70-ти лет творчества последовательно и целеустремленно разраба­тывать кардинальные мировоззренческие проблемы (доста­точно, вспомнить такой его фундаментальный труд, как «Философия имени»).

И наконец, следует подчеркнуть, что во время падения царской власти, развала правительственного механизма, ре­волюционного хаоса, беззакония и террора особенно про­явились высокие, нравственные качества донского казачества. В казачьих областях во время революции соблюдался полный порядок, жизнь протекала спокойно, права личнос­ти были ограждены.



Раздел 12. Крестьянство



В нашей литературе очень мало внимания уделяли нра­вам русского крестьянства, которое образовывало фун­дамент всего здания Российской империи и служило исто­ком вершин отечественной культуры. Сейчас начинают по­являться книги, описывающие обычаи, обряды, предания, суеверия, но в основном они представляют собой переизда­ние или ротапринтное воспроизведение изданий царского времени, например, фундаментальная книга М.Забылина «Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия». Церковно-народный месяцеслов И.П.Калининско­го, «Круглый год. Русский земледельческий календарь» и др. (92, 302, 136). Это связано с потребностями, возникши­ми в наше весьма интересное и сложное время, когда сняты многие ограничения на все, относящееся к истории нашего отечества.

В нашем обществе происходит благодетельный процесс восстановления народной памяти, осмысления историческо­го прошлого, о коем множество людей имеют весьма поверх­ностное представление. Действительно, нам известны годы правления Владимира Мономаха, до мельчайших подроб­ностей реконструируется картина Бородинского сражения, толпы туристов с восхищением рассматривают старинные Кижи, Новгородскую Софию и классические архитектурные ансамбли Петербурга, с интересом читаются и перечитыва­ются «Слово о полку Игореве», Пушкин, Лермонтов, Чехов. Однако, как правило, за исключением усвоенных из курса школьной истории вульгарных социологических схем, все сво­дящих только к классовой борьбе, нам мало известны нравы и быт обычных крестьян времен, когда принималось «Уложе­ние 1649 года», когда Петр Великий «прорубал окно в Евро­пу», когда Достоевский писал «Братьев Карамазовых», когда в высшем свете при Николае II процветала распутинщина.

Что из себя представлял уклад жизни того самого мужи­ка, который дал отечеству Кузьму Минина, Ломоносова, Кулибина, Тропинина, Коненкова, который властно заяв­лял о себе в Л.Толстом, Суворове, Пирогове, Мусоргском? Каковы были нравственные качества русского крестьянина, неразрывно связанные с самобытностью нашего народа, что в нравах и обычаях было общечеловеческим и националь­ным? Знание нравов и обычаев русского народа оказывает неоценимую помощь в понимании многих моментов в исто­рии различных сословий и слоев, поколений и судеб отдель­ных людей, позволяет высветить нити, связывающие прош­лое с настоящим, а главное дает возможность восстановить социально-историческую память, ибо без памяти народ пере­стает быть целостным образованием и превращается в тол­пу, которой может управлять какой-нибудь авантюрист или чужеземный молодец.

В допетровской России XVII столетия низший слой насе­ления делился на четыре большие группы: холопы-рабы, принадлежавшие господам и не платившие податей; кресть­яне «владельческие», принадлежавшие служилым людям, боярам и монастырям; казенные и дворцовые крестьяне; воль­ные или лично свободные люди, не несшие никаких государ­ственных повинностей и промышлявшие скоморошеством, нищенством, сезонной работой на полях во время сельских работ, грабежом и разбоем.

Принятое в 1649 году «Уложение» царя Алексея Тишай­шего положило начало процессу так называемого «вторично­го закрепощения», когда в силу неопределенности взаимных прав и обязанностей землевладельцев и крестьян на практи­ке «личные права крестьянина не принимались в расчет; его личность исчезала в мелочной казуистике господских отно­шений» (249 т. III, 170). И хотя по «Уложению» помещик не имел права оторвать от земли свободного по закону кресть­янина (этим он отличался от холопа), на практике сложился обычай передавать крестьян от одного землевладельца к дру­гому. Этот обычай настолько сильно вошел в сознание лю­дей, что даже правительство забыло о личной свободе кресть­ян: в указе 7-го апреля 1690 года имеется следующая форму­лировка: «Всякий помещик и вотчинник в поместьях своих и в вотчинах крестьян поступаться и сдать, и променять их волен» (124, 370). Иными словами, поощрялась продажа крестьян; и неудивительно, что помещик XVII века распоря­жается живущими на его земле крестьянами, как рабами. Его приказчик волен сажать крестьян в тюрьму, в колодку, в железа, бить батогами, кнутом, может даже подвергать их пытке. Некоторые крупные феодалы доставляли подробные росписи, согласно которым приказчики должны наказывать провинившихся крестьян.

В дошедших до нас письмах и наказах боярина Морозова в его вотчины ярко просвечивают нравы тогдашних кресть­ян, искоренявшиеся грозным боярином. «Первая вина, - писал боярин Морозов, - спустить; смотря по тому, если небольшая вина, побранить словом и дать на поруки; а сво­рует в другорядь и таких бить батоги; а сворует в третие - и такого бить кнутом». В обоих случаях провинившегося отдавали на поруки кому-либо из провинившихся крестьян. «По ком порук не будет, а ведомо, что он вор, - пишет далее боярин, - таких сажать в тюрьму, покамест поруки крепкия будут, и писать о том мне в Москву». Приказчик мог вмешиваться во все мелочи домашнего обихода кресть­янина. Боярин приказывает ему крепко-накрепко следить, чтобы крестьяне «вина на продажу не курили и табаку не держали, и не курили, и не продавали, зернью и картами не играли, бабками не метали и на кабаках не пропивались» (124, 371). В письмах боярина Морозова речь идет и о поруках, что свидетельствует о значимости в жизни крестьянской общины, возникшей в глубокой древности и имеющей значе­ние соборного объединения крестьян. Именно община не­формально осуществляла строжайший социальный контроль, ибо все знали все друг о друге, проводила цензуру нравов, от которой невозможно было спрятаться: «Отдельная кресть­янская личность растворялась, поглощалась, сливалась с сельским миром, - пишет О.Платонов, - Праздники и по­хороны, именины и свадьбы справлялись у крестьян всем миром, с миром у крестьянина связывались все радости, го­рести, успехи, прибытки» (205, 53).

Традиционная крестьянская община с ее высоким духов­но-нравственным потенциалом выступала хранителем чисто­ты нравов и оставляла мало места для различного рода ду­ховного разложения. Сила культуры крестьянской общины настолько была велика, что даже ярмо крепостничества не могло вытравить все лучшее в нравах русского крестьянина: трудолюбия, инициативы, самостоятельности, тяги к красо­те и др. «Взгляните на русского крестьянина, - восклицал А.Пушкин, - есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчивость его известна, проворство и ловкость удиви­тельны»- (217, т.VI, 195).

Община, писал русский историк и этнограф И.Прыжов, основана на вечном законе о братской любви, на законе, что «веревка крепка с повивкой, а человек с помощью», «друг о друге, а Бог обо всех». Мир как одна семья, чье мнение во многих случаях выше писаного закона: «деритесь, да не рас­ходитесь», «все за одного и один за всех», «хоть назади, да в том же стаде». Сила, связующая мысль, по мнению И.Прыжова, - общая выгода, общая беда: «люди - Иван, и я - Иван, люди в воду, и я в воду». Человек в общине всецело предан интересам ее: «где у мира руки, там моя голова». Мир есть высшая инстанция для крестьянина, выше него только царь да Бог: «мир - велик человек», «сто голов - сто умов». В преданности миру залог преуспевания и благо­получия, поэтому решениям мира подчиняются беспрекос­ловно: «где мир да люди - там божья благодать», «мир с ума сойдет - на Цепь не посадишь» и т. д. (215, 176-177). Из вышеприведенного ясна роль крестьянской общины в формировании нравов нашего народа, но вместе с тем нель­зя сбрасывать со счетов и многовековое крепостничество - рабство с его атмосферой, породившей немало грязных нра­вов.

Здесь необходимо остановиться и на противоречивых пос­ледствиях преобразований Петра Великого, особенно отри­цательно сказавшихся на нравах и образе жизни русского крестьянства. Вполне правомерно утверждение С.Князькова, что «...и крестьянство при нем не испытало коренного переустройства своего быта, но ряд отдельных мер, вызван­ных военными или финансовыми нуждами, продолжал ук­реплять те начала, которые создались и утвердились в жиз­ни» (124, 375). Так, уничтожив одним росчерком пера тыся­челетний институт холопства, Петр Великий способствовал усилению процесса «вторичного закрепощения», начавшего­ся еще в Московском государстве. Данный процесс в Вос­точной Европе был инициирован западноевропейским торго­вым капитализмом; по мнению Ф.Броделя, «вторичное за­крепощение» было оборотной стороной торгового капитализ­ма, который в положении на востоке Европы находил свою выгоду, а для некоторой своей части - и самый смысл су­ществования» (33, 264). Чем обернулось это «вторичное за­крепощение» для России, поддержанное в петровскую эпо­ху, уже известно - сильными социальными потрясениями, последствия которых ощущаются до сих пор.

Ведь крестьяне обратились в холопов-рабов, владельцы стали продавать их подушно. Здесь Бирон поставил точку в юридическом плане, узаконив торговлю людьми: Сенату было предложено облагать «работорговлю, таким же налогом, что и продажу любой собственности». Падение нравов в общест­ве и среди крестьянства вызвано окончательным узаконени­ем крепостного рабства. Невозможно описать те издеватель­ства и мучения, которые переносили крестьяне, - провин­циальный дворянин, сам являвшийся рабом, коему могли отрезать язык и уши, вырвать ноздри и побить кнутом, вы­творял невообразимое с находившимися от него в зависимос­ти крестьянами-рабами. Естественно, что наступила эпоха, полная развращенных нравов, тем более, что пример пода­вало само бироновское правительство.

В качестве образчика господствовавших тогда нравов при­ведем отношение троюродного брата Петра Великого, гене­рал-аншефа Леонтьева к крепостному крестьянину. Когда он бывал недоволен обедом, то призывал к себе своих двух поваров, один из которых был французом, а другой крепост­ной русский. Французу выносился резкий выговор, тогда как русского подвергали истязанию. Сначала его секли в присутствии генерала, затем заставляли съесть густо покры­тый солью и перцем кусок хлеба, .большую селедку без хле­ба и выпить два стакана водки, после чего его запирали на сутки без воды. Иностранцам, присутствующим при этих варварствах, Леонтьев говорил: «С французом я так посту­пать не могу - он мне всадит пулю в лоб. С русскими же иначе нельзя - это единственный способ держать их в ру­ках. Мой отец меня этому учил и был более чем прав» (104, 135-136). Можно себе представить, что же творили в глу­хих углах Российской империи грубые и невежественные дворяне и отставные офицеры, жизнь которых носила полу­животный характер.

Все это не проходило бесследно, и в соответствующий момент происходил социальный взрыв в виде мятежей, восста­ний и пр- Глубокого ума человек П.Долгоруков писал: «До­лготерпение в страдании, то, что в древности называлось стоицизмом, лежит в характере русского человека и, может быть, в большей степени, чем это желательно для чувства национального достоинства. Русский способен вынести бес­конечно много, страдать долго без жалобы и ропота, но ког­да настает реакция, естественная и законная, он закусывает удила и обуздать его почти невозможно» (104, 13). Иго раб­ства оказало в ту эпоху бироновщины различное воздейст­вие: слабые натуры впадали в уныние, топили в водке свое горе и спивались; вторые бежали, кто за границу (таковых насчитывалось 250 000 человек, многие после объявленной амнистии Елизаветой вернулись в качестве казенных кресть­ян в южнорусские степи), кто в темные леса и далекие сте­пи, превращаясь в бродяг и воров; третьи объявляли войну обществу, лишившему их элементарных человеческих прав, собирались в разбойные шайки и захватывали барские усадь­бы, жгли деревни, зверски истязали их жителей, грабили и убивали на реках. Только императору Павлу I удалось унич­тожить речной разбой.

Доведенные до отчаяния крепостные продолжали убивать помещиков и. в XIX веке. Так, Ф.Достоевский очень сильно переживал смерть своего отца, надворного советника, кото­рый был умерщвлен своими крепостными крестьянами в 1839 году. По мнению Томаса Манна, эта смерть наложила отпеча­ток на творчество Достоевского: «Мне кажется совершенно невозможным говорить от гении Достоевского, не произнося слова «преступление»... Нет сомнений, что подсознание и даже сознание художника-титана было постоянно отягощено чувст­вом вины, преступности, и чувство это отнюдь не было только ипохондрией» (158, 330-331). Во всяком случае, жестокость отца, приведшая его к гибели, вызвала сильнейшее нервное потрясение у писателя, оставшееся в памяти навсегда и выразившееся в его произведениях.

Рабская атмосфера, господствующая в императорской России, и связанное с ней узаконенное насилие в виде позор­ных наказаний наложили глубокий отпечаток на нравы рус­ского народа. Рабство, деспотизм и насилие оставило нам в наследство татаро-монгольское иго, когда «правда по закону святую оказалась вытесненной битьем и ругательствами. Это видно даже по татарским словам: дурак, кулак, кулачное право, кандалы (кайданы), кат (палач), бузовать, башка и пр.; мы не говорим уже о том, что именно татары ввели правеж вместо права и кнут в качестве наказания, а также кабак вместо корчмы (об этом речь будет идти немного ниже).

В начале XX века русский врач Жбанков говорил: «Пол­века отделяет нас от того ужасного мрачного времени, когда большинство русского населения - крестьяне - находилось в рабском состоянии, когда личность в России вовсе не ува­жалась, и телесные наказания и всякие насилия и надруга­тельства были бесконечно распространены повсюду л над все­ми: «мудрено было прожить в России без битья*. Рабство, угнетения и позорные наказания развращали всех, не прохо­дили бесследно и для высших сословий, по всем гуляла власт­ная рука, вооруженная розгой, кнутом, плетью, палкой шпиц­рутенами. Конюшни для крестьян, «сквозь строй»- и дисцип­линарные батальоны для военных, бурса, корпуса и другие учебные заведения, не исключая и высших, для детей и юно­шей, третье отделение с розгами для вольнолюбивых чинов­ников и державная «дубинка» для вельмож; стыд и женская честь не признавались, и женщины от крестьянок до знатных дам также наказывались позорно и публично» (143, 151).

Однако с отменой крепостного права остались в употреб­лении розги для крестьян, бродяг, штрафных солдат и за­ключенных в арестантских ротах. При этом следует подчер­кнуть, что высеченный розгами крестьянин лишался навсег­да права быть избранным на какую-нибудь общественную должность. На протяжении почти полувека применяемые телесные наказания «подпитывали» грубые и жестокие нра­вы среди населения, в том числе и крестьян. Наряду с этим усилилось и незаконное избиение, мордобой и рукоприклад­ство, обрушивавшиеся на солдат и крестьян. Наконец, толь­ко манифестом царя 11 августа 1904 года в основном отмене­ны телесные наказания (их оставили для преступников-бро­дяг, заключенных, каторжных и ссыльно-поселенцев). Но несмотря на манифест, в различных местах Российской им­перии продолжались телесные наказания и избиения. Эти жестокие нравы тоже подготовили все ужасы свершившейся потом революции и последовавшей за ней гражданской вой­ны с ее белым и красным террором.

Жестокость оказывала влияние на поддержание другого порока - пьянства; причем возник миф о том, что пьянст­во - это черта русского народа (этот миф и сейчас использу­ется определенными силами для достижения своих нечисто­плотных целей). Посмотрим, как же обстояло дело в дей­ствительности с «традиционным» русским пьянством. Пре­жде всего нужно отметить, что интерес к хмельному у рода человеческого возник в седой древности. Уже в 4-ом тысяче­летии до нашей эры в Древнем Египте знали вкус виноград­ного вина и пива; широко проповедовался культ вина в Древ­ней Греции; литературные памятники донесли до нас невоз­держанность в употреблении вила древними римлянами, до­статочно вспомнить описания «лукулловых пиров», где в винном угаре тонули и общественная мораль, и общеприня­тые нормы поведения; совещались под хмельком о важней­ших делах персы. «У самых цивилизованных и просвещен­ных народов очень принято было пить», - писал в своем трактате о пьянстве М.Монтень (171, 302).

Ветхозаветный пророк Исайя сообщал о древних евреях, что те вставали рано утром, чтобы гнаться за опьяняющими напитками, и засиживались ночью, чтобы сжигать себя вином; на пагубную страсть древних евреев жалуются и другие биб­лейские тексты. Та же христианская Византия, которая воз­вестила миру аскетизм и воздержанность, не смогла спра­виться с устоявшимся пороком. Уже в древние времена отда­вали себе отчет многие, что пьянство представляет собою пагубный общественный нрав, недуг, и нуждается в государ­ственном врачевании. Древние египтяне за пьянство подвер­гали наказанию и осмеянию; в древнем Китае поняли, что пьянство может стать причиной разрушения государства, поэтому в соответствии с указом императора Ву Венга захва­ченные во время попойки лица приговаривались к смертной казни; уличенных в пьянстве в Индии поили расплавленным серебром, свинцом или медью; в древней Спарте не казнили, а специально спаивали пленных рабов, чтобы юноши видели их скотское состояние и воспитывали в себе отвращение к нему. Из этого перечня, который можно было бы продол­жать до бесконечности, А.Серегин делает вполне справедли­вый вывод, что «пьянство с древнейших времен не являлось прерогативой какой-либо страны, национальности», что, «сме­тая на своем пути этнические и государственные границы, оно не обошло ни одну страну, ни один народ» (245, 132). И Русская земля, которая издавна, со времен светлого князя Владимира жила «по правде и закону святу», не со­ставляла в этом плане исключения. И.Прыжов в своей инте­ресной книге «История кабаков в России в связи с историей русского народа» пишет: «Всякое мирское дело непременно начиналось пиром или попойкой, и поэтому в социальной жизни народа напитки имели громадное культурное значе­ние. То были изстаринные ячные и медвяные питья, которые Славяне вынесли из своей арийской прародины и пили с тех пор в течение длинного ряда веков, вырабатывая свою куль­туру: брага, мед, пиво, эль и квас, хмельной напиток, чисто славянский, обоготворенный у соседей Скандинавов в образе вещего Квасира» (214, 7-8). Брага называлась хмельной, пиво бархатным, меды стоялыми, квасы медвяными.

Хмельное питье (пиво, брагу и мед) всякий варил у себя, сколько ему нужно было для обихода, иногда его варили семьями, миром, и тогда говорили о мирской бражке, мир­ском пиве; виноградное вино было доступно даже простым людям уже в X веке на Руси. На пирах князей, владык и бояр пили вина, пиво и меды из драгоценных сосудов, се­ребряных и хрустальных кубков. «При этом строе жизни, - пишет И.Прыжов, - пьянства в домосковской Руси не было, - не было, как порока, разъедавшего народный организм. Питье составляло веселье, удовольствие, как это и видно из слов, вложенных древнерусским грамотником в уста Владимира: «Руси есть веселье пити, не можем без того быти». Но про­шли века, совершилось многое, и ту же поговорку ученые стали приводить в пример пьянства, без которого будто бы не можем быта... Около питья братски сходился человек с человеком, сходились мужчины и женщины, и, скрепленная весельем и любовью, двигалась вперед социальная жизнь народа, возникали братчины, и питейный дом (корчма) де­лался центром общественной жизни известного округа. На­питки, подкрепляя силы человека и сбирая около себя лю­дей, оказывали... самое благодетельное влияние на физичес­кую и духовную природу человека» (214, 10).

Иное положение сложилось после татарского завоевания Руси; именно у татар Иван Грозный позаимствовал кабак. Однако в отличие от татарского кабака, где можно было есть и пить, в московском кабаке разрешалось только пить крестьянам и посадским людям. Ведь только им запреща­лось приготавливать домашние напитки; все это привело к развитию пьянства и увеличению доходов казны и откупщи­ков. Все остальные люди пили напитки у себя дома и имели право владеть кабаками, а именно: кроме царя, кабаками владели священнослужители и бояре. Чтобы доходы шли в казну, московское правительство ввело институт кабацких голов и целовальников, а в XVII веке появились и корчем­ные сыщики - все они получили «право надзора над общес­твенной и домашней жизнью народа, право входить в его семейную жизнь с обыском, насилиями, производя срам и оскорбление нравственного достоинства человека...» (214, 74). Однако народ варил пиво, курил вино и заводил тайные корчмы, а в кабаки не шел - там собирались одни питухи. Дворовые люди, крестьяне и дворники крадут у бояр вино и торгуют им, корчемствуют архиерейские служители, монахи и монахини. Следует отметить, что у русского народа так называемой пьяной традиции никогда не существовало; пьян­ство пришло в наше отечество со стороны, недаром еще в конце XVII столетия на Руси был учрежден специальный «орден за пьянство» - тяжелая чугунная плита с железным ошейником, с выпивохой же обращались весьма круто.

Московское, а потом императорское правительство стави­ло перед собой две взаимоисключающие цели: увеличивать доход от «питья» и сократить народное пьянство. «Именно эта лицемерная по своей сути политика, - отмечает А.Сере­гин, - красной нитью проходит через историю кабацкого вопроса в России. С одной стороны, монах бичует пьянство, с другой - велит с прибылью собрать «напойные» (245, 135). Вот почему алкоголь стал все глубже и глубже прони­кать в русское общество.

И.Прыжов показывает, что привело к появлению в де­ревне «неслыханного запоя», как за 140 лет существования питейного откупа (к середине XIX века) его доход увели­чился в 335 раз, что в 1859-63 годах на 70 миллионов чело­век приходилось всего 216 откупщиков, чей ежегодный до­ход достигал, по разным оценкам, от 500 млн. до 780 млн. рублей, не считая украденные ими громадные суммы (214, 234, 241). Понятно, что откуп был выгоден всем, кто им зани­мался, а также различного рода чиновникам, получающим от откупщиков немалые взятки. В сведениях по питейному делу, изданных министерством финансов Российской империи, име­ется перечень из 26 пунктов экстраординарных расходов откупщика, куда входят чиновники от губернатора до вин­ного пристава.

Злоупотребления откупщиков достигли таких размеров, что в 1859 году в разных местах империи происходили вол­нения и беспорядки. В это время по всей русской земле про­носится мысль о воздержании и трезвости. Еще в 1858 году в Литовском крае возникло общество трезвости, затем к нему присоединились Ковенская и три четверти Виленской губер­нии, а потом и Гродненская губерния. Подобные общества появились в Нижнем Новгороде, Саратовской, Рязанской, Владимирской, Пензенской, Тверской и других губерниях. «Это делалось по одной лишь инициативе народа», - под­черкивает И.Прыжов (214, 244). Для надзора за трезвостью в каждом селении выбирали старшину, за излишнее употреб­ление вина мирским приговором налагался штраф и телесное наказание (до 25 уларов). Последствия движения за трезвость были самыми благодатными - крестьяне отказывались пить спиртное, цены на вино и водку покатились вниз и никакие ухищрения откупщиков, в том числе и вмешательство поли­ции, не помогли. Откупщики пытались через министра внут­ренних дел повлиять на священнослужителей, чтобы те про­поведовали народу необходимость умеренного употребления вина, но обер-прокурор Синода благословил священнослужи­телей содействовать движению за трезвость. И тогда в дело вмешался министр финансов, который уничтожил приговор городских и сельских обществ о воздержании и велел не до­пускать впредь собраний и сходов для этих целей. Таким об­разом, правительство одержало верх над церковью в таком важном вопросе, как борьба за трезвость.

Именно под прессом правительственной политики, на­правленной на все большее извлечение денег от продажи спиртного, Россия все больше хмелела, однако этот процесс распространялся вширь, а не вглубь. Наша страна по потреб­лению алкоголя занимала одно из последних мест в Европе (речь идет о потреблении на душу населения); впереди же находились Франция, Швеция, Германия и другие европей­ские страны. О.Платонов пишет в книге «Русский, труд»: «Пьянство в крестьянской среде было чрезвычайным делом. Еще в начале нашего века абсолютное большинство крестьян пили только по праздникам (по престольным праздникам, на пасху, масленице, на свадьбах и базарах - В.П.). Были, конечно, на селе пьяницы. Но, как правило, деклассирован­ный люд, глубоко презираемый сельчанами» (205, 53). Иное дело, что европеец свое ведро с небольшим выпивал в течение года рюмками, то русский крестьянин выпивал это ведро за время праздников и поэтому был пьян, когда пил.

Одной из черт характера (нравов) русского народа явля­ется его религиозность. Отечественный философ Н.О.Лосский пишет о том, что русский человек ищет абсолютное добро: «Искание абсолютного добра, конечно, не означает, что русский человек, например, простолюдин, сознательно влечется к Царству Божию, имея в своем уме сложную сис­тему учений о нем... Русский человек обладает особенно чут­ким различением добра и зла; он зорко подмечает несовер­шенство всех наших поступков, нравов и учреждений, ни­когда не удовлетворяясь ими и не переставая искать совер­шенного добра» (156, 241).

Религиозность русского народа проявляется в разных формах, например, в XIX веке она выражалась в великой, золотой литературе, которая занималась исканием и смысла жизни, и абсолютного добра, а также в расцвете религиоз­ной философии. Религиозность непосредственно проявляет­ся среди крестьянства в том, что тогда было развито паломни­чество к святым местам - в Троицко-Сергиевскую лавру, Киево-Печорскую лавру, Соловецкий монастырь, Почаевский монастырь, Оптину пустынь, за рубежом - на знаменитый Афон, в Иерусалим. У крестьян имелась потребность, при­чем страстная потребность, в поклонении чудотворным ико­нам Богоматери, находящимся в разных местах.

Русский народ (а он в подавляющей своей массе представ­лял крестьянство) воспринял Христа как идеального челове­колюбца; поэтому истинное духовное просвещение, замечает Достоевский в своих «Дневниках писателя», народ получает в молитвах, сказаниях, в почитании великих сподвижников (81, февраль, 1,2). Историческими идеалами нашего народа являются Сергий Радонежский, Феодосии Печорский, Тихон Задонский. Особенно большое влияние на нравственность русского народа и его нравы оказал жизненный путь «вели­кого старца» Сергия Радонежского, который бежал от общест­ва людей, а в итоге стал его духовным предводителем. Своим «высоким житием» он внушал людям веру в их нравственные силы. Ярко это выразил В.Ключевский: «При имени препо­добного Сергия народ вспоминает свое нравственное возро­ждение, сделавшее возможным и возрождение политическое, и затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной. Это воз­рождение и это правило - самые драгоценные вклады препо­добного Сергия, не архивные или теоретические, а положен­ные в живую душу народа, в его нравственное содержание. Нравственное богатство народа наглядно исчисляется памят­никами деяний на общее благо, памятниками деятелей, внес­ших наибольшее количества добра в свое общество. С этими памятниками и памятями срастается нравственное чувство народа; они его питательная почва; в них его корни; оторвите его от них - оно завянет, как скошенная трава. Они питают не народное самомнение, а мысль об ответственности потом­ков перед великими предками, ибо нравственное чувство есть чувство долга. Творя память преподобного Сергия, мы про­веряем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями нашего нравственного порядка, обновляем его, пополняя произведенные в нем тра­ты». (123, 209).

Для русского народа характерно стремление к абсолютно­му идеалу; в случае сомнения русский способен дойти до край­него скотоподобия или равнодушия ко всему, он может быст­ро перейти «от невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта» (Л.Карсавин). Русский ориентирован на целостный подход к миру, на идеал абсо­лютного добра. Об этом пишет в своей великолепной книге «Европа и душа Востока» - В.Шубарт, прекрасно и глубоко знавший русскую культуру и русский язык. Он исходит из существования двух типов человека: прометеевского, герои­ческого, и иоанновсхого, мессианского, человека, т. е. челове­ка, следующего идеалу, данному в Евангелии от Иоанна. Про­метеевский тип человека характерен для романских и герман­ских народов, иоанновский - для славян, особенно русских.

Иоанновский, «мессианский человек чувствует себя при­званным создать на земле иыстгай божественный порядок, чей образ он в себе роковым образом носит. Он хочет восста­новить в себе ту гармонию, которую он в себе носит... Мес­сианского человека одухотворяет не жажда власти, но на­строение примирения и любви... Он видит в людях не вра­гов, а братьев; в мире же не добычу, на которую нужно бросаться, а грубую материю, которую нужно осветить и освятить» - (156, 244). Именно иоанновский человек должен вернуть человечеству душу, которой лишил его Запад. Ведь русский человек в своей религиозности устремлен к Царству Божию, т. е. к сверхземному абсолютному добру.

Такого рода характер православия ярко выражен во всем богослужении и в «празднике праздников» - Пасхе, Вос­кресении Христовом, знаменующем победу над смертью в форме Преображения (жизни в небесном царстве). Святая Пасха особенно торжественно праздновалась в император­ской России; по народному представлению, в праздник Пасхи для всех умирающих в это время открывается светлый рай. Начиная с понедельника, во все дни недели в городе и селе устраиваются качели, карусели, балаганы, где идут ко­медии и иные зрелища, каждый город и село оглашается колокольным звоном и все христосуются и употребляют крас­ные яйца (92, 51-52). Обряд христосования, как известно, занесен к нам из Греции; он выражает общую радость и все­общее спасение, дарованное людям воскресением Спасителя. Вот почему наши предки на праздник Пасхи христосовались не только с живыми, но и умершими. Этот обычай в старину особенно соблюдали благочестивые старики и старушки, хо­дившие на кладбище и христосовавшиеся со своими покой­никами, причем обряд сопровождался плачем, стонами и разными причитаниями (302, 180).

Не менее уважался в нашем народе и другой обычай, ос­вященный православной церковью, а именно: употребление на Пасху красных яиц. «В яйце, скрывающем жизнь птенца, наши предки могли видеть наглядное изображение живоносного гроба и воскресения Христова; с другой стороны, вос-кресенское яйцо своим красным цветом легко могло напоми­нать ту бесценную кровь, которою исходатайствовано нам вечное спасение» (302, 181). Вместе с тем из истории куль­туры нам известно, что в представлениях дохристианских народов - египтян, персов, римлян, греков и других - яйцо выступало своего рода Творцом всего мира. В крестьянском мировоззрении яйцо является символом всего жизненного и цветущего в природе, и это своими корнями уходит в язы­ческие времена. Иными словами, обычай употреблять крас­ные яйца на Пасху, празднование Пасхи выражает доверие, свойственное крестьянской религиозности. В более широком смысле можно сказать, что народный календарь, в котором записаны традиционные обряды и праздники с их святыми и который дошел до нас в записях XVIII - начала XX века, демонстрирует соединение языческого и христианского на чал, или, по выражению А.Ф.Некрыловой, «народное пра­вославие», а не двоеверие (136, 7).

Следует помнить, что языческие народные праздники ес­тественным путем как бы «сплавлялись» с церковными, ибо все они были проникнуты двойственным мироощущени­ем. Тема жизни и смерти, постоянный переход из одного состояния в другое, возрождение и воскресение через смерть, гибель, сожжение, зарывание - главенствующие темы цер­ковной и народной культуры (11, 15, 151). В свою очередь, христианские праздники не встречали трудностей в бытовом и трудовом переосмыслении народа, так как большинство из них имело «Языческое происхождение», - писал В.Я.Пропп. И добавлял: «Русская церковь, запрещавшая святки, масле­ницу, семик, Купалу и другие праздники, преследовала то мировоззрение, из которого она родилась сама» (216, 5, 100). Вот почему крестьянину не составляло особенного труда пе­ретолковать и язычество, и христианство в необходимом для него смысле.

Все крестьянские (общинные) праздники - приходские, волостные, деревенские (местные) - делились на большие (главные), годовые и малые (полупраздники). К большим праздникам, охватывавшим исторически сложившиеся этно­культурные единства, относились: во-первых, церковные - престольные, Пасха, двунадесятые (рождество, троица, Ива­нов, Петров, Ильин дни и т. д.); во-вторых, не установлен­ные церковью, языческие - святки, масленица, пятницы, кануны и др. На последнее обратила внимание Кэтрин Вильмот, которая писала: «У меня есть еще немного места, и я опишу один национальный обычай, который интереснее, чем ты можешь предположить; наряду с русскими костюмами, му­зыкальными инструментами, деревенскими увеселениями, про­рицателями и суевериями он доказывает, что русские и греки произошли от одних прародителей: все у них очень схоже. Вообще, может быть, самое любопытное в путешествии по России - наблюдать за крестьянами, они являют собой под­линную картину ушедших веков. Интересно отметить, что все деревенские развлечения, тщательно сохраняемые и в наше время, происходят от языческих обрядов, объясняются язы­ческими преданиями и являются объектом всеобщего почи­тания» (98, 374). Ничего удивительного в этом нет, ибо все праздники перетолковывались с точки зрения земледельца.

К малым праздникам относились праздники, справляе­мые одной деревней, а не волостью или приходом, «преддве­рие» или продолжение больших праздников, а также поле­вые праздники: «Ссыпки со всего села на еду после пашни и посева», «Окончание молотьбы празднуется как семейный праздник», «Дожинки - женский праздник» и т. д. (19, 138). Число малых праздников увеличивалось за счет разно­образных религиозно-магических обрядов, сливавшихся с бытовым православием и происходивших в будни (делая эти дни полупраздниками), что отразилось в пословице: «Сколько дней у бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем».

Сам праздник содержит идею вечности, поэтому любой праздник сопровождался преображением всей будничной об­становки и внешнего облика людей: убирали и мыли в избе, ставили в божницу праздничные иконы, надевали лучшую одежду, меняли приветствия и обращения друг к другу (пре­обладали величания по имени-отчеству), содержание разго­вора (о насущных хозяйственных делах предпочитали не го­ворить) и пр. «Праздничное поведение взрослых заключалось, - отмечает Т.Бернштам, - в следующем: полная праздность («день свят, и дела наши спят»); постоянное столованье с приемом гостей и хождением в гости; питье и пение песен. Несоблюдение этих норм поведения определялось понятием греха» (19,142). Картина посещения церкви в прошлом столе­тии во время больших церковных праздников поразительно напоминает таковую же во времена Владимира Мономаха: в церкви пусто, а толпы людей находятся на игрищах.

Для праздников характерно то, что мужчины и женщины «гуляли» отдельно: в гостях сидели за разными столами, переходили из дома в дом своими группами, пели свои песни - в определенное время и в соответствующих местах; понятно, что разгул праздника нарушал все границы, когда мир вы­ворачивался наизнанку. Исследователи указывают и на су­ществование общинных праздников особого рода, когда до­пускалось ритуальное половое общение взрослых, о чем сви­детельствует такое выразительное сообщение конца XIX в. из Вятской губернии: «Во время братчин в Хорошевской волос­ти совокупляются в близких степенях родства: сноха с деве­рем, свекром, близкие родственники. Бывали такие случаи и с родными - братья с сестрами (все женатые) и грехом не считали» (19, 144). Такого рода сообщения довольно боль­шая редкость, но косвенных, символических, данных о сле­дах праздничного «свального греха» имеется достаточно. Они относятся главным образом к масленице и Иванову-Петрову дням - обычай типа масленичного «целовника» молодушек, эротических «шуток» над не успевшими пожениться в мясо­ед, Ярилиных игрищ, в которых участвовали взрослые и совершеннолетняя молодежь и пр.

Знаменитый историк и фольклорист А.Н.Афанасьев пи­шет: Поклонение Ярилу и буйные, нецеломудренные игри­ща, возникшие под влиянием этого поклонения, все, в чем воображению язычника наглядно сказывалось священное тор­жество жизни над смертью (весны над зимою), для христианских моралистов были «действа» нечистые, проклятые бесовские; против них постоянно раздавался протест духовенства. Несмотря на то, стародавний обычай не скоро усту­пил место назиданиям проповедников; до позднейшего вре­мени на Яриловом празднестве допускались свободные объ­яснения в любви, поцелуи и объятия, и матери охотно посы­лали своих дочерей поневеститься на игрищах...» (11, 113).

Связь такого рода любовных игр с эйфорией после питья отразилась, в частности, в широко известной русской игре молодежи «пиво варить»: выбор партнеров - друг по друж­ке с символикой «переживания», эротическая недвусмыслен­ность текста песни и телодвижений; по определению священ­ника из Новгородской губернии, в этой игре «скачут буди беси перед заутреней» (19, 144).

В то же время в крестьянской среде традиционными были разнообразные игры на вечерках, в том числе и эротическо­го характера, но без всякого угощения и питья (речь идет о Сибири). На них плясали, «неоднократно осыпая друг дру­га поцелуями», оными же сопровождались почти все игры на вечерках. Условия большинства игр требовали, чтобы хор образовывал живой круг, внутри которого и разыгрывалась «драма». Например, под напев песни пара, изображавшая супругов, медленно ходила в «кружке»; «молодец» ласкал­ся к своей «женушке», заглядывал ей в «ясные очи», но она упорно отворачивалась то него, даже после того как он пред­лагал ей подарок. Лишь при словах «я куплю для ней шел­ковую да плетку» «спесь» «злодейки-лиходейки» пропада­ла, она сама начинала «ухаживать» за «молодцом», обнима­ла и целовала его (167, 127-128).

Вообще взаимоотношения молодых людей на вечерках были достаточно вольными. Церковь пыталась бороться с вечерками, но, по признанию самих священников, эта фор­ма увеселений «настолько укоренилась в обществе, что ни проповеди, ни строгие взыскания пастырей» не оказывали необходимого воздействия (167, 128). Вся система обряднос­ти языческого происхождения предполагает свободу добрач­ных связей, что и практиковалось у русских крестьян места­ми до XIX столетия.

Русский Эрос (а он вообще, как показал Аристотель, многоэтажен: секс и ощущения - в гениталиях, любовь и чувства - в сердце, а ум, познание - в голове) имеет свое особенное, а именно: любовь стоит выше секса. Любовь пред­ставляет собой как бы взаимное истязание, страдание, и в этом ее наслаждение. Здесь в единоборстве находятся два из семи смертных грехов: гордыня и любострастие, чтобы с помощью одного то ли справиться, то ли получить большее наслаждение от другого. «Телесной похоти нет, - заметил Г.Гачев, - зато есть похоть духа» (56, 170). Суть русского Эроса великолепно выражена в следующем стихотворении Пушкина:



«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змией,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склонялся на долгие моленья,

Ты предаешься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

И. оживляешься потом все боле, боле -

И делишь наконец мой пламень поневоле!»



Пламенная вакханка - жрица секса - оттеняется стыдли­во-холодной русской женщиной: выше сладострастья - счастье мучительное, дороже страсти - нежность. Такое тол­кование любви у поэта весьма близко к народному. В рус­ском народе говорят «жалеть» - в смысле «любить»; любо­вные песни называются «страдания». В отношении женщи­ны к мужчине преобладает материнское чувстао: пригреть горемыку, непутевого, она уступает ему не столько из-за сек­суальной пылкости, сколько из-за наплыва сочувствия и неж­ности. Точно также и в русском мужчине сладострастие от­нюдь не является всепоглощающим.

Для русской эротической любви и жизни характерны два типа любви и женщин, как это показал Г.Гачев в своей рабо­те «Русский Эрос». Один тип любви - это океан нежности и жалости, и тогда перед нами белотелая, белобрысая краса­вица: красивая, глаза, как у русалки, завораживающей се­верной красавицы; светлоокая, она и уводит душу в север­ную космическую бесконечность. Другой тип женщины (и одновременно любви) - это бледные, худощавые и черно­глазые красавицы, любовь у них находится под прессом тянучей жизни, долготерпения и кончается катастрофическим взрывом с разметанием всего и вся (62, 237). Архитип этой страстной женщины в России увидел и воспроизвел на по­лотне Суриков в образе боярыни Морозовой, а в литературе он представлен Татьяной Лариной и Анной Карениной, тог­да как архитип северной красавицы - это Ольга в «Евгении Онегине».

Богатый мир человеческих эмоций, связанных с любов­ными желаниями, предстает перед нами в заговорах и закли­наниях русского народа. Вот один их типичных образцов любовного заговора: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Стану я, раб Божий (имярек), благословись, пойду пере­крестясь, из избы дверями, из двора воротами, выйду в чис­тое поле; в чистом поле стоит изба, в избе из угла в угол лежит доска, на доске лежит тоска. Я той тоске, раб Божий (имярек), помолюся и поклонюся: о, сия тоска, не ходи ко мне, рабу Божию (имярек), поди тоска, навались на крас­ную девицу, в ясные очи, в черные брови, в ретивое сердце, разожги у ней, рабы божией (имярек), ретивое сердце, кровь горячую по мне, рабе Божием (имярек), не могла бы ни жить, ни быть. Вся моя крепость, аминь, аминь». (92, 311 - 312). Аналогичные заговоры произносили и девушки.

Интересен и обряд гадания, направленный на узнавание своего суженого. Русский этнограф И.П.Сахаров приводит следующий пример: «Девушки выходят во двор, берут ска­терть за края, старушка всыпает снег. Раскачивая скатерть, приговаривают: «Полю, полю бел снег среди поля. Залай, залай, собаченька; дознай, дознай суженый!» В это время каж­дая девушка прислушивается, как лают собаки. Хриплый лай означает суженого старика, звонкий - молодого, толстый - вдовца» (238, 248). Всякого рода любовные заговоры, закли­нания и гадания тесно связаны с религиозно-мистическими, религиозно-магическими представлениями русского народа, чьи корни уходят в индевропейскую древность.

Представляет интерес свадебная церемония, которая у русского народа неразрывно связана с баней. «К числу на­родных обычаев, существующих даже в царских и боярских домах, - пишет М.Забылин, - принадлежали: мытье в бане накануне свадьбы и после нее, также подстилка ржаных сно­пов вместо постели и усаживание молодых на меха. Мытье в бане выражало чистоту брачного ложа и вообще чистоплот­ность, спанье на снопах - прибыток в доме, а на мехах сидение - богатство. Таковые обычаи существуют и поны­не» (92, 119). Выше уже отмечалось, что русский народ был одним из самых чистоплотных народов во всей Европе, у каж­дого крестьянина была баня, где он мылся, парился и бил себя веником из березы и других кустарников или деревьев.

В своих письмах Кэтрин Вильмот описывает недавнее посе­щение ею бани - этой панацеи на все случаи жизни - накану­не свадьбы горничной и конюха княгини Е.Дашковой: «Церемонии предсвадебного дня состоят из молитв и посещения бани... Жених, подарив невесте свадебный наряд со всем необходи­мым, включая белила и румяна, с дружками уходит в свою баню. Невеста, обливаясь слезами, сидит во главе стола, украшенного плодами. Группа девушек начинает петь что-то жалобное, называемое «Свадебной песнью»... Затем мы про­водили Софью в баню вместе с подружками (всего было 30-40 девушек), они помогли невесте раздеться в предбан­нике, а затем обнаженную ввели в баню. Девушки сняли с себя одежды и, хорошенько вымыв Софью, начали плясать вокруг нее, хлопать в ладоши и пить вино... Затем они снова запели... Под эти песни наша милая Софья мылась и рас­крашивала лицо белилами, румянами и чернила брови. Пос­ле этого она ударилась в слезы, восклицая: «Как я покину батюшку? Как брошу матушку? Не по своей воле покидаю я батюшку. Не по своей воле прощаюсь я с матушкой»... Де­вушки, веселясь, разукрашивали себя, пели и плясали, как вакханки; невеста молчала, обливаясь слезами. Потом ее. отвели в дом и усадили за стол, а подружки запели еще одну песню... Обряды завершились очень хорошим ужином, а на следующий день пара обвенчалась» (98, 374-375).

Невесте не случайно приходилось лить слезы и печалить­ся, ибо ее волновали не только будущие отношения со свек­ровью и свекром и уход из своей семьи. Дело в том, что в большинстве случаев помещики подходили с точки зрения своей выгоды при заключении браков между крепостными. В книге революционера и историка Л.Шишко «Рассказы из русской истории» приводится пример из жизни одного кня­жеского имения Ярославской губернии, где почти все браки совершались по наряду конторы: «... в известное время в году вызывались в контору, по особому списку, женихи и невесты; там управляющий составлял из них пары по своему усмотрению, а затем их, под надзором конторских служа­щих, прямо отправляли в церковь, где православный поп венчал их гуртом по нескольку пар зараз» (328, 273-274). С позиции дворян, здесь не могло быть и речи о собствен­ных чувствах и желаниях женихов и невест, о какой-либо симпатии и влюбленности между этими «господскими людь­ми», которых даже, звали ругательными кличками типа «Вась­ка-мерзавец» и «Машка-подлая». В целом среди дворянства господствовало представление о браке среди крепостных как об экономической категории. Понятно, что не все помещики придерживались этого представления и что среди свободных крестьян, например, сибирских, имелись совершенно иные воззрения на вступление в брачный союз.

Для нравов русского народа характерно искание смысла жизни, связанное неразрывно со стремлением к абсолютно­му добру. Именно тяготение к разрешению вопроса о смыс­ле жизни заставляет крестьянина и русского человека вооб­ще философски осмысливать мир, чтобы попытаться выра­ботать целостное мировоззрение. Эта черта является в высо­чайшей степени присущей русскому народу, который страст­но ищет истины и правды (на это в свое время обратил вни­мание Н.К.Михайловский в своих «Записках профана»). Достоевский от имени Ивана Карамазова говорит, что рус­ские мальчики, не успев как следует познакомиться, приткнулись в вонючем углу трактира и тотчас же начали рас­суждать «о мировых вопросах не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по ново­му штату; так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы только с другого конца» (80, 293). Не случайно в русской литературе философское искание смысла жизни занимает су­щественное место, достаточно вспомнить произведения «Анна Каренина» и «Война и мир» Л.Толстого, «Скучная история» А.Чехова, не говоря уже о произведениях Ф.Достоевского.

Находящиеся в основе мировоззрения вопросы о духовном абсолюте и смысле жизни занимали ум не только образованных людей, но и простого народа. Летом к озеру «Светлый Яр», которое связано с легендой о граде Китеже, съезжались и сходились тысячи сектантов и православных. Они обсужда­ли в такой необычной обстановке фундаментальные пробле­мы миросозерцания. Н.Бердяев так характеризует это ка­чество русского народа: «В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града-Китежа, незримого дома. Перед Русской душой открывают­ся дали и нет очерченного горизонта перед духовными ея очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалу-ется о горе и страдании народа и всего мира, и мука ея не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни» (18, 13).

Поиск смысла жизни, истины и правды, добра всегда свя­зан с эмоциями и аффектами, со страстями и чувствами, что сказывается на нравах русского человека, характеризующихся могучей силой воли. И в этом плане нельзя не согласиться со следующим утверждением Н.Лосского: «Отсюда понятна страстность русских людей, проявляемая в политической жизни, еще большая страстность в жизни религиозной. Мак­симализм, экстремизм и фанатическая нетерпимость суть порождения этой страстности» (156, 263). Примеров этому не счесть; выше уже говорилось о том, что в состоянии фана­тической нетерпимости многие тысячи старообрядцев обрек­ли себя сознательно на самосожжение; к этому следует доба­вить и факты этого фанатизма и страстности в конце XIX века - самозакапывание в землю во имя религиозной идеи.

Русский максимализм и экстремизм в его крайней форме прекрасно выражен в стихотворении А.К.Толстого:



«Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело,

Коль карать, так уж за дело,

Коль просить, так всей душой,

Коли пир, так пир горой!»



Эти нравы типичны для русского человека, они есть прояв­ление его широты характера, его души. Многие писатели и исследователи указывают на связь характера, норова народа и окружающей его своенравной природы. Так, В.Ключевс­кий пишет, «что природа Великороссии «часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс лю­бит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя кап­ризу природы каприз собственной отваги».(119, 60). Такого рода склонность дразнить счастье, играть в удачу и выража­ется в знаменитом русском «авось». В этом есть доля исти­ны, но есть и интересы.

Со страстностью и фанатизмом удивительным образом уживается и обломовщина, леность и пассивность, прекрас­но изображенная в романе И.Гончарова «Обломов». Часто этот порок русского человека преувеличивают, считая его врожденным свойством нашего народа; во многих случаях обломовщину объясняют влиянием крепостного права (до­статочно вспомнить суждения Добролюбова на этот счет). Разумеется, крепостное право сыграло определенную роль в появлении обломовщины, лености русского крестьянина и представителей других сословий общества. Однако считать обломовщину порочным нравом, национальной русской бо­лезнью - значит возводить клевету на наш народ. Прав Н.Лосский, когда пишет: «Гончаров, будучи великим худож­ником, дал образ Обломова в такой полноте, которая откры­вает глубинные условия, ведущие к уклонению от система­тического, полного скучных мелочей труда и порождающие в конце концов леность... он нарисовал образ, имеющий об­щечеловеческое значение: обломовщину он изобразил в той ее сущности, в которой она встречается не только у русского народа, но и во всем человечестве» (156, 271). Леность рус­ского человека представляет собой оборотную строну его высоких нравов, реагирующих на недостатки социальной действительности.

Одним из нравственных качеств русского народа являет­ся его доброта в ее многоразличных проявлениях. «Кто жил в деревне, - отмечает Н.Лосский, - и вступал в общение с крестьянами, у того, наверное, всплывут в уме живые воспо­минания об этом прекрасном сочетании мужества и мягкос­ти» (156, 290). Из многовековой истории известна доброта, милосердие русских солдат (вчерашних крестьян) в отноше­нии неприятеля. Во время Севастопольской кампании ране­ных французов «уносили на перевязку прежде, чем русских», говоря: «Русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо». И во время русско-турецкой во­йны 1877-1878 гг. наш солдат кормит измученного в бою и захваченного в плен турка: «Человек тоже, хотя и не хрестьянин», - записывает Достоевский в своем «Дневнике писате­ля») (81, 1877. Май-июнь, 1,1; июль-август, 111,4). До­брота русского народа, как известно, проявляется и в отсутст­вии злопамятности, в жалостливости. Хотя среди русских крестьян наблюдались и жестокие, злые нравы - иногда в крестьянском быту мужья в пьяном виде избивали своих жен.

И вместе с тем, необходимо учитывать дифференциацию нра­вов крестьян на громадной территории Российской империи. Так, в сохранившихся от XVIII - первой половины XIX вв. письмах сибирских крестьян, а также в воспоминаниях, за­писях песен, разговоров муж обращается к жене по-разно­му: «хозяйка», «жена», «мать» (в присутствии детей), по имени, по имени-отчеству, но никогда - «баба» (167, 99). В Сибири выражения типа «мужик» и «баба» употребляли толь­ко в бранном смысле.

Русскому крестьянину присуще трудолюбие, представле­ния о чести и бесчестии; репутация честного человека много значила в глазах хлебороба: «Беден, да честен», «Гол, да не вор», «Честь чести и на слово верит». Честный человек, по мнению крестьян, это прежде всего человек трудолюбивый. На это обратил внимание А.Кюстин: «Русский крестьянин трудолюбив и умеет выпутываться из затруднений в всех случаях жизни» (144, 225). Бездельники и пьяницы нередко становились кликушами и колдунами, сводящими счеты со своими односельчанами; В.Даль описывает, как он их выле­чил, когда работал управляющим в имении одного графа (75, 75). Бесчестным у крестьян считалось покушение на чужую собственность - воровство, поэтому «вора бьют и отдыхать не дают» и т. д. Уважение к чужой собственности, бережливость - нравы, естественные для земледельца, при­чем они сочетались с гостеприимством. Гостеприимство сре­ди крестьянских нравов находилось на первом месте - не принять гостя или отказаться от приглашения считалось про­явлением невежества и невоспитанности.

Нравы русского народа характеризует также любовь к красоте, артистическое восприятие мира. «Любовь к красоте и дар творческого воображения, - подчеркивает Н Лососий, - принадлежат к числу факторов, содействующих высокому раз­витию искусства в России» (156, 306). Достаточно вспомнить изумительные произведения иконописи, красоту богослужений, прелесть русской литературы и поэзии, великолепную живо­пись и др., питаемые чувством красоты нашего одаренного многосторонними талантами народа.

И наконец, нельзя забывать еще одно ценнейшее нрав­ственное качество русского народа - чуткое восприятие чу­жих душевных состояний^ сопереживание. Вот почему воз­никает живое общение даже весьма мало знакомых друг с другом людей. В.Шубарт говорит: «Русский переживает мир, исходя не из «я» и не из «ты», а из «мы» (156, 258). Этот нрав является основным источником признания обаятельности русского народа. И именно «мы», крестьянская община, разрушаемая под видом европезации нашей культуры, ока­залась причиной (одной из причин) революционных потря­сений начала нашего столетия.



Раздел 13. В рабоче-мастеровой среде



В наше время достаточно широко распространено пред­ставление о том, что нравы рабочих и мастеровых в им­ператорской России были грубыми, жестокими, что в рабочей и мастеровой среде господствовали пьянство и мордобитие, что это, по сути, нравы люмпенов, подонков общества. В немалой степени утверждению такого рода представления способствова­ли произведения А.М.Горького, в частности, его роман «Мать». Однако в действительности это не так, ибо историческая реаль­ность не укладывается в идеологические схемы того или иного писателя, тем более если они служат определенной цели - показать изначальную порочность нашего народа, в том числе и слоя мастеровых и рабочих. Что за этим стоит, объяснять, очевидно, не стоит и так все ясно - использовать интеллекту­альные и материальные ресурсы нашего отечества в интересах западного мира. Вот почему необходимо показать реальную картину нравов рабоче-мастеровой среды в истории нашего многострадального отечества на протяжении почти трех веков. Мастеровые издавна пользовались на Руси почетом и ува­жением за их нравственные качества, за создание произведе­ний, выступающих образцами искусства для последующих по­колений (здесь имеется в виду ювелирное, живописное, фар­форовое, оружейное, строительное и пр. дело). Нравы мас­теровых, их высокое умение не только воплощались в жиз­ни общества, но и оказывали заметное влияние в силу ду­ховности на окружающих. Понятно, что именно крестьян­ская община была своего рода «колыбелью» формирования русских мастеровых, которые объединялись в артели.

В своей книге «Русский труд» О.Платонов так пишет об этом поистине удивительном феномене русской истории: «Рус­ская артель была добровольным товариществом совершенно равноправных работников, призванным на основе взаимопомо­щи и взаимовыручки решать практически любые хозяйствен­ные и производственные задачи. Объединение людей в артель не только не ограничивало дух самостоятельности и предпри­имчивости каждого артельщика, а, напротив, поощряло его. Мало того - артель удивительным образом позволяла соче­тать склонность русского человека к самостоятельному и даже обособленному труду с коллективными усилиями» (205, 55). Русская артель находится в кровном родстве с общиной, в на­родной жизни они неразрывно переплетались между собой; следовательно, нравы мастеровых существенно не отличались от нравственных качеств русского крестьянина, хотя и имели свои особенности.

При рассмотрении нравов мастеровых-артельщиков необхо­димо учитывать замечание исследователя артели М.Слобожанина, что «артельная система есть не классовая, а общечелове­ческая система, форма же проявления ее - артель - есть союз личностей» (249, 69). В артели русский человек не просто при­лагал свой труд, а имел возможность выявить свои творческие, духовные и физические способности; здесь отнюдь не господ­ствовало примитивное равенство, некая уравниловка - все имели равное право выразить свои способности и получить доход по труду.

Для русской артели характерна круговая порука, т.е. каждый член артели был солидарен со всеми, он ручался за всех, все же несли ответственность за каждого в отдельности (этот принцип, как мы видели выше был присущ и казачеству, он в значительной степени определял нравы артельщиков). В дошедших до нас исторических памятниках, договорах с арте­лями, в конце подчеркивается ответственность за ущерб и убыт­ки, нанесенные артелью, тех, «кто будет в лицах» (314, т. II, 184), т.е. каждого участника артели.

Артелью, считает, И.Прыжов, называется братство, кото­рое устроилось для какого-нибудь общего дела. Русская артель представляет собой своего рода семью: «Артель - своя семья»; про большую семью же говорят: «Экая артель». Главное в ар­тели - это товарищеская взаимопомощь и общее согласие: «Артельная кашица гуще живет», «Одному и у каши не спо­ро», «В семье и каша гуще». Вот почему, по справедливому замечанию И.Прыжова, у русского человека большое скопле­ние людей получает смысл артели: «Народ по улицам артеля­ми бродит» (215, 175). Можно сказать, что артель является самоуправляемым трудовым коллективом, во главе которого находится атаман, или староста, чья твердая воля не подавляет самостоятельности членов артельного товарищества.

Побывавший в конце XIX столетия в России Г.Шульц-Ге-верниц обращает внимание на принципиальные отличия рус­ской артели от западноевропейских промышленно-ремесленных объединений. Если западноевропейские ремесленные объеди­нения основаны на индивидуалистических началах, подчерки­вает он, то русские артели охватывают всего человека, связы­вая его с остальными членами артели, заказчиками и государст­вом круговой порукой (313, 123-124). Еще одним важным от­личием русской артели от западного кооперативного движения является то, что она во главу угла ставит не только материаль­ный интерес, но и духовно-нравственные потребности индивида, т.е. стремится найти гармонию между материальным и духов­ным, что оказывает огромное влияние на нравы артельщиков. Не случайно многие исследователи указывают на нравственный характер артелей, чье развитие стимулировалось не столько погоней за прибылью, сколько более высокими духовно-нрав­ственными «соображениями взаимопомощи, взаимоподдержки, справедливости в распределении благ, древней склонности к самоуправлению и трудовой демократии» (205, 58).

Именно равноправие, справедливое вознаграждение, това­рищеская поддержка как нравы присус ие артели привлекали в нее русского человека. Тем более эта тяга имела значимость во времена царствования Михаила Романова, когда «начали появляться случаи продажи крестьян без земли - мастеровых или рабочих» (82, 25). По мнению русского человека, артель, подобно общине, представляет собою великую силу - «ар­телью города берут». Артельный характер жизни, в основе которого лежат общинные начала, имел самые разнообразные формы и названия - складчины (их мы отмечали в разделе «Офицерская корпорация»), братства (религиозные объедине­ния, о чьей благотворительной деятельности шла речь выше), ватаги (у казаков), дружины, товарищества и собственно арте­ли. Широкое распространение артели среди русского народа вытекает из того, что артельные формы жизни исходят из соот­ветствия их народному духу. Следует иметь в виду то «соответ­ствие основных начал нравственности и справедливости, зало­женных в артели, духу народа и то непосредственное участие народных масс в артельном строительстве, которое сделало артели действительно русскими бытовыми, чисто народными союзными организациями (249, 14).

С высокими нравами связано и качество выполненных ра­бот, о чем свидетельствует, например, возведенная в конце XVII века артелью каменного дела колокольня Пафнутьево-Боровского монастыря, расположенного в ста километрах юго-запад­нее Москвы. Эта колокольня, сооруженная на деньги князя К.Щербатова, представляет собой красивое здание. Она пос­тавлена на подклете «восьмериком на четверике», прямоуголь­ная в плане, трехъярусная. Ее украшают узорчатые карнизы, полуколонны, каменные наличники, бочечки и ширинки; она четырежды опоясана цветными изразцами кудесника Степана Полубеса. Колокольня завершается двухъярусным восьмигран­ником звона, который увенчан также восьмигранными шейка­ми с куполом и крестом. В целом, сооружение представляет собою пример русской красоты и в связи с этим возникает воп­рос об именах строителей.

Свет на это проливает обнаруженная недавно в Централь­ном государственном архиве древних актов «подрядная запись». В этом документе отражено два существенных и характерных момента - «показано, кто строил, кто так красиво и добротно сложил камень к камню, и как строил, условия подряда, усло­вия, при которых с давних времен создавалось взаимовлияние экономики и нравственности» (7, 178). Оказывается строили колокольню двадцать шесть мастеров каменного дела - Сте­пан Григорьев, Василий Петров, Артемий Прокофьев, Григо­рий Ферапонтов, Алексей Иванов и другие. В «подрядной за­писи» говорится от их имени, что «поручились семы друг по друге круговою порукою и дали мы на себя сию запись Боров­ского уезда Пафнутьева монастыря архимандриту Феофану да келарю старцу Пафнотию з братией в том, что подрядились мы подрядчики и каменщики, в том Пафнутьеве монастыре сде­лать колокольню каменную...» (7, 181). Именно эта артель каменных дел мастеров отразила в камне свой принцип рабо­ты: «Делать самым добрым мастерством!»

Разумеется в этой «подрядной записи» имеется и пункт о том, что мастерам полагается выдать наперед «вина ведро...»; это тоже характеризует нравы мастеров. Однако дальше огова­ривается условие такого характера: «...самым добрым мастер­ством не сделаем... или учнем пить и бражничать, или за каким дурном ходить... кто нас в лицах будет, взять им, архимандри­ту Феофану и келарю старцу Пафнотию з братией по сей запи­си за неустойку двести рубле» денег» (7, 182). Как видно из данного документа делать работу некачественно либо пить и бражничать мастерам каменных дел весьма невыгодно - ведь придется платить неустойку в 200 рублей (это в два раза больше того, что они заработают). Да и платить придется, если не им самим, то их детям; отсюда и дисциплина, и качество, и сдер­жанность в винном питие!

В допетровской России промышленность носила домашний характер, ибо вся страна обходилась собственным производ­ством и иногда пользовалась изделиями соседей. Хозяйство в основном носило натуральный характер, каждая семья удов­летворяла в большинстве случаев свои потребности сама. Толь­ко некоторые виды производства осуществлялись артелями и лицами казенного найма. В.Ключевский пишет, что тогда «меж­ду служилым классом и посадским населением стояли служи­лые люди «меньших чинов», служившие не по отечеству, на­следственно, а по прибору, по казенному найму; это были ка­зенные кузнецы и плотники, воротники, пушкари и затинщики, состоявшие при крепостях и крепостной артиллерии; они примыкали к служилому классу, неся военно-ремесленную служ­бу, но близко стояли к посадскому населению, из которого обыкновенно набирались, и занимались городскими промыс­лами, не неся посадского тягла» - (121, т. III, 147). Понятно, что слоя рабочих в допетровском государстве еще не существова­ло, он только зарождался, его предтечей служили сосредотачи­вавшиеся в слободах мастеровые люди и мелкие ремесленники. При Алексее Тишайшем правительство поощряло развитие за­водов - железоделательный завод Виниуса в Туле, часовой, стеклянные заводы в Москве, поташное производство в Муро­ме, шелковые, полотняные и суконные фабрики и т.д.

С этих заводов и фабрик не брали никаких податей, к ним приписывали целые деревни, чтобы обеспечить их рабочими и некоторым количеством денег для начала. Иностранцы-хозяе­ва заводов обязывались нанимать всяких людей «по доброте, а не в неволю», тесноты и обид никому не чинить и промыслов ни у кого не отнимать. «Все эти фабрики и заводы, за исключе­нием разве тульских заводов Виниуса и Марселиса, - пишет С.Князьков, - были очень невелики и едва ли достигали раз­меров средней руки мастерской нашего времени. Это было еще только зерно, начало промышленности, больше интересные деловые опыты, устраиваемые правительством, чем самое дело» (124, 305). Характерной чертой такого рода промышленности допетровской державы является то, что опа представляла со­бою мелкое производство и что московский купец предпочитал скупать продукты труда мелкого производителя и держать его в полной зависимости, «не обращая его в наемного рабочего», - отмечает М.Туган-Барановский (272, И), т.е. тогда практи­чески не существовало фабричного производства и соответствен­но - фабричного рабочего.

И только при Петре Великом в России возникло крупное производство; после его смерти насчитывалось уже 233 казен­ных и частных фабрик и заводов. Петровские фабрики и заво­ды такое же создание великого реформатора, как и преобразо­вание внутреннего административного устройства государства, новая организация армии, распространение начал европейской культуры в высших слоях общества и вообще европеизация России. Однако созданная им крупная промышленность, счи­тает М.Туган-Барановский, не была капиталистической, ибо она не основана на наемном труде - отсутствовал класс сво­бодных рабочих (272, 23).

Сама жизнь поставила проблему нужных рабочих рук для фабрик и заводов; поэтому при их учреждении владельцам давалось право свободно нанимать русских и иноземных мас­теров и учеников, «платить им за труды достойную плату». Иногда к фабрике приписывались целые села, но в большин­стве случаев фабриканты и заводчики должны были сами при­искивать себе рабочих путем найма и в основном на фабрику приходил всякий сброд. В силу существующих обстоятельств «главным контингентом фабричных рабочих были беглые кре­постные и казенные люди» (272, 24). И все равно рабочих рук не хватало, поэтому Петром Великим был издан ряд указов, в соответствии с которыми на горных и железноделательных за­водах организовывались школы, куда набирали грамотных солдатских, подъяческих и поповских детей, а на фабрики посылали женщин, виновных в разных проступках. Последу­ющими указами 1736, 1753,1762 и 1771 годов велено отдавать на фабрики бродяг, нищих и публичных женщин (209, т. V, 3313; т. VI, 3808; т. XV, 11485; т. XIX, 13664). На фабриках, например, Петербурга в 1762 году были распределены забран­ные полицией праздношатающиеся и способные к труду сол­датские, матросские и других служилых людей жены.

Таким образом, котингент фабричных рабочих состоял из самых разнообразных социальных элементов: беглые крепост­ные, бродяги, нищие, публичные женщины, преступники. В отличие от западноевропейских мануфактур, получивших пре­красно обученных рабочих из бывших ремесленников, россий­ским фабрикам даже необученных рабочих негде было взять, и поэтому прибегали к вышеописанным полицейским мерам. В таких условиях пришлось перейти к принудительному крепост­ному труду, и фабрика приняла характер рабочего дома, в котором порядок поддерживался суровой дисциплиной, а по­ощрением к труду служили телесные наказания.

Жизнь рабочих на фабриках XVIII века представляла со­бой мучительное существование с грубыми и жестокими нрава­ми. По указу императрицы Анны Иоанновны фабриканты и заводчики получили право наказывать своих крепостных рабо­чих «домашним порядком», а также и отправлять их в Ком-. мерц-коллегию «для ссылки в дальние города или на Камчатку на работу, чтоб другим был страх». В случае бегства мастеро­вых с фабрики воеводы должны были их ловить и по учинении наказания отсылать обратно на фабрику (209, т. IX, 6858). Понятно, что эти отданные в неволю рабочие (посессионные крестьяне) не выдерживали тяжесть угнетения и оказывали сопротивление. Уже вскоре после появления посессионных крестьян, в 1752 году, на парусной и бумажной фабрике Гон­чарова, в Малоярославском уезде, произошел бунт, причем возмутившиеся крестьяне разбили высланную против них во­инскую команду и отняли у нее пушки. Но после того прислан­ные вновь три пехотных полка с артиллерией одержали верх и «привели крестьян к покорности» (310, 308). На фабриках порядок управления и нравы напоминали обращение с тюрем­ными арестантами.

Нет ничего удивительного, что фабричные рабочие подава­ли жалобы Екатерине II, Павлу I, Александру I, Николаю I, за что многих из них подвергали битью плетьми, некоторых ссылали в Сибирь и отдавали в солдаты. Неповиновение рабо­чих владельцам было обычным на посессионных фабриках, возникали волнения, и в итоге посессионные фабрики в сере­дине прошлого века были ликвидированы, более выгодными оказались формы труда, связанные со свободными рабочими. Интересно, что ликвидация крепостного права, а следователь­но и вотчинной фабрики, привела в тому, что рабочие целыми массами бросали заводы и переселялись в другие губернии. «Бывших заводских рабочих так тянуло бросить постылые за­воды, что усадьбы, дома и огороды продавались совершенно за бесценок, а иногда и отдавались задаром» (272, 245). Заводы внезапно лишились весьма значительной части рабочих рук, заменить же на Урале ушедших рабочих новыми было невоз­можно, что привело к сильному сокращению производства. Вот яркий пример влияния нравственности и прежде всего жесто­ких и грубых нравов на экономику!

О том, какие нравы господствовали в среде фабричных рабо­чих дореформенной России свидетельствует проект законода­тельства московского генерал-губернатора графа Закревского, регулирующий условия рабочего труда. И хотя этот проект не был утвержден законодательно, генерал-губернатор в конце 40-х годов прошлого века собственной властью ввел содержащиеся в проекте правила для исполнения на фабриках. Прежде всего, данные правила строжайшим образом регулируют всю жизнь рабочего. Рабочие в праздничные дни не имеют права отлучать­ся из своих квартир (если они помещаются в фабричном зда­нии) позже известного часа. Им запрещается принимать у себя на квартире знакомых и родных «ни для ночлега, ни в какое время, которое превосходит краткость обыкновенного свидания».

Далее, рабочим не дозволяется «курить сигареты и папиросы ни во время работ, ни в застольных помещениях и на дворе фабри­ки»; не разрешается «заводить кулачные бои и всякого рода вредные для других игры и шутки, игру в орлянку и в карты на деньги» и даже не дозволяется «употребление бранных и непри­личных слов, под опасением взыскания в пользу доказчика пя­тидесяти копеек серебром и наказания исправительного со сто­роны полиции». По воскресеньям и праздничным дням рабочие должны ходить в церковь, «под опасением штрафа в пользу доказчика пять копеек серебром» (272, 147).

Интересно, что правила Закревского отнюдь не являются лишь историческим курьезом - еще в 80-х годах прошлого века некоторые из них признавались имеющими силу на иных московских фабриках. В отчете фабричного инспектора за 1882-1883 годы отмечается, например, что правило об обяза­тельном посещении рабочими воскресной и праздничной цер­ковной службы, под угрозой штрафа в пользу доносчика, вы­вешено на стенах многих фабрик (271). В то же время правило о штрафе за произнесение бранных слов не прижилось, ибо в силу необразованности рабочих их невозможно удержать от этого, причем бранились они непреднамеренно, а штрафы пре­высили бы всю их зарплату.

В XIX веке фабричных рабочих вербовали, в основном, из крестьян; в первой половине этого столетия по вольному найму трудились государственные и помещичьи крестьяне. Фабрикан­ты предпочитали рабочих из помещичьих крестьян в силу того, что они были более покорными, покладистыми. Немалую роль играло и то, что помещичьи крестьяне находились в полной за­висимости от фабрикантов, уплачивавших за них помещику об­рок. Перед нами особый слой так называемых «кабальных» рабочих - они работали очень плохо, однако их труд обходил­ся весьма дешево, и фабриканты охотно к нему прибегали.

Экономист А.Бутовский следующим образом характеризует нравы кабальных рабочих, зависящие от поистине нечеловечес­ких условий их существования: «Самый дурной род работников составляли крестьяне, отдаваемые внаймы помещиками на чу­жие фабрики и заводы. Сколько ни умеренна иногда плата, взимаемая за подобную ссуду, одна только крайность может побудить предпринимателя к употреблению столь нерадивых и часто развращенных работников. От них нельзя ожидать ника­кого старания, никакого порядка; фабриканту угрожали еже­минутные побеги, воровство, плутовские шашни; мы слышали, что подобные работники, на которых не действуют ни увещева­ния, ни угрозы, часто гуртом оставляли заведения и останавли­вали работы в самые дорогие минуты» (36, 482).

Н.Тургенев в своей книге «Россия и русские» пишет о ка­бальных рабочих, об их бедственном положении, которое было еще хуже, чем ситуация крепостного крестьянина: «Одно из са­мых возмутительных злоупотреблений замечается в белорусских провинциях (Витебской, Могилевской), где крестьяне так не­счастны, что вызывали сострадание даже русских крепостных. В этих провинциях помещики отдавали своих крепостных сот­нями и тысячами подрядчикам, которые исполняли землекоп­ные работы во всех концах империи. Эти бедные люди употреб­ляются, главным образом, на постройку больших дорог и кана­лов. Помещик берет обязательство поставить такое-то количест­во людей по условленной плате, а подрядчик обязуется кормить их во время работы. Правительственные инженеры, наблюдаю­щие за работами, не требуют от подрядчика в пользу этих не­счастных ничего сверх того, что требуется для поддержания их жизни» (242а, 137-138). Иными словами, кабальные рабочие вели полуживотный, полурастительный образ жизни, они су­ществовали на грани выживания, и ясно, какие нравы господ­ствовали в их среде. Именно руками кабальных рабочих были проложены дороги в окрестностях Царского Села.

Отдача на фабрики таких кабальных рабочих практикова­лась и в центральных губерниях Российской империи. Так, на Вознесенской мануфактуре в Дмитриевском уезде (40-е годы XIX века) работало несколько тысяч рабочих, и было выстро­ено семь каменных корпусов, носивших название «кабальных».

Каждый из этих корпусов назывался по фамилии того поме­щика, которому принадлежали размещавшиеся в этом корпусе кабальные рабочие. Понятно, что условия жизни кабальных рабочих толкали их на волнения довольного крупного масшта­ба, например в 1844 году на этой фабрике они были усмирены лишь с помощью вооруженной силы.

Императорское правительство запретило помещикам отда­чу крепостных на заводские работы с заключением договора от имени помещика; в случае нарушения этого закона помещиком кабальный рабочий получал свободу (209, т. XI, 30385). Од­нако помещики легко обходили этот закон, прибегая к окольным путям, например, требуя плату не на свое имя, а на имя сельской общины или семьи рабочего. Другим обходным пу­тем была отдача в кабалу на фабрику преимущественно детей на семилетний срок в качестве учеников. Нередко фабрикан­ты, подобно их английским собратьям, которые получали малолетних рабочих из приходских домов для бедных,получали нужных им детей и из воспитательного дома. Известны возму­тительные жестокости, имевшие при этом место в Англии: по­сылавшиеся фабрикантами агенты набирали живой товар, не считаясь с желаниями детей, и доставляли их по месту назна­чения, где с ними обращались хуже, чем с домашними живот­ными. В английских газетах нередко помещались объявления о том, что там-то можно получить на таких-то условиях столь­ко-то маленьких «белых рабов» (74). И если об ужасах ан­глийских порядков первых десятилетий прошлого века извест­но из-за негодования значительной части английского общест­ва и критики их литературой, то о русских порядках известно очень немного, ведь, как замечает М.Туган-Барановский, «рус­ское общество имело более грубые нравы, а литература под игом цензуры должна была тщательно обходить всякие щекот­ливые вопросы» (272, 81). Можно предположить, что обраще­ние с малолетними рабочими на русских фабриках не очень сильно отличалось от английских фабричных порядков.

С уничтожением крепостного права исчез и слой кабальных рабочих, однако уклад жизни фабричных рабочих в условиях дикого капитализма в пореформенной России нес на себе отпе­чаток кабального труда. Ведь еще в начале прошлого века была высказана мысль о превосходстве нравов крестьянина перед нравами фабричного рабочего: «Зайди в избу мужика: тепло, обуто, одето, хотя и в лаптях. Посмотрите же на фабричного: бледно, бедно, босо, наго, холодно и голодно... Может ли та­кой человек быть счастлив и сохранит ли нравственность? И поневоле предается разврату и злодеянию... Кто из стариков московских не помнит, что у Каменного моста (там была круп­ная суконная фабрика, основанная еще при Петре) ни днем, ни ночью проходу не было; но Екатерина, истребляя гнездо сие, истребила и злодеяние» (172, 221). Но что же принципиально изменилось в жизненном укладе русского фабричного рабоче­го в конце того века? Очевидно, мало что изменилось, иначе не возник бы так называемый рабочий вопрос, характерный вооб­ще для эпохи «первоначального накопления» капитала во всех странах мира, по крайней мере, западного мира.

В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона гово­риться: «Ряд исследований в Западной Европе и у нас в Рос­сии показал, что рабочие классы живут по большей части в очень плохой, с гигиенической точки зрения, обстановке...» К тому следует добавить низкое качество продовольствия, пло­хие товары, которые рабочий вынужден брать, хотя зачастую они ему и не нужны. «Указанные темные стороны в матери­альном положении рабочих классов, - подчеркивается далее в энциклопедическом словаре, - отражаются неблагоприятно и на духовной стороне их жизни. Продолжительный рабочий день, ночной труд, изнурительные работы не дают возможнос­ти посвящать некоторое время умственному развитию, чтению, развлечениям. Особенно печально это отзывается на молодом поколении, работающем в промышленных заведениях; оно не имеет возможности регулярно посещать школу или посещает ее усталым от работы, не занимается домашним чтением и та­ким образом вырастает невежественным и грубым. Совместная работа двух полов, при отсутствии культурных удовольствий, портит нравы, создает кратковременные связи, в результате которых являются дети, лишенные семейной обстановки или даже бросаемые на произвол судьбы. Наконец, указанные ус­ловия труда влияют разлагающим образом на семью, которая теряет влияние на нравственное объединение и развитие ее чле­нов» (318, тт. XXVI, XVII-XIX)

Исследования санитарных врачей Эрисмана, Дементьева, Погожева и других, работавших по поручению московского губернского земства, показали поистине нечеловеческие, ужас­ные условия жизни фабричных рабочих и прежде всего в отно­шении жилища. Из собранных ими в 1880-х годах данных вид­но, что на всех больших фабриках рабочие живут в громадных многоэтажных казармах с центральными коридорами и комна­тами-каморками по сторонам. Эти каморки отделены друг от друга дощатыми, не доходящими до потолка перегородками. В этих клетушках находится часто по две, три, иногда до семи семей, в некоторых же располагаются рабочие-одиночки. «В конце концов, - говорит врач Дементьев, - большая часть каморок, а на многих фабриках и все каморки, превращаются в общие спальни, отличаясь от типических общих спален лишь меньшей величиною» (318, т. XXV). Ни на одной из обследо­ванных в московском округе фабрик не существует никаких норм распределения жильцов по каморкам. Единственным кри-терием расселения служит только физическая возможность вместить еще одну семью или одинокого рабочего.

Для большинства фабрик характерно страшное перенаселе­ние каморок жильцами - на каждого человека в большинстве случаев приходится четыре кубометра воздуха. Устройство спален везде одинаково, редко бывает, когда в каморках имеет­ся что-либо в виде столов и табуреток, данных фабрикой. «Муж­чины, женщины, дети, - отмечает М.Туган-Барановский, - спали вповалку на нарах, без различия пола и возраста, в сы­рых, душных и тесных казармах, иногда в подвалах, иногда в каморках, лишенных света. Но на большинстве фабрик и таких спален не было. Рабочие после 12-, 13- и 14-часовой дневной работы располагались спать тут же, в мастерской, на станках, столах, верстаках, на полу, подложивши под голову какую-нибудь рваную одежду. И это практиковалось нередко в таких мастерских, пребывание в которых, благодаря употреблению различных ядовитых красок и химических веществ, даже в рабочее время было далеко не безопасно!» (272, 322).

В тех же случаях, когда рабочие имели возможность жить в казармах фабрики, нары зачастую были двухъярусными: так что при обычной высоте комнат в 3-4 аршина (аршин равен 0,71 метра - В.П.), верхний ярус отстоит от потолка на 3/4 аршина. Семейные рабочие стараются отделить себя от осталь­ных занавесками, вышиною в полтора аршина или же такого размера тонкими тесовыми перегородками. Понятно, что пере­полненные спальни грязны и плохо вентилируемы; после рабо­чего дня в испорченном воздухе мастерской рабочие сразу же попадают в еще более испорченный воздух фабричных спален. Однако и вольные квартиры фабричных рабочих отнюдь не лучше, о чем свидетельствует следующий типичный пример. В избе из двух комнат, шириной в 7, а длиной в 7 или 6 аршин, с высотою от пола до потолка в 3 1/4 аршина, следовательно, имеющей (за исключением печей) 11,39 кубических сажени (сажень равна трем аршинам или 2,13 метра - В.П.) помеща­лись 4 прядильщика с женами, 17 парней и мальчиков-присучалыциков и ставильщиков, 15 женщин и девушек-банкоброшниц и мотальщиц, а всего, вместе с хозяйкой, 41 человек и на каждого приходилось воздуха по 0,273 кубической сажени. Та­кая же теснота наблюдается и в специальных меблированных для фабричных рабочих комнатах (318, т. XXXV, 212).

Не лучше обстояло дело и в рабочих слободках при фабри­ках, где тяжелая и изнурительная работа, весь уклад жизни калечил духовно и нравственно людей, не говоря уже о физи­ческой стороне дела (смертность среди рабочего класса в поре; форменной России была в два раза выше, нежели в зажиточ­ных сословиях). Нравы рабочей слободки хорошо описаны в известном романе М.Горького «Мать».

«День проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов людей столько силы, сколько им было нужно, - пишет М.Горь­кий, - День бесследно вычеркнут из жизни, человек сделал еще шаг к своей могиле, но он видел близко перед собой наслаж­дение отдыха, радости дымного кабака и - был доволен.

По праздникам спали до десяти, потом люди солидные и женатые одевались в свое лучшее платье и шли слушать обед­ню, попутно ругая молодежь за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой, ели пироги и снова ложились спать до - вечера.

Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и для того, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки.

Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой, хотя бы светило солнце.

Встречаясь друг с другом, говорили о фабрике, о машинах, ругали мастеров, - говорили и думали только о том, что свя­зано с работой. Одинокие искры неумелой, бессильной мысли едва мерцали в скучном однообразии дней. Возвращаясь до­мой, ссорились с женами и часто били их, не щадя кулаков. Молодежь сидела в трактирах или устраивала вечеринки друг у друга, играла на гармониках, пела похабные, некрасивые песни, танцевала, сквернословила и пила. Истомленные тру­дом люди пьянели быстро, и во всех грудях пробуждалось непонятное, болезненное раздражение. Оно требовало выхода. И, цепко хватаясь за каждую возможность разрядить это тре­вожное чувство, люди, из-за пустяков, бросались друг на друга с озлоблением зверей. Возникали кровавые драки. Порою они кончались тяжкими увечьями, изредка - убийством.

В отношениях людей всего больше было чувства подстере­гающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечи­мая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью» (68, 68-69). Описанные М.Горьким нравы фабричных рабочих типичны для рабочей среды Западной Европы на определенной стадии развития капитализма; об этом свидетельствуют нравы рабо­чих Англии первой половины прошлого века - этой родины классического капитализма.

Известно, что развитию капитализма в Англии способство­вала пуританская этика, и тем не менее в 40-х годах прошлого столетия Ф.Энгельс, ссылаясь на английские источники, писал о том, что «в массе почти везде наблюдается полное безразли­чие к религии» и рабочие не посещают церковь, что «рабочие много пьют», но считал это вполне естественным в условиях их жизни, принимая во внимание легкость приобретения спиртно­го (160, т. II, 357; т. И, 358-359). По данным П.И.Сумароко­ва, ежедневно в Лондоне насчитывалось до 100 тыс. человек «подгулявших». «Чернь предана пьянству, - писал он, - в шинках жертвуют трудами целой недели, и, отказывая иногда себе в пище, пресыщаются джином до потеряния рассудка». При этом «женский пол также любит крепкие напитки» и на улицах можно встретить пьяных женщин (262, 234), чего в России не наблюдалось.

Журналы того времени приводят сведения о том, что пьян­ство в Англии не уменьшается, а, напротив, растет; многие счи­тали пьянство даже национальным пороком, причем рост пьян­ства связывался с обнищанием английского народа. Отечес­твенный исследователь Н.А.Ерофеев в своей интересной книге «Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских 1825 - 1853 гг.» пишет: «Этому вряд ли следует удивляться, если принять во внимание огромное количество кабаков: так, в Эдинбурге один кабак приходился на каждые 15 семей, а в одном ирландском городке на 800 жителей насчитывалось 88 кабаков» (84, 224). Все это красноречиво свидетельствует о нравах английских рабочих, весьма далеких от распрос­траненных тогда представлений, о высокой нравственности английского народа. Именно западный капитализм по мень­шей мере два-три века осуществлял жесточайшую эксплуата­цию народа, когда множество поколений были перетерты в ато­марную пыль индустриальной машиной.

Понятно, что введение в России западноевропейских пред­принимательских фабрик, что противоречило отечественному общинному укладу жизни, привело к нравам в среде фабрич­ных рабочих, аналогичным нравам английских рабочих, обре­ченных вести скотский образ жизни. Верно замечает О.Плато­нов, что «фабрика, построенная на западноевропейских осно­вах, разрушала не только привычный уклад жизни работни­ков, но и ломала, уродовала самих работников - нарушала жизненный ритм, ослабляла здоровье» (205, 178). Общинные традиции русского народа требовали развития национальных фабричных ассоциаций, господства артельных отношений в про­мышленной сфере. Ведь западная схема прогресса, главным условием какового является замена всех национально-своеоб­разных форм человеческих отношений чистоганом и голой эко­номической рациональностью, отнюдь не является универсаль­ной, и не было необходимости осуществлять ее в России.

Действительная картина нравов в рабоче-мастеровой среде императорской России была весьма многомерной и сложной, ибо кроме нравов, описанных М.Горьким, имелись нравы в среде высококвалифицированных рабочих. Упоминавшиеся выше «Записки очевидцев» петербургской жизни 1890-1910-х годов следующим образом характеризуют нравы знаменитого оружейного завода в Сестрорецке: «Завод был небольшой, но имел прекрасных специалистов, рабочих и инженеров, кото­рые пользовались в городе уважением» (100, 208). Вполне ес­тественно, что уважали рабочих-оружейников за хорошие нравы, а не за пьянство, разврат, драки и невежество. К этому следует добавить нравы артелей, занимавших немалое место в российской промышленной жизни; они существовали на заво­дах и фабриках и обеспечивали стремительное развитие ста­леплавильной промышленности (и других отраслей) в конце XVIII века. Однако ограничение артельных форм и механи­ческое копирование западноевропейских форм организации труда наряду с крепостничеством, ставка на не присущий на­шему сознанию индивидуализм и превращение рабочего в «вин­тик» производства послужили причиной отставания экономи­ки от Запада. Поэтому необходимо видеть картину нравов ра­боче-мастеровой среды Российской империи в ее дифференцированности и многокрасочности, иначе непонятны изящество каслинских изделий художественного литья, благодаря кото­рым Петербург из города-крепости превратился в город-дво­рец, великая сибирская дорога, протяженностью 7,5 тыс. км, большинство старинных домов, до сих пор не нуждающихся в капитальном ремонте и т.д.

Не случайно великий русский ученый-патриот Д.И.Менде­леев считал «ближайшим русским идеалом» общину: «Фабри­ка или завод около каждой почти деревни, в каждой почти помещичьей усадьбе - вот что одно может, по моему крайнему разумению, сделать русский народ богатым, трудолюбивым и образованным. И к постепенному достижению этого идеала я не вижу ни одного существенного препятствия ни в быте наро­дном, ни в общих русских условиях...» (165, 273). Однако наш ученый не увидел отечественных интеллигентов-радика­лов, которые, вопреки мудрой логике Маркса, подчеркиваю­щего самобытность российского развития через общину, с ее крепкими нравами, ввергли страну в пучину бедствий.



Раздел 14. На социальном дне



Представляют интерес и нравы тех, кто в Российской империи находился на дне общества, нравы низшего слоя населения, состоящего из бродяг, преступников, живу­щих проституцией, нищих, тунеядцев, безработных, бося­ков, опустившихся, неработоспособных, сирот и детей бед­няков. Этот низший слой люмпенов, или «пауперов», не учас­твует в производственном процессе, не выполняет обществен­ных функций, не обладает социальным статусом и существу­ет на те средства, которые либо добываются в обход обще­принятых установлений, либо предоставляются из различ­ного рода благотворительных фондов имущими классами и сословиями, чтобы не произошло социального взрыва. В со­временной научной литературе этот слой населения обычно именуется маргинальным, т.е. находящимся на обочине со­циальной организации общества.

Маргинальный слой населения присущ любому (за ред­ким исключением) обществу, дифференцированному на иму­щих и неимущих, богатых и бедных; это явление в более или менее развитом виде имело место «почти во всех фазах об­щественного развития» (177, 7). Понятно, что объем марги­нального слоя и его влияние увеличивалось во время кризисного состояния общества - это характерно для кризиса античных городов-государств, Римской и других древних империй служит выражением упадка феодальных государств средневековья, абсолютистских монархий XVII и XVIII ве­ков; не избежала этого феномена и Российская империя под конец своего существования. К маргинальному слою, напри­мер, в Римской империи относились те, кто стоял на самой низшей ступени социальной лестницы - рабы, разоривший­ся и неимущий мелкий люд, уличная чернь, «пролетариат» в античном понимании этого слова. Это был крикливый и пес­трый мир уличных попрошаек, шарлатанов, проституток, служителей сомнительных культов и пр., великолепно опи­санный в Петрониевом «Сатириконе». Автор этого произве­дения римской литературы одел в насмешливое веселье весь нищий, маргинальный мир, но человеку, умудренному исто­рическим опытом, легко угадать в нем предвестника надви­гающейся катастрофы; и, действительно, Римская империя погибла. Этот маргинальный слой сыграл поистине злове­щую роль и в судьбах нашего народа и нашей культуры, ибо на него были ориентированы некоторые слои российской интеллигенции, захватившие в итоге власть после падения царского режима.

Понятно, что нравы этого низшего, маргинального слоя сказались на жизни русского народа после революции 1917 года, когда на практике стали осуществляться, по выражению О.Платонова, «уголовно-троцкистские воззрения на русский народ» (205, 162). Поэтому рассмотрим в историческом ра­курсе нравы «обитателей» социального дна Российской им­перии, чтобы знать их - это позволит понимать более четко историю нашего многострадального отечества. Ведь нравы «обитателей» социального дна в своеобразной форме фоку­сируют острые противоречия жизни общества, обнажают социальное зло в его неприкрашенном виде. Писатель про­шлого века В.В.Крестовский в своем знаменитом романе «Петербургские трущобы» формулирует все эти больные вопросы так: «Отчего эти голод и холод, эта нищета, разъ­едающая в самом центре промышленного, богатого и элеган­тного города, рядом с палатами и самодовольно-сытыми физиономиями? Как доходят люди до этого позора, порока, разврата и преступления? Как они нисходят на степень животного, скота, до притупления всего человеческого, всех не только нравственных чувств, но даже физических ощуще­ний страданий и боли? Отчего все это так совершается? Ка­кие причины приводят человека к такой жизни? Сам ли он или другое что виной всего этого?» (134, 29).

Однако этот мир социального дна появился не сразу, ког­да-то его в таком виде не было на русской земле. О.Плато­нов подчеркивает: «Праздношатающийся человек без ремес­ла и без дела, по-нашему, тунеядец, был для Древней Руси явление довольно редкое. Такой человек мог жить либо на милостыню, либо воровством. Как закон, так и народное нравственное чувство давило его со всех сторон, не давая развиваться. Именно поэтому на Руси таких лиц было срав­нительно мало» (205, 160). И хотя исторические хроники свидетельствуют о многочисленных нищих, которые жили при церквях и монастырях больших городов и получали по христианскому обычаю обильную милостыню, однако они представляли собою увечных инвалидов, калек, убогих и неспособных к труду лиц.

Вместе с тем, играя на чувстве милосердия русского наро­да, к этим сирым примазываются настоящие бездельники, лодыри и тунеядцы. Именно им московское государство объ­являет войну - царь Федор Алексеевич издал распоряже­ние о том, чтобы способные трудиться нищие были опреде­лены на работу, а их дети учились всяким ремеслам. В 1691 году указывают забирать «гулящих» людей, которые, «подвязав руки, також и ноги, а иногда глаза завеся и зажмуря, и притворным лукавством просят на Христово имя», и отправ­лять их по месту жительства, и определять к делу. Если же они снова примутся за старое, то бить кнутом и ссылать в дальние сибирские города на казенные работы. В 1718 году Петр Великий издает указ, в котором говорится, что тунеяд­цев, пойманных в первый раз, бить батожьем нещадно, в другой раз бить на площади кнутом, посылать на каторж­ные работы (на шахты, рудники, и т.п.), баб - в шпингауз, а ребят - учить мастерствам (215, 151 - 152).

В 1736 году против тунеядства издается еще один указ: «Ежели из купечества и из разночинцев подлые неимущие пропитания и промыслов мужеска пола, кроме дворцовых Синодальных и Архиерейских и монастырских и помещико-вых людей и крестьян, а женска пола, хотя бы чьи они ни были, скудные без призрения по городам и по слободам и по уездам между двор будут праздно шататься и просить ми­лостыню, таких брать в губернские и воеводские канцеля­рии, записывая по силе прежних указов отдавать на ману­фактуры и фабрики; кого те фабриканты принять похотят, и давать им фабрикантам на них письма, дабы там за работу или за учение пропитание получали и напрасно не шата­лись... и тем отданным на мануфактурах и фабриках быть мужеска пола до 5 лет, а по происшествии 5 лет отпускать их с пашпортами». По указу 1753 года «шатающихся и бро­дящих по миру» мужчин-тунеядцев, годных в военную служ­бу, велено отдавать в солдаты, а негодных - на фабрики без указания срока их пребывания там (215, 180).

Однако никакие репрессивные меры не могли воспрепят­ствовать концентрации в больших городах лодырей и бездель­ников, которые не хотели трудиться и пребывали в празднос­ти. Мир социального дна, начиная с первой половины про­шлого века, когда в России стал стремительно ускоряться процесс капиталистического накопления, пополняется безра­ботными, опустившимися и другими обездоленными лицами. Контраст между богатством и бедностью становится поистине ошеломляющим, что влечет за собою рост пьянства, преступ­ности и проституции. Публицисты начала 1860-х годов много внимания уделяли пугающим темпам падения «общественной нравственности»; они, например, обращали внимание на «про­мышленный характер» разврата: «Нередко, - писал сотруд­ник журнала «Время», - даже мать продает в разврат свою дочь из-за гнетущей бедности» (54, 65). Иными словами, нра­вы мира социального дна зависят от общественных условий, господствующих в императорской России, от резкости соци­альной дифференциации.

Не следует забывать, что и крепостничество наложило свой отпечаток на нравы социального дна; это особенно ярко видно на примере блудниц, или куртизанок. В допетровс­кую эпоху православная церковь проповедовала длительное воздержание от греховных «соблазнов», причем эти нрав­ственные проповеди против проявлений сексуальности нахо­дили отклик в сердцах прихожан. Кстати сказать, представ­ление о «блуднице» эволюционировало: в московскую ста­рину вначале под блудницей понимали девицу, осмелившу­юся до брака вступить в интимную связь, и вдовицу, приве­чавшую мужчин, а потом стали называть и замужних жен­щин, «поймавших чюжого мужа» (85, 16). Блуд осуждался и не случайно в «Домострое» говорится о том, что муж дол­жен свою жену любить, что любодеев и прелюбодеев бог осудит. К тому же следует помнить, что сексуальные прегре­шения подлежали наказаниям, причем в отношении ряда про­ступков (за исключением сожительства или изнасилования) строгость наказания на практике зависела от пола. Иными словами, в московскую старину, как и в чужих странах, для нравов общества был характерен «двойной стандарт» - раз­личные нормы сексуального поведения для мужчин и жен­щин. Это значит, что внебрачные и добрачные связи жен­щин наказывались гораздо строже, тогда как любовные по­хождения мужчин, хотя формально и осуждались, в дей­ствительности повышали его общественный престиж.

Прелюбодейство было известно на Руси давно, достаточт но заметить, что Китай-город (торговая часть Москвы) был заполнен не только купцами и ремесленниками, но и девица­ми легкого поведения или как их тогда называли в народе, «прелестницами». Интересно, что их любимым местом слу­жила идущая от Кремля улица, на которой жили и работали иконописцы. Ряды этих «прелестниц» пополняли крестьян­ки, испытавшие «любовь» своего барина и наскучившие ему; этот источник пополнения рядов проституток не иссякал вплоть до отмены крепостного права.

Феодал, бывший почти полным властелином в своих по­местьях, беспрепятственно развращал крестьянских жен и дочерей, опираясь и на пресловутое право «первой ночи» (оно господствовало и в феодальной Западной Европе), и на прямое насилие. Упоминавшийся выше Л.Шишко в своих исторических очерках рассказывает о некоем русском поме­щике, который наездами посещал свои владения и, требуя у управляющего заранее подготовленный список всех «созрев­ших» крестьянских девиц, проводил с каждой одну ночь. Исчерпав список, он закладывал лошадей и ехал в другую деревню. Другой крепостник во время вечерних прогулок по своим владениям стучал концом палки в окно какой-нибудь крестьянской избы. Услышав стук, из дома выходила самая красивая и молодая женщина и на два-три дня пропадала в барской опочивальне. Наскучившие барину наложницы за­частую пополняли ряды городских «прелестниц», чья жизнь была полна приключений (163, 84 - 85).

Еще до Петра Великого на Руси эти «прелестницы», или «потворенныя бабы» (или «что молодые жены с чужими мужи сваживают»), занимались довольно искусно своим ремеслом. Они уже тогда весьма умело проникали в дома, прикидыва­ясь торговками, богомолками и пр. Тогда разврат юридичес­ки квалифицировался одинаково с воровством и разбоем, хотя и не относился к разряду тяжких преступлений. При Петре Великом было обращено внимание, как уже отмеча­лось выше, на благопристойное поведение молодых людей, добродетелям и целомудрию девиц посвящены многие разде­лы книги «Юности честное зерцало». Одной из добродете­лей является «девственное целомудрие, когда человек без всякого пороку... и без прелести плотские наружно и внут­ренне душою и телом чисто себя вне супружества содер­жит...». В нем превозносится девическое целомудрие и по­рицается непорядочная, блудливая девица, позволяющая себя «по всем углам таскать и волочить, яко стерва» (319, 147, 149).

Надо сказать, что в то время закон сурово карал невер­ность жен и жестоко казнил жену, не только изменившую мужу, но и убившую его. В качестве примера приведем рас­сказ английского посланника Ч.Витворта о казни за убийст­во мужа женщины, занимавшей хорошее положение в мос­ковском обществе. Сама казнь состоялась 19 ноября 1706 года: «В яму, вырытую на площади, женщину-убийцу опус­тили живою и засыпали ее там до плеч; затем прямо пред ее глазами поставили плаху, на которой тут же обезглавили прислужницу, помогавшую убийце; другого сообщника - управителя и любовника зарытой - повесили прямо над ее головой. Оба трупа оставались перед ней и это ужасное зре­лище устранено было с глаз ее только 24 часа спустя по просьбе многих лиц; сама же она оставалась без пищи и питья до ночи 24-го ноября, когда, наконец, землю вокруг нее прибили плотнее с целью ускорить смерть, иначе несчас­тная прожила бы еще два или три дня в ужасном положе­нии» (242, 53).

В екатерининскую «златую эпоху» разврат не сократил­ся; чтобы нарисовать картину нравов того времени, доста­точно привести отрывок из письма одной «прелестницы» ста­рого склада. Он живо показывает тогдашнее женское дело, по народному выражению, «перелестивое», «перепадчивое». Вот эти признания: «Расставшись с тобой, я отошла от гос­пожи, у которой мы вместе с тобой жили. Я пришла к Агафье, которая расхвалила меня, клялась, что я похорошела и сде­лалась видна и ловка. «Ты пришла очень кстати, - сказала она, - только перед тобою вышел от меня богатый госпо­дин, который живет без жены и ищет пригожую девушку с тем, чтобы она для благопристойности служила у него под видом разливательницы чая. Нам надобно сделать так, что­бы ты завтра пришла, немного ранее вечера, у меня есть прекрасная казимировая шинельда, точно по твоему росту; я ее на тебя надену, дам тебе мою шляпу, ты сама распустишь кудри на глаза, приукрасишься как надо, и когда все будет готово, то пошлем за господином». Как было говорено, так и сделано. Я понравилась господину, и мы условились, что­бы я в следующее утро пришла к нему с какою-нибудь будто матерью и под видом бедной девушки, которая бы и отдала меня к нему в услужение за самую незначащую цену. Ты знаешь плаксу Феклу; я наняла ее за рубль, и она жалкими рассказами о моей бедности даже прослезила всех слуг. При первом изготовленном самоваре господин за искусство опре­делил мне в месяц по 50 рублей. Две недели все шло хоро­шо, но в одну ночь жена моего господина возвратилась из деревни и захотела нечаянно обрадовать его, подкралась на цыпочках и вошла в спальню. Остальное ты сама можешь понять. Кончилось тем, что меня выгнали...» (220, 156- 157). Целая одиссея любовных похождений и плутовства кончилась тем, что эту «прелестницу» полиция отправила в Калинкину деревню - место для исправления «прелестниц» и наставления их на путь истинный.

Всем известна любовь русских к парной бане, в которой наряду с исхлестываением тела вениками применялись мас­саж и растирания. Обычай общего купания мужчин и жен­щин при сильном воздействии парной на половое влечение приводил к разврату. Поэтому указ Екатерины II приказы­вал владельцам общественных бань в городах устроить раз­дельные бани для мужчин и женщин. Им запрещалось до­пускать в женские бани мужчин, кроме необходимых для услужения, а также художников и врачей. После этого мно­гие мужчины выдавали себя за врачей или художников, что­бы иметь возможность посещать женские бани.

Естественно, такие условия привели к обширному разви­тию в императорской России банной проституции. Немец­кий исследователь начала XX века Б.Штерн отмечает, что в Польше, южной России, Одессе и на Кавказе хозяин бани без всякого требования со стороны купающего мужчины при водит к нему несколько девушек на выбор, чтобы он мог за определенную плату выбрать одну для растираний (209). В петербургских банях служитель задает посетителю вопрос, желает ли он блондинку или брюнетку, какого возраста и за какую плату; наряду с общими комнатами в них имелись и отдельные кабинеты за три рубля. В некоторых русских ба­нях висели фотографии девиц, чтобы каждый мог выбирать по своему вкусу и потребностям.

В XIX веке в связи с развитием капиталистических отно­шений в императорской России начинают эволюционировать и нравы «падших женщин». Нельзя не согласиться с Вл.Мих-невичем, который в своей книге «Русская женщина XVIII столетия» пишет о прошлом веке: «Да и позднее, когда нра­вы поисшатались и развилось куртизанство, то и тогда вет­реность, испорченность сердца и непостоянство чувства от­личали преимущественно замужних женщин, искусившихся в опыте суетной жизни и деморализации века» (170, 158). Действительно, произошло дальнейшее падение нравов, воз­никают трущобы, где также промышляют «падшие женщи­ны», или проститутки. В.Крестовский в «Петербургских тру­щобах» пишет, что в 1858 году увидел, как один мужчина бил полупьяную женщину, причем полицейский даже и гла­зом не моргнул, считая это обыденным делом. Затем из по­луподвального помещения выскочило несколько оборванных женщин и утащили избиваемую к себе в приют, где шла «отвратительная оргия» (134, Кн.1, 28). Такие трущобы су­ществовали не только в Петербурге, но и в Москве, Ростове-на-Дону, Одессе и других городах российской империи.

Прекрасный знаток трущобной жизни Москвы прошлого и начала нашего столетия В.А.Гиляровский описывает трак­тир на Хитровом рынке под названием «Каторга», где пьяные проститутки, зачастую избиваемые, сидели со своими «кота­ми»: «Судьба их всех одинакова, и будущее каждой из них не разнится: или смерть в больнице и под забором, или при счас­тливом исходе - торговля гнилыми яблоками и селедками здесь же на рынке... Прошлое почти одинаковое: пришла на Хитров рынок наниматься; у нее нарочно, чтобы закабалить ее, «кот» украл паспорт, затем разыгрывая из себя благоде­теля, выручил ее, водворив на ночлег в ночлежный дом - место, где можно переночевать, не имея паспорта... «Кот», наконец, сделался ее любовником и пустил в «оборот», то есть ввел в «Каторгу» и начал продавать ее пьяным посети­телям... Прошло три-шесть месяцев, и свеженькая, совсем юная девушка превратилась в потерявшую облик человечес­кий «каторжную тетку» (197, 72). «Коты» - это отдельная каста; они находятся в дружеских отношениях с половыми и буфетчиками, живут на вырученные их любовницами день­ги. Тот же В.А.Гиляровский в своей известной книге «Моск­ва и москвичи» подмечает: «По ночам «коты» выходили на Цветной бульвар и на Самотеку, где их «марухи» замарь-яживали пьяных. Они или приводили их в свои притоны, или их тут же раздевали следовавшие по пятам своих «дам» «коты». Из последних в притонах вербовались «составите­лями» громилы для совершения преступлений, и сюда ни­когда не заглядывала полиция...» (62, 64). Итак, «коты» живут кражей кошельков и платья у пьяных, участвуют в различного рода преступлениях.

Чуть более века тому назад все проститутки в Импера­торской России делились на три категории - «жрицы люб­ви» публичных домов (всего таких домов насчитывалось 1216, число их обитательниц - 7840 человек), «одиночки» или «квартирные проститутки» (для приема клиентов их обязы­вали нанимать помещения, их число составляло 9763 челове­ка) и «тайные», нелегальные проститутки из развратных при­тонов, не поддающихся медицинскому и полицейскому кон­тролю (109, 38-39). Многие из них принимали у себя несо­вершеннолетних юнцов, хотя это и запрещалось законом.

В прошлом и начале нашего века в императорской Рос­сии (как и во Франции, Англии, Германии, Австро-Венгерс­кой монархии) процветает утонченная хореографическая проституция. Такие названия, как «Бальный зал», «Орфеум», «Танцкласс», «Аркадий» и др., весьма четко обозначают очаги данного вида проституции. О тесной связи проституции с тан­цами свидетельствует, например, интересное сообщение врача Архангельского в 1897 году на петербургском конгрессе по борьбе с сифилисом (именно тогда в стране широко начал распространяться сифилис). Он отметил, что в Туле, извест­ной своими оружейными заводами и серебряными изделиями, нет танцевальных школ и что молодые люди обоего пола по­сещают публичные дома, Чтобы научиться танцам. Аналогич­ные явления встречались также в Петербурге и Москве.

В начале нашего столетия в Петербурге наряду со 197 до­мами терпимости было зарегистрировано официально 5276 проституток (по оценке петербургских статистиков реальная цифра в пять раз больше) (321, 13). Приведем в качестве одной из «язв» Петербурга ресторан «Квисисана», чье опи­сание превосходно дано одним из репортеров рубежа столе­тий Ю.Ангаровым в одноименном очерке. Данное учрежде­ние располагалось на углу Троицкой и Невского, представ­ляя по внешнему виду ресторанчик дурного вкуса с тухлыми котлетами на маргарине, разбитым пианино и жидким кофе. Посетители идут сюда не закусывать, а чтобы принять учас­тие в оргиях с «жрицами любви»; в полночь около «Квиси­сана» толпятся представители золотой молодежи, все подо­нки общества: коты, сутенеры, хлыщи, жуиры, фаты, сту­денты, офицеры, чиновники разных ведомств, инженеры; все одеты в модные и изысканные костюмы. Наступает момент и вся толпа врывается в ресторан и пред нами открывается зрелище не безобразнее и не ужаснее Дантова ада. Последу­ем за Ю.Ангаровым и увидим следующее.

Ресторан состоит из двух больших и двух маленьких ком­нат, сообщающихся между собой. В них тесным кольцом расположены столики, так близко, что сидящие рядом каса­ются друг друга спинами, т.е. теснота невероятная. Все толкут­ся, медленно движутся, останавливаются, кружатся, толкаются, ссорятся. Зрелище напоминает знаменитое вавилонское столпотворение и смешение языков. За столиками сидят жен­щины со своими любовниками или приятелями, ибо по рес­торанному статусу женщин одних не пускают. Невозможно описать цинизм поз, жестов и разговоров. Столы уставлены вином, пивом, пирожками, антрекотами; кое-кто распивает водку из рукава.

«Сидят на спинках стульев, на столах, на коленях, - пишет Ю.Ангаров. - Целуются, обнимаются, давят женщи­нам грудь; те кричат, взвизгивают. Брань несется со всех концов: ругаются едко, отборно и зло.

Скандалы назревают каждую минуту. То проститутка вцепилась в другую: происходит потасовка на почве конку­ренции из-за гостя. То «погибшее, но милое созданье» встре­тило своего клиента, который посетил ее «на пушку», т.е. ничего не уплатив. Теперь она настоятельно требует долг, грозя серной кислотой.

То «жертва общественного темперамента» в порыве рас­каяния, в момент экстаза, в пьяном угаре стала сентимен­тальничать, изливать посетителям свою горькую долю, все свои жгучие обиды, всю свою безрадостную жизнь. Слезы текут по ее изможденному лицу, лижут белила и румяна и капают в стакан с пивом. «Стешка, не ной», - говаривает ее подруга. Та заливается еще сильнее.

А вот «пассажир» из арапов отказывается платить за уго­щение «этой дамы». «Ты сама подсела ко мне, я тебя не звал, - оправдывается он, - лопала, лопала, жрала, пила - а я плати, дудки, Матрена». Проститутка беснуется, «Про­щелыга ты, голодранец, а еще в котелке и лакированных ботинках. Тебе чистильщиком сапог быть, а не с дамами ку­тить»... Стон стоит невероятный. То грубые мужские ноты, то крикливые женские голоса прорывают воздух. Душно, пар­но, угарно, смрадно. Большинство присутствующих пьяны.

Женщин, наверно, до 200-300, мужчин в несколько раз больше. Надо всем царит одно огненное слово - «культ тела». Ему поклоняются, в его чудодейственную силу веруют, им пламенеют, его жаждут... Все здесь заражены венерически­ми болезнями; здоровый человек редкость. Это никого не изумляет и не возмущает. Наоборот, это создает привилеги­рованное положение: болел, мол, - это модно и в этой среде звучит гордо... Какой-то пьяный в цилиндре разбросал по столу и на полу массу серебряных монет. Проститутки с жаром набросились на деньги и подбирают их. Происходит ссора, потасовка... Публика прибывает бесконечной верени­цей. Пьянство и разврат! В позах, движениях не стесняются. Та положила ноги на плечи кавалеру, эта распустила воло­сы. Тут господин расстегнул жилет, там сидит пара, при­жавшись друг к другу, и целуются... Надо всем царит всев­ластный разврат. Думают и говорят только о наслаждениях. Верят и ценят только их. Смеются над ученостью, разумом, светом. Все попирают, все изводят на ступень полового удов­летворения» (321, 125-127). В конце царствования динас­тии Романовых «веселящиеся верхи» столицы в своем развра­те, в погоне за наслаждениями опускаются на социальное дно и ярко демонстрируют рабскую половую этику с ее системой двойной морали. Подобного рода разложение нравов харак­терно для прогнивших режимов, каковым оказался и госу­дарственный строй нашего отечества в начале XX столетия.

Жестокие нравы, порожденные крепостным строем, не могли не отразиться и на представителях дна общества. Выше уже отмечалось, что в эпоху «дворцовых переворотов» жес­токий гнет порождал разбойников, занимавшихся грабежа­ми и издевательством над людьми, что во главе некоторых разбойничьих шаек находились «тайные» вожди из лиц выс­шего света. Майор Данилов рассказывает, что в его время (это время императрицы Анны Иоанновны и Елизаветы Пет­ровны) был казнен на площади разбойник князь Лихутьев: «голова его взогнута была на кол» (220, 152). Тогда в самом Петербурге сильно распространены были разбои и грабеж; так, в лежащих вокруг Фонтанки лесах скрывались разбойники, которые нападали на прохожих и проезжих. Поэтому полиция обязала владельцев дач на Фонтанке вырубить эти леса, «дабы ворам пристанища не было»; аналогичное рас­поряжение о вырубке лесов было отдано владельцам дач и домов по Нарвской дороге на тридцать саженей в каждую сторону, «дабы впредь невозможно было разбойникам вне­запно чинить нападения» (220, 154). Грабили и на «Невс­ком прошпекте», в связи с чем были восстановлены военные пикеты для прекращения этих «зол».

На Выборгской стороне, около церкви Сампсония, в ка­зачьей слободе, которая насчитывала всего 22 двора, существо­вал притон. Правительство отдало распоряжение перенести эту слободу в другое место; в Петербурге случались и грабительст­ва кощунственного характера - это «гробокопательство». Когда в одной из кирх на ночь оставили тело умершего знатного инос­транца, то воры забрались в нее, вытащили тело из гроба и ограбили. Благодаря предпринятым мерам воров нашли и каз­нили . Несмотря на жестокие меры борьбы с преступностью - разбойников сажали живых на кол, вешали и подвергали раз­личным страшным карам - разбои не прекращались. Необхо­димо отметить, что значительное усиление преступности в России связано с царствованием Петра Великого. Ведь он стре­мился реформировать страну путем ее европеизации и вместе с тем превратить ее в великую военную державу, однако для этого им применялись жестокие самодержавные методы. В су­допроизводстве не было никаких послаблений, к тому же царь зачастую сам принимал участие в массовых казнях, сам рубил головы осужденным. Морально-психологическая атмосфера нарождающейся империи была пронизана доносительством в Тайную канцелярию, ведавшеую государственными тайнами и политическими преступлениями. Яркой фигурой этого вре­мени служит такая наиболее выдающаяся фигура в преступ­ном мире, как широко известный Иван Осипов (по прозвищу Ванька-Каин). Он сызмальства посвятил свою жизнь воро­вству; и начал с того, что обокрал своего барина и сбежал от него в Москву. Здесь он вошел в местный воровской мир после соответствующей церемонии под Каменным мостом вблизи Кремля. На ней он заплатил членский взнос и произ­нес речь на воровском, жаргоне. Он промышлял карманным воровством и однажды его арестовали на рынке; однако его выручили, и он сбежал из тюрьмы.

Затем Ванька-Каин перебежал из воровского мира в по­лицию, где под его началом находился вооруженный отряд. Прекрасное знание преступного мира Москвы позволило ему в первую же ночь своей службы схватить тридцать два преступника. «Официально он был доносчиком и не получал за это платы, поэтому, - отмечают М.Дикоелиус и А.Констан­тинов, - вскоре начал вымогать деньги у своих бывших соучастников по преступлениям, а кроме того угрожать куп­цам поджогами. Таким образом, Осипов-Каин стал одним из первых предшественников современных вымогателей и бан­дитов» (78а, 44). Следует заметить, что с эпохи Ваньки-Каина увеличивается число преступников, которые перехо­дят от нападений и грабежей к взломам и другим менее жес­токим методам совершения преступлений.

В XVIII веке пойманных разбойников, грабителей и воров довольно часто подвергали публично телесным наказа­ниям; такого рода экзекуции совершались на Конной пло­щади в Петербурге. Обыкновенно преступника везли на по­зорной колеснице рано утром; он был одет в черное платье и черную шапку, на груди у него висела черная деревянная доска, на которой крупными белыми буквами начертаны све­дения о совершенном преступлении. Преступник сидел на скамейке спиною к лошадям, его руки и ноги были привяза­ны к скамейке сыромятными ремнями. Позорную колесницу сопровождали солдаты с барабанщиком, выбивавшим глу­хую дробь. За ней в отдельном фургоне ехал под конвоем солдат палач, облаченный в красную рубашку.

Когда позорная колесница прибывала на место казни, тогда преступника приводили на .эшафот; к нему подходил священник, утешал его и давал целовать крест, а уж потом чиновник зачитывал приговор. Тюремные сторожа привязы­вали осужденного к позорному столбу; затем снимали с него верхнее платье и передавали его в руки палачей. Они обнажа­ли преступника по пояс, клали его на кобылу, прикрепляли руки и ноги к ней сыромятными ремнями и после команды наносили удары плетью с определенной регулярностью. По окончании казни виновного отвязывали, на лицо наносили клеймо, одевали и вместе с фельдшером отвозили в тюрем­ную больницу. Если осужденного должны были отправить на каторгу, то палач вырывал у него специальными клещами ноздри; ворам ставили на щеках и лбу знак «вор» и потом затирали порохом. В 1801 году император Александр I отме­нил и пытку, и знаки; в указе было сказано: «Самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, должно быть изглажено навсегда из памяти народной» (220, 351).

И тем не менее нравы русского общества остаются жесто­кими, а число грабителей, воров и нищих не уменьшается, а растет, что связано с усилившимся расслоением общества, с увеличивающейся пропастью между богатыми и бедными. Аристократически-купеческие Петербург и Москва - это очаги пороков различного рода, где столичное и провинци­альное дворянство и богатеи всех сортов проматывали свои состояния, погрязши в пьянстве и распутстве. Роскошь, по­рождающая страсть к развлечениям, мотовству, пьяному разгулу, разврату, и неотделимая от нее праздность вызыва­ет по закону «низшие подражают высшим» соответствую­щие порочные нравы среди представителей социального дна. В этом смысле верно замечание А. де Кюстина: «Больше всего меня возмущает то, что в России самое утонченное изя­щество уживается рядом с самым отвратительным варварст­вом. Если бы в жизни светского общества было меньше рос­коши и неги, положение простого народа внушало бы мне меньше жалости. Богатые здесь - не сограждане бедных» (144, 181). В этом замечании нет ничего удивительного, ибо оно фиксирует жестокие нравы крепостничества и дикого капитализма.

Именно порождением социальных условий российской действительности являются «язвы» типа Хитрова рынка (или Хитровки), о котором В.Гиляровский писал: «Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Мос­кве» (62, 16). Возникла Хитровка в первой половине прош­лого века и десятки лет наводила ужас на всех москвичей и приезжающих в древнюю столицу: В трущобах Хитровки было полно нищих, бродяг, проституток, кокаинистов, «оголь­цов» (кавалеров-подростков девочек трущоб), шулеров, во­ров и пр. Воры делились по категориям, образуя своего рода иерархию на социальном дне. На нижней лестнице этой «иерархии» находились «огольцы», которые, придя на ба­зары, толпой набрасывались на торговок и исчезали врас­сыпную, прихватив товар. Ступенью выше находились «поездошники» - они выхватывали на проездах бульваров, в глухих переулках и на темных вокзальных площадях из верха пролетки чемоданы. За ними следовали «фортачи», ловкие ч гибкие ребята, которые лазали в форточку, и «ширмачи», бесшумно лазившие по карманам; толкались также и «портяночники», срывавшие шапку с прохожего или отнимающие у своего же хитрована-нищего суму с куском хлеба (62, 29).

Существовали и корпорации банных воров, выработав­шие системы воровства в «простонародных» и «дворянских» банях. В «простонародных» банях использовалась следую­щая система кражи белья и платья, сушившихся в «горячей» бане. Воры столько наливали воды на «каменку», что баня наполнялась облаком горячего пара; купающиеся не выдер­живали жары и выходили в мыльню. Тогда-то воры срыва­ли с шестов белье и платье и прятали здесь же, а вечером забирали спрятанное. В «дворянских» банях или отделениях бань, где практиковалась выдача жестяных номерков за сдан­ное на хранение платье и обувь, применялась иная система.

Купающийся надевал номерок себе на шею, привязывал к руке или просто цеплял его к ручке шайки и шел мыться и париться. Вор выслеживал кого-нибудь, ухитрялся подме­нить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал вместе с ним. Купающийся потом получал вместо своей дорогой одежды рвань и опорки.

В.Гиляровский пишет о банных ворах следующее: «Бан­ные воры были сильны и неуловимы. Некоторые хозяева, чтобы сохранить престиж своих бань, даже входили в сдел­ку с ворами, платя им отступного ежемесячно, и «куплен­ные» воры следили за чужими ворами, и если какой попа­дался - плохо ему приходилось, пощады от конкурентов не было: если не совсем убивали, то калечили на всю жизнь. Во всех банях в раздевальнях были деревянные столбы, под­держивавшие потолок. При поимке вора, положим, часов в семь утра, его, полуголого и босого, привязывали к такому столбу поближе к выходу. Между приходившими в баню бывали люди, обкраденные в банях, и они нередко вымеща­ли свое озлобление на пойманном... В полночь, перед запо­ром бань, избитого вора иногда отправляли в полицию, что бывало очень редко, а чаще просто выталкивали, несмотря на погоду и время года» (62, 207). И наконец высокую сту­пень в воровской «иерархии» занимали «деловые ребята», А которые по ночам выползали из подземелий «Сухого оврага» на фарт с фомками и револьверами.

Естественно, что преступники попадали в тюрьмы, где господствовали свои, особые нравы - на них обращает внимание В.Крестовский в своих «Петербургских трущобах». Эти нравы противоречивы: с одной стороны, для заключен­ных характерны отсутствие раскаяния в содеянном, способ­ность самых отчаянных и жестоких откликнуться на челове­ческое обращение, готовность многих из них за сравнитель­но ничтожное вознаграждение взять на себя чужое преступление; с другой стороны, традиции тюремной камеры явля­ются жестокими и беспощадными. С Иваном Вересовым, как и с каждым новичком, арестанты проводят «игру», в резуль­тате которой он избит до полусмерти. С садистским весельем арестанты вымещают на новичке свою боль и отчаяние и только заступничество олонецкого крестьянина Рамзи спас­ло Вересова от окончательной расправы. В нем, как пишет В.Крестовский, нельзя было не почувствовать «нравственно сильного, могучего человека, который невольно, хоть и сам, быть может, не захочет, а наверно возьмет первый голос и верх над камерой» (134, 470). Однако в тюрьме доминиру­ет, в целом другой тип преступника, которому присуща жес­токость, хотя не умерли в нем и добрые чувства.

«Вообще в объективном характере арестантов, - пишет В.Крестовский, - является странное слияние этого зверства с чем-то детски наивным, доверчивым. Зверство же само по себе есть прямой продукт нашей русской системы общего заключения. Понятно, почему первую роль в камерах играет физическая сила, здоровый кулак и прошлое арестанта, бо­гатое ловкими приключениями, а главное - отчаянным зло­действом» (134, 487-488). Немудрено, что после пребыва­ния в тюрьме слабохарактерный или не закаленный нрав­ственно человек выходит уже негодяем, способным на любое низкое преступление и поступок. Не следует забывать, что тюрьма представляет собою перевернутый социальный мир, в котором наиболее ярко раскрывается природа человека как сплав добра и зла. Тюрьма - это микрокосм сильно спрес­сованной истории, где наиболее четко проявляется трещина между добром и злом. Ведь в ней содержится в концентриро­ванном виде вся сумма зла и страданий, существующих в обыч­ной жизни распыленно и незримо и противостоящих добру.

И наконец, следует обратить внимание на босяков и ни­щих, находящихся тоже на социальном дне; они жили и на Хитровке, и на знаменитом петербургском «Горячем поле», и в других трущобах Российской империи. В.Гиляровский пишет: «Самый благонамеренный элемент Хитровки - это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и никчемности они не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими, то теперь уж ни на что не променяют своего ремесла» (62, 30). Причем следует иметь в виду, что это не те нищие, которых иногда встреча­ют на улицах.

Дело в том, что трущобные нищие (Хитровки, Горячего поля и др.) были объединены в артели. В той же Москве хорошо были организованы артели нищих (кроме того, име­лись артели разбойников и воров), которые, как рассказы­вал И.Прыжов, жили в отдельных домах или подвалах и чердаках домов, имели общий стол и часто едва ли не жен. По милости ежедневных сборов, которые, по пословице «досыта не накормят, а с голода не уморят», нищие имели более или менее обеспеченную жизнь. У них есть чай, а придешь в гости - угостят и водочкой, а у иных и денежки есть. Ар­телью управляет избранный староста, доступ в нее имеют свои и знакомые, чужого туда не пустят (215, 180).

Среди нищих существовала своя иерархия: «Были ни­щие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» - с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, - самые многочисленные. В последней -бабы с грудными деть­ми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного си­ротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие. А вот - аристократы, - отмечает В.Гиляровский. - Они жили частью в доме Орлова, частью в доме Бунина. Среди них имелись и чиновники, и выгнанные со службы офицеры, и попы-расстриги. Они работали коллективно, разделив мос­ковские дома на очереди» (31). В целом, можно сказать, что в трущобах жили и пьяницы, и воры, и нищие, и босяки, и хулиганы и прочие деклассированные элементы, и опустить­ся ниже уже было невозможно; отсюда и соответствующие нравы (жестокость, грубость, ругань, разврат и т.д.).

Любая нация всегда стремится к тому, чтобы этот слой деклассированных элементов, это социальное дно с испор­ченными нравами не разрасталось; всегда его развитие пре­секается. И только в нашем отечестве один из слоев россий­ской интеллигенции сблизился с «босяцкой нетрудовой сре­дой, выражавшей мировоззрение деклассированных элемен­тов страны, по-своему романтизируя эти паразитические эле­менты общества» (205, 162). Все это не прошло даром, и в то, что случилось потом с нашей страной, внесли свой вклад все эти челкаши, обитатели хитровок и романтики «дна».



Раздел 15. Семья Самодежца: Восток или Запад?



Эволюция нравов семьи самодержца вписана, хотя и не однозначно, в изменении нравов нашего народа, со­тканных из традиций Востока и Запада. Уже Н.Костомаров в своем исследовании «Русские нравы» подчеркивает, что «в русском обращении была смесь византийской напыщенности и церемонности с татарской грубостью» (130, 107). Сама же Византия представляла собой «золотой мост» между Восто­ком и Западом и ее нравы включали в себя элементы восточ­ных и западных нравов, нередко причудливо переплетав­шихся. С принятием Русью православия в жизни русского народа отразилось византийское влияние: в различных сло­ях и разных сферах общества просматривается воздействие византийских нравов, отфильтрованных особенностями рус­ской культуры и менталитета.

На нравы семьи самодержца и связанных с ними слоев русского общества громадное влияние оказали теория и прак­тика византийского самодержавия. Прежде всего слово «само­держец» является калькой греческого «автократор» (aytos - «сам», crato - «держу»). В ходе принятия титула царя Вели­ким князем Московским Иоанном Грозным последний ста­рался доказать свои права на него. Тогда турки уже завоева­ли Константинополь. Византия в качестве единой мировой империи, заменившая императорский древний Рим, прекра­тила свое существование. Все права Иоанна Грозного на царс­кий титул покоились только на родственных связях московско­го и византийских престолов. Именно в эти времена родилась легенда о том, что византийский император Константин Мо­номах венчал на царство киевского князя Владимира Моно­маха. В действительности ничего подобного быть не могло, ибо Владимиру Мономаху было всего два года, когда скон­чался Константин Мономах. К тому же тогда никто не мог и думать, что Владимир Мономах через пятьдесят восемь лет станет Великим киевским князем, так как было много кня­зей старше его по возрасту.

Однако данная легенда, весьма рельефно высвечивающая нашу национальную зависимость от византийских традиций, оказалась важнее многих реальных фактов отечественной истории. В предисловии к интересной книге французского ученого Ш.Диля «Византийские портреты» П.Безобразов пишет об этом следующее: «Иоанн IV был первым нашим самодержцем, настоящим византийским царем на московс­ком престоле. В первый раз иностранные послы увидели в Москве царя, сидящего на троне с золотой византийской короной на голове, в золотом византийском платье, с визан­тийским скипетром в руке, - русского царя со всеми атри­бутами византийского самодержавия. С тех пор все поддан­ные стали холопами царя. «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их также вольны», - писал грозный царь Курбскому. Для царя все были холопами: и бояре, и потом­ки удельных князей, и воеводы - наравне с мужиками все они были холопами, рабами царя. Все подданные на чело­битных царю подписываются «холоп твой такой-то», так же точно, как в Византии высший сановник наравне с кресть-.янином подписывался «раб державного царя такой-то» (77, 7). Этим византийским духом пропитаны все проповеди и поучения, которые произносили православные священники в храмах и которые формировали нравственность нашего народа на протяжении длительного времени.

Византийская империя была весьма противоречива и ориги­нальна по своей сути, ибо в ней сочетались одновременно и абсо­лютизм, и демократия. Ведь император обладал деспотической, неограниченной властью, однако его происхождение не име­ло при этом никакого значения (облечься в порфиру мог и безродный). В теории была унаследована от древнего Рима формула о том, что византийский император избирался на­родом и сенатом, однако она на практике оказалась фик­цией, лишенной какого-либо реального содержания. Народ­ное избрание было пустой формальностью, сенат же в Ви­зантийской империи никогда не был правительственным уч­реждением. Представляя собой назначенное императором собрание сановников, имеющее совещательный голос, он не играл значительной роли в государственных делах. Вспом­ним Сенат и другие подобного рода учреждения в импера­торской России: они играли аналогичную роль, хотя и носи­ли статус правительственных учреждений.

Известно, что в Византийской империи не существовало закона о престолонаследии; на практике это означало, что любой свободный гражданин (не раб и не крепостной) имел право облачиться в порфиру и надеть царский венец. П.Безо­бразов следующими словами характеризует существующее положение вещей: «Это право сильного, и в нем заключа­лась византийская конституция. Царское самовластие сдер­живалось заговорами, возможностью, о которой так часто мечтали византийцы, свергнуть царя и занять его место. Из сорока трех императоров, царствовавших от Юстиниана до четвертого крестового похода, шестнадцать вступили на пре­стол насильственным путем. Когда заговор приводил к же­лаемому результату, то происходило провозглашение ново­го царя, но производилось оно исключительно столичным населением, а не всеми подданными, и означало только под­тверждение совершившегося факта. Главное же значение при византийских переворотах принадлежало войску, а констан­тинопольские жители иногда помогали заговорщику тем, что начинали шуметь и грозить царствовавшему императору» (77, 10). Все нравы, связанные с отсутствием закона о престоло­наследии, весьма четко проявились в императорской России, когда Петр Великий не назначил своего преемника и в стра­не наступила эпоха «дворцовых переворотов» (мы не гово­рим уже об убийстве Павла I). Та же Анна Иоанновна из собственного опыта знала, что формула «несть власти аще не от Бога»- на практике звучит как «несть власти аще не от гвардии». М.Василевский в своей оригинальной книге «Ро­мановы. От Михаила до Николая: История в лицах и анек­дотах» пишет, что Анна Иоанновна не хотела рисковать, ибо, «если бы не было законного престолонаследника, лю­бая кучка офицеров могла бы выдвинуть своего кандидата» (39, 199). И Елизавета, и Екатерина II пришли к власти на штыках гвардии: население столицы Российской империи приветствовало захват ими императорского престола.

Иным путем решалась проблема престолонаследия в Ту­рецкой, или Османской, империи. Так как в ней правящая династия удерживалась на протяжении существования са­мой империи, то султанский престол не переходил автомати­чески к старшему сыну падишаха (не следует забывать, что султан имел гарем из нескольких сотен жен и наложниц и все родившиеся дети считались его законными отпрысками). Молодые принцы в возрасте 14 лет подвергались церемонии обрезания, после чего им в управление передавались разные провинции в Анатолии, откуда шли регулярно донесения об их способностях и совершенных ими поступках. На основе. этих донесений султан принимал окончательное решение о том, какой из его сыновей станет наследником, и тогда ему доверялась важная в стратегическом отношении должность вблизи столицы. «Чтобы избежать создания оппозиционных  фракций, поддерживающих кандидатов на трон, - пишет Р.Льюис, - стал практиковаться обычай уничтожения остальных братьев (и их сыновей). Их душили шелковой тетивой лука - это была форма казни, предусмотренная исключительно для тех, чье убийство, связанное с пролитием крови, считалось святотатством» (340, 21). Этот варварский обычай считался необходимой и невеликой ценой, которую следовало заплатить во избежание династических войн и со­циальных потрясений. В основе данного обычая лежала мысль, что «смерть принца менее достойна сожаления, не­жели утрата провинции».

Из Византии наше отечество пришел еще один обычай, который весьма негативно сказался на семейных нравах. Для византийского менталитета было характерным уничижитель­ное отношение к женщине - она рассматривалась как по­рождение дьявола, виновница грехопадения рода человечес­кого, как существо слабое и нечистое, предназначенное быть служанкой и рабой мужчины. Женщина до замужества под­чинялась отцу, после замужества полностью подчинялась супругу, причем до вступления в брак она его зачастую и в глаза не видела. Ей было отказано в праве самостоятельно распоряжаться и собой и имуществом, ее не считали лич­ностью. Некоторой свободой она обладала дома, где в обя­занность ей вменялось ведение домашнего хозяйства и заня­тие женским рукоделием. Однако выходить из дома, бывать в театре или в цирке ей можно было только с разрешения мужа. «Даже в собственном доме, - отмечает П.Безобразов, - свобода ее была ограниченна: ей отводилась отдель­ная половина, гинекей, откуда она не имела права выхо­дить, когда у ее мужа сидели гости» (77, 8-9). Но ведь точно такие же порядки характерны для допетровской эпо­хи, где терем вполне соответствует византийскому гинекею. И в этом нет ничего удивительного, ибо особенно сильно ви­зантийское влияние проявилось в домашней жизни русского человека, руководствовавшегося знаменитым «Домостроем».

Здесь же опять «сработали» в качестве фильтров отечес­твенная культура и менталитет - они «отобрали» из визан­тийской традиции одни элементы и отбросили другие. Ведь эта традиция была противоречивой: считавшаяся презренным существом женщина время от времени распоряжалась судьбой империи. Достаточно вспомнить умную, властную и очарова­тельную императрицу Феодору и знаменитую императрицу Феофано (См.: Диль Ш. Указ. соч. Гл.VI и IX). И в те времена мужчины имели свои слабости в отношении жен­щин, увлекались женской красотой и прелестью. Так, благо­даря интриге Склирены, любовницы императора Константи­на Мономаха, против талантливейшего полководца того вре­мени Маниака, последний был лишен своей должности, и у византийской армии был отнят лучший генерал.

Женщины играли свою значительную роль в судьбах мо­нархий и на Западе, где на исходе эпохи средневековья ро­дилась индивидуальная половая любовь благодаря куртуаз­ной жизни высших слоев общества. Французский писатель и историк Ги Бретон в своем многотомном сочинении «Исто­рии любви в истории Франции» показывает, что ради бла­госклонности любимой женщины государственные мужи объ­являли войны, запрещали религии и принимали абсурдные законы. Он пишет: «Если Мария Манчини своей образован­ностью, Генриетта Английская своим политическим чутьем, Луиза де Лавальер изяществом, мадам де Монтеспан хитро­умным коварством, мадемуазель де Фонтанж элегантностью, а мадам де Монтенон умом способствовали расцвету Вели­кого века (речь идет о времени правления короля Людови­ка XIV - В.П.), то мадемуазель Демар, мадам де Авери, мадам де Тансен, мадам де Парабер и прочие излишне до­ступные и легкомысленные женщины своим развратным по­ведением произвели переворот в умах.

А вслед за ними явятся другие, не столь беззаботные, но столь же бесстыдные - и процесс разрушения обретет не­удержимую силу. В царствование Людовика XV вся власть окажется в руках нескольких восхитительных женщин, но воспользуются они ею с удручающим легкомыслием.

И здесь остается только развести руками в изумлении: в течение целого тысячелетия женщины благодаря своему шар­му, обаянию и красоте играли решающую роль в возведении и укреплении французского трона, и всего за семьдесят лет с помощью тех же шарма, обаяния и красоты добьются того, что здание французской монархии рухнет с оглушающим треском» (30, т. III -IV, С.574). Понятно, что к уничтоже­нию той же французской абсолютистской монархии привел целый ряд социокультурных факторов, однако и женщины несут свою долю ответственности за него.

Наша история тоже богата именами многих замечатель­ных женщин, достаточно вспомнить княгиню Ольгу, дочь Ярослава Мудрого - Анну, королеву Франции, Евфросинью Полоцкую, Ксению Годунову и др. О них говорят истори­ческие источники, легенды, сказания, повести и историчес­кие песни. Однако до петровской эпохи женщина не могла участвовать в общественной, политической и культурной жизни государства. Именно преобразования Великого Ре­форматора начали отодвигать в прошлое предписанный «До­мостроем» старинный уклад жизни. Указами Петра I дина­мично вводятся западные нравы в образ жизни правящего сословия, нарушается замкнутость теремного существования. Боярские жены и дочери выходят в свет, принимают участие в общественной жизни - они посещают «ассамблеи» (пуб­личные гуляния), бывают «на театрах», на приемах инос­транных послов и дипломатов. Известно, что родная сестра Петра I, Наталья Алексеевна основала при своем дворе не­большой театр, писала для него пьесы и принимала участие в их постановке на сцене.

Освобождение женщины от «теремного затворничества» принесло изменение в нравах, относящихся к любви и бра­ку. Именно к началу становления Российской империи отно­сится «повреждение» нравов, когда «страсть любовная, до той поры незнаемая, стала людскими сердцами овладевать» (М.Щербатов). Однако одновременно с этим стали разви­ваться предпосылки просветительских идей с их культом разума, веры в человека, в его нравственные и физические возможности. Нравственное становление женской личности нашло отражение, в частности, в том, что появилась потреб­ность осознать свое место в жизни,.описать события, глубоко затронувшие ее чувства и эмоции. Не случайно поэтому по­явление в XVIII в. (и в начале XIX в.) записок и воспомина­ний русских женщин. Здесь достаточно указать «Записки» императрицы Екатерины Второй, «Своеручные записки» Н.Долгоруковой, «Записки» Е.Дашковой и др. (97).

Следует иметь в виду, что в абсолютных восточных дес­потиях иногда женщинам тоже отдавалось должное, причем им туделялось такое внимание, какое не всегда встретишь на Западе. В качестве примера можно привести знаменитый во всем мире мавзолей Тадж Махал, возведенный по приказу императора могольской династии Шахджахана для своей любимой жены, известной под именем Мумтаз Махал, или Украшение Дворца. Император могольского Индостана го­рячо любил свою жену, советовался с ней не только по част­ным, но по государственным делам. Он сделал ее соправите­лем, советником и доверенной в тайных государственных делах; вот почему к ней обращались многие с прошениями, и каждый, кто имел обоснованную просьбу, мог рассчиты­вать на прием у нее. Она родила ему четырнадцать детей и скончалась в ходе последних родов; Шахджахан после этого приказал возвести для нее чудо искусства - Тадж Махал, на который в последние годы своей жизни смотрел из нахо­дившейся рядом башни, куда заключил его сын Аурангзеб, и в котором он был похоронен рядом с Мумтаз Махал.

Современный американский историк и писатель В. Хан­сен так описывает свое впечатление о Тадж Махале: «Может быть, сегодня, а может быть, всегда... от мавзолея веет холо­дом абсолюта. Некоторые даже слышат непрестанный ше­пот: это давно забытые императорские муллы возносят мо­литвы за ту женщину, память о которой должна сохранять­ся навеки. Ежегодно в день ее смерти Шахджахан молился на корточках перед выложенной драгоценными камнями ба­люстрадой, окружающей ее саркофаг. Каждую ночь мавзо­лей освещался светом золотых ламп, а в помещении висел золотой шар, украшенный выпуклыми зеркалами из Алеппо, бросающими изменчивый поток чувственных отблесков на саркофаг бесповоротно утраченной женщины. Смерть - это сама сущность Тадж Махала, но в этом строении чувствует­ся не только смерть. Ни одна фотография, ни один фильм не способен воспроизвести дух, излучаемый этим шедевром искусства - как эктоплазма вызывает гусиную кожу только у непосредственного наблюдателя. Дуновение этого духа рас­пространяется от центральной арки мусульманского типа, подобно варварской стреле, нацеленной в купол из белого мрамора. Все становится здесь призрачным и прелестным, подобно заклятью, благодаря которому смерть теряет свою грубость» (331, 23). Тадж Махал содержит в себе всю свою историю и одновременно ускользает удивительным образом из-под власти времени: он символ вечной любви, без кото­рой не может обойтись ни один владыка, будь он восточ­ным, западным или российским.

Общим для всех абсолютных монархий является то, что, за некоторым исключением, властители в системе государ­ственного механизма являются посредственностями, которые купаются в роскоши. В качестве примера западного монарха можно привести французского короля Людовика XIV, чье правление называют «великим веком». Он любил роскошь, великолепие и изобилие, что обеспечивало ему процветаю­щее государство. Один из его современников, герцог де Сен-Симон в своих «Мемуарах» пишет: «Государство процвета­ло и богатело, Кольбер поднял финансы, морской флот, тор­говлю, мануфактуры и даже литературу на высочайший уро­вень, и в сей век, сравнимый с-веком Августа, во всех облас­тях в изобилии явились великие люди, в том числе и такие, которые хороши только для увеселений» (243, 107-108).

Именно существование широкого круга великих людей и обеспечило развитие Франции, хотя сам Людовик XIV по своей сути был обыкновенной посредственностью и никакими осо­быми талантами не блистал. Тот же Сен-Симон замечает: «Будучи одарен от природы даже менее чем посредственным умом, но способным развиваться, шлифоваться, утончаться, без стеснения перенимать чужие мысли, не впадая в подража­ние, он извлекал величайшую пользу из того, что всю жизнь прожил среди знаменитых людей, бывших куда умнее, чем он, людей самых разнообразных, мужчин и женщин разного возраста, разного происхождения и положения. Его вступле­ние в жизнь, если можно так говорить о двадцатитрехлетнем короле, было счастливым, так как то время изобиловало за­мечательным умами. Его министры и посланники были тогда самыми искусными в Европе, генералы - великими полко­водцами, их помощники, ставшие, пройдя их школу, выдаю­щимися военачальниками, - превосходными: имена тех и других единодушно чтут потомки. Волнения, которые после смерти Людовика изнутри и извне неистово потрясали госу­дарство, вызвали к жизни плеяду талантливых, прославлен­ных людей и таких царедворцев, которые и составили двор» (243, 104-105). В конце же своего правления, на пороге но­вого века Людовик XIV имел бездарных министров и генера­лов, страна стала приходить в упадок. В результате он уси­лил свой гнет и над двором, и над всеми подданными, стре­мясь расширить пределы своей власти.

Людовик XIV буквально утопает в роскоши и развлече­ниях самого различного рода. Ему после Фронды опротивел Париж, и он переехал в построенную роскошную резиден­цию Версаль, возведение которой обошлось в огромную де­нежную сумму (до 500 млн. ливров) и стоило немало чело­веческих жертв. Так, известно, что только на постройке во­допровода, предназначенного для знаменитых версальских каскадов и фонтанов, в течение трех лет было занято 22 тыс. солдат и 8 тыс. каменщиков. Работы обошлись в 9 млн. лив­ров, в 10 тыс. человеческих жизней и были заброшены недоведенными до конца (343, 5).

В Версале вокруг персоны короля устанавливается стро­жайший, почти ритуальный этикет. Его покой и безопасность охраняет гвардия в 10 тыс. кавалеристов и пехотинцев: число слуг всех рангов доходит до 4 тыс. человек. К ним относятся и высшее дворянство страны: среди должностей есть такие, как «ординарный хранитель галстуков короля» и «капитан комнатных левреток» (324, 49). При дворе существует культ короля: его утренний подъем, его туалет, завтрак и т.п. со­вершаются публично, присутствовать при этом, а тем более священнодействовать, подавая Людовику XIV утром сороч­ку или неся перед ним вечером свечу (эти права оспаривают­ся принцами крови), считается высшей честью, к которой допускаются только избранные.

Король для предотвращения выступлений против него аристократов предпочитает их лицезреть постоянно при сво­ем дворе. «Поэтому вечерами в Версале, - отмечается в «Истории Франции», - происходят грандиозные празднест­ва: Людовик любит пышность и требует ее от своих при­дворных. Балы и костюмы, усыпанные драгоценностями, разоряют их, тем самым они начинают все больше зависеть от милостей и щедрот короля. И он их осыпает наградами, платит их долги, дарит им деньги на карточную игру за ко­ролевским столом, награждает их синекурами. Честь стать королевской любовницей оспаривается знатнейшими дамами страны: при дворе существуют партии той или иной фаво­ритки, и ее родственники, близкие и друзья делают карь­еру» (108, 262).

На индийском субконтиненте за век до эпохи «короля-солнца» поистине титаническими усилиями могольский им­ператор Акбар Великий сумел под своей властью объеди­нить две трети территории Индии (включая и нынешний Пакистан). Он был гениальным властителем, отличался раз­витым социальным воображением и совершил ряд смелых реформ в своем государстве. В его тешащемся значительной свободой гареме вместе с могольскими женщинами жили индианки, персиянки и даже армянки. Акбар Великий отме­нил введенный мусульманами ненавистный подушный налог на «неверных», реформировал с успехом земельный налог и заложил основы смелого либерализма, который уравнял адеп­тов индуизма с мусульманами. Он в своей эфемерной столи­це, Фатехпуре Сикре, даже ввел дивную эклектичную рели­гию - истиный духовный синкретизм значительно опере­жая свою эпоху. Акбар Великий насмехался над мусульман­ской ортодоксией, поступая в делах религии так решитель­но, словно он был папой Индии. Всем его реформам сопут­ствовали тяжелые военные кампании, увеличивающие тер­риторию империи.

Он достиг таких значительных успехов, какие и не сни­лись ни его предшественникам, ни его потомкам: он не был ни эстетом, ни хитрым дипломатом, однако отличался не­коей властной силой, обладая при этом огромной физичес­кой потенцией. Его гнев был страшным: схваченного в мо­мент плетения интриги своего молочного брата Акбар Вели­кий оглушил ударом руки и приказал выбросить в окно, сопровождая эхо удара несчастного выкриком: «Вот тебе, сукин сын!». И хотя ему приходилось часто использовать насилие, он умел быть также глубоко человечным. Несмот­ря на отсутствие образования, отличался Акбар Великий интересом к интеллектуальной деятельности и охотно окру­жал себя знаменитыми учеными.

Можно сказать, что Акбар Великий, третий император из могольской династии (ее корни восходят к Чингис-хану и Тамерлану), не уступал ни одному из современных ему ев­ропейских монархов. «Может быть, был более великим, чем они, - замечает В.Хансен. - Объединение Индии XVII века требовало от властителя чего-то большего, нежели абсолют­ной тирании в соответствии с восточным менталитетом, хотя полный милосердия гуманизм, очевидно, был бы в этой час­ти света высмеян. Однако этот Геркулес сумел сочетать авто­ритет деспота с необычайной терпимостью, так умело пога­шая конфликты, что ему удалось объединить весьма различ­ные в религиозном и этническом плане элементы Индии. И совершил он это в такие времена, когда абстрактная идея народа была совершенно неизвестна (по крайней мере, в Ин­дии)- Более того, стремясь обеспечить почитание себя и сво­их потомков, этот истинный чудотворец сумел так загипно­тизировать как индусов, так и мусульман, что они признали сверхъестественный характер монархии: обе религии подчи­нялись могольскому императору, и каждый вопреки своей воле был нарушителем своей веры» (331, 33).

Интересно, что с некоторого момента на дворцовых фрес­ках голова могольского императора стала изображаться с нимбом святого. И хотя дивная пантеистическая религия Акбара Великого вместе с ним сошла в могилу, но создан­ный им ореол священного характера императорской особы сохранился вплоть до 1857 года. Его авторитет помог его гораздо менее способным потомкам управлять империей и получать колоссальные доходы. Могольская империя во вре­мена Акбара Великого, его сына Джахангира и его внука Шахдорахана обладала невероятным богатством. Когда ста­ли измерять это богатство, то после пяти месяцев взвешива­ния сокровищ на четырехстах весах, действующих днем и ночью, прекратили данную инвентаризацию. Понятно, что такое богатство обеспечивало роскошь и наслаждения раз­личного рода, на которые были весьма изощрены индусы и мусульмане.



Раздел 16. Придворная жизнь: Восток или Запад?



В придворную жизнь императорской России вошли ви­зантийские традиции, связанные с восприятием запад­ных нравов. Известно, что в эпоху крестовых походов про­изошло взаимодействие и смешение византийской и западной. цивилизаций. Однако только избранные слои византийского общества, имеющие непосредственное отношение ко двору им­ператора, восприняли западные нравы, тогда как остальные слои отнеслись к ним негативно. Ш.Диль следующим обра­зом описывает это отношение: «Прежде всего, лишь в избран­ное общество могли проникнуть нравы Запада. Народные массы остались в данном случае совершенно невосприимчи­вы, а равно и греческая церковь. В то время как политики, дипломаты, важные особы, из расчетов или по симпатии, сбли­жались с латинянами, в народе, более их страдавшем от этого насильственного вторжения чужеземцев, от беззастенчивой экс­плуатации итальянских торговцев, в духовенстве, испуганном и скандализованном возможностью сближения с Римом, чув­ствовалось, наоборот, все возраставшее недовольство. Поли­тические опасения, соперничество в торговле, затруднения религиозные - все это, вместе взятое, явилось причиной обос­трения векового несогласия, что сделало еще более неосмыс­ленной и фанатичной закоренелую злобу. Это становится оче­видным, если принять во внимание внезапные вспышки нена­висти, взрывы яростной страсти, вследствие которых визан­тийская чернь не раз набрасывалась на ненавистных латинян, в особенности если вспомнить трагический день 2 мая 1182 года, когда итальянский квартал в Константинополе был пре­дан огню и разграблению возмущенной толпой, когда духов­ные и светские, женщины и дети, старики и даже больные, находившиеся в больницах, были беспощадно преданы смер­ти разъяренной толпой, радостно мстившей в один день за столько лет глухо клокотавшей злобы, темной зависти и не­примиримой ненависти» (77, 238). И в императорской России сложилась подобная ситуация, когда в результате реформ Петра I избранные слои общества восприняли западные нра­вы, русский же народ не впитал их и относился с ненавистью ко всему французскому и немецкому (особенно ярко эта нена­висть проявилась в революции 1917 года и последовавшей за этим гражданской войне).

При дворе монарха развивается и рафинируется культура, элементы которой затем начинают проникать в поры всего общества. Начиная с петровской эпохи, придворная жизнь российского императора многое вбирает в себя из культуры (и нравов) французского двора, задающего моду всей Запад­ной Европе. «Великий век» Людовика XIV, о котором уже шла речь выше, - это XVII век, эпоха барокко с ее культом плоти и ее безумствами. Немецкий историк Э.Фукс пишет: «Стиль барокко - художественное отражение княжеского аб­солютизма, художественная формула величия, позы, предста­вительности. Абсолютизм создал особый стиль дворцовых пос­троек. Дворец уже не крепость, как в Средние века, пробуж­дающая в обитателях чувство безопасности от нападений и неожиданностей, а низведенный на землю Олимп, где все го­ворит о том, что здесь обитают боги. Обширная передняя, огромные залы и галереи. Стены покрыты сверху донизу зер­калами, ослепляющими взоры. Без зеркал не могут обойтись ни поза, ни жажда представительствования. Ничто не должно быть скрываемо: все должно стать выставкой богоподобия - даже сон государя. Сады и парки, окружающие на значитель­ном расстоянии дворец, выстроенный в стиле барокко, - свер­кающие поляны Олимпа, вечно смеющиеся и вечно веселые.

Весна превращена в отягченную плодами осень, зима становит­ся напоенным ароматами летом. Опрокинуты все законы приро­ды, и только воля государя повелевает ею» (296, 13-14).

Стиль барокко фиксирует как бы торжество священной особы монарха - выше его ни в идее, ни на практике никого просто-напросто нет. Вся жизнь его и окружающих его сонма придворных протекает в земном раю со всеми строгими пра­вилами этикета, увеселениями, наслаждениями и удовольстви­ями. Понятно, что на первый план выдвигается чувственность, предполагающая погибельную страсть и плотские наслажде­ния и порождающая мир пленительных иллюзий, где господ­ствует любовь со всеми ее манерностями, изысканностями и прихотливостями. Дворцовая жизнь, по замечанию Мариана Филяра, значительно усилила эротоманию: «Сто пятьдесят лет - между Тридцатилетней войной и Великой француз­ской революцией - были «золотым веком» аристократичес­кой и дворцовой галантности, великих королевских любовниц. Не существовало никаких ограничений полигамии и полианд­рии при королевском дворе и во дворцах аристократии, а те, кто избегал порока, выглядел чудаком или дикарем, отстав­шем от века...» (73, 8). Известно, что датский король поздра­вил Петра I с тем, что тот наконец-то «европеизировался» - завел себе любовницу (это означало, что любовные дела ни­кто не превращал в драматические события).

При дворе царствовали любовницы французских Людови­ков во главе с мадам Помпадур; и хотя они и не занимали трона, подобно Марте Скавронской, но фактически правили Францией. Вполне понятно, что придворная жизнь, полная чувственных удовольствий, была пышной и великолепной. Однако это приводило к расцвету различного рода язв и поро­ков, насаждаемых монархом вполне сознательно. Об этом до­статочно красочно говорится в «Мемуарах» Сен-Симона: «Во всем он (речь идет о Людовике XIV - В.П.) любил пышность, великолепие, изобилие. Из политических соображений эти свои вкусы он сделал правилом и привил их всему двору. Чтобы снискать его благосклонность, следовало без счету тратиться на стол, наряды, выезды, дворцы, безрассудно играть в карты. Это давало возможность обратить на себя внимание. Суть же была в том, чтобы попытаться истощить средства всех предста­вителей общества, в чем он и преуспел, превратив роскошь в достоинство, а для некоторых даже в необходимость, й доведя всех до полной зависимости от его благодеяний, дабы иметь средства к существованию. Кроме того, он тешил свою горды­ню тем, что имеет великолепный двор, при котором происхо­дит всеобщее смешение, стирающее родовые отличия. Единожды нанесенная, эта рана превратилась в язву, изнутри разъедавшую всех, поскольку со двора она немедленно перекинулась на Париж, провинции и армии, и повсюду люди, какое бы место они ни занимали, стали оцениваться по богатству их стола и роскоши: эта язва разъедала всех и каждого, вынуждая тех, чья должность давала возможность воровать, в большин­стве случаев делать это из необходимости увеличивать расхо­ды: наряду со смешением сословий, которое поддерживалось тщеславием и особыми видами короля, эта язва благодаря все­общему безумию все расширялась, и ее бесчисленные последст­вия несут не более и не менее, как всеобщее разорение и беспо­рядок» (243, 200-201). В итоге все закончилось кровавой Ве­ликой Французской революцией, когда революционный тер­рор обезглавил и короля с королевой и многих дворян.

Однако до этого события было еще далеко, к тому же никто из власть предержащих, особенно при дворе «короля-солнца», этим себе голову не забивал. Весь двор во главе с монархом веселился, празднества следовали одно за другим. В качестве примера можно привести грандиозные празднества в Фонтенб­ло, превратившиеся в ежедневное возвеличивание Генриетты Английской со стороны Людовика XIV и двора. «Она царила, на всех балах и повелевала всеми развлечениями, - говорит мадам де Лафайет» - все делалось по ее прихоти, и, казалось, королю доставляло удовольствие только то, что радовало ее. Стояла середина лета. Мадам каждый день отправлялась купаться: она выезжала в карете из-за жары, а возвращалась верхом, в сопровождении роскошно одетых дам с тысячами перьев на голове, окруженная всей придворной молодежью, предводителем которой был король. После ужина садились в легкие коляски и под звуки скрипок совершали ночные про­гулки вокруг канала» (30, 382). Однако прогулка короля со своей милой при свете луны вызывает у него любовный зуд, и он скрывается с Генриеттой в зарослях. Это служит сигналом для всех остальных - молодые придворные выходят из коля­сок и, ведя под руку «источник грядущего удовольствия», скры­ваются в кустах. И вскоре рощи Фонтенбло наполняются не­жными вздохами влюбленных пар, причем такого рода шалос­ти продолжались допоздна. Когда же у короля возникает же­лание отдохнуть, тогда молодые придворные вновь занимают свои места в колясках, и все возвращаются в замок, обменива­ясь при этом сальными шуточками.

«Впрочем, этот двор, имеющий репутацию самого изыскан­ного и изящного в мире, - замечает Ги Бретон, - в основном пробавлялся непристойностями. Вопреки распространенному мнению, дамы и господа - и монарх в их числе - изъясня­лись с грубостью, превосходящей всякое воображение... В проз­вищах, которыми награждали друг друга в Лувре, так же не было ничего аристократического: королеву-мать именовали ста­рухой, мадемуазель де Тонне-Шарант (будущую мадам де Монтеспан) - толстой торговкой требухой, мадам де Вове - кривой Като, мадемуазель де Монтале - потаскухой и т.д.» (30, 383). Сюда следует добавить и то, что на пиршествах ради забавы король Людовик XIV кидал в других хлебные шарики, яблоки и апельсины, позволяя это и в отношении себя. После таких шумных пиршеств придворные обычно выходили в ко­ридор, где и орошали стены, а дамы, как правило, присажива­лись под лестницей и, быстро подобрав юбки, делали свои дела. Никто не испытывал ни тени смущения, всех раздражали толь­ко «ароматные» запахи: их значимость при дворе «короля-солнца» запечатлена в изречении «Пале-Рояль весь провонял мочой» (Принцесса Пфальцская).

И наконец, не лишне заметить, что для придворных нравов характерно доносительство и шпионаж придворных друг за другом. Сен-Симон подчеркивает: «Людовик XIV весьма стре­мился быть точно осведомленным обо всем, что происходит всюду - в общественных местах, частных домах, в свете, о семейных тайнах и любовных связях. Шпионам и доносчикам не было числа. И были они всякого рода: многие не знали, что их доносы доходят до короля, другие это знали, некоторые писали прямо ему и отсылали свои послания тем путем, кото­рый он им сам указал, и эти письма читал только он самолич­но, и притом прежде всех, а имелись и такие, кто лично отчи­тывался перед ним в кабинете, приходя туда с заднего хода» (243, 191). Здесь было широкое поле для различного рода ин­триг - множество людей, часто совершенно безвинно, постра­дало от этого. Ведь король, составив о ком-либо мнение, почти никогда его не менял, что зачастую ломало судьбы пострадав­ших в результате тайного доноса. Такое явление присуще и придворным нравам российских императоров, что прекрасно показано в романе «Гардемарины, вперед!».

Подобно культурной эпохе Людовика XIV, сконцентриро­ванной в Версале и Париже, наиболее яркое воплощение полу­чила японская придворная культура в Киото. «Между ними много общего, - заметил лорд Редесдейл. - Мне кажется воз­можным предположить, что в атмосфере того периода было что-то таинственное, неуловимое, как аромат духов, который ощу­щаешь, но не можешь передать словами: поэтому вполне воз­можно представить Людовика Святого на месте в обстановке целомудренно-аскетической простоты императорского двора в Киото, а какого-нибудь древнего микадо, окруженного придвор­ными аристократами - кугэ, принимающим с королевским ве­личием мантию европейского монарха. Нигде божественность монарха не была столь общепризнанной, как в Японии. Император там был не просто царственной особой - он был божест вом» (344, 201). Великолепие эпохи Людовика XIV можно описать следующим образом: в центре находится «король-солн­це», вокруг которого вращаются сверкающие созвездия в виде рыцарей, министров, полководцев и поэтов, восхваляющих его правление. Аналогичная картина наблюдалась и в Японии XVII столетия, хотя и с одним существенным отличием. «Культура Японии в этот период в некоторой мере рассредоточилась по трем городам: Киото, Осака и Эдо, ее развитию способствовала аристократия как из императорского дворца, так и из ставки сегуна, в то время как во Франции Версаль являлся почти един­ственным и главным источником французской культуры, а Лю­довик XIV оказывал гораздо большее непосредственное влияние на ее развитие, чем какой-либо японский император» (118а, 32).

Однако императорский двор играл немаловажную роль в процветании культуры, в развитии искусства феодального вре­мени. Ведь двор выступал в качестве мецената, а придворные аристократы были благородными покровителями. Художни­ки, архитекторы, ремесленники и поэты стремились к импера­торскому двору и демонстрировали свои таланты и отточенное мастерство, выказывая тем самым свое почтенна микадо. Нет ничего удивительного в том, что они увеличивали роскошь при­дворной жизни благодаря меценатам. Быт придворной знати, расточительность и изысканность, весьма совершенно изобра­женные в «Гэндзи-моноготари» и в дневниках придворных дам X в., как бы не подвергались воздействию времени и остались такими же и в XVII столетии.

Прежде всего следует заметить, что в суетный X век средне­вековое общество характеризовалось всяческими ограничения­ми. Они относились не только к низшим слоям населения (как обычно считают), но и быту придворных. Вся жизнь придвор­ной аристократии находилась в тисках жесткой регламента­ции, однако ее отношение к ней было иным, нежели у просто­людинов. Цель такого рода ограничений заключается в том, чтобы подчеркнуть общественный статус, поэтому не принято было нарушать ни верхнюю, ни нижнюю границы. Придвор­ные должности ранжировались весьма строго: согласно рангу, регламентировалась ширина ворот в усадьбе и высота экипа­жа, цвет и материал шнуров, кистей и декоративных тканей, фактура, расцветка и покрой одежды, нормы поведения, по­ходка и жестикуляция. «Подумать только, - писала Сэй-сенагон, - куродо вправе носить светло-зеленую парчу, затканную узорами, что не дозволяется даже отпрыскам самых знатных семей!» (263, 117). Ничего не изменилось и в XVII столетии: художники точно так же соперничали друг с другом за право на признание и стремились угодить дворам императора и сегу­на, сохранилась и жесткая регламентация жизни придворных аристократов.

Э.Кемпфер в своей «Истории Японии» следующим образом описывает повседневную жизнь придворных императора: «Все придворные дайри, (или «истинного» императора), принадле­жат к семейству Тэндзе Дайдзина, и, будучи столь знатными и известными от рождения, они считают себя более достойными уважения и почтения, чем того могут требовать к себе обычные люди. Хотя все они и происходят из одного рода, и в настоя­щее время их насчитывается несколько тысяч, и подразделяют их на несколько категорий по рангам. Часть из них становятся настоятелями и первосвященниками богатых монастырей, раз­бросанных по всей империи. Большинство же остается при дворе и безмерно предано самому священному лицу - дайри, под­держкой и защитой которого они пользуются в зависимости от положения или ранга, которым они облечены... Но все же они сохраняют свое былое величие и достоинство, и об этом дворе вернее всего будет сказать, что при всей своей скромности он очарователен... Хотя доход Микадо и невелик по сравнению с прежними временами, пока он еще им распоряжается, то на­верняка в первую очередь заботится о самом себе и делает все, чтобы сохранить былое великолепие и наслаждаться богат­ством и роскошью...

Основными развлечениями Священного двора являются ин­теллектуальные занятия. Не только придворные-кугэ, но и мно­гие представительницы прекрасного пола снискали известность своими поэтическими, историческими и прочими сочинениями. Прежде все календари составлялись при дворе, но теперь в Мияко есть образованный гражданин, который этим занимает­ся. Однако их необходимо представить двору для проверки и одобрения специальными людьми, которые потом обеспечива­ют их отправку в святилище Исэ для печатания. Придворные - большие поклонники музыки; с особым мастерством на всевоз­можных музыкальных инструментах играют женщины. Моло­дые придворные развлекаются, демонстрируя свои способности в верховой езде, беге наперегонки, танцах, борьбе, игре в мяч и прочих упражнениях. Я не спрашивал, разыгрываются ли при дворе драматические представления, но так как все японцы лю­бят театр и тратят на него солидные суммы, я склонен думать, что и священные особы, несмотря на их важность и святость, должно быть, не пренебрегают столь приятным, увлекательным и притом невинным развлечением» (335, 151 - 154).