Джейн Хичкок

Светские преступления

Посвящается Джиму
Если высшее общество — это компания, то уж никак не дружеская. Братья Гонкур
Глава 1

Меня никогда не привлекало преступление. По натуре я сентиментальна. Старые киноленты доводят меня до слез. Я люблю детей и животных и не могу пройти мимо нищего, не бросив монетку. Если бы лет пять назад кто-нибудь предположил, что однажды я хладнокровно и обдуманно лишу жизни своего ближнего, я бы не на шутку оскорбилась. Но в запасе у судьбы есть целый букет сюрпризов для каждого из нас. Один из них, не самый приятный, — это вдруг понять, кто ты есть на самом деле и на что способен.

Однако позвольте мне вспомнить одну вечеринку, которая круто изменила мою дальнейшую жизнь.



Только что опустилась истинно саутгемптонская ночь — теплая, ясная, звездная. С моря веял ласковый бриз. В сад вливался поток гостей. Я стояла первой в шеренге встречающих, потому что ужин давался в честь моего дня рождения. Живо помню, как они шествовали мимо, мои многочисленные друзья и знакомые, увешанные драгоценностями, исполненные пустого самомнения, которое почти неизменно сопутствует богатству.

Я была тогда частью мирка, известного как нью-йоркский высший свет. Кое-кто считает, что он состоит из странных и опасных людей. Но я чувствовала себя там как рыба в воде. Для друзей я была просто Джо, а для прочих — миссис Слейтер, супруга одного из самых богатых и влиятельных дельцов Нью-Йорка.

В то время меня называли гранд-дамой. Ненавижу этот ярлык. Он обязывает постоянно быть на виду, вести беспечную и поверхностную жизнь, предаваться развлечениям, одеваться дорого, модно и при этом безупречно, неизменно сиять улыбкой. На деле я предпочла бы называться светской леди, для которой все это лишь второстепенная часть повестки дня. Есть вещи поважнее. Нельзя забывать, что репутация сильных мира сего во многом зависит от того, с кем они водят дружбу.

В тот вечер я знала не хуже других, что Дик Бромир, хозяин дома, в какой-то мере пользуется случаем, чтобы поправить свой слегка пошатнувшийся имидж. Магнат, наживший состояние на операциях с недвижимостью, заметная фигура в старейших нью-йоркских деловых кругах, он попался на неуплате налогов, но яростно отрицал этот факт.

Крепкий мужчина шестидесяти пяти лет, в белом смокинге, он стоял сразу за мной, и это позволяло следить за ним краем глаза. В этот вечер ему явно не хватало живости, улыбка казалась наклеенной на его круглом, как полная луна, лице.

— Рад видеть, рад видеть! Спасибо, что пришли, спасибо, что пришли!

Он повторял это как заведенный, не перемежая никакими, даже самыми дежурными, репликами. Бромира можно было понять: в разгар скандала лучше всего помалкивать, чтобы у прессы не было поводов для комментариев.

Грубоватый лаконизм Дика контрастировал с изысканной любезностью его жены. Триш Бромир — молодая подтянутая блондинка — была похожа на заядлую спортсменку, на деле же единственным видом спорта, которому она себя посвящала, была методичная сортировка белья и одежды в гардеробной. Она стояла рядом с мужем, улыбаясь, болтая, показывая полоску загорелого живота между золотистыми шароварами и облегающим топом с короткими рукавами (наряд, словно созданный для восточных гаремов) и поблескивая изумрудами и бриллиантами в тяжелых подвесках (ручная работа некоего Раджа, индийского затворника, чей неприметный магазинчик в Париже осаждают те, кто помешан на дорогих побрякушках). Эти подвески напоминали мне военный парад в Лихтенштейне и богатую отделку мундиров времен торжества неограниченной монархии.

Мы с мужем знали Бромиров тысячу лет. Мужчины вместе играли в гольф. Много лет назад Люциус свел Дика с нужными людьми и тем самым помог расширить дело. Триш входила в мой летний кружок чтения (филиал кружка Клары Уилман, который завистники окрестили миллиардерским отчасти за то, что он состоял исключительно из жен богачей, отчасти потому, что между дискуссиями о Прусте и Флобере там обменивались опытом игры на бирже).

Короче говоря, наши отношения с Бромирами были доброжелательными. И сегодня они принимали гостей в мою честь. Около трех месяцев назад у Люциуса случился сердечный приступ. Чтобы доставить его из Саутгемптона в центр, Дик предоставил свой личный вертолет. Впоследствии он, его жена и мои лучшие подруги, Бетти Уотермен и Джун Каан, старались всячески скрасить мое пребывание в унылых, залитых мертвенным светом коридорах Центральной нью-йоркской больницы, те тяжкие часы, когда я была уверена, что потеряю мужа.

«Можно забыть о самой услуге, но не о том, что она была оказана» — таков мой девиз. Меня огорчало, что Дик стал объектом внимания налоговой полиции, вот я и дала ему возможность поучаствовать в таком важном светском событии, как мой день рождения. Кое-кто рекомендовал «сохранять дистанцию», но я пренебрегла этим советом.

Поскольку детей у меня не было, я воспринимала друзей как часть семейного круга и искренне верила, что должна быть к ним лояльной даже в ущерб себе. Это простое правило осталось еще с юности, с Оклахомы. «Вместе мы — сила, порознь мы — ничто», — любил повторять мой отец. Там, в моем родном захолустье, люди были простодушными и лояльными.

Триш Бромир заметно приободрилась с появлением Миранды Соммерс, поскольку это означало, что и место и время выбраны верно. Они с Диком не прогадали. Миранда Соммерс, хорошо сохранившаяся леди неопределенного возраста, — это, так сказать, негласный лидер, ее точка зрения фактически является мнением всего круга. В журнале «Мы» она ведет колонку под псевдонимом Маргаритка. «Мы» — это что-то вроде светского справочника о социальном положении. Журнал пишет о веяниях моды, знаменитостях и тому подобном. Он из кожи вон лезет, чтобы представить светскую жизнь в виде непрерывной череды удовольствий, и ухитряется придать блеск даже тому, что на деле столь же скучно и утомительно, как обязанности присяжного. Миранда, например, сдабривает повседневность приправой из умело поданной сатиры.

К нам она явилась под руку с Итаном Монком, куратором Муниципального музея, которого я тоже относила к своим ближайшим друзьям. Среди богемы он известен как Монах (отчасти из-за фамилии, отчасти из-за предпочтений). Очки и светлый вихор придают его внешности нечто мальчишеское, это контрастирует с его изысканной учтивостью. При всех своих познаниях он отнюдь не педант. Никто в целой Америке лучше Итана не разбирается во французской мебели и аксессуарах восемнадцатого века. Когда мы с Люциусом решили передать музею свою коллекцию, Итан оказал нам неоценимую помощь в сортировке и обновлении. Лично я обожала его еще и потому, что, не считая сплетни и пересуды чем-то зазорным, он, однако, не особо увлекался ими и никогда не ставил подножку тому, кто уже поскользнулся.

Триш всячески расшаркалась перед блестящей парой — и совершенно напрасно. Поскольку эти двое относились к откровенной лести с одинаковой неприязнью, они поспешили от Триш ко мне. Миранда чмокнула воздух возле моей щеки, как умела только она — сердечно и при этом так, чтобы не потревожить ни макияж, ни прическу.

— Выглядишь безупречно, — шепнула она.

Следующей была моя дорогая Джун, поразительно похожая на абрикос-переросток. Цель жизни Джун — оставаться вечно молодой, что не может не сказываться на ее манере одеваться. Как фасон платья, так и оттенок его больше подошли бы кудрявой первокласснице для маскарада, чем гладкой брюнетке пятидесяти лет для званого вечера.

— Сказочно выглядишь! Нет, вы только взгляните на этот шатер! Похоже на луковицу с подсветкой. Кого мы здесь сегодня имеем? Кто еще ожидается? Ноги и язык болят заранее!

Джун звенела натянутой тетивой, гудела, как до предела заряженный трансформатор. Глаза ее рыскали из стороны в сторону, выискивая в толпе известные лица (так пара самонаводящихся ракет ищет источник тепла). Вот они засекли цель — модную журналистку и хозяйку салона. Джун просияла и метнулась в ту сторону. Маленькая слабость подруги казалась мне трогательной. В своей пышной юбочке она напоминала девчонку, коллекционирующую автографы, которая преследует очередную знаменитость, сжимая блокнот в потных от волнения руках.

Чарли Каан помедлил, давая жене возможность освободить территорию. Поджарый седовласый мужчина, по виду стопроцентный аристократ, он адресовал мне бледную улыбку и короткое нервное рукопожатие. Такой уж была его манера приветствовать. Он держался, как пугливая левретка, которая вечно опасается, как бы на нее не наступили.

— А где же великий человек? Надеюсь, он еще жив?

— Не только жив, Чарли, но и в добром здравии, хотя и не настолько, чтобы часами оставаться на ногах.

— Вот я и говорю, жизнь — это светский прием. Всего уже отведал, больше не лезет, а уходить еще рано!

Чарли засмеялся. Я — нет.

За ним на очереди была Бетти Уотермен. Она искоса оглядела восточный костюм Триш Бромир, склонилась ко мне и прошептала:

— Можно изъять наложницу из гарема, но печать все равно останется…

Я нашла это замечание довольно-таки несправедливым, учитывая то, какому наряду отдала предпочтение сама Бетти. Она выбрала что-то среднее между кафтаном и туникой, лимонно-желтое и обильно украшенное голубой тесьмой.

— Этот шедевр весит полтонны, никак не меньше! — пожаловалась Бетти, беззастенчиво поправляя подплечники. — Гил сказал, что я похожа на Тутанхамона.

Сравнение было на редкость меткое. Как ни поправляй, туника вызывала в памяти посмертные пелены египтян.

Насколько мне было известно, у этой пары как раз гостила какая-то французская графиня. По словам Триш Бромир, Бетти интересовалась, можно ли взять ее на званый вечер просто так, без приглашения. Дорогуша Триш! Хотя она и сетовала на необходимость менять местами таблички на столах, было видно, что втайне она рада визиту титулованной особы.

— А где же ваша графиня? — поинтересовалась я у Бетти.

— С Гилом. Мы сегодня порознь — мне придется уйти раньше. Не хочу пропустить репортаж с матча по теннису. — Она раскинула руки и пошла в толпу с криком: — Привет, мелюзга!

Когда поток схлынул и шеренга встречающих распалась, я прошла в «шатер» взглянуть на Люциуса. Его нетрудно было выделить из толпы: он один был в черном фраке. В приглашениях специально оговаривалось, что мужчинам рекомендуется белый смокинг, а женщинам — что-нибудь экзотическое. Люциус был категорически против белого.

— Этот цвет хорош только на официантах и трупах, — заявил он.

Мой муж всегда поступал по-своему, и как раз это меня в нем восхищало. В отличие от меня он не прислушивался к мнению других.

Я нашла Люциуса восседающим в одном из десяти малых позолоченных кресел вокруг стола у танцевальной площадки. Он улыбался и без умолку болтал, не обделяя вниманием никого из друзей и знакомых, подходивших его поприветствовать. Мне удалось перехватить несколько неуклюжих комментариев насчет его недавнего пребывания у роковой черты.

— Чудесно снова видеть тебя в хорошей форме, дружище!

— Отлично выглядишь, старик!

— Теперь, когда ты снова с нами, дружок, придется мне дать прибавку своему тренеру по гольфу!

Фальшь, сплошная фальшь.

На самом деле Люциус выглядел хуже некуда — печальная пародия на прежнего крепыша. Я вышла замуж за престарелого, но спортивного мужчину, на редкость моложавого, более энергичного и бодрого, чем большинство его друзей. Сейчас это был хилый, изнуренный старик. Люциус сильно потерял в весе. Некогда элегантно облегавший его фрак теперь висел как на огородном пугале. Плечи, локти и колени выпирали под черной тканью. Впалые щеки, серая обвисшая кожа, потускневшие от пережитой боли и страха глаза, которые когда-то пленили меня своей яркой синевой. Однако нужно признать, что атака Великого Потрошителя не сломила Люциуса ни в каком ином смысле. Он выглядел как монарх — низложенный, но не побежденный.

— Где, черт возьми, тебя носило? — с ходу спросил он.

— Стояла в шеренге.

— Столько времени? Боже правый!

Как большинство богатых людей, Люциус хотел, чтобы жена постоянно носилась с ним, ублажала его и представляла собой нечто среднее между нянькой, секс-машиной и красивой вывеской. Это был каторжный труд. Не обращая внимания на раздраженный тон мужа, я чмокнула его в щеку.

— Ты превосходно держишься, дорогой. Кого успел повидать?

— Всех главных подозреваемых. Если честно, Джо, я бы с радостью поехал домой.

— Я тоже, но это невозможно.

Заметив в руке Люциуса начатый бокал шампанского, я изловчилась и выхватила его.

— Милый, не забывай, что говорят врачи.

А врачи говорили: никакого секса и алкоголя, по крайней мере первое время.

— Я побуду с тобой.

Я придвинула соседнее креслице и присела рядом: в моей шкале ценностей муж занимал наивысшую ступень. Стоило мне заняться им, как он оттаял и пошел на попятную:

— Нет-нет! Возвращайся к гостям. В конце концов, это все в твою честь, вот и наслаждайся жизнью.

По правде сказать, я не в восторге от больших приемов и предпочла бы провести время с Люциусом, но как виновница торжества и из чувства долга по отношению к хозяевам дома была обязана постоянно циркулировать среди гостей.

— «Помни, сын мой, и это тоже пройдет!» — процитировала я, многозначительно подмигнула мужу и, вновь закованная в броню светской любезности, затерялась в толпе.

Внутреннее убранство «шатра», а вернее, типичного для таких случаев парусинового тента, представляло собой море круглых ресторанных столиков, увенчанных массивными вазами, из которых свешивались цветы и ленты. Оркестр играл ненавязчивые мелодии времен сезонов и девиц на выданье. Танцевальная площадка (ее контуры ограничивались створками морских раковин) подсвечивалась снизу и по какому-то непостижимому капризу воображения выглядела в точности как парящий над землей, странно разукрашенный ковер-самолет. Это было единственное, что выбивалось из общего впечатления от вечеринки. Все вокруг было привычным, уютным, затерянным где-то во времени, теперь столь же отдаленном для нас, как и предшествовавшая ему эпоха орденов и гильдий.

Чтобы поучаствовать в этом событии, люди слетелись и съехались с разных концов земли. Часть из них собиралась отбыть еще до полуночи. Наемные лимузины терпеливо ждали, когда можно будет отвезти гостей к личным самолетам. Это могло случиться в любую минуту и зависело от того, как скоро кому-то наскучит происходящее. Пробираясь сквозь толпу, я успела заметить почти всех своих знакомых. Вся моя жизнь в лицах проходила передо мной в эти минуты.

Избранный круг был здесь представлен во всей полноте. Хочется заметить, что я делю знакомых на две основных категории: настоящие друзья и друзья в силу необходимости. Первые — это те, к кому я искренне расположена, кто мне нравится. Остальные — те, с кем я поддерживаю отношения только потому, что нам часто приходится сталкиваться в одном и том же обществе. К этим я равнодушна, и они ко мне тоже. Мы все участники одного и того же спектакля, одна труппа, и это связывает не хуже любых других уз. То, что мы яростно соперничаем, не мешает нам держаться друг друга, черпая в этом уверенность. Нас роднят деньги, а главное, способ, которым мы предпочитаем их тратить: погоня за единственным в своем роде, за уникальным и экстраординарным, как в искусстве, так и в предметах роскоши и развлечениях. Встречаясь там, куда толкает нас светская жизнь, мы милы с друг с другом, много смеемся и сплетничаем вполне благодушно, но (а в Нью-Йорке «но» часто имеет решающее значение) никогда не упускаем случая перемыть друг другу косточки за спиной.

Всегда дружелюбные и обаятельные, гости держались с Диком и Триш так, словно ничего не произошло. Более того, каждый считал долгом заверить хозяина дома в своей неизменной поддержке. Но я знала: угощаясь деликатесами и попивая шампанское, они попутно взвешивали и обсуждали его шансы. Вот что можно было расслышать.

— Думаешь, обвинение удастся доказать?..

— Читала эту ужасную статью насчет Дика в «Уолл-стрит джорнэл»?..

— Я слышал, ФБР всерьез точит на него зубы…

И далее в том же духе. Некоторые были откровенно настроены против Дика, но все же приняли приглашение. В случае чего у них было алиби — ведь вечер давался в мою честь, вот и явились они не ради Бромиров.

Дик был сейчас на положении подранка в большой охоте и мог потерять не только репутацию, но и все свое состояние. Меня бесило, что сплетники уже кружат над ним, как стая стервятников, причем прямо у него в доме, но что поделать — такова светская жизнь, в том числе в Нью-Йорке. «Живи ради денег, умри ради денег».

Я честно играла свою роль, раздавая улыбки и теплые приветствия и притворяясь что не слышу перешептываний по поводу «дорогого хозяина дома». Все наперебой уверяли, что в этот вечер я выгляжу отменно. Очень может быть, что это была лишь дежурная лесть, но все равно мне было приятно. Не так-то просто несколько месяцев подряд жить в состоянии стресса, который высасывает человека, как гигантская пиявка. Мой муж не был покладистым пациентом. Организовать круглосуточный медицинский уход в принципе непросто, к тому же Люциус, если сиделка была ему не по душе, не долго думая прогонял ее с глаз долой, и мне приходилось либо в спешном порядке подыскивать новую, либо самой сидеть у его постели по восемь часов подряд. Тем не менее это удалось как-то пережить. Люциус выкарабкался и, хотя выглядел неважно, чувствовал себя значительно лучше. Теперь было вполне достаточно, чтобы за ним присматривал Каспер, наш шофер. Я искренне радовалась выздоровлению мужа, но сама пока так и не оправилась от чудовищного напряжения этих месяцев. Если моя усталость не сказалась на внешности, это было просто чудо.

В то время я, по собственному определению, была привлекательной для своего возраста женщиной. Я хорошо сохранилась благодаря постоянной работе над собой, а также потому, что у меня хватало средств на последние достижения науки в области реставрации женской красоты. Я среднего роста, круглолицая, белокожая и белокурая — такие старятся медленнее, а легкая танцующая походка помогала мне сохранять моложавый вид. Предпочитая строгую элегантность более женственному стилю, я носила короткие гладкие прически, плотно «сидевшие» на голове, как средневековый рыцарский шлем. Согласно общему мнению, моим главным достоинством были глаза, смотревшие на мир внимательно и пытливо. Разумеется, такие признаки возраста, как морщинки вокруг глаз и слегка увядшая кожа шеи, можно было заметить и у меня (я никак не могла отважиться на пластическую операцию из опасения, что, подобно некоторым моим знакомым, после нее буду похожа на удивленного гуманоида), но это не бросалось в глаза. Одевалась я просто и со вкусом. Я не стыдилась посмотреться в зеркало и чаще всего думала при этом: «Что ж, бывает гораздо хуже!» Мои манеры на людях были несколько наигранными, но только потому, что я никогда не чувствовала себя непринужденно в большой компании.

В тот вечер на мне было длинное облегающее платье белого шелка с низким вырезом, чтобы наиболее выигрышным образом подать мое главное достояние — ожерелье из черного жемчуга с рубинами и бриллиантами, принадлежавшее еще Марии Антуанетте. Люциус подарил его мне на первую годовщину нашей свадьбы.

Я все еще переходила от гостя к гостю, когда кто-то легонько дотронулся до моего плеча. Это была Бетти-Тутанхамон с высоким стаканом шотландского виски в руке.

— Иисусе, Джо! Да здесь просто плац-парад самых пухлых чековых книжек! Вообрази, меня уже успели вовлечь в три — три! — разговора о личных самолетах! Вот что бы ты могла добавить к такой теме, как «наружная отделка турбин»?

Мы помолчали, давая возможность высказаться мужчине рядом. Он во весь голос хвастался, что вопреки общему экономическому спаду только что привлек миллиард долларов в свой страховой фонд.

— Мы попали в толпу дьяволопоклонников! — прошипела Бетти.

— Я бы не отказалась влиться в их компанию. Жаль, не умею вызывать дьявола.

— Даже не пытайся. Я только этим и занимаюсь, но его номер вечно занят!

Бетти, уже хорошо подвыпившая, запрокинула лицо к хрустальной люстре, которую как-то ухитрились подвесить в центре купола, и очень громко сказала:

— О Сатана! Слышишь ли ты меня? Если хочешь одним ударом заполучить все гнилые душонки Саутгемптона, достаточно приземлиться здесь и сейчас! Лично я с большей охотой улечу с тобой, чем с любой из этих денежных задниц! — Она посмотрела на меня чуточку мутным взглядом и подмигнула. — У меня идея! Давай обойдем всех гостей и каждому, кто нам противен, скажем «пошел на…»?

— Давай лучше найдем хозяина дома, — примирительно предложила я, надеясь отвлечь подругу от навязчивой идеи устроить массовую разборку.

— Меня, мать твою, тошнит от богатеев! Тошнит, мать твою! — повторяла Бетти, пока мы пробирались сквозь толпу.

— Ну так смени круг общения. Выйди в люди.

— Выйди в люди! А куда, скажи на милость, я впишу их телефоны? У меня книжка трещит по швам и… ах, вот она!

Бетти указала на красивую, как сказочная фея, молодую брюнетку с короткой стрижкой, что сидела в сторонке, потягивая белое вино и разглядывая собравшихся. Ее безупречная кожа буквально излучала изысканную аристократическую бледность. Одета она была в длинную черную юбку и белую блузку — все очень простое — с единственной ниткой жемчуга вокруг шеи. В ней чувствовалась некая затаенная печаль, как, впрочем, в любом, кто сидит одиноко в стороне от оживленной толпы.

— Напомни-ка мне ее историю, — тихонько сказала я, когда мы направились в ту сторону.

— Ее муж, Мишель, был другом Гила. Год назад он умер. Мы столкнулись с ней на одной вечеринке в Нью-Йорке, и я, хроническая дура, пригласила ее погостить. В том смысле, что такие приглашения делаются не для того, чтобы их принимали. Мать твою! Как говорится, «а он возьми да и зайди, да и останься насовсем…». Именно так и поступила эта француженка. Надеюсь, хоть насовсем не останется!

Бетти представила меня графине Монике де Пасси, которая поднялась из кресла так почтительно, словно была удостоена внимания английской королевы. Ее ответное рукопожатие было решительным.

— Рада познакомиться, графиня.

— Прошу, зовите меня просто Моника.

— В таком случае и вы зовите меня просто Джо.

Разобравшись с этим, мы сели.

— Для меня большая честь познакомиться с вами, Джо, — сказала Моника (ее акцент был едва заметен). — Я давно вами восхищаюсь.

Открытый взгляд ее карих глаз и непринужденные манеры весьма располагали к себе. Тон ее был не льстивым, а благожелательным — sympathique, как говорят французы, и я живо ощутила, каким облегчением для нее была возможность с кем-то перемолвиться словом. Наша дружная семейка оказывает теплый прием разве что очень богатому чужаку, а это был явно не тот случай.

— Американка, которая всерьез интересуется Марией Антуанеттой, это ведь редкость, верно? — сказала Моника.

— Я больше интересуюсь Людовиком Шестнадцатым, — возразила я. — На мой взгляд, Мария Антуанетта была чересчур легкомысленной.

— Но обладала превосходным вкусом, — заметила Бетти и добавила, когда я невольно коснулась своего ожерелья. — Это принадлежало ей.

— Неужели! — Моника заметно оживилась. — Самой Марии Антуанетте? Как интересно! А можно узнать, как оно попало к вам?

— Муж подарил мне его на годовщину свадьбы.

— Расскажи подробнее, — поощрила Бетти.

Я охотно подчинилась.

— Это довольно занятная история. Оказавшись в заточении, Мария Антуанетта переправила это ожерелье одной из своих фрейлин с указанием продать его в Англии. Фрейлина должна была вернуться с деньгами во Францию и на них устроить побег всему августейшему семейству. Первую часть приказа фрейлина исполнила в точности: продала ожерелье одному английскому герцогу. Вот только во Францию она не вернулась и осталась в Англии жить-поживать в свое удовольствие.

— Даже тогда прислуга обманывала своих господ, — заметила Бетти со смешком.

— Это исторический факт. Люциус выкупил ожерелье у потомков того самого английского герцога.

Моя история привела Монику в откровенный восторг.

— Знаете, это очень позабавило бы моего покойного мужа. Он обожал исторические анекдоты. Однажды он взял меня в Консьержери, где хранится список всех, кто был обезглавлен на гильотине. Мы наши в нем шесть или семь де Пасси! Поразительно, что хоть кто-то уцелел.

Звук фанфар известил, что настало время ужина.

— Кстати, о гильотине! Видели бы вы, с кем меня хотят посадить.

Бетти провела пальцем по горлу, как бы отсекая чью-то голову. Мы разошлись по предназначенным для нас местам. На прощание Моника сердечно пожала мне руку.

— Мне и в самом деле было приятно с вами познакомиться, миссис Слейтер… Джо. Надеюсь, мы еще увидимся.

— Почему бы вам с Бетти не зайти к нам завтра на ленч?

— Не могу, милочка, — сказала моя подруга. — Завтра наконец должны прийти сантехники. В последнее время Гил не может говорить ни о чем, кроме напора воды в душевой! А ты иди, — сказала она графине.

— Я бы не хотела обременять…

— Бога ради, Моника! Ты все время выспрашиваешь меня о том, как у Джо дома. Вот и пользуйся шансом. — Заметив, что щеки молодой женщины порозовели, Бетти хмыкнула: — Ты ее кумир, Джо! По ее словам, первое, что она сделала бы, оказавшись в Нью-Йорке, это зашла в Галерею Слейтер.

У Бетти была привычка говорить о людях в третьем лице даже тогда, когда они стояли рядом. Я сочувствовала графине — краска смущения быстро расползалась по ее щекам, — но и чувствовала себя польщенной. Быть чьим-то кумиром приятно. Я сама раньше почти боготворила Клару Уилман, и когда нас представили друг другу, была вне себя от радости.

— Приходите запросто, — сказала я Монике, желая избавить ее от дальнейших бестактностей. — Если и в самом деле интересно, буду рада устроить вам экскурсию по дому.

— В таком случае я принимаю приглашение, — улыбнулась она.

Ужин затянулся надолго и прошел в точности так, как я и предполагала. Хозяева не поскупились на затраты. Для начала нас обошли официанты с серебряными судками, из которых каждому предлагалось зачерпнуть огромный половник черной икры и щедро сдобрить ею высокую стопку горячих блинов. Основным блюдом был лосось на гриле, а затем салат. Дело близилось к именинному пирогу, когда я перехватила взгляд, брошенный Диком Бромиром на Итана Монка, сидевшего сразу за мной. Я догадалась, чего ожидать, и взмолилась:

— Ради Бога, никаких хвалебных речей!

Итан потрепал меня по руке, сказал: «Держись, дорогая!» — и поднялся. Он прошел к стояку с микрофоном, установленному на краю танцевальной площадки, широким и решительным шагом журавля, заприметившего в тине лягушку. Вопль, изданный вынимаемым микрофоном, призвал всю честную компанию к тишине. Я выпрямилась на стуле, чувствуя, как улыбка деревенеет на губах, а Итан начал остроумный — вполне в его стиле — экскурс в прошлое, с момента зарождения нашей дружбы вплоть до возникновения галереи, когда в 1990 году мы с Люциусом сделали свой дар Муниципальному музею.

Он напомнил общеизвестный случай, когда я узнала в картине, украшавшей захудалую пригородную библиотеку, бесценный портрет кисти Давида, считавшийся безвозвратно утерянным, и не забыл многократно подчеркнуть мой щедрый вклад в «культурное наследие Америки».

Этим он, конечно, отчасти воспел хвалу и себе самому, но имел на то полное право. Коллекция предметов восемнадцатого века, известная как Галерея Слейтер, по широте и ценности не уступавшая знаменитому залу Райтсмана в Метрополитен-музее, была собрана под его чутким руководством. Мне вспомнилось, как однажды, направляясь на деловую встречу, я на минутку заглянула в галерею и была до слез тронута видом стайки ребятишек на экскурсии. Они не шумели, не пересмеивались, а во все глаза смотрели на точную копию будуара Марии Антуанетты и наперебой расспрашивали гида не только о собранных за золотым канатиком красивых вещах, но и о несчастной королеве, которой те принадлежали. У меня тогда было чувство, словно я открыла для них дверь в сказку.

Когда Итан выговорился и вернулся на свое место, я вздохнула с облегчением, но ненадолго. Теперь поднялся и пошел к микрофону мой муж. Я затаила дыхание. Такое случилось впервые. Люциус повернулся и нашел меня взглядом.

— Джо, ради Бога, не надо так смотреть! — рявкнул он.

На люстре зазвенели подвески, по «шатру» прошлось эхо. Вокруг засмеялись.

— Как вы все знаете, моя драгоценная супруга предпочитает только один вид тостов — с маслом и мармеладом. Однако в жизни каждого мужчины бывают минуты, когда он просто обязан встать и публично объявить, кто же глава семьи. Итак, — продолжал Люциус, не сводя с меня взгляда, — в этот вечер, с риском повториться, я заявляю всем собравшимся: ты замечательная женщина! Хочу привести тому неопровержимые доказательства, так будь добра, не перебивай. Согласна?

Для виду я отрицательно покачала головой, но мысленно энергично кивнула.

Люциус совершил еще один экскурс в мою жизнь, рассказав о том, как я стала миссис Слейтер, а именно — повторил небылицу о том, как он с первого взгляда влюбился в меня на званом ужине у Бетти и Гила Уотермен. Я незаметно огляделась, задаваясь вопросом, кто из собравшихся все еще за глаза называет меня «эта продавщица». Единственным, кто знал подлинную историю нашего знакомства, был Нейт Натаниель, адвокат Люциуса.

Свою речь он закончил так:

— Благодарю тебя, Джо, за то, что всегда была рядом в эти страшные месяцы. Ты не просто хороший человек, но и замечательная жена. Мы все гордимся тобой, милая!

Раздались бурные рукоплескания, адресованные больше Люциусу, чем мне. Я подошла и поцеловала его, после чего аплодисменты перешли в овацию.

Когда мы вернулись на свои места, Дик Бромир сделал знак оркестру. Тот сыграл несколько начальных тактов «Марсельезы». Что-то заставило меня обернуться. Оказалось, что графиня смотрит на меня. Поймав мой взгляд, она улыбнулась и кивнула, как бы присоединяясь ко всему сказанному. Красивая женщина, но выглядела она какой-то потерянной.

Двое официантов ввезли на танцевальную площадку гигантский именинный пирог — миниатюрную глазированную копию Трианона.

Все закричали: «С днем рождения!», и Дик разразился завершающим тостом этого вечера. Тут были и мой «легендарный стиль», и мой «экстраординарный вкус», и мое «колоссальное великодушие». Все это собрание превосходных степеней завершилось прямым обращением ко мне с воздетым бокалом.

— Джо! Ты великий филантроп. Лично я благодарен тебе за неизменно доброе отношение ко мне и Триш. Позволив чествовать тебя в нашем доме, ты тем самым продемонстрировала всем свое отношение к нам. Позволь сказать… позволь выразить… За единственную и неповторимую Джо Слейтер!

Не успела я опомниться, как все в зале поднялись и зааплодировали. Я была так тронута, что плакала, сама того не замечая. В этот счастливый момент я жалела только о том, что мои родители не дожили до этого дня и не видели, как чествуют их дочь. Отец, конечно, пыжился бы от гордости, но мама просто тихо радовалась бы за меня.

Глава 2

О некоторых говорят: «Вылупился не в том гнезде». Это вполне относится и ко мне. С ранних лет я знала, что мне не суждено всю жизнь прожить в Оклахома-Сити, где я родилась и выросла. Моя жизнь состояла из целой череды преобразований: «хозяйка» в ресторане, продавщица, коллекционер и филантроп и, наконец, гранд-дама. Надо признать, я нахожу этот путь наверх поразительным. В последнее время, в свете случившегося, я не раз проходила его заново, от завершающего этапа к началу. Человеку свойственно оглядываться на прожитое, чтобы разобраться, как он стал таким, каков он теперь, и как оказался там, где находится.

Мое девичье имя — Джоли Энн Мирз. Я дочь Мирны и Дайсона Мирз из Оклахома-Сити, штат Оклахома. Надо отдать должное родителям — они изо всех сил старались вырастить из своего единственного ребенка достойного человека. Согласитесь, это нелегко при любых обстоятельствах, а уж в нашем семействе, где кое у кого из родни мозги были набекрень, такая задача представлялась особенно трудной.

Например, дядя Лэдди, родной брат моей матери, директор похоронного бюро. Никто не считал бы его сумасшедшим, тем не менее однажды он оказался на волосок от того, чтобы сесть в тюрьму за убийство. У полиции были серьезные подозрения, что в канун 1964 года моя тетушка Тилли не случайно упала из гостиничного окна, над которым развешивала траурный креп. Дядя Лэдди божился, что в то время она была в сильнейшей депрессии, из чего следовало, что это вполне могло быть и самоубийство. Приглашенные эксперты не пришли к единому заключению, и обвинение было снято, но между собой мы были уверены, что дядя приложил к этому руку — он имел на то веские основания. Тетя Тилли, это воплощение мировой скорби, ненавидела жизнь и всех, кто умеет ею наслаждаться. Мать часто говорила, что лучшей подруги жизни гробовщику не найти. Очевидно, она ошибалась.

Был еще Дерек, мой двоюродный брат с отцовской стороны, который не сумел осилить даже среднюю школу и тем не менее стал миллионером. Этот любил дарить автомобили случайным знакомым. Например, Элвису Пресли, с которым он себя отчасти отождествлял из-за одинаковой даты рождения. Отсидев срок, кузен Дерек вышел еще более богатым, после чего родители перестали верить утверждению, что преступление не окупается.

Моя мать Мирна работала продавщицей в Центральном городском универмаге для женщин, заведении выше среднего уровня, и там же подрабатывала, подгоняя одежду по фигуре. В юности ей довелось участвовать в конкурсе за звание «Мисс Оклахома», и возраст не особо изменил ее внешность. По-моему, для нее так и осталось загадкой, почему при таких выигрышных данных ей не удалось получше устроиться в жизни.

Мой отец, хиропрактик, был неизлечимым бабником. Скорее всего это сказалось и на выборе занятия — он обожал прикасаться к женским телам. Его постоянные измены мать выносила в молчании, а забвение искала в дорогих женских журналах. Нередко она сажала меня рядом на диван, листала глянцевые страницы и объясняла, кто есть кто. Мы любили сравнивать, что нам больше нравится. Как ни странно, для провинциалки у матери был довольно хороший вкус. Уж не знаю, где она его набралась, но чем больше об этом думаю, тем больше прихожу к выводу, что вкус подобен музыкальному слуху: у кого-то он есть от рождения, а у кого-то нет и не будет, как ни лезь вон из кожи. По стилю моя мать была светской дамой, хотя и не до кончиков ногтей.

Однажды — мне тогда было четырнадцать — она взяла меня с собой на встречу с клиенткой, миссис Фортс, в ее особняк. Пока в спальне шла примерка, я прошлась по дому. Он показался мне огромным и полным чудес. Помню, как в громадной гостиной я взяла со столика китайскую статуэтку и поворачивала ее, разглядывая красочно расписанный наряд. Вдруг кто-то крикнул: «Сейчас же поставь на место!». От неожиданности я чуть не разбила фарфорового мандарина. Это оказалась брюзгливого вида горничная. Она выхватила у меня фигурку и аккуратно поставила на место со словами:

— Разве тебя не учили, что нельзя трогать вещи в чужих домах?

Больно сжимая руку, она отвела меня к дивану и сунула большую книгу с картинками, что лежала среди подушек.

— Займись! Сиди разглядывай картинки и не смей вставать с места, пока не выйдет мать. Поняла?

Бывают события, которым суждено навсегда запечатлеться в памяти. Не потому, что они как-то особенно значительны сами по себе, а потому, что впоследствии кардинально влияют на судьбу. Оглядываясь на прошлое, вы хорошо понимаете это. Книга, полная превосходных фотографий некоего экстраординарного дома, умопомрачительно прекрасного дворца, стала поворотным моментом в моей жизни. Мне тогда казалось, что жить в такой роскоши может только Бог.

Когда настало время уходить и мать пришла за мной в гостиную, я неохотно закрыла книгу. На ее обложке золотыми буквами было вытиснено «Версаль».

По дороге домой я спросила, что такое «Вёсэйлз» — так, я полагала, это произносится. Мать — что весьма типично для нее — с ходу повернула к библиотеке и потребовала у слегка ошеломленной сотрудницы книгу об этом величественном дворце. В тот же вечер она начала читать ее мне вслух. Перед моим восхищенным воображением, как армада архангелов, прошла толпа королей, королев и всевозможной знати, что принадлежала ко французскому двору. После этого я жадно поглощала все на эту тему, до чего могла добраться. Я была покорена, зачарована эпохой Марии Антуанетты.

Через год после того, как я закончила школу, отца хватил удар. Его парализовало на правую сторону. С тех пор он не мог ни ходить, ни говорить, но бодрости не утратил и, хотя весь день проводил в инвалидном кресле, живо воспринимал все, что видел по телевизору. Даже глаза его не потеряли блеска. Быть может, это покажется странным, но постоянное пребывание отца в доме, его полная зависимость сделали мать счастливее, чем когда-либо в прошлом. Наверное, это потому, что он наконец принадлежал только ей. Она готова была суетиться вокруг него днем и ночью.

Отцовский кабинет, разумеется, пришлось закрыть. Долги, которые он оставил, съели все наши сбережения. На смену относительному достатку пришел настоящий финансовый кризис. Хотя всегда предполагалось, что я получу высшее образование (я уже была зачислена на факультет гуманитарных наук в университете в Талсе), не было и речи о том, чтобы мать в одиночку оплатила обучение. Отказавшись от надежд получить диплом магистра французской истории, я пошла работать «хозяйкой» в ресторан «Бернем», что недалеко от Пенн-Плаза. Часы меня устраивали, чаевые плыли в карман рекой, а все обязанности сводились к тому, чтобы встречать и тепло приветствовать посетителей.

В Оклахома-Сити, где львиная доля мест общественного питания приходится на экспресс-закусочные, «Бернем» считался заведением высокого класса. Он мог похвастаться темным деревом стен, резными изображениями ковбоев (неплохая подделка под Ремингтона) и репродукциями с картин К. М. Рассела о миграциях индейских племен на Диком Западе. Клиентура состояла из городской элиты и важных гостей, что наведывались к ней.

В 1974-м, в День дурака (я уже работала в «Бернеме» более восьми месяцев), некто Джон Шенкс, завсегдатай ресторана, сообщил по телефону, что задерживается, и попросил как следует принять его гостя, мистера Люциуса Слейтера. Около восьми в дверь вошел седовласый мужчина с глубоко посаженными глазами редкого темно-синего цвета. Такие люди с большим внутренним содержанием как-то сразу заполняют помещение своим присутствием.

— Добрый вечер, — обратился он ко мне низким, хорошо поставленным голосом. — У меня здесь назначена встреча с мистером Шенксом.

Мне пришло в голову, что он родом из восточной глубинки. Он держался с достоинством, но немного стеснялся, что мне сразу понравилось. В нем не было и тени самоуверенности.

— Мистер Слейтер?

Он кивнул с некоторым удивлением.

— Мистер Шенкс просил передать, что задержится. Что вы предпочитаете, подождать его в баре или сразу пройти к столу?

— Благодарю вас, лучше к столу.

Я взяла из стопки меню и проводила его туда, где обычно ужинал мистер Шенкс — в тихий уголок под картиной с парой индейцев верхом на одной лошади. Гость уселся на красную кожаную банкетку, я передала ему меню и спросила, желает ли он аперитив. Он задумался, сложив руки в подобие китайской пагоды.

— Полагаю… полагаю, у меня подходящий настрой для «кир-ройял».

Я не имела ни малейшего понятия, о чем речь.

— Что, простите?

— Шампанское, — улыбнулся он, — и чуточку creme de cassis.

Я слышала об этом впервые в жизни.

— Не думаю, сэр, чтобы мы могли вам это предоставить.

— Ладно. А на просто шампанское я могу рассчитывать? Бокал, пожалуйста.

— Боюсь, сэр, вам придется заказать целую бутылку. Шампанское у нас не подается бокалами.

— Что ж, пусть будет бутылка. Вы мне поможете ее распить?

Он вновь адресовал мне улыбку, но сразу отвел взгляд, и я поняла, что вопрос вырвался внезапно.

— Рада бы, но не могу.

Надо сказать, мой ответ также был спонтанным. Даже сейчас я не понимаю, как у меня хватило смелости сказать такое. Мне и в голову не приходило флиртовать с посетителями.

— А почему? — спросил он, поднимая взгляд.

Я ощутила, что краснею до корней волос.

— Не могу, и все!

— Я все-таки закажу бутылку — на случай, если вы вдруг передумаете. Это возможно?

— Возможно.

Какое-то время эти удивительные глаза изучали меня. Я ему понравилась. Это было взаимно, хотя мистер Слейтер был много старше меня и, если уж на то пошло, много старше мужчин, с которыми я обычно встречалась. По моим прикидкам, ему было где-то за пятьдесят, возможно, пятьдесят пять. Он был ровесник моему отцу. Кто знает, не в этом ли заключался для меня секрет его привлекательности? С тех пор как отца хватил удар, я постоянно боялась, что он умрет. Влюбиться в этого мужчину для меня означало удержать отца при себе.

Много позже, когда мы вслух размышляли над обстоятельствами нашего знакомства, Люциус сказал, что с первой минуты знал, что женится на мне. У меня же тогда и в мыслях не было ничего подобного. Я просто не загадывала наперед. Мать неоднократно предупреждала, что настоящая любовь никогда не бывает безоблачной.

Люциус начал бывать в Оклахома-Сити все чаще и неизменно ужинал в «Бернеме». Однажды он был один и воспользовался случаем, чтобы пригласить меня на свидание. Он признался, что разводится с женщиной, с которой прожил в браке двадцать один год. По его словам, обошлось без скандала — ведь единственной причиной, по которой они оставались вместе так долго, был сын, Люциус-младший. Сейчас тот достиг совершеннолетия и в свои восемнадцать (кстати, я была тогда всего пятью годами старше) зачислен на первый курс колледжа.

Меня порадовало, что Люциус честен со мной. Мы начали встречаться. Дело кончилось тем, что мы безумно влюбились друг в друга.

Люциус уверял, что развод проходит гладко, и умолял меня перебраться в Нью-Йорк. Хотя я и хотела быть ближе к нему, но стеснялась положения любовницы женатого мужчины. Это шло вразрез с моралью, впитанной буквально с материнским молоком. Меня не привлекала перспектива пополнить ряды «тех, других», из-за которых мать была глубоко несчастной годы и годы, пока паралич не отнял у отца возможность ей изменять.

Однако я быстро усвоила, что Люциус Слейтер не терпит возражений. Если он чего-то хотел, то не унимался, пока не получал желаемое. Сейчас он хотел меня и всячески давал это понять. Правда, и я желала этого так же неистово. Для начала нас связывала сумасшедшая физическая страсть. Я не преувеличиваю. Когда Люциус взял меня в Париж, чтобы показать город моих снов, первые два дня все, что я видела, были стены и потолок гостиничного номера, где мы не вылезали из постели. Но не только секс связывал нас так тесно. Казалось, у нас все было одно на двоих: ритм жизни, симпатии и антипатии. Именно Париж дал понять нам, что мы близки буквально во всех отношениях.

Для наивной девчонки из Оклахомы этот город был подлинным откровением. Я была переполнена его блеском, потрясена красотой. Люциус неплохо там ориентировался и вдобавок говорил по-французски, зато я знала много больше, чем он. Для меня это было что-то вроде визита в огромный парк культуры и отдыха, тематически посвященный истории, где я наконец сумела воочию увидеть все те чудеса, о которых прежде знала лишь по книгам. Поначалу я ухитрялась обходиться школьным французским, потом открыла в себе способности к этому языку. Ко времени отъезда я уже говорила на нем почти свободно, со вполне приличным акцентом.

В последний вечер, когда мы ужинали в одном из любимых бистро Люциуса, он потянулся через столик, взял мою руку и сказал:

— Я все продумал. Ты переезжаешь в Нью-Йорк. Я сниму для тебя квартиру, а как только развод будет оформлен, мы поженимся.

Он пошарил другой рукой в кармане, и на пальце у меня оказалось пресловутое кольцо с бриллиантом — знак обручения.

— А как же мама и папа? Я не могу их оставить.

— Я их обеспечу, они ни в чем не будут нуждаться. Я решил, что сделаю это в любом случае, даже если ты откажешься переехать. Надеюсь, ты мне это позволишь?

Я подумала, что это самый сексуальный, великодушный, чудесный мужчина в мире, и кивнула, как послушная маленькая девочка. Протестовать не было смысла. Я хотела все то, что мне было предложено: Люциуса и лучшую жизнь.

После душераздирающего прощания с родителями я все-таки перебралась в Нью-Йорк. К тому времени отец сильно сдал, мать выбивалась из сил, и ей было не до расспросов о том, откуда у меня деньги. Финансовая поддержка пришлась как нельзя кстати. Думаю, мать подозревала, что я обзавелась богатым покровителем. Так или иначе, обошлось без сцен, она просто пожелала мне удачи, искренне уверенная, что я этого вполне заслуживаю.

Люциус снял для меня прелестную квартирку в современном доме на перекрестке Третьей авеню и Сорок четвертой улицы. Я подыскала работу у Тиффани, в отделе серебряных безделушек. В анкете я назвалась Джозефиной Мирз, а вовсе не Джоли Энн, в надежде, что имя вскоре будет сокращено до Джо и что все будут называть меня так же, как Люциус. Джо — это звучало стильно, как и Джозефина.

Нью-Йорк заворожил меня с той же силой, что и Париж, но совсем по-иному. Я побывала в опере, на балете, концерте симфонического оркестра, в театре. Я посетила Метрополитен-музей, Коллекцию Фрика, Музей современного искусства, Музей естественной истории, Муниципальный. Но более всего в этом городе мне пришлось по душе обилие антикварных лавок и аукционных залов, где можно было не просто любоваться умопомрачительными предметами искусства, но и прикасаться к ним, вертеть в руках и разглядывать в свое удовольствие. Меня поражало, что можно вот так запросто (были бы деньги!) взять и купить творение великого мастера и что кое-кто из нью-йоркских богачей собрал коллекцию не хуже экспозиций крупнейших музеев мира.

Люциус показал мне несколько престижных магазинов антиквариата и картинных галерей, находившихся в частном владении и не отмеченных никакой вывеской. Туда нельзя было просто войти с улицы. Так я поняла, что многие из накопленных в этом городе ценностей (как и самые знаменитые обитатели) хорошо укрыты от нескромного взора.

Бракоразводный процесс близился к завершению, когда у Рут Слейтер обнаружился рак поджелудочной железы. Я не в пример больше сочувствовала ей, чем Люциус, в открытую насмехавшийся над женой.

— Поделом ей! Она отравила мне не один обед. У нее только две темы для застольных бесед: самоубийство и санитарно-гигиенические средства.

Пожалуй, это единственное, что мне не нравилось в Люциусе, — его полнейшее презрение к Рут. Напротив, мной прочно овладело нехорошее чувство, будто это я каким-то образом спровоцировала ее болезнь. Рут Слейтер рисовалась мне довольно нудной, но хорошей женщиной. Она не заслуживала такого удара судьбы. Когда я об этом обмолвилась, Люциус поклялся, что Рут не имеет ни малейшего понятия о нашей связи. Я в ответ заявила, что порываю с ним до того, как судьба Рут будет решена, и предложила ему наладить с ней отношения. Он заверил, что она так же далека от мысли о примирении, как и он сам.

По мере того как состояние Рут Слейтер ухудшалось, я все яснее понимала, что богатые женихи в Нью-Йорке нарасхват. То, что мы с Люциусом не виделись, не мешало ему ежедневно звонить и посвящать меня в детали своей жизни. Многие из подруг Рут, в том числе замужние, едва удосужившись осведомиться о ее здоровье и пустив слезу у смертного одра, тут же строили глазки будущему вдовцу. Одну из них, самую задушевную подругу, он застал оживленно расспрашивающей доктора о том, как скоро они «потеряют бедняжку».

Рут прожила лишь два месяца после того, как был поставлен диагноз. Ее похороны, если можно так выразиться, сделали Люциуса объектом желаний многих женщин.

Вдовец стоит особняком в ряду завидных женихов, примерно как чаша Грааля среди иной драгоценной посуды. Во-первых, состояние полностью при нем, а не распылено разводом. Во-вторых, однажды женатый мужчина стремится вновь обзавестись спутницей жизни как можно скорее. Считается, что вдовец оплакивает не столько покойную, сколько благословенные узы брака. Ни о каком уважении к трауру и речи не шло. Земля еще не успела осесть над свежей могилой, как на Люциуса набросилась толпа женщин, алчущих стать новой миссис Слейтер.

Поскольку он предпочел им всем меня, то должен был изыскать возможность как-то ввести меня в общество, не оглашая того факта, что мы уже год как любовники. Именно тогда мне открылась вся глубина изворотливости будущего супруга. Выработанный им план был прост, как все гениальное.

Он протолкнул меня на званый обед в доме Бетти и Гила Уотермен, устроил все так, чтобы мы оказались рядом за столом, и инсценировал любовь с первого взгляда. История вошла в анналы нашего семейства. В числе прочего там было: «…и ко времени десерта я был влюблен как мальчишка!»

Разумеется, никто не поверил. Искушенные ньюйоркцы знали правду: Люциус Слейтер впервые увидел меня за прилавком у Тиффани и был настолько неосторожен, что увлекся. Он явился купить ручку с серебряным пером, я узнала его по фотографии в журнале «Форчун» и с ходу запустила коготки в богатого бизнесмена, ловко сунув ему в карман номер своего телефона. Впоследствии я вскружила ему голову разными постельными штучками.

Меня окрестили «эта продавщица» (само собой, за глаза).

— Ты должна упорно отрицать тот факт, что работала у Тиффани, — сказал Люциус в самом начале кампании по введению меня в общество.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что это чистая правда, которую вдобавок легко выяснить. Дай сплетникам повод для сплетни, и они не будут копать глубже. Горячо отрицай все, Джо. Увидишь, они быстренько наведут справки и раскроют нашу «страшную тайну». Пусть терзают кость, нам это не повредит. Главное, чтобы все остальное так и осталось между нами. Помяни мое слово — лучше всего скрывать то, что не нуждается в сокрытии.

Он оказался прав. Мудрая стратегия принесла поразительные плоды. Никто не заподозрил, что мы стали любовниками еще при жизни Рут. Наше бракосочетание было скромным и состоялось в городской квартире его ближайших друзей Джун и Чарли Каан. Кроме этих двоих, присутствовали Люциус-младший, Бетти и Гил Уотермен и Нейт Натаниель, друг и поверенный жениха.

Мой отец был слишком болен, мать не хотела оставлять его на чужом попечении даже на минуту и вежливо отклонила предложение Люциуса прислать за ней частный самолет. Во всяком случае, так она объяснила свой отказ. Я втайне подозревала, что была причина посерьезнее: мать не одобряла мой выбор и то, каким образом дело дошло до свадьбы. Не то чтобы она знала подробности, но этого и не требовалось.

«Будь осторожна, Джоли Энн. История повторяется», — это было все, что мать сказала по поводу моего брака.

Поначалу я досадовала на то, что над моим скромным происхождением посмеиваются, но (повторяю, «но» в Нью-Йорке часто имеет решающее значение) вскоре выяснила, что не являюсь исключением. Мало кто в так называемом нью-йоркском высшем свете мог похвастаться безупречной родословной. Там было полным-полно бывших продавщиц, секретарш, стюардесс и даже женщин легкого поведения, которым, подобно мне, удалось заарканить богача. Я окрестила всю эту компанию «женами Цезаря». Положение мужей ставило их выше порицания, если не за глаза, то по крайней мере в лицо.

Величайшей болью моей жизни было то, что мы так и не завели ребенка. Я хотела, но Люциус категорически отказался — вероятно, потому, что уже имеющееся чадо было для него вечным источником разочарования. Так или иначе, стоило завести разговор о детях, как он принимал холодный и отстраненный, даже неприязненный вид. По его словам, он не желал брать на себя эту ответственность.

— Ее придется нести независимо ни от чего, потому что это наша плоть и кровь, — говорил он. — Вот доживешь до моих лет и поймешь, что детей нельзя просто «завести». Это задача всей жизни, а я совсем не хочу посвящать свою жизнь еще одному ребенку.

Я уговорила себя принести Люциусу эту жертву и утешалась довольно абсурдной и ошибочной мыслью, что бездетные супруги дольше сберегают свежесть чувств.

Тем не менее жизнь была ко мне добра. Даже вступая в «бальзаковский возраст» (нелегкий период для любой женщины), я называла себя счастливой. После двадцати лет удачного брака можно с полным правом утверждать, что держишь верный курс. Что бы ни происходило со мной и Люциусом как по части здоровья, так и в отношении обычных житейских проблем, мы оставались одной командой: я всячески заботилась о нем, а он обо мне. Невольно думалось, что гадкий утенок нашел и свое гнездо, и свою стаю.

Но что бы я тогда ни думала, во что бы ни верила, трудно смириться с фактом, что миссис Джо Слейтер, от глаз которой не мог укрыться малейший след древоточца на старинной мебели, так и не заметила того, что под лакированным фасадом ее семейной жизни — труха.

Глава 3

Наш особняк в Саутгемптоне, на Первой Нек-лейн, представлял собой типичный летний домик под черепичной крышей (разве что чудовищных размеров) на пяти акрах земли милях в восьми от побережья. Выстроенное в начале века по заказу процветающего нью-йоркского адвоката, некоего Тадеуша Макклелланда, здание выделялось сплошной верандой с рядом массивных белых колонн. В четырех жилых этажах разместились просторные увеселительные залы и комфортабельные апартаменты, в нижнем — хозяйственные помещения, начиная от необъятной кухни с примыкающим к ней лабиринтом кладовых и буфетных и кончая комнатами для постоянной прислуги.

Мы с Люциусом перекупили поместье у обанкротившегося биржевого маклера, прельстившись не столько особняком, сколько обилием зелени. Кругом был английский парк со старыми деревьями, высаженными так, чтобы они не мешали друг другу раскинуться на всю ширь. Вскоре после покупки Люциус поменял название с «Трех фонтанов» на «Пивнушку» исключительно из желания шокировать кое-кого из знакомых. Он находил Саутгемптон чересчур напыщенным и претенциозным.



Наутро после моего дня рождения телефон начал трезвонить уже с восьми. Мне очень нравилось обсуждать с друзьями на следующий день то, что происходило накануне. Каждый, кто звонил, уверял, что вечер на редкость удался. Это может показаться странным, но в Нью-Йорке успех вечеринки не определяется, насколько было весело. Это всего лишь возможность появиться и блеснуть.

После завтрака я написала несколько благодарственных строк Триш Бромир, вложила записку в корзину цветов из нашего сада и отправила все это с посыльным. (Накануне дня рождения я послала ей старинную золотую шкатулку и визитку с припиской «заранее благодарная». Дарить и получать в подарок красивые вещицы — традиция в нашем кругу.) Мой почерк времен средней школы оставлял желать лучшего. Перебравшись в Нью-Йорк, я первым делом сменила этот петляющий стиль на изящную, воздушную вязь, которую ученицы дорогих пансионов переняли у Клары Уилман. Люциус считал, что почерк так же важен, как и акцент, и безошибочно выдает провинциала. Мой муж был из тех, кто видит соломинку в чужом глазу, в своем же не заметит и бревна — его почерк был ужасен.

По возвращении Люциуса из клиники мы разошлись по разным спальням, причем я настояла, чтобы он занял главную, «хозяйскую», очень уютную благодаря отделке в бело-голубых тонах и паре круглых окон-«фонарей» с видом на цветник. В ясные дни вдали за деревьями можно было рассмотреть полоску океанской глади.

Обычно Люциус не появлялся до десяти (завтрак ему подавали в постель, там же он просматривал газеты), но в это утро я нашла его спальню пустой. Спустившись вниз, я заглянула в библиотеку. Он был за своим столом, с телефонной трубкой в руке. Бросив взгляд поверх очков, Люциус жестом предложил мне сесть и вернул трубку на рычаг.

— Ну и как поживает наша именинница?

— Все в восторге от вечера.

— Плевать мне на всех! Главное, в восторге ли ты?

— Я тоже. Нет, правда, особенно от твоего тоста. Кстати, почему ты на ногах в такую рань?

— По-твоему, это рань? Нейт обещал прислать кое-какие бумаги, я должен их подписать и отправить обратно.

Нейт. То есть Натаниель П. Натаниель, личный поверенный. Именно он составил суровый брачный договор, по которому в случае развода или смерти Люциуса я лишалась всех прав на его имущество. По идее я должна была оспорить это чудовищное условие (именно так поступали все), но мне и в голову не пришло. Я просто взяла и подписала. Мне не было дела до имущества Люциуса, я даже не знала тогда, что оно собой представляет. Как адвокат, Нейт не верил в бескорыстие и был поражен, когда я без протеста подписала договор — потому что хотела показать, что вышла замуж исключительно по любви. Поставив на мою алчность, Нейт проиграл пари и с досады посоветовал Люциусу держать ухо востро: не пройдет и месяца, как я подгребу к нему с просьбой изменить брачный контракт в свою пользу. «Я знаю этот тип женщин. В тихом омуте черти водятся!»

Само собой, муж не замедлил поставить меня в известность насчет «зловещего пророчества», и я дала себе страшную клятву никогда, ни при каких обстоятельствах даже не заикаться об изменении контракта. Для меня стало делом чести доказать, что Натаниель П. Натаниель, эсквайр, жестоко во мне ошибся. Были минуты, когда я молилась о полном разорении Люциуса, чтобы доказать «им всем», что любила, люблю и буду любить своего мужа исключительно за его личные качества.

Однако надо отдать Нейту должное — его подозрения были вполне понятны и оправданны. В его глазах я была нищей провинциалочкой, ничтожеством, которое не постеснялось залезть в постель к баснословно богатому и, что самое ужасное, женатому мужчине. Тот факт, что я была много моложе Люциуса, только придавал красок этому нелицеприятному портрету. К тому же Рут Слейтер была Нейту все равно что мать. Неудивительно, что он мне не доверял.

Люциус, напротив, никогда не сомневался в моей любви. Он не раз повторял, что, несмотря на контракт, тревожиться не о чем — в завещании он поровну разделил имущество между мной и сыном, а оно имеет больший вес, чем брачный договор. Как большинство богатых людей, мой муж боялся не безвременной кончины, а развода, угроза которого вечно висит над ними как дамоклов меч. Я была тронута такой предусмотрительностью, но, повторяю, в то время финансовый вопрос занимал меня меньше всего.

С годами мы с Нейтом заключили перемирие. Раз уж ни один не желал оставить поле битвы за другим, приходилось мирно сосуществовать, хотя бы ради человека, близкого нам обоим…

— Какие у тебя планы на сегодня, дорогой?

— Играю в гольф с Гилом.

— Кстати, я пригласила к нам на ленч их гостью. Ты с ней уже знаком? Она очень привлекательная.

— А, француженка… Ох уж эти мне лягушатники! Не могу гарантировать, что успею к столу, разве что к десерту. Но я постараюсь.

Люциус любил, когда, чтобы его позабавить, я водила на крючке очередную золотую рыбку. «Для кого рыбак рыбачит?» — говорил он не раз, цитируя известное присловье. — «В данном случае все ясно: разумеется, для меня!»



День выдался чудесный. Солнечные лучи блуждали в листве, бросая на лужайки изменчивую кружевную тень. Я вдоволь наплавалась, чтобы смыть всякие следы похмелья, а в половине первого явилась Моника.

Накануне, при вечернем освещении, я не дала ей и тридцати. В ярком свете дня она выглядела старше, лет на тридцать пять, даже в таком молодежном наряде, как шорты и майка, но это не портило впечатления. При виде Моники я невольно вспоминала себя в молодые годы — более загорелую, чем теперь, и ничуть не похожую на переспелый персик. У нас было одинаковое телосложение: широкие плечи, небольшая грудь, тонкая талия и длинные стройные ноги — только у нее все это еще не утратило юношеской упругости, а у меня, увы, понемногу сдавало позиции вопреки шейпингу, массажу и десяти стаканам воды в день.

Я осведомилась, не желает ли графиня для начала освежиться в бассейне. Она ответила, что предпочитает начать тур немедленно — разумеется, если это удобно. Поскольку обожаю показывать гостям то, чем обладаю, я с радостью согласилась.

Казалось, для Моники это не прогулка, а исследовательская партия. Она вдавалась в мельчайшие подробности, хотела знать все о реконструкции дома и обновлении парка: кто этим занимался, как мне пришло в голову то и другое. Выяснилось, что у нас общий конек — разведение цветов. Потом Моника пустилась в расспросы о домашнем хозяйстве, включая постельное белье, фарфор, хрусталь, столовое серебро. Ее интересовало, какие свечи я предпочитаю, какие цветы заказываю для украшения стола, как, по моему мнению, должен выглядеть поднос для завтрака и каким образом я управляюсь со столь многочисленной прислугой.

Мы шествовали по коридорам, заглядывая в самые укромные уголки. Гостья слушала объяснения с жадным вниманием, ловила каждое слово и казалась завороженной звуками моего голоса. В иных случаях такая манера показалась бы мне приторной, но у Моники я находила ее скорее лестной. Ее комплименты звучали искренне и непосредственно.

— Расскажите, как вы познакомились с Уотерменами, — попросила я, когда мы шли через парк.

— У моего мужа в Париже была небольшая галерея, — ответила она. — Они с Гилом дружили.

Как и накануне, упоминание о муже омрачило ее черты давней печалью. Невольно думалось, что его смерть явилась тяжелым ударом, от которого она так и не оправилась, хотя изо всех сил старалась это скрыть.

— Бетти была настолько любезна, что пригласила меня погостить, — продолжала Моника. — Здесь чудесно! Столько зелени, и море совсем близко. Очень похоже на юг Франции.

Мы пересекли изумрудно-зеленую лужайку и оказались в лабиринте террас, шпалер и клумб, за которыми начиналась роща. Посреди ее, за широким, сплошь оплетенным лозой арочным входом, стоял коттедж, весьма живописный благодаря цветущей жимолости и глициниям. Это была копия знаменитого деревенского домика Марии Антуанетты.

— Наш домик для гостей, — объявила я.

Моника с детской непосредственностью захлопала в ладоши.

— Что за чудо!

Я отперла коттедж и пригласила ее войти. Внутри было немного душно, пришлось раздвинуть гардины и отворить окна.

— Прежде летом здесь все время кто-нибудь жил. В этом году иное дело, из-за болезни Люциуса.

Моника прошлась по домику, останавливаясь перед гобеленами с охотничьей сценкой, резными экранами и плетеными предметами меблировки, и отметила общий колорит как «подчеркнуто причудливый». Ее внимание привлекли два фарфоровых ведерка, обрамлявшие камин, и она спросила, не скопированы ли они с тех, что Мария Антуанетта заказала для своей игрушечной маслобойни. Так оно и было.

Только насмотревшись вволю, Моника позволила мне увести ее назад к дому.

— Я знала, что не буду разочарована, — сказала она, когда мы шли обратно. — Правы те, кто утверждает, что у вас тонкий вкус. Позвольте и мне присоединиться к их мнению.

— Хотелось бы, чтобы это было так! Не забывайте, что мне помогало много мастеров, например, дизайнер по ландшафту Пирсон Поттс. Как говорила моя дорогая подруга Клара Уилман, не так важны знания, как умение правильно делать выбор. Должна признать, однако, что горжусь всем, что вы видели, в особенности домиком для гостей. Я обставила его сама. В этом году Музей Хэгли внес его в свой летний тур «По самым живописным местам». Очень мило с их стороны.

— Бетти говорит, что и ваша городская квартира столь же изумительна.

— Она мне льстит, как и следует хорошей подруге. В городе Люциус предпочитает величественный стиль — ну, вы понимаете, обилие позолоты, гардины ручной работы из монастыря в Бове, чтобы на каждую ушло не менее двух лет кропотливого труда. Не то чтобы я очень возражала, но этот дом мне больше по душе.

— Он ведь был болен, ваш супруг, не так ли?

— Инфаркт. Официально об этом не сообщалось, но, разумеется, все знают.

— Мой муж умер от инфаркта. Это случилось очень внезапно и…

Моника вдруг остановилась и закрыла лицо руками. Я осторожно коснулась ее плеча.

— Я просто не могу с этим смириться! — Она уронила руки. В глазах ее стояли слезы. — Простите.